Меняющаяся на глазах одного поколения картина мира, казалось бы, по всем канонам журналистской деятельности требует полной и разносторонней информации, что происходило и происходит в современном политическом дискурсе с точки зрения фактов, статистики, сведений, мнений, решений. Однако идеальное представление о том, как должны функционировать в подобной ситуации любые медиа и их сотрудники, разбиваются вдребезги действительностью, где с помощью определенным образом направленной информации, а то и целых информационных потоков формируется наглядная повестка дня. Парадигма набирающей силу и расползающейся по всему информпространству планеты шоу-цивилизации сегодня не обозначена вектором стремления к полноценной и достоверно насыщенной повестки дня.
Пророчество М. Маклюэна о мире как «глобальной деревне» не только сбылось, но и превратилось в реализуемый фантом повсеместного присутствия коммуникаций, технологическое совершенствование которых радикальным образом изменило картину мира, а вместе с ней и основополагающие принципы информирования аудитории — от правовых до этических, которые профессионалы журналистского цеха формулировали в канун старта научно-технического прогресса в области связи и распространения сведений.
Принято считать, что первым корпоративным документом в истории журналистики была «Хартия поведения», принятая в 1918 году во Франции Национальным синдикатом журналистов. Отметим символичность даты — год окончания Первой мировой войны. Среди работников СМИ она получила эпитет «деонтологической», что явно указывало на философский характер понятия, более ориентированного на сферу идеального, нежели реального. В сущности, уже сто лет назад в почву, на которой взошли бурные ростки разных информационных традиций, было брошено зерно диалектического противоречия между тем, как ДО́ЛЖНО и как МОЖНО преподносить обществу информацию.
В условиях развития единой общественно-экономической формации данная позиция, относящаяся к сегменту профессиональной этики, еще не выявила того, что в логике принято называть «противоречием по определению». Когда же в цивилизации обозначилось противостояние двух политико-экономических систем, сопровождавшее ход истории на протяжении всего XX века, стал ясен противоречивый характер профессиональных «деонтологических» сумм взглядов на ремесло и медиасферу.
В этом смысле показательны дискуссии, которые сегодня разворачиваются в контексте информационного противостояния вокруг кризисных геополитических зон, образовавшихся в мировой политике за последние несколько лет. Их «экранизация» в политических ток-шоу, практикуемых на отечественных телеканалах разной формы собственности и общественно-политической ориентации, позволяет обнаружить ряд незыблемых позиций спорящих относительно того, что́ есть правдивая информация и какой должна быть степень ее надежности и достоверности. Обратимся к фрагменту ток-шоу «Воскресный вечер с Владимиром Соловьевым» («Россия-1»), вышедшего в эфир 1 ноября 2015 года.
Для понимания контекста спора напомним, что программа вышла на следующий день после того, как в небе над Синайским полуостровом 31 октября взорвался российский пассажирский авиалайнер. Программа шла долго (3 часа 15 минут). Как всегда, в ее драматургии ведущий использовал структуру, которую можно условно назвать «политическим теледивертисментом». Суть данного принципа заключается в обсуждении при разном составе участников нескольких актуальных и животрепещущих тем текущего информационного поля в мировом медиапространстве. Принцип отбора тем так или иначе основан на степени их важности для России и ее граждан. Компоновка группы выступающих носит отработанный характер. Прежде всего, участники должны более-менее сносно говорить по-русски — это усиливает динамику спора и придает ему дополнительный колорит. Второй строго выдерживаемый принцип — наличие в студии двух групп гостей с потенциально разными взглядами на заявленную тему.
В упомянутой программе нас интересует заключительная часть воскресного выпуска, посвященная проблеме свободе слова и ответственности журналистов за информацию, которую они собирают, обрабатывают и доносят до аудитории посредством разных каналов коммуникации. Присутствие в студии известного российского журналиста Александра Сладкова, специализирующегося на работе в «горячих» точках, придавало весомость развернувшейся битве мнений. Показательно, что его вынужденным оппонентом в споре о достоверности информации из кризисных зон мирового медиапространства выступил либеральный политик Владимир Рыжков. Последний утверждал, что лично знаком с человеком с Алтая, сын которого якобы воевал на стороне ополченцев в Восточной Украине. Любые попытки получить конкретику — имя, фамилию и воинское звание участника, район Донбасса, где он якобы воевал, сроки пребывания в подобном статусе на Украине, — наталкивались на демагогический ответ наподобие «не могу подставлять этого человека и больше вам ничего не скажу». Когда присутствующие в студии попытались сами разобраться, насколько правдива изложенная история, оказывалось, что в версии Рыжкова концы с концами не сходятся.
Если назвать такой принцип своим именем, в просторечии на русском языке его именуют ОБС (расшифровка довольно вульгарная, но точная по смыслу — «одна бабушка сказала»). Сегодня подобные сообщения, основанные на слухах и непроверенных данных, заполонили информационное пространство. Они распространяются по всем возможным и невозможным каналам коммуникации. Мы видим в этом очевидное доказательство нашей теории шоу-цивилизации, где в информационной деятельности точность в работе журналиста уступает место скорости. Главным профессиональным принципом становится не соблюдение этических и правовых норм, а желание произвести впечатление на аудиторию, сообщив ей «горячий», «острый» факт, не заботясь о достоверности и надежности источника.
Актуальность сообщения в условиях шоу-цивилизации имитируется не только за счет непроверенных и невыверенных сведений, имен, фактов, но и за счет фактора наглядности. Здесь аудитория оказывается во власти визуальных впечатлений, организуемых с использованием неаутентичных, постановочных кадров, а то и просто подобранных по принципу визуального соответствия фрагментов частных записей, записей с камер наружного наблюдения, видеорегистраторов или видеоархивов. Совокупность таких условий и обстоятельств, в которых сегодня трудятся журналисты, порождает явление, которое мы уже определили как «журналистика фейков» (или «фейковая журналистика»).
На наш взгляд, ее отличительный чертой является имитационный характер подхода к информации. Упрощая сложную схему и методы манипулирования вниманием и эмоциями аудитории, можно сказать, что для журналистов — создателей фейков важнее нанести эмоционально-интеллектуальный удар, чем сообщить ТОЧНУЮ информацию. Грех приблизительности чреват существенными последствиями, а недостаток информации, в том числе визуальной, — ростом панических настроений. Особенно после трагических эксцессов, приведших к многочисленным человеческим жертвам. Что весь мир и наблюдал через несколько дней после террористической атаки в Париже 13 ноября 2015 года: людей, вышедших на улицы французской столицы, охватила тотальная паника из-за петарды, и они толпой кинулись бежать куда глаза глядят.
Показательно, что в интересующей нас программе Владимира Соловьева участвовал представитель французского журналистского сообщества, экс-сотрудник агентства «Франс-Пресс» Дмитрий де Кошко. За его плечами — 33-летний опыт работы в солидном медиагиганте с высокой репутацией поставщика достоверных и проверенных новостей по всему миру. Когда спор зашел об объективности журналистов в освещении событий, месье де Кошко произнес весьма показательную фразу: «Объективность — другое слово для нас, журналистов. Нам в нашей работе нужны только две вещи: источники и сбалансированная информация».
На первый взгляд в подобном определении нет существенного противоречия. Однако термин «объективность» относительно какого-либо процесса или явления подразумевает отказ от субъективности и стремление к адекватному соотношению показанного или рассказанного с реальным положением дел. Об этом мы уже писали в одной из предыдущих глав.
«Сбалансированность» как термин несет оценочный момент в том, что баланс должен кто-то определить, обозначить и реализовать в действительных обстоятельствах сбора первичной информации. Дальше в изложении Дмитрия де Кошко довелось услышать ключевую для обозначенной проблемы фразу: «Чтобы гражданское общество нормально функционировало, нам нужна полная, правдоподобная информация. С экономической точки зрения надежная информация важнее».
Неловкость и неточность формулировок французского журналиста могла происходить от недостаточной свободы владения русским языком. Но даже если это были понятные трудности перевода, все равно показательно словосочетание «правдоподобная информация». Обращает на себя внимание и откровенное доминирование в сознании журналиста-практика прагматичного подхода при оценке важности информации. Как подобные принципы реализуются в работе российских СМИ, можно было наблюдать в эфире петербургского канала Life78, заменившего своего предшественника — 100ТВ на его частоте вещания.
Диалектический разрыв между теорией и практикой в информационной сфере в условиях шоу-цивилизации предопределяет для профессионалов противоречие между долженствованием, связанным с соблюдением этических стандартов, правил и законов, и вариативностью использования имитационных и интерпретационных коммуникативных возможностей конкретного канала распространения информации. Если в классической теории журналистики, когда бы она ни возникла, базисным, структурообразующим являлся термин «информация» и его производные, то в нынешней многовекторной информационной деятельности прибавились два «И» — имитация и интерпретация.
О причинах трансформации системы профессиональных стандартов мы уже размышляли. При этом согласимся с мнением коллеги, исследующего данную проблему. В книге «Абсолютное оружие» Валерий Соловей отмечает: «Пропускная способность нашей психики ограничена, человек способен сосредоточить свое внимание не более чем на пяти-семи темах. И это, что называется, maximum maximorum. Чаще всего четыре-пять тем, а порой и меньше. Другими словами, человеческое внимание — дефицитный ресурс, и, как за всякий ресурс, за него идет постоянная борьба, которую мы, правда, не замечаем».
Другой исследователь — Норберт Больц — данную особенность функционирования СМИ выделял в качестве доминирующей в наборе факторов, которые определяют не только всю деятельность современной медиасистемы, но и каждого издания, телеканала, радиостанции, сетевого ресурса отдельно. Наша задача как теоретиков, рефлексирующих в контексте шоу-цивилизации, попытаться выработать защитные механизмы от двух наползающих на профессиональную среду «И» — имитации и интерпретации. Опыт последних лет показывает, что в условиях развернувшегося информационного противостояния на всех уровнях решение обозначенной проблемы затруднительно. Однако искать варианты необходимо. Прежде всего чтобы закладывать на уровне обучения азам журналистики те стандарты работы с информацией, которые в будущем позволят сохранить у потенциальной аудитории доверие к данной сфере человеческой деятельности. Это вопрос выживания журналистики в век бурного развития коммуникационных технологий.
В то же время не стоит забывать, что проблема манипулирования сознанием аудитории со стороны современных медиа зачастую порождается самим характером новостей. Наиболее часто в современной медиапрактике такие ситуации случаются, когда на первые позиции повестки дня выходят новости о трагических событиях. Их отличительная особенность — наличие человеческих жертв. Очевидно, что ситуации эксцессного характера преимущественно могут быть классифицированы как террористические акты.
Печально, но факт: в теории и практике современной журналистики давно утвердилось мнение, что наиболее эффектными эпизодами, подлежащими описанию в СМИ всех видов и типов, являются события, так или иначе связанные с гибелью людей. Понятно, что подобное суждение следует оценивать как морально ущербное и сомнительное с точки зрения обычной человеческой этики. Однако в сегодняшней медиапрактике профессиональный прагматизм на грани цинизма одерживает верх над нормами межличностных коммуникаций, не имеющих отношения к информационной деятельности. В данной главе мы рассмотрим случаи из недавнего опыта СМИ, которые продемонстрировали откровенно манипулятивный характер использования летальных эксцессов, ставших информационными трендами. Они доминировали в разных ситуациях и в разных медийных пространствах, с разной степенью интенсивности воздействия на аудиторию. Под летальными эксцессами мы понимаем событие, носящее чрезвычайный и радикальный характер и чреватое человеческими жертвами, которые, к сожалению, являются не только качественной, но и количественной характеристикой происшествия.
О новом виде манипулятивного воздействия на массовую аудиторию в формате «теракт в прямом эфире» автору этой статьи доводилось писать неоднократно. Тогда в поле внимания оказались трагически известные события: 11 сентября 2001 года в США, «Норд-Ост», Беслан, теракты в Лондоне в июле 2005 года. К сожалению, опыт развития современной шоу-цивилизации привел к тому, что подобный формат не только не исчез из медийного поля, но эффективно мимикрировал в разновидности, которые трудно определять как проанализированный нами формат теракта в прямом эфире. Роль достоверной и проверяемой информации в структуре описания и анализа таких происшествий, именуемых нами как «летальные эксцессы», трудно переоценить.
Тем не менее стоит обратить внимание на то, какими подчас изуверскими способами пытаются воздействовать на массовое сознание организаторы кровавых акций, приводящих к многочисленным человеческим жертвам. Здесь речь не идет об информировании. Мы имеем дело с откровенной имитацией подобия якобы объективного и оперативного освещения летального эксцесса. Даже на фоне событий, которые происходили во время гражданской войны в Сирии, а также непрекращающихся атак террористов-смертников по всему Востоку, теракты, коснувшиеся России и Франции, стали исключительными событиями, породившими мощную информационную волну во всем мире. Хотя и у этой волны были периоды очевидного угасания, а также существенные оттенки и нюансы. Попробуем вглядеться в них и проанализировать роль медиа в том, как воспринимала аудитория столь печальные события. Это неминуемо приведет нас к доказательству того, что теракт (он же — летальный эксцесс) стал не только неправомерным оружием в достижении циничных политических целей, но и желанным, как ни кощунственно это звучит, информационным поводом для большинства мировых медиа. Саркастичный афоризм известного канадского культуролога Маршалла Маклюэна — «Настоящие новости — это плохие новости» — стал доминирующим информационным правилом работы большинства СМИ в условиях давящей шоу-цивилизации.
Доказательство жизнестойкости таких профессиональных установок в деятельности журналистов можно найти и в практике отечественных медиа. В этой связи стоит развернуто проанализировать то, как освещалась катастрофа лайнера А321 над Синайским полуостровом, произошедшая 31 октября 2015 года. Она стала самой массовой гибелью граждан нашей страны в авиакатастрофе в истории мировой авиации. Понятно, что в день, когда весь мир узнал о трагедии, она стала новостью номер один в мировом медиапространстве. Многие западные СМИ поспешили объявить трагическое происшествие террористическим актом и указать на то, что он является кровавой местью игиловцев за то, что Россия активно вступила в операцию по уничтожению исламских бандитов в Сирии, нанося эффективные и точные авиаудары.
Ранее мы объясняли причины иного подхода к информации о свершившейся трагедии: в такой модели поведения были свои резоны. Но не все отечественные СМИ вняли голосу разума и с помощью новейших технологий устроили настоящую истерику в медиапространстве. С этой точки зрения стоит проанализировать информационную политику телеканала Life78, вещавшего исключительно на Петербург. Именно в его эфире в течение нескольких дней было организовано новостное шоу, которое можно жестко охарактеризовать как «с телекамерой в душу человека».
Мотивы тех, кто решился на беспрецедентное действо, носящее откровенно травматический психологический эффект, понятны. Канал только начал работать на частоте, где раньше вещал 100ТВ, входивший в Балтийскую медиагруппу. Новичку жизненно необходимо проявить себя в условиях жесткой информационной конкуренции. А в борьбе за место под рейтинговым солнцем, как известно, все средства хороши. Здесь стоит сделать не лирическое отступление о принципах новостной политики, которую исповедовала вся Балтийская медиагруппа и ее непосредственный хозяин А. А. Габрелянов, вполне очевидно усвоивший давнюю заповедь канадца М. Маклюэна и реализующий ее в деятельности телеканала Life78.
Жажда эксклюзива и оперативности сыграла с каналом не менее злую шутку, чем некомпетентность кадров, набранных буквально с улицы. Все сообщения, вынесенные на бегущую в нижней части экрана новостную ленту, сопровождаются пометкой «срочно!». Я был бы готов поверить в чрезвычайную оперативность и эксклюзивность подобных антивестей, если бы эти «срочные» новости не висели на ленте целые сутки. А когда в ход идут неумело разыгрываемые провокации и съемки якобы скрытой камерой, вспоминаешь, как подобными шалостями балуются дети в старших группах детского сада или в начальных классах школы.
Можно догадаться, что вышеперечисленные «особенности» и «достижения» в сфере тележурналистики происходят не только из-за того, что сотрудники нового канала непрофессиональны, а еще и потому, что критерии профессионализма, вкуса и этики задает им сам А. А. Габрелянов, считающий себя удачным медиаменеджером и классным журналистом. Но то, что хорошо для господина Габрелянова и его сотрудников, вряд ли соответствовало тому, что мы думаем и чего мы ждем от петербургского телевидения.
Трое суток (!) подряд в эфире Life78 были новости и сюжеты ТОЛЬКО об авиакатастрофе. Будто городская жизнь застыла в скорби и горе. Все самое худшее, что можно предполагать в эфирной политике неофитов, было наглядно явлено изумленным зрителям. То косноязычный юноша рассказывал из Египта, как возят останки погибших из морга в аэропорт, а потом другой юноша занимался тем же в Петербурге. То ведущая в эфире расспрашивала приглашенного психолога о том, что чувствовали пассажиры трагического рейса в момент, когда самолет начал падать… Даже в пересказе сей сюжет выглядит чуть ли не кощунством. А затем корреспонденты канала рванули в буквальном смысле допрашивать родственников погибших. Такому поведению нет никаких оправданий, это уже не журналистика и не телевидение, а бизнес на крови. Или, говоря научным языком, — имитация оперативного новостного телевещания.
Однако новое — хорошо забытое старое. Презентации «убийственных» новостей в телеэфире имеют давние традиции в мировом медиапространстве — с начала 1960-х годов (эфирный контент, связанный с убийством президента США Дж. Ф. Кеннеди). В отечественном телеэфире одним из первых такой интерпретирующий стиль подачи негативных новостей продемонстрировал не кто иной, как А. Г. Невзоров. Призрак легендарных «600 секунд» вырастал на петербургском телегоризонте. Однако его последователи с канала Life78 не преуспели в формировании псевдосенсационного телевидения. Они явно проиграли конкурентную борьбу и самому Невзорову, и современным адептам по части профессионализма и умения вести себя в кадре и в эфире. К тому же им не хватало невзоровской решительности и дерзости творить в эфире экранные фейки, которые раз от раза приобретали все более политизированный характер. Когда-нибудь об А. Г. Невзорове напишут диссертацию как о родоначальнике фейковой журналистики в нашем отечестве. А пока возвращаемся к медийной интерпретации других летальных эксцессов образца осени 2015 года.
Ровно через две недели после взрыва российского Airbus А321 над Синаем, 13 ноября 2015 года серия террористических актов произошла в Париже. Это была пятница, канун уик-энда, поэтому на улицах французской столицы было много народа. Люди отдыхали в кафе и ресторанах. Несколько десятков тысяч парижан отправились на «Стад де Франс», где шел товарищеский матч по футболу между сборными Франции и Германии. Он находится в пригороде Сен-Дени. Именно здесь была предпринята первая попытка взорвать бомбу. Благодаря бдительности спецслужб террорист-смертник не смог проникнуть на стадион и, преследуемый полицейскими, осуществил самоподрыв неподалеку от стадиона. Известно точное время акции — 21:16 по французскому времени. Почти одновременно еще два террориста подорвали себя в пустынных холлах стадиона. Проходивший матч, однако, не прервали, чтобы не вызвать панику. Некоторые ее приметы возникли уже после окончания матча, когда зрители отправлялись к выходу со стадиона. Видимо, чтобы подбодрить себя, многие запели «Марсельезу». Видео этого события почти моментально появилось на разных сетевых ресурсах. Там же оказались и кадры самоподрыва первого смертника у стадиона.
Тем временем в разных районах Парижа террористы начали стрелять по посетителям кафе, в одном из них даже прогремел взрыв. Все произошло за какие-то двадцать — двадцать пять минут с момента попытки первого взрыва у стадиона. Завершилась череда разрозненных террористических атак захватом концертного зала «Батаклан» (XI округ Парижа). Это произошло в 21:50 по местному времени. До сих пор остается туманной реальная картина того, как происходило центральное событие в череде убийственных атак на Париж. В это время в зале шел концерт американской рок-группы Eagles of Death Metal. Террористы принялись расстреливать зрителей, потом заперлись на втором этаже и пытали заложников, убивая их садистскими способами. Однако в прессе достоверные факты или видеодоказательства жестоких расправ обнародованы не были. Многие очевидцы последовавшего штурма захваченного здания утверждают, что видели кровавые последствия пыток и тела замученных террористами жертв. Всего в заложники попали около 100 человек из числа тех, кто пришел на концерт. Многим удалось спастись бегством. В Сети оказались кадры, как выбравшиеся на парижские улицы заложники убегают прочь от концертного зала, где слышны выстрелы. Причина трагически ясна: террористы расстреливали заложников. Штурм здания силами правопорядка и безопасности закончился в 0:25. Количество убитых в «Батаклане» заложников вскоре было обнародовано — около 90 человек.
Общую цифру жертв террористических актов 13 ноября 2015 года французские власти огласили через неделю: примерно 130 погибших и более 350 раненых. В истории Франции это крупнейший террористический акт, ставший рекордным по числу пострадавших. Показательно, что свидетели утверждали, будто террористы в «Батаклане» выкрикивали традиционные лозунги и угрозы, кричали, что захват — месть за атаки на Сирию. Запрещенная в России группировка ИГИЛ взяла на себя ответственность за содеянное и назвала их «11 сентября по-французски». Что по сути верно, но требует анализа и комментария — с позиций того, как изменился характер террористических нападений и какую роль они сыграли в общей информационной картине мира в связи с происходящими в нем глобальными переменами, и прежде всего на Ближнем и Среднем Востоке.
Вспомним 11 сентября 2001 года, когда исламские террористы устроили показательную атаку на башни ВТЦ в прямом эфире. Шокирующий травматический эффект был достигнут, обозначив глубокие социально-психологические проблемы в современной шоу-цивилизации. По такой же схеме действовали террористы в Мадриде, организовав серию одномоментных взрывов на железнодорожном вокзале в марте 2004-го. Аналогичная картина просматривается в серии лондонских взрывов в июле 2005 года. Во всех трех случаях в крупнейших городах мира для травмирующего воздействия на аудиторию террористам, на наш взгляд, был важен эффект присутствия, который формирует в сознании телезрителей соответствующую экранную «картинку». Права русская пословица, гласящая, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Собственно, упомянутые нами трагические события аранжировались злодеями, которые их задумали, вполне согласуясь с логикой поведения СМИ в рамках шоу-цивилизации, когда в медийном пространстве в случае информационных эксцессов возникает гонка за характерным, иллюстрирующим произошедшее видеоматериалом. Логика циничного поведения журналистов и владельцев СМИ ясна: кто первым показал, тот и молодец.
Парижская террористическая атака была иной и по содержанию, и по смыслу. Последовательность взрывов и стрельбы на поражение, локация террористических атак в разных районах Парижа, а также отсутствие внятной и четкой информации о происходящем привели к атмосфере паники, страха и мистического ощущения беды, которая может возникнуть буквально из-за угла и в любой момент. В отличие от упомянутых терактов в крупных городах мира парижская атака 2015 года характеризовалась отсутствием видеоматериалов, на которых были бы запечатлены моменты взрывов или расстрелов. В медийном пространстве появились лишь краткие записи после взрывов в районе «Стад де Франс» и несколько записей в районе «Батаклана». Проще говоря, обычный парижанин оказалась в ситуации вынужденной информационной энтропии, когда угроза смертельной атаки может последовать в любой момент и в любом месте столицы. Доказательством таких настроений стали кадры паники французов во время взрыва петарды 15 ноября 2015 года. Их практически в прямом эфире показала корреспондент «Первого канала» Яна Подзюбан. Зрители видели, как, услышав звуки взрыва, парижане бросились врассыпную, сметая все на своем пути. Что и требовалось доказать. Страх и паника за несколько дней пустили крепкие корни в поведении французских граждан. До сих пор социальные психологи и политологи не могут дать аргументированный ответ на вопрос о степени вредоносности такого типа террористических воздействий на общественное сознание.
Если анализировать парижскую ситуацию с точки зрения манипулятивного воздействия СМИ на массовую аудиторию, стоит признать: вольно или невольно медиа «подыграли» террористам, не сумев четко, оперативно и объективно рассказать о парижских летальных эксцессах. В этом плане драматичный опыт презентации череды террористических актов в России (от Буденновска до «Норд-Оста» и Беслана) все же имел достаточно обширную информационную историю. Во всяком случае, российская аудитория получила об эксцессах более-менее объективное представление. К сожалению, во Франции наблюдалась тенденция интерпретационного толкования информации о событиях такого рода.
Более полугода спустя, 14 июля 2016 года, в Ницце произошел еще один террористический акт: в толпу гулявших по Английской набережной на полном ходу врезался грузовик и буквально протаранил людей, давя тех, кто вышел отметить национальный праздник Франции — День взятия Бастилии. После минутной растерянности полицейским удалось застрелить водителя-террориста, но свою кровавую задачу он выполнил: 84 человека погибли, около 200 получили ранения разной степени тяжести.
Во Франции и в мире случившееся в Ницце вызвало не меньшую растерянность, чем события 13 ноября. И вновь стоит отметить, что характер преступления иной, чем в Париже. Во-первых, летнее коллективное убийство непосредственно в день праздника. Во-вторых, способ атаки на мирно гуляющих людей выбран с особым цинизмом и стал «новшеством» в тактике террористов. Эффект неожиданности способствовал мгновенному распространению паники, совладать с которой было трудно — и тем, кто стал объектом атаки, и тем, кто по долгу службу обязан ее пресечь. Проще говоря, соответствующие службы Франции оказались не готовы к отражению такого варианта террористической атаки.
Все вышеперечисленное повлияло и на манеру освещения данного трагического события в СМИ. Как и в случае с Парижем, реальных видеокадров с места события оказалось не много, что создало почву для разных толкований сути произошедшего. Версии были весьма разнообразные, вплоть до убийцы-мстителя. Разброс свидетельств, мнений и экспертных суждений оказался велик и обширен. После теракта в Ницце казалось, что мир уже ничем не удивить с точки зрения способов расправы террористов над мирными гражданами. Но по трагической иронии за событиями на Лазурном побережье Франции последовала серия индивидуальных криминальных эксцессов в разных районах Германии.
Внешне произошедшее (четыре случая за неделю) кажется совпадением. Но обращает на себя внимание индивидуальный характер преступлений, их полная непредсказуемость и разная локация. Понятно, что каждый инцидент усиливал панические настроения немецкой, европейской и мировой аудитории. «Стимулом» для усиления послужили, с одной стороны, соответствующая интонация в освещении нелепо-трагических актов, с другой — их откровенно дикий, непривычный для медиа и западного общества характер. Незнание рождает беспокойство и тревогу, об этом скажет любой дипломированный психолог. Как здесь не вспомнить Р. В. Фассбиндера — страх действительно съедает души, не только во Франции и Германии, но и по всей Европе.
Вариативность совершенных террористических актов 2015–2016 годов, о которых мы рассказали в данной главе, не имеет почти ничего общего с форматом прямого эфира, на который ранее их организаторы делали ставку в расчете манипулировать общественным сознанием. Можно сказать, что вектор медийного воздействия с начала XXI века смещается с фактора наглядности в направлении неопределенности, что порождает в массовом сознании еще более панические настроения, сопровождаемые страхом, отчаянием и ожиданием новых террористических эксцессов.
Какие настроения массового психоза могут породить такие акции устрашения, в январе 2015 года наглядно продемонстрировал расстрел редакции французского еженедельника «Шарли Эбдо», о которой автору этих строк уже приходилось писать. Отметим, что некоторая информационная сумятица и недостаток четко атрибутированной видеоинформации привели к процессам терроробоязни и страха, которые проявились позднее в Париже и Ницце.
Летальный эксцесс может характеризовать не только террористический акт с большим количеством жертв. К этой же категории медийного события можно отнести индивидуальный случай террора, направленный против конкретного политика, государственного или общественного деятеля, звезды шоу-бизнеса и т. п. Роль личности в современном медиапространстве достаточна велика, если учитывать тенденцию персонификации информации, посредством которой СМИ могут производить конкретные манипуляции с массовым сознанием. Медиаинтерпретация гибели российского политика Бориса Немцова показывает, как криминальный акт в условиях шоу-цивилизации может обрести черты доминирующего медиасобытия в текущей информационной повестке.
Факты известны и печальны: в ночь с 27 на 28 февраля 2014 года на Большом Замоскворецком мосту в Москве несколькими выстрелами в упор был смертельно ранен оппозиционный политик Борис Немцов; от полученных ран он скончался на месте. Уже по горячим следам был замечен ряд необычных особенностей летального эксцесса, который привел к последствиям, значительно повлиявшим и на массовое сознание, и на тех, кто его определяет — журналистов и СМИ.
Скажем сразу: мы не ставим цель найти причинно-следственные связи в цепочке предшествовавших и последовавших после гибели Б. Е. Немцова событий. Более того, принципиально отказываемся анализировать версии и мотивы данного преступления. Нам важно разобраться, как оно «аукнулось» в современном медиапространстве. Событие, оборвавшее жизнь Немцова, случилось в то время, в том месте и таким образом, как могло произойти только организованное циничное шоу, будто специальное предназначенное стать (как ни дико это звучит) и взрывным информационным поводом, и долгоиграющим «зрелищем». При том что «картинка» момента преступления в публичном дискурсе практически отсутствовала, за исключением сомнительной по четкости и смыслу записи погодного видеорегистратора.
Об этом обстоятельстве стоит поговорить отдельно. Пока зафиксируем очевидное: волна домыслов, слухов и непроверенной информации, моментально поднявшаяся после смерти политика на мосту, в качестве «неоспоримого» визуального доказательства имела лишь кадры тела, лежащего на пешеходной части. Здесь обнаруживается первая особенность события: все кадры сняты в таком ракурсе, чтобы на заднем плане были видны стены и башни Кремля. Редкие репортажи российских и зарубежных СМИ обходились без этого знакового вида, явно «подсказывающего» неискушенному зрителю вербальную оценку произошедшего. Это был первый «интерпретирующий» шаг со стороны медийного сообщества.
Тексты СМИ всех видов и типов в первый день после трагедии содержали устойчивую группу из пяти ключевых слов, которые повторялись в разных комбинациях или варьировались в разных грамматических формах. «Пятерка» мемов, определяющая вектор вербального восприятия на уровне смысла картины произошедшего, такова: «Немцов», «оппозиционер», «убит», «Кремль», «Украина». Более того, на основных федеральных телеканалах, мгновенно скорректировавших сетку вещания, организовали спецвыпуски традиционных политических ток-шоу. В них каждый из пяти вербальных «тегов» стал отдельным дискуссионным трендом. Про сетевую полемику можно написать отдельное диссертационное исследование на тему обострения языка вражды, которое произошло вследствие актуализации гибели Немцова как — извините — информационного повода. Со свойственной большинству участников таких споров непосредственностью и эмоциональностью дискуссии мгновенно трансформировались в череду взаимных упреков и оскорблений по известному принципу «сам дурак».
Здесь можно лишь с грустью констатировать, что имевшаяся ранее модель обсуждения проблематики, связанной с украинским кризисом в пространстве интернета, получила дополнительный импульс и развернулась в сторону внутрироссийской темы об отношениях общества и оппозиции. В подавляющем числе случаев о печальном поводе полемики забыли. Однако стоит отметить специфику сложившейся после гибели Б. Е. Немцова медиаситуации. Она связана с датой и временем происшествия.
Учитывая время и день случившегося (ночь с пятницы на субботу), главным каналом распространения информации о событии и его подробностях могли стать — в порядке оперативных возможностей — интернет, радио и телевидение. В субботние выпуски российских печатных изданий трагическая новость не могла попасть чисто технологически. Поэтому медиапространство первого весеннего уик-энда «сузилось» до электронных СМИ и сетевых ресурсов — на двое суток они оказались в лидерах по продвижению актуальной повестки дня. А с первого рабочего дня следующей недели в конкурентную борьбу за внимание аудитории включились отечественные печатные издания. Каждое — на свой лад. Что было похоже на то, как гибель Немцова в первые двое суток освещали радиостанции и телеканалы. С той разницей, что печатные медиа в первую очередь презентовали трагическое событие не только в соответствии с политической ориентацией издания, но и в соотношении с принятым в нем набором доминирующих информационных трендов и форматов подачи новостей. Так, «Московский комсомолец» откликнулся публицистикой и… интервью близкой знакомой Б. Е. Немцова, посвященным не только его личности, но и личной жизни. Газета «Жизнь» поведала подробности отношений оппозиционера с его украинской спутницей, а еженедельник «Совершенно секретно» сосредоточился на теме заказных убийств в России и возможных бизнес-мотивах, приведших к гибели оппозиционера, а также на размышлениях о вероятности физической ликвидации «Антимайданом» неугодных общественных деятелей.
Информационное тождество редакционной политики электронных СМИ и методов освещения событий, связанных с гибелью Немцова, можно было наблюдать в эфире всех известных радиостанций и телеканалов. Здесь группировка осуществлялась, с одной стороны, по политическим симпатиям, а с другой — в соответствии с искренним желанием разобраться. В первом случае телеканал «Дождь» и радио «Эхо Москвы» были готовы обвинить в трагическом происшествии кого угодно, вплоть до президента Путина. Во втором варианте, при эмоционально-напряженном тоне споров, общая интонация оказалась примиряющей. Например, это было характерно для внеочередных эфиров ток-шоу Владимира Соловьева. В одном из них прозвучало ключевое слово, обозначившее случившееся, — медиаубийство.
Данный термин требует пояснений. Помните запись с погодного регистратора, на которой якобы зафиксирован момент убийства? Многие, наверное, обратили внимание, что показанная в эфире ряда каналов запись сопровождалась настойчивыми закадровыми пояснениями. С их помощью аудитории невольно «навязывается» конкретная точка зрения на событие. Аналогии с событиями 11 сентября в Нью-Йорке здесь более чем уместны. Тогда «авторы» атаки на башни ВТЦ насильственно добились трансляции ужасного террористического акта в прямом эфире, что вызвало массовый шок и психоз у всего человечества. Московский вариант теракта оказался более виртуальным с точки зрения его реального и синхронного восприятия. Зато демонстрация последствий в виде траурного шествия в память о погибшем по силе эмоционального воздействия на массовое сознание оказалась не менее эффективной. Как говорилось в сериале «Семнадцать мгновений весны», «пастор Шлаг объединит все силы. Либо он сам, либо светлый образ его». Так и было на самом деле: медиаубийство состоялось и дало коммуникационный эффект воздействия на массы в заданном направлении.
При отсутствии достоверной и проверенной информации о том, что произошло с Немцовым в ночь с 27 на 28 февраля на мосту в центре Москвы, можно было скатиться в трясину версий, домыслов, слухов, предположений. Но все, кто сохранил холодную голову — аналитики, эксперты и специалисты, — сошлись во мнении, что политика ликвидировали так, что благодаря сформированной «картинке» происшествия его смерть может быть эффектно и эффективно интерпретирована для массового сознания исходя из сверхзадач, которые могли поставить разные режиссеры-постановщики трагического действа. При условии, что она задумывалась именно в такой стилистике и формате, как все произошло. А если так, главным инструментом воздействия на общество должны были стать (и отчасти стали) СМИ, независимо от их вида, типа и политической ориентации. Приходится констатировать: гибель близкого медиа-человека вновь проявляет vip-синдром журналистики, который для сотрудников определенных медиа часто является побудительным мотивом оживить информационный интерес к событию и конвертировать его в интерес масс.
Можно допустить, что вместо Немцова на Большом Замоскворецком мосту погиб никому не известный приезжий из российской глубинки. Тогда «картинка» этого «незначительного» эпизода криминальной хроники вряд ли будет появляться в эфире главных российских телеканалов каждые полчаса в течение первых двух суток. Здесь мы упираемся еще в одну необычность свершенного медиаубийства — посмертный имидж жертвы. Б. Е. Немцов был фигурой, абсолютно и тотально приспособленной к общению с журналистами и СМИ. Он обладал телегеничностью и жаждал ее постоянно проявлять в публичном пространстве. Ему это удавалось, когда он был во власти, и это вызывало у него понятные затруднения после окончательного и бесповоротного перехода в оппозицию власти. Отсюда — тяга к массовым акциям, во время которых телекамеры фиксировали и распространяли изображение Немцова далее, по каналам коммуникации. Поэтому телевизионное сопровождение происходившего после гибели Немцова было максимально насыщенным и интенсивным. Некоторые сетевые блогеры даже разразились заметками о том, кто, как и сколько показывал на экране траурное шествие 1 марта и прощание с ним. Шоу-цивилизация здесь царит, а мы не задумываемся о возможных последствиях.
Разумеется, это лишь беглый и предварительный анализ свершившегося медиасобытия, жертвой которого стал Борис Немцов. Со временем придет очередь более глубокого погружения в обстоятельства дела. А пока мы фиксируем неодолимую поступь шоу-цивилизации, которая отдает предпочтение «картинке», не сути. И всем нам важно не поддаваться на интерпретационные соблазны.
Шоу-цивилизация не гарантирует адекватного восприятия эфирного телепродукта аудиторией. Более того, совокупный инструментарий — визуальный, вербальный, драматургический — в политическом шоу-бизнесе направлен на смещение восприятия конкретной «картинки» в заданном ее творцом направлении. Система неопровержимых доказательств, фактов, свидетельств с опорой на документы, чья аутентичность не вызывает сомнений, — все это противопоказано креативной моде, каковая находит воплощение в фейковой журналистике и шире — в иных проявлениях шоу-цивилизации.
Если Маршалл Маклюэн в досетевую эпоху пытался установить прямую связь между содержанием сообщения (информацией) и технологической формой, в которой оно доходило до рецепиента (The medium is the message), то в условиях шоу-цивилизации определяющее значение имеет не сообщение и даже не тип СМИ и его технологические возможности и технические характеристики, а тот вид, если угодно образ, информации, который с помощью имеющихся возможностей формируется в эфире, на портале или на газетной (журнальной) полосе. Обостряя определение, можно утверждать: аудитории транслируют не объективные сведения или данные о каком-либо факте, случае, событии, а целенаправленно формируют ОБРАЗ факта, случая, события. Эмпирическая действительность в исполнении СМИ преобразуется в медийную реальность. Последняя и есть сама по себе реальность интерпретации эмпирики. Вспомним Фридриха Ницше, который более столетия назад позволял себе утверждать критический взгляд на соответствие реальности и той деятельности, которой опосредованно занимались в его эпоху все средства массовой коммуникации. Формулу его скепсиса мы уже приводили: «Факты не существует, есть только интерпретации».
Проведенный анализ нескольких ярких летальных эксцессов недавнего времени, ставших медиасобытиями в различных видах и типах СМИ, подтверждает нашу гипотезу о том, что подобные события используются исключительно как аттрактивные и доминантные с целью манипулятивного воздействия на аудиторию. При этом нужен скрупулезный и глубокий анализ медийного контента, чтобы отделить информацию от интерпретации — и ту, в свою очередь, от имитации.
Цель воздействия такой организации контентного воздействия на аудиторию, на наш взгляд, прагматична и очевидна — привлечение зрителей, слушателей, читателей. Однако стоит констатировать фактическое игнорирование в подобных случаях рядом СМИ и журналистов общечеловеческих и профессиональных этических норм.
Подлинный «пир эмпирики» в исследованной нами проблематике обнаружился в отечественном медиапространстве в связи с иными информационными трендами — историей и спортивной, а также околоспортивной темой. Они и станут объектом нашего внимания в следующих главах книги.