Где-то между кончиком ногтя большого пальца стопы и кончиком волоса на макушке должно находиться наше «я». Факт его существования очевиден, потому что об этом говорит наше глубочайшее чувство. Чем или кем мы являемся, если не самими собой? Исключение составляет Рембо, утверждающий, что «я — это кто-то другой», но мы же знаем, что за люди эти поэты.

Где же скрылось наше «я»? Наверняка не в аппендиксе и не в зубе, ведь, избавившись от них обоих, мы сохраняем собственное тождество, несмотря на возникающее порой сильное впечатление, что «я» засело именно в больном зубе, что оно исключительно больным зубом и является. Но если не там, то где? Когда мы влюблены — оно находится в сердце; когда решаем математическую задачу — перемещается в голову; когда обжигаем палец — прыгает в его подушечку. Следовательно, «я» путешествует по телу? Это вряд ли возможно, ведь стыдно даже подумать, куда еще оно может забраться. А может, оно как-то равномерно распространено по всему телу? Это, наверное, тоже невозможно, потому что тогда вторжением в личность стало бы даже простое обрезание ногтей, не говоря уже о серьезных ампутациях. Если бы вопрос существования «я» был таким очевидным, как повсеместно считается, почему так трудно определить его локализацию? На самом ли деле «я» имеет много общего с телом, если составляющие тело атомы полностью меняются за несколько лет? Скорее всего, наше «я» — не то же самое, что тело. Но если не то же самое, значит, нечто иное. Правда, не совсем отличное, потому что дела, связанные с «я», ассоциируются с телом, и наоборот. Выходит, «я» отличается от тела, но не совсем, хотя такое определение близко к формулировке «женщина беременна, но не совсем».

Определенные способы обращения с телом нашему «я» нравятся, а некоторые — не очень. Похоже, здесь появляется взаимосвязь, но отсутствие точной локализации «я» в теле приводит к соотношению, дающему возможность взаимовлияния. Декарт утверждал, что душа соединена с телом с помощью шишковидной железы, что могло бы нас выручить, если бы не факт, что анатомия и физиология роль эпифиза объясняют несколько иначе. Может быть, у вас найдутся предложения по другим органам или частям тела (не смею привести здесь распространенные теории о том, где располагается «я» у мужчины)?

«Я» часто называют душой, доказывая ее существование с усердием. Философия тоже произвела на свет ряд умилительных доводов, призванных обосновать очевидность этого факта. Но разве упорные попытки доказать эту мнимую очевидность не доказывают, как назло, его неочевидность? Ведь если «я» скорее являюсь душой, чем телом, то факт наличия души должен быть более очевидным, чем то, что у меня две руки. Разве потребность поиска все новых аргументов, убеждающих в существовании души, не подтверждает огромную неуверенность в таком фундаментальном вопросе? Обычный человек, глядя вглубь себя, не скажет: «О! Какое прямое и вечное бытие! Вот моя душа!», скорее он заявит: «Вижу темноту! Сплошная темнота!» Если бы было иначе, душу легко можно было бы описать и выдать список ее свойств, будь то форма, цвет или более абстрактные ценности вроде имманентного добра или вежливости и т. д. Тогда неприкрытому внутреннему оку было бы ясно, что у людей маленького роста душа — не прямое бытие, а скорее прямое бытиишко, мужчины бы утверждали, что их бытие необычайно прямое и так у них постоянно, к тому же оно — немного больше, чем у приятеля. А женщины наверняка оспаривали вес их бытия и стремились к его похудению. Ни один из примеров, однако, не встречается в жизни наверняка из-за того, что ничего такого, как душа, внутри не видно.

И все же кое-что там просматривается, например, мысли и чувства. Так вот чем «я» являюсь — наверняка скажет кто-то, кто уже не отождествляется с телом, но не хочет отказаться от малого островка собственного «я». Мы очень часто отождествляемся с мыслями и чувствами, сумму которых легко принять за «я». Но тогда с ходом времени ничего из «я» не уцелело бы. Есть ли хоть одна мысль, не обязательно гениальная, которая без перерыва длится в голове, оставаясь постоянной? Есть ли чувство, которое неизменно с момента рождения до сего дня, обеспечивающее нашу личную неизменность? Если ответ на эти вопросы «нет» — а кто бы отважился на другое? — то оказывается, что в так называемом «я» нет ни единого неизменного пункта, позволяющего сказать, что вчера и сегодня мы — один и тот же человек. Не напоминает ли это гераклитовскую реку, которая отнюдь не постоянна и не конкретна, она — лишь все время текущая новая вода?

Конечно, думая мысли и ощущая чувства, мы уверены в их исключительности и особенности, что должно бы указывать на наше собственное, особенное «я», но ведь даже наши самые потаенные мысли и мечты чрезвычайно похожи на мечты других (кто же не хочет влюбиться, найти хорошую работу или, обобщая, быть счастливым). Следовательно, в них нет ничего особенного и личного, кроме чувства, что они особенные и личные только для нас. Точно такое же ощущение особенного и личного присутствует у каждого, и потому оно не особенное, не личное и не такое уж исключительное. В нас нет ничего, что отличало бы от других и что являлось бы границей между нами и другими. Нет ничего, что обусловливало бы исключительность нашего «я».

Повседневная привычка слишком серьезно относиться к чувствам и мыслям, навык отождествляться с ними, хотя и сильный, не имеет смысла — чувства и мысли появляются и исчезают, и глубокое отношение к ним так же абсурдно, как выражение преданной дружбы каждому человеку, повстречавшемуся во время долгой прогулки по переполненной улице.

Однако язык дает определенную подсказку, где искать «я». Мы же говорим, к примеру, «моя одежда», и такое определение принадлежности исследуемого объекта заставляет догадываться об обладателе одежды. Одежда принадлежит телу, тем не менее это — не я сам, потому что и тело мое. Значит, я и дальше ищу обладателя тела и, заглядывая вглубь него, открываю психологический зоопарк мыслей и чувств. В первый момент кажется, что я уже нашел себя, и «я» — этот зверинец, но сориентировавшись, что это мои мысли и чувства, я снова начинаю осматриваться в поисках их обладателя. Так я добираюсь до сознания, переживающего все мысли, чувства, тело и внутренний мир. Неужели это «я»? Собственно говоря, да, если бы не факт, что и сознание мое, а значит, должен существовать его хозяин. В данный момент я не могу его найти, как ни озираюсь по сторонам, хотя он должен быть где-то здесь, ведь я признал наличие у него сознания. Я почти чувствую его присутствие, подтверждаемое фактом принадлежности ему моего сознания. Так где же он? Я и сам устал искать то, чего найти не удается, но потерпите немножко.

В нашем переживании до сих пор происходит наклеивание этикеток на каждое появляющееся восприятие. Мы не слишком изощренно пользуемся прежде всего двумя этикетками: «мое» и «не мое». Все запихивается в два ящика, и вечное колебание восприятия между полюсами «мое — не мое» создает впечатление, что якобы существует хозяин, то есть мое «я», обладающее тем, что мое, и отделенное от того, что не мое. Наверное, вы догадались, насколько силен навык определения «мое — не мое», ведь я даже сказал, что тем желанным хозяином является мое «я». Вроде бы ничего порочного, и звучит абсолютно логично, что мое «я» — мое. Но давайте на мгновение задумаемся, так ли это логично. Именно в этот момент можно заметить, как необоснованно окончательно это могучее чувство и насколько бесплодными должны быть попытки его отыскать. Я сделал вывод, что «я» является обладателем моих мыслей, моих чувств, моего сознания. Поскольку эти переживания определены как мои, их обладатель обязан существовать. Если, двигаясь далее по этому пути, мы говорим о моем «я», должен существовать и обладатель моего «я». И это уже странно, не правда ли? Ведь на «я» все должно закончиться, но вдруг за последним «я» объявилось очередное «я». То есть, существует некое «я» нашего «я» — сокращенно «яя»? Видите, насколько силен навык приклеивания этикеток, с самого начала ведущий к представлению о «я», являющемся обладателем воспринимаемых мною переживаний, а потом приведший меня прямо к «яя» как к обладателю моего «я»? Так можно бесконечно отыскивать «яя» высшего порядка, потому что более высокое «я» будет более моим, чем предыдущее, а значит, еще больше будет казаться мной. Следовательно, «я», наше любимое «я», — это только неправомочный вывод из ментальной привычки, которая может подтвердить лишь, насколько она сильна.

Наше «я» — не будем больше скрывать — это лишь зациклившаяся привычка ума, переживающего в конечном итоге внеличностные вещи; она заключается в упорном впихивании их в один из двух ящиков — с надписью «мое» (очевидно, это более важный ящик, так как мой) и «не мое» (этот ящик менее важен, потому что в нем складируются элементы, которые должны бы были находиться в первом ящике, например, красивая подружка приятеля, квартира родителей и т. п.). Эту сильную привычку буддийская философия определяет как привязанность. Непросветленный ум липнет к любому переживанию, которое в нем появляется, — хватается за него и классифицирует как мое или не мое. Такой вариант функционирования ведет к иллюзорному восприятию реальности и самого себя в виде пары противоположностей, на стыке которых разыгрывается вся драма жизни. Но из факта двойственности нашего переживания реальности не следует, что два полюса этого дуализма являются чем-то реальным. В снах ситуация выглядит похожей — там тоже есть делинквент, переживающий некую отличную от него реальность, но в момент пробуждения ситуацию уже невозможно принимать всерьез. До пробуждения дела во сне выглядят важными и реальными: за нами гонится тигр или налоговый инспектор, или даже налоговый инспектор верхом на тигре, а мы, конечно же, должны убегать. Проснувшись, мы понимаем: преследующий нас тигр или инспектор на самом деле не существуют и исчезают в ту же секунду, как только мы открываем глаза. Убегающий от них правонарушитель иллюзорен, как и угроза ему. Не было никого, кто убегал от тигра, хотя все, казалось бы, подтверждает его существование, и потому бедняга так устал. Следовательно, «я» придумано для переживания; оно снится, как мы снились сами себе во сне. В этом сне повседневного опыта мы постоянно чего-то добиваемся и хотим чего-то избежать, несмотря на то, что оба устремления не имеют никакого смысла, являясь лишь приснившимися устремлениями приснившейся личности в приснившемся мире. Эта буддийская метафора сна говорит о нереальности и пустотности мира, а также о нереальности того, кто пытается свить в нем безопасное гнездышко. Нет ничего более замечательного, как стать зреловылупляющейся птицей (не знаю, уместно ли здесь вторжение в жаргон орнитологов) либо попросту пробудиться ото сна, как говаривал Будда.

Сон, в котором появляется разделение на объект (окружающий меня мир) и субъект (я сам, окружаемый миром), может разыграться лишь благодаря воспринимающему сознанию. Сознание, вопреки привычке, не является моим личным сознанием, будь оно личным, в нем появилась бы идея, будто оно мое. Тогда становится возможным переживание, разыгрывающееся в поляризации: «я» и все остальное. В рамках такого разделения появляется мысль о сознании как о моей собственности. Вначале должно быть сознание, чтобы мысль о «я» вообще могла появиться. В сознании что-то переживается, и в рамках сознания появляется разделение на то, что я переживаю и переживающего, как во сне появлялся тигр и тот, кто от него убегал. Сознание, видевшее сон, только позволяло переживанию появиться в такой форме; само оно не убегало от тигра. Беглец, которому казалось, что он в опасности, и гонящийся за ним тигр были в одном и том же охватывающем их сознании. Сознание же совсем не личностно, и когда мы обнаруживаем его за «нашими» мыслями и чувствами, только несносная привычка к привязанности велит нам думать о нем как о чьей-то собственности, приказывает наклеить этикетку «мое». Этикетка снова предполагает, что есть нечто большее, чем сознание, и это нечто непременно должно быть нашим «я». Именно из-за того, что «я» является лишь выдуманной производной от привычки, следует, что, глядя вглубь себя, мы не сможем найти «я». Вместо него мы найдем нечто намного большее — но не будем опережать события, отраженные в главе о вневременном сознании.

Мнимое «я» напоминает образы с портретов Арчимбольдо, еще раз приведу их в качестве примера. Помните лица, которые при близком рассмотрении оказываются композицией из овощей? Если смотреть издалека, видно лицо, по мере приближения оказывается, что это только сумма овощей. Это вовсе не нос, а морковка, не щеки, а две луковицы, не глаза, а горошины. В лице в конечном итоге нет лица — лицо лишено лица, или пусто, хотя издали выглядит лицом. С нашим эго точно так же: это только конгломерат из большого количества атомов, нескольких мыслей, пары чувств и ряда привычек, удерживающих эту солянку вместе. Однако мы все время смотрим на эго с большого расстояния. Морковка кажется носом, которого нет, цветная капуста мнится мозгом, а буйно цветущий горох принимается за богатую духовную жизнь, поддержанную луковицей впечатлительности. Мы привязываемся к этой зелени, из которой пытаемся скроить себя самих для собственного употребления. Однако это эгоистическое вегетарианство заранее обречено на провал: в конечном итоге овощи имеют срок годности и рано или поздно начнут подгнивать; к тому же некоторые из них и без того противны, особенно цветная капуста и шпинат, вкус которых, вопреки распространенному мнению, не может извинить даже то, что они полезны для здоровья.

Склонность к коллекционированию овощей в нас сильна — мы старательно выбираем их на рынке, считая, что овощи улучшают здоровье. Но в описываемом нами случае они не полезны для психики. Коллекционирование, в результате которого появляется наше «я», состоит из многих факторов, объединенных привычкой к привязанности, и в долгосрочной перспективе оказывается невыгодным, что не заметно сразу, потому что склонность переплачивать — обязательное условие коллекционерства.

Если же у нас уже есть «я», выпестованное за долгие годы, мы заботливо привносим его в очередные события жизни. Каждая ситуация становится проверкой на выносливость «я», постоянно доказывающего, что оно ковкое и тягучее. Мы беспрестанно набиваем себе ментальную шишку, связанную, например, с тем, что «я не заслуживаю такого отношения к себе», «я имею право требовать…», «а как еще я должен себя вести, если они все…», и так далее. Во всех этих ситуациях мы несем издержки, прямо пропорциональные степени отвердевания эго, вставленного нами в ситуацию. Чем более определенное представление о себе мы имеем, тем жестче конфронтация эго и реальности, не подозревающей о первостепенной роли «я» — первостепенной только с нашей точки зрения. Отсюда чувство необходимости войны с миром, который, как обычно, против нас. Если большинство встреч в жизни проходит под горячо исповедуемым обеими сторонами девизом «мое эго лучше твоего», ежедневная борьба, как правило, неизбежна.

Если у нас уже есть эго, каждая очередная ситуация, являясь для него конфронтацией, вынуждает работать над ним и периодически его реорганизовывать. Вот, например, кто-то закончил учебу в институте и стал аспирантом. Статус изменился, значит, должно подвергнуться изменению и эго, которому нужно вписаться в новую ситуацию. Человек — уже не студент, погруженный в зубрежку; оказывается, он уже кое-что знает, иначе его не засосала бы университетская научная машина. Значит, пора соответствовать новому уровню — сменить костюм (куртка больше не подходит, так одевается только студенческое простонародье), приобрести пальто и подходящую шляпу. Правда, шляпа слегка не по возрасту и не ко времени, да и выглядит порой чуть нелепо, зато такое облачение, дополненное длинным зонтиком, вызывает уместные ассоциации с Лешеком Колаковским. Обязательным атрибутом становится черный портфель, в котором можно с достаточным достоинством транспортировать необходимую научную литературу и ноутбук (раньше его место занимала стопка бумаги, приготовленная на случай приступа гениальности для безотлагательного увековечения продуктов умственной деятельности в интересах всего человечества). И однажды вместе с эго, победившим в этой ментальной гонке вооружений, его владелец оказывается приглашенным на вечеринку к знакомым, учившимся на курс младше, а значит, все еще студентам. Он идет туда, но уже как аспирант, и смотрит на мир уже по-другому — не приземленно, а с высоты полета своей птицы. Он прибывает на место с портфелем, что никого не должно удивлять. Играет музыка, все развлекаются, но ему жарковато танцевать в пальто, да еще с портфелем, которым он случайно зацепил нескольких людей. И вот он стоит в сторонке у стены и смотрит на происходящее, которое все больше кажется ему постыдным. Чего они так смеются? Вот уж правда, такие глупости болтают… А музыка! Как под нее вообще можно танцевать? Вот раньше были вечеринки…

Та же самая ситуация, которую раньше мы переживали без портфеля, теперь кажется совершенно иной. Мы перетащили в нее наш слишком тяжелый багаж, не предполагая даже, что за перевес придется платить сменой образа мира. Этот ментальный портфель эго решает, как нам воспринимать мир и самих себя, а также как нас будут принимать другие. Чем сильнее человек хочет, чтобы его за кого-то принимали, тем больше он должен трудиться, убеждая мир в том, что достоин лучшей репутации. Однако часто результатом таких усилий становится лишь еще более глубокая уверенность в том, что в наш образ, который мы хотим предложить миру, нужно вложить еще больше усилий, раз окружающие настолько глупы и еще не поняли, с кем имеют дело. Ментальный портфель растет и становится все тяжелее и тяжелее для его носителя, для окружающего мира; к тому же он неуклонно пухнет по мере вкладываемой в него работы.

Обладание «я» оказывается довольно дорогостоящим. Нужно считаться с расходами на его содержание, оплатами за использование, налогами на развитие; приходится платить за его страхование и инвестировать в его рекламные акции. Результатом этих действий всегда будет какой-нибудь ментальный галантерейный продукт, скрывающий два достаточно длинных списка, о которых никто сразу не подумал. Первый список — это длинный перечень того, что нужно делать. Я такой-то и такой-то, следовательно, должен поступать так-то и так-то. К несчастью, как правило, этот обширный список охватывает вещи, которые на долгий срок становятся грузом, как пальто аспиранта летом. Второй список содержит перечень того, что делать не нужно, и как назло обычно это любимые занятия (в глубине души аспирант охотно потанцевал бы, расслабившись после стаканчика-другого). Хуже того, если эти списки вдруг перепутаются, когда наш герой окажется в каком-нибудь забавном настроении, и останется ощущение морального похмелья, либо генерируются разные настроения, приводящие к совершенно бесплодным решениям под девизом «что они теперь обо мне подумают». Совершенно бесплодным, поскольку каждый встреченный нами человек непременно что-нибудь о нас думает, и любые попытки удовлетворить всех подряд заранее обречены на неудачу. Тем более что удовлетворение появляющихся у других фантазий относительно нас чаще всего стоит нам наших ценностей, а значит, даже в случае успеха это не даст нам чувства исполненного долга, зато побудит других и в дальнейшем вмешиваться в нашу жизнь.

Итак, нет ничего более ограничивающего, чем эго и наросшие на него со всех сторон концепции. Забавно при этом то, что это дорогое и самое ограничивающее ограничение не существует. Именно поэтому расходы на его приобретение значительно превосходят прибыль от обладания им, если тут вообще возможно говорить о прибыли. «Я» — это в конце концов совершенно нерентабельное дело — более того, оно приносит одни убытки.