Так шли годы. Естественно, здоровье Ирины со временем не улучшалось. Однако, к счастью, и не ухудшалось драматически. Самым неприятным аспектом была естественная деградация опорно-двигательного аппарата. Иногда говорят, что старики — словно дети. Только дети растут вверх, а старики — вниз. У Ирины и так был очень небольшой рост — примерно 155 сантиметров. Одно время, когда она зимой всё время носила забавную красную шапочку, Джонни даже стал называть её «гном», или более ласково «гномик». Себя же он называл свиньёй, и настаивал, чтобы мама тоже его так называла. Со временем ему удалось в некотором смысле добиться своего — мама стала называть себя гномом, а его — хрюшкой.

С годами, по мере того как Ирина всё больше и больше горбилась, настолько, что лицо её стало параллельно поверхности земли при ходьбе, Джонни стал говорить сочувственно «скорбный гном». И печально констатировать: бедный гном совсем скукожился.

Однако Джонни прекрасно понимал, что такой рост вниз — лишь начальный этап обратного развития, то есть деградации, организма его мамы. Следующий этап беспокоил его, как и её, ещё больше. Он заключался в вынужденном ограничении подвижности. Подобно тому, как дети учатся ходить, старики разучиваются. Переломный момент, если можно использовать такой каламбур, наступил, когда Ирина упала осенью 2011 года во время прогулки. И хотя после этого она какое-то время ещё могла самостоятельно передвигаться по квартире, с тех пор на улицу она больше никогда не выходила. Делать рентген она категорически не хотела. Словно осознавая, что её, если что, уже не будут ещё раз оперировать. А даже если и стали бы, она не хотела это ещё раз переживать.

Джонни же прекрасно понимал, что в этом контексте движение — это жизнь. И что с ограничением подвижности мамина жизнь начнёт быстро клониться к закату. И последуют другие, ещё более мрачные и печальные аспекты аналогии «старики — словно дети». Джонни знал об этом как из общих соображений, так и из опыта с бабкой, которая умерла 15 лет назад. Собственно, так оно в итоге и случилось.

Появляясь на свет, дети не могут контролировать свои естественные отправления. Им одевают подгузники. Многие взрослые, старея, также перестают контролировать свои естественные отправления, что создаёт дополнительную необходимость в уходе. Так случилось и с Ириной, мамой Джонни. И с этим надо было что-то делать. Первая идея состояла в том, чтобы обратиться за медицинской помощью в районную поликлинику. Однако на этот счёт у Джонни не было иллюзий. И у него были на то серьёзные основания.

К тому времени их участковый терапевт Бургомистрова, о которой рассказывалось ранее, уже давно благополучно вышла на пенсию. Выдав, наконец, свою дочь замуж, она теперь нянчила внуков. На пару лет её место занял дед, изгнанный изо всех прочих медицинских учреждений и пришедший доработать стаж, недостающий для получения более высокой пенсии или ещё каких-то социальных благ. Его просвещённый подход к пациенту можно было сформулировать кратко как «дедушка старый, ему всё равно».

Уход деда на пенсию пришёлся на тот период, когда участковым терапевтам подняли зарплаты. Предполагалось, что эта мера привлечёт в поликлиники молодые, свежие силы. И такой кадр пришёл в поликлинику Љ666 в лице доктора Чепушенковой, недавно с отличием окончившей то ли мединститут, то ли фельдшерские курсы.

Первой из знакомых Ирины с ней столкнулась Катерина Тимофеевна, по прозвищу Клуша. Так назвала её однажды Ирина, пытаясь подчеркнуть отсутствие у той культурных и вообще каких бы то ни было содержательных интересов за пределами быта. С тех пор практически каждый раз, когда на определителе номера высвечивался номер Катерины Тимофеевны, дабы позвать маму к телефону, Джонни начинал громко кудахтать. Мама смеялась, в то же время строго давая ему понять, что такое его поведение ещё менее культурно, нежели поведение Катерины Тимофеевны, не желавшей знать ничего, кроме своего домашнего хозяйства.

Одной из главных забот Клуши было регулярное посещение поликлиники Љ666. Она ходила то к одному, то к другому врачу, на физиотерапию и другие процедуры. Ирина цинично отзывалась об этих её визитах так, что у Катерины Тимофеевны поликлиника — словно дом родной. И вот однажды, в очередной раз придя в свой «второй дом», Клуша обнаружила там новую хозяйку. Когда Клуша приоткрыла дверь и поинтересовалась, можно ли войти, молодой специалист вальяжно сидела в кресле и слушала музыку, качая головой в такт нехитрой мелодии: умц-умц-умц. Когда пациентка вошла в кабинет и села на стул, доктор не выключила музыку, а лишь подняла глаза и поинтересовалась: Вы чего хотели? Однако Клуша, за долгие годы хождения по врачебным кабинетам привыкшая к разным вариантам общения с врачами, не стушевалась, а спокойно ответила, что хотела бы поправить здоровье. Такой ответ не удивил врача, и она поинтересовалась у Катерины Тимофеевны её годом рождения. Услышав в ответ 1925, доктор сделала короткую паузу (вероятно, прикидывая мысленно, что пациентка оказалась лет этак на шестьдесят старше её самой), после чего поинтересовалась у пациентки, осведомлена ли та о средней продолжительности жизни в Российской Федерации. Катерине Тимофеевне такой вопрос показался неприятным, и она вначале хотела резко ответить, что не понимает, каким образом сведения о продолжительности жизни в РФ могут помочь доктору назначить ей правильное лечение. Однако вдруг осеклась, неожиданно для себя решив не накалять обстановку, и ответила смущённо: что-то около семидесяти… После чего доктор сказала ей: А Вам 86, верно? Вот теперь и подумайте сами, какие у Вас перспективы…

Когда Джонни пересказали эту историю, он не удивился. Она до боли напомнила ему почти дословно историю о чёрствости и бессердечности некоторых медицинских работников, рассказанную в той самой книжке о болезнях и смерти, написанной известным врачом, что он читал в юности.

Однако Клуша не была настроена так просто сдаваться и идти домой помирать, даже несмотря на то, что молодой специалист её как бы прозрачно намекнула, что вроде как уже пора. Катерина Тимофеевна пошла на приём к заместителю главврача. Где попыталась изложить содержание своего разговора с новой участковой, а также упомянуть наиболее возмутительные манеры в её поведении. Однако заместитель главврача с видом человека уже и без того серьёзно задолбанного такими историями, грубо перебила её: И что Вы мне предлагаете? Уволить молодого специалиста, с отличием закончившего профильное учебное заведение? За одно присутствие которого в нашем штате мы получаем бонусы от высших инстанций? И нам будет некем закрыть эту позицию, вследствие чего Вы будете в два раза дольше стоять в очереди к доктору, которому придётся работать на два участка! А потом приходить сюда ко мне и ныть, что доктору некогда Вас послушать! Нет уж! Учитесь общаться с Вашим лечащим врачом, такой, какая она есть. На этом аудиенция с обиженной Клушей была закончена. Единственным позитивным итогом её, пожалуй, стало то, что доктор Чепушенкова теперь выключала музыку на время приёма пациента.

К удивлению Джонни, его мама довольно быстро согласилась на то, чтобы вызвать ей врача из поликлиники. Ирина, конечно, сначала резко порывалась позвонить своей «врачихе» и проконсультироваться с ней, однако вдруг неожиданно согласилась с предложением Джонни. Он интерпретировал это так, что и она сама, наверное, в какой-то мере понимала, что её положение очень серьёзно, и пляски с бубном в стиле Надежды ей сейчас, скорее всего, не помогут.

Наверное, сыграло роль ещё и то, что Надежда недавно сильно облажалась. Произошло это несколько месяцев назад, когда Ирина ещё могла добраться до центра, где работала Надежда, и прийти к ней на приём. До этого Надежда всё «втирала» Ирине про то, как её атакуют вирусы и различные грибковые вредители, и под это дело выписывала ей кучу дорогостоящих снадобий, якобы призванных оградить её от всевозможных инфекционных агентов. Когда же Ирина принялась систематически жаловаться на боли в суставах и всё более ограничивающуюся подвижность, Надежда заявила, что это от избытка калия. Тогда Ирина сказала, что хочет сдать анализ на калий. Надежда вначале хотела возразить, мол, в этом нет необходимости. Однако, очевидно, сообразив, что Ирина хочет заплатить ещё и за анализ, закивала головой. Да, мол, это очень даже неплохая идея. И выписала ей направление сдать кровь в их центре.

Сдача анализа Ириной имело непредвиденные последствия. В первый же после анализа приём Ирина попросила показать ей результаты анализа. Надежда (очевидно, солгав) сказала ей, что не может сейчас найти результаты анализа, но помнит, что калий там был действительно заметно повышен, а потому она готова назначить Ирине лечение с учётом результатов анализа уже сейчас. И что она непременно покажет Ирине листок с результатами анализа в следующий раз. Не иначе, рассчитывая на то, что до следующего раза Ирина благополучно сто раз забудет про свой интерес к этим данным.

Однако Ирина не забыла. Она начала свой следующий визит с требования показать ей результаты теста. Надежда попыталась ей сказать, что была очень занята и не успела поискать, однако Ирина не успокаивалась и стояла на своём. Тогда Надежда пошла в контратаку. Она заявила безапелляционно, что результаты анализа имеют смысл только для врача, и раз Ирина не специалист, она всё равно там ничего не поймёт. Тогда Ирина принялась раздражённо говорить, что поймёт она что-то в результатах анализа или нет, это уже её личная проблема. Но что она хотела бы видеть результаты этого исследования, за которое она заплатила свои последние деньги из своей скудной пенсии. И что если она их не увидит сейчас же, то она сюда больше не придёт. А ещё она расскажет подругам, которых она в своё время сюда привела, как с ней здесь обошлись, чтобы они сделали для себя выводы. Удивлённая таким поведением Ирины, которую она, очевидно, считала скорбной овечкой, Надежда сурово скомандовала ей немедленно прекратить истерику (хотя на самом деле пусть раздражённое и эмоциональное, но требование Ирины в остальном имело мало общего с тем, что обычно принято называть женской истерикой), после чего швырнула ей в лицо заполненный бланк анализа. Ирина взяла его в руки, поблагодарила Надежду и успокоилась.

Новый, ещё более сильный, этап беспокойства у Ирины начался уже дома, когда она, наконец, на ярком свету смогла рассмотреть написанные мелким шрифтом и корявым почерком результаты анализа. Потом позвала: «Хрюшка! Хрюшка! Ну-ка иди сюда! Мне нужно у тебя кое-что спросить». Обычно они общались практически только по бытовым вопросам, так как в других сферах жизни у них было мало взаимопонимания. Когда Ирина не могла что-то понять в своей шарлатанской литературе или в результатах медицинского обследования, она спрашивала у Джонни. И он, посмотрев, если нужно, ответ в интернете, принимался объяснять ей с важным видом. Послушав его ответ, Ирина, словно в знак благодарности, принималась говорить ему, что он занимается не своим делом, ковыряясь в железках. Она советовала ему работать «на стыке наук», «что-нибудь связанное с медициной». Под этим понималось быть каким-нибудь консультантом по биологически активным добавкам и прочим шарлатанским снадобьям, таким, как Надежда. Ирина мотивировала это так: «у тебя хорошо подвешен язык. Будешь помогать людям, советовать им по поводу тех или иных препаратов». Однако Джонни это бесило. Во-первых, он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что у него никогда не будет достаточно денег купить медицинский диплом — они стоят очень дорого, давая владельцу возможность наживаться на самом дорогом у каждого человека — его здоровье. Но главное — он не хотел и не мог обманывать людей.

В этот раз, подозвав его, мама протянула ему заполненный бланк с результатами биохимического анализа крови. И с ужасом сообщила ему, что концентрация калия, которая обычно была у неё чуть меньше пяти миллимоль на литр (при норме от 3,5 до 5 ммоль/л), на этот раз оказалась в два с лишним раза выше верхнего предела нормы и находилась между 11 и 12. Джонни, однако, заглянув на всякий случай в википедию, поспешил успокоить её. Ему было очень жалко маму, но в то же время он не мог сдержать злобного цинизма, словно собравшего в один гнойный комок все негативные эмоции, что накопились у него за последние годы по отношению к её «врачихе» Надежде. Он ответил маме, что если бы у неё действительно была такая концентрация калия, она бы уже давно умерла от остановки сердца. Джонни почему-то вспомнил при этом, как казнят преступников посредством инъекции хлорида калия. (Кажется, именно так был казнён «клоун Пого» — психопат Джон У. Гейси, растливший, убивший и закопавший рядом со своим домом несколько десятков юношей, — подумал Джонни). И заверил маму, что ей нечего переживать. Мол, эти результаты анализа — такая же лажа, как и всё прочее, что исходит от шарлатанки Надежды.

Но Ирина, хотя и успокоилась немного насчёт калия, не могла не переживать. К ней — пожалуй, впервые за все эти годы — вдруг пришло осознание того, как человек, которому она доверила своё здоровье, водил её за нос все эти годы. Причём за её же последние скудные деньги! У Джонни сложилось впечатление, словно его мама тщетно пыталась найти какое-то оправдание Надежде, вероломно предавшей надежду Ирины на исцеление. Но теперь Надежде не было оправдания. Раньше, при всей сомнительности методов лечения и в первую очередь используемых препаратов, ещё можно было придумать хоть какую-то лазейку. Когда Надежда безответственным образом выписывала средства, не прошедшие систематические клинические испытания, был пусть иллюзорный, но всё же какой-то шанс, что эти снадобья каким-то пока не известным науке образом могли кому-то помогать. Теперь же, пытаться оправдать Надежду означало пойти против элементарных законов логики.

В самом деле, Надежда назначила Ирине, пусть и по её просьбе, медицинское исследование биохимического состава крови. Результаты исследования оказались абсурдными, т. к. если принимать их всерьёз, Ирины не должно уже было быть в живых. Коль скоро Надежда знала эти результаты и понимала их смысл, то для порядочного человека и специалиста здесь практически не было других вариантов, кроме как срочно назначить пациенту новый анализ, но теперь уже за счёт заведения. И даже если принять позицию, что всякое бывает и ошибки случаются (что для организации с такими претензиями само по себе уже должно было настораживать), то их надо исправлять. Однако Надежда пошла по другому пути, и решила скрыть результаты анализа под предлогом, что они предназначены для «внутреннего использования» специалистами медицинского учреждения. Но каково могло быть конструктивное использование *таких* результатов?!

Джонни также вначале было трудно понять, зачем Ирина пыталась выгородить Надежду, фактически принесшую ей столько зла, коль скоро Ирина начала, наконец, это осознавать? Это казалось ему парадоксальным. Но когда Джонни задумался над этим более основательно, ему открылась вероятная причина: Словно какая-то невидимая психологическая защита стремилась уберечь его маму от осознания того, как её использовали. Ибо осознание это было слишком болезненным для неё. А потому ей было очень тяжело в этом признаться даже себе самой. И это было, естественно, только на руку Надежде и ей подобным.

Джонни чувствовал, как сильно переживала его мама. И хотя не верил в такие вещи, впоследствии он не мог отделаться от ощущения, что именно с этого момента её здоровье покатилось под откос. Словно её здоровье окончательно подорвала утрата последней надежды на исцеление.

Зато теперь, несколько месяцев спустя после истории с калием, основательно поколебавшей доверие Ирины к Надежде, ему, неожиданно для него самого, удалось уговорить маму согласиться на то, чтобы вызвать ей участкового врача из районной поликлиники. При этом в разговоре с мамой он использовал фактически аргументы, сходные с теми, что в своё время использовала Надежда для развода её на свои услуги. Он сказал маме, что она может и дальше продолжать слушать Надежду и покупать на последние деньги её снадобья, но тогда она гарантированно продолжит сидеть в своей луже. Или, как вариант, она может попробовать более разумный вариант, используя средства, разработанные более-менее по науке. Выслушав его аргументы, мама, с каким-то странным, непривычным для него обречённым видом, согласилась.

Осмотрев Ирину, доктор Чепушенкова сказала ей, что у неё, скорее всего, цистит, и назначила ей уколы антибиотиков. После ухода врача Ирина с унылым видом поинтересовалась у сына, стоит ли ей начинать это лечение, т. к. что-то ей подсказывает, что оно ей не поможет. Джонни оказался перед очень непростой дилеммой. Он был уверен почти на 100 %, что недержание мочи у его мамы обусловлено необратимым дегенеративным процессом в центральной нервной системе. В такой ситуации пытаться лечить его средством против цистита было совершенно бессмысленно. Однако поддерживать маму в намерении саботировать предложенное доктором лечение он также был не готов. А потому сказал маме, что нужно попробовать, и если не поможет, то станет ясно, что это другое. После чего пошёл в аптеку и купил лекарство. А со следующего дня к ним стала приходить медсестра из поликлиники и делать инъекции.

Как и следовало ожидать, терапия не принесла ожидаемого эффекта. Теперь Джонни был уверен, что радикально сделать нечего нельзя, разве что замедлить неуклонное прогрессирование неврологических симптомов. Ситуация, в его понимании, усугублялась тем, что у мамы, по её словам, был плохой аппетит. И она настаивала, чтобы он ей покупал в магазине «что-нибудь вкусненькое: шоколадное маслице, сырок, ветчинку». Для него же эти продукты ассоциировались со словами «предельные жиры», «холестерин». Что, по его представлениям, должно было усугублять атеросклеротические процессы в сосудах головного мозга, тем самым ухудшая состояние его мамы. Джонни пытался объяснить: это может принести тебе вред. Тем не менее, мама настаивала, говоря: пусть мне будет хуже, но я не хочу давиться невкусной пищей. И Джонни в итоге сдавался, шёл и покупал, стараясь выбирать, впрочем, нежирные сорта сыра.

Тем временем, состояние его мамы неуклонно ухудшалось, и вскоре начался самый настоящий кошмар. К лужам добавились кучи. Джонни ходил с совком, после чего долго орудовал тряпкой. А мама его лишь улыбалась в ответ: «гном обделался». Однако про «памперсы» (одноразовые подгузники) она не хотела и слышать: «только через мой труп!» Джонни прекрасно понимал, что в перспективе от этого никуда не деться, но что было делать сейчас? Он же не мог раздеть свою маму силой и засунуть в памперс! И сколько бы он ни орудовал тряпкой, клиенты, приходившие к нему домой по компьютерным вопросам, не могли не чувствовать характерный запах, от осознания чего Джонни чувствовал себя ещё ужаснее по поводу всей этой ситуации.

Дальнейшее неблагоприятное развитие событий только добавило мучительных вопросов, на которые у него не было удовлетворительных ответов. Мама Джонни, видимо, осознавая той частью коры головного мозга, которая ещё работала, что дела её плохи, совсем плохи, и к чему всё клонится, в его отсутствие стала судорожно звонить в различные шарлатанские конторы и заказывать себе всяческие снадобья, пока у неё не закончились совсем деньги. Тогда она стала требовать, чтобы Джонни сходил в сбербанк и оформил на себя доверенность на получение её пенсии. Но для этого непременно требовалось её присутствие, а потому этим заниматься было уже поздно. Что дало ему дополнительный материал для тягостных раздумий о собственной непрактичности. Хотя, с другой стороны, если бы он сейчас получил мамину пенсию, принёс и отдал её ей, тот она бы тут же фактически её выкинула, потратив на шарлатанские средства, которые вовсю рекламировали по центральному радио. Таким образом, куда ни кинь, всюду клин. Мама же при этом ещё и попрекала его, что он хочет её угробить, не давая ей денег на спасительные снадобья. Впрочем, однажды он всё же сделал в этом плане исключение, оставив ей фальшивую пятитысячную купюру, которую ему, очевидно, впарили клиенты. А он осознал это, лишь когда у него её не взяли сначала в компьютерном магазине, а затем в Евросети. И когда мама в итоге расплатилась ею за свои «добавки», он не испытывал угрызений. Так как даже если продавец был всего лишь «рядовым слугой капитализма», всё равно, по мнению Джонни, он должен был понимать, что делает, и за чей счёт наживается.

Вскоре после этого был ещё один неприятный инцидент, поставивший Джонни перед сложной дилеммой. Его мама услышала рекламу по радио, в которой, как она поняла, ей предлагали купить супер-пупер прибор для лечения всех болезней, и всего за двадцать пять рублей. Однако когда женщина-курьер приехала с прибором, выяснилось, разумеется, что прибор стоит двадцать пять тысяч. На основании этой истории Джонни сделал вывод, что для этих деятелей идеальный клиент — одинокий пенсионер с болезнью Альцгеймера или иной деменцией, который уже может ходить только под себя, однако при этом ещё в состоянии отслюнявить свои последние деньги.

Теперь Джонни предстояло иметь дело с телефонной проблемой. Она заключалась в том, что мама его сидела всё время наедине с телефоном. И когда его не было, она могла названивать по разным конторам и заказывать какие-то препараты, приборы. А платить ей, естественно, было нечем! Да и когда он был дома, тоже могла звонить — он же не мог её всё время контролировать! Убирать от неё телефон, когда он уходил? Но тогда она даже не сможет позвонить и вызвать себе скорую помощь, если ей станет совсем плохо. И в этом случае убранный телефон может оказаться просто бесчеловечным решением с его стороны. Но что же тогда было делать? Он всерьёз задумался о том, чтобы нанять какую-нибудь женщину, которая бы сидела с мамой и за ней ухаживала. В пользу такого варианта говорило ещё одно крайне неприятное обстоятельство. Мама его теперь по ночам сидела на кухне и упорно не хотела идти в комнату спать. Никакие уговоры не помогали. Когда Джонни пытался взять её за руку, чтобы отвести в комнату, она сопротивлялась и царапалась. Наконец, не в силах ничего сделать, Джонни уходил спать сам. Но однажды, когда он её так оставил, она заснула прямо сидя, в результате чего упала под стул и расцарапала себе ногу.

На следующий день, несмотря на её сопротивление, Джонни на руках перетащил её в комнату и усадил на кровать. Он никогда впоследствии не мог себе простить того, что он не нашёл в себе решимости сделать это раньше, несмотря на её сопротивление, в результате чего мама получила незаживающую рану на ноге. Будучи уже в состоянии отчаяния, «ну должна же быть в стране хоть какая-то медицинская помощь!», Джонни снова вызвал маме районного врача, объяснив ситуацию. Придя по вызову, доктор Чепушенкова первым делом, естественно, попыталась поговорить с пациентом. Однако, быстро поняв, что Ирина не только не способна вести осмысленный диалог, но что у неё заплетается язык, сделала круглые глаза и воскликнула: «у неё инсульт!» После чего попросила телефон, вызвала скорую помощь, представившись соседкой, и ушла.

Джонни был в шоке от её поведения. Естественно, он не ожидал, что она будет дожидаться приезда скорой помощи — ведь её ждали по вызову другие пациенты, — тем более что всё равно в такой ситуации она реально ничем помочь не могла. Но Джонни никак не мог переварить, зачем она представилась соседкой. Ещё больше он был удивлён, однако, когда по приезде скорой помощи ему будничным тоном объяснили реальную причину: они, мол, там в вашей поликлинике просто хотят снять с себя ответственность. После того как мама Джонни сказала им, что она находится в больнице, что сейчас лето (был апрель), и что Джонни её отец, врачи скорой помощи стали объяснять ему то, о чём он давно догадывался сам. А именно, что у его мамы не острый инсульт, а деменция типа болезни Альцгеймера, что дальше будет ещё хуже, это будет только прогрессировать, и что ему надо готовиться ухаживать за мамой.

Одна мысль о том, что ему придётся раздевать свою маму донага, мыть её, переодевать и так далее, приводила Джонни в ужас. Однако деваться было некуда. В самом деле, каковы были альтернативы? Платить гастарбайтершам, которые бы сидели день и ночь возле его мамы? Но ни одна гастарбайтерша не будет работать в этой роли даже 8 часов в день за такие деньги, за которые работал он сам в своей сфере! А потому деньги скоро закончатся, и что тогда?! Кроме того, оставлять в квартире посторонних, когда он спит или когда его нет дома? А если их с мамой захотят убить, ограбить? Конечно, он не думал, что найдётся много желающих позариться на железки, составлявшие фактически единственное его богатство. Однако вот не побрезговал же психопат Андрей Валенков спереть детали у него из дома, злоупотребляя его доверием. И где гарантия, что среди гастарбайтеров этих, для которых жизнь его мамы и его собственная, по идее, тем более ничего не стоят, не найдутся психопаты? Ведь они же есть среди представителей любой нации!

Осознав, наконец, что другого выхода у него нет, Джонни после долгих тягостных раздумий поборол остатки своих комплексов, отнёс маму на руках в ванную, где дрожащими руками стащил с неё одежду и помыл. Затем, несмотря на её сопротивление и заявление, что он «изверг», надел-таки ей памперс. Спасибо председательнице общества инвалидов, в котором состояла его мама, — она выдала ему целую упаковку. Однако при этом председательница предупредила его, что не сможет его снабжать ими постоянно, а потому советовала сходить в поликлинику и получить там направление в центр социального обслуживания, где его будут снабжать одноразовыми подгузниками, пелёнками и прочим для ухода за мамой.

Джонни уже чувствовал аллергию на эту поликлинику и вообще не хотел иметь дело с бюрократией, но в то же время не хотел и упускать то, что его маме и ему было вроде как положено. А потому, выбрав время, нехотя поплёлся в сторону поликлиники Љ666. Где медсестра Чепушенковой доброжелательно ответила ему: почему бы и нет? Но сначала нужно получить заключение невролога. А невролог ходит по домам раз в неделю. Когда, в какой день? Да в какой ей удобно! Но какой же именно это день недели, они не знают. Джонни оставил им номер своего мобильного и получил обещание, что утром в день визита невролог позвонит.

Утром в день своего визита невролог Ряхина позвонила и сказала, что придёт. Вначале ничего не предвещало неприятностей. Для спокойствия Джонни ещё раз поменял на маме памперс, и относительно спокойно (учитывая свою обычно достаточно высокую постоянную тревожность, характерную для запущенного невротика) ожидал прихода врача. Но тут началось непредвиденное. Мама решила сходить в туалет по большому, и для этого зачем-то, как назло именно в этот день, решила, во что бы то ни стало, стянуть с себя «трусы», т. е. подгузник. Джонни сразу же запаниковал. Он был уверен, что если он сейчас потащит маму мыть, то по закону подлости, именно в это время придёт врач и будет в ярости. Поэтому кое-как поменял памперс, вытер маму, однако запах всё равно остался. И когда он, смущённый и растерянный, судорожно пытался сообразить, что же делать дальше, раздался звонок в дверь.

Невролог Ряхина сначала попыталась поговорить с Ириной. Однако быстро поняв, что та не способна поддерживать осмысленный разговор, перешла к осмотру. Но осмотр больной, увы, тоже не заладился. Случайно прикоснувшись к ноге Ирины, врач вляпалась в её незаживающую рану. Изобразив на мгновение неприязненную гримасу, невролог Ряхина обратилась угрожающим тоном с самому Джонни: Тогда у меня вопрос к Вам, молодой человек. Почему у Вас пациент в таком состоянии? Джонни вначале растерялся. Он чувствовал себя при этом ужасно, словно в далёком детстве, когда его унижала его бабка или первая учительница, та самая, которая била его указкой. Однако теперь он стал взрослым, и, как ни старались этому воспрепятствовать его бабка и первая учительница, научился думать своей головой. А потому не собирался мириться безропотно с чем угодно. С этой мыслью он немного пришёл в себя и принялся объяснять Ряхиной, что мама поранилась ещё в то время, когда могла самостоятельно ходить, и что же теперь делать, если до конца не заживает, мама ведь не ходит, кровообращение плохое, может, поэтому?.. При этих его словах Ряхина многозначительно посмотрела по сторонам, оглядывая обстановку в комнате его мамы, после чего спросила зловещим тоном: почему у вас здесь такие антисанитарные условия?

Мне что, сейчас сюда милицию и социальные службы вызвать?

Шах и мат. Мама Джонни, как и он сам, была заядлой собирательницей хлама. Джонни объяснял для себя такую её склонность тем, что она просто не может ничего выкинуть. Как и ему самому, ей было невыносимо «жалко». А потому сама мысль об избавлении от ненужного вызывала у неё сильную тревогу. В результате в её комнате по шкафам было разложено множество изношенных тряпок, которые жадно пожирала моль, которая словно специально развелась ради такого дела. У неё также был в комнате книжный шкаф, наполненный изданиями, относительно которых было ясно, что ни она сама, ни кто-либо ещё уже никогда не будет их читать. На открытых же поверхностях были разложены огромными стопками и пылились подшивки её любимой знахарской периодики. О том, чтобы всё это выбросить, не могло быть и речи: это же такая ценная информация! А вдруг кому-нибудь понадобится! И ведь действительно, время от времени подруга Ирины или просто какая-нибудь знакомая бабулька спрашивала у неё о чём-то, и получала вместе со словесным ответом увесистую подшивку номеров вестника «Будь Здоров» или ещё какого-нибудь издания аналогичного толка. Но через несколько дней подшивка с благодарностями возвращалась обратно. И, как итог, в комнате Ирины оставалась лишь небольшая тропинка, по которой она пробиралась к своей кровати, когда ещё могла ходить.

Казалось бы, теперь, когда дела его мамы были совсем плохи, и стоял вопрос жизни и смерти, Джонни мог бы выкинуть из её комнаты лишние вещи. Но и в этом, однако, он видел сложность. Ведь это всё должно было происходить у неё на виду! Каково будет ей воспринимать остатками своего больного разума то, как у неё буквально на глазах, воспользовавшись её беспомощностью, её сын будет выбрасывать такие дорогие её сердцу предметы?! Поэтому пока всё, на что его хватило, — это стелить под неё её газетки, когда менял памперсы и так далее. Он видел в этом некий символический акт: Коль скоро эти издания, как он считал, способствовали тому, чтобы его мама быстрее дошла до жизни такой — значит, самое адекватное им применение, — это подтираться ими.

Естественно, он не собирался всё это объяснять Ряхиной. Да она бы и в любом случае, наверное, не стала слушать. И снова он на какой-то момент почувствовал себя словно забитый школьник, у которого спросили невыученный урок. Вскоре, однако, это ощущение сменилось чувством обиды, плавно переходящей в злобу. Нет, я им живым не сдамся, — гневно подумал он.

Джонни ничего не имел против ментов, т. е. полицейских. Конечно, случись чего, они бы имели что-то против него. Но что здесь поделать, — такова их работа. Ему уже приходилось недавно иметь дело с «внутренними органами», когда однажды утром позвонил участковый полицейский и попросил поговорить с его мамой. Когда же Джонни объяснил ему ситуацию, тот сказал, что на Джонни жаловалась соседка, что якобы он ей не дал возможность пообщаться с его мамой, не открыл ей дверь и т. д. Джонни даже открыл рот от удивления и вначале не нашёлся, что сказать в ответ на это абсурдное утверждение. После чего всё же собрался с мыслями и объяснил полицейскому, что даже если эта «соседка» не могла дозвониться ему на домашний телефон, она могла бы позвонить на мобильный и узнать, когда можно прийти. Судя по голосу, участковый и сам понимал несуразность ситуации, в которую его поставила «соседка», однако всё же чувствовал себя обязанным как-то отреагировать и сделать этот звонок хотя бы «для порядка». Когда полицейский, получив от Джонни заверения, что у них была врач и он занимается уходом за своей мамой, положил трубку, самому Джонни по-прежнему не давал покоя вопрос: кто же была эта самая соседка?! Уж не та ли самая «соседка», которая так представилась, вызывая скорую помощь, решила отомстить ему таким образом за то, что он опозорил её перед всеми бабками, посещавшими поликлинику. Ведь он буквально на следующий день рассказал эту историю Клуше, поинтересовавшейся её визитом: «ну как?», после чего уже та растрезвонила дальше своим кумушкам. Но зачем Чепушенковой это было надо?! Чтобы снять с себя ответственность? Так с неё и так вроде никто не спрашивал! Хотя, с другой стороны, если не она, то кто?!

Тем более что Джонни ведь действительно её не пустил. На следующий день после визита к его маме она была по вызову у Клуши. И вдруг решила зайти по дороге к Джонни, чтобы отдать ему направление в больницу для его мамы, на отсутствие которого сетовали врачи скорой помощи: мол, не можем взять в больницу, т. к. нет направления. В самом деле, какое может быть направление от соседки?! Однако по какому-то закону подлости именно в этот момент Джонни не мог открыть, т. к. был в процессе смены памперса на маме. Чепушенкова же, естественно, не могла ждать. Тем более, как она объяснила потом Клуше, регулярно наведывавшиеся к ней, у неё это был последний вызов, и ей нужно было бежать на электричку, чтобы ехать к себе домой в Подольск. К слову, тот самый город, где теперь жил психопат Сергей Туповский.

Значительно более неприятной даже по сравнению с полицией для Джонни была мысль о встрече с «социальными службами», которыми пыталась запугать его Ряхина. В его воображении они олицетворялись «сильно деловой» тёткой, отдающей приказания бомжам и прочим неблагополучным отщепенцам вроде него самого о выполнении тех или иных принудительных работ. И угрожающей в случае неповиновения тюремным заключением, либо насильственной госпитализацией в психиатрическую лечебницу. И ему нестерпимо захотелось обломать эту воображаемую тётку, продемонстрировав им всем, что он не собирается им повиноваться.

Ему при этом почему-то вспомнилось ещё про ювенальную юстицию, о которой много пишут в интернете. О том, как она будет отнимать детей у неблагополучных граждан, и отправлять их в «благополучные» детские дома, среди персонала которых хватает садистов и педофилов. Те же конфискованные детки, которым особенно «повезёт», поедут к добрым усыновителям в Пиндосию, где составят развлечение более изощрённым садистам. Или достанутся криминальным элементам и будут разделаны на органы ради спасения жизней детей богатеньких родителей. Фактически эти невинные дети будут казнены за то, что имели несчастье родиться в недостаточно состоятельной, неблагополучной семье.

И при этих мыслях ему безумно захотелось обломать эту воображаемую тётку, а в её лице всю бесчеловечную бюрократическую систему, которая осваивает народные деньги, обращаясь с необычными людьми, у которых и так полно в жизни трудностей, как со скотом. Накрутив себя таким образом, Джонни испытал нестерпимое желание сказать Ряхиной: да-да, вызывайте милицию, социальные службы и прочих, а потом ровным строем идите все вместе на х**! К счастью, правда, он сумел сдержаться, вовремя осознав, какие то может иметь последствия. Но сдаваться Джонни тоже не собрался, а потому ответил Ряхиной резко, и в чём-то даже глумливо: да вызывайте кого хотите! Если Вы считаете, что санитарная обстановка от этого улучшится…

Бросив на него неприязненный взгляд и сообразив, видимо, что коррекции он не подлежит, Ряхина сказала авторитетным тоном: Я сейчас выпишу направление в больницу. После выписки из больницы будешь оформлять маму в дом престарелых (или она как-то иначе назвала это учреждение — Джонни уже не помнил, да и не это было главным, наверное). Напишешь там заявление, что у тебя нет возможности за ней ухаживать. После этого она попросила телефон. Надо отдать ей должное, в отличие от Чепушенковой она представилась, и сказала, что выписала направление. Впрочем, невролог Ряхина не преминула также поинтересоваться, возьмут ли пациента в больницу «в таком состоянии», имея в виду, очевидно, её рану на ноге. Получив утвердительный ответ, она удалилась.

Закрыв за ней дверь и ожидая приезда скорой помощи, Джонни принялся изучать направление, оставленное Ряхиной на столе. И был в шоке от того, что увидел. Первым же пунктом там стояло сотрясение мозга. И лишь потом упоминались сосудистые нарушения, служившие причиной его состояния. По отношению к его маме сотрясение мозга было, мягко говоря, неправдой. По отношению к нему это был криминал. Точнее, достаточное основание для его обвинения. Получалось, что либо он бил свою тяжелобольную маму по голове, либо головой обо что-то, в результате чего она получила сотрясение мозга. То и другое представляло собой поведение не просто чудовищное с моральной точки зрения, но ещё и уголовщину И даже если она сама ударилась, то всё равно получалось, что он вёл себя ужасно, оставляя маму без присмотра. Последняя мысль, впрочем, навела его на печальные размышления. И самым отвратительным здесь было то, что с последней интерпретацией он мог в каком-то смысле согласиться. Это он и никто другой был виноват в том, что когда мама ещё могла ходить, она однажды заснула на кухне и упала со стула. Конечно же, он не знал, что делать с ней, когда она категорически не хотела идти в комнату, но ведь это всё равно была его вина! Значит, ему надо было как-то активнее действовать, принимать решения, проявлять инициативу. А теперь было необходимо сделать выводы и изменить своё поведение, пока ещё не слишком поздно.

Врачи скорой помощи сказали, что прекрасно понимают: едва заметный синяк на лице у Ирины никоим образом не свидетельствует о серьёзной черепно-мозговой травме, и что невролог из поликлиники написала об этом лишь для того, чтобы были достаточные основания для госпитализации. После чего добавили, что, конечно же, коль скоро есть направление, они могут забрать маму Джонни в больницу. Однако не видят в этом ни для неё, ни для него особого смысла. Как Джонни понял со слов врачей скорой помощи, через день-два в больнице поймут, что у его мамы нет никакого сотрясения мозга. Есть только необратимое дегенеративное состояние центральной нервной системы, при котором никакой положительной динамики ожидать не приходится. А потому держать её на больничной койке бессмысленно. Что только создавало для Джонни бессмысленные трудности с транспортировкой мамы. Убеждённый аргументами врачей, Джонни подписал отказ от госпитализации.

А на следующей неделе ему позвонила невролог Ряхина. Поинтересовалась, положили ли его маму в больницу. Она подходит к этому более добросовестно, нежели многие другие, надо отдать ей должное, — подумал Джонни. Когда Джонни изложил ей ситуацию, а также то, как он пришёл с врачами скорой помощи к согласию о бессмысленности госпитализации мамы, Ряхина сказала: приходи в поликлинику, будешь оформлять документы для отправки мамы в дом престарелых.

Джонни не мог не посмотреть в интернете, хотя бы из любопытства, какова же процедура. Оказалось, что помимо кучи бюрократических инстанций нужно было ещё показать больного онкологу, психиатру, и, кажется, ещё каким-то врачам специальностей, не представленных среди персонала славной поликлиники Љ666. Таким образом, помимо длительной возни, требовавшей больших затрат времени, предполагались ещё значительные затраты на платных или условно-бесплатных врачей-специалистов, которые «за так», скорее всего, ходить к пациенту и писать заключения не будут. А возить куда-то пациента, который мог передвигаться в машине только на носилках (так как Джонни не представлял, как поместить маму в её не разгибаемом состоянии в обычную машину) также представлялось ему проблематичным.

Однако раз зовут, надо было идти в поликлинику. Джонни подумал о том, что, как минимум, он может получить там направление в ЦСО на получение памперсов и пеленок. Придя в поликлинику, Джонни узнал новость, которая наполнила его оптимизмом: Чепушенкова ушла в отпуск. Вместо неё принимал сравнительно добрый мужик по фамилии Махно, который обычно занимался инвалидными вопросами. Но уже в очереди к нему Джонни сообразил, что для разговора с врачом непременно понадобится мамина медицинская карта. И поплёлся в регистратуру. Где после продолжительных поисков и неоднократного уточнения адреса проживания сотрудница — гастарбайтерша корявым русским языком сказала ему, что карты нет.

Вначале Джонни не хотел сдаваться, и пошёл даже в кабинет Чепушенковой: а вдруг карта в кабинете? Но там обычно сравнительно добрая (по мнению бабок — завсегдатаев и на фоне другого персонала данного лечебного учреждения) медсестра Чепушенковой раздражённо сообщила ему, что ничем не может ему помочь. Джонни вернулся в регистратуру, принялся объяснять ситуацию и то, как важно найти эту долбаную карту. Привычно безучастно выслушав его тираду, приезжая, видимо, сначала хотела повторить, что ничем помочь не может, но, словно опомнившись, вдруг сказала: у какого последнего врача была Ваша мама? Джонни ответил, что последней приходила по вызову невролог Ряхина. Тогда регистраторша ему сказала: невролог Ряхина принимает в субботу (это был конец апреля, с переносами рабочих дней), придёте и спросите у её сестры… На этом месте Джонни не выдержал. Развернулся, плюнул на всё и ушёл. Подумал: нет уж, эти памперсы и пелёнки не стоят того. Он проще их за свои деньги купит в магазине, чем ходить вот так бессмысленно обивать пороги. При этом ему вспомнилось, как даже мамина подруга Зарема Михайловна, при всех её знакомствах и связях, не могла получить свою вот так же потерянную карту в течение трёх месяцев. Да его мама, вероятно, три месяца-то не проживёт!

Теперь Джонни знал достоверно: помощи ждать неоткуда! Его судьба, а главное, судьба его мамы, была в его руках. Он взял в инвалидном обществе коляску. Правда, выкатывать маму на улицу не решался, но ему всё же удобнее было возить маму мыться, а не носить на руках. Старался готовить блюда сразу из нескольких продуктов, чтобы получалось более питательно, и кормил маму с ложечки. Как, наверное, она сама кормила его, когда он был ещё маленьким «поросёночком». У него появилось приятное ощущение контроля над ситуацией, хотя бы частичного. Осознание собственной способности помочь своей маме в её последние дни. Ему даже показалось, что она стала лучше говорить. Конечно же, о способности вести пространные разговоры на абстрактные темы не могло быть и речи, однако ему даже показалось, что мама стала более отчётливо и осмысленно сообщать ему свои просьбы, например, «включи говорилку» (т. е. радио). А ещё однажды на него произвело впечатление, как глубоко могут укорениться некоторые моменты даже в мозгу, поражённом тяжёлым патологическим процессом. Когда он специально отошёл в другую часть комнаты чтобы чихнуть, мама сказала ему: будь здоров!

Джонни также старался сделать её рацион более здоровым: заменил сливочное масло растительным, покупал нежирные сорта сыра и т. д. Он также огородил мамину кровать подушками, чтобы она не ударилась, если ей вдруг приходило в голову сползти с кровати. Несмотря на плановое отключение горячего водоснабжения во второй половине мая, он регулярно грел воду, дабы иметь возможность регулярно мыть маму.

Были, конечно же, и сложности. Например, мама капризничала, подобно тому, как, наверное, делал он сам, когда ещё был поросёночком, которого кормили с ложки: то это не хочу, то другое. Или скушает пару ложек и всё, хоть ты тресни. Джонни с трудом, но приходилось на старости лет учиться терпению, которого ему обычно так не хватало по жизни. Самым же неприятным, наверное, была та рана у мамы на ноге, которая упорно не хотела заживать, как он ни старался и не обрабатывал это место антисептиками. Вероятно, здесь негативно сказывались возраст и неподвижность парализованной конечности, усугублявшие нарушения кровообращения.

Тогда же стали возникать серьёзные, очень негативные моменты, связанные с его собственным здоровьем. Так, однажды, когда он ездил с товарищем в Ашан за памперсами для мамы и прочим, ему стало как-то совсем не по себе, начала кружиться голова. Кроме того, даже в более «благополучные» годы ночью, перед сном у него не раз возникали мысли о том, что вот сейчас он уснёт и не проснётся. Появлялась сильная тревога, страх, мешавшие ему уснуть. Он не высыпался, и на следующий день чувствовал себя ещё хуже, что давало ему дополнительные основания для тревоги. И теперь у него также возникали такие моменты, однако они стали дополнительно усугубляться страхом перед тем, что если он уснёт и не проснётся, то он-то просто не проснётся, а его мама умрёт ужасной смертью от обезвоживания. Правда, на какое-то время он немного успокоился, когда прочитал в википедии, что безнадёжные больные, умирающие от обезвоживания, уходят из жизни без особых мучений. Тем не менее, сама мысль об этом не давала ему покоя.

В интернете Джонни также узнал тогда подтверждение тому, о чём догадывался в общих чертах на основании общих представлений из анатомии и физиологии. А именно, что сосудистая деменция прогрессирует приступами, связанными с возникновением значительных нарушений мозгового кровообращения. Это, в свою очередь, вызывает необратимую потерю всё большего количества функций центральной нервной системы. Поэтому нужно было готовиться к тому, что в любой момент может наступить ухудшение.

Это случилось 12 июня. В тот день Джонни собрался с товарищем в Ашан за памперсами и прочим. Он знал, что мероприятие, включавшее длительную процедуру собственно шоппинга, займёт несколько часов. А потому хотел хорошенько накормить маму, дабы она не была голодной в его отсутствие. Однако мама упорно не хотела есть, отворачивала голову. В связи с этим процедура заняла неожиданно много времени. Товарищ уже приехал за ним, стоял у него под окнами и сигналил ему: время — деньги. Растерянный Джонни, не знавший уже как упросить маму скушать ещё ложечку, принялся кричать: неужели ты не понимаешь, что если ты не будешь есть, ты умрёшь?! И тогда случилось то, от чего он впоследствии был в стыде и в шоке всю свою оставшуюся жизнь. Мама, обычно объяснявшаяся в лучшем случае короткими фразами, совершенно отчётливо сказала ему: думаешь, если ты будешь кричать на меня, станет лучше?!

А когда он вернулся через несколько часов, у мамы остались подвижными фактически только руки. Речь пропала полностью. И этими самыми руками она начала в те дни совершать ужасную саморазрушительную активность. Даже несмотря на то, что Джонни подстриг ей ногти, она буквально пальцами стала растирать, раздирать себе кожу на руках и на ногах. Хрупкая, лишённая адекватного кровоснабжения кожа её быстро разрушалась, на ней образовывались незаживающие раны. Джонни потом ещё винил себя в том, что с его жутко плохой наблюдательностью и общим подавленным в связи с происходящим состоянием, он далеко не сразу понял смысл происходящего и чем это грозит. Он мыл маму каждый день, но это только усиливало чесотку. Джонни пытался даже надевать ей варежки. Однако стоило ему лечь спать или просто отойти, как она снова расчёсывала себя. В результате, через неделю на руках и, особенно, на ногах у неё образовались жуткие язвы. Нужно было срочно с этим что-то решать. Не зная, что делать дальше, Джонни собирался вызвать скорую помощь. Однако в итоге принял решение, которое впоследствии никогда не мог себе простить и за которое обоснованно считал себя убийцей своей мамы. Он подумал о том, и, словно в подтверждение своих мыслей, прочитал в интернете, что язвы эти, особенно при плохом кровообращении, заживают очень долго, если вообще заживают. Джонни прекрасно видел это на примере старой раны у мамы на ноге, которая так и не зажила. А потому, как он думал, когда маму выпишут из больницы, ему всё равно придётся с этим иметь дело. А потому нужно в любом случае искать эффективное решение сейчас.

Примерно в то же время у него был разговор с соседкой из квартиры напротив, вспоминая который впоследствии, он укреплялся в восприятии себя как бессердечного монстра, погубившего свою мать. Соседи не любили его, считая никчёмным раздолбаем и бездельником, который был ещё к тому же замкнутым и необщительным. Джонни же просто отвечал взаимностью этим людям, которые, как он считал, были просто не в состоянии его оценить. Однако время от времени соседи всё же обращались к Джонни за компьютерной помощью, благо ему они давали на порядок меньше денег, нежели им пришлось бы платить компьютерному «мальчику по вызову».

В этот раз, пока он сидел у них, соседка Наташа поинтересовалась: как там мама твоя? Что-то её давно не видно. Джонни рассказал. Потом, в процессе разговора, Наташа как-то сказала: ты измельчай ей пищу. И Джонни вдруг осознал: ведь у мамы же вставная челюсть! С ужасом и нестерпимым стыдом он думал о том: почему, почему он был всегда настолько погружён в свои долбаные мысли, что ни разу не подумал о маме: а каково ей жуётся? Конечно, он её в любом случае кормил кашами и прочей мягкой пищей. Однако всё же он был уверен, что после измельчения пищеварение было бы лучше, и мама кушала бы больше! Он не мог себе этого простить!

Вскоре после разговора с Наташей Джонни разжился блендером. Однако было уже поздно. Спустя несколько дней наступила трагическая развязка. Джонни понимал, какой у измельчённой пищи был серьёзный недостаток: её надо было есть сразу, т. к. в мелкодисперсных продуктах микроорганизмы размножаются особенно быстро. А потому пищу надо съедать сразу или выбрасывать. Для него же сама мысль о выбрасывании продуктов, особенно если на их приготовление уходило столько времени, была мучительной, вызывая сильную тревогу. Вечером 24 числа Джонни сидел, как обычно, около мамы, кормя её измельчённой едой с ложки. Однако мама ела очень медленно. У него почему-то возникло ощущение, что еда словно стоит у неё в горле, и она не может её проглотить. Исчерпав остаток моральных сил, Джонни выбросил недоеденную пищу и стал давать маме кефир, чтобы у неё в рационе были хоть какие-то белок и калории. Которые, как он знал, были очень важны для заживления нанесённых ею себе язв, которые не становились меньше даже несмотря на активную обработку. У него была также непростая дилемма: если хранить кефир в холодильнике, то его нужно каждый раз греть. Если нет, то он быстро портится. И Джонни выбрал, как ему казалось, компромиссный вариант, отливал порцию и подогревал, оставляя большую часть в холодильнике. Он ставил себе будильник на два часа вперёд, постоянно вставая и давая маме всё новые порции кефира.

На следующий день, измотанный этой процедурой, он проснулся уже поздно днём. Попытался покормить маму, однако она лишь отворачивала голову. На какое-то время он отвлёкся, чтобы сделать срочную работу. После чего попытался снова покормить маму. И с ужасом заметил, как она тяжело дышит. Первая мысль была: немедленно вызвать скорую. И вдруг он почувствовал также явные признаки кишечного расстройства у мамы. Менять памперс? Но мама тяжело дышала. А если она умрёт?! Надо было срочно принимать решение, а он метался. Наконец, в ушах у него зазвенело: почему у Вас пациент в таком состоянии?! Мало того что с расчёсанными язвами, так ещё и…

Джонни потащил маму на руках в ванную. Посадил там на ванну. Помыл. И тут он заметил, как она дышит ещё тяжелее, что ей совсем плохо, и она вот-вот умрёт. Ему нужно было сбегать 2 метра до кухни за новым памперсом. Он неуверенно отпустил маму, которую перед этим всё время удерживал в процессе мытья, в надежде на то что она сможет просидеть несколько секунд, однако её состояние было настолько плохим, что она завалилась набок и даже немного ударилась головой. Джонни был в отчаянии. Одев новый памперс, он отнёс маму в комнату и уложил. В процессе мытья и при одевании он также не мог не заметить с ужасом, какой мама была горячей. Вызвал скорую. Мама дышала ещё тяжелее. Джонни подумал о том, что у мамы, наверное, обезвоживание, раз даже памперса не хватило. И попытался напоить её минералкой. У мамы началась рвота. Джонни попытался посадить её, чтобы она не захлебнулась рвотными массами, но было поздно. Мама уже не дышала. У неё начали синеть губы. Он попытался даже перевернуть её, чтобы вытряхнуть жидкость из дыхательных путей, делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, однако очень скоро понял полную бесперспективность этого занятия. Мама умерла. Ему предстояло с этим смириться.

Бригада скорой состояла из двух душевных женщин. Они покачали головой: «вторая смерть за сегодняшний день». Заметив состояние Джонни, они даже предложили дать ему успокоительное. Джонни вежливо отказался и пояснил: как он может успокоиться, чувствуя свою вину в том, что не уберёг свою маму. Добрые тётушки, однако, не собирались поддерживать его самообличительный порыв. Они считали угасание его мамы печальным, но естественным и неотвратимым процессом, в котором вряд ли что-то можно было радикально изменить. Они так и сказали ему: Вам не в чем себя винить. Что Вы могли сделать?

Следующие визитёры показались Джонни значительно менее приятными. Первым пришёл похоронный агент, и практически сразу же за ним полицейские. Джонни при этом почему-то сразу вспомнилось, как Клуша, призывая его навести дома порядок, говорила: когда всё закончится (Джонни прекрасно понимал смысл этого эвфемизма: когда умрёт твоя мама), к тебе придут, и они будут спрашивать, чем ты занимаешься и почему у тебя дома такое.

Как и следовало ожидать, после вопросов, относящихся к маме и её уходу из жизни, полицейские спросили у него: где работаете? Формальный вопрос, для протокола. Ничего личного. Джонни не любил и никогда не умел врать, но в данном случае деваться было некуда. Так как за ответом «временно не работаю» неизбежно последовала бы вереница неприятных вопросов типа «как давно?» и «на что живёте?». Которые, в свою очередь, могли бы повести к серьёзным последствиям в виде различных разбирательств. Поэтому Джонни ответил уверенно, что работает лаборантом в институте околовсяческих наук. Конечно же, лаборант в занюханном институте в 40 лет — не гламурно. Это всё равно, что повесить себе на шею плакат: Я НЕУДАЧНИК! Однако комплексовать перед ментами и тем подставлять себя под криминал или как минимум административную ответственность было тем более глупо, и потому он сказал то, что сказал. Рассудив таким образом, что если его сейчас ни в чём не обвинят, то про эту бюрократическую бумажку — протокол все забудут, а потом вообще никто про неё и не вспомнит. Если же обвинят, то это обвинение будет в любом случае серьёзнее, нежели его враньё для протокола.

Тем более, он фактически назвал своё последнее место работы. Просто почти пять лет назад его выперли из этого института за бездельничество. Впрочем, сам Джонни смотрел тогда на эту ситуацию с несколько иной стороны. Да, он приходил на работу в несколько раз реже, нежели его коллеги и проводил на ней меньше времени. Но он ведь и денег получал в несколько раз меньше! И плевать, что у них были учёные степени! Он не виноват, что не поступил в своё время ни в один долбаный институт! И Джонни не считал себя хуже или глупее их.

Череду воспоминаний, вызванную вопросом полицейских о месте работы, прервал звонок в дверь. Следующие посетители вызвали у Джонни дополнительные негативные эмоции, которые и без них были у него слишком сильны в те трагические часы. Сотрудники перевозки после длительного пристального изучения нарушений кожного покрова, вызванных расчёсами, долго совещались между собой и с полицейскими. Потом звонили куда-то, словно уточняли. После чего, как они сказали, «потому что такой порядок», забрали тело его мамы в судебный морг.

Но из всех людей, с кем довелось ему общаться в тот печальный вечер, наибольшее впечатление произвёл на него похоронный агент от социальных служб по имени Геннадий. Он стал представляться для Джонни воплощением успешного человека. Но успешного не в том смысле, как олигархи, эксплуатировавшие и обкрадывшие послушный и доверчивый народ на миллиарды долларов. А как простого, обычного, по сути, человека, умеющего эффективно решать стоящие перед ним задачи. То, как он выполнял свою работу, напоминало Джонни о происхождении слова агент: активный, приводящий в движение. Джонни также быстро понял, что, помимо деятельного характера помогало Геннадию решать стоящие перед ним задачи. Геннадий прекрасно умел общаться и находить общий язык с людьми. Практически всюду, где это требовалось, у него были нужные связи. Джонни заметил, как он общался с полицейскими, словно со старыми друзьями. Конечно же, это были не те друзья, за которых можно в огонь и в воду. Но здесь в этом и не было необходимости. Люди просто по-товарищески помогали друг другу решать профессиональные задачи с наименьшими затратами времени и сил и с наибольшей пользой для себя.

В разговоре с Джонни он первым делом представился и показал свою ксиву. Мол, Вам же сказали обо мне. Джонни стал вспоминать телефонный разговор, в котором его предупредили, кому нужно доверять, а кому нет. Джонни тогда ещё тогда неприятно удивился, как много у нас находится желающих нажиться на чьей-то смерти. Наконец, он вспомнил, как та женщина упоминала именно агента Геннадия как «своего человека». Геннадий терпеливо выждал, пока Джонни перестанет тупить и извинится: «я сейчас в таком состоянии… плохо соображаю». Геннадий ответил: я понимаю. Я здесь, чтобы Вам помочь. После чего изложил опции: Можно похоронить маму Джонни где-то за Шереметьево, к северу от Москвы, для Джонни часов 5 на общественном транспорте. И Джонни тогда будет всё оформлять сам. Зато обойдётся это всего где-то в районе 20 тысяч. Другой вариант — похоронить на Домодедовском кладбище, всего 1,5 часа езды «своим ходом». Джонни поинтересовался максимальной общей суммой. Мотивируя это своим желанием знать, хватит ли ему денег. Услышав сумму, семьдесят пять тысяч, из которых десять пойдёт лично агенту, Джонни поинтересовался, как скоро он должен дать ответ. Однако на самом деле и сам он знал, и Геннадий, вероятно, уже понял, какой вариант Джонни выберет.

При других обстоятельствах Джонни бы задумался о том, как кто-то вот получит фактически меньше чем за день работы десять тысяч — сумму, на добывание которой ему самому требовалось порядка недели. И его бы «жаба задушила». Конечно же, другой вопрос, что у него на тот момент не было ни физических, ни моральных сил заниматься этим самому. И получается, кто-то об этом знает и пользуется этим обстоятельством, строя на нём свой бизнес? Да собственно, Геннадий этого и не скрывал.

Джонни знал за собой такое, что, наверное, даже если бы он помирал, он не стал бы обращаться к платным врачам. Для него было слишком обидно, когда кто-то за десятиминутную консультацию получает деньги, за которые ему нужно трудиться, не разгибаясь, целый день. Он считал это вопиющим нарушением социальной справедливости, когда кто-то наживается на людях, пользуясь их беспомощностью, страхом, стремлением любой ценой сохранить здоровье и т. д. Конечно же, они были специалистами, получившими образование. Однако, как полагал Джонни, за такие деньги ему было проще самому изучить эту долбаную медицину. Ну разве что операцию он не смог бы себе сделать, это факт. И он действительно время от времени предпринимал попытки разобраться в каких-то вопросах. Однако, к сожалению, бесплатные материалы, которые он находил на эту тему в интернете, были какими-то «для бедных»: мало картинок, фиг поймёшь, или просто откровенно плохо написано, и это было заметно даже ему. А когда он встречал знакомые слова, чаще всего в описании симптомов, он непременно начинал искать и находить признаки разных страшных болезней у себя. И тогда им одолевал такой страх и тревога, что он не мог не то что дальше продолжать читать, но и просто как-то сносно функционировать по жизни. После чего, естественно, он забрасывал свои около-медицинские занятия. Единственное, пожалуй, что он вынес в результате всех этих потуг, так это какие-то отдельные слова, термины, врезавшиеся в его память. Смысла их он особо не понимал, однако время от времени пытался ввернуть в светском разговоре, дабы завоевать, за отсутствием у него в глазах собеседников других преимуществ, репутацию «очень умного». Обычные офисно-планктонные девушки от этого, однако, как правило, были не в восторге, говоря ему презрительно что-то вроде: «ну ты ж не врач, откуда ты это можешь знать?» И Джонни уходил обиженный: эти дуры его опять не оценили!

Последние же годы, в связи с повальным увлечением психологией, по крайней мере, в практических аспектах, Джонни стал мнить себя знатоком человеческих душ. Конечно же, у него практически не было возможности общаться с реальными людьми — они этого особо не хотели. Зато он мог теперь вволю читать в инете откровения мыслителей примерно такого плана, как и он сам, писавших кто-то о своих идеях, кто-то о своём неврозе. Вот только в реальной жизни его идеи не хотели слушать, считая их бредом. Самые вежливые, правда, говорили: Да-да, это очень интересно… А теперь извини, я очень тороплюсь, мне пора. Но Джонни прекрасно понимал, что ему на самом деле хотели сказать. И только Леночка, когда он познакомился с ней, слушала его и проявляла интерес. Точнее, делала вид. Чтобы привязать его к себе эмоционально. И использовать. Сука! При воспоминаниях о ней Джонни буквально нутром чувствовал, как внутри у него клокотала злоба и жажда мести. И он думал о том, как сделать так, чтобы патологическая мразь начала искать пятый угол в своей никчёмной жизни.

Впрочем, обдумывая предложенные Геннадием варианты с похоронами, Джонни вспоминал не только это. Ему также почему-то вспомнилось, как когда-то, будучи в последнем классе средней школы уже в самые что ни на есть горбатые годы, он просто из любопытства листал учебник обществоведения. Не горбатый, но старый, добрый, махровый советский. И ему представлялось, как люди при коммунизме работают по четыре часа в день. А остальное время посвящают самообразованию, культурному и прочему своему внутреннему развитию. Утопия? Да, несомненно! В полном согласии с буквальным значением этого слова, такое сейчас действительно нигде не имеет места. Но это не означает, что такого не может быть никогда! Что бы там нынче ни предрекали продажные экономисты, поведение которых хорошо описывается схемой «знает осёл ясли господина своего». Ведь в своё время и куда более порядочные, достойные, а главное, образованные люди драматически ошибались. Так, в 1895 году выдающийся физик, президент Лондонского Королевского общества по развитию знаний о природе Уильям Томсон (лорд Кельвин) заявил: «Летательные аппараты тяжелее воздуха невозможны». И ничего, летают же теперь! Ну разве что самолёты бьются иногда…

Если бы только все трудоспособные люди действительно работали ради общего блага, то реальные потребности человека можно было бы удовлетворить даже не за 4 часа в день, а при 8-часовой… рабочей неделе! Но, увы, допустим, в столице, где жил Джонни, на пользу общества фактически работали в основном гастарбайтеры. Местный же офисный планктон, все эти старшие помощники младших менеджеров, от зари до зари по большей части помогали своим хозяевам развести на деньги такой же, по сути, планктон, как и они сами; втюхать ему товары и услуги, о потребности в которых он не знал, пока ему её не внушили.

Джонни также вспоминал, при каких обстоятельствах он тогда, в далёкой юности, впервые прочитал об этом в учебнике обществоведения. Это случилось, когда его класс слушал нудную вступительную речь директора Учебно-производственного комбината (УПК) Долбянского. Джонни безумно хотел там учиться на «оператора ЭВМ», однако на эту специальность и без него было слишком много желающих, и более ловкие заняли все места. Его же распределили туда, куда никто не хотел — в самый младший медперсонал. Когда же Джонни попытался робко сказать Долбянскому о том, что однозначно не видит себя в будущем на такого рода работе, он не встретил понимания. Долбянский ответил: ничего, будете учиться милосердию, выносить судно за пациентами.

Теперь, много лет спустя, вспоминая тот неприятный инцидент, Джонни думал о том, какой безмолвной, покорной овцой сделало его тогда бабкино воспитание. Он представлял себе, как сейчас сказал бы тому наглому бюрократу примерно так: «Вы так хорошо рассуждаете о милосердии, зная, что отправлять его будут другие, — ведь не Вы же будете судно выносить». И пусть бы его выгнали тогда из школы — всё равно сейчас ему нет никакой пользы от полученного когда-то общего среднего образования! Но другие бы по крайне мере видели на конкретном примере: он себя уважает. Да и не выгнали бы его за это из школы! Вон, была тогда в соседнем классе такая Ольга Губина. Тянулась за ней в старших классах сомнительная репутация (по тогдашним, ещё советским меркам; это сейчас такое типа очень круто!) что она якшается с взрослыми молодыми людьми из высокопоставленных семей. Так Ольга эта пререкалась с Долбянским тогда на равных, даже немного презрительно. И ничего, не выгнали же её из школы! Так что же получается: этой шлюшке, которая сосала у мажорных парней, было можно, а ему нет?!

Джонни ещё тогда, в юности, начал понимать, к чему это приводит. Эта проститутка забирала от жизни все блага, а он — объедки. И не только. У Губиной была подруга по фамилии Ракова. Она в итоге была в УПК в одной группе с Джонни среди обучавшихся на «продавца продовольственных товаров» (Джонни кое-как в итоге сумел избежать обучения на медбрата). И однажды Джонни пришёл в класс УПК раньше и сел на то место, которое Ракова выбрала для себя. Казалось бы, ничего особенного, ведь все остальные также садились на удобные для них места, кто первый занял. Эта же подошла к его парте, и сбросила его вещи на пол.

Джонни думал тогда обиженно: даже если даже ты считаешь, что занимала это место раньше, а потому у тебя на него право, так подойди ты и скажи: извини, я тут раньше сидела. Ты не мог бы, пожалуйста, пересесть? Так зачем, сбросить проще. И он будет ползать на четвереньках, собирать свои вещи, а потом безмолвно пересядет. А всё почему? Бабка приучала его подчиняться и терпеть! В результате чего он рос «терпилой», подчинявшимся всем, кому не лень было им командовать. Когда ему надо было нагнуть эту суку раком, чтобы она сама ползала, собирала его вещи, раз посмела их сбросить. А стала бы сопротивляться — так дать ей по наглой роже, не пощёчину, а хорошо так по носу, чтобы юшка потекла. И пофиг, что у неё парень старше и здоровый. Пусть имеет дело с последствиями того, кого себе выбрал! И если что, врезать и ему, в случае чего кастетом или чем тяжёлым, но не мириться. А иначе, как жизнь показывает, будут вообще пинать тебя все желающие! Не за какие-то провинности, а просто в своё садистское удовольствие, или чтобы продемонстрировать свой долбаный статус за счёт тебя.

Однако, коль скоро Джонни уж так воспитала бабка и он не смел открыто возразить Долбянскому, он хотя бы безмолвно саботировал его выступление. Прячась за спиной у впереди сидящего одноклассника, Джонни читал учебник обществоведения. И думал о том, что при коммунизме, когда всё будет по справедливости, пусть вот такой бюрократ Долбянский служит полный рабочий день. А младший медицинский персонал, выполняющий всю чёрную работу, выгребая дерьмо за тяжелобольными, пусть будет занят всего два часа. Даже меньше, чем врачи, которые хотя бы могут получать моральное и познавательное удовлетворение от своей деятельности. Но меньше всех, по мнению Джонни, в том несбыточном светлом будущем, должны были бы работать те, кто постоянно имеет дело с покойниками. Просто когда Джонни, с его постоянной экзистенциальной тревогой (он постоянно собирался помирать, ещё начиная с ранней юности) примерял это на себя, ему становилось дурно. Каждое упоминание о смерти, даже незнакомых, совершенно посторонних людей, выводило его из равновесия. Он хорошо, прямо-таки нутром, душой своей чувствовал слова Джона Донна: «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе».

Руководствуясь этими соображениями, Джонни не стал делать для себя драму из того, что Геннадий заработает себе денег, используя его беспомощность в похоронных вопросах. Джонни дал Геннадию согласие на вариант с похоронами на Домодедовском кладбище. Впрочем, Геннадий практически тут же дал ему повод ещё раз поразиться тому, насколько у него, Геннадия, всё схвачено в плане связей с людьми. И как Геннадий умеет заставить работать эти связи. Геннадий сказал: ну Вы же будете после похорон собирать родственников, подруг и знакомых мамы на поминки, верно? И Вам, наверное, будет неудобно принимать их у себя? (Было ясно, что Геннадий намекает на чудовищную обстановку в квартире у Джонни). Поэтому я могу Вам порекомендовать хорошее кафе, куда Вы сможете пригласить бабушек… Джонни ответил, что подумает насчёт кафе. И подумал о том, что кафе, где люди платят за пищу значительно дороже, чем она и её приготовление реально стоят, наверное, перечисляет ощутимый процент Геннадию, который систематически приводит к ним посетителей справлять поминки.

А ещё, у Джонни почему-то возникла неприятная мысль о том, что, если бы не Геннадий, кто знает, возможно, его эти полицейские или кто там ещё могли обвинить если не в убийстве его собственной мамы, то в доведении её до такого состояния. И кому какое дело, какая позиция в этом вопросе была у врачей скорой помощи — единственных среди их всех, что имели дело с живыми людьми. Ведь если бы его реально хотели обвинить… А впрочем, это было всего лишь его предположение, которое он не имел возможности проверить. Да и не то чтобы он очень хотел проверять… Так или иначе, полицейские ему ничего плохого не сказали. Лишь поинтересовались на прощание, не нужна ли ему помощь психолога.

Джонни, естественно, ответил резко отрицательно. После чего какое-то время его разум был занят рассуждениями типа: интересно, сколько это стоит? И если менты продают услуги психолога, в каком размере он с ними делится? А если психолог бесплатный, то это всё делается, не иначе, с той целью, что если кто-то, например, замочил своего больного родственника, он потом сознается психолуху, а тот уже донесёт ментам… Однако, поскольку у Джонни не было фактического материала, чтобы получить информированный ответ на эти вопросы, он перестал об этом думать.

И на него вдруг, словно впервые, всей тяжестью опустилось осознание того, что мамы нет, и больше никогда не будет. Он остался в этой жизни один, совсем один. Джонни беспокойно ходил взад-вперед, не находя себе места. У него не было моральных сил даже сидеть в интернете. И ложиться спать в таком состоянии он тоже не мог. Он вспомнил слова Геннадия, сказанные тем ему на прощание: Вы бы тут прибрались немного у себя, что ли. А личные вещи нужно будет выбросить через 40 дней.

Однако когда Джонни попытался прибраться, он постоянно стал натыкаться на мамины вещи, и это было для него просто невыносимо. В итоге единственное, что он сделал, — это разломал её диван в щепки, после чего вынес по частям на улицу. После чего лёг спать, когда на улице уже светало.

Проснувшись на следующий день уже поздно днём, Джонни вспомнил, что надо заниматься организацией похорон. Но тут же понял, что у него на это не было совершенно никаких моральных сил. Он отчётливо вспомнил, как однажды, около месяца назад, мама взяла в руки свою записную книжку. Видимо, уже не соображая толком, что она делает, Ирина принялась тогда выдирать из книжки по листочку и разбрасывать. Джонни ещё подумал в тот момент о том, что старики в таком безнадёжном и беспомощном состоянии, в котором пребывала тогда уже его мама, — словно дети. И он так расчувствовался тогда, что не мог, не пытался даже её остановить, как-то воспрепятствовать.

В его сознании тогда почему-то всплыло одно из самых ранних воспоминаний его детства. О том, как его посадили на стол, и он слышал разговоры взрослых о том, как он бьёт посуду. (Видимо, речь шла о какой-нибудь чашке или тарелке, которую он сбросил со своего стола). Вероятно, эта сцена запомнилась ему с тех ранних лет по той простой причине, что он сильно боялся тогда одновременно высоты (тогда Джонни, будучи всю жизнь маленького роста, ещё пешком ходил под стол, за которым он сидел) и наказания. Джонни находил очень показательным, что уже в те младенческие годы, к которым относились его первые воспоминания, жизнь его была наполнена страхом и тревогой.

Тогда, ещё в мае, когда мама закончила рвать свою записную книжку и потеряла к ней интерес, Джонни собрал листочки. Конечно же, он их не выбросил. Как уже отмечалось, выбросить даже какую-то ненужную вещицу требовало от него огромных моральных усилий, а потому у него всегда царил такой бардак. Джонни засунул выдранные листочки между какими-то предметами, просто чтобы не валялись на виду. Теперь же, чтобы найти эти бумажки, ему бы потребовались многие часы, дни сосредоточенных поисков, а времени до похорон оставалось очень мало. Да и смысл? Он представил себе, как он бы обзванивал этих бабушек и говорил им: завтра, к 8 утра или во сколько там приезжайте к м. Домодедовская, поедем на похороны моей мамы. Как они будут рыдать, прощаясь с его мамой…

А ведь были у него ещё родственники, которые с наглым мещанским представлением о собственной «правильности» и соответственно правоте по отношению к нему пытались его наставлять на путь истинный, учить жить. С ними Джонни и вовсе не хотел никак общаться! Конечно, смерть его мамы могла бы стать хорошим поводом для того, чтобы отложить на время даже разногласия, не подлежащие урегулированию. Увы, Джонни прекрасно понимал, как это будет в реальности. Он хорошо помнил похороны бабки 15 лет назад. Они выпьют, начнутся разговоры за жизнь и про «расскажи нам Джонни, как твои успехи по жизни». Потом будут сетовать на то, как из ребёнка, в котором бабушка и мама просто души не чаяли, выросло такое ЧМО! Да пошли вы все на х**! — злобно думал Джонни.

Конечно же, он будет чувствовать себя ужасно виноватым, если мамины подруги с ней не простятся. Но ведь, с другой стороны, ещё неделю назад мама была хоть в ужасном состоянии уже, но *живая*! И кто-то пришёл с ней проститься? Просто взглянуть на неё? Конечно, они все люди пожилые, им тяжело далеко идти, тем более кому-то из них ехать к ней. Допустим. Но разве м. Домодедовская ближе? Туда проще добраться?! Руководствуясь такими мыслями, Джонни сообщил Геннадию по телефону, что хоронить маму никто кроме него не приедет. От такого был в шоке даже Геннадий, связанный с социальными службами, а потому сталкивавшийся, вероятно, не раз с алкоголиками и прочими маргинальными элементами.

Так или иначе, на следующий день Джонни стоял в белых тапочках (когда утром в 7 утра его разбудил своим звонком Геннадий, другой обуви под рукой не оказалось, а предшествующим вечером Джонни об этом, конечно же, не подумал) перед могилой мамы, наблюдая, как её засыпают землёй. Морально он чувствовал себя просто ужасно. Это тягостное ощущение значительно усугубилось, когда Геннадий сказал ему, что у Ирины кожа от расчёсов была в ужасном состоянии, там чуть ли не гангрена началась. Геннадий, видимо, сказал это, просто чтобы обосновать дополнительные расходы по подготовке тела к погребению. Однако Джонни принял это на свой счёт. И это значительно усилило его и без того сильное чувство вины. Ведь кто знает, если бы Джонни действовал грамотно или хотя бы более решительно и ответственно, возможно, его мама даже в таком своём полубессознательном состоянии, прожила бы ещё несколько месяцев.

Но маму уже не вернуть. Соответственно, ему уже не загладить никак свою вину перед ней. И что ему теперь делать? Покончить с собой? Так ему не хватит смелости! Да и какой смысл? Тем более что ему с таким слабым здоровьем всё равно недолго осталось. И раз уж не хватает решимости своевременно закончить свою никчёмную жизнь, надо хотя бы постараться провести её остаток с пользой для людей. Но кому и какая может быть от него польза? Причём не в бредовых фантазиях, время от времени посещавших его, а в реальной жизни? Джонни мучительно размышлял над этим по дороге в Москву, когда Геннадий вёз его с кладбища обратно на своей машине.