Беспокойный Тихий сад

В июле 1929 года из "сада Чжана" я переехал в Тихий сад, расположенный в переулке Сечан. Этот дом принадлежал Лу Цзунъюю, политикану аньфуской группировки, и раньше назывался иначе. Я дал ему название Цзинюань (Тихий сад), так как в этом был свой особый смысл.

После Северного похода влияние Гоминьдана распространилось и на Север Китая. Связанные со мной милитаристы один за другим сходили со сцены. Три северо-восточные провинции, на которые я возлагал надежды, капитулировали. В моей резиденции царили уныние и разочарование. Часть цинских ветеранов и прихлебателей всех мастей разбежалась. Рядом со мной, кроме Чжэнь Сяосюя, Ло Чжэньюя и некоторых других, уже почти не оставалось тех, кто бы говорил еще о реставрации. Даже такие, как Чэнь Баошэнь, когда-то часто повторявшие, что "все возвратится к прежнему", теперь уже больше не вспоминали об этом. Их волновал единственный вопрос: как будет относиться новая власть ко мне — последнему императору? Сам я тоже погрузился в печальные размышления, но ненадолго. Не успели снять пятицветный республиканский флаг, как люди снова принялись истреблять друг друга, теперь уже под новым — гоминьдановским — знаменем. Сегодня А и Б объединились против В, а завтра Б и В шли войной на А; все оставалось как прежде. "Единство", достигнутое Чан Кайши, было весьма призрачным, а его власть вопреки ожиданиям оказалась не такой уж прочной. Потерявшие было всякую надежду на возврат к старому люди из моей резиденции вновь предались мечтам о будущем "единстве". Постепенно возродились прежние иллюзии. Всем казалось, что без меня великие дела не могут совершиться. Цинские ветераны и прихлебатели всех мастей снова стали этому вторить, и даже японские советники, каждую неделю докладывавшие мне о политической обстановке, придерживались той же точки зрения. Я назвал свое новое местожительство Тихим садом не потому, что мне хотелось тишины и покоя. Отсюда я мог тихо и спокойно наблюдать за происходящим и выжидать.

Так день за днем, месяц за месяцем я жил в ожидании известий, и они пришли летом 1931 года.

За два месяца до событий 18 сентября мой брат Пу Цзе, который учился в Японии и собирался приехать в Китай на каникулы, вдруг получил письмо из Кагосимы от Ёсиоки — начальника одного из воинских соединений. Ёсиока раньше был офицером японского штаба в Тяньцзине и еженедельно приходил ко мне в резиденцию с докладом о текущих событиях. Он был знаком и с Пу Цзе. В своем письме Ёсиока приглашал Пу Цзе заехать к нему на несколько дней в гости, а потом уже ехать домой, в Китай. Пу Цзе принял приглашение и приехал в Кагосиму, где его радушно приняли майор Ёсиока и его супруга. Перед отъездом Ёсиока имел с Пу Цзе конфиденциальный разговор, во время которого сказал:

— Когда прибудете в Тяньцзинь, сообщите вашему почтенному брату, что Чжан Сюэлян в последнее время ведет себя совершенно неподобающим образом и что, возможно, в скором времени в Маньчжурии что-нибудь произойдет… Прошу императора Сюаньгуна беречь себя, ему предстоят большие дела!

10 июля Пу Цзе приехал в Тяньцзинь и передал мне содержание этого разговора. 29 июля меня посетил один японский аристократ — виконт Мидзуно Кацукуни. На приеме присутствовали Чжэн Сяосюй и Пу Цзе. Гость сделал мне несколько необычный подарок — японский веер, на котором были написаны две строки: "Небо услышит молитвы Гоу Цзяня, всегда найдутся люди, подобные Фань Ли" .

Перед отъездом Пу Цзе в Китай Мидзуно был у него и говорил с ним об этом подарке, поэтому Пу Цзе знал происхождение этих строк и сразу же написал мне об этом. Это произошло в Японии во времена внутренних междоусобиц Южных и Северных династий. Император Годайго, находившийся под контролем сегуната Камакура, пытался свергнуть власть сегуната, но потерпел поражение. Его поймали и сослали в Оки. Во время ссылки один самурай вырезал эти строки на стволе вишневого дерева как тайный намек императору. В дальнейшем этому японскому Гоу Цзяню удалось с помощью группы японских Фань Ли свергнуть сегунат и вернуться в Киото. Это было началом "реставрации Кэмму". Мидзуно рассказал не все. Через неполных три года после возвращения Годайго в столицу появился новый правитель — самурай Асакага Такауци, который вновь изгнал его. Я, конечно, не имел в то время желания изучать японскую историю. Важно, что это был тайный намек от японца. В то время уже стало ясно, что за сильным порывом ветра, ворвавшимся в терем, последует гроза. Обстановка на Северо-Востоке осложнялась с каждым днем. Все последние дни я думал о том, что скоро снова стану императором. В такой момент этот тайный намек — независимо от того, выражал ли он просто личную заботу или был подсказан кем-либо из официальных кругов, — служил для меня сигналом к действию.

В период событий 18 сентября Чжэн Сяосюй сделал некоторые записи в своем дневнике:

"17 сентября. Издан указ направить Лю Сянъе и Чжэн Чуя в Далянь…

18 сентября. Был приглашен к императору. Беседовали с ним о поездке на Северо-Восток…

19 сентября. Японская газета "Нициници синбун" опубликовала сообщение: "В 3 часа 23 минуты фэнтяньское радио сообщило о начале войны между Китаем и Японией". Император вызвал Лю Сянъе и Чжэн Чуя. Велел Лю Сянъе сначала самому поехать в Далянь. Затем с Чэнь Баошэнем говорили о том, что, возможно, начнется война между Японией и Россией. Пришел Лю Сянъе и попросил меня написать два письма — главному управляющему железной дорогой в Маньчжурии Учиде Ясуде и главнокомандующему японскими войсками Хондзё Сигэру. Направил Чжэн Чуя в японское посольство. Там он узнал, что японские войска еще вчера заняли Фэнтянь, а в Чанчуне идут бои…

20 сентября. Японцы передали информацию: "Японские войска заняли Фэнтянь, Чанчунь, Инкоу, Аньдун и Ляоян". В газете "Минь бао", выходящей на Северо-Востоке, до 18 сентября включительно не было опубликовано никаких известий о событиях, происшедших на Северо-Востоке.

21 сентября. Чан Кайши возвратился в Нанкин и заявил Японии протест. Чжан Сюэлян приказал армии не сопротивляться. Тун Цзисюнь просил разрешения заняться в Фэнтяне делами реставрации. Я сказал: "Нужна поддержка около ста человек военных и торговцев, которые бы выступили против Чжана и основали в трех провинциях Северо-Востока и во Внутренней Монголии независимое государство, а потом подали бы петицию Японии. Это нужно сделать вовремя"…"

Услышав о начале событий, я каждую минуту думал о том, как бы уехать на Северо-Восток, однако я понимал, что без согласия японцев сделать это было невозможно. Чжэн Сяосюй сказал мне, что в Фэнтяне положение еще не вполне ясное и не стоит слишком торопиться. Японцы сами рано или поздно пригласят меня. "Лучше сначала наладить со всеми хорошие связи", — посоветовал он. Поэтому я решил послать Лю Сянъе на Северо-Восток к Учиде Ясуде и Хондзё Сигэру. Одновременно я направил на Северо-Восток и Тун Цзисюня, чтобы разузнать положение у цинских ветеранов. В это время Шан Яньин тоже решил наладить отношения с высшим японским командованием на Северо-Востоке, с которым он раньше поддерживал связь. Вскоре после того, как они уехали, сбылись слова Чжэн Сяосюя: ко мне прибыл представитель Квантунской армии.

30 сентября, во второй половине дня, из японского гарнизона в Тяньцзине приехал переводчик Ёсида и сообщил, что генерал-лейтенант Касии Кохэй приглашает меня в штаб для обсуждения одного важного дела и просит приехать без сопровождающих. В предчувствии большой радости отправился я в японские казармы. Касии уже ждал меня у ворот своего дома. Войдя в гостиную, я увидел двоих почтительно склонившихся мужчин. Один из них был Ло Чжэньюй. Второго я не знал; он был в европейском костюме, но по его манере кланяться чувствовалось, что он японец. Это был Каеисуми Тосиити, его прислал полковник Итагаки из Штаба Квантунской армии. Познакомив нас, Касии вышел.

Мы остались втроем. Ло Чжэньюй почтительно приветствовал меня и подал мне большой конверт, в котором находилось письмо от моего дальнего родственника Си Ся. Он был начальником штаба у заместителя главнокомандующего Севере-Вое-точной армией Чжан Цзесяна, являвшегося одновременно и губернатором провинции Гирин (Цзилинь). Воспользовавшись его отсутствием, Си Ся приказал открыть город, чтобы приветствовать японские войска.

Таким образом, город Гирин был занят без единого выстрела. В своем письме Си Ся писал, что наступил наконец момент, которого он ждал двадцать лет, и просил меня, не теряя времени, немедленно вернуться в "колыбель своих предков". Далее он писал, что с помощью японцев мы сначала получим Маньчжурию, а потом и Центральный Китай; как только я вернусь в Шэньян, Гирин сразу объявит о восстановлении цинской монархии.

Ло Чжэньюй подождал, пока я прочту письмо, а затем еще раз устно повторил его содержание. Он долго рассказывал о своих действиях и заслугах и о "бескорыстной помощи" Квантунской армии. По его словам, реставрация — дело нескольких дней, ибо тридцать миллионов подданных мечтают о моем возвращении, Квантунская армия поддерживает реставрацию и специально прислала за мной Каеисуми. Одним словом, все уже подготовлено, мне остается только собраться, и японский военный корабль доставит меня в Далянь.

Лицо Ло Чжэньюя раскраснелось, он трясся всем телом, и казалось, глаза его вот-вот выпрыгнут из орбит. Подобное возбуждение имело свои причины. Его надежды совпадали с желаниями Си Ся.

Теперь он верил, что скоро сможет осуществить свои надежды и надеть халат императорского сановника, что доходы его при этом намного превзойдут доходы от продажи антикварных предметов в художественном салоне.

О своих так называемых "заслугах" впоследствии он писал в автобиографии следующее:

"После Синьхайской революции я уехал в Японию, ибо полагал, что Китай и Япония — кровные братья и что там найдутся люди, способные оказать нам поддержку и помощь, — люди, которые в дальнейшем могут нам пригодиться. Я прожил в Японии 8 лет, однако этих людей так и не встретил. Разочарованный, я решил вернуться на родину и в 1919 году приехал в Китай. В течение десяти лет, живя в Тяньцзине, я своими глазами видел, как не утихала междоусобная борьба между военными группировками, видел их бесчинства. Видеть все это было нестерпимо, и я на три года уехал в Ляодун. В душе зрела потребность принять участие в наведении порядка в стране. Я рассуждал так: во Внутреннем Китае царит беспорядок и нет силы, способной покончить с ним. Единственно, где еще существовал порядок, — это северо-восточные провинции. Хорошо, если император согласится спасти тридцатимиллионный народ Маньчжурии и Внутренней Монголии, а затем уже, используя три северо-восточные провинции в качестве базы, наведет порядок и во Внутреннем Китае. Но без участия в этом видных и авторитетных деятелей трех северо-восточных провинций не было никакой надежды на успех данного замысла. Поэтому весной 1931 года я поехал в Гирин, где имел секретную беседу с Си Ся, который тоже дни и ночи мечтал о восстановлении монархии; мы сразу нашли с ним общий язык и договорились терпеливо ожидать благоприятного момента. Конечно, мы понимали, что, поскольку Северо-Восток тесно связан с Японией, без поддержки этой дружественной державы невозможно осуществить задуманный нами план. Поэтому по возвращении в Ляодун я сразу же связался с командующим японской Квантунской армией и по мере возможности старался внушить ему, что попытка добиться мира в Азии не может увенчаться успехом, если Япония и Китай не наладят сотрудничество и не начнут совместные действия на Северо-Востоке.

Северо-Восток возможно удержать лишь в том случае, если император будет возведен на престол, только таким путем можно будет осуществить надежды нашего народа. Представители дружественной державы полностью поддержали меня".

Ло Чжэньюй как-то писал мне о своей деятельности после переезда в Люйшунь и Далянь в конце 1928 года. Не без участия Чжэн Сяосюя, Чэнь Баошэня и других я составил о нем не слишком лестное мнение и не возлагал особых надежд на этого человека, слова которого расходились с делом, а поступки были омерзительны. За несколько месяцев до этого он снова оставил о себе память: как-то он вдруг, крайне возбужденный, примчался ко мне из Даляня и привез письмо от японца Танотоё, человека без определенных занятий, заявив, что этот Танотоё имеет много хороших знакомых в японских военных кругах. Несколько последних месяцев он вместе с одним уважаемым японским военным, Такаямой, по поручению военного ведомства составил план. По этому плану под предлогом так называемого "восстания красных" намечалось при поддержке японских войск послать белогвардейскую армию Семенова и захватить Фэнтянь. В это же время предполагалось связаться с местными чиновниками, после чего "Северо-Восток встречает меня, вернувшегося в Маньчжурию, а я объявляю императорский указ о восстановлении цинской монархии". Для осуществления этого плана он просил меня оказать ему финансовую поддержку. План не внушал мне доверия. Через два дня к Чжэн Сяосюю внезапно приехал японский военный чин из Пекина и сообщил, что верить Танотоё ни в коем случае нельзя. Чжэн Сяосюй немедленно сообщил об этом мне и опять очень резко критиковал Ло Чжэньюя. И вот прошло совсем немного времени, а Ло Чжэньюй снова заговорил о моем переезде на Северо-Восток, и я не мог не отнестись к этому с опаской.

Я посмотрел на Ло Чжэньюя, на не знакомого мне Каеисуми, и на душе у меня стало очень неспокойно. Конечно, в этот раз Ло Чжэньюй появился не так, как раньше. Во-первых, разговор происходил в японском штабе и вместе с ним присутствовал представитель полковника Квантунской армии Итагаки. Во-вторых, в руке он держал личное послание Си Ся; к тому же два дня назад в одной из газет я прочел сообщение о том, что все население Шэньяна готовится встретить бывшего пинского императора. Тяньцзиньские газеты непрерывно сообщали об отступлении китайских войск, о том, что Англия поддерживает Японию в Лиге Наций. Казалось, что японская армия имеет возможность осуществить господство на Северо-Востоке, и все это внушало мне надежду. Но я считал, что обо всем этом лучше посоветоваться с Чэнь Баошэнем и Чжэн Сяосюем.

Я заявил Ло Чжэньюю и Каеисуми, что должен подумать, прежде чем дать ответ. Не знаю откуда, в комнате вновь появился генерал-лейтенант Касии. Заметив, что в Тяньцзине оставаться небезопасно, он посоветовал принять предложение полковника Итагаки и перебраться на Северо-Восток. Когда я уже в автомобиле вспоминал его слова, мне все больше казалось, что он прав. Радость затмила все сомнения. Однако стоило мне вернуться домой, как мой пыл сразу же охладили.

Первым начал возражать Чэнь Баошэнь, за ним Ху Сыюань и Чэнь Цзэншоу (наставник Вань Жун). Выслушав мой рассказ, они сразу же заявили, что Ло Чжэньюй опять принялся за старое, что не стоит слишком доверять представителю обыкновенного полковника Квантунской армии. Ситуация в Северо-Восточном Китае и позиция великих держав еще недостаточно ясны, говорили они. Следует по меньшей мере дождаться возвращения Лю Сянъе, прежде чем что-либо предпринимать. На все это я нетерпеливо возразил:

— Письмо Си Ся не может быть обманом.

Восьмидесятичетырехлетний Чэнь Баошэнь был явно смущен. Он с грустью сказал:

— Разве ваш покорный слуга не мечтал, чтобы старые порядки были восстановлены? Поспешность в данной ситуации лишь повредит делу; уехать легко — вернуться трудно!

Увидев, что мне не уговорить стариков, я немедленно послал за Чжэн Сяосюем, который в свой семьдесят один год был еще полон энергии. От всевозможных его теорий у меня уже голова шла кругом. Еще недавно по совету Чжэн Сяосюя я подарил Муссолини, которого он очень почитал, свиток с каллиграфической надписью, где восхвалял его как исключительного государственного деятеля.

Чжэн Сяосюй любил повторять: "Италия обязательно станет гегемоном на Западе, а великая Цинская империя будет процветать на Востоке". Чтобы наградить его, моего будущего премьер-министра, я предложил отцу породнить мою младшую сестру со старшим внуком Чжэн Сяосюя, оказав ему тем самым "императорскую" честь. Я предполагал, что, узнав о приглашении Си Ся и представителя Квантунской армии, он, в противоположность Чэнь Баошэню, необычайно обрадуется. Но совершенно неожиданно для меня он воспринял это совсем не так, как я думал.

— После бурных потрясений вновь забрезжил рассвет. Реставрация, безусловно, начнется в Маньчжурии, и этого нельзя предотвратить, даже если бы японцы не приветствовали ваше величество. — Он помолчал и добавил: — Было бы все же безопасней дождаться возвращения Тун Цзисюня.

Как и Чэнь Баошэнь, он считал, что момент еще не наступил На самом деле Чжэн Сяосюй думал вовсе не о подходящем моменте; это хорошо видно из записей в дневнике, которые он сделал за несколько дней до этого:

"В американской газете в Лос-Анджелесе опубликована телеграмма агентства Юнайтед Пресс от 4 октября. Издатель лос-анджелесской газеты Питерс поместил в ней статью под названием "Для избавления от мирового кризиса надо искать силы в Китае". Питерс говорит, что этот план не что иное, как фантазия, которую нельзя осуществить, но тем не менее советует американскому правительству обдумать крайние меры для выхода из нынешнего положения. Считая, что первым шагом должна быть организация мировой финансовой банковской группы под руководством Америки, единственной целью которой будет вкладывать капиталы для развития Китая, он настаивал на том, чтобы американское правительство как можно быстрее составило план развития Китая. Обеспечив нужды китайской промышленности и транспорта, можно будет создать самый крупный мировой рынок. Капиталовложения Америки оправдаются. С концентрацией всего внимания на Китае усовершенствуется американская общественно-экономическая система, возродится ее былая слава и все человечество сможет пользоваться плодами цивилизации.

В этом году, 10 октября, исполняется ровно 20 лет Китайской республике… Настал благоприятный момент, должно исполниться веление Неба: республика погибнет. Гоминьдан будет уничтожен, пришло время "открыть политические двери"! Но кто будет хозяином? Ведь в Азии годятся для этой роли только японский микадо и император Сюаньгун. Что будет, если японский император предложит политику "открытых дверей"? Как на это станут реагировать представители различных стран? Отнесутся ли они к этому спокойно? Да и будет ли спокоен сам японский император, выдвигая такое предложение? Что касается императора Сюаньтуна, то он уже двадцать лет находится не у дел; именно поэтому он и должен стать первым, кто провозгласит принцип "открытых дверей", и его предложение не вызовет возражений со стороны представителей различных рас и государств, никто не скажет, что сильный обижает слабого…"

Итак, Чжэн Сяосюй думал не только о Маньчжурии, но и обо всем Китае. Если настал момент "открыть двери" всего Китая, стоит ли говорить о Северо-Востоке! Самый главный вопрос, который занимал в то время Чжэн Сяосюя, был вопрос не о благоприятном моменте для поездки на Северо-Восток, а о том, какие принять меры, чтобы выиграть бой у Ло Чжэньюя.

Бой начался за несколько дней до моей поездки в японский штаб. В этот день я получил два письма с Северо-Востока: одно — от Ло Чжэньюя, другое — от Чжоу Шаньпэя, который был секретарем Пу Вэя. Оба они просили дать им официальные полномочия действовать от моего имени. По их словам, момент уже настал, связь со всеми установлена и остается лишь получить от меня подтверждение их полномочий. Я сообщил об этом Чжэн Сяосюю. Он сразу же стал убеждать меня:

— Ни в коем случае нельзя назначать таких людей: они только стремятся сделать карьеру и могут нанести вред вашему авторитету.

Чжэн Сяосюй, очевидно, боялся, что я полностью попаду под влияние Ло Чжэньюя. Но в тот момент я, разумеется, не понимал этого. Интуиция подсказывала, что раз все они советуют подождать посланцев на Северо-Восток (к тому же они должны были очень скоро вернуться), то торопиться мне не следует.

Чэнь Цзяншоу, опасаясь, что я передумаю, поспешил подать мне доклад. Этот доклад прекрасно отражает мысли и стремления, которых придерживались в то время Чэнь Баошэнь и его группа:

"Докладываю Вашему императорскому величеству об обстановке, сложившейся за последнее время, а также предупреждаю о необходимости действовать осторожно при наступлении благоприятного момента, чтобы не нанести ущерб нашему первоначальному плану. Всякое дело можно испортить, если поступить неосмотрительно. Нужно действовать тайно, не обнаруживая своих чувств, чтобы вокруг никто ничего не подозревал, а когда настанет удобный момент, действовать без промедления.

Говоря иными словами, нужно или не предпринимать никаких действий, или действовать наверняка.

Сейчас, Ваше величество, Вы спокойно живете в Тяньцзине устранившись от всякого участия в делах. Это известно всем.

Если же Вы предпримете поездку в Далянь, то в Китае и за границей поднимут по этому поводу шум, последуют критика и порицания в Ваш адрес, и тогда даже Япония, которая намерена сотрудничать с Вами, вынуждена будет изменить свои первоначальные планы. Мы окажемся в тупике, и трудно представить связанные с этим опасности. Между тем успех дела зависит от человека, а не от места. Если действительно представится случай, то он представится и в Тяньцзине, если же нет — то и в Даляне все может сорваться. К тому же в Тяньцзине можно действовать тайно и избежать подозрений со стороны масс.

Ваша поездка в Далянь, напротив, вызовет всеобщую панику и лишь навредит делу. Обстановка в Тяньцзине складывается не совсем благоприятно, однако Вы пользуетесь здесь определенным влиянием. Если же, отправившись в Далянь, Вы не добьетесь там успеха, Вам уже трудно будет вернуться обратно. Поэтому нужно лишь ждать благоприятного момента, а он непременно представится. Сейчас, судя по сообщениям, положение еще не вполне стабилизировалось и следует спокойно наблюдать и выжидать.

Если в дальнейшем Вас поддержат Северо-Восточные провинции, а Япония предпримет действия в защиту реставрации то тогда следует сначала выяснить, кто направлен для переговоров. Если люди, ведущие переговоры, будут выражать лишь мне ние группы военных, а не представлять японское правительств то это весьма сомнительное дело и трудно представить все его последствия.

А что если правительство не даст согласия и планы военных изменятся на полпути? Что предпринять тогда? Ни в коем случае нельзя рисковать делом из-за экспериментов, которые предпринимают военные группировки в области политики. Если же приедут делегаты от японского правительства, то и тогда прежде всего нужно выяснить их подлинные намерения. Если они действительно хотят оказать поддержку и помощь в интересах справедливости, то, без сомнения, нельзя упустить такой удобный случай, но если они хотят завлечь Вас путем обмана, то это все равно что идти по пути Кореи. Неужели, зная, что это ловушка и западня, Вы захотите попасть в нее? Сначала нужно заручиться согласием, получить полную гарантию и только тогда выехать из Тяньцзиня. Можно пойти на уступки японцам, когда речь идет о железных дорогах, шахтах и торговле, но административные права и право использовать людей на службе необходимо целиком сохранить за собой.

В области внешней политики можно заключить с ними военный союз, но в области внутренней политики мы не должны допускать ни малейшего вмешательства в наши дела. Это наше непреклонное мнение и единственно правильный способ действий в сложившейся обстановке.

В нынешней ситуации прежде всего необходимо воспользоваться поддержкой шэньши и командного состава Северо-Восточной армии, а потом уже помощью со стороны Японии. Но, по-видимому, этот момент еще не настал. Сейчас шэньши и военные группировки северо-восточных провинций пока наблюдают и выжидают. Когда же они увидят, что переговоры Японии с республиканским правительством срываются, их настроения могут внезапно измениться.

Министры иностранных дел великих держав сейчас как раз собрались в Женеве, пытаясь с помощью авторитета Лиги Наций урегулировать создавшееся положение. Япония боится обидеть великие державы; поэтому, по дошедшим до нас сведениям, она уже выдвинула проект своих требований. Если республиканское правительство согласится их удовлетворить, японцы, возможно, отведут свои войска. Республиканское правительство сейчас громогласно заявляет о том, что оно ни в коем случае не пойдет на уступки, однако это лишь одна видимость. Зная о его внутренней слабости, следует ожидать, что оно в конце концов вынуждено будет уступить, и тогда, возможно, японцы, требования которых будут удовлетворены, на этом закончат дело. Если же переговоры сорвутся, то Япония, вероятно, предпримет другие действия. Мы в данный момент находимся на перепутье.

Что касается внутреннего положения республиканского правительства, то Нанкин и Гуандун, хотя и пошли на союз, глубоко ненавидят друг друга, полны взаимного недоверия и зависти. Их союз не может быть слишком продолжительным и в случае раскола с Японией сразу же распадется. Если же республиканское правительство согласится удовлетворить требования японцев, оно скомпрометирует себя, так как это будет совершенно обратно тому, что оно сейчас провозглашает, вызовет недовольство внутри страны, и тогда гоминьдановскому правительству не удержаться у власти. Даже если Япония и выведет на время свои войска, то при первом удобном случае она введет их вновь. Поэтому, по моему мнению, сейчас не стоит спешить, так как в дальнейшем представится много удобных случаев.

Без учета реального положения вещей и в результате неосторожных действий можно потерпеть фиаско и навсегда потерять надежду осуществить свои планы".

Из-за этих разногласий в Тихом саду стало еще неспокойнее. К тому же в это время произошло одно непредвиденное событие, о котором я расскажу ниже.

 

Разногласия среди японцев

Не дожидаясь, когда в Тихом саду придут к единому мнению, вице-консул японского генерального консульства в Тяньцзине посетил меня на другой же день. В консульстве уже знали, что я был в японских казармах. Вице-консул, заметив, что он понимает мое настроение и сложившиеся обстоятельства, советовал действовать осмотрительно и пока не покидать Тяньцзинь. Он сказал, что, поскольку консульство отвечает за мою безопасность, он не может не дать такого совета.

С этого дня вице-консул либо сам уговаривал меня не ехать, либо действовал через Чэнь Баошэня и его племянника или через Чжэн Сяосюя и его сына.

С другой стороны, переводчик японского гарнизона Ёсида не раз говорил мне, что японские военные круги решительно поддерживают меня на пути к власти, и советовал мне немедленно отправляться в путь.

Моя новая точка зрения на японскую армию и правительство отличалась от мнения Чэнь Баошэня и его окружения. Чэнь Баошень всегда считал, что политику вершат люди штатские, поэтому поддерживал связи только с японским посланником Ёсидзавой; он настаивал, чтобы я не слушал военных, пока нет указаний из Токио. Я же придерживался другого мнения и считал, что судьбу мою решают не политические деятели Японии, а военные, у меня не было никаких доводов и полной информации на этот счет, я исходил лишь из известных мне фактов. С одной стороны, японцы были готовы установить дипломатические отношения с Нанкином и мирным путем решить конфликт между Китаем и Японией, с другой стороны, Квантунская армия непрерывно атаковала отступающие китайские войска. Хотя для меня в то время было еще не ясно, что Чан Кайши и Ван Цзинвэй, кричавшие о сопротивлении и в то же время отдававшие врагу территорию страны, использовали этот двурушнический прием для обмана общественного мнения, я понимал, что вопрос все же решают японские солдаты. Чэнь Баошэнь отмечал безразличие великих держав, я же думал иначе. Вскоре после моего визита в японские казармы меня внезапно посетил командующий английскими войсками в Тяньцзине бригадный генерал Бэркэл-Ньюджент. Он принес мне свои личные поздравления в связи с наступлением благоприятного момента, возникшего в связи с событиями 18 сентября, и сказал:

— Если ваше величество сможет в великой Маньчжурии вновь вступить на престол, я ваш покорный слуга и охотно буду простым солдатом под вашим императорским знаменем с изображением дракона.

Эти слова заставили меня еще больше поверить в то, что говорил Чжэн Сяосюй об английском покровительстве Японии. Внезапно после долгой разлуки я встретился с Джонстоном. Он приехал по делам Министерства иностранных дел Англии, чтобы уладить некоторые вопросы, связанные с "боксерской" контрибуцией и передачей Вэйхайвэя. Джонстон порадовался моим планам и попросил написать предисловие к его книге "Сумерки Запретного города", сказав, что добавит в этой книге еще одну главу, которая будет называться "Дракон возвращается в свою обитель".

Один за другим Лю Сянъе и Тун Цзисюнь привезли с Северо-Востока вести, которые меня воодушевили. Тун Цзисюнь, придавший первым, сказал, что в Шэньяне он встретился с Юань Дзинькаем и другими цинскими ветеранами. Все они считали что момент уже настал и незачем откладывать. Следом за ним вернулся и Лю Сянъе. Хотя ему не удалось встретиться с Учидой или Хондзё, что немного разочаровало меня, однако он виделся с Итагаки и Цзинь Ляном и убедился, что Ло Чжэньюй и Каеисуми не обманывают. Цзинь Лян был настроен особенно оптимистически. Он просил передать, что в Фэнтяне все готово и только ждут приезда императора. Лю Сянъе также заехал в Гирин и удостоверился, что Ло Чжэньюй говорил правду. Японская армия действительно уже управляла всей провинцией, Си Ся и другие были готовы поддержать реставрацию в любой момент.

Кроме этого, появилось множество слухов, которые побуждали меня поспешить с отъездом. Тяньцзиньская пресса действовала очень оперативно. Известие о том, что я был в японских казармах, вскоре стало достоянием общественности. Некоторые газеты даже опубликовали сообщение, что на пароходе я уже прибыл на Северо-Восток. Одновременно, не знаю откуда, распространились слухи, будто китайцы предпримут против меня диверсию. Я почувствовал, что в Тяньцзине оставаться мне больше нельзя.

Я послал Чжэн Чуя к японскому генеральному консулу в Тяньцзине Кувадзиме, с тем чтобы он передал ему мое желание в целях безопасности временно переехать в Люйшунь, поскольку условий для поездки в Фэнтянь еще нет. Однако Кувадзима сразу же отсоветовал мне ехать в Люйшунь. Он попросил Чжэн Чуя передать мне, что Учида Ясуда тоже так думает. Учида был одним из заслуженных политических деятелей старшего поколения и пользовался большим уважением в армии, поэтому лучше было послушаться его совета, тем более что за мою безопасность полностью отвечал сам консул. В конце он сказал, что должен еще посоветоваться с командующим местным военным гарнизоном Касии. На второй день Чжэн Чуя посетил вице-консул и сообщил ему, что накануне состоялась беседа Кувадзима и Касии, где было решено, что мне пока не следует покидать Тяньцзинь.

Я совершенно был сбит с толку этим сообщением и, чтобы выяснить, в чем дело, пригласил переводчика из штаба Ёсиду. К моему удивлению, он сказал, что генеральный консул вообще не совещался с командующим японскими войсками. Наоборот, командующий Касии за то, чтобы я немедленно уехал вместе с Каеисуми. Ёсида посоветовал мне написать письмо в штаб и выразить свое твердое желание уехать из Тяньцзиня. Я написал такое письмо, но о нем снова каким-то образом узнал японский консул, который немедленно приехал к Чэнь Баошэню и Чжэн Сяосюю узнать, действительно ли это сделал я.

Из-за трений между японскими военными и политическими кругами я не знал, как поступить. Тем временем пришло письмо от Лю Сянъе, который вторично поехал на Северо-Восток. Он писал, что выяснил истинное мнение командующего Квантунской армией Хондзё. Сейчас японцы еще не полностью удерживают в своих руках северо-восточные провинции; "нужно подождать, пока положение в этих провинциях стабилизируется. Тогда Учида пригласит Ваше величество пожаловать в Шэньян". Поскольку эти слова принадлежали самому высокому авторитету, который мог решить мою судьбу, мне оставалось только выполнять приказание и спокойно ждать.

Теперь я в какой-то степени понял, что не только между консульством и войсками существуют разногласия, но что даже внутри Квантунской армии нет единства. Некоторые вещи невольно внушали мне опасение. Например, то, что великий князь Пу Вэй под охраной японцев совершил обряд жертвоприношений на Бэйлинских гробницах в Шэньяне; что в провинции Ляонин появилась организация, так называемый Местный союз сохранения на Северо-Востоке; что бывшее влиятельное лицо северо-восточной группировки Цзан Шии получил особые льготы от японской Квантунской армии; что имя бывшего правителя республики Дуань Цижуя снова появилось на страницах газет и что будто бы японцы намерены использовать его для организации политической власти на Севере. Если бы я знал тогда, что японцы одно время намеревались использовать Дуань Цижуя или учредить исполнительный комитет Северо-Востока, а в другое время они планировали использовать Пу Вэя для создания империи, то я, наверное, волновался бы еще больше.

После того как я ответил Ло Чжэньюю и Каеисуми, что временно остаюсь на месте, потекли долгие дни ожидания известий. Я издал несколько "высочайших эдиктов", согласно которым Двое моих племянников — Сянь Юань и Сянь Цзи, только что окончившие японское военное училище, — должны были отправиться на Северо-Восток с целью привлечь на мою сторону некоторых монгольских князей и вручить награды и подарки Чжан Хайпэну и Гун Фу, которые одними из первых сдались японским оккупационным властям. Кроме того, по просьбе японского военного атташе Мори я написал письма Ма Чжаньшаню и нескольким монгольским князьям, уговаривая их сдаться. Я назначил Чжан Хайнэня командующим независимой армией Маньчжурии и Монголии, Ма Чжаньшаня — главным командующим Северной армией, а Гун Фу — главным командующим Западной армией и присвоил Сянь Юаню и Сянь Цзи звание полковников. Я заготовил много пустых бланков с указами о присвоении различных званий, чтобы в любое время — по мере надобности — вносить туда имена и фамилии.

Особенно заслуживает упоминания тот факт, что я по совету Чжэн Сяосюя посылал людей действовать непосредственно в Японию. Когда, получив мой отказ, недовольный Ло Чжэньюй уехал, Чжэн Сяосюй сразу же изменил поведение. Он отказался от проводимой им ранее политики выжидания и начал убеждать меня перейти к активным действиям, считая, что уже настала пора осуществить то, о чем он договаривался во время своего пребывания в Японии с Судзуки, Минами и лицами из Общества черного дракона. Он, вероятно, тоже заметил, что есть люди, которые могут оказаться моими соперниками, поэтому и предложил послать своих людей в Токио. Меня не только не пугали эти внезапные перемены, напротив, я им очень радовался. Скрыв это от Чэнь Баошэня, я принял совет Чжэн Сяосюя и послал японца Тояма в Японию встретиться с только что занявшим должность министра сухопутных войск Минами Дзиро и лидером Общества черного дракона Тоямой Мицуру. По черновику Чжэн Сяосюя я собственной рукой на желтом шелке написал этим двум важным лицам письма.

В 1946 году в Токио во время заседания Международного военного трибунала Минами предъявил это письмо в качестве вещественного доказательства для своей защиты. Тогда, боясь, что по возвращении на родину меня будут судить, я не признался, что эти письма написаны мною. Оригиналы писем, к сожалению, не сохранились, поэтому привожу их с текста, опубликованного в японской книге:

"После событий, происшедших на Северо-Востоке, республиканское правительство не приняло надлежащих мер, обидело дружественное нам соседнее государство и тем самым нанесло огромный вред народу. Я очень удручен бедствиями, которые терпит наш народ. Сейчас мы направляем нашего учителя Тояму в Японию, с тем чтобы он нанес визит министру сухопутных войск генералу армии Минами и передал ему наши намерения. Мы не можем спокойно взирать на бедствия нашего народа и отдать власть в руки ханьцев. Обстановка с каждым днем ухудшается, что не соответствует желаниям нашего императорского дома. Мы сейчас стремимся укрепить Восточную Азию, а это может быть достигнуто лишь путем союза между Китаем и Японией. Если не преодолеть все преграды, стоящие на нашем пути, повсюду будет царить глубокая скорбь и нам никогда не добиться мира. И тогда красные начнут повсюду бесчинствовать, и бедствиям нашим не будет конца".

Таким образом, я не только выжидал, но и действовал. Через три недели после того, как Тояма уехал с письмом, я наконец дождался дня, о котором Чжэн Сяосюй так написал в своем дневнике:

"2 ноября в Тяньцзине во время аудиенции император сказал мне: "Шэн Яньин приехал с Северо-Востока и говорит, что Фэнтянь и Гирин с нетерпением ждут приезда императора. Ёсида приходил с известием, что Доихара приехал в Тяньцзинь, тайно совещался со штабом и считает, что мне надо быстрее уезжать". Я ответил императору: "Доихара является советником Хондзё и важным лицом Квантунской армии; если он приехал встречать вас, вы не должны задерживаться". На следующий день император сообщил обо всем консульству. Ночью у императора состоялась встреча с Доихарой…"

 

Ночной визит Доихары

"…Находящийся в настоящее время под судом Военного трибунала Доихара раньше был полковником пехотных войск японской армии. Затем, в апреле 1941 года, он получил звание генерала. До событий 18 сентября около 18 лет прожил в Китае. В военном министерстве его считали знатоком Китая. С его именем связано начало и развитие агрессивной войны против Китая и Маньчжурии, а также создание в дальнейшем марионеточного государства Маньчжоу-Го, находящегося под контролем Японии. В то время, когда группировка военного ведомства Японии разрабатывала агрессивную политику, направленную на аннексию других районов Китая, он играл важную роль в ускорении развития этих событий, используя при этом политические заговоры и угрозу оружием.

Доихара поддерживал тесный контакт с другими руководителями военного ведомства, планировавшими, подготавливавшими и осуществлявшими японское господство в Восточной и Юго-Восточной Азии.

После того как нужда в его специальных знаниях о Китае и заговорах, проводившихся в стране, отпала, Доихара появился на сцене в звании генерала и стал осуществлять те коварные цели, которые некогда замышлял. Он не только участвовал в проведении агрессивной войны в Китае, но и участвовал в осуществлении войны против СССР и других стран, то есть в развязывании агрессии против всех стран, с которыми Япония воевала в период 1941 — 1945 годов, исключая Францию". (Из "Приговора Международного военного трибунала для Дальнего Востока".)

Из двадцати пяти военных преступников, осужденных Международным военным трибуналом для Дальнего Востока, Доихара и Итагаки совершили наибольшее количество преступлений. Главным среди них было преступление против человечности. Международный дальневосточный военный трибунал вынес приговор этой группе военных преступников лишь в ноябре 1948 года. Доихара, Итагаки и еще пять военных преступников были приговорены к повешению.

Доихара принадлежал к числу тех японских военных, которые сделали карьеру на агрессии против Китая. Окончив стрелковое отделение военного училища и военную академию, он служил в японском главном штабе и был командиром 13-го стрелкового полка. Впервые он приехал в Китай в 1913 году и служил в Квантунской армии. Свыше десяти лет он был адъютантом генерал-лейтенанта Саканиси Хатиро, советника северо-восточных милитаристов. Особенно тесные связи существовали у него с Чжан Цзолинем. В 1924 году, когда началась междоусобная война между милитаристами чжилийской и фэнтяньской группировок, он подстрекал Квантунскую армию помогать Чжан Цзолиню. Однако в 1928 году, когда Квантунская армия решила убрать Чжан Цзолиня, Доихара тоже принимал участие в заговоре. Вскоре он был произведен в ранг полковника и назначен начальником разведки в Шэньяне. С этого момента начинается список его преступлений, отмеченных в приговоре. Однако многие из его "художеств" не были названы в приговоре. Так, например, тяньцзиньские события в ноябре 1931 года, начало войны в провинции Жэхэ в 1932 году, фэнтайские события в мае 1935 года, создание марионеточной прояпонской организации в Восточном Хэбэе, ноябрьский бунт босяцких элементов в Сянхэ… — все это было неразрывно связано с деятельностью Доихары. Можно сказать, что повсюду, где бывал Доихара, он нес несчастье. Лишь один раз его постигла неудача: предатель родины Ма Чжаньшань, которого Доихара привлек на свою сторону, в дальнейшем выступил против Японии. Однако это не повлияло на его дальнейшее продвижение по службе. Его назначили командиром полка и командиром бригады, а вскоре вновь перевели на должность начальника разведки Квантунской армии. После событий 7 июля 1937 года Доихара вернулся к военной деятельности, став командиром дивизии. И наконец он занял пост главнокомандующего японской армией в Китае и Юго-Восточной Азии.

В то время о Доихаре ходило много разных легенд, преисполненных таинственности. Китайские газеты писали, что он привык носить китайскую одежду и свободно говорил на нескольких китайских диалектах. В тот раз, во время ночной встречи со мной, он не был одет в китайскую одежду; на нем был японский костюм европейского покроя, и его китайский язык тоже не казался столь уж безукоризненным. Чтобы во время беседы не возникло никаких недоразумений, он пригласил переводчика Ёсиду.

В тот год ему минуло 48 лет, под глазами уже набухли мешки, под носом торчали маленькие усики, а с лица не сходила учтивая и добрая улыбка. Эта улыбка внушала собеседнику уверенность, что каждое его слово надежно.

Спросив меня о здоровье, Доихара перешел к делу. Сначала он объяснил мне действия японской армии. По его словам, армия выступала лишь против одного Чжан Сюэляна, который довел народ Маньчжурии до бедственного положения. Японская армия выступила лишь потому, что никак не были гарантированы права японских граждан и их безопасность. Он заверил меня, что Квантунская армия не имеет в Маньчжурии никаких территориальных притязаний, а лишь чистосердечно стремится помочь маньчжурскому народу установить свое новое государство и надеется, что я не упущу этого случая, вернусь в "колыбель своих предков" и буду руководить государством. Япония подпишет с новым государством военный договор, по которому его суверенные права и территория будут целиком охраняться Японией. Я, как глава государства, стану там полным хозяином.

Его искренний тон, учтивая улыбка, его репутация и положение — все это не позволяло мне относиться к нему так же, как к Ло Чжэньюю и Каеисуми. Беспокойство Чэнь Баошэня относительно того, что Ло Чжэньюй и Каеисуми не могут представлять Квантунскую армию, а Квантунская армия — японское правительство, теперь отпадали, так как Доихара сам являлся важным лицом Квантунской армии. К тому же он недвусмысленно заявил:

— Его величество император Японии доверяет Квантунской армии!

Меня тревожил еще один вопрос, и я спросил:

— Каким будет это новое государство?

— Я уже сказал, что это будет независимое, суверенное государство, в котором хозяином станет император Сюаньтун.

— Я спрашиваю не об этом. Я хочу знать, будет ли это республика или монархия?

— Этот вопрос можно решить по приезде в Шэньян.

— Нет! — решительно возразил я. — Если реставрация осуществится, то я поеду; если же нет — остаюсь здесь.

Он улыбнулся и, не меняя тона, сказал:

— Конечно, монархия. Никаких сомнений на этот счет быть не может.

— Если монархия, то поеду!

— Тогда прошу, ваше величество, выехать как можно скорее и во что бы то ни стало до 16-го числа прибыть в Маньчжурию. После приезда в Шэньян мы подробно обсудим все планы. Что же касается подготовки к отъезду, то это устроит Ёсиду.

Так же учтиво, как и в начале визита, он пожелал мне счастливого пути, поклонился и ушел. После его ухода я принял Цзинь Ляна, приехавшего вместе с Доихарой. Он привез известия от руководителя северо-восточных ветеранов-монархистов Юань Цзинкая и сообщил мне, что они могут мобилизовать всех прежних подчиненных Северо-Восточной армии. Одним словом, мне казалось, что все было в порядке.

После отъезда Доихары Ёсида сказал мне, что о его визите не обязательно ставить в известность генеральное консульство. Что касается поездки в Далянь, он все устроит сам. Про себя я решил, что, кроме Чжэн Сяосюя, ни с кем я этот вопрос обсуждать не буду.

Однако на следующий день в газетах уже было опубликовано сообщение о моей встрече с Доихарой и раскрывались цели этого визита. Чэнь Баошэня в те дни не было в Тяньцзине, однако, узнав о моем намерении, он немедленно вернулся из Пекина и прямо с вокзала приехал к Чжэн Сяосюю, чтобы разузнать все подробно. От него он примчался в Тихий сад. Как раз в это время я получил телеграмму из Токио от Лю Сянъе, в которой он сообщал, что японское военное ведомство считает мой отъезд из Тяньцзиня преждевременным. После получения телеграммы мне ничего не оставалось делать, как обо всем рассказать Чжэн Сяосюю и обещать, что я посоветуюсь со всеми. 5 ноября в моей резиденции "в присутствии императора" было проведено совещание в узком кругу. Кроме Чэнь Баошэня, Чжэн Сяосюя и Ху Сы-юаня, на нем присутствовали видные деятели Тяньцзиня Юань Дахуа и Те Лян (Шэи Юнь только что умер). На совещании между Чэнь Баошэнем и Чжэн Сяосюем разгорелся ожесточенный спор.

— Общая политическая обстановка в данный момент еще не ясна, не в наших интересах поступать легкомысленно. Если действия Ло Чжэньюя, когда он приглашал императора, были безрассудны, то разве не меньшее безрассудство сейчас убеждать императора уехать? — Чэнь Баошэнь злыми глазами смотрел на Чжэн Сяосюя.

— То тогда, а то сейчас. Если теперь упустить момент, то мы Можем потерять расположение дружественной державы, а внутри Китая — поддержку своего народа. Не учитывать сложившуюся обстановку несерьезно, — так же зло отвечал ему Чжэн Сяосюй.

— Пусть японское военное ведомство полно энтузиазма, однако кабинет министров его не разделяет. Дело это нешуточное и императору нужно трижды подумать, прежде чем принять решение.

— Японский кабинет министров ничего не решает. В данном случае все вопросы решает военное ведомство. От того, что мы трижды подумаем, ничего не изменится!

— Я прошу подумать трижды императора, а не тебя!

— Трижды подумать, трижды подумать! Дождемся, когда японцы посадят на трон Пу Вэя. Что тогда мы, сановники, предложим нашему императору?

— Выйдет что-нибудь с Пу Вэем или не выйдет, Пу Вэй в конце концов останется Пу Вэем, а поездка императора может состояться только в том случае, если будет полная гарантия успеха. Куда император сможет вернуться в случае неудачи, как он искупит свою вину перед предками?

Юань Дахуа, который за все время не произнес ни одного слова, Те Лян, опустивший голову и упорно молчавший, Ху Сыюань, который по своему положению не мог вмешиваться в спор и лишь тяжело вздыхал, почувствовали, что молчать дальше невозможно, нужно как-то закончить дискуссию. Те Лян предложил не торопясь, хорошенько все обдумать. Судя по всему, он поддерживал Чэнь Баошэня; Юань Дахуа тоже проворчал себе под нос несколько слов, но их никто не расслышал. Ху Сыюань хотел, очевидно, поддержать Чэнь Баошэня, но тоже высказался очень неясно. На собрании я никак не выразил своего отношения к происходящему, но в душе считал, что честность Чэнь Баошэня заслуживает поощрения, хотя его взгляды слишком устарели. Мне казалось, что лучше всего высказать свою точку зрения и не открывать своих намерений. Здесь я хочу попутно рассказать о том, как на третий день после визита Доихара я принял Гао Ютана.

В те дни ко мне на прием просилось чрезвычайно много людей, и я решил, что если всем отказывать, то это только подтвердит, что газеты правы, а это было для меня очень невыгодно. Тем более следовало принять такого человека, как Гао Ютан. Раньше в "саду Чжана" он был у меня частым гостем. Мы относились к нему как к стороннику реставрации, потому что в свое время он был цинским чиновником. Потом он стал издателем нескольких газет. Будучи членом Контрольной палаты Гоминьдана, просил для меня "у Нанкина средств на расходы", но безрезультатно. Понимая, что у него можно что-нибудь разузнать, я решил принять его. Неожиданно он явился с поручением от Чан Кайши, сказав, что гоминьдановское правительство прислало ему телеграмму, в которой просило передать мне, что оно хотело бы восстановить "Льготные условия" и ежегодно выплачивать мне соответствующую сумму. Гоминьдановское правительство было готово выплатить, если я того захочу, всю сумму целиком и просило меня назвать ее. Что же касается моего местопребывания, то оно предлагало выбрать Шанхай. Правительство не будет также возражать, продолжал Гао Ютан, если я пожелаю уехать за границу или в любое другое место, кроме Северо-Востока и Японии.

Услышав все это, я усмехнулся:

— А о чем же думало ваше правительство раньше? "Льготные условия" не существуют уже несколько лет. Когда Сунь Дяньин осквернил гробницы моих предков, правительство даже не вмешалось. Теперь же оно намерено удалить меня от японцев и вспомнило о "Льготных условиях". Мне льготы не нужны, и я не собираюсь куда-нибудь уезжать. Вы же старый цинский советник. Зачем вам выступать от их имени?

Гао Ютан говорил со мной как старый придворный и человек, всецело думавший о моих интересах. Он утверждал, что условия правительства для меня очень выгодны. Конечно, оно часто бросает слова на ветер, но, если я посчитаю необходимым, можно получить гарантии иностранных банков.

— Если будет поручительство иностранцев, Чан Кайши обманывать не осмелится, — сказал он, будто зная, что у меня на душе.

Но я не верил его словам, ибо давно знал коварные приемы Чан Кайши. Говорили, что ради сближения с Англией и Америкой он женился на Сун Мэйлин и бросил свою предыдущую жену. Он человек вероломный, а такие люди всегда обижают слабых и боятся смелых. Он боялся японцев и, увидев теперь мое сближение с ними, готов был обещать любые условия. Даже если бы он не обманывал и действительно собирался возвратить мне императорский титул, разве могло это идти в сравнение с тем, что обещал Доихара! Разве мог я променять весь Северо-Восток на его деньги? Как бы хорошо ни относился ко мне Чан Кайши, разве может он уступить мне всю страну? Я решил закончить разговор и сказал:

— Хорошо, я вас понял.

Гао Ютан, видя, что я произнес эту фразу после некоторого размышления, подумал, что не все потеряно, и поспешно сказал:

— Хорошо, хорошо, вы еще подумайте, а я приду еще раз через несколько дней.

Он ушел от меня полный надежд. Однако когда он пришел вторично, меня уже не было в Тяньцзине.

Ко мне в те дни постоянно приходили люди, рассчитывавшие узнать какие-либо новости или подать дружеские советы. Я получал также множество писем с советами и предостережениями. Было даже письмо от одного представителя моего рода Айсинь Гиоро, который советовал мне "не принимать бандита за отца и дорожить моей репутацией в глазах китайцев". Но я уже весь был в мечтах о реставрации и на все советы не обращал никакого внимания. Я твердо решил не открывать своих намерений и в интервью тяньцзиньскому журналисту упорно отрицал какое-либо намерение уехать на Северо-Восток. Мог ли он знать, что в день выхода газеты с моим интервью я уже находился на японском пароходе, направлявшемся в Инкоу!

Не могу не упомянуть о событии, которое произошло за два дня до моего отъезда. В мою комнату вбежал запыхавшийся Ци Цзичжун, мой приближенный, со словами: "Беда! Бомбы! Две бомбы!"

Я сидел на диване и с испуга даже не мог подняться. С трудом я понял, что только что приходил незнакомец, который принес подарок с визитной карточкой бывшего советника главного штаба по охране общественного порядка Ухао Синьбо.

Незнакомец оставил подарок и ушел. Ци Цзичжун, как всегда, осмотрел его и в корзине с фруктами обнаружил две бомбы.

Не успела утихнуть возникшая паника, как прибыли японские полицейские и офицеры из штаба и забрали бомбы. На следующий день переводчик Ёсида доложил мне, что в штабе уже проверили обе бомбы и установили, что они изготовлены на военном заводе Чжан Сюэляна.

— Императору Сюаньтуну не следует больше принимать посторонних людей, — посоветовал мне Ёсида. — Лучше уехать как можно скорее.

В те дни я получил и немало писем с угрозами. Так, в одном из них говорилось: "Если ты не уедешь отсюда, береги свою голову!"

Особенно напугал меня один телефонный звонок. Ци Цзичжун сказал мне, что звонил официант из ресторана "Виктория", который предупреждал меня не ходить в эти дни туда обедать, так как мной интересовались несколько "подозрительных личностей". Официант, проявивший такую заботу обо мне, сказал также, что у этих подозрительных лиц под одеждой, вероятно, было спрятано оружие. Самым удивительным было то, что он смог распознать в них посланцев Чжан Сюэляна.

Не могу сказать, что за человек был этот официант, но Ци Цзичжуна я не забуду никогда. Он был моим слугой, я привез его с собой из Пекина. Он появился во дворце после роспуска евнухов. Тогда это был молодой человек, которому я очень доверял. Во время Маньчжоу-Го я послал его учиться в военную академию в Японию. Впоследствии он стал офицером в марионеточных войсках Северного Китая. После освобождения Китая он был репрессирован за контрреволюционную деятельность. Когда я выехал из Тяньцзиня на Северо-Восток, он был одним из троих моих сопровождающих и знал каждый мой шаг.

Только много лет спустя я понял, почему японцы и Чжэн Сяосюй так хорошо были осведомлены обо всех моих делах, почему они знали буквально о каждом моем шаге и разыгрываемый мной спектакль (хотя артисты играли довольно плохо) имел такой эффект. Все это было неразрывно связано с именем Ци Цзичжуна.

Вслед за бомбами, анонимными письмами, телефонными звонками произошел тяньцзиньский инцидент. Японцы с помощью предателей и переодетых сыщиков организовали волнения в китайской части города (это тоже было одним из "художеств" Доихары). На территории японской концессии был введен комендантский час, и всякое сообщение с китайской частью города прервано. Около ворот Тихого сада для охраны появились броневики, и он оказался отрезанным от внешнего мира. Пропуск имели только Чжэн Сяосюй и его сын Чжэн Чуй.

Впоследствии, вспоминая об этом, я думал, зачем Доихаре понадобилось так срочно перевести меня на Северо-Восток. Если это произошло не потому, что представители группировки молодых офицеров Квантунской армии хотели отделаться от тех, кто выступал против них, и не по каким-либо другим причинам, а только потому, что боялись, как бы я снова не изменил своих намерений, то нужно сказать, что они слишком переоценивали влияние на меня окружающих. Фактически к этому времени не только я принял твердое решение, даже Ху Сыюань, Чэнь Цзэншоу и другие люди, находившиеся под влиянием Чэнь Баошэня, изменили свои позиции. Они отказались от прежней позиции "наблюдателей" и начали активно налаживать связи с японцами. Однако они по-прежнему боялись положиться на военных и считали, что лучше поддерживать связь с японским правительством. Все эти перемены, как и перемены, происшедшие со мной лично, были обусловлены лишь одним: все мы боялись упустить удобный случай, боялись, что нам не достанется тот лакомый кусок, который нам уже поднесли ко рту. Во время переговоров с японцами окружавших меня людей прежде всего беспокоил вопрос о том, смогут ли они в будущем занять высокие посты. Поэтому они предлагали, чтобы "право использовать людей" принадлежало мне. А что же касается экономических интересов страны и т. д., то ими, по их мнению, можно было поступиться, лишь бы получить это "право". Сразу же после моей встречи с Доихарой Чэнь Цзэншоу подал мне доклад, в котором, в частности, говорилось: "…можно подписать с Японией соглашение, уступив ей право использовать дороги, шахты, торговлю, но право использовать людей должно полностью остаться в наших руках. Лишь в этом случае Вы можете согласиться выехать на Северо-Восток".

 

Тайная переправа через реку Байхэ

На Северо-Восток я собирался выехать 10 ноября 1931 года. Согласно намеченному плану, в этот день, под вечер, я должен был незаметно выйти из ворот Тихого сада. Этот вопрос меня очень сильно беспокоил. Сначала я решил, что будет лучше, если я выберусь не через центральный выход, а машиной через ворота гаража. Я приказал Да Ли, моему верному приближенному, посмотреть, можно ли выехать через эти ворота. Однако оказалось, что ими уже давно не пользовались и со стороны улицы ворота гаража оклеены многочисленными рекламами и афишами. Выход нашел Ци Цзичжун, предложив мне спрятаться в багажнике гоночной машины. Из моих приближенных выбрали одного мало-мальски умеющего водить машину. Ци Цзичжун сел рядом с шофером, и в этой "пустой" машине мы выехали из Тихого сада.

Недалеко от ворот в другом автомобиле нас уже поджидал Ёсида. Как только мы выехали из ворот, его автомобиль пристроился нам в хвост.

Это как раз был третий день тяньцзиньских событий. Все улицы на территории японской концессии и в прилегающих китайских кварталах были перекрыты. Возникли ли беспорядки случайно, или их организовали преднамеренно, сказать не берусь, но все это создало благоприятную обстановку для моего побега. В то время ни одна китайская машина не могла проехать по улице без того, чтобы ее не остановили на перекрестке перед проволочными заграждениями. Японские солдаты задерживали и нашу машину, но достаточно было сказать Ёсиде несколько слов, чтобы нас немедленно пропускали. И хотя наш шофер оказался ужасным (выехав из ворот, мы тут же врезались в телеграфный столб, отчего я сильно ударился головой о крышку багажника, да и в пути меня здорово трясло), мы все же в конце концов благополучно добрались до условленного места — японского ресторана.

Когда машина остановилась, Ци Цзичжун сразу же отослал водителя. К машине подошел Ёсида, поднял крышку багажника, помог мне выбраться, и мы вместе вошли в ресторан, где меня уже ожидал японский офицер — капитан Магата. Он вытащил японскую военную шинель и фуражку и помог мне быстро переодеться. Магата сел вместе со мной, а Ёсида — в японскую военную машину, которая беспрепятственно помчалась по набережной реки Байхэ прямо в порт. Когда машина остановилась, Ёси-Да и капитан Магата помогли мне выйти.

— Не бойтесь, это английская концессия, — сказал мне тихо Ёсида.

Мы быстро прошли несколько десятков метров по асфальтированному причалу и вдруг увидели пароходик с погашенными огнями. Я вошел в каюту, где сидели в ожидании меня, как это было условлено, Чжэн Сяосюй и Чжэн Чуй. На душе сразу же стало немного спокойней. Здесь же находились еше три японца — Каеисуми, Кудо Тэцусабуро, служивший раньше у монгольского князя Шэн Юня, и Отани, происхождение которого я забыл От капитана парохода я узнал, что на борту находилось еще около десятка японских солдат, на которых была возложена охрана. Пароход назывался "Хидзияма мару", он принадлежал транспортному отделу японского штаба. На этот раз — ввиду необходимости особой "перевозки" — на палубе были навалены мешки с песком и установлены стальные листы брони. Через двадцать лет в японском журнале "Бунгэй сюндзю" я прочел воспоминания Кудо Тэцусабуро, который писал, что на пароходе была спрятана большая бочка с бензином. Предполагалось, что если побег не удастся и нас начнут преследовать китайские войска, японские солдаты подожгут пароход, чтобы уничтожить и нас, свидетелей, и сам пароход. В то время я сидел примерно в трех метрах от этой бочки и считал, что с каждой минутой приближаюсь к счастью!

Ёсида и Магата сошли на берег, и пароход отошел от причала. Зажгли электричество. В окне виднелась ночная панорама реки Байхэ. Меня охватило волнение. Раньше я несколько раз днем бывал на реке Байхэ; еще тогда я мечтал, что она станет тем путем, по которому я отправлюсь за океан в поисках помощи для реставрации. И вот теперь я в самом деле плыл по этой реке и, забыв обо всем на свете, не находил слов, чтобы выразить свой восторг.

Но моя радость оказалась слишком преждевременной. Когда Чжэн Чуй сказал: "Территорию иностранных концессий мы прошли, впереди китайские воды. Возможно, встретим китайскую охрану", сердце мое ушло в пятки. Я взглянул на Чжэн Сяосюя, его сына и японцев. Лица их были напряжены, они молчали. Так в молчании мы плыли часа два. Вдруг с берега донесся крик: "Стоп!"

От страха я словно прирос к месту. Японские солдаты высыпали на палубу. Послышался топот ботинок и отрывистые слова команды. Я посмотрел в окно и увидел, что за каждым мешком лежал японский солдат с винтовкой на изготовку. Пароход замедлил ход и как будто стал приближаться к берегу. Но не успел я понять, что произошло, как внезапно погас свет и с берега раздались выстрелы. Почти одновременно загрохотали двигатели, и пароход стал быстро набирать скорость. Крики и выстрелы на берегу постепенно отдалялись. Оказывается, японцы заранее были готовы к такому обороту дел. Сначала они сделали вид, что подчинились приказу, а затем, воспользовавшись тем, что на берегу не ожидали от них такого маневра, внезапно исчезли.

Через некоторое время загорелся свет, и в каюте снова стало оживленно. В полночь мы добрались до устья реки Дагу. В ожидании торгового судна "Авадзи мару", которое должно было встретить нас, японские солдаты достали сало, соленую капусту и японскую водку — сакэ. Чжэн Сяосюй оживился и принялся рассуждать о том, что у Китая и Японии одинаковая письменность, что они люди одной расы и т. д. Наши "приключения" он представил как часть "героической миссии". Он чокался с японскими солдатами, ему хотелось говорить стихами, и он принялся скандировать:

— Два императора на одном материке хотят уважать друг друга. Семь спутников на одном корабле вместе обсуждают важные дела. Воля людей сильнее Неба. Это не пустые слова. Факты у нас перед глазами.

Радость Чжэн Сяосюя можно объяснить не только тем, что он в этот вечер оказался победителем, но и другими причинами. А именно тем, что он, невзирая на внешние трения и разногласия между японскими военными и политическими кругами, раньше, чем кто-либо другой, смог понять, что они действуют заодно. 13 ноября, на следующий день после моей встречи с Доихарой, в его дневнике появилась такая запись: "Чжэн Чуй был у японского консула, который сказал ему: "Доихара в этот раз приехал специально пригласить императора в Фэнтянь"". После Второй мировой войны в архиве Министерства иностранных дел Японии был обнаружен черновик секретной телеграммы, которую 6 ноября японский министр иностранных дел посылал в Тяньцзинь генеральному консулу Кувадзиме. Эта телеграмма проливает свет на историю переправы через Байхэ.

"Относительно движения в поддержку императора Сюаньтуна. Мы считали, что изменение ограничения свободы императоpa может неблагоприятно сказаться на нашей внутренней и внешней политике. По этому вопросу в Министерстве иностранных дел состоялся обмен мнениями. Поскольку в Маньчжурии началось всеобщее движение в поддержку императора, все это может затруднить проведение нашей государственной политики. Кроме того, императору необходима охрана, и на этот счет мы уже дали соответствующие распоряжения. Министерство иностранных дел считает, что политическая ситуация в Маньчжурии несколько стабилизировалась и что наблюдается общее стремление жителей трех северо-восточных провинций оказать поддержку императору. Если это не отразится отрицательно на проведении нашей политики, то нужно все предоставить естественному ходу событий".

 

В изоляции

На борту "Авадзи мару" Чжэн Сяосюй целый день разглагольствовал о своем горячем желании управлять государством и всем миром. Утром 13 ноября наш пароход причалил к порту города Инкоу провинции Ляонин.

Я совсем не задумывался над тем, почему, следуя в Шэньян, нужно высаживаться в Инкоу. В моем воображении рисовались лишь картины того, как население Дунбэя будет встречать меня в Инкоу. Я представлял себе радостную толпу, людей с флажками, — точно так, как это было в японской школе в Тяньцзине, — которые станут провозглашать в мою честь здравицы. Но чем ближе пароход подходил к берегу, тем яснее становилось, что действительность не соответствует моим мечтам: не было ни толпы, ни тем более флажков. Сойдя на берег, я увидел среди немногочисленных встречающих одних только японцев.

От Каеисуми я узнал, что всех этих людей во главе с Амакасу Масахико прислал Итагаки.

Амакасу мало знали в Китае, хотя в Японии он был широко известен. В прошлом он служил капитаном японской жандармерии.

В 1923 году во время землетрясения в Японии японское военное ведомство, воспользовавшись паникой среди населения, совершило убийства многих прогрессивных деятелей. Когда после землетрясения этот кровавый инцидент был раскрыт, военное ведомство под давлением общественного мнения вынуждено было в качестве козла отпущения привлечь Амакасу к суду, и Военный трибунал приговорил его тогда к пожизненной каторге, но вскоре он получил освобождение и был послан во Францию учиться. Во Франции Амакасу изучал живопись и музыку. Через несколько лет этот "художник" вернулся в Японию, и его сразу же направили на службу в разведку Квантунской армии. В одной книге, изданной в Японии после Второй мировой войны, говорится, что взрыв на железной дороге Лютяогоу, послуживший сигналом к событиям 18 сентября, был делом рук Амакасу. В порту Инкоу я никак не мог представить, что этот вежливый близорукий человек в очках с тонкой оправой имеет такую необыкновенную биографию. Возможно, без его "художеств" я не смог бы прибыть в Северо-Восточный Китай.

Амакасу предложил мне, Чжэн Сяосюю и Чжэн Чую сесть в ожидавший нас экипаж, который и отвез нас на станцию. После часа езды в поезде мы пересели в другой экипаж без каких-либо объяснений. Незаметно, в полном неведении мы добрались наконец до курортного района горячих источников Танганцзы. Охваченный сомнениями, я вошел в отель "Дуйнуйгэ".

Этот великолепно меблированный отель, принадлежащий японской компании Южно-Маньчжурской железной дороги "Мантэцу", был построен в японском стиле; в нем могли останавливаться лишь японские офицеры, высшие служащие компании и китайские чиновники. Меня проводили на второй этаж, в самую лучшую комнату, где я встретил Ло Чжэньюя; он приветствовал меня и сразу же сказал, что в данное время обсуждает с Квантунской армией вопрос о реставрации и создании государства, и прибавил, что до завершения переговоров желательно, чтобы весть о моем прибытии не распространялась. Настоящего смысла его слов я не понял, но мне стало ясно, почему не было торжественной встречи. Оказывается, люди просто не знали, что я приехал. Я верил, что с Квантунской армией будет легко договориться и скоро сообщат о том, что я, император династии Цин, вернулся на трон во дворце в Шэньяне. И тогда уж мне устроят торжественную встречу. Я был так доволен, что не обратил внимания на взволнованные лица Чжэн Сяосюя и его сына. С большим аппетитом съел я японский обед, который отличался своеобразным вкусом, полюбовался видом вечернего города и в отличном расположении духа лег спать.

Только утром следующего дня я понял, что и на этот раз радость моя была преждевременной.

После утреннего туалета я вызвал к себе Ци Цзичжуна и сказал, что хотел бы немного пройтись и осмотреть окрестности.

- Это невозможно, не выпускают! — сказал Ци Цзичжун, нахмурив брови.

— Почему? — удивился я. — Кто сказал? Пойди вниз, узнай!

— Даже вниз нельзя!

Только теперь я понял, что отель изолирован. В него не только никого не пускали, но и тем, кто в нем жил, не разрешалось подниматься на второй этаж (где находился только я и мое окружение). Особенно было непонятно, почему даже нам не разрешалось спускаться вниз. Я послал за Ло Чжэньюем, но никто не знал, где он. Чжэн Сяосюй и Чжэн Чуй были разгневаны и просили меня потребовать от японцев объяснения. Главными среди японцев здесь были Каеисуми и Амакасу. Когда Ци Цзичжун привел Каеисуми, тот, мило улыбаясь, сказал по-китайски с акцентом:

— Это для безопасности императора Сюаньтуна.

— До каких пор мы будем здесь находиться? — спросил Чжэн Сяосюй.

— Это следует спросить у полковника Итагаки.

— А где же Си Ся? Ло Чжэньюй говорил, что нас встретит Си Ся и будет сопровождать до Фэнтяня.

— Это тоже нужно спросить у полковника Итагаки.

— А где Ло Чжэньюй? — спросил Чжэн Чуй.

— Он поехал в Шэньян к полковнику Итагаки, чтобы обсудить вопрос о новом государстве. Когда будет достигнута договоренность, они сразу же пригласят императора Сюаньтуна.

Это было весьма странно. Ведь в Тяньцзине Доихара и Си Ся уверяли меня, что все уже решено и лишь ждут моего приезда, а сейчас Каеисуми говорит, что вопрос только еще обсуждается. Как объяснить все это? Я задал ему этот вопрос, и Каеисуми ответил очень сбивчиво:

— Разве можно легко решить важное дело? Пусть император Сюаньтун не волнуется. Придет время, и, конечно, ваше величество пригласят.

— Но куда? — спросил Чжэн Чуй. — В Фэнтянь?

— Это нужно спросить у полковника Итагаки.

Пригласив в другую комнату Тун Цзисюня, я стал расспрашивать его, что означали слова "все готово" в телеграмме, присланной им из Шэньяна. Тун Цзисюнь сказал, что так ему велел написать Юань Цзинкай и сам он ровно ничего не знает. Тогда я спросил, что думает по этому поводу Шан Яньин. Он также не смог мне ответить ничего вразумительного и лишь сетовал на то, что у него под рукой нет гадательных табличек, иначе он смог бы получить ответ от духов.

В то время я еще не знал, что японцы были весьма обеспокоены сложившимся положением. На международной арене Япония оказалась в изоляции, а внутри страны еще не существовало единого мнения, какую форму правления избрать для новой колонии. В связи с этим Квантунская армия, конечно, не могла разрешить мне сразу выйти на сцену. Я только почувствовал, что японцы относятся ко мне уже не с таким уважением, как в Тяньцзине. Да и Каеисуми уже был не тот, что раньше. Так в ожидании неприятностей я провел целую неделю. Вдруг мне позвонил Итагаки и пригласил в Люйшунь.

Почему не в Шэньян? Каеисуми снова с улыбкой объяснил, что нужно для этого лично поговорить с Итагаки. А почему в Люйшунь? По словам Каеисуми, в районе Танганцзы много "бандитов" и очень неспокойно, уж лучше жить в Люйшуне. Это большой город, где имеются все удобства. Я согласился с ним, в тот же вечер сел в поезд и на следующий день утром уже был в Люйшуне, где остановился в гостинице "Ямато". Все повторилось сначала. Нас снова поместили на второй этаж и не разрешили спускаться. Каеисуми и Амакасу твердили мне одно и то же: вопрос о новом государстве еще не решен, не нужно торопиться, придет время — и меня пригласят в Шэньян. Прошло несколько Дней, и Чжэн Сяосюй и его сын Чжэн Чуй получили такую же свободу, как Ло Чжэньюй. Теперь они могли даже поехать в Да-Лянь. Грусть исчезла с лица Чжэн Сяосюя, и он начал рассуждать также, как и Ло Чжэньюй, повторяя, что я император и действовать мне самому неудобно. Всеми делами должны заниматься они, и когда все будет готово, естественно, я благополучно займу свое место и, встав лицом к югу, стану принимать поздравления А сейчас, пока дело еще не прояснилось, лучше ничего не разглашать и никого не принимать. Хозяин здесь — Квантунская армия, и я, пока не взошел на престол, пребываю здесь в качестве гостя, а гости должны подчиняться хозяину. Я очень разволновался, услышав его слова, однако мне не оставалось ничего дру. того, как терпеливо ждать.

Фактически для этих людей, которые упрямо называли меня императором, день и ночь ломали из-за меня голову, я был не больше чем карточный король. Роль такого "короля" сводится к тому, что он может "побить" карты других партнеров и выиграть то, что поставлено на кон. Японцы хотели пойти "королем", чтобы урегулировать спорные вопросы с Западом и успокоить общественное мнение в самой Японии и за ее пределами; естественно, что до поры до времени они держали свой козырь в строгом секрете.

А Чжэн Сяосюй и Чжэн Чуй и их сторонники, стремясь отделаться от других претендентов и самим получить награду от японцев, намеревались единолично завладеть этим "королем"; они думали лишь о том, как удержать меня в своих руках. В этом и была причина моей изоляции, именно поэтому я был отрезан от внешнего мира. В Танганцзы Ло Чжэньюй хотел воспользоваться мерами ограничения, которые мне поставили японцы, чтобы помешать общаться с другими людьми, преградить возможные контакты с Чжэн Сяосюем и представителями Квантунской армии. Но когда, приехав в Люйшунь, Чжэн Сяосюй завязал отношения с японцами и стал играть такую же роль, как и он, Ло Чжэньюю оставалось только с запоздалым благоразумием предпринимать меры, чтобы не допустить третьего.

Поэтому, ограждая меня от других, Ло Чжэньюй и Чжэн Сяосюй действовали заодно, но вели ожесточенную борьбу между собой, когда речь шла о заигрывании с японцами.

Закулисную сторону всего этого я в то время, конечно, не понимал, но чувствовал, что Ло Чжэньюй и Чжэн Сяосюй вместе с японцами хотят изолировать меня от других людей. Они не обращали большого внимания на Тун Цзисюня и Шан Яньина, который только интересовался гаданиями и молился Богу, а предпринимали строгие меры предосторожности по отношению тем, кто приезжал ко мне из Тяньцзиня. Они не церемонились даже с Вань Жун.

Покидая Тихий сад, я оставил распоряжение, в котором велел Ху Сыюаню следовать за мной на Северо-Восток, а Чэнь Цзэншоу — сопровождать ко мне Вань Жун. Узнав, что я в Люйшуне, все трое немедленно приехали в Далянь. Ло Чжэньюй направил человека, который нашел для них жилье, чтобы передать приказ Квантунской армии, запрещающий им приезжать в Люйшунь. Вань Жун усомнилась в существовании такого приказа и, решив, что со мной что-то стряслось, закатила истерику. Она заявила, что непременно поедет в Люйшунь, и только после этого ей дали разрешение приехать туда, чтобы повидать меня. Приблизительно через месяц Квантунская армия переселила меня в дом Сян Чжана, сына Шан Ци. Только тогда Вань Жун и двум моим сестрам разрешили поселиться вместе со мной.

Я хотел вызвать к себе Ху Сыюаня и Чэнь Цзэншоу, но Чжэн Сяосюй сказал мне, что по решению Квантунской армии никто, кроме него, его сына, Ло Чжэньюя и Вань Шэньши, не может встречаться со мной. Я попросил его пойти к Каеисуми и Амакасу и попросить их разрешения, но в результате лишь Ху Сыюаню разрешили повидаться со мной один раз, да и то при условии, что он в тот же день вернется в Далянь. Ху Сыюань, увидев, в каком я положении, заплакал. Он сказал, что много лет был рядом со мной, а теперь ему не разрешают даже повидать меня. Его слова оставили в моей душе горький осадок. Я почувствовал, что страх одиночества и беззащитности угнетает меня. Двумя-тремя словами я постарался успокоить Ху Сыюаня, сказав ему, что как только буду иметь права, сразу же прикажу ему и Чэнь Цзэншоу вернуться ко мне. Услышав это, Ху Сыюань перестал плакать. Он воспользовался тем, что никого не было в комнате, и подробно Рассказал мне, как Чжэн Сяосюй и Ло Чжэньюй чинили ему всяческие препятствия. Он называл их бессовестными обманщиками, которые запугивают и обижают подчиненных, а себя изображают преданными людьми.

Ху Сыюань и Чэнь Цзэншоу продолжали жить в Даляне. При каждом удобном случае они передавали мне свои доклады, в которых на все лады бранили Чжэн Сяосюя и Ло Чжэньюя.

Спустя два месяца после моего приезда в Люйшунь туда приехал и Чэнь Баошэнь. Чжэн Сяосюй к этому времени стал уже важным человеком в Квантунской армии, и чувствовалось, Ло Чжэньюй скоро отойдет на второй план.

И вот, когда уже приближался час полной победы, когда связи с Квантунской армией почти достигли желаемого апогея, в Даляне появляется наставник императора, авторитет которого намного превышает его собственный. Разумеется, это сразу его насторожило. Боясь, что его земляк может вызвать большой интерес у японцев, он срочно придумывает меры, как отделаться от Чэнь Баошэня. Поэтому последний пробыл в Люйшуне только двое суток и встретился со мною два раза. Чжэн Сяосюй под предлогом того, что японцы собираются проводить в гостинице совещание, отправил Чэнь Баошэня обратно.

В то же время тяньцзиньские и пекинские сторонники монархии, которые хотели стать чиновниками, приехали ко мне, но их всех задержали Чжэн Сяосюй и Амакасу. Даже великий князь Гун — Пу Вэй — не мог встретиться со мной. Не найдя в день моего рождения причин для отказа, они вынуждены были разрешить некоторым людям встретиться и поздравить меня. Среди них были Бао Си, Шан Яньин, Шэнь Цзисянь, Цзинь Чжо, Ван Цзиле, Чэнь Цзэншоу Юй Шань и другие. Впоследствии, после создания Маньчжоу-Го, все они стали большой и малой новой знатью.

В то время грызня и склоки были характерны не только для старых китайских сановников, подобную картину можно было наблюдать и в японской разведке.

Самой серьезной была борьба между Чжэн Сяосюем и Ло Чжэньюем, это был самый последний смертельный бой соперников, когда они пустили в ход все свои силы. Ло Чжэньюй использовал свои связи с Итагаки и Каеисуми и, когда Чжэн Сяосюй приехал на Северо-Восток, изолировал его. Это был его первый прием. Он хвастал своими заслугами в том, что первым предложил встречать императора на Северо-Востоке. Он был уверен, что если приберет меня к рукам и использует мое присутствие при переговорах с японцами, то обязательно добьется своей цели и получит главную должность. Но он с самого начала переговоров слишком настаивал на реставрации Цинской династии. Японию это не очень интересовало. Он, так же как и я, не понял, что планы реставрации не совпадают с японским планом, по которому народ Маньчжурии требует независимости и автономии. В это время Япония на международной арене находилась в полной изоляции. Она еще не могла устроить спектакль с марионетками, поэтому Квантунская армия не торопилась со своим решением. Ло Чжэньюй считал, что он уже изолировал Чжэн Сяосюя (что же касается остальных, то они тем более не имели возможности приблизиться ко мне, и никто из них не мог выступить в качестве моего делегата на переговорах с японцами), что он имеет полную возможность воспользоваться своим положением и стать единственным распорядителем и не спеша вести переговоры с японцами. Когда вопрос о том, восстанавливать ли великую династию Цин или создать новое государство, еще висел в воздухе, мы с Чжэн Сяосюем прибыли в Люйшунь. Такого Ло Чжэньюй не ожидал, так как это нарушило его план изоляции Чжэн Сяосюя. Квантунская армия пригласила на совещание Чжэн Сяосюя; Ло Чжэньюй ничего не знал о связях Чжэн Сяосюя с военным ведомством в Токио, а также не предполагал, что перед отъездом из Тяньцзиня Чжэн Сяосюй уже познакомился с Каеисуми.

Точно так же, как и в тот год, когда я покинул двор, Чжэн Сяосюй, который тогда быстро наладил с полковником Такэмото такие же тесные связи, какие были у Ло Чжэньюя, — Чжэн Сяосюй на этот раз быстро превратился в хорошего друга, привезенного Ло Чжэньюем Каеисуми. Каеисуми стал посредником между Чжэн Сяосюем и Квантунской армией.

Чжэн Сяосюй и его сын Чжэн Чуй после приезда в Инкоу и Далянь несколько раз вели доверительные беседы с Амакасу. Представители Квантунской армии поняли, что Чжэн Сяосюй и Чжэн Чуй намного энергичнее Ло Чжэньюя, которого мог удовлетворить лишь "халат высшего императорского сановника и ритуал земных поклонов перед императором".

Офицеры Квантунской армии были рады вести переговоры Через Чжэн Сяосюя. После того как последний в первый раз встретился с Итагаки в Люйшуне, он услышал, что Итагаки намечает сделать меня президентом Маньчжурско-Монгольской республики. Сначала он был удивлен таким оборотом дела, а затем, поняв, что японские военные круги решили не давать мне императорскую корону, сразу же изменил свое мнение. Он направил своего сына Чжэн Чуя связаться с Камаи, который был выбран из японских военных главным управляющим этой новой колонией. Чжэн Сяосюй просил передать Камаи свое мнение: о том, что если Япония считает название "императорское государство" не подходящим к новому государству и если его назначат главой будущего кабинета министров, он все уладит, уговорит императора дать согласие на звание главы и т. д. Упомяну вскользь, что захватить кресло премьера стремился не только Ло Чжэньюй, но и многие другие, в том числе Чжан Цзинхуэй, Цзан Шии, Си Ся. Последний несколько раз посылал ко мне человека с деньгами; всего он передал мне более 100 тысяч юаней, щрося при этом назначить его в будущем премьер-министром. Чжэн Сяосюй, конечно, очень волновался, поэтому он первый посшешил направить Чжэн Чуя к Камаи, чтобы сообщить тому свопо "цену". Камаи передал это предложение Хондзё и Итагаки. Затем Чжэн Сяосюй стал гостем генералитета Квантунской армии в Шэньяне. Так Чжэн Сяосюй заменил Ло Чжэньюя в переговорах с японцами.

Находясь в изоляции, я, разумеется, не имел возможности понять действительное положение вещей и видел совсем другое…

 

Наблюдения и разочарования

После приезда в город Люйшунь меня не покидало смутное беспокойство, вызванное не изоляцией и не блокадой, а тем, что я услышал от Каеисуми и других, а именно: что Квантунская армия даже не приступала к решению вопроса о строе нового государства.

Это волновало меня значительно больше, чем отсутствие торжественной встречи в порту. Последнее можно бьшо объяснить тем, что не успели подготовиться или еще не сообщили о моем прибытии, но что означали слова "государственный строй еще не определен"? Раз государственный строй еще не определен, зачем тогда Доихара пригласил меня на Северо-Восток?

Чжэн Сяосюй и Каеисуми разъяснили мне, что Доихара не обманывал. Квантунская армия действительно поддерживает реставрацию и хочет, чтобы я руководил великим планом. Однако поскольку дело прежде всего касается Маньчжурии, его следует согласовать с маньчжурами. Пока полной договоренности еще нет, поэтому они говорят, что вопрос не решен.

Теперь я уже не так легко, как в Танганцзы, верил этим людям. Но я не мог найти других, с кем бы можно было посоветоваться. Впервые я оказался один, без моего наставника и его советов, поэтому мне оставалось лишь прибегнуть к способу Шан Яньина — просить помощи у духов. Взяв книжку "Искусство предвидеть будущее", привезенную из Тяньцзиня, я начал гадать на монетах. Получилось не так уж плохо, и я терпеливо стал ждать своей судьбы, поддавшись советам Чжэнь Сяосюя и Ло Чжэньюя.

Так я прождал три месяца. Наконец на второй день после моего дня рождения, то есть 9 февраля 1932 года, пришло сообщение: Административный совет Северо-Востока принял решение учредить в Маньчжурии республику. Так называемый Административный совет Северо-Востока вновь начал свою деятельность 18 февраля. Руководителями этого совета стали капитулировавший Чжан Цзинхуэй, бывший начальник особого Харбинского района, председатель провинции Ляонин (к тому времени Фэн-тяньская провинция) Цзан Шии, представитель Хэйлунцзянской провинции Ма Чжаньшань и только что признанный новым членом этого комитета председатель провинции Гирин Си Ся. Председателем комитета был Чжан Цзинхуэй. 19 февраля этот член комитета по указке Итагаки принял решение о создании республики, а затем опубликовал "декларацию независимости".

Сообщение об этом напугало и возмутило не только Чжэн Сяосюя и Чжэн Чуя, но и всех остальных находившихся рядом со мной людей, в том числе и Ло Чжэньюя.

В то время я не думал о том, сколько гибло народу на Северо-Востоке и каким способом японцы станут осуществлять свое господство в этой колонии. Меня также не интересовало, сколько они направят солдат и какие полезные ископаемые будут добывать. Важнее всего для меня была реставрация и признание императором. Разве не для этого прибыл я сюда более чем за тысячу ли? Восьмидесятилетний Чэнь Баошэнь, приехавший на склоне своих лет в Люйшунь, много раз повторял мне:

— Не восстановив наследственный императорский трон, разве можно не чувствовать себя виноватым перед душами предков?

Я возненавидел Доихару и Итагаки всем сердцем. В тот день словно сумасшедший, я, бросив книгу "Искусство предвидеть будущее" на ковер, метался по гостиной бывшего великого князя Су и курил одну сигарету за другой. Я вспомнил Тихий сад и вдруг подумал, что если не стану императором, то уж лучше бы мне просто жить спокойной жизнью человека, устранившегося от дел. Продав часть драгоценностей и картин, я мог бы выехать за границу и жить там в свое удовольствие.

Я решил высказать эти внезапно пришедшие в голову мысли командованию Квантунской армии и, если оно не поддержит меня, сразу же возвратиться в Тяньцзинь. Ло Чжэньюй и Чжэн Сяосюй, с которыми я поделился своим планом, не имели ничего против. Ло Чжэньюй посоветовал мне сначала послать немного подарков Итагаки. Я выбрал несколько драгоценностей, которые привез из Тяньцзиня, и попросил Ло Чжэньюя переслать их Итагаки. Как раз в это время Итагаки позвонил Чжэн Сяосюю и пригласил его на совещание. Тогда я попросил Чэнь Цзэншоу записать мои доводы, объясняющие необходимость восстановления наследственной императорской власти, и вручил их Чжэн Сяосюю и Ло Чжэньюю, чтобы они передали их Итагаки. Я велел им решительно и четко объяснить мои намерения, изложенные в двенадцати пунктах (последние четыре пункта добавил Чэнь Цзэншоу):

"1. Мы не можем отказаться от наследственной императорской власти из уважения к пятитысячелетним моральным устоям Восточной Азии.

2. Поддерживая высокую нравственность, прежде всего необходимо подумать об основах взаимоотношений между людьми, а для этого необходима наследственная императорская власть.

3. При управлении государством необходимо, чтобы народ был полон веры и уважения, а для этого необходима наследственная императорская власть.

4. Китай и Япония являются дружественными братскими державами. Если мы хотим жить в мире и добиться общей славы, то должны уважать прочно сложившиеся нравственные устой, с тем чтобы народы наших стран воспитывались в духе равноправия, а для этого необходима наследственная императорская власть.

5. Китай уже более 20 лет терпит вред, причиняемый ему демократической системой правления. За исключением ничтожной кучки эгоистов, огромное большинство народа ненавидит республику и полно любви к нашей династии, поэтому необходима наследственная императорская власть.

6. Маньчжуры и монголы издавна привыкли сохранять свои обычаи, и чтобы добиться их доверия и уважения, необходима наследственная императорская власть.

7. Республиканская система с каждым днем приходит все в больший упадок, к этому нужно добавить растущую с каждым днем безработицу — все это причиняет японской империи огромные тревоги: если Китай добьется восстановления императорской системы правления, то это будет огромным благодеянием для наших народов как в умственном, так и в моральном отношениях, а для этого необходима наследственная императорская власть.

8. Великая династия Цин существовала в Китае более 200 лет, до этого она более 100 лет правила в Маньчжурии; в целях сохранения обычаев народа, успокоения людских сердец, умиротворения нашей земли, сохранения духа жителей Востока, восстановления императорской власти, укрепления императорских традиций как Вашей, так и нашей страны необходима наследственная императорская власть.

9. Расцвет Вашей страны приходится на царствование императора Мэйдзи. Его наставления и указы, обращенные к народу, направлены на воспитание у народа нравственности и преданности. Император Мэйдзи стоял за то, чтобы в науке использовались достижения Европы и Америки, а в качестве реальных устоев брал за образец Конфуция и Мэнцзы; он сохранял дух древнейших времен, царивший на Востоке, чтобы избежать тлетворного влияния европейских пороков; поэтому он добился того, что весь народ полюбил и стал уважать своих наставников и старших, которых они охраняют как зеницу ока. Все это заслуживает огромного уважения. Чтобы следовать по пути императора Мэйдзи, необходима наследственная императорская власть.

10. Все монгольские князья наследуют старые титулы, при введении же республиканской системы их титулы придется отменить, что вызовет среди них брожение, и не будет никакой возможности управлять ими. Поэтому нельзя обойтись без наследственной императорской власти.

11. Ваше государство оказывает поддержку и помощь трем северо-восточным провинциям, оно заботится о счастье тридцатимиллионного народа, что заслуживает благодарности и уважения. Мы хотим лишь, чтобы Ваше внимание распространялось не только на население трех северо-восточных провинций; нашим искренним желанием является, чтобы Вы использовали северо-восточные провинции как основу к завоеванию сердец народа всей нашей страны и тем самым спасению его от бедствий и лишений. Что же касается общей судьбы, общего расцвета Восточной Азии, то с этим полностью связаны интересы девяностомиллионного народа Вашей империи. У нас не может быть различия и в формах правления. В целях развития обеих стран необходима наследственная императорская власть.

12. После событий года синьхай, когда я удалился от власти и стал жить среди народа, прошло уже двадцать лет. Я совершенно не думаю о личном почете и уважении, все мои помыслы направлены на спасение народа. Если появится кто-то, кто возьмет на себя эту миссию и справедливым путем изменит нашу несчастную судьбу, я, как простой человек, выражаю на это свое полное желание и согласие. Если же мне самому придется взяться за осуществление этой миссии, то уже невозможно будет восполнить урон, нанесенный двадцатилетним республиканским правлением. Если я не получу законного звания императора, то фактически не смогу пользоваться правом распоряжаться людьми, и поэтому независимое государство не будет создано. Один титул без реальной власти вызовет лишь множество затруднений, не окажет никакой помощи народу и лишь увеличит его страдания, что совершенно расходится с моими намерениями. Тогда моя вина еще более усугубится, с чем я ни в коем случае не могу согласиться. Двадцать лет, в течение которых я не находился у власти, прервали мои связи с обществом, и если в один прекрасный день я снова начну управлять страной и народом, то кем бы я ни стал — президентом или императором, — я буду целиком и полностью удовлетворен, все мои намерения направлены лишь на благо народа, на благо страны, на благо наших обеих держав, на благо общего положения в Восточной Азии. В этом нет никаких эгоистических, корыстных интересов, поэтому необходима наследственная императорская власть".

Чжэн Сяосюй понимал, что поездка в Шэньян на совещание с Йтагаки сыграет большую роль в его судьбе, ибо перед тем, как Квантунская армия через Административный совет Северо-Востока решит вопрос о государственном строе, должно было состояться назначение на важнейшие государственные должности. Поэтому перед отъездом Чжэн Сяосюй выражал мне свое полное подчинение, стремясь не возбудить у меня подозрений. Когда же, достигнув своей цели, он вернулся из Шэньяна, поведение его изменилось. Он убеждал меня не вступать в споры с Квантунской армией, принять республиканскую систему и взять на себя обязанности верховного правителя.

— Какого правителя? Быть правителем республики? — воскликнул я.

— Это уже решено. Я неоднократно спорил с военными, но безрезультатно. Военные считают, что правитель — это и есть глава…

Я повернулся к Ло Чжэньюю и спросил, в чем дело. Ло Чжэньюй ответил:

— Я только один раз встретился с Итагаки. Обо всем договаривался с ним Чжэн Сяосюй.

В дальнейшем от Чэнь Цзэншоу я узнал, что Чжэн Сяосюй даже не передал Итагаки составленные мной двенадцать пунктов о наследственной императорской власти. И к тому же еще заверял его: "Императора я беру на себя. Император как лист белой бумаги. Ваши военные могут на этом листе рисовать все, что захотят". В то время я не знал этого и думал, что они не умеют вести дела и японцы обманывают их.

— Вы все ни на что не годитесь! — закричал я. — Почему вы не сказали, что я сразу вернусь в Тяньцзинь, если они не удовлетворят мои требования?

— Пусть ваше величество лучше еще несколько раз обдумает все как следует, — сказал Чжэн Сяосюй. — При реставрации обязательно потребуется помощь японцев. Если между нами сейчас произойдет разлад, то потом вовсе не на кого будет надеяться. А в будущем осуществление реставрации совсем не безопасно.

Рассказав еще несколько эпизодов из истории и убеждая меня согласиться, Чжэн Сяосюй наконец сказал:

— После обеда Итагаки придет на аудиенцию. Тогда, ваше величество, пожалуйста, поговорите с Итагаки сами!

 

Встреча с Итагаки

В 1929 году Итагаки был переведен в Квантунскую армию на должность советника. По материалам Международного военного трибунала для Дальнего Востока, он уже в 1930 году, в мае, заявлял, что имеет "ясную и определенную идею", как решить маньчжурский вопрос. Итагаки считал, что решить вопрос между Японией и Китаем необходимо с помощью военной силы. По крайней мере за год до событий 18 сентября он уже настаивал на том, чтобы прогнать Чжан Сюэляна и создать на Северо-Востоке новое государство. В приговоре Военного трибунала записано: "Начиная с 1931 года, будучи полковником в штабе Квантунской армии, он непосредственно участвовал в заговоре, который ставил своей непосредственной задачей захват Маньчжурии с помощью военной силы. Он проводил провокационную деятельность, направленную на осуществление этой цели, Итагаки помогал найти предлог, вызвавший так называемые "маньчжурские события", подавлял всякие попытки помешать военным действиям. Он одобрял эти военные действия и руководил ими. И наконец, Итагаки играл важную роль в развертывании движения за так называемую "независимость Маньчжурии" и в заговоре, имевшем целью создание марионеточного государства Маньчжоу-Го".

В 1934 году он занял должность заместителя начальника штаба Квантунской армии. В 1937 году, после событий 7 июля, Итагаки стал командующим дивизией, в 1938 году — министром сухопутных войск, а в 1939 году его назначили начальником штаба посланной в Китай армии. Потом он был командующим в Корее, командующим войсками в Сингапуре. Он играл важную роль в установлении марионеточного правления на Севере Китая и во Внутренней Монголии, в наступлении на внутренние районы Китая, в установлении марионеточного режима Ван Цзинвэя, в нападении Японии на СССР у озера Хасан и в других важнейших событиях.

23 февраля 1932 года, во второй половине дня, у меня состоялось свидание с Итагаки. В качестве переводчика присутствовал Накадзима — драгоман Квантунской армии.

Итагаки был небольшого роста, лысый; на его до синевы выбритом лице особенно выделялись черные усы и брови. Среди всех японских офицеров, которых я встречал, Итагаки выглядел самым подтянутым и аккуратным. Белоснежные манжеты рубашки слепили глаза, складки на брюках были идеально заглажены. Все это, в том числе его привычка тихонько потирать руки, создало у меня о нем впечатление как о человеке изящном, с хорошими манерами. Прежде всего Итагаки поблагодарил за подарки, а затем пояснил, что по приказу командующего Квантунской армией Хондзё он приехал ко мне с докладом по вопросу о создании нового государства в Маньчжурии.

Он неторопливо начал с того, что "народ в Маньчжурии не поддерживает жесткий режим Чжан Сюэляна, японские права и привилегии не имеют никаких гарантий", и затем долго разглагольствовал о "справедливости" действий японской армии, "искренне помогающей маньчжурам установить добродетельное правление и создать рай". Я слушал его, все время кивая, а в душе молил, чтобы он быстрее перешел к вопросу, интересовавшему меня больше всего. Наконец он заговорил о главном:

— Это новое государство получит название Маньчжоу-Го. Столица его — город Чанчунь, который с этих пор будет называться Синьцзин — новая столица. В состав государства войдут пять главных национальностей: маньчжуры, монголы, ханьцы, японцы и корейцы. Японцы, живущие в Маньчжурии в течение многих десятилетий, отдают свои силы и способности; поэтому их юридическое и политическое положение, естественно, должно быть такое же, как и других национальностей. Например, гости могут, как и другие, служить чиновниками в новом государстве.

Накадзима еще не успел все перевести, как Итагаки достал из портфеля Декларацию маньчжурского и монгольского народов, пятицветный флаг Маньчжоу-Го и положил все это прямо передо мной на стол. Меня душил гнев, дрожащей рукой я отодвинул все в сторону и спросил:

— Что это за государство? Разве это великая цинская монархия?

Мой голос изменился до неузнаваемости, но Итагаки все так же неторопливо продолжал:

— Конечно, это не реставрация великой династии Цин. Появится новое государство. Административный совет принял решение и поддерживает вашу кандидатуру, ваше превосходительство, на пост главы нового государства, то есть верховного правителя.

Услышав слова "ваше превосходительство", я почувствовал, что вся кровь у меня хлынула к лицу. Впервые я услышал, что японцы называют меня так. Оказывается, "император Сюаньтун" и "ваше величество" они уже аннулировали! Как же это можно было терпеть? Для меня слова "ваше величество" были дороже тридцатимиллионного народа Северо-Востока и двух миллионов квадратных километров земли. От волнения я почти не мог усидеть на месте и воскликнул:

— Когда обращение не соответствует содержанию, трудно добиться успеха! Что же касается маньчжуров, то они поддерживают не только меня лично, а императора великой династии Цин. Отменить эту форму обращения — значит потерять доверие маньчжуров. Прошу командование Квантунской армии обдумать еще раз этот вопрос.

Итагаки тихонько потер руки и, улыбаясь, сказал:

— Маньчжуры поддерживают ваше превосходительство на пост главы нового государства; это и есть доверие, на это согласна и Квантунская армия.

— Но ведь в самой Японии тоже императорская власть. Почему же Квантунская армия решила установить республику?

— Если ваше превосходительство считает, что название "республика" неприемлемо, можно назвать иначе. Пусть это будет не республика, а режим верховного правителя.

— Я очень благодарен за большую помощь вашего государства; по всем другим вопросам мы можем договориться, но режим верховного правителя я принять не могу. Императорский титул достался мне от предков; если я отменю его, то поступлю нечестно и непочтительно по отношению к ним.

— Так называемый режим верховного правителя — это лишь переходный период. Я уверен, что когда будет образован парламент, он обязательно примет конституцию о восстановлении императорской системы. Поэтому в настоящее время такой "режим" можно рассматривать только как переходный период.

Слово "парламент" жгло меня, как раскаленное железо, и я отрицательно покачал головой:

— Парламентов хороших не бывает. Да и сам титул императоров был получен Цинами не от парламента!

Мы долго спорили, но никак не находили общего языка. Итагаки вел себя очень спокойно, ничуть не волнуясь. А я уже трижды повторил свои двенадцать пунктов о необходимости наследственной императорской власти и всячески доказывал, что отказаться от нее не могу. Мы разговаривали больше трех часов. Наконец Итагаки начал собирать свой портфель, давая понять, что намерен закончить нашу беседу. Голос его не изменился, однако он уже перестал улыбаться, а лицо его еще больше побледнело и посинело. Если в какой-то момент он обращался ко мне как к императору Сюаньтуну, то в конце беседы он снова перешел на "ваше превосходительство".

— Ваше превосходительство, как следует подумайте, а завтра мы еще поговорим, — холодно проговорил он, попрощался и ушел.

В тот же день вечером по совету Чжэн Сяосюя и Каеисуми я устроил в гостинице "Ямато" банкет в честь Итагаки. По их словам, это называлось "завязать отношения".

То, что я посмел отказаться от звания правителя, в какой-то степени объяснялось влиянием Ху Сыюаня, Чэнь Цзэншоу и других. Я считал, что при создавшейся на Северо-Востоке обстановке японцам без меня не обойтись, поэтому если я твердо буду стоять на своем, они пойдут на уступки.

После того как я отказал Итагаки, Чжэн Сяосюй сразу пришел напомнить мне, что никак нельзя портить отношения с японской армией. Это грозит многими неприятностями, примером тому судьба Чжан Цзолиня. Услышав это от Чжэн Сяосюя, я испугался. Раньше я считал, что Чжан Цзолинь бандит и его нельзя сравнивать со мной — настоящим членом "племени дракона", отличающимся от остальных людей. Теперь я понял, что японцы рассматривают меня не как представителя "племени дракона", и поэтому все время следил за настроением Итагаки. Его лицо было совершенно бесстрастным. Итагаки много пил. Он с радостью присоединялся к каждому тосту и ни разу не напомнил на банкете о нашем сегодняшнем споре.

В тот день вечером, как будто сговорившись, все беседовали на самые общие и обыденные темы. Банкет закончился часов в десять, но я ничего не заметил на лице Итагаки. Однако мне не пришлось долго гадать, так как на следующее утро Итагаки вызвал к себе Чжэн Сяосюя, Ло Чжэньюя, Вань Шэньши и Чжэн Чуя в гостиницу "Ямато" и просил их передать мне, что требования японского военного ведомства не изменились. Если я их не приму, мое поведение сочтут враждебным и по отношению ко мне будут приняты меры, как к врагу.

У меня подкосились ноги, когда я это услышал. Упав на диван, я долго не мог выговорить ни слова.

Ло Чжэньюй удрученно молчал. Встревоженный Вань Шэньши стоял в стороне, остальные молчали.

Через некоторое время я услышал голос Чжэн Сяосюя:

— Я давно говорил, что нельзя портить отношения с японцами… Но и сейчас еще не поздно. По мере возможности я убеждал Итагаки, что император может принять единоличное решение.

Я молчал.

— Не войдя в логово тигра, не добудешь тигренка, — сказал Чжэн Чуй и подошел ко мне с приветливым выражением лица. — Герой тот, кто разбирается в обстановке. Мы с вами находимся теперь в руках японцев, не стоит нарываться на неприятности, и ни в коем случае нельзя сейчас с ними порывать. Лучше использовать замысел противника, действовать гибко в зависимости от обстоятельств, чтобы обдумать дальнейшие дела.

Накануне на банкете Чжэн Чуй был очень оживлен и много раз пил с Итагаки "до дна". А теперь с таким же воодушевлением говорил об "использовании замыслов противника" и о "действиях в зависимости от обстоятельств". Но я как-то не связал его слова с поведением на банкете. Я только удивился, что еще до отъезда в Шэньян он и его отец твердо отстаивали необходимость реставрации Цинской династии. Теперь же он говорил другое.

Чжэн Сяосюй, видя, что я молчу, взволнованно сказал:

— Раз японцы так говорят, они так и поступят. Сейчас нельзя порывать с ними, к тому же они с добрыми намерениями приглашают ваше величество стать главой, а это равносильно императору. Вместе с вашим величеством я долгие годы ожидал этого дня, и если вы решительно отказываетесь, то прошу дать мне отставку.

Слова Чжэн Сяосюя привели меня в страшное волнение. Его сын продолжал:

— В данный момент следует согласиться с японским военным ведомством, потом соберем реальные силы и будем действовать по-своему.

Ло Чжэньюй удрученно сказал:

— Теперь уже не вернешь того, что сделано, но можно дать согласие временно, сроком на один год. Если по окончании его императорская власть не будет восстановлена, можно отказаться от звания правителя. Выдвинем такое условие и посмотрим, что на это скажет Итагаки.

Мне ничего не оставалось, как послать Чжэн Сяосюя на переговоры с Итагаки.

Вскоре Чжэн Сяосюй радостный вернулся назад. Он сказал, что Итагаки согласен и сегодня вечером устроит маленький банкет в честь будущего правителя.

Таким образом, я из-за своей бесхарактерности, а также потому, что мечтал о реставрации трона, открыто вступил на этот подлый и низменный путь, стал главным предателем своей страны, фиговым листком для кровавых правителей. Под прикрытием этого фигового листка с 23 февраля 1932 года Северо-Восток нашей родины полностью превратился в колонию, и для тридцати миллионов соотечественников началась жизнь, полная бедствий и страданий.

Одновременно я упрочил уверенность Хондзё, Итагаки и их сторонников и способствовал их обогащению. В своем дневнике Чжэн Сяосюй так пишет о Хондзё и Итагаки: "Император уже принял решение и приказал Вань Шэньши поехать к Итагаки и сообщить ему о том, что он "временно согласен". Только тогда Итагаки перестал сердиться и очень обрадовался. Если бы это решение не было принято, то, возможно, Итагаки и Хондзё должны были бы уйти в отставку. Тем самым потерпела бы поражение политика японского ведомства относительно помощи [Китаю] в создании [государства]".