Если не верите, что мир — только ум, то ответьте мне на вопрос: что такое «Quadratisch. Praktisch. Gut»? Для выбора у вас есть такие варианты:

а) металлический ящик для инструментов,

б) бетонный кирпич для укладки дорожек в саду,

в) титановый сейф, вмурованный в стену за картиной,

г) шоколад.

Ну, естественно! Конечно же, ответ г) — шоколад, ведь под таким слоганом его рекламируют в Германии. Среди изобилия порочных круглых шоколадок, нарочито ромбовидных батончиков с начинкой или сентиментальных дамских шоколадных сердечек настоящий шоколад можно распознать по тому удивительному свойству, каким является квадратность. Вторым фундаментальным фактором, подтверждающим шоколадность шоколада, является его практичность. Именно такую плитку удобно ломать на маленькие, такие же квадратные кусочки, что снова отличает ее от всяких других шоколадок, которые нужно пилить подходящей дисковой пилой фирмы Bosch. Gut — шоколад должен быть хорошим. Не думаю, что речь идет о вкусе, ведь этой характеристикой можно пренебречь. Шоколад хорош в моральном смысле. Он ни с кем не дерется, не ругается плохими словами, ведет себя прилично, лежит себе скромненько на каком-нибудь квадратном столике — ах, какой хороший шоколад!

Поляк воспринимает шоколад совершенно иначе. Прежде всего это предлог для амурных дел, о чем свидетельствует польская реклама, обычно демонстрирующая парочку с шоколадкой в роли атрибута вступительной игры (в заботе о ценностях я не буду вдаваться в анализ рекламы молочного шоколада, где обнявшись, танцуют взрослый мужчина и корова с выдающимся выменем). Непонятно, почему польская реклама так назойливо подчеркивает вопрос вкуса — он и великолепный, и замечательный, и незабываемый, и т. д.

Вопрос в том, видят ли поляк и немец, две родственные души, одно и то же, глядя на шоколад? Определенно нет. И кто же из них прав? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно иметь доступ к шоколаду самому в себе, к шоколаду такому, каков он есть, а не к абстрактным национальным тенденциям ума, которые проецируются на него в соответствующих странах. Только как это сделать? Ни в одной стране мы не наблюдаем шоколад во всей наготе бытия (извините за польскую тенденцию), потому что на него всегда смотрят через национальные очки. Куда бы поехать с целью беспристрастного осмотра шоколада? Откуда его будет видно по-настоящему? С Луны? Наверное, нет: во-первых, слишком далеко, чтобы рассмотреть происходящее на Земле (Армстронг об этом и словом не обмолвился), во-вторых, даже оттуда шоколад виделся бы в некоторой конкретной лунной перспективе, а не сам в себе. И тут появляется беспокоящий всех сластен вопрос, а есть ли у нас вообще доступ к шоколаду самому в себе или все-таки только к определенному национальному конструкту? Это беспокойство можно попробовать отвергнуть как необоснованную реакцию на совершенно надуманную проблему, которой вообще-то нет, потому что все видят один и тот же шоколад, только немного по-разному. Стоп, стоп, стоп! Откуда нам знать, что все видят тот же самый шоколад, раз воспринимают его по-разному, то есть имеют разный образ шоколада? Если нам дан не оригинал шоколада, а лишь немецкий или польский образ чего-то, что называется одинаково, но существует в двух трактовках, откуда нам знать, что они представляют одно и то же? Мы ведь не можем эти национальные картинки сравнить с прашоколадом и убедиться, что оба воззрения правильные. Если нет прашоколада, нет и шоколада, о чем все знают и без буддийской философии из текстов Платона. К сожалению, вместо шоколада у нас есть только национальные шоколадоподобные конструкты.

Если бы удалось показать, что оба толкования взаимно соответствуют друг другу, словно два хороших перевода — немецкий и польский — одной французской книги, тогда конец проблеме — из двух переводов можно было бы воссоздать французский оригинал. Однако в случае шоколада это не так просто. Нужно доказать, например, что немецкое «praktisch» означает то же самое, что польское «вкусный». Тогда готова аргументация: практичный обед — это просто-напросто вкусный обед, потому что его легко съесть, а значит, оба слова означают де-факто одно и то же — легкую поглощаемость пищи, а немецкое «gut» признать за определение так называемого эстетического восприятия, то есть хороший, поскольку подводит к делам сладострастным, но вы и сами, наверное, чувствуете, это натянутая интерпретация (не говоря уже о том, как трудно решить, хорош ли шоколад, и поэтому приводит к делам сладострастным, или наоборот, приводит к делам сладострастным, и именно поэтому он хорош). И как, в дополнение ко всему, объяснить поляку, что квадратность является наиболее волнительным, первичным свойством шоколада?

Значит, каждый народ конструирует свой собственный шоколад. Если же существование шоколада устанавливается через существенные свойства, то продукт, сутью которого являются квадратность, практичность и хорошесть, есть совершенно иная вещь, нежели объект, суть которого состоит из вкусности и склонности-к-делам-сладострастным. Следовательно, шоколад пуст — лишен своей собственной природы, вместо которой в него вмонтирована природа, сконструированная определенной нацией, и эта природа впрыснута в шоколад с помощью воззрений граждан данной страны, выбирающих принципиальные свойства и собирающих их вместе в воспринимаемый предмет. Что ни край, то шоколадка. Все-таки шоколад не является объектом, полностью независимым от нас, он сотворен в умах жителей конкретной страны и, следовательно, кондитерский магазин воспринимается или как секс-шоп, или как склад строительных материалов.

Более того, не только коллективный ум конкретного народа конструирует восприятие в своем воззрении на предметы и явления. Индивидуальный ум создает такие конструкции в каждое мгновение каждого единичного восприятия. Например, мы едим нечто округлиш, практиш и нихтгут, то есть яблоко (слишком большое количество шоколада не полезно, а я не хочу, чтобы читатель пополнел, читая книгу). Давайте присмотримся, чем занимается ум при употреблении яблока. А его употребление — переживание тотальное; в нем принимают участие все чувства, информирующие нас о сладком вкусе яблока, о его цвете и форме, о фруктовом запахе, гладкости его кожуры и похрустывании при надкусе. Эти пять чувств передают полную информацию о яблоке. Но исчерпывающая ли это информация и на самом ли деле касается яблока? Читатели уже сориентировались в моих изысканиях и знают, что если я невинно спрашиваю: «А на самом ли деле так?», то ответ будет: «Несомненно, нет». А потому я не собираюсь больше скрывать, что информация, идущая от наших органов чувств, не относится к яблоку.

Представьте, что каждое из чувств — это дверь в комнату, где сидит сознание (можно его вообразить маленьким зеленым гномиком), которое принимает исходящую от чувств информацию. Тогда с точки зрения сознания поедание яблока выглядело бы как поочередное открывание дверей, откуда в виде писем влетала бы информация от чувств. Через дверь вкуса — письмо с содержанием «сладкое», через дверь зрения — сообщение «круглое и красное» и т. д. Зеленый гномик подбирает и прочитывает письма с информацией, относящейся к яблоку. Но в какую дверь влетает письмо с надписью «яблоко»? Откуда зеленому гномику знать, что письма идут от одного отправителя, которым должен быть обладатель всех этих свойств? В комнату ведет только пять дверей, и нет даже малюсенького дополнительного окошечка, в которое можно бы было подбросить информацию об отправителе или открыто взглянуть на него. Если письма не подписаны, а они не подписаны, потому что чувства передают информацию исключительно об определенном качестве или свойстве, воспринять которые они способны, то откуда известно, чему эти свойства принадлежат? Вкус передает информацию «сладкое» и все, а не «сладкое и предмет с таким свойством». Зрение различает форму и цвет — глаз «знает», что перед ним круглое и красное, но ничего не «знает» об обладателе этих свойств. А ведь само яблоко здесь необычайно важно, потому что именно оно имеет все эти свойства; сначала должно быть яблоко, которое потом уже сладкое, круглое и тому подобное. Но разве есть чувство, воспринимающее само яблоко, сам предмет, свойства которого воспринимаются другими чувствами? Как глаз не может ощущать вкус, а ухо — обонять, так и каждое из чувств не может передавать информацию о субъекте транслируемых свойств.

Если в комнате нашего сознания непременно находится информация «яблоко», и она не попала сюда ни через одну из дверей, то ответ на вопрос о происхождении такой сверхважной информации может быть только один, а именно: ее добавил зеленый гномик. Заваливающую его информацию он ловко упорядочивал при помощи одного термина, то есть «яблоко». Он собрал по листочку из каждой двери в целую коллекцию и назвал ее «яблоком», что привело в порядок обильную корреспонденцию. Таким образом, яблоко оказывается конструкцией сознания, ведь зеленый гномик — маленький любитель помастерить, постоянно проводящий время за конструктором «Сделай сам», содержащим материал, получаемый от чувств. Разве что наш гномик после долгих лет тяжкой работы (и не только в этой жизни, как утверждает буддийская философия) забыл, что яблоко — лишь его собственное добавление, не имеющее снаружи никакого соответствия. Следовательно, яблоко — и это может оказаться неожиданностью — не является причиной наших чувственных восприятий, как наверняка мы считали до сих пор, а совсем наоборот, яблоко — их следствие, потому что обильная информация, приходящая от чувств к сознанию, собирается в единое целое и снабжается термином «яблоко». Именно тогда у нас появляется осознание предмета, но это уже конструкция ума, а не что-то полностью внешнее и независимое от ума.

«Это неправда! — воскликните вы. — Ведь яблоко должно быть вне нашего сознания, чтобы сознание могло его осознать». Позволю себе не согласиться, потому что если яблоко находится снаружи и осознается нами при посредничестве чувств, то я вынужден повторить свой вопрос: каким же из чувств до нас доходит информация «яблоко»?

«Хорошо, — скажете вы, — но я же не являюсь этим яблоком, а вижу его вне меня».

Это так, вы видите яблоко вовне, но не потому, что оно находится снаружи, а потому, что сознание сконструировало яблоко как внешний предмет. Яблоко — представление о внешнем предмете, но внутри нашего сознания — зеленый гномик просматривает упорядоченные им письма. Часть нашего восприятия сконструирована как внутренняя, а часть — как внешняя, и переживается соответственно, но это всегда переживание сознания или переживание в сознании. Поэтому если мы видим яблоко вне нас, то видим собственный ум, или следствие его точнейшей, неутомимой работы.

А как же с чувствами? Разве они не являются лучшим доказательством существования внешнего мира, ведь они служат для приема исходящих от него сигналов? А вот и нет, если только хорошенько присмотреться к ситуации и сделать это со стороны воспринимающего сознания, то есть глазами зеленого гномика. Вот он получает только письма, но не имеет непосредственного контакта с отправителем, о котором может делать выводы на основе полученной корреспонденции. Так и наше сознание не сталкивается с предметом, а имеет в своем распоряжении лишь нервный импульс от органов чувств, интерпретированный, например, как сладкий вкус. Ведь ощущение сладости — это интерпретация информации о возбуждении органа чувств, а не впрыскивание свойства фрукта в сознание. О том, что сладость не имманентное свойство яблока или меда, знали и жители Древней Греции, которые, подобно буддийским философам, заметили, что иногда больной человек, пробуя мед, чувствует горький вкус. Если бы мы воспринимали независимые от нас свойства независимого от нас предмета, а не собственные интерпретации, представления или конструкции (называйте, как хотите), то и больной, и здоровый должны были бы почувствовать одинаковый вкус.

Если смотреть со стороны воспринимающего сознания, тогда то, с чем оно контактирует, есть представления о предметах, интерпретированных как внешние объекты, и все. Сознание не сталкивается с самим внешним предметом. Независимо существующие предметы не впрыгивают в сознание (иначе восприятие слона было бы самоубийством). Однако сознание нуждается в представлениях о предмете, как зеленый гномик в комнате — в письме. Итак, в сознании имеются представления о предметах как о внешних объектах. Но из этого не следует, что они существуют вне сознания. Если вы не согласны, но признаете, что сознание располагает представлениями, являющимися копией внешних вещей и дающими нам возможность их познания, то скажите, откуда у вас такая уверенность? Подобная ситуация предполагала бы, что, во-первых, у нас есть представление, а во-вторых, некий непосредственный непредставленный контакт с отображаемым предметом, который мы можем сравнивать с его представлением с целью верификации правильности нашего познания. Но именно здесь круг замыкается — если у нас есть непредставленный контакт с предметом, то зачем нам представления о нем? А если контакт с предметом возможен только при помощи представлений, поскольку вещи не запрыгивают в сознание, то это фиаско — у нас есть только представления, и все.

Вещи «не существуют снаружи как отличные от познающего их сознания», утверждает Гьялва Кармапа III. Вещи — лишь представления в нашем уме. Если вы до сих пор не верите, отнимите у воспринимаемого предмета то, что в него вкладывает сознание. Давайте отнимем это неприметное, но значимое добавление «яблоко», вложенное зеленым гномиком, и интерпретацию органов чувств, — писем, касающихся свойств предмета. Что останется? Вы по-прежнему видите где-то снаружи некий предмет или его объективно существующую природу? Или все-таки нет? Может быть, там уже пусто? «Все явления — это твой ум. Восприятие внешних объектов — обманчивая концепция. Они пусты, словно сон — лишены природы».

Окончательным доводом существования какой-либо внешней вещи является ее восприятие, утверждает Дхармакирти, или, обобщеннее, познание этой вещи. Это приводит к тому, что вещь нельзя отделить от ее познания, она навсегда познанный предмет, предмет для или в рамках познания. Это не позволяет говорить что-либо о реальности самой в себе и ее независимости от познания. Утверждать, что вещие такие, а не иные, независимо от того, познаем мы их или нет, означает, что мы познали их независимо от познания, а это, смею заверить, достаточно подозрительный способ познания вещей.

Хорошей иллюстрацией обсуждаемого в этой главе фундаментального тезиса буддийской философии будет история о двух господах, поспоривших о мухах. Первый из них утверждал, что мухи везде, а второй настаивал на том, что они только там, где есть люди. Чтобы разрешить этот тяжелый, или, точнее, мушиный вопрос, первый предложил отправиться в пустыню. Там они набрели на труп верблюда, поедаемого роем мух. Тогда первый господин триумфально вскричал: «Видишь?! Куда ни глянь, ни одного человека, а сколько мух!» Второй с усмешкой решительно заявил, что истина на его стороне: «Здесь ни больше ни меньше, две особи, никем не вычеркнутые из рода человеческого!» Хотя первый из них принадлежал скорее к гомо эректус, а второй — к гомо сапиенс.

Сперва кажется, что спор рассудила бы камера, оставленная возле павшего верблюда. Она запечатлела бы ситуацию, и вопрос выяснился бы в момент просмотра записи. Но в том-то и дело: в момент просмотра записи. До просмотра мы не знаем, играют ли мухи главную роль или нет. Когда же мы посмотрели фильм, содержание нашего познания — это содержание нашего познания, и оно не независимо от познания. Даже если мы посмотрели мушиный фильм под названием «Безжалостное растерзание верблюда», мы не можем утверждать, что знаем, как вещи ведут себя независимо от познания, ведь просмотр и был познанием, и от него снова никуда не убежать. Наше знание о том, как должен выглядеть мир, не было получено в отрыве от познания, и именно потому, что оно является знанием, то есть познанием. Если бы мы действительно могли знать, каков мир независимо от познания, то должны были знать содержание фильма, не посмотрев его. Но заплатили бы мы за билет в кинотеатр на фильм, который смотреть не будем? Оставленная в пустыне камера является способом познания этой ситуации; мы что-то знаем о мухах, это означает, что они находятся в поле нашего познания, без сомнения, расширенном благодаря оставленной камере, но всегда в поле познания, и от этого познания не удастся оторваться — это поле познания, а не поле непознания.

Невозможно узнать, какими являются вещи независимо от познания, и существуют ли они в этой независимости. Чтобы знать это, их нужно познать. Этот факт нельзя недооценивать. Также нет смысла говорить о вещах, якобы независимых от познания, ведь как их познать, не познавая? Даже если они существуют, то именно в их независимости от познания мы их познать не можем — они же от него независимы. Буддийский философ смотрит на тот же мир, что и остальные, но отличается пониманием статуса воспринимаемого. Он утверждает, что воспринимаемый мир и ум неразрывно сплетены, и потому мы никогда не узнаем, выглядел бы мир, который нами не воспринимается, таким, каким мы его видим сейчас. Утверждение, что мир остается таким же, даже когда мы его не воспринимаем, так же легко привести в доказательство, как и то, что мухи есть везде.

Частый упрек, возникающий из-за непонимания сути вопроса, звучит так: «Ведь мир не исчезает, когда я закрываю глаза, и не появляется, когда я их открываю». Конечно, нет, потому что и сам упрек предполагает непостижимую, как мы уже говорили, уверенность в том, что должно происходить с миром, когда он не воспринимается, — уверенность, что его нет, когда его не воспринимают. Как мы узнаем, что его нет, если в данный момент нет восприятия? Другой вариант упрека звучит так: «Ведь стул, на котором я сижу сегодня в этом зале, это тот же самый стул, на котором я сидел неделю назад. Он ведь не исчез, пока я отсутствовал, чтобы появиться в ту минуту, когда через неделю я открываю дверь в зал. Впрочем, я могу выйти из зала и послать друга, чтобы он на него посмотрел и подтвердил, что стул существует, несмотря на то, что я его не воспринимаю». Во-первых, друг подтвердит лишь то, что стул существует только как воспринимаемый им, а значит, снова о нем нельзя сказать ничего независимого от восприятия. Во-вторых, факт, что я могу судить о стуле, который хранился неделю без меня, означает, что стул познается, и его существование я доказываю в рамках моего познания, необязательно чувственного. Недоразумение лишь в том, что восприятие мы понимали как осмотр глазами, а это значительно сужает познание. Философия вовсе не собирается никого убеждать, будто мир исчезает, когда мы его не познаем, это утверждение равно необоснованно, как и приговор о том, каково бытие само в себе. В обоих случаях мы заходим слишком далеко, авторитарно высказываясь о происходящем вне зависимости от познания. Следовательно, утверждение, что мир — это только ум, в конечном итоге достаточно скромный и безопасный тезис. Мы можем говорить лишь о том, что познаем, а не о том, что делается абстрагированно от познания. Мы никогда не узнаем, как выглядит мир, которого никто никогда не познал, что, наверное, не является необычайным и революционным тезисом. Либо иначе — мир, который мы познаем, является познаваемым нами миром, и ничем больше. В частности, он не является миром самим в себе, независимым от познания. Кто в таком случае предлагает более странные тезисы: буддийская философия, говорящая, что от познаваемого мира неотделим познающий его ум, или ее оппоненты, утверждающие, что познают вещи такими, каковы они сами в себе, абстрагируясь от факта, что они познаются? Вещи есть, но они познаются нами; именно мы познаем, что они есть: собственно то, что они существуют и познаются.

Следовательно, мир есть конструкция ума. Она сооружается не только посредством проецируемых вовне концепций и самого механизма восприятия, но и через эмоции. Обычно мы определяем эмоции как нечто важное, потому что, едва появившись в уме, они диктуют нам, что делать; с другой стороны, мы недооцениваем их влияние на окружающую реальность, считая их проявлением нашего внутреннего мира, с которым внешний мир якобы не связан. Но принятые нами всерьез, эмоции быстро становятся внешней реальностью. Это легко заметить на таком примере.

Представим себе, что у меня есть девушка (кто не любит помечтать?) и я немного, совсем чуть-чуть, в границах разумного, ревнив. Не то чтобы я ее не уважал, вовсе нет! Просто иногда хочется быть уверенным, что все в порядке, — так, для полного спокойствия. Ой! Как раз это я хотел сказать о своем друге. Ведь это у друга есть девушка, которую он немного, в границах разумного, ревнует. Не то чтобы он ее не уважал, вовсе нет! Просто иногда ему хочется быть уверенным, что все в порядке, — так, для полного спокойствия. К тому же, как известно, — не ревнует, значит, не любит. Поэтому я проверяю, ну то есть друг проверяет, во сколько моя, или точнее его, девушка заканчивает работу — предположим, в три часа дня. Пройти от работы до остановки занимает пять минут. В четверть четвертого приезжает трамвай, на котором до дома еще пятнадцать минут. Значит, в половину четвертого она должна быть дома. Сейчас уже пять, а ее все еще нет. Значит, у нее есть причина, более важная, чем я, точнее, чем мой друг. Легко догадаться, что это за причина. Она красивая и умная… кажется, женщины предпочитают другую последовательность, ну тогда умная и красивая, а в офисе у нее работают не только женщины. А, пришла наконец! Я даю ей шанс честно признаться и с невинным видом спрашиваю: «Где была, любимая?» «День сегодня такой замечательный, прошлась пешком», — отвечает она, а я совершенно сокрушен. Могла бы постараться придумать что-нибудь более убедительное. Она же выбрала самую примитивную отговорку. Так любой скажет! Сообщаю ей, эх! друг сообщает, что обо всем догадался, и выдает правдивую версию событий, а также описание подозреваемого. Она возражает, но только ухудшает дело, добавляя к подлому обману очередную отчаянную ложь.

На следующий день в поисках доказательств ее гнусного обмана, я жду в кустах с биноклем, возле трамвайной остановки, от которой она едет с работы домой. К несчастью, бдительный взгляд девушки разоблачает мое присутствие, когда неожиданный порыв ветра внезапно срывает листву, открывая меня, сидящего в засаде. И хотя я как ни в чем не бывало объясняю, что открыл в себе страсть к орнитологии и изучаю популяцию Upupa epops, которые как раз гнездятся и кормятся вблизи трамвайных остановок, девушка не верит, и вечер проходит в молчании. Таких вечеров будет много, потому что какова любовь, такова и ревность, а любовь моя велика.

Однажды, выходя с работы, моя девушка принимает предложение от знакомого попить кофе. Ей не хочется возвращаться домой так быстро, ведь там ее ожидает очередной скандал. Вполне можно позволить себе разок сходить в кафе, думает она. И через полчаса беседы отмечает: напротив сидит приятный мужчина, который не напрягается, оказывает внимание, шутит. Возникает яркий контраст между обезьяночеловеком, ждущим дома, и коллегой с работы. Ничего странного, что мысль о возвращении домой становится все более абстрактной и вся история может закончиться сменой адреса моей девушки, или уже экс-девушки. Что же в такой ситуации скажу я? Не скажу, а победно крикну вместе с другом: «Я так и знал! Уже два месяца назад все знал! Я это предчувствовал с той минуты, как ты ко мне переехала!»

Вот так моя эмоция и сопутствующая ей концепция материализовались во внешнем мире. Проблема, однако, не в том, что я не знаю об этом и не отдаю отчета, что у меня на уме. Я абсолютно убежден, что прав: мое недоверие, возникшее сначала, подтвердилось — предчувствия меня не обманули. Стоит больше доверять интуиции, хотя она и женского рода, а этому полу доверять нельзя.

В очередной ситуации «мужчина плюс женщина» я буду склонен еще больше контролировать случайности, что еще быстрее приведет к очередному расставанию, а это еще крепче утвердит меня в убеждении, что все они такие и нужно быть еще более осторожным и так далее, и так далее. Наши проекции становятся реальностью, которая, не зная, что порождена нами, пытается подтверждать наши идеи о ней. А когда идеи будто бы подтверждаются, они еще сильнее проецируются на мир; он снова превращается в их материализацию, и так круг замыкается и вертится все быстрее. Круг на санскрите — сансара. Сансара — это не место, в которое — как иногда думают — попадают непросветленные существа, она — ум этих существ, непросветленное переживание мира, без знания о том, что он — только наш ум. Эта истина — как любая истина — ограничивает, когда не познана, а когда ее распознают, становится свободой и радостью. Не верите? Тогда почитайте следующую главу.