#img_4.jpeg

 

РУССКИЙ ЖИЛЕЦ СОВЕРШАЕТ СВОЙ ПОДВИГ

Глава 1

В ОБЖИГАЮЩЕМ ТУМАНЕ

Николай Иванович сговорился с торговыми людьми ехать до Оймякона. Вышли из Якутска большим обозом, во сто оленей, 16 января.

Все утро ехали в туман через Лену. На другом берегу остановились возле юрт, не распрягая. Хозяин ближайшего балагана уже выкопал из снега бутылки с жидкой водкой — еще раньше, чем обоз остановился: пока соседние балаганы не перехватили к себе выгодных гостей.

Жидкая водка дивила Николая Ивановича с прошлой зимы; а еще больше дивились люди его неведению. Уговаривал людей не студить свою жизнь и не пить шальную воду, воспротивившуюся богу (и тоже говоря — стихее). Всякая капля каменела на лету, а эта водица упрямилась и холоднее льда оставалась жидкой. Но все-таки никто не окоченел от нее, и кто был иззябши — оживел и повеселел. Это еще страшнее показалось Николаю Ивановичу — и люди поверили, не видя хитрости в нем и жадности к водке. Люди крестили бутылку, просили верить и крест принимали на том, что водица православная, не одержимая бесом.

Она ему горло ожгла лютым морозом. Желудок заледенел, а по жилочкам растекся чистый огонь. Подумал, что пришла его смерть. Но не умер.

Подумал еще — и решил не говорить отцу о шалой воде, а то, пожалуй, и побьет за неправду. Другие же русские жильцы скажут: Николай выпил водицу небогозданную, бесовскую.

То было в прошлом году. Нынче в юрте смотрел, как ямщики пили водку, и ему захотелось испытать того же опять. Но он стерпел, потому что за водку платили большие деньги. Он также смотрел, как другие пили чай, и смотрел, как платили деньги, — жалеючи платили. И смотрел на радиоприемник.

В юрте возле теленочка стоял красный ларец и ревел непостижимо, даже телячьим ушам нестерпимо — теленок дрожал, бедный. Перед этим ларцом младший братец почитай что без горла. Батя и тот надсадился бы. Да и отцу не превозмочь такую голосину: горы от нее треснут. В горы нельзя этот ларец возить.

А швейная машина, стоявшая прошлый година месте громогласного ларца возле теленка — теленочка не тревожила, — ныне задвинута в углу балагана.

Обоз медленно двинулся от Лены к Алдану в легком тумане окрест и в густом замороженном облаке собственного дыхания. Олени бежали ходко по черным, голым камням и по скудному снегу. Якуты бежали рядом с нартами для разогрева, всю дорогу, потому что месяц январь — самый холодный в году.

А вверх по Хандыге-реке пришлось брести водою часто. Дорога пустилась живорастущими наледями, мороз велик был. Вода застывала на глазах, но по верху льда текла вновь, и тут же смерзалась, и вновь живоструйная выбивалась из галечников, никогда не иссякающая, заливала ущелье во всю ширину, от горы до горы. Горы: над головою хиломера. Не объедешь наледь, приходилось идти вброд.

Олени не хотели. Проводник напрасно головному оленю своей связки разбил морду в кровь. Олень огорчался и отворачивал морду, но не шел в темный поток, под которым не видно и льда.

Николай Иванович не стерпел, повел свою связку вперед, сам вошел в воду, и олень — с доверием к нему. Якут за ним сразу погнал в упор, мордой в его нарты, и другие поспешили вослед. Брызги облатали оленей крепкой белой и прозрачной корой, и на лицах у людей наросли сосульки — на бородах, на усах, на бровях; на ресницах занавесили белый свет, опуская веки тяжестью своей.

Николай Иванович обрубил и обколотил лед на унтах до колен. Внутри новых унтов ноги были сухие. Один из якутов разулся и менял унты, в которых уже не таял лед.

Пришлось и поглубже бродить. Нарты залило поверх досок. Тюки обледенели хорошо, сразу, и через лед не приняли много воды вовнутрь. Хозяева не потревожились. Но нарты тяжелые, продавили тонкий лед под водой и провалились. По счастью, нижний лед оказался неглубоко.

В глазах у оленей были смертный страх и кротость. Люди тоже искупались по шею.

Николай Иванович стал зябнуть на ночлегах. Он угадывал причину в перемене корма. Два лета и вторую зиму кормился дивно и сладко: чай с сахаром пил, русского хлеба съедал килограмм или два, так что животу нужно и ногам тяжко становилось, голова болела. А теперь всему телу стало быть и зябко.

А прежние сорок лет едишку ел христианскую: рыбку в разных видах весь день и весь год, при случаях — дичину. И никогда не зябнул ни в доме своем, ни на Теплой реке, ни на Великой наледи ночлегом.

Хозяева обоза каждый вечер ставили мягкие повалуши-спаленки. Они владели вещами несказуемыми — слов нет сказать о них и названия нет. Они ум свой изощрили сладкой едой и такими хитроскладными предметами, какие ввек не измыслить одному человеку; но свое тело содержали нечисто, как звери.

Николай Иванович сознавал, что они во многом превосходили его, но только — от бога ли? Может быть, от нечистого?

Они в повалушах валились во всех одеждах, что надели еще в Якутске, и все дни проходили в них, ни разу и не сымали, ни на одну ночь: в меховых штанах и ферязях в меховые мешки залезали. Платье на них должно было заколеть и не греть, а отымать тепло.

На Хандыге-реке водка затвердела.

Ехали молча по темному дну расщелины в камне (якутские говорят: ущелье в горах) и над собою не видели тусклого, бессолнечного неба — тяжелые меховые шапки, куколи, шарфы не пускали задрать голову.

Стало трудно изготовить костер. Топор отскакивал от дерева и не мог войти, а дерево звенело под ударом и рассыпало искры. Замерзшее железо было как стекло, а дерево — крепче железа, и лезвие топора могло брызнуть своими осколками.

Николай Иванович обламывал сучья и складывал из них костер. Ничтожный красный язычок от спички мгновенно замерзал на сучьях, его следовало беречь и холить. Хилый огонек прилипал к дровам; наконец, дрожащий и посиневший от холода, он жался и вяло полз, не имея силы подняться под тяжестью замороженного воздуха.

Через несколько дней еще выше, в ущельях, не стало и такого костра среди черных, голых скал, не хватило запасенных дров. Ели хлебные, масляные, мясные камни, понемножку отмачивали во рту, кусочками льда напивались. Освещались от серебряного сияния гор, а небо чернело к ночи наглухо.

Николай Иванович хоть перезяб от безрыбицы, но каждую ночь сымал все платье до последнего и спал в мешке меховом двойном — шерстью внутрь и наружу.

Глава 2

ОБУВАНИЕ И ОДЕВАНИЕ ТРАКТОРИСТОВ

Тракторы вышли из Якутска через месяц после торгового обоза с Николаем Ивановичем. Их было шесть тяжелых машин на гусеницах.

Якутское правительство придавало большое значение этой маленькой экспедиции, да и Москва запрашивала о ней: по тем временам колонна из шести гусеничных машин была даже очень большой, а в Якутии — исключительной.

Несколько организаций заботилось о тщательной подготовке всего необходимого для небывалого похода. Трактористов снабдили даже часами, которых было в якутских магазинах в то время немногим больше, чем гусеничных тракторов.

Председатель Совнаркома интересовался одеждой и обувью трактористов. Они не могли, подобно их проводникам, бежать рядом со своими тракторами, чтобы согреться время от времени, как бегают все путешественники рядом со своими нартами и оленями. Трактористы могли замерзнуть в своих высоких креслах, под железной крышкой, — никакая русская шуба не поможет им. Приходилось завернуть их в меховые одеяла.

Но между тем, по словам трактористов, машина не позволит им всю дорогу просидеть в креслах, закутавшись в одеяла и не слезая с машины весь день.

Эта проблема обсуждалась в хозяйственных и культурных центрах республики и в частных домах столицы, в партийных учреждениях и в правительстве. Ошибка или недосмотр, упущение в одежде или обуви трактористов могли причинить республике и всей стране миллионные убытки, без преувеличения, и, кроме того, сорвать планы Главзолота, отразиться на планах второй пятилетки.

Решено было: изготовить для трактористов, как людей молодых, здоровых и сильных, испытанный в старину дорожный костюм путешествующего верхом, довольно удобный даже для ходьбы на лыжах, довольно легкий и довольно теплый.

Постановили: обуть трактористов в две пары шерстяных носков и в меховые чулки и не в обычные замшевые унты, подложив в них войлочные стельки, а в меховые оленьи сапоги — торбасы.

Опытнейший скорняк пошил одежды и помог трактористам облачиться первый раз. Он повязал меховые наколенники поверх лисьих штанов — и богатыри одобрили это. На живот надел сверх рубашки меховой широкий пояс; затем нагрудник меховой, меховую фуфайку и меховую куртку; май-тарук вокруг шеи, то есть ошейник из беличьих хвостов, и сверх всего — меховой санаях, вроде крестьянского кафтана.

Парни посмеивались, оглядывая друг друга. Потом Сеня начал хмуриться. Портной зорко наблюдал за его лицом — и немедленно надел на него меховую шапку с длинными наушниками, висящими до пояса, и другой наушник особо — с висячим меховым козырьком, а перед глазами подвесил черную волосяную сетку.

Поверх шапки портной быстро надел на него варварку короткую, только до плеч, то есть подвеску из оленьих выпоротков с окном против лица. Поверх всего надел парку через голову, потому что парка круглая, без разреза.

Парка длинная, до земли. Русские называют ее также куклянкой, потому что она делает человека похожим на куклу и окончательно столь же несамодеятельным, как меховая кукла. Эти куклянки для трактористов были парные, то есть двойные — шерстью и внутрь и наружу, и с пришитым куколем-наголовником, вроде башлыка бесхвостого, по-иностранному — капюшон. Всё — из пыжика, для легкости. Так что всех мехов надето было на одного тракториста всего полтора пуда, двадцать четыре килограмма.

Начальнику колонны дали такой же костюм. Он взял, а когда увидел, что нет пуговиц — ни в одной одежде ни одной пуговицы, — не стал надевать, остался в своей пуговичной шубе. Его уговаривали — он и слушать не захотел.

Кроме того, дали им спальные мешки волчьего меха.

Да надо отметить пришитые на куклянках большие волчьи рукавицы для отогревания рук; внутри них были заячьи рукавицы, а внутри заячьих — обыкновенные русские перчатки, вязанные из верблюжьей шерсти — самой теплой.

И на каждом тракторе было по две пары лыж, на всякий случай.

Наконец отряд выступил в конце февраля.

Шесть «катерпиллеров» подняли шум на весь город. С непрерывным стреляющим грохотом они поволокли массивные, невиданные сани с великаньими грузами машин для золотых приисков.

На тракторах сидели под железными крышами разгоряченные трактористы в кафтанах, от них валил пар. На шапках блестели красивые большие стекла под меховыми козырьками. Все остальные меха на пяти тракторах свалены были в просторных креслах, а головную машину вел первый и единственный в мире тракторист-якут, и его княжеские меха все были на нем. Просто он хотел испытать удовольствие князей, которым до этой поры и позавидовать мог только понаслышке.

Женская часть городского населения взирала с огорчением на груды дорогих мехов, оставляемые в пренебрежении без пользы. Молодые мужчины смотрели на богатырей с веселым восхищением. Старики русские высказались, однако, так, что в Якутии лето, мол, как лето, а зима — как язва. Старики якуты тоже намекнули, что недаром говорится: «Пока не поймаешь — не наедайся, пока спать не лег — не раздевайся…»

Февраль в Якутске бывает теплее января всего на полтора градуса.

Чуть выглянуло солнце, на Лене наст заиграл нестерпимой для глаз алмазной пылью, всеми цветами радуги.

Великолепные московские очки с дымчатыми стеклами-светофильтрами моментально замерзли. Трактористы старались возможно реже опускать глаза на дорогу. Но больно было смотреть и прямо в воздух, полный отраженного света. Пришлось поискать в меховых кучах сорванные с шапок черные волосяные сетки и приладить к месту, чтобы не ослепнуть.

Очень скоро заныли от холода в лисьих штанах коленки, выдвинутые вперед. Пришлось опять с бранью перерыть все снаряжение; а замерзшие меха кусались, как живые белки, зайцы, лисы, волки, — меха оказались холоднее льда на Дону, на Волге, на Енисее! Покуда нашлись эти собачьи наколенники, пальцы окоченели и не могли привязать. Не удалось отогреть руки верблюжьими перчатками внутри заячьих рукавиц, внутри волчьих. Пальцы не гнулись в глубине мехов и сразу одеревенели на воздухе.

Якуты-проводники, смеясь, оголили руки и повязали богатырям наколенники, а заодно набрюшники, нагрудники, наушники, налобники, ошейники, и подбородники, и куртки — все снаряжение, кроме куклянки-парки.

Эту превосходную одежду из двойного мягчайшего пыжика цвета топленых сливочных пенок трактористы отдали своим машинам! Живым младенческим мехом поверх спальных мешков прикрыли бесчувственное брюхо железных мертвецов, переваривающее огонь на морозе.

Но может быть, это вовсе не мертвецы?.. Может быть, они оживают от огненной пищи?

Чудовищные машины произвели в юртах до самого Оймякона, по всей дороге наибольшее впечатление, возможно, именно тем, что одеты были в нежнейшие пыжиковые куклянки.

А трактористы зябли и с удивлением поглядывали на проводников. Проводники тоже зябли. На них были старые, вытертые парки, штаны и унты холодные, из оленьей замши — ровдуги. Якуты привыкли бежать всю дорогу оленьей рысцой, рядом с нартами, но тракторы шли вполовину медленнее оленей и вынуждали пеших трусить припрыжкой, чтобы не закоченеть.

Скоро трактористы обнаружили невозможность достать часы из-под глухих одежд. Начальник колонны самодовольно расстегнул свою пуговичную шубу и достал часы из нагрудного кармана.

При этом он хотел еще усмехнуться. Но твердая маска на его лице не изменила ни одной черты. Он это и сам почувствовал.

Глава 3

ОБСТУПИЛА И ПРИТИСНУЛА С НАКЛАДНЫМИ НОЧАМИ ЗИМА

Начальника не слушались пальцы и, хотя угадали в кармашек, упустили часы все-таки мимо. Часы закреплены были на ремешке и благополучно повисли. А застегнуть шубу начальнику не удалось.

Несколько километров он ехал, прижимая локтями к животу расстегнутую шубу. Песцовые рукавицы внутри волчьих не помогли. В досаде, а потом в отчаянии начальник стал просовывать правую руку к голому телу. Потом он срыву набрасывался на петлю, ожесточенно боролся с пуговицей и одерживал труднейшую победу, после чего торопливо прятал руку с мучительной болью в пальцах.

Проводники лукаво следили за героической борьбой начальника с пуговицами и по прошествии изрядного времени прониклись удивлением и уважением к русскому упорству и стойкости. Один из них вскочил на машину и застегнул шубу. Он не высказал при этом ни одного нравоучения, полагая, что начальник вполне убедился в бесполезности и вредности пуговиц.

Остановились обедать безо времени, на правом берегу Лены, возле юрт.

Первый день в пути должен был принести, конечно, первые досады.

Проводники тоже размышляли весь день. Они по очереди взбирались в кресла к Уйбану, то есть Ивану, и расспрашивали по-якутски. Но в якутском языке в начале 1933 года еще не было таких слов, какими Ваня объяснил бы мотор внутреннего сгорания. Ваня голословно отрицал божественность «катерпиллера» и всякое присутствие волшебной силы.

В конце дня проводники отрезали наименее важный краешек одежды на себе, но поярче и повязали на машине своего тракториста — на переднем столбике, поддерживающем крышу: поближе к мотору, чтобы почтительная жертва была все время на глазах у всесильного Мотора и расположила его благосклонность к восхищенному жертвователю. Ибо нет бесов неподкупных и богов, не податливых на лесть…

— Он не всесильный, а сорокавосьмисильный, я уже сказал, — терпеливо поправил Ваня.

Проводник усмехнулся. По его мнению, этого вполне достаточно, чтобы претендовать на идольские почести. Мы величаем Зиму Сорокаобхватной, и этого преувеличения хватает, чтобы Холодная Дама считала себя польщенной. Сорок меньше сорока восьми…

— Не веришь в сорок восемь сил? — спросил Ваня.

— Немножко меньше сорока — верю.

— Сорок восемь.

— Ты сам считал?

— Сосчитай: сколько лошадей увезут его груз?..

Проводник согласился внести уточнение в молитву. Но поскольку она уже была произнесена, не стоило второй раз молиться для того, чтобы умалить польщенного бога внутреннего сгорания. Как ты думаешь?..

Ваня промолчал, и проводник соскочил, чтобы согреться.

В сумерки якуты выбрали место для ночлега.

Снег разгребли до земли, разложили большой огонь и ужинали первый раз на морозе. Ели кипящую похлебку из сала и мяса. Мяса было мало, сала — много.

Сеня зачерпнул кипящую похлебку, посмотрел в свою деревянную ложку с недоумением и, не донесши до рта, зачерпнул вторично. И как только ложка вынесла из котла двадцать граммов похлебки, края покрылись льдом.

— На одной ложке видны и лето и зима, — сказал проводник смеясь.

Ввиду такого мороза оставили мотор головной машины работать на малых оборотах, чтобы этой машиной утром завести вторую. Моторы укрыли мехами, снимая с себя варварку, и санаях-кафтан, и май-тарук, наушник с козырьком, и шапку с наушниками, куртку, фуфайку, нагрудник, набрюшник, наколенники, налобник, подбородник… Торбасы, меховые чулки, шерстяные носки, две пары, — все набрасывали на мотор с прыжками, с яростными выпадами, под конец — нательную рубаху, и, растерев тело, с воплями, для смеха и для храбрости, залезли в остывшие меховые мешки с твердым сознанием, что «не пытают меня, а я делаю что хочу!».

И тогда главное — чтобы выдержало сердце.

Не так страшно показалось утром, согревшись, выскочить из мешка — с отчаянной зарядкой хватать не помня себя, надевать на трепещущее тело железную, обдирающую по коже рубаху, опаляющую морозом.

И во все остальные одежи — в одну, в другую, пятую, тринадцатую — Сеня вмораживал себя заживо в течение получаса лихорадочного и очень внимательного одевания. Затем растолкал ребят и заставил выброситься на мороз. Бедное человеческое тело в страхе сжалось, отдавая свое тепло для отогрева полутора пудов звериных мертвых шкур.

Проводники еще спали на подостланных конских шкурах, укрыв животы парками, а голые спины обратив к погасшему костру. На кофейно-черных спинах успела нарасти белая куржавина инея.

Якуты с криком и смехом потерли спину себе и друг другу и оделись очень быстро.

Начальник запретил разводить костер для завтрака, чтобы не терять два-три часа дорожного времени.

Семену Тарутинову не понравилось предложение проводников позавтракать топленым маслом. Оно кололось, как стекло, и казалось, обрежет язык и десны.

Сеня вылил немного отработанной смазки из мотора и поджег. Снег стаял, не гася огня. Проводники воззрились на колдовской огонь, а начальник сильно накричал на тракториста.

Слава этого костра опередила тихоходную колонну и скоро добежала до Оймякона.

Завтрак сварился быстро.

Тракторы взяли на крюк сани, но сани вмерзли под своею тяжестью. Пришлось повозиться с ними.

Начальник время от времени поглядывал на часы. Он поместил их в рукавице. При часах день потянулся медленно и никак не мог дотянуться до обеда. Проводник вскочил на Сенину машину, где сидел начальник, и закричал ему:

— Начальник! Наверно, время замерзло в рукавице!

Смущенный начальник (ему самому давно хотелось есть) опять поглядел на стрелки и убедился, что проводник прав: часы замерзли, напотев от руки.

Незадолго до наступления темноты на дороге появились взволнованные якуты на оленях. Они просили начальника остановиться возле их юрты ночлегом, потому что сюда собрались многие соседи, со ста километров, посмотреть на тракторы и воспеть их мощь, которая стала мощью якутов.

Тракторист Уйбан кратко перевел их горячую речь:

— Просят ночевать.

Тракторист Уйбан привлек наибольший интерес у всех собравшихся со ста километров. При свете костра в открытом очаге на земляном полу в тесной юрте окружили Ваню пятеро мужчин-якутов, не считая проводников и самих трактористов; пять женщин и еще дети, которых трудно было сосчитать, потому что они не сидели на месте и казались очень похожими. Ваня что-то рассказывал по-якутски — так же немногословно, как у него и по-русски получалось.

После ужина он запел, скупо отбирая слова, точные даже в образных преувеличениях. Он пел негромко и очень мечтательно, к удивлению Сени. Он воспевал страну, прекрасную зимой и летом, и ею созданный народ.

— Второй раз в жизни слышу, как ты поешь, — сказал потом Сеня.

Вот перевод Ваниной песни:

Глава 4

СОРОКАВОСЬМИСИЛЬНЫЕ ДРАКОНЫ ФИРМЫ «ПОТЕРПЕЛЕВ» И САМОЛЕТ

Николай Иванович сразу смекнул, что трактористы разогревали завтрак на гееннской смоле.

Он еще не ушел из Оймякона месяц назад, когда прилетел слух об отправлении тракторов из Якутска. И он решил дожидаться, чтобы увидеть их на ходу и увидеть котлы и драгоны.

Он утомился чрезмерными впечатлениями долгого путешествия и непривычным размышлением о вещах непостижимых: о гееннской смоле, и адских котлах, и драгонах, не то драгах, и дракторах, то есть тракторах… Уже слова сбивались — оказывались мыслями, а мысли — словами: разобраться в них, что к чему, с каждым днем становилось трудней. Возможно ли, что драги и дракторы — суть одно?.. Выговаривается «драгоны», а на деле — не те же драконы ли?

Догадаться ж надо! Подправили прозванье, чтобы крещеных исплошить поверней.

В середине марта в Оймяконе стал слышен дальний железный гул.

Они все громче ревели, подползая к Индигирке, отрыгая ноздрёй огонь и смрад от своей гееннской еды — нефтяной смолы, возбуждая отвращение и страх в воображении Николая Ивановича.

Черные могучие груди, способные сбить с места любой домишко, прикрыты были от стужи пыжиковыми желтящимися парками и время от времени явственно издавали немощный кашель, и также слышался мощный чих.

Все четыре столбика, несущие кровлю над креслами, повязаны были синими и красными полосками, обрывками, клочками цветных тряпок сверху донизу на шести дракторах — подношениями от прельщенных душ, поклонившихся огнедышащему.

Оймяконские посмотрели — поспешили тоже с дарами, как только драконисты уняли своих бесов и те притихли.

Драконистов приняли почетно. У самого богатого начальника оймяконского истопили в просторной летней избе, в окнах прилепили к стеклышкам новые чистые льдинки для утепления; по полу раскидали сено для чистоты и приятности. В избе стало красиво, чисто, и драконист Уйбан вечером пел:

На третий день поползли из Оймякона дальше, на Индигирку. Николай Иванович пошел за ними, а потом и рядом с ними, да и взошел на Ванин трактор. Ваня поманил рукой: узнал-таки байкальского знакомца.

В креслах посидел и рассудил, что один грех долгий, хиломеров на тысячу, согрешил уже от Иркутска до Качуги ездой на автомашине. Еще хиломеров на десять малый грешок согрешить — прибавка невелика. Тысячу бог простит — неуж на десяти упрется?

Драктор тащил на себе Николая Ивановича.

Разновидны были с автомашинами во всем, кроме шума и смрада. Силой превосходили, шумели непомерно, смрадом же мерзко подобны и, думалось, движимы духами сродственными.

С Ванина перешел на Сенин. Осмелев, сидя в креслах, — перекрестился. И сошло. Он и драктор перекрестил и дракониста — те не поперхнулись.

Семен удивился, вгляделся в пассажира — узнал. Захохотал. Николай Иванович напрямки спросил:

— Куда идете? Зачем? Для чего котлы?

Сеня напрямки отвечал:

— Котлы с нефтью ставить и в гееннской смоле нас, грешных жильцов, уворовавших океанскую дорогу, варить по дохлому указу.

Николай Иванович отшатнулся, с гневом взглянул на оскаленную рожу, измазанную по-чертовски, но засомневался: почему же сказал «нас варить»? Самого себя варить не станет. И смеется.

— Семен Агафангелов! Над народом скалишься! — сказал сурово.

Тарутинов перестал смеяться. И тут у них был важный разговор. Николай Иванович сам даже в руки взял железное колесо и беса водил: куда повернул ручное колесо — туда и беса повел. Открыл глаза на многое и сам веселился вместе с Тарутиным.

Мороз умягчился днем. Уйбан громко пел по-якутски:

Николай Иванович проводил их до половины дня и вернулся в Оймякон. Стало ему покойно.

Он обещал хорошему человеку Мичике помочь в заготовке веточного корма. Мичикой звали якута, потому что не умел выговорить крещеное имя: Дмитрий.

Мичика обещал проводить Николая Ивановича по Индигирке вниз до Большого улова, до Момского ущелья на оленях. Уговорились ехать в марте, но Николай Иванович стал дожидаться тракторов из Якутска. Тракторы прошли, а Николай Иванович не заторопился.

Они выехали ломать ветки ближе к полудню, потому что раньше самые кормовые, тонкие веточки крошились и рассыпались при первом прикосновении.

Но в полдень на кустистых ледяных изваяниях начинали распускаться почки, как в песне Уйбана. Оттаявшие на солнцепеке кончики ветвей и растений начинали самостоятельно и поспешно жить.

Мичика и Николай Иванович собирали оттаявшие ветки целый месяц. В середине апреля еще были сильные морозы по ночам, да и днем в тени держался мороз. Деревья стояли, как ледяные столбы. Отененные ивовые кусты были как ледяные узоры в воздухе — бездыханные и хрупкие, — но чудно осыпаны живыми серебряными сережками над самым снегом и льдом.

На веточках торопливо развивались листочки. Зеленели ниточки трав, тянулись вверх из замороженных корешков с такой быстротой, что при охоте и терпении можно было увидеть, как они подрастали. А вечерними страшными чарами мороза все это теряло дыхание, мертвело, каменело… до завтрашнего дня.

В полдень — но каждый день немножечко раньше — солнце творило сказку: расколдовывало льды, и камни мягчели, дышали снова, жили и подрастали в течение двух или трех часов.

Ни на один день земля не осталась оголенной, когда стаял снег. Снег сошел с зеленой земли, покрытой травами и белыми, и желтыми, розовыми, красными, фиолетовыми, голубыми, алыми цветами.

По нарядной, праздничной земле проехали веселые, праздничные гости — Сеня и Ваня с начальником, чистые, умытые, богато одетые, с песнями, в Якутск, за наградой приглашенные правительством все трактористы.

Сеня, Ваня и Николай Иванович встретились, как старые, добрые знакомые, и снова долго беседовали. Николай Иванович опять советовал Семену Тарутину вернуться в Русское жило, звал ехать вместе, нынче, и намекал: без меня-де дорогу не сыщешь, не войдешь в Русское жило.

Семен ответил хвастливо, что с орденом-де дорогу найдет куда угодно. Еще сказал: кто из нас-де в Русское жило раньше будет, тот и поклон исправит. По старинному обряду облобызались, лицемерясь душевно и родственно.

Лед в реке стоял крепко, примороженный ко дну. В старой реке не было ни капли воды — только лед, кроме разве самых глубоких мест. Но поверх льда, поверх старой, затвердевшей, прошлогодней реки хлынула новая, молодая река вешних вод.

Прошел еще месяц. Молодая лиственница начала распространять свой сильный аромат, и днем в тени уже тепло было — лето смешалось с зимой. Морозы отступили в ночь и стояли крепко до утра, замораживая все жидкое, мягкое, зеленое и красочное — до появления солнца.

Мичика предложил плыть. Он уверял, что вода как раз сейчас самая правильная, домчит в два дня до Момского ущелья.

Николай Иванович отказался и проявил упорство при этом, удивившее Мичику. Как можно человеку стать таким изнеженным и требовать от Индигирки, чтобы она была теплая?.. Правда, «течет кипящая вода в основании гор», но кто из живых плавал под горами?..

Мичика рассердился:

— Сказал, «будем плыть» — надо плыть. Люди ждут — верят Мичике.

Николай Иванович ничего не сказал, но плыть не спешил и все еще находил воду холодной. И ночные заморозки признавал неприятными. Так что он провел бы еще месяц в Оймяконе.

И деньги он отдал взаймы государству для пятилетки. Взамен большого количества малых грамоток получил в меньшем числе большие раскрашенные грамоты, и на них изображались поезда, и тракторы, и пароходы, и другие вещи непонятные. И самолет.

Вот уже лед оторвался ото дна и всплыл и умчался вниз. Тут приезжие из Якутска рассказали, что скоро полетит самолет на Студеное море и на Индигирку.

Самолет будет лететь один день от Якутска до моря, другой день — до Индигирки, третий день — по Индигирке до Оймякона.

Председатель кооперации спросил: зачем же самолету лететь в Оймякон через море и горы, вокруг вселенной целых три дня, когда он может пролететь прямой оленной дорогой с утра до обеда и быть в Оймяконе?

Рассказчик ответил, что люди на самолете увидят сверху всех якутов и эвенков, юкагиров и русских во всей вселенной — в укрывшихся поселках, где до сей поры ничего не знают о новых законах, о советской власти. В этих поселках самолет будет садиться, и советские летающие люди расскажут обо всем новом на Руси.

Услыхав это, Николай Иванович захотел плыть тотчас или наутро.

Вечером он поговорил с Мичикой еще о Момском улове. Мичика один раз проскочил зимой там на оленях, в солнечный день; но и самому дню тесно в Момской промоине — и ополдень там был вечер света. У оленей ноги разъехались на льду. Нарты ветром подхватило, оленей повалило, понесло. Утесы красные близко с двух сторон замелькали — лед обдутый, гладкий, зацепиться не обо что, а щель извилистая. Стоверстая щель.

Ветер быстрый тащит и тяжело с размаху бьет в скалы, от собственного удара сам отлетает к другой стене; оленье же и человечье мягкое тело расшибается и волочится дальше бесчувственное, неживое и закаменевшее, как нарты, и снег, и самый ветер.

Утром рано Мичика положил в ветку-лодку небольшой запас пищи на два дня; два килограмма хлеба и два килограмма замороженного коровьего масла, сбитого вместе с пахтой, — такое называется «хаяк». И они отправились в четырехсоткилометровый путь к своей гибельной цели.

Они сели в ветку и отпустились от берега и полетели. Так вскакивает горожанин в трамвай в момент отправления, чтобы проехать одну остановку. С этого момента и до остановки в конце дня Мичика уже не смел отвести глаза хотя бы на секунду от мчащейся вместе с ним вероломной дороги и от шалого, шатающегося и вертящегося вместе с ними дощатого скакуна.

Глава 5

МОМСКОЕ УЛОВО

Через час ветка вылетела на Индигирку и, убавив скорость до десяти или двенадцати километров, с грозным шуршаньем понеслась на опасном просторе.

Неудержимый поток раздвинул горы на несколько сот метров, а ниже, пополнясь притоками, река достигла трех километров ширины и продолжала расширяться.

Наиболее крепкие породы река обтекала со всех сторон, окружила и нарезала множество голых каменных островов. Часть из них покрылась лиственницей или тополем врозь.

По реке мчались длинные, полные скрытой мощи волны без гребешков. Они воздымали лодочку, переносили над подводными холмами и скалами и вновь опускали, как бы замахнувшись веткой, с такой стремительностью, что дух захватывало. И вдруг на всем скаку лодочку завернуло и потянуло вверх, против течения, с величайшей быстротой. Николай Иванович от ужаса не успел перекреститься, как все уже переменилось, и лодочка срыву полетела вниз по реке.

В одном русле мчались два встречных потока. Они шумно терлись шершавыми в песке боками — и дивно, почему не в пар истирали друг друга?..

Николай Иванович сотворил запоздавшее знамение благодарности спасителю-богу, но даже завершить крест не успел и выпучил глаза: лодочку занесло стремглав опять вверх… и вот уже снова вниз.

Он запутался между верхом и низом реки, в глазах закружило и в голове тоже. Дрожащей рукой вытащил из-за пазухи первый приз москваради — пообещанную владычице вечную ручку с золотым пером. Закричал:

— Матушка Индигирка! Уйми Большое улово! Не дай погибнуть крещеным!.. — и бросил с подкидкой вечнопишущее перо, так что взблеснуло золотым клювом, нырнуло в водоворот.

Мичика наблюдал за водоворотом, обсушив весло. Он зорко улучил мгновение, сунул весло, словно подставил ножку водовороту, и вырвал ветку из улова.

Волны скребли лодку взболтанным песком.

Николай Иванович, успокоясь, подумал, не слишком ли скоро пробежали сто километров Большого улова. Хрипло, прокричал, пересиливая шум реки:

— Момское то улово?..

Мичика неслышно засмеялся.

Они прошли много таких водоворотов и на другой день уже не считали их.

Они плыли среди гор, ставших известными для европейской географии семь лет спустя, когда здесь прошли советские геологи и географы: Сергей Обручев, сын Владимира Обручева, и другие.

Горы возвышались над рекой на два километра и поднимались все выше. Река между тем расширялась до пяти километров и понеслась еще быстрей. Мичика держал ветку все время на стрежне и поглядывал с почтением на дальние утесы, от которых отваливались штурмующие валы. Мичика берегся, чтобы внезапным водоворотом не уловило бы ветку поблизости от утесов — нанесет боком на утес и запрокидывающимся валом утопит.

После притока Ульчан утесы приблизились к лодке, шумом оглушая. Река в крутых поворотах с ревом понесла лодку на утесы. Мичика работал изо всех сил, и воющие и шипящие стены проносились мимо. Николай Иванович крестился или бросал чего-нибудь в воду и спрашивал, не Момские ли пороги. Но это были даже и не пороги.

Горы начали сжимать Индигирку. Она поднялась перед ущельем, запруженная плотиной собственных вод, а из ущелья понеслась по водяному скату, но сразу наткнулась на следующую горную цепь и опять прорывалась между оглушающих стен.

И по всей реке, на обоих берегах, — ни живой человеческой души. Только птицы и звери.

В конце второго дня, промчав четыреста километров, Мичика ловко прихватился к берегу у преддверья Момской щели. Здесь стояли две юрты его знакомых.

В юрте собрались несколько человек и в ожидании ужина повели разговоры о Момской щели. Они сообщили усталым гостям, что якуты собрались к реке встречать Мичику по ту сторону улова — на выходе из ущелья. Все очень волнуются…

По обе стороны реки далеко разошелся слух о намерении Мичики пройти веткой через Момское ущелье и провести русского. Один только Николай Иванович ничего не знал об этом до сей минуты. Он просил Мичику проводить до улова, и Мичика обещал. А чтобы звать чужого человека в улово — разделить свою смерть, — Николай Иванович и не помыслил.

Уже триста лет никто не решался нырнуть в Момское улово — после того, как шесть храбрецов исчезли там, чтобы выручить нетерпеливого русского жильца. О таких пел Уйбан-тракторист:

Они умерли, а Индигирка осталась рекой с порогами. Но куда девался тот нетерпеливый русский? Он тоже умер! А земля все та же, как мы знаем. И если Мичика умрет, будет опять Индигирка с Момой и земля — землей.

Мичика молчал, и все понимали, что он не поколеблен и, разумеется, не должен поколебаться: столько якутов поехали встречать его у Чыбагалаха, по ту сторону ущелья!

Да есть ли пороги в ущелье? Ничего не известно, никто не видел. Говорят, что река там, стиснутая до пятисот метров, вращается всем своим жидким туловом сверлообразно и этим способом успевает прорваться через стоверстное ущемление, которое она, твердея от скорости, сумела просверлить в гранитной горной цепи.

Один оборот сверла занимает будто бы полчаса. Это видно из того, что огромнейшие деревья, захваченные уловом, показываются вновь на поверхности, на изрядном расстоянии ниже, через полчаса. Но кто видел?

Даже с высоты утесов нельзя без головокружения посмотреть в пучину, кипящую тысячей винтов, потому что гигантское сверло извито на тысяче крутых поворотов ущелья.

Сверлит и скребет граниты с глухим и страшным шумом. От гула дрожат и рвутся жилы в человеческом теле… Но кто почувствовал это в своем теле? Кто видел или хотя бы слышал это, если никто не может подойти по утесам близко на край пропасти и сверху заглянуть?

Может быть, вода толкается без всякого порядка и непрерывными залпами волн бросается на утесы, проталкиваясь через теснину, размалывает все, что в нее попадет?

Мичика молча слушал, потом лег спать. Утром он осмотрел ветку, среди молчания и внимания провожающих. Потом Мичика и Николай Иванович поели хаяка и сметаны, хозяйка юрты угостила их последний раз. Никакой пищи не взяли с собой. В Чыбагалахе — по ту сторону — покормят их.

Привязанная веточка взлетала и опускалась на плоских волнах. Огромная река тяжело дышала. Решившиеся вскочили в лодку. Их отвязали. Люди на берегу еще словили глазами лодочку на волнах, и вдруг — две лишь головы между валов.

Рокот словно вышел из Момской щели навстречу бесстрашным жизненосцам, чтобы сокрушить их волю, грозящую скалам и самой воде, которая сильнее даже скал. И вдруг над головами Николая Ивановича и Мичики появилась в вышине серебряная невообразимая птица, и гром раскатился над Индигиркой. Охотящийся самолет высматривал героев, рожденных раз в триста лет, и не увидел их среди валов реки; полетел к Оймякону.

А люди увидели, как сотрясенная река ударила Мичику — и перед русским Николаем Ивановичем, должно быть, закрылись храбрые, немигнувшие глаза Мичики. Вода, убившая Мичику, пала также на русского и стала топить его вниз, а он, бедняжка, в это мгновение, наверно, думал: как это может сама вода тонуть в реке, словно камень, и своею тяжестью топить человека?

Но когда улетел самолет, огромный и быстрый, как небесный камень, люди на берегу радостно закричали, увидев опять меж валов на крутизне две головы.

Вся громада вод бурлила под красно-серой стеной гранитных утесов. Волны нарастали туда, где стена заграждала долину; но Индигирка пробила в стене ворота широкие, в полкилометра: они казались входом в узкую щель, потому что высота стены два километра.

Перед щелью громоздились все воды Индигирки вверх по клокочущему и пятящемуся скату реки, чтобы сверху скользнуть вбок, вдоль гранитного откоса, ко глубокому дну и, закручиваясь всею толщей, ввинтиться в Момское ущелье.

 

ШИШКА ЧЕТЫРЕХСОТ

Глава 1

ЛИДИЯ — ОБ ИВАНЕ АНДРЕЕВИЧЕ, О ТАНЕ И О ТАНИНОЙ СЕМЬЕ

Таня заманивала меня по телефону:

— Лида, приходи к нам вечером в девять часов, только обязательно! И угадай, кого ты увидишь!

Вечером в девять на Якиманке, в их уютной коричневой гостиной, я увидела Ивана Андреевича.

Он уже начал седеть, но красив и величав был необыкновенно — с прямокрылым лбом под океанским прибоем черных кудрей; нос граненый, глаза нарисованные и борода водопадом, как у Леонардо да Винчи! Ну и человек! И он сделал вид, будто узнал меня. Тем не менее я сказала:

— Иван Андреевич! Не делайте вида, будто вы узнаете меня. Вы не можете помнить всех ваших студенток.

Он сказал:

— Не могу. Запоминаю только будущих докторов геологических наук. А их немного. Сегодня вы у меня второй навстречу.

— А первый кто, Иван Андреевич?

— Вы — первая, Лидия Максимовна. Другой доктор — мужчина, мужичок даже. Лоцманок. Утром приходил ко мне.

— Что это — лоцманок? Фамилия? — спросила Таня.

— Профессия. Я его так называю, потому что он был моим лоцманом на притоках Северной Двины, когда едва возвышался над столом. Сейчас я его учу нефтяной геологии, а сначала-то, лет двенадцать назад, он меня учил.

— Оригинально и неправдоподобно, — сказала Таня.

— Сколько же ему лет было, когда ты плавал в тех местах? — спросил отец Тани, Антон Елисеевич.

— Да ребенок был.

— Расскажите, Иван Андреевич! — попросила мать Тани, Полина Сергеевна. — Вы всегда рассказываете необыкновенное о ваших студентах. Можно подумать, что в Нефтяном институте одни вундеркинды.

Иван Андреевич положил длинные пальцы на скатерть и поглядывал в одну сторону на меня и в другую сторону на Таню и на Полину Сергеевну и прислушивался к нам, когда мы даже молчали, а он рассказывал, — такой внимательный и незаметно иронический, что уж мы, все женщины за столом, не сводили с него глаз.

— Тогда я толкался на северных реках. Пришлось сплывать на плоту, за отсутствием каких-либо подходящих судов для экспедиции. Но пароход или плот, а без лоцмана плавать нельзя, особенно на порожистых реках. Реки Севера к тому же до революции не были обставлены знаками фарватера, указывающими главную струю течения и наименьшую глубину. Читали вы, что писал Марк Твен о лоцманах? Это — труднейшая профессия и безусловно развивающая интеллигентность вместе с наблюдательностью… Память необыкновенную вместе с силой воображения. Хороший лоцман воспитывался с детства.

Плоты движутся медленно. Занятие лоцмана требует терпения, а говорить почти не с кем, не о чем и незачем — только подать команду, которая беспрекословно исполняется.

Тяжеленный и неповоротливый плот на быстрых, порожистых реках требует безошибочно точного управления. Одна или две пары слабых человеческих рук не в силах быстро и верно направить плот, когда порог или камень уже виден глазам. Лоцман, прежде чем видит, — наперед и безусловно должен знать и рассчитать остаток расстояния до подводного, невидимого камня, изменчивую скорость воды и ветра и непостоянную, слабнущую силу рук на гребях… Это значит — все расчеты у лоцмана должны быть уже в памяти чувств, направленных и зорких.

Лоцманы нередко таскают с собой сыновей с пятилетнего возраста для приучения и передачи наследственного знания реки. У меня был такой лоцманок, знакомый с рекой, как чайка, — из скорлупок. На Выми-реке порекомендовали зырянина Васю, притом утверждали, что на Выми Вася чуть ли не лучший лоцман.

Но стоило посмотреть на прославленного лоцмана Васю, чтобы весьма и весьма засомневаться, доверить ли ему судьбу экспедиции, а может быть, и людей… На помосте плота стоял льноволосый мальчишка в одной холщовой рубахе до пят — голый и нищий, как чайка. Эта обширная материнская рубаха на нем хлопала под холодным ветром, так что всем, кто смотрел на него, становилось тепло.

— Холодно! — поправила Таня.

— Сердитый ветер теребил худенькое тельце в рубахе и не давал ему ни мира, ни перемирия, но мальчик не сдавался, не обращал даже внимания. Так что все, кто смотрел на него, начинали испытывать иллюзию, будто бы ветер вовсе не холодный…

С этим Васей мы поднялись на перевал и вышли к верховью реки, которую Вася назвал Жирной. На карте ее название Шомбуква.

Молодые сотрудники экспедиции, интересовавшиеся всякой экзотикой и фольклором, спросили, почему такое название у реки. Вася ответил: «Потому что жирная». Молодежь острила по этому поводу и забавлялась.

В верхоньях мы свалили лес под руководством Васи, сплотили плот и пустились в плавание по Жирной.

Плыть я хотел до определенного места, а затем пойти через водораздел. Я предупредил об этом Васю. Когда мы достигли намеченного места, я сделал ему знак пробиться к берегу. Вася посмотрел на меня, но не подал команды гребцам.

Я подошел к Васе и громко сказал, что надо здесь пристать. Нам надо искать нефть, а вовсе не кататься на плоту по малоприятной реке с нелепым названием. Мальчишка, не отводя глаз от воды, спросил, что такое нефть. Плот снесло дальше вниз.

«Эй, к берегу!» — закричал я гребцам.

Плот был собственный экспедиции, я платил деньги гребцам и самому лоцману, я был хозяин. Но гребцы подчиняются команде лоцмана и ничьей другой команды не слушают. Гребцы слушали голос мальчишки и не обращали ни малейшего внимания на меня. Они повели огромными рулевыми веслами из целых стволов и ввели плот в быстрину главной струи.

«Поднять весла! — воскликнул мальчишка. — Все на балаган!»

Гребцы вытащили бревна-весла и закрепили их, чтоб не смыло волной. Все поторопились залезть на помост. Признаюсь, я схватился за флагшток на балагане, когда увидел громадные пороги, к которым неудержимо теперь стремился плот.

Мы были оглушены рычанием, клекотом и шипением воды. Женщины сами не слышали, как они визжали.

— А как же вы слышали? — сердито спросила Полина Сергеевна.

— Беру свои слова обратно. Я это высказал как предположение.

— Какой живописатель.

— Мама, но Иван Андреевич извинился же!

— Все в страхе глядели на пенные буруны, появившиеся со всех сторон. Над нами пролетел ливень брызг. Мне даже показалось, что галлюцинирую, что меня забрызгало нефтью… Плот нырнул, только помост возвышался над водой, и в следующее мгновение плот спокойно плыл по тихому плесу. Беспамятная река была полноводна, широка и невозмутима. Ветер трепал Васину рубаху, а лоцман в ней стоял крепко, — натурщик для скульптора. Гребцы сдвинули греби в воду. Вымокшие геологи озирались и начинали уже сомневаться в подробностях того, что произошло.

«Поносну и корму вправо!» — скомандовал лоцман.

Студенты закричали:

«Смотрите, Иван Андреевич!»

«Стой, стой, — поспешно сказал я лоцману, — причаливай, голубчик».

Я смотрел на радужные пятна, покрывшие воду. Плот прибился, гребцы соскочили на берег и замотали канат на ближайших деревьях. Река текла черная, широкая, с радужными разводами нефти.

Глава 2

ИЗУМИТЕЛЬНАЯ ИДЕЯ

— Что говорить, зрелище было волнующее, как для авантюристов Майн-Рида зрелище реки, устроившей свое ложе на чистом золотом песке. Если вы читали в детстве…

— Я читала и волновалась безумно, — поспешно сказала я, — а сейчас волнуюсь еще больше!

— Я спросил, где начались эти пятна, но мои коллеги прозевали не меньше, чем я. Ответил мальчишка:

«Сразу от порога».

Я схватил его за ухо:

«Ты почему не прибил плот выше порога, где я велел?»

Малец смотрел испуганно, и угадайте, что он ответил.

— Там нельзя было, — быстро сказала Таня.

— Позвольте мне, Иван Андреевич! — воскликнула я. — Я бы хотела угадать! — У меня билось сердце от желания угадать. — Он хотел спросить ученых людей о жирных пятнах на реке.

— Угадала! — сказал Иван Андреевич с удовольствием. — «Еще хочу узнать, — заявил дерзко мальчишка, — почему земля в берегах узором вяжется?»

Его ухо было в моих руках, но он спешил высказать свои главнейшие вопросы в жизни, которые были для него важнее целого уха.

Иван Андреевич взглянул украдкой на часы. Я ужаснулась:

— Иван Андреевич! Неужели вы не скажете, чем кончилось?

— Конец ты знаешь, — сказала Таня. — Этот рыбак учится в Нефтяном институте.

— Земляк Ломоносова! — вырвалось у меня, не знаю почему и откуда взялось. Я покраснела.

— Таня, ты начинаешь ругаться, — сказала Полина Сергеевна.

Таня уже ревновала. Она не только перепутала его профессию, чтобы выразить пренебрежение. Она не сказала, как мы обычно говорили: «Он учится у Ивана Андреевича». Она не хотела, чтобы он учился у Ивана Андреевича, этот удивительный мальчишка. Иван Андреевич сказал:

— Таня, не ревнуй. Ты одна занимаешь в моем сердце место целого института.

— А зачем же он приходил к вам сегодня?

— Таня! — вскричала я.

— Таня, сколько тебе лет? — сказала Полина Сергеевна.

Антон Елисеевич хохотал.

— Вася решил будущим летом найти нефть в кембрийских пластах в Якутии и пришел объявить мне свое решение.

Иван Андреевич не прочь был подразнить Таню. Она разъярилась.

— А в кембрии как раз и нет нефти, — презрительно сказала Таня.

— Ты в этом уверена, Таня? — спросил Иван Андреевич.

— Внимание, дочка, здесь экзаменуют! — сказал Антон Елисеевич.

— Абсолютно уверена! — заявила Таня и скороговоркой высыпала с язычка все решительно латинские названия кембрийских рачков и по-ученому заключила: — Отсюда следует, что в кембрийский период животный материал для образования нефти имелся в небольшом количестве и не мог послужить для возникновения значительных залежей, которые было бы выгодно разведывать и эксплуатировать.

— Что скажешь, Иван Андреевич? — хвастливо спросил Антон Елисеевич.

— Ничего не скажу. Дочка красавица… и начетчица.

Таня страшно обиделась, и любящий отец вступился за нее:

— Позволь, Иван Андреевич, все, что она говорит, соответствует твоим лекциям. Ты же сам говорил, что если и были месторождения в кембрии, то они должны были выветриться за миллиард лет.

— Это самое я и говорю своим студентам. Таня мне поверила и отчитала мою премудрость, как молитву. А Вася, понимаете, не верит, не соглашается со мной и со всей сегодняшней наукой. Значит, быть ему доктором… Достаточно ему для этого сдвинуть науку с ее сегодняшней точки…

— И вы пошлете его в Якутию? — вскричала Таня. — Как его фамилия?..

— Танюша, ты бы обратила внимание, как он заставил меня спуститься через пороги, чтобы объяснить ему нефтяные пятна. Тогда он был моим лоцманом. А теперь-то я его лоцман, а?.. Его фамилия Зырянов.

— Зырянов? — с удивлением воскликнула Таня.

После ухода Ивана Андреевича я сказала отцу Тани:

— Архангельский тоже утверждает, что в Якутии должна быть нефть.

— Академик Архангельский, — аккуратно поправил Антон Елисеевич, — не утверждает, а предполагает и при этом указывает на левые притоки Лены именно потому, что там имеются послекембрийские отложения.

Я сказала:

— Антон Елисеевич, знаете, мне пришло в голову: бог с ним, с кембрием. Но это изумительная идея — найти нефть в Якутии! Пусть не в кембрии… Геологический институт прославился бы такой находкой!

Антон Елисеевич посмотрел задумчиво и ничего не ответил.

Я подошла к шкафу и порылась в полке «Север». В одной книжке, изданной в 1919 году, прочла:

«Зыряне отличаются большой предприимчивостью и энергией… которая проявлялась уже в активном освоении местности. Повсюду, где поселился когда-либо зырянин, он немедленно давал воде и месту свое название, — всем водам («ва» — вода по-зырянски) от Урала — от реки Оби до Москва-реки: Обва, Косьва, Лысьва, Сосьва, Чусва (Чусовая), Ува, Москва (Коровья река)…»

Даже в дневнике…

Нет, стыдно написать.

Нет — никому. Даже — себе…

Даже в этой заветной тетради, в переплете с тайным замочком…

Ведь это у королевичей принято было влюбиться по портрету или по молве… Смешно для советской девушки!

Но так хочется полюбить…

А я не королевна, я — аспирантка!

Хвастаюсь. Перед кем!.. Перед собой — и под замочек!

Вспомнила, откуда я взяла «земляка Ломоносова». Из «письма номер один» многоуважаемого Бернарда Егоровича Небеля.

Неужели Н. писал о Зырянове? Можно выяснить через Таню: был ли З. на Байкале минувшим летом?

Глава 3

ЖДАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ, ИМЕЯ ВСЕ КНИГИ В РУКАХ?!

Огромное нетерпение овладело Зыряновым, когда он начал учиться и понял, как много времени упущено. Он проучился три месяца на подготовительных курсах для поступления в вузы, но пришлось и в эти три месяца выезжать по командировкам комсомола для проведения коллективизации. Дело было в 1930 году. Все же он сдал за первый курс… Правильнее сказать — преподаватели приняли от него зачеты.

В то необыкновенное время, почти уже легендарное и давно неправдоподобное, когда больше учились взрослые, чем дети и юноши, преподаватели не столько принимали зачеты от студентов, сколько принимали во внимание студента — его огромные общественные задачи (называемые «нагрузками»), партийность, возраст — и по совокупности отмечали в зачетной книжке: «уд» — что означало «удовлетворительно».

Итак, Зырянов сдал зачеты и подал заявление о желании учиться в Московской Горной академии. Заведующий краевым отделом народного образования изумился и сказал студенту, что на подготовительных курсах существует второй курс, который тоже надо окончить, прежде чем поступить в вуз.

Перед заведующим стоял довольно щуплый молодой человек, лет двадцати четырех, с незначительной внешностью, с хорошими батрацкими манерами (подтверждавшими без документов отличное классовое происхождение) и революционной смелостью во взгляде и речи. Начал учиться, когда впору жениться, проучился всего шесть лет…

Заведующий прервал его автобиографию:

— Ты сам говорил, что проучился два месяца в этом году. Наверно, так было и все шесть лет?

— Иначе и не могло быть в наше время! — воскликнул Зырянов. — Но вы хотите, чтобы я еще десять месяцев не учился!

— Пойми, товарищ, что ты не сможешь учиться в Горной академии — тебе не хватит знаний. Надо подготовиться…

Зырянов ответил, что он оставался неграмотным до восемнадцати лет; должен был памятью набирать житейский опыт и не забывать ни одного замеченного камня в реке — а замечать надо было все камешки, не упускать ни одного услышанного слова.

— Так что теперь и прочитанные слова с одного взгляда на страницу, и объяснения учителя, схваченные даже краем уха, на лету, остаются в уме на всю жизнь!

— Допустим, что так, — сказал заведующий. — Ты окончил начальную школу за одну зиму, учился во второй ступени тоже одну зиму, что ли?.. Это уже дает основание для поступления в вуз. Почему же ты пошел на подготовительные?.. Значит, ты сам сознаешь недостаточность знаний своих.

— Я бы и в прошлом году поступил в академию, если бы мне дали командировку. Чего не хватит — ухвачу на ходу. Но мне не удалось окончить начальную школу. Доучиться до аттестата во второй ступени тоже не пришлось. Что мне делать?.. Я поступил на подготовительные курсы.

Заведующий читал его анкету.

— Если бы ты учился во второй ступени, как все учатся, ты бы окончил и получил аттестат. Но ты одновременно учился — или старался учиться — в совпартшколе и даже еще в педтехникуме. Поэтому нигде не закончил полный курс.

— Заведующий второй ступенью говорил то же, что и вы. — Но Василий слышал это от многих и уже видел их правоту — и оставался при своем. — Я не мог не учиться. Второй ступени мне не хватало… Но если бы не общественная работа, я бы успел во всех трех!

Краевой отдел народного образования отказался послать его в Москву до полного окончания курсов, но согласился отпустить в Молочный институт в Вологде. Вася начал учиться в Молочном и стал подавать одно заявление за другим в краевой отдел и в крайисполком до тех нор, покуда крайисполком не вынес специальное решение командировать его в Нефтяной институт. И он поехал в Москву.

«Радость была неописуемая, товарищи, когда я сдал и был зачислен!..» — писал он своей комсомольской ячейке на родину, в село Вымьваиль.

Тут были все камни, все музеи перед его глазами! Все лаборатории он «облазил до основания». Успел несколько часов по математике «ухватить» в университете. Слушал курсы при Политехническом музее — там он посещал лекции по психологии и физиологии. Особенно интересовал его такой предмет: законы работы мозга… Не считаясь с программой, он слушал лекции выборочно уже в трех местах и хотел бы слушать во всех вузах Москвы. Медицина! Это же страшно интересно! И это же очень важно знать!.. Может, попробовать?.. Успеть?.. Законы физики стали его личными врагами, острил Зырянов: не пускали одновременно находиться в нескольких местах.

Он уже успел познакомиться со всеми студентами на своем курсе, в своем общежитии, на всех пяти курсах академии; узнал их учебные и прочие интересы, партийные и комсомольские их взгляды. Он, как электрический буравчик, забуривался в студенческую толщу, накаляясь в ней и грея ее, стремясь пройти ее всю. И все великие малости студенческой жизни тоже попали ему на глаза и хотя бы на малое мгновение приковали все его внимание, а следовательно, остались в его памяти. «Человека должно касаться все в доступном ему мире, — утверждал Вася Зырянов свой любимый девиз и повторял: — И во временно недоступном — тоже. Потому что недоступного нет; недоступно то, что не существует, а все существующее — доступно!» (то есть Вася Зырянов и другие должны сделать все существующее доступным, и как можно скорей). Торжествующая, победная жизнерадостность не оставляла его ни на день, ни на час, на лекциях, и на улицах, и в общежитии, до двенадцати ночи и до трех утра: удел баловней природы и общества, в сущности — радость здоровья и успеха, вдохновения и творчества… Та самая, что возбуждает у детей удивительное, восторженное и многозначительное чувство бессмертия! Такое интимное чувство… сокровенное и не подлежащее разглашению… К сожалению, рано, в отрочестве, теряемое у большинства, но удерживаемое гениями всю жизнь.

На первом курсе Василия выбрали секретарем факультетской организации комсомола и выбрали в члены общеинститутского бюро.

Комсомол организовал огромное количество бригад, особенно в помощь подшефным колхозам. Комсомол, и особенно вузовский, захвачен был энтузиазмом успешной коллективизации села.

В каждую бригаду старались включить Зырянова. Он только удивлялся и огорчался, втайне ликуя, огорчением обманывая ликование, скрывая его от себя и чуточку жалуясь даже, по-мужицки вздыхая: «Что поделаешь, выбирают».

Между тем это происходило просто потому, что всем бросалась в глаза его жадность ко всему совершающемуся вокруг. Зырянов так очевидно боялся, что где-то что-то происходит без его участия и могут сделать недостаточно или не доведут до конца!.. Студенты кричали великодушно, снисходительно, насмешливо: «Дайте это Зырянову!» И он был счастлив и тоже кричал: «Хорошо! Дайте это мне!» Наконец-то он вошел в замечательный мир мыслящего человечества, вечно юный мир, устремляющийся издавна туда же, куда и Вася стремился, — за тем же самым!..

Василий организовал две бригады помощи — трамвайному парку на Шаболовке и автобусному парку — для выполнения их плана. Нефтяной институт не мог допустить, чтобы план сорвался у ближайших соседей!..

И бесконечное количество раз Василий ходил по физическим и химическим лабораториям.

Он не мог ждать пять лет, имея все книги в руках, пока ему сообщат в порядке программы то, что содержали эти книги, — все, что стало уже известно человечеству до этих пор! Лихорадка познания трясла его, и он писал письма товарищам детства на Выми: «Часы, ночи, сутки — все слилось в один комок!»

Но чем больше становилось известно человечеству, тем больше появлялось поводов для удивления. Этого еще не знал Василий — судьба человечества была и его судьбой.

«Правильно наблюдайте факты, изучайте само явление в природе и сопоставляйте, — учил студентов Иван Андреевич. — Это единственный путь для геолога-разведчика и для ученого».

Он не говорил: «Запоминайте факты»: это, он считал, подразумевается. Необходимость запоминать факты очевидна для каждого. Нельзя сопоставить факты, которые не помнишь. Если вы не научитесь запоминать, бесполезно и наблюдать; вы и не можете изучать.

Василий слушал с улыбкой удовольствия волшебные рассказы второкурсников о том, что Иван Андреевич знает наизусть каждую буровую скважину по всему СССР и ее историю.

«Позвольте, это вы про какой номер? Сто девяносто первый? Знаю». И начинает рассказывать об этой скважине: когда она «забурилась», что она встретила по пути, все неполадки во время ее бурения и в эксплуатации.

Он знал всех буровых мастеров по имени и отчеству!

Василий считал, однако, что в этом нет ничего волшебного. Он объяснял это студентам:

— Иван Андреевич укрепляет свою память необъятным количеством фактов…

— Это укрепляет память?.. — с коварной серьезностью спрашивали студенты и хохотали.

— Да, конечно, — настаивал Зырянов, не смущаясь насмешками. — Иван Андреевич может сопоставить все факты, не допуская спекуляции и упрощения…

Великое удивление детства разрешилось без удивления — Василий узнал, каким образом нефть залила Жирную речку: поднялась на поверхность из глубины по щелям пористых известняков. Теперь это было для него азбукой геологии и почти не заняло его. Он был захвачен высшим удивлением, высшей загадкой самого возникновения нефти. Откуда она взялась в глубинах?.. И каким образом?.. Никто еще не ответил окончательно на этот вопрос.

«Самое главное — это подойти к природе образования самой нефти», — сказал Иван Андреевич и повторял это неоднократно.

На втором курсе Василий «занялся этим»: ответ на этот чисто научный, чисто теоретический вопрос будет иметь громаднейшее чисто практическое значение. Это будет почти готовый ответ на вопрос, где искать нефть, где она  д о л ж н а  быть… Василий Зырянов, лоцман и лесоруб, комсомолец и партизан, принужденный с детства к борьбе за жизнь, не мог отвлечься к чистой учебе — все его привычки противились мысли «отложить» борьбу до окончания учебы, оторвать учебу от деятельности.

Его записи лекций пестрели вопросами к профессору, возражениями профессору, замечаниями о применении положений науки для практики — сразу с указанием, где их применить. Он стремился сделать науку реально ощутимой для себя самого через быстрейшее получение результатов и облегчение труда человека, народа.

Поэтому он не удерживал свои мысли при себе, а сообщал их каждому товарищу, даже не очень желающему выслушать и пусть совсем не согласному… Удивительно, что его слушали все же.

«Люди мучаются, — думал Вася, — государство тратит народный труд на то, чтобы колоть землю где попало, наугад, в большинстве случаев напрасно: бурят десятки скважин и не находят нефти. А профессор Губкин дает, например, существование Второму Баку одним лишь тем, что отверг старую, неправильную теорию зарождения нефти непременно там, где она лежит сегодня. Нефть может перемещаться. Материнские пласты, где она зародилась, где находят нефть в Баку сегодня, в Поволжье и Приуралье лежат глубже пермских, сказал Губкин Иван Михайлович и этими словами указал Второе Баку в глубинах девона, под спудом пермских слоев.

Указал — да. Открыл… Но Второго Баку этим не создал. Потому что тысячи геологов и хозяйственных работников нефти, закосневших в старом, все еще не верят в древнюю нефть и сопротивляются изо всей силы, не дают развиваться Второму Баку. Как убедить их? Чем их донять?

Только одним: докопаться до основания в этом вопросе. Надо непременно докопаться до происхождения нефти, а следовательно, до основания жизни на Земле, до кембрийских слоев. И пройти весь кембрий, до кристаллического фундамента осадочных слоев земной коры».

Василий обратился с вопросом к Ивану Андреевичу, большому специалисту и большевику. Почтительно склоня голову, ссутулясь и глядя снизу вверх, он спросил:

— Почему не может быть нефти в кембрии?

Иван Андреевич ответил:

— Вам говорил об этом Губкин или будет говорить. Чем древнее осадочная порода, тем меньше в ней органических остатков. В кембрийских слоях органического нефтеобразующего материала, по-видимому, недостаточно было.

— По-моему, Иван Андреевич, это не совсем правильно! — вдруг взволнованно сказал студент Зырянов.

Студенты стали смеяться, и возможно, что большой ученый удивился. Но вежливо сказал ученому-второкурснику:

— Интересно услышать ваши соображения.

Василий поднял голову и ответил речью длинной и страстной. Во всех вышележащих слоях примешивается нефть из нижележащих пород, говорил он, и природа образования нефти в каждом слое запутана… А кембрий является горизонтом, ниже которого нефть не могла образоваться!..

Он выпрямил спину и твердо закончил:

— Поэтому я считаю необходимым для себя раскрыть и объяснить природу не из предположений, а из нее самой!

Иван Андреевич с большим старанием вникал во взбудораженные фразы. В них не было новых для науки соображений, но профессор не указал на это. Он даже не улыбнулся на «я считаю». Он остерегался связать, задержать ищущую свободную мысль ученика и сказал ему бережно, деликатно и уклончиво:

— Конечно, ничего не бывает такого, что позволило бы категорически утверждать невозможность новых открытий…

Фраза эта показалась Василию удивительно ободряющей, он с благодарностью запомнил ее на всю жизнь…

— Если таково положение, — воскликнул он пылко, — тогда, Иван Андреевич, еще рано сбросить со счетов кембрий! Я буду работать!

Глава 4

«РАБОТАТЬ, РАБОТАТЬ!.. СНАЧАЛА ДОУЧИТЬСЯ НАДО!»

Иван Андреевич прошелся глазами по аудитории со стариковской сердитостью.

«Работать, работать!.. Сначала доучиться надо!» — подумал, вероятно, Иван Андреевич, мысленно обращаясь ко всем студентам, потому что все были такие же, как Зырянов, труженики с детства, пришедшие в высшее учебное заведение с крохами среднего образования и с неукротимой жаждой получить все знания человечества, в то же время с непреодолимой привычкой взрослых людей к ежедневной практической деятельности. И эта великолепная потребность мешала им учиться. Настолько мешала, что третья часть студентов ушла из института или удалена была из-за академической неуспеваемости. Это означало, что институт на треть работал впустую.

Было специальное решение правительства об учебе и производственной работе в вузах. Партийная и комсомольская организации боролись как могли за дисциплину учебы, но в то же время и за участие каждого студента во всей жизни государства… Это было трудно.

Многих студентов пришлось удалить из института из-за академической неуспеваемости. Многих разгружали вплоть до освобождения от выборных должностей, чтобы не пришлось исключить из института.

Студенты принимали обязательство удержаться в институте, но не оставляли шефства над нефтяными районами, над колхозами и продолжали посылать бригады помощи на механические заводы, снабжавшие оборудованием трамвайный парк и автобусный парк… Бюро комсомола выпустило специальные тетради для каждого студента, где записывалось количество часов, использованных на общественной работе…

К концу второго курса Зырянова избрали в члены партбюро и секретарем общеинститутского бюро комсомола.

Секретарем факультетского бюро, на место Зырянова, избрали Сашу Кучумова — товарища и полную противоположность Васе. Можно представить себе, как они работали: взбудораженный, с неистощимой нервной энергией, Вася неудержимо устремлялся к самым дальним целям, развивая огромное давление на окружающих, ставил труднейшие задачи в самый тяжелый момент и страстно требовал самых напряженных усилий в учебе и в общественной работе… А слабый здоровьем, чернявый и худенький Саша, склонный к туберкулезу, неуступчиво продумывал Васины преувеличения и «волевые задачи» и холодно, немногословно произносил:

— Мы все говорим о больших целях и о наших скрытых силах, но это не делает дела. Не идеи Васи приведут нас к этим целям, а партия, комсомольская организация, приложение сил к делу. Где эти силы? В нас. Так вот, надо их извлечь.

Саша старался ладить с ребятами и терпеливо налаживал их на комсомольские дела. Он советовался с партийным бюро и мобилизовал факультетский комсомол и с ним студенческий народ, — а там у него и Вася был учтен и полностью использован, как лучший ударник учебы, первый отличник института и самый активный общественник.

Контроль тетрадей поручен был Зырянову.

Василий отчаянно недосыпал, и все же ему казалось, что времени и сил у него должно хватить на все. На комсомольцев он может возложить любые задачи, казалось ему. И никогда он не думал, что хотя бы один комсомолец провалится. Он никогда не боялся ни за одного комсомольца.

Когда он чувствовал, что человек не в силах, не в состоянии выполнить задачу, — немедленно подсылал ему помощь.

В институте было 900 комсомольцев, когда Василий «начал наступление». Ежедневно он вызывал для разговора всех отстающих по какому-нибудь предмету, требуя отчета от каждого о состоянии его учебных занятий и о плане его академической и общественной деятельности, об увязке и совмещении многоплановой жизни студента и комсомольца.

Комсомолец обязан был сыскать Зырянова, где бы он ни был, — если не сумел прийти в часы приема. И Зырянов слушал его в любой обстановке.

— Где Зырянов?

— Пошел в Шестигранник, — это значит — в столовую, в шестигранном зале, внизу.

— Давно пошел?

— Час назад.

— А тогда я успею его догнать, — и догнал, потому что на этом недальнем пути Зырянова встречали и догоняли многие.

Они догоняли Васю не только затем, чтобы «отвязаться», — наоборот, они пользовались случаем «привязаться» к интересному человеку, в чьей голове отзывалась громко каждая мысль. Василий вслушивался в собеседника всею душою, ищущею познания… Каждое слово наводило на собственную мысль… Не удивительно, что множество воспоминаний у Зырянова будет начинаться словами:

— Иду в Шестигранник…

Тут же он раскрывал тетради, присаживался. Брал карандаш у комсомольца, увлеченный разговором, клал карандаш в карман и брал другой карандаш у следующего. Секретарь набрасывался на слабости комсомольца с жадной нетерпимостью, с восторгом одушевленного электрического тока, нашедшего пустую лейденскую банку.

Но это была и не пустая, и не лейденская, и не банка…

И каждому секретарь бюро говорил щедрую речь об уменье «сочетать и совмещать», отличать важное от второстепенного. Говорил с прямолинейным пафосом:

— …И действительно, есть люди, которые не сумели сочетать и совмещать производство, учебу и общественную работу, — это плохие личности, но они сформировались у нас! Есть такие организаторы, которые не сумели сделать этого, и у них ничего не получилось. Значит, они были плохими организаторами!

Обеденный перерыв был самым насыщенным временем дня — час пик — и существовал, понятно, не для обеда. Чтобы Вася мог во время перерыва просто пройтись с товарищами, погулять по Большой Калужской?!

— Как протекает жизнь, Вася? — весело прокричал дружок Алиев, пробегая мимо.

— По теории Бернулли, — быстро ответил Вася. — Как идет поток, когда струя попадает в канал, в турбинный канал?.. Что делается с потоком? Одна нога — на пути в Шестигранник, а другая в библиотеке, а голова черт знает где. Наверно, в кембрии!

— Ого, значит, ты уже пообедал, Вася?

— Нет, но они, — он протянул руку, — они уже отобедали и все вместе насыщают меня своим стремлением к познанию.

— Товарищ Зырянов, а это не причинит вам тяжести в желудке?.. — услышал милый, ехидный голосок и живо поискал глазами в толпе.

— Нисколько! Ни малейшей! Я чувствую себя совсем легким. Как пух! Если вы все разом дунете на меня, я взлечу! Такое у меня творческое состояние подъема — а это же есть главное! Это — результат стремления к познанию…

Глава 5

ЖИЗНЬ ПО ТЕОРИИ БЕРНУЛЛИ

О, этот милый голосок сделал пламенное вдохновение Зырянова вовсе неугасимым. Теперь Вася ораторствовал, как вулкан, затяжным залпом, никто больше не мог прорваться и задержать своей жалкой репликой революционный поток, лаву мысли. И все же Саша Кучумов сделал это.

— Вечный подъем без спусков, творчество без материальных последствий, — охладительно сказал чернявый и худенький Саша Кучумов.

«Так ли это?..» — мгновенно задумался Василий, пронизывая Сашу Кучумова сверкающим взглядом… Это интересно! Надо продумать…

— Почему без последствий? — вступился милый голосок. — Само познание является творчеством. И творением. Если оно активно, конечно.

— А пассивного познания и не бывает…

— Интересно мыслит Кучум, — заговорил сразу с угрозой дружок Алиев. — Коммунизм зовет нас именно к вечному подъему, а Саша призывает к подъему со спусками? Прелестная осмотрительность. Но непартийная! Небольшевистская!

— Когда спускаются в Шестигранник и по дороге начинают запускать большие слова о вечном подъеме, я чувствую себя неловко, — внятно сказал, с отчетливой интонацией, черненький Саша Кучумов густым своим голосом, суровый и хладнокровный. — Мы еще только учимся творить и ничего не сотворили пока. А летаем налегке, не пообедавши. И не желаем спуститься хотя бы в столовую, чтобы сделать одно маленькое дело, но тоже необходимое. Вечный подъем — это хорошо, когда он совершается без отрыва от земли, что важно особенно для геолога-нефтяника… Не то он выпустит из пласта весь газ и не поднимет ни тонны нефти. Вечный подъем нефти — вот наше творчество в будущем. А без нефти — это вечное улетучивание газа.

— Итак, ясно: геолог без желонки подобен воздушному шару без корзинки, — сказал милый голосок профессорским тоном и продолжал, поощряемый смехом: — Состояние же в Нефтяном институте не является творческим состоянием.

— Дорогие, я вас примирю! Иначе мое кавказское сердце разорвется! — закричал Алиев. — Зырянов и Кучум, противники-друзья: вы правы оба, и только оба вместе! Но вы оба рискуете стать глубоко неправыми, если поддадитесь одной из этих двух противоположных точек зрения! Но вечная их схватка без одоления дает победу единству творчества! Этому учит нас диалектический материализм! Все дело в партийной душе коммуниста! У нас есть партийная заинтересованность в непрестанном познании и в бесперебойной материальной отдаче познания! Всем ясно?.. Вася, иди обедать!

— А ты, Соболева, зайди после занятий, — сказал Зырянов.

— Зачем? Я ведь получила задание.

— Я уточню.

— Задание очень точное.

— А ты все-таки приди!

— Товарищи, я чую, — сказал Егоров, пожилой рабфаковец, — я своим пролетарским чутьем чую злоупотребление выборной должностью.

— Валя, не иди! — крикнула Таня Синицкая.

— А ты думаешь, Егоров, я с этим посчитаюсь?

— У тебя жена есть в Соликамске.

— Это далеко, Егоров!

— Егорову все известно.

Все два часа Вася шел обедать. Пока не встречал уже тех, которые догнали и обогнали его и теперь возвращались последними из столовой.

— Вася, куда ты идешь?! Уже столовая закрыта.

И он бежал на лекции. Аудитории встречали его смехом:

— Зырянов ведет наступление! — Из всех его карманов торчали карандаши.

— Сколько насобирал, Вася?..

Он уверял, будто бы собрал двести, триста карандашей. Может быть, и собрал бы двести, если бы столько влезло в карманы.

— Берешь у него карандаш и пишешь ему задание прямо в его тетради; что ему делать — на месяц. И в своем блокноте отмечаешь, для контроля… А пока пишешь — уже привык к карандашу, он уже твой! — кладешь в карман. И студент привык: ты все время писал этим карандашом!..

Но «первоначальное накопление» заканчивалось в первом туре «наступления». Во втором туре, в конце месяца, студенты приходили с исполненными заданиями и с коварным злопамятством, и Вася с утра уже набивал карманы карандашами. Опять они со своими тетрадями: показывали написанное его рукой «задание». Зырянов жадно, с любопытством просматривал, одновременно протянув руку за карандашом:

— Дай распишусь… — Вопросительно поднимал глаза и встречал насмешливый взгляд. Тогда он спохватывался — и все карандаши «катились назад».

Непрерывно, безостановочно, еще и еще, неустанно, сообща — и всё успевать!.. Кроме сна.

Сотни субботников были за три года. Очищали свою Большую Калужскую от снега, и разгружали железнодорожные составы, и надстроили два этажа на здании института тоже сами.

И на митингах Зырянов не упускал случая выступить с мощной речью перед девятьюстами комсомольцами и тысячью партийных и беспартийных студентов. Много митингов он провел и с профессорами. При надстройке старого здания он, конечно, был бригадиром.

В эти же годы прошла партийная чистка и проверка, обмен комсомольских билетов.

Выпускали печатную газету института «За нефтяные кадры». Надо было писать статьи для нее, да и хотелось воздействовать через газету.

С третьего курса Зырянов вел группу академической и технической пропаганды. И пропаганду технических знаний среди рабочих. На старших курсах проводились научно-теоретические конференции.

И надо было устроить «бой» — академический, против поборников только молодой нефти, за древнюю нефть вплоть до кембрийской; бой и политический: против делячества, узкого практицизма хозяйственников — за науку крылатую.

Радиоузел института извещал студентов о сдаче зачетов: по каждому предмету — кто принимает, в какой аудитории, когда… И сообщал, что начинают сдавать зачеты руководящие комсомольские работники. Сегодня сдают члены бюро: товарищ Зырянов…

Желающих послушать, как сдают руководящие товарищи, было много.

Для членов бюро каждый зачет был общественным экзаменом…

В детстве Вася всегда шел спать под неволей, со скукой и, едва продрав глаза утром, спешил вскочить. Всегда представлялось очень много дел, и все были одно другого интересней. Он думал о сне отцовскими словами: это — баловство для ребят, а нам нельзя!.. И теперь он думал: это — чистое расточение времени, спать.

Глава 6

ИСТИНА ПУЛИ, ВЫЛЕТЕВШЕЙ ИЗ РУЖЬЯ

— Опять? — сказал Иван Андреевич со спокойствием и кротостью, не подававшими студенту никакой надежды. — Третий раз на этом месте. Скажу Анне Васильевне, чтобы не пускала тебя.

Василий быстро прошел через весь кабинет и остановился у стола.

— Иван Андреевич, вы были заняты тот раз, я не хотел мешать.

— А теперь ты захотел мешать или мне делать нечего?

— Только несколько минут! Я понимаю, что невозможно требовать скважину на пять тысяч метров при сегодняшней технике. Но, Иван Андреевич, — страстно воскликнул Василий, — Байкал ведь придавил самый край огромного кембрийского пласта, настилающего почти всю Якутию. Если этот пласт нефтеносен, то мы можем найти нефть и в других местах, где легче разведать и бурить! На правых притоках Лены кембрий лежит гораздо ближе к поверхности, не глубже полукилометра… Пусть там окажется самая незначительная, ничтожная залежь, даже одна жидкая капелька, только бы живая нефть, — и она докажет в натуре нефтеносность кембрия. Тогда можно будет потребовать и сверхглубокую скважину, Иван Андреевич!

Зырянов смотрел на академика с робостью студента и с требовательностью мальчика, с надеждой ребенка.

— Все такой же упрямый лоцманишка. Ты чуть не утопил мою экспедицию на порогах.

— Иван Андреевич! — Василий схватился обеими руками за край стола, готовый продолжать этот спор еще двенадцать лет. — Вы знаете, что этого никогда не было! Я могу провести плот через любые пороги! Где угодно!

— Знаю. Только ты это делаешь, когда тебя об этом не просят.

Василий опасливо взглянул и успокоился. Глаза учителя смеялись.

— А разве плохо я провел вас, Иван Андреевич? Вам тогда понравилось!

— И все-таки я не люблю, чтобы меня провели. А ты упрямый мальчишка, тебе по-прежнему пятнадцать лет. Небось женился уже у меня в институте?

— Не женился… Иван Андреевич! Пошлите меня в Якутию! Я найду кембрийскую нефть и разгадаю загадку Байкала!

Иван Андреевич углубился в лежавшие перед ним бумаги и в рассеянности сказал:

— Поезжай в Якутию, — как сказал бы «отвяжись».

— Спасибо, Иван Андреевич!

— Тебе только придется доказать в Главгеоразведке или в Главнефти, что на Лене они достанут нефть скорее, чем на Волге.

— Вам-то они больше поверят…

— Мне? Почему же? Академику Архангельскому вот не поверили.

— Академик Архангельский высказался уж очень осторожно.

— Нет, уж ты сам докажи им… неосторожно.

Странную жизнь повел Василий Зырянов на третьем курсе: вечера — в библиотеке института, дни — на Деловом дворе, и только утра — в аудиториях.

Большой, солидно серый дом на нынешней площади Ногина, построенный русской буржуазией во славу свою, удерживал еще в памяти москвичей привычное первоначальное название — Деловой двор — в течение нескольких лет после революции. На торцовой серой стене со двора на высоте верхних этажей еще долго держалась видная с площади простая черная надпись громадными буквами: «Деловой двор». Дом по сегодняшний день удивляет своими окнами: каждое окно — ворота, свободно въедет современный грузовик. Этажи дворцовой высоты со множеством таких окон внушают почтение. А уж внутренняя отделка — коридоры, по которым тоже проедет автомобиль; дубовые высокие панели стен без всяких украшений, и воздушная высь над головой, — деловая атмосфера мощи и удобства больших денег.

В этом доме в 1933 году помещался Наркомтяжпром со своими главками: Главнефть, Главзолото и так далее.

Василий ходил в два главных управления: Главнефть и Главгеоразведку. Он не ленился повторять свои доводы всем, кто соглашался выслушать. Но на все доводы ему возражали начальники главков, директора трестов, геологи-ученые, директора научно-исследовательских институтов: «Надо прежде всего, молодой человек, добывать нефть. Для этого надо вести разведку там, где скорее возьмем, а не там, где потребуются сразу большие расходы и не предвидится промышленной нефти в течение ряда лет, во всяком случае как раз когда мы больше всего нуждаемся и в нефти и в средствах».

И все они были необходимо правы, возразить нечего. Василий сознавал это нехотя.

Почему же Зырянов не отложил на время свою идею, если, тем более, он сознавал и понимал необходимость и справедливость этого?.. Нелегко это объяснить, а впрочем, и нетрудно.

Вообразите человека на плоту, на реке. Остановиться ему, то есть прибиться к берегу, — это громадный труд, и если дело днем, то надо еще потом оторваться от берега, чтобы дальше плыть. Вечером, почти уже в темноте, — другое дело: ночью нельзя плыть, и для законного отдыха потрудиться последний раз — душа сама рукам помогает. Но когда только что отплыл, и не рано с утра — пустился ближе к полудню, — да вдруг и к берегу?!.. Тяжелее это любого труда для души человека. Он всячески старается двигаться вперед и находит отговорки, чтобы не прибиваться.

Люди пожившие, с присмиревшей душой, легко соглашаются задерживаться… хотя им бы спешить больше всех. Но они-то и терпеливы, и ждут… благоприятного времени… Благоразумно уступают остаток своей жизни другим, высшим, общим соображениям.

А молодость эгоистична и неуступчива, неблагоразумна.

Вечером в библиотеке возмущенные студенты уносили последний стул от зыряновского стола, где не было места для других читателей. Василий раскрывал и раскладывал тома и журналы рядами и веерами… Волшебно откровенные карты, выбалтывающие прошлое и будущее; да, и будущее отчасти, если умело прочитать все разом, вместе…

Он даже не знал, что ему не на что было бы сесть.

Он стоял бдительный на помосте, пригнувшись над быстрой рябью страниц, чтобы не прозевать главную струю фактов, влекущую к истине.

Он зорко нырял в порожистых книгах и торопился на тихих плесах. А в чем заключалась его истина?.. То есть истина для него? Она заключалась в идее, способной мобилизовать все его способности. Это — истина его устремления, которое в течение лет, а особенно последние месяцы и даже дни все быстрее соединялось с его жизненной силой, становилось внутренней его истиной… Это — истина пули, вылетевшей из ружья.

Он заходил в исследовательские институты, занимающиеся различными отраслями горного дела. Однажды он зашел в Геологический институт и в кабинете директора встретил Порожина. Секунду раздумывал, говорить ли при нем.

Директор Антон Елисеевич Синицкий внимательно выслушал. Порожин не вмешивался и молчал. Синицкий взглянул на него.

— Александр Дмитрич, не попросить ли нам… — он деликатно покосился вопросительно.

— Василия Игнатьевича, — подсказал Зырянов сразу в должном падеже.

— …Василия Игнатьевича сделать у нас доклад о его работе на Байкале? Она как-то связана с прогнозом Архангельского о нефти на Сибирской платформе…

— Это интересно, — сказал Порожин ледяным тоном.

Вошел Небель и с изумлением взглянул на Зырянова.

— Познакомьтесь. Мы только что просили Василия Игнатьевича Зырянова сделать у нас доклад о его интересных изысканиях по проблеме Байкала.

Небель поклонился и не подал руки. Синицкий взглянул на обоих и вспомнил:

— Вы ведь тоже были на Байкале в прошлом году, Бернард Егорович?

— Да, мы уже имели удовольствие слушать очень горячее выступление товарища на совещании в Танхое, — сказал Небель, пренебрегая именем товарища и с тонкой интонацией на словах «очень горячее».

— Вот как?.. — Директор, насторожась, взглянул на Порожина. — Так вот, Василий Игнатьевич, как только мы уточним срок, мы вам пришлем приглашение.

Зырянов не сомневался — Порожин уж постарается не уточнять срок приглашения.

В эти дни Василий получил письмо от Сени Тарутинова. Сеня спрашивал, куда поедет Зырянов летом и можно ли к нему присоединиться. Василий ответил, что поедет на реку Полную в Якутию, но условия пока еще не известны. На каком основании он так ответил? Его никто не посылает.

У него были некоторые успехи в Главнефти. Начальник главка согласился выслушать его. Василий заранее обдумал каждое слово, чтобы говорить не больше пяти минут. Но начальник главка сказал:

— Вы перейдите прямо к делу. Где вы предполагаете разведку?

— По правым притокам Лены, — сказал Василий.

— В Якутии? Так Геологический институт уже посылает туда.

— Геологический? — переспросил Василий и, поспешно простившись, помчался в Геологический институт.

Синицкого не было. На дверях заместителя директора Василий прочитал: «А. Д. Порожин».

У Порожина сидел аспирант Небель.

«Плохи мои дела!» Но вслух бодрым голосом:

— Здравствуйте! Товарищ Зарубин в Главнефти сказал мне, что вы решили организовать экспедицию по моей гипотезе.

Пока Порожин обдумывал ответ, Небель сказал:

— Сомневаюсь, чтобы вы это слышали от Зарубина. Мы посылаем экспедицию по гипотезе академика Архангельского, а не по вашей, разумеется.

Порожин продолжал молчать, полагая, очевидно, излишним повторять то, что и без него достаточно хорошо сказано.

— Когда выезжает экспедиция? — спросил Зырянов, обращаясь к Порожину.

— Послезавтра, — ответил Небель.

— До свиданья, — сказал Зырянов.

Порожин даже не кивнул.

— Что это? Опять пришел! — возмутился Иван Андреевич, но увидел, что лоцманок чуть не плачет. — Что с тобой, дружок?

— Я везде агитировал за Якутию, как вы советовали, и, кажется, сагитировал: Геологический институт посылает экспедицию послезавтра! Только без меня.

— Геологический? — переспросил Иван Андреевич. — Ну что ж, я попрошу, чтобы они взяли тебя.

— Они не захотят, — мрачно сказал Василий.

— Вот новости! — Иван Андреевич грозно взглянул: — Ты поругался и там?

— Нет.

— Готовься к поездке. Прощай.

Глава 7

ЭКСПЕДИЦИЯ «НЕ НАЙДИ ТОГО, ЗНАЙ ЧЕГО»

Из дневника Л. М. Цветаевой, аспирантки Геологического института АН

Экспедицию возглавляет Александр Дмитриевич Порожин. Это невесело для нас всех (кроме Небеля). Порожин был самым ярым противником экспедиции в Якутию вообще… Боюсь, что он далеко не оправдает надежд, которые возлагают на него Антон Елисеевич и академик Архангельский.

Таня и вовсе убеждена, что мы не можем найти нефть под руководством Александра Дмитриевича. «Никакой Якутии не было бы, если бы не ты! Это все твоя романтическая фантазия! Конечно, и геологическая тоже!.. И ты внушила ее папе! И мне тоже!.. Положим, папе ты не сумела бы ничего внушить, он слишком робок. Но меня ты уговорила. И всех уговорила!.. И вот результат!»

Это правда, что мы обе с Таней трезвонили о «нашей» экспедиции до тех пор, пока сам Архангельский вдруг не сказал Антону Елисеевичу при встрече, что… он очень рад смелой инициативе Антона Елисеевича и хочет подробно изложить ему свои новые соображения в пользу левых притоков Лены…

Экспедицию на левые притоки Лены утвердили… И вдруг назначили руководителем Порожина! И конечно, с участием его подсказчика и выразителя мыслей. Ох, Бернард Егорович!

— Ли, я не могу пустить вас одну в эти каторжные места, без моей защиты, — заявил он вполне серьезно.

— Бе, — хладнокровно сказала я, — если это каторжные места, то я понимаю ваше влечение к ним.

— Я говорю серьезно, Лидия Максимовна, — и больше он не посмел называть меня на свой моднодурацкий манер.

— Может, обвенчаетесь перед такой дорогой?

— С удовольствием, мамочка. С кем на сей раз?

— Фу, Лида! Ты же девушка. И не комсомолка…

— Я комсомолка, мама.

— Господи!.. Все-таки где ты нахваталась этого бесстыдства? Как будто на медицинских курсах обучалась.

— Итак, с кем же?..

— С кем едешь, — сказала мама обиженно.

— Чудно! С товарищем Неизвестным?.. Ты согласна?.. Папа, ты слышал? Будь свидетелем. Разгневанная царица обещалась выдать единственную дочь за первого встречного! Я в восторге!

— Ты поблагодарила царицу за милость, дочка?

— Они едут с Бернардом Егоровичем, я и говорю: обвенчались бы уж… — пожаловалась мама. — А эта бесстыдница вывернула: «Ты меня выдаешь за какого-то неизвестного господина!» Да еще — «единственную».

Я рассказала Тане, мы хохотали.

Таня изводила меня каждый день по телефону:

— Лида, я откажусь от командировки на эту практику! Ты откажешься?

— Нет.

— Конечно! Ты получишь самостоятельный участок и можешь сама найти нефть!

— Я сделаю так, что они все будут землю грызть, чтобы найти.

— Как ты это сделаешь?

— Увидишь!

Я позвонила редактору накануне отъезда. Он сразу сказал:

— Немножко подсократили мы вас, но зато завтра печатаем. Сказать, под каким заголовком? «Экспедиция «Не найди того, знай чего».

— Прелестное название. Про Зырянова не сократили?..

— А вот… Сейчас… Сейчас я вам прочитаю: «Инициатора экспедиции в Якутию комсомольца Зырянова, энтузиаста-разведчика сибирской нефти, руководство экспедиции вовсе отстранило от участия…» Правильно?

— Правильно. А вы знаете, что дорога ложка к обеду?

Редактор подумал и спросил:

— А когда вы обедаете?

— Сегодня, товарищ редактор. Потому что завтра экспедиция у-ез-жа-ет.

— Ладно, — сказал редактор и почему-то не обиделся. — Еще понадобится обедать.

На Казанском вокзале стало сразу шумно, как только собралась якутская экспедиция. Порожин и Небель направились к своему мягкому вагону. Сережа Луков, студент Нефтяного, мой будущий коллектор, сказал:

— Товарищи! Нас должно быть семнадцать жестких пассажиров и два мягких.

— Сережа, не острить — это первая заповедь геолога-разведчика! — скомандовала Таня, не терпевшая пошлостей.

— Я совсем не острю! — Сережа покраснел. — А только мне было свыше приказано купить мягких два места и жестких семнадцать.

— А нас шестнадцать жестких! — мгновенно сосчитала маленькая Надежда, обещающая стать вундеркиндом экспедиции.

— И, конечно, не сказали, для кого еще одно место?

— Не сказали.

— Товарищи! — закричала Таня. — Завещание нового чудака!.. К экспедиции должен присоединиться в пути еще один участник — неизвестный!

Проводник взял у Сережи семнадцать билетов и разрешил занимать места в вагоне. Я шепнула Тане: «Первое отделение, двухместное, — нам!» Таня вошла первая, за ней другие девушки и потом мужчины. Я стояла возле проводника и смотрела во все глаза. И когда все наши влезли, к Сереже подошел семнадцатый пассажир — худощавый студентик среднего роста в кепке. Розовый загар на его лице был, вероятно, патентованный — зима не сняла его. Необыкновенно быстрые зеленовато-серые глаза на мгновение коснулись меня и обратились на Сережу. Сережа воскликнул:

— Так это вы?..

— Это я, — абсолютно уверенно ответил пассажир, проходя в вагон.

Его резковатый голос не понравился мне. Да и сам…

— Вы бы хоть спросили фамилию, — упрекнула я Сережу.

— Зачем мне спрашивать фамилию у Зырянова?

Таня толкнула меня — и роковым шепотом:

— Лида! Твой суженый!.. Господин Неизвестный!

Я вздрогнула от неожиданности всего — и толчка, и встречи с Зыряновым, и действительно нелепого совпадения с разговором мамы… Странно, что оно произвело на меня впечатление, я не суеверна.

На тележке повезли к багажному вагону кипы газет. Сегодняшний номер. Дома он уже получен, в институте тоже, а на вокзале в киоске еще нет. Он поедет с нами и по всей дороге, неделю, будет продаваться в станционных киосках — после отхода нашего поезда… Потом мы сойдем с поезда, а он поедет дальше, дальше, дальше… и по таежному шоссе с юга на север, почти по меридиану, по кратчайшей оси через Якутию в Якутск — а мы будем «влачиться» на карбазах по бесконечной Лене и въедем, то есть вплывем, в Якутию с запада, по параллели — навстречу газете… и опоздаем на свидание… и я так и не узнаю, что там напечатано!.. Напечатано ли?.. А от этого может зависеть успех или провал нашей экспедиции!

Как получить один экземпляр этого номера?!.

Я готова была наброситься на тележку и произвести невооруженный грабеж одного экземпляра газеты… Но я, жалкая трусиха, только проводила глазами роковой груз и вошла в вагон. Там лоцманок Зырянов сидел за столиком, уткнувшись в целую груду книг.

Он немедленно и щедро стал предлагать свои книги всем. Таня разочарованно посмотрела:

— Да это же у него все сплошная геология! Я думала, что-нибудь приличное…

В первый же вечер Зырянов поручил Сереже Лукову составить список комсомольцев в экспедиции. Оказывается, господин Неизвестный — большая шишка в Нефтяном институте: секретарь общеинститутского бюро комсомола.

Глава 8

ЕЩЕ ИЗ ДНЕВНИКА Л. М. ЦВЕТАЕВОЙ, АСПИРАНТКИ

За обедом в ресторане я сказала Порожину:

— Александр Дмитриевич, в случае неуспеха нам припомнят неподготовленность. Никто не знает даже, на каком участке ему придется работать. А разве не следовало каждому изучить свой материал еще в Москве?

— Ну что ж, — ответил он, — пока мы пребываем в принудительной вагонной праздности, пусть Бернард Егорович прочитает вам цикл лекций.

Небель начал приходить в наш вагон регулярно в десять часов утра и бубнить:

— «Основная архитектоника всей Якутии связана с передвижением участков земной коры вдоль линий молодых сбросовых трещин, относящихся, по-видимому, к концу третичной эпохи…»

Это об удивительной стране, где некогда местные жители будто бы лили пули из платины!

Впрочем, когда я рассказала маме о платиновых пулях, она заявила: «А мне этого недостаточно, чтобы отпустить тебя туда!»

И я каждый день рассказывала ей вычитанное о Якутии…

В Якутии климат самый континентальный на всем земном шаре. Нигде в мире не собраны в одной стране более разнообразные картины природы.

На севере океанские волны свободно катятся в глубину берега на два-три километра, но это не приливы, а сгонно-нагонные течения.

Огромная территория плоской тундры расцвечена бесчисленными глазками больших и крохотных озер. Их так много, что местами между ними почти не осталось суши, а только перемычки, иногда не шире тридцати сантиметров, — пройти только человеку с очень храброй душой. Как жаль, что я не увижу этого нынче же летом своими глазами!

На востоке тянутся горные цепи с гольцами выше трех километров… Вообрази эти черные, голые черепа гор на полюсе холода, не покрытые даже снегом!

Мама прилежно слушала — как первокурсница.

В вагоне, как всегда, томилась пленницей: ни выскочить, ни травку сорвать. Я мечтала о якутской земле, где будут наконец ходить мои ноги….

Нетрудные занятия с Небелем перемежались с увлекательной беготней за жареными цыплятами, вареными яйцами и земляникой.

Небель ни одним словом не обмолвился об указаниях на нефть в районе деятельности экспедиции. У слушателей должно было сложиться впечатление, что гораздо вернее искать нефть в Баку, нежели в Якутии. А еще лучше искать на Кавказе виноград!

После второй лекции неожиданно он предложил выступить мне. Я решила подразнить уважаемого лектора и рассказала следующее:

— Путешественники утверждают, будто бы именно в якутском пространстве возникают северные сияния. Многим приходилось видеть его на близком расстоянии. В одном случае северное сияние заслонило лес перед наблюдателем…

— Лида! — испуганно вскрикнула Таня.

Она допускает любые выходки, но только не в области науки.

— Другой свидетель видел даже, — строго продолжала я, — как северное сияние занавесило отдельные деревья. Научная проверка этих свидетельств представила бы интерес, вы не думаете?

— Простите, — сказала неумная коллекторша Небеля, — вы хотите, чтобы мы это проверяли?

Этот старомодный вздор я выкопала из архивного метеорологического журнала. Небель сделал вид, что не заметил издевательства, я сама попала в глупое положение.

— Сообщение Лидии Максимовны представляет несомненный интерес, — любезно заявил он. — Вы еще что-то хотите рассказать?

Мне ничего не оставалось, как продолжать в том же духе, и я сказала:

— Мне удалось разыскать любопытнейшее указания для геолога. В Якутии существует литофагия.

— Литофаги? Пожиратели камней! — прервала маленькая Надежда.

— Я не говорю, что мы можем встретить в наши дни землеедов, но, по некоторым данным, в Якутки имеются минералы, пригодные в пищу.

— Я уже догадываюсь, — сказала Таня. — Например, соль едят, воду пьют, воздухом дышат. Мы все литофаги.

— Шутка остроумная, — Небель улыбнулся Тане, — но я отвечу на нее со всей серьезностью. Земная кора снабжает и определяет полностью весь состав нашего тела и нашей пищи, включая и воздух…

— Когда я была маленькая, — перебила Таня, — я ела глину.

— В Скандинавии и поныне встречаются гастрономы, любители бутербродов с жирной, влажной глиной, — подхватила я. — Употребление съедобных земель наблюдается как обычное явление во многих местах жаркого пояса. Это наблюдается в Иране и в Индии. В старину тунгусы ели какую-то «земляную сметану», разводя ее оленьим молоком, а якуты — светло-желтую мягкую массу какого-то алюмосиликата, известного, например; на реке Кемпендяй под названием «тас-хаяк», что значит «каменное масло». Река Кемпендяй как раз в зоне нашей экспедиции…

— Одного я не пойму, — перебил меня Сережа, — какое отношение имеют к нашей экспедиции северные сияния и литофаги?

— Прямое отношение. Надо уметь слушать, — начальнически разъяснила я моему коллектору, еще не зная, как я из этого, выкручусь.

Но Сережа не унялся:

— А что вы думаете об этом, товарищ Зырянов?

Зырянов с чайником в руке пробирался к выходу.

— Я согласен с Цветаевой, — ответил он, по-моему, довольно бесцеремонно, так как нас еще не познакомили. — Породы, содержащие нефть или близкие к ней битумы, — это главным образом глины и пески, то есть кремнеземы. Съедобные земли — это большей частью те же глины и кремнеземы. Мы едем в Якутию, чтобы найти то, чего еще не знает наука, — кембрийскую нефть. Что такое «каменное масло», тас-хаяк на языке якутских скотоводов? Может быть, то же самое, что слово «нефть» на языке азербайджанских древних скотоводов? Мы же за этим и едем в Якутию.

Все онемели и ждали, что еще он возвестит.

— Сомневаюсь, — проворковала коллекторша Небеля, глядя в спину своего руководителя.

Но наш ученый лектор тоже молчал.

— Вспомните-ка горы на водоразделе Индигирки и Яны: они ведь называются Тас-Хаяк, — продолжал Зырянов. — Туркменские горы Нефтедаг оправдали свое название. Может быть, и якутские оправдают!

— Итак, — сказала Таня торжественно, — на наших глазах появляется новый способ разведки на нефть: кроме геодезического, геофизических и геохимических, способ геогастрономический! Автор — Лидия Максимовна Цветаева, аспирант. Талантливый популяризатор — товарищ Зырянов, наш лоцман в море кембрийской нефти.

— Море по колено, — сказал Небель, тонко улыбаясь.

— А лужа по уши, — проворковала его коллекторша. Очевидно, эта пословица была у них в ходу.

Девочки засмеялись. Это граничило с издевательством, и мне было неловко поднять глаза. Но либо Зырянов не чувствителен к подобным тонкостям, либо умеет владеть собой.

— Сопоставим геогастрономические указания с другими фактами, — продолжал Зырянов (он принял пародийный термин Тани всерьез?). — Страны распространенной литофагии — Иран и Венецуэла — занимают по нефтедобыче третье и второе места в капиталистическом мире после США.

Геологи перестали улыбаться — столько было неожиданного в этом сопоставлении. Остолбенело слушали Зырянова, нетерпеливо сжимая в руках чайники, бутылки.

Поезд уже несколько минут стоял, в раскрытые окна врывался аппетитный шум пристанционного базарчика.

А Зырянов говорил и говорил, позабыв о том, что сам собрался за кипятком. Он смотрел на Таню не отрываясь, как будто обращался к ней одной. Может быть, он просто загляделся? Таня действительно очень красива. Во всяком случае, это не очень любезно было по отношению ко мне. Все-таки от меня он получил сведения о тас-хаяке и о Кемпендяе.

— Интересно будет узнать, в какой породе содержится «каменное масло» на Кемпендяе. Исток этой реки близко подходит к другому притоку Вилюя — Чабыде. Между ними километров всего пятьдесят. На Чабыде известна глина, которая оставляет маслянистый след, — следовательно, битумная. Получается географическая близость битуминозных глин с теми, которые слывут съедобными. На Кемпендяе, кроме того, известны богатейшие залежи соли, которая часто является спутником нефти. Какие еще признаки вам нужны, чтобы признать битумной чабыдинско-кемпендяйскую глину?

— Чтобы она воняла и горела, — сказала Таня.

— Не все битумы воняют, — сказал Сережа.

Ему суждено всю жизнь страдать от Таниной недобросовестности в споре.

— Я, может быть, найду недостающие сведения, — сказал Зырянов и исчез.

Мы переглянулись.

— Товарищ махнул на Чабыду живым манером, — сказала самая маленькая Надежда (у нас три Надежды).

Но товарищ уже вернулся — с блокнотом.

— До прибытия на место придется ограничиться выпиской из газеты. Заголовок «Горящее место». Корреспондент сообщает, что лет пятнадцать назад охотниками обнаружено горящее место недалеко от реки Чабыда. «Почва глинистая, торфяных залежей нет». Слышите? Так что не торфа горят.

— Но что это значит — горящее место? Я не понимаю. Как оно горит? — спросила Таня.

— К сожалению, об этом ничего не сказано. Читаю дальше: «Раза два любители выезжали осматривать это место, привозили глину… — слышите, глину — для отправки на исследование: Население очень интересуется и готово помочь. В руке, которой сжимали кусок глины, остается маслянистый след с запахом, напоминающим запах керосина. Запах слышен на расстоянии двадцати — тридцати километров от горящего места. Около самого места запах до того силен и тяжел, что редкие прохожие выдерживают его. Земля там выгорела на большую глубину, образовав неширокую, но глубокую пропасть». — Он спрятал блокнот.

— Эх! — вскричал Сережа. — Лидия Максимовна, вот бы нам отбить горящее место!

— В какой газете это напечатано? — полюбопытствовала я.

— В «Автономной Якутии». Вы можете взять этот район. Я туда не поеду.

— Почему?

— Левые притоки меня не интересуют.

— Ах, да! Ведь вам нужна только кембрийская нефть! — съязвила коллекторша Небеля.

— Вы имеете еще более знаменитые указания? — в великом изумлении спросил Сережа.

— Нет. Но даже самой маленькой лужицы кембрийской нефти по уши хватит мне. Хотя вы, — он повернулся к коллекторше Небеля, — никогда меня пьяным не видели.

— Что это значит? — спросила Таня властно, как привыкла с мужчинами.

— Это значит, что на кембрии я имею более широкие теоретические интересы, — немедленно и вежливо ответил он.

— Позвольте получить у вас по возможности более узкое указание на номер газеты, — сказала я с досадой.

— За тысяча девятьсот двадцать третий год. — Лоцманок вынул свой затрепанный блокнот: — Номер девяносто пять, понимаете, а с другой стороны — восемьдесят пять.

— Ничего не понимаю, с одной стороны, — нелюбезно сказала я, — а с другой стороны, я прошу лишь точный номер, если он у вас есть.

— Я вам сказал точно: девяносто пять и восемьдесят пять, — он ничуть не смутился. — Еще более узкое указание дать не могу.

— Кажется, теперь я поняла: заметка была повторена в двух номерах.

— Ничего подобного, в одном номере.

— Значит, вы не уверены, в каком из этих двух номеров?

— Я не уверен? — Лоцманок просто изумился. — Почему бы мне быть неуверенным? Я списал оба номера и вполне уверен в обоих.

— Боже! — прошептала Таня.

Остальные молчали, подавленные. Но на Зырянова это не произвело никакого впечатления. Он весело окинул светло-зеленым взором удрученное общество и сказал:

— Это редактор газеты был не уверен и напечатал два номера: на одной стороне листа девяносто пять, а на другой — восемьдесят пять, как я вам и сказал с самого начала. Я бы посоветовал вам разыскать этого редактора и с ним установить, какой был настоящий номер его газеты в тот день.

Я сказала абсолютно серьезно и, кажется, абсолютно глупо:

— Очень вам благодарна за указание и совет.

Глава 9

В КУПЕ НА ДВОИХ

В нашем купе на двоих мы с Таней обсудили весь состав экспедиции. Таня ни на минуту не оставляет меня одну в купе, записываю наскоро.

— Если он еще посмеет за мной ухаживать, я отошью его быстро.

Тане нравятся лихие словечки.

— А ведь он настоящий мужчина. Тебя разве не волнует его взгляд?

— Такой щуплый?.. Его зелененькие глазенки?.. Что ты в нем нашла — не понимаю! Вот Небель — мужчина. Рост, мужественная красота, северный тип. Меня ничей взгляд не волнует.

— Как раз он с Севера. Ведь он зырянин.

— Сравнила — зырянина с нормандцем! Притом возмутительно самоуверен, пьет водку, наверняка ругается самыми худшими словами…

— Господь с тобой, откуда ты взяла, что он пьет водку?

— А ты почему его защищаешь, «господь с тобой»? Кстати, Небелюшка твой не коллектор как-никак, и ты не слишком грамотно называешь коллекторшей его практикантку. И она ему не жена… официально.

— Не официально!

— А твой Зырянов с одной нашей студенткой в таких же отношениях, говорят…

— Ну и что?

— Ага, значит, Зырянову можно то, чего нельзя Небелю?

— Да! — сказала я твердо.

— Лида! — Таня изумилась. — Ты влюблена!

— Нелогично. В таком случае я должна была бы запретить Зырянову то, что можно Небелю.

Таня взглянула с недоверием.

— Говорят, у этого лешего даже есть жена где-то в лесу.

— Почему нельзя лесному Юпитеру иметь жену в лесу?

— Лида!..

И она уставилась в меня с изумлением и с ужасом.

Глава 10

НЕБЕЛЬ УХАЖИВАЕТ

Экспедиция остановилась в селе Усть-Иннях, при устье реки Иннях. Здесь всех распределили по отрядам. День был шумный. На берег Иннях высыпало все село: крестьяне, охотники, рыбаки, русские и якуты.

Зырянов озабоченно бегал по берегу и тщательно осматривал лодки. Одни лодки были на воде, другие лежали на суше днищами кверху. Никто не поручал этого Зырянову, но как-то получилось так, что никто этим не занимался, кроме него.

Начальник экспедиции Порожин прогуливался в стороне и удивленно морщился, прислушиваясь к торгу Зырянова, закупавшего лодки.

Едкий кизячный дым пропитал воздух на всем берегу. Дымокуры разложены были у лодок и вещей экспедиции. Люди влезали в самый удушливый дым и обливались слезами, спасаясь от облака комаров.

— Посмотрите, что делает законченный псих! — с восторгом сказал Небель Цветаевой.

Зырянов распорядился вытащить лодки из воды, а те, которые были на берегу, спустить на воду.

Лидия держала мокрый платочек у носа и у глаз и следила за суетой на берегу. Впрочем, из членов экспедиции бегал один Зырянов.

— Какой маршрут возьмет Александр Дмитриевич? — спросила она.

— Наименее таежный. Хотите, я предложу ему широкую Лену, где поменьше комаров, и вы увидите — он с удовольствием примет.

Она засмеялась:

— Хочу. Чтобы доставить вам двойное удовольствие.

— Мне?

— Вам! Ведь вы находите свое удовольствие в удовольствии других, не правда ли? И я позволяю вам угодить сразу двоим: Порожину и мне.

— Лидия Максимовна, вы нарочно хотите оскорбить меня?

— Ну, что вы! Оскорбляют всегда нарочно! Если не нарочно, то какое же это оскорбление? Конечно, я не хочу оскорбить вас.

Пока Небель разбирался в каверзах и коварствах ее речи, Лидия перевела разговор на Зырянова.

— Можно подумать, что начальник экспедиции — Зырянов.

— Завхоз экспедиции, вы хотите сказать. Александр Дмитрич — хозяин от науки, не от копейки. Простите! Я принужден оставить вас, чтобы не остаться с разбитым корытом.

Небель побежал к лодкам. Лидия с изумлением следила за ним.

— Вот эта, кажется, самая лучшая? — спрашивал Порожин, когда подбежал Небель.

— Да, — подтвердил Зырянов.

— Я беру ее для моей партии.

Когда Порожин отобрал себе лучшие лодки, Небель сказал:

— Александр Дмитрич, поскольку вы уже выбрали, я возьму вот эти лодки.

— Пожалуйста.

Лидия медленно подошла и спросила:

— Какие лодки будут мне?

Порожин не спешил ответить. Небель сказал:

— Осталось три. Вам с Сережей и рабочим нужны две. Одна совсем плохая. А вот эти две ничего.

Цветаева положила руку на борт своей лодки и спросила:

— Куда я поеду, Александр Дмитрич?

— Я беру западный край вилюйской впадины, самый трудный, — сказал Небель. — А вы, Александр Дмитрич, вероятно, поедете по коренной реке?

— Да, я возьму на себя Лену.

Таня смотрела с открытым отвращением на руководителя экспедиции. «Хорошо еще, она молчит», — подумала Лидия. Геолог и профессор, заместитель директора Геологического института, выбрал для себя наименее интересный в геологическом отношении маршрут, но зато наиболее легкий: вместо поисков нефти он «взял на себя» лодочную прогулку по Лене! Предпочел не затруднять себя геологическими открытиями.

— Я вам советую Иннях, Лидия Максимовна, — сказал Небель, хотя она обратилась не к нему. — Вы сразу на своем участке и сразу начинаете работать.

— Я согласен с Бернардом Егоровичем, — сказал Порожин.

— Я рада, что больше не придется ездить! А геология — вся в ногах.

— Вопрос, — сказал Сережа, недовольный пристрастием своей начальницы к пешему хождению.

— Вопрос, выдержат ли ваши ноги геологию, — строго сказала Цветаева.

— Значит, мы идем по левым притокам? — сказал Небель, чтобы подразнить Зырянова. — Мы действительно хотим найти нефть?

Зырянов немедленно откликнулся, и Небель пожалел о том, что задел его.

— Я буду очень рад, если вы действительно найдете нефть вне кембрийских отложений. Но это будет малая нефть, и она даже не укажет вам дорогу к большой нефти, потому что некембрийских отложений в Якутии очень мало. Между тем, найдя даже одну капельку живой кембрийской нефти, вы уже сделаете очень много: докажете, что есть смысл искать древнюю нефть, следовательно, во всех отложениях старше третичных, но моложе кембрия.

— Как-то в девоне на Волге, — язвительно сказал Небель.

— В первую очередь на Волге в девоне, — хладнокровно подтвердил Зырянов.

— Я не возражаю, чтобы вы взяли маршрут, ну, скажем, на Томптор, — перебил Порожин, скучая. — Возьмите Томптор.

— И Полную, — сказал Зырянов.

— Бернард Егорович, какое расстояние между Томптором и Полной? — спросил Порожин.

— Примерно двести пятьдесят верст, — ответил Небель. — Товарищ Зырянов убежден, что вся геология именно у него в ногах.

— Вы не успеете, товарищ Зырянов, — сказал Порожин. — Но я не возражаю.

Бывший владелец гнилой лодки, доставшейся Зырянову, вмешался и тоже сказал ему:

— Томптор — на Дарагар плыть, а Полная — на Исгясы.

Может быть, он посочувствовал человеку, который понимает в лодках, а сам в гнилой, ненадежной думает плыть в разные стороны — одним разом вверх и вниз по Лене! Якутоватый мужичок указывал Зырянову на это важное обстоятельство, и притом с полной определенностью — в наиболее знакомых словах. Но его, оказывается, не поняли. Молодая женщина спросила:

— Что это — Дарагар, Исгясы?

— Остров, — сказал продавец гнилой лодки и протянул руку, указывая пальцем по очереди на два конца длинного острова, загородившего прямой выход реке Иннях в Лену.

Верхняя половина острова по течению Лены называется Исгясы, а нижняя — Дарагар… По всей вероятности, раньше это были два острова и сама Иннях намыла оба, а потом забросала песком свое устье между ними и удовольствовалась протокой.

Житель Усть-Иннях ничего этого вовсе не объяснил, а просто указал пальцем на остров, повел рукой и произнес два слова:

— Исгясы, Дарагар…

Посмотрел на москвичей и подумал насмешливо: «Знают обо всем, чего нельзя увидеть глазами, а что на глазах — ничего не знают!..»

— Разделите снаряжение, Александр Дмитриевич, — попросил Зырянов.

— А что там имеется?

— Мешок белой муки. Женщины хотят разделить.

— Белую муку всю на мой маршрут, — просто распорядился Порожин.

Он без стеснения показал, какие ящики — с лучшими консервами и другими лучшими продуктами — снести в его лодки, и перестал интересоваться распределением.

— Где же наши рабочие? — спросил Порожин, обращаясь в безымянное, подчиненное ему пространство.

Зырянов не ответил. Он поднял мешок ржаной муки, доставшийся на его долю, и понес к своей дырявой лодке.

— Давайте ужинать, — предложил Небель.

— Последний раз вместе, — сказал Сережа.

— Не все вместе, — поправила Цветаева, — Зырянова нет.

— Он не наш, — сказал Небель.

Таня и все запротестовали.

Сережа развел костер. Монотонный звон комаров в воздухе как будто даже усилился.

Небель стал развлекать девушек:

— Да, Сережа может оказаться мрачным пророком! Вы слышите? Ужасное рычание! Крылатые тигры в неисчислимом количестве подстерегают нас со всех сторон!.. Говорят, в старину богатый якут велел связать одной веревкой свою жену в объятьях ее любовника и выбросить голых подальше от дымокуров. Очень скоро они умерли, и богач велел проколоть их копьями при многих свидетелях. Это было как бы судебно-медицинское вскрытие: все увидели, что в них не осталось ни капли крови, и могли свидетельствовать, что они не были убиты, а умерли оттого, что комары выпили из них всю кровь.

— Боже мой! — воскликнула коллекторша.

Лидия попросила Сережу найти Зырянова и звать к ужину. Сережа ушел и вскоре вернулся.

— Товарищи, лодка Зырянова исчезла с ним вместе!

— Просто он уплыл, — сказала Лидия с непонятным торжеством. — Ведь его участок дальше всех.

— Он отчалил раньше всех, а причалит ближе всех, — сострил Небель.

Все почувствовали себя словно виноватыми перед Зыряновым. Никто не улыбнулся. Практикантка Надя, которую все называли маленькой Надеждой, невежливо сказала:

— Вы намекаете на то, что он выбрал все лучшие лодки для нас и за это получил самую худшую? Конечно, это заслуживает насмешки.

Глава 11

НЕЗАВИСИМОСТЬ МЫСЛИ

Якут-проводник вычерпывал воду из лодки. Василий свалил драгоценный мешок на ящик с консервами и другими продуктами и спрыгнул. Отяжелевшая лодка приняла воду во все щели. Но мука была на ящике в безопасности. Зырянов поправил мешок. Это был не просто хлеб насущный, который нельзя было бы в случае потери ничем возместить или заменить в лесной и водяной пустыне Лены и тайги. В мешке ржаной муки заключалась независимость мысли искателя, следовательно — и открытие кембрийской нефти: возможность плыть по своей воле на правые притоки!

Зырянов с нежностью поглядывал на серый мешок, и если подумывал об опасности потонуть, то именно для муки, а не для себя.

Течение Иннях подхватило лодку. Василий не удовольствовался этим и налег на весла. Ни одной минуты он не хотел терять и не мог: сумеречило. И ни одной лишней минуты он не должен был оставаться поблизости от людей, которые так грубо показывали ему свое неуважение.

Он вышел из устья Иннях и повернул влево, в потоке, продолжающем рукав Лены между материком и длинным островом Дарагар. Проводник отнюдь не все силы вкладывал в весла, но Василий работал не жалея себя, и не почему-либо, а просто потому, что не привык жалеть себя на работе.

Его руки на веслах загорелись вдруг. Он знал отчего. Он услышал тонкий, напряженный звон, но это не кровь звенела в ушах, а комариные крылья в безветрии под берегом. В протоке перестал чувствоваться запах кизячных дымокуров из деревни.

Пальцы облились огнем, всю кисть опалило, жгучая кислота проникла за рукава, потекла вверх по локтям. Тончайшие отравленные иглы проникали сквозь рукава суконной рубахи, быстро накалывали кожу до плеч. Он не стал тратить время на надевание второй рубахи, потому что якутские комары прокусят и две суконные рубахи и рукавицы. Руки опухнут наутро все равно.

Он проплыл четыре километра мимо острова Дарагар и не стал выходить на Лену, а пошел следующей протокой, за близким соседним островом Хатын-Ары, и, зайдя в кусты, решил ночевать.

Проводник разгрузил лодку, вытащил на берег и перевернул. Затем он приготовил постели и подвесил котелок с водой над костром.

Вдвоем они быстро срубили смолистые деревья и устроили из целых стволов особенный дымучий костер на всю ночь, не требующий вовсе надзора. По обе стороны костра положили свои постели.

После ужина они конопатили лодку шпагатом, предназначенным для упаковки геологических образцов. Василий конопатил, проводник заливал смолой. Лиственничную смолу запасли в Усть-Иннях, но ее не хватило, потому что проводник щедро лил, испуганный обилием воды в лодке.

Ночью был морозец, и ветер утих.

Две лесины, положенные одна на другую, тлели всю ночь. Проводник разжег их с комля — попросту развел костер под комлями — и на том покончил заботу. Огонь потянулся меж стволов, объедая кору и медленно въедаясь вглубь, деревья обугливались; на земле по сторонам двое поджимали стынущие ноги и ползли за огнем, не просыпаясь. Василий разбудил проводника с рассветом и погнал лодку дальше.

Утром они вышли на Лену. Течение было тихое, но весенний ветер сдувал лодку вместе с верхним слоем воды, не надо было паруса и весел. Тем не менее Василий работал веслами или заставлял проводника, а сам в это время торопливо читал книги, наполнявшие рюкзак: все, что удалось получить в дорогу по общей и нефтяной геологии и по Якутии.

Когда останавливались для обеда, якут садился у костра, смотрел на небо и сообщал:

— Ветры дерутся.

Нетолстые облака в голубой вышине плыли навстречу друг другу.

Потом якут сообщил с огорчением:

— Троицын день не пришел. Плохо!

В Якутии бывало всего два значительных дождя летом: около Троицына дня в июне и второй в июле, и от них зависел весь сытый год или голод. В представлении якута-крестьянина годовой праздник связан был именно с этим важным событием — дождем, а вовсе не с мифологическими событиями церковной истории. Дождь не пришел, — значит и праздника нет.

В береговых сельсоветах жаловались на сухое небо и спрашивали, будет ли дождь.

Против Буотомы проводник сказал:

— Кемис-Хая. Серебряная гора.

Василий не удостоил вниманием Серебряную гору. Ишь ты, подумал проводник, серебра не хочет. Золота, что ли, хочет? Еле слышный звук, чужеродный реке и горам, заинтересовал его больше, чем Серебряная гора.

Василий прибился к берегу и стал прислушиваться. Это было явственное частое постукивание. Оно приближалось снизу по Лене. Работал маленький мотор на лодке. Она прошла мимо них — белая, чистенькая, с каюткой. Проводник с восхищением сказал:

— Директор Черендейского затона. Сам директор смотрит.

— Где этот затон?

Директор стоял на борту, могучий человек с большой головой в форменной фуражке. Усы его видны были за полкилометра.

Василий переправился через Лену по тихой воде перед рассветом и ввел лодку в приток Томптор. В сельсовете на Томпторе ему дали лошадь и мягкий хомут, позволяющий лошади тянуть бечеву. Проводник сел верхом, лошадь потянула лодку на длинной бечеве до первого переката. На перекате лодка распалась.

Василий с проводником выловили из реки ящик с консервами, муку, соль, сахар, сухари, чай и разложили на гальке сушить.

Глава 12

НА ЗЕЛЕНОМ КОВРЕ СЕРЕБРЯНЫЙ УЗОР

После разъезда экспедиции Лидия осталась в деревне на весь день. К ней приходили крестьяне, особенно крестьянки, без зова — за человечным словом, потому что она была из Москвы, подающей надежды и судьбы народам и людям.

Она обыскала очень тщательно с помощью Сережи набросы гальки на косе. Сюда Иннях приносила и складывала образцы всего, что встречала на своей недлинной дороге от верховья, и то, что приносили ей ручьи и весенние потоки. Лидия помнила, что около устья Иннях были ранее найдены учеными остатки кембрийских трилобитов.

Против Усть-Иннях были найдены археоциаты.

Иннях омывала самое «обещающее» место — по левую сторону Лены.

На другое утро лошадь медленно потянула две лодки вверх по Иннях. Лидия без накомарника шла берегом и наслаждалась ходьбой.

Она подбирала и бросала гальку и обломки, а некоторые передавала Сереже. Ветерок лучше накомарника защищал от мошкары. Солнце нагревало камни, всю землю и воздух, до высоты роста Лидии, чтобы она могла идти в летнем легком платье и радоваться дружелюбной якутской природе. Все было яркое вокруг: небо и облака, река и галька, зелень там, где кончались галечники, на правом берегу, и бледно-розовые известняки в стене левого берега, особенно розовые в утренних лучах. Это была гостеприимно розовая, приветливо зеленая, синяя и голубая Якутия, но особенно зеленая, описанная так выразительно, хотя и старомодно, у Серошевского — как бы с птичьего полета под голубым небом: сплошной ковер разноцветной зелени, но больше всего темной, лесной, с оттенками лиственницы, ели, сосны, ольхи и тополя в различных местах.

И вот Лидия сама на этом ковре. Взволнованная, она радостно идет вдоль серебряной прошвы Иннях…

Сине-серебряный узор Лены с притоками, ветвистый и густой, вышит по всему ковру. Он тоже выражает лесную Якутию по Серошевскому. Поляк Вацлав Серошевский, политический ссыльный, поэтически изобразил Якутию в виде огромнейшей вышивки по ковру. Главное дерево узора — Лена. Ее корни погружены в Ледовитый океан. Серебряный гладкий ствол имеет много километров в обхвате. Его крона тремя гигантскими ветвями — Вилюем, Алданом и самой Леной — отогнута далеко на запад, словно давлением необычайного ветра. Тысяча ветвей-притоков растет по стволу Лены, а при них десятки тысяч серебряных веточек вышиты во всех ложбинках, углублениях и ущельях на пространстве трех миллионов квадратных километров.

А на выпуклых местах, на плоскогорьях и даже на склонах гор положены сто тысяч блестков озер. Около каждой сияющей капли и вдоль многих серебряных нитей узора вытканы светло-зеленые оторочки луговой и болотной растительности, серо-зеленоватые полоски ракитника или желто-зеленые — в июле — полоски хлебов.

Лидии хотелось вообразить вид всего ковра: вплоть до загрязненной узкой бахромы, всего в двести — триста километров шириной, зеленоватой тундры, мокнущей краями в Ледовитом океане.

Ковер был продран во многих местах гребнями гор, но они тоже участвовали в общей картине своими красками — ржавыми лишайниками и бледно-желтыми ягелями или совсем оголенными черными, серыми, желтыми, красными утесами…

Проводник по ковру пел почти весь день. Он пел одной-двумя нотами и тянул свою песню, как тянет и журчит серебряно-синяя Иннях по камням, и почти по такой же причине: он двигался по дороге, дорога была каменистая… Он терпеливо порицал дорогу за неудобства и песенно удивляясь тому, что русская богатырь-девица командует русским парнем Сережей: велит ему собирать гальку в лодку, словно это не простые тяжелые камни, а тас-хаяк — пушистое «каменное масло»…

Проводник рассказывал ветерку той же мелодией без слов о нелепом занятии Сергея: Сергей старался разбить каждый камешек на три куска и каждый кусок завертывал отдельно в чистую бумагу и писал на каждой бумаге, писал, писал, как шаман, и складывал в лодке завернутые камни…

Не скоро чувства проводника утомились обильными впечатлениями от реки, от Сережи и русской девушки, и комаров, и неустанно текущего дня. Голос излетал из его горла громкий, бессловесный, но полный человеческих чувств, и желаний, и мыслей — веселых, грустных, разных…

Но Сережа не различал его чувств и не желал угадывать мысли певца в курлыкании голоса, необъяснимом, повторяющемся однообразно для Сережиного слуха много часов.

— Перестань! — закричал Сережа.

— Почему нельзя ему помурлыкать? — укоризненно сказала Лидия.

— Ничего себе мурлычет! Как разбитое дерево в лесу скрипит и ноет! — закричал Сергей, доведенный до отчаяния. — Как вы можете переносить, Лидия Максимовна!

— А мне даже нравится, — сказала она смеясь. — Без его песни пейзаж был бы недостаточно человечный… и недостаточно якутский.

Вспомнила хвастливую казахскую легенду о песне: богиня песни пролетела низко над степью, но высоко пронеслась над лесом…

Вечером проводник пустил лошадь искать корм, а сам занялся костром. Сережа рассердился:

— Зачем пустил коня? Теперь он уйдет в Усть-Иннях.

Пока не появился обильный дым, Сережа проклинал комаров. Проводник качал головой и говорил ему:

— Неладно ругаешься. Комаров послал добрый Исус Христос, чтобы помочь якутам.

— Хорошенькая помощь! Ничего себе добрый!

— Ты говоришь — лошадь уйдет, — сказал проводник очень спокойно. — Не уйдет. Мне Исус помог, чтобы я не ходил пешком искать мою лошадь: она сама от комаров придет к дымокуру.

Перед этой наивной верой не устояло Сережино раздражение. Он хохотал и приговаривал:

— Главное, по божеской доброте послал комаров! — И вдруг взрывался хохотом, еле мог выговорить: — Главное, чтобы ему пешком не ходить за лошадью!

Стоянки для обеда и для ночлега Лидия старалась подтягивать к населенным местам. Ей хотелось все видеть у людей: как живут и чем живут. Она замечала меньший их рост по сравнению с русскими, узкие плечи, маленькие нежные руки и широкие лица, оживленные любопытствующими глазами.

Их одежды, заимствованные от русских, еще сохраняли некоторые особенности прежней самобытной моды: прямой разрез платья на середине груди, отложные воротники, на старых женщинах — длинные платья, сшитые сборкой к плечам и вороту.

В наступившие жаркие дни многие работали в кожаных трусах на полях и на берегу. И все пели: маленькие дети и взрослые, на работе, на дороге, утром, днем и темной летней ночью.

Свои наблюдения Лидия записывала в одной тетради с геологическим описанием маршрута.

Сережа сказал с презрением:

— Вам надо было стать этнографом.

— Дорогой Сережа, я с вами не согласна. Мне всегда хочется добыть нечто материальное, а достижения этнографов невещественные…

Якуты жили здесь в обыкновенных русских избах. В верховьях Иннях Лидии удалось увидеть бревенчатые юрты. Стены их наклонно сближались шатром под кровлей. Бревна в стенах не лежали, а стояли врытые в землю в плотном строю. Пол в юрте был земляной.

Самая древняя якутская постройка ураса — островерхий берестяной шалаш — не встретилась ей, но Лидия утешалась тем, что видела урасу на Ленинских горах. Там был Музей народов СССР на открытой местности.

Глава 13

ПЕСНЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ

В одном селении, уже в верховьях реки, Лидии удалось услышать профессиональных якутских певцов.

Их было двое. Слушать их собрались в самой большой избе. Хозяин, пригласивший певцов, приготовил для них самое дорогое угощение, которое было для него даже несколько разорительно.

Хозяин сказал Лидии пренебрежительно о певцах:

— Эти — не настоящие певцы. Ни один не умрет, если будет побежден.

Может быть, он опасался строгого суда москвички. Лидия поняла, что готовилось состязание вроде того, о котором написал Тургенев.

Певцы сами подошли представиться и познакомиться. Один из них сказал:

— Нам будет совестно петь при вас. Мы поем для простых людей.

— Я слышала про вас еще на Лене и в Кесь-Тюнгюрене, — любезно соврала Лидия.

Певцы оживились, и тот, кто помоложе, сказал:

— Был когда-то певец, таких нынче нет. С женщинами случались припадки, мужчины ослабевали, как маленькие дети, и не могли уйти. От его пения люди теряли рассудок, а деревья сохли. Ему платили, чтобы он только не пел.

— Если сохли деревья, значит, он пел плохую песню, — сказал старший певец.

— Такую песню ты нам не пой, — сказал хозяин.

— Я буду петь, — старший певец поглядел на москвичку, — песню человеческой души.

— Я больше всего люблю такую песню, — сказала Лидия.

Певец поклонился ей и стал смотреть в пространство, как бы задумавшись о своей песне.

Первым должен был петь младший.

Он отчетливо выговаривал каждый звук, его горловой голос бился молодой силой и горячностью. И, не зная слов, Лидия понимала чувства, выражаемые голосом певца: боль, гнев, радость похожи у всех народов.

Песня была длинная, и, когда она кончилась, певец сначала отдыхал, потом принялся есть. Слушатели хвалили его.

— Хорошо поет, жалко его, — прошептала хозяйка.

Лидия удивилась:

— Почему же ты жалеешь его?

— Счастливым не будет, — сказала хозяйка.

Старший певец тоже сказал похвалу в его честь:

— Он умеет петь еще лучше. Жалко, что свои лучшие песни он не поет людям, которых любит, чтобы не внести разлад в их жизнь.

Потом старший сам запел. Он пел чрезвычайно размеренно. Его пение более походило на певучий разговор или на певучее чтение стихов. Мелодия состояла из двух-трех нот и все же сильно волновала слушателей.

Мужчины сидели на скамьях вдоль стен, задумавшись каждый о чем-то своем, навеянном песней. Женщины, взволнованные, побледневшие, а девушки, наоборот, раскрасневшиеся, столпились в углу.

Лидию усадили за один стол с певцами, как особо редкую и почетную гостью.

Ей интересно было пробовать изобретения якутской кухни, бесконечную череду блюд, то мясных по вкусу, то рыбных, то фруктовых, десертных, но приготовленных все из одного и того же топленого и сквашенного молока и одинаково называемых «сорат».

На первое это была изжелта-белая кисловатая гуща, прохладная — из погреба.

Но во второй смене это уже был рыбный студень. Лидия поискала рыбу в чашке и не нашла: рыба вся с косточками растворилась в молочной кислоте выдержанного сората.

Хозяйка принесла отдельно для Лидии красивый «белый сорат», очень белый и пушистый, сбитый со сливками.

Потом для всех был «красный сорат-тар», красный от брусники. Гости громко обрадовались, а хозяин, скромничая, посожалел почтенным гостям, что не может до осени угостить их осенним соратом, совершенно некислым. Он тут же обшутил свою любезность и напомнил поговорку, что «осенний сорат, жалко, не дается» — его любят хозяева, дескать, сами съесть.

После кислых блюд пошли жирные. Пожилой певец показал Лидии, как надо брать — тремя пальцами — жирное, жарено-желтое, сыплющееся как халва и класть в рот.

— Это пища мощных духов и богатых родильниц, — сказал он, — божественный саламат.

Божественный саламат запивали густой белой эмульсией, полной углекислого газа. Лидия догадалась, что это сливочная пахта вместе с маслом, которое не выбили из пахты, а с ней вместе сбили.

— Как это вкусно! — сказала Лидия. — Как вы это называете?

— Хаяк, — сказал пожилой певец. — Это очень хорошо.

— Хаяк? Масло?

— Нет, — сказал певец, — масло по-якутски «ары».

Он заговорил по-якутски с хозяином, все гости приняли участие в разговоре, мелькали два слова: «ары», «хаяк».

— Не знаю, как вам сказать. Хаяк — это вот такое. Мы, якуты, очень любим хаяк.

— Сережа! Вы слышите?.. Вы помните, что говорил Зырянов о тас-хаяке? Ведь это еще более подтверждает его догадку, даже больше, чем он сам предполагал! Вы же знаете, что нефть — это газированное минеральное масло и, к сожалению, очень часто в эмульсии с водой. И вот, оказывается, хаяк — это не просто масло, а масляная эмульсия в воде, и притом газированная. Но, таким образом, «тас-хаяк» должно означать взбитое «каменное масло» с водой и с газом!

Старый певец внимательно прислушался и сказал:

— Тас-хаяк, я слышал, на Кемпендяе.

— Вы пробовали? — быстро спросила Лидия.

— Нет, — сказал он брезгливо, — это плохой хаяк. Вы не будете кушать.

До слуха хозяйки долетело слово «ары» из разговора Лидии с певцами. Хозяйка сейчас же поставила перед почетными гостями чашки с прозрачным маслом, подобным свежему меду, — самое дорогое угощение.

Старый певец продолжал рассказывать, попивая топленое масло.

Хлеба вообще не было на столе. Молодой певец пил бледно-золотое масло, как пьют чай в сильную жару. Он заметил изумление русской и стал рассказывать ей о знаменитых удальцах, которые умели выпивать сразу полпуда масла.

От одних отведываний Лидия была уже так сыта, что не могла и пробовать больше.

— Я расскажу вам историю якутов, — сказал старый певец. — Наши предки имели много лошадей и пили много кумыса, ели мясо. Земля под ними была чистая. Они были очень умные, быстрые, горячие были, обиды не запасали.

— Отомщали немедленно, — пояснил хозяин. — Обидчиков убивали до девятого колена.

— Потом пришлось скрести кору с деревьев и варить коренья, лошадей потеряли. Сами стали кушать, как лошади, — лошадиную пищу. Теперь русские научили нас сеять и кушать хлеб. Сначала у всех болела голова от хлеба… а потом немножко опять поумнели… — закончил он, исправляя легенду с очевидной любезностью не в сторону якутов, а по отношению к хлебу, введенному русскими.

Слушатели рассмеялись. Хозяин сказал:

— Кто кушает хлеб, тот рассудительный человек, спокойный. В драку не полезет, пока ему не очень надо.

После жирного подали сладкое, из которого Лидия предпочла взбитые и замороженные сливки с ягодами, пломбир по-якутски. Но после мороженого был чай…

К чаю принесли в глубоком блюде желтоватые кусочки в виде колотого сахара, это оказались жирные сладкие льдинки из сливочной пенки.

Под конец вечера хозяйка с особой торжественностью разлила по чашкам бело-розовую густую жидкость. Тонкий и нежный букет лесных весенних цветов и самых душистых таежных ягод — земляники и княженики — поднимался из чашки. Лидия улыбнулась хозяйке. Темнолицая женщина просияла и порывисто подошла:

— Пейте, еще налью.

Питье показалось Лидии вкуснее шоколада, вкуснее всего, что она знала. Позднее, перед сном, она спросила у хозяйки рецепт: земляника и княженика были вскипячены со сливками и усердно разбиты мутовкой в эмульсию.

Глава 14

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ НА ПОЛНОЙ

Томптор, приток Лены, течет почти рядом с Леной и в одном направлении с ней, за узким водоразделом. Василий пешком поднимался берегами Томптора от его устья до истока и таким образом приблизился к нижнему течению соседнего большого притока — Полной. В конце августа он прошел через водораздел на запад и после трех дней очень трудного пути по топям плоскогорья вышел на Полную.

Он сразу с радостью увидел, что река мыла ребра пластов. Это соответствовало геологическим описаниям: Полная текла по падению пластов, то есть поперек складок. Вся длина ее 100 километров, а исток выше устья на целых 200 метров. Тысячелетия Полная следовала за Леной, снижаясь и углубляя свое русло, прорезала и обнажила многие слои кембрийских известняков и дала много окатанных, а также свежих обломков.

Василий стремительно порылся в гальке, но ничего не нашел.

Он сплотил несколько бревен, радуясь этой работе, словно вернувшей его к надеждам детства.

Он испытывал спортивный восторг, проводя свой плотик по незнакомой, чрезвычайно порожистой, опасной реке. Он не сводил глаз с Полной и все время прислушивался к ней.

Он слушал приближающийся рев и разлагал его на голоса в хоре, поспешно старался определить — еще не видя — размещение главных ревунов.

Издалека он вглядывался — еще не видя кипения воды, но зная, что она бурлит, напрягая не только глаза, но и все чувства. Льющиеся выпуклости вызывали на расстоянии почти осязательное ощущение твердости камня под упругими живыми буграми и желваками воды.

Вся река подскочила. Бесчисленные большие и маленькие голубые бугры с мелькающим блеском бежали, стремились и не трогались с места, но налетали на Василия. Плотик прыгнул и, больно стукнувшись, перемахнул через высокий порог.

Василию хотелось похвастаться хоть перед кем-нибудь своим искусством читать текучий свиток струй в чужой реке. Но восхищался ли проводник, этот земледелец из Усть-Иннях, ловкостью лоцмана или не видел ничего необыкновенного?.. Он улыбался по-якутски, хотя мог бы сказать кое-что по-русски.

Густо обросшие горы летели мимо, на тесных берегах лежала масса гальки и обломков, соблазнительных для осмотра. Но приходилось спешить. При таком быстром течении можно было выскочить на Лену к вечеру… Зато на Лене, при ее неторопливости, предстояло влачиться до Якутска дней четырнадцать, если не больше. Василий боялся опоздать к последнему пароходу.

В небольшом распадке гор приютился крохотный поселок. Должно быть, все его население оказалось на берегу, привлеченное редкой возможностью увидеть заезжих людей в своей лесной пустыне. Василий смотрел на них тоже с интересом. Не так-то много людей он видел за эти недели в Якутии, где все население составило бы только одну из колонн первомайской демонстрации в Москве.

С берега он услышал возглас:

— Василий Игнатьевич!

Василий прислушался, не веря ушам. Знакомый?.. Но снова кто-то кричал и размахивал руками. Поселок уже отдалялся со своим навсегда неразгаданным знакомым. Однако тот человек судил иначе.

Человек прыгнул в лодочку и погнался за плотом.

Василий увидел торжествующее медно-красное лицо с орлиным носом меж втянутых щек и глубоко сидящих ликующих глаз.

— Женя? — не очень уверенно спросил Василий.

— Я! — крикнул Женя. — Правьте к берегу, Василий Игнатьевич!

— Нельзя, плоты не ходят против течения!

— Василигнатич! — свирепо и жалобно закричал Женя и засверкал глазами в лучшей манере грозных предков. — Правьте к берегу!

Василий улыбнулся. Женя восторженно крикнул:

— Утоплю ваш плот!

Василий скомандовал проводнику на кормовом весле:

— Корму влево! — и сам нажал носовым веслом вправо.

Плотик пошел к берегу под конвоем Жени.

— Все лето мы прождали вас, а вы — мимо!

Они привязали плот и лодку и пошли пешком в поселок.

Все население приветствовало Василия, как дорогого гостя. Каждый мужчина сказал ему благожелательное слово, а некоторые спросили, нашел ли он керосин. Женя создал ему славу здесь, и Василий не пожалел, что задержался. Он оставил бутылочку с бензолом Жене и напомнил, как делать вытяжку битума из толченого доломита.

— Мой отец — лучший охотник на Полной, — гордо сказал Женя, и все присутствовавшие на беседе, то есть все население поселка, подтвердили это, каждый сказал и подумал: «Алексей Никифорович Петров выследит нефть… Я ему помогу…»

— Я ведь знал, что ты родом с Полной, — сказал Василий.

— Я говорил, Василий Игнатьевич!

— Но как ты узнал, что я буду на Полной?

— Вы же объяснили нам, что кембрий легче обследовать в Якутии. Потом Сеня прислал письмо. Велел подстеречь вас, если он сам запоздает. Но он не приехал. Сеня и Ваня учились на курсах в Иркутске, — сказал Женя с гордостью и с некоторой завистью, — они стали трактористами.

— Передай им привет от меня.

— Не знаю, где оба, — печально сказал Женя.

На рассвете Зырянов поплыл дальше. Горы стали выше. И вдруг все кончилось: бег плота меж крутых гор, и самые горы, и стремление воды. Василий увидел гладкую воду, и солнечный песок на плоских, улегшихся берегах, и крутой простор яркого неба в вышине.

Полная излилась в довольно просторное озеро. Справа, из-за острого угла, открылся широкий, очень спокойный плес, вода совсем не двигалась. Василий угадал все сразу: это не было озеро; это широкая протока Лены поглотила сильную Полную.

Плотик сразу завяз в тишине. А за огромным островом ветер должен мореподобно играть волнами безмятежной Лены…

Василий начал работать гребком влево изо всей силы, чтобы втянуться в протоку. Здесь он велел проводнику сойти на берег и тянуть плотик бечевой.

Протока тянулась на шесть километров, вдоль песчаного острова. Василий отдыхал, сидя на плоту, а проводник устал и поглядывал осуждающе на него. Но Василий не шел припрягаться. Он приберегал свои силы для другой работы. Еще ее не было, но она была необходима.

Сразу за этим островом показался другой, еще больший, весь покрытый лугом, а на хребте материкового берега Василий увидел то, что ему надо было: сосны. От нетерпения он даже помог проводнику тянуть.

От воды до подошвы хребта было метров тридцать. Деревья, сброшенные сверху, пришлось бы волочить по песку, что еще потяжелее, чем тянуть плот.

Они протащили плотик пять километров под вторым островом. Крутой обрыв коренного берега подступил к самой воде. Василий закрепил плотик и немедля полез по скалистой крутизне, утоляя усталость мыслью о том, что зато легко будет деревьям по такой дорожке сверху срываться прямо в воду. На вершине он сел отдышаться.

Усталость не могла помешать его удивлению перед открывшейся картиной, хотя из книг он знал, что путешественники на Лене всегда удивляются, поднявшись на береговые хребты, где вдруг увидят покрытую лесом равнину.

За его спиной стоял сосновый лес, а перед ним, в отдалении, на другой стороне Лены, виднелся тот же хвойный лес на беспредельной равнине.

Василий срубил несколько прямоствольных деревьев, ближайших к обрыву. Они скользнули по ребристой скале с высоты полутораста метров и по дороге очистились от коры и мелких ветвей.

Василий увеличил и утяжелил плот вторым настилом, придал устойчивость, необходимую плоту для плавания по великой Лене. Двойная связка сырого леса, почти одинаковая по весу с водой, погрузилась вровень с поверхностью.

Он изготовил новый прочный гребок из торцовой доски консервного ящика, насадил ее на крепкий шест щитком, потом закрепил гребок на краю плота клиньями, чтобы его не смыло волной. Таким гребком придется, возможно, оттягиваться от берега в тихих местах. Но выгрести на Лене этим легким щитком — все равно что пригоршней. Плотик сросся с водой и целиком был во власти течения; корчевать его из стрежня реки — как пень из земли. Для этой трудной работы Василий укрепил на носу плота длинное, толстое весло из целого молодого деревца.

На большом расстоянии от намеченной точки поворота он начинал работать двухпудовым веслом, чтобы отворотить нос плота и направить в должную сторону косвенным давлением течения, хотя скорость Лены и в самом стрежне была старушечья. Необъятная Лена плелась без всякой спешки, уступая натуге попутного ветра только самый верхний слои, и мелкие волны перебегали над плотиком, не увлекая его за собой. Василий закрепил весло прямо и оставил всякое попечение о своем судне.

Глава 15

РАДОСТИ И ТРУДЫ ПЛОТОВЩИКА

Широчайшая водная полоса плыла по дну глубочайшей долины, вырытой за долгую жизнь реки, а главным образом в годы энергичной молодости Лены. Теперь ее собственные берега возвышались над нею, словно крутые горы. Они так и назывались у населения: береговые хребты. На самом деле это были не хребты и не горы, а просто берега, созданные самою Леной.

На их вершинах молодая Лена играла, и раскидывалась, и мыла равнину, и терзала своими волнами когда-то… В недосягаемой ныне вышине она оставила пологие берега своей юности.

Василий мог читать предлинную биографию сверху донизу. Это доставляло ему замечательное удовольствие и восхищало его. Он видел, что Лена была очень стара и вся ее система одряхлела. На протяжении целого километра Лена стекала и снижалась едва на десять или пятнадцать сантиметров. Трудно было поверить, что эта ленивая, еле движущаяся вода стесала здесь двести метров твердых и скалистых пород. Значит, эта водица пожила и долго и лихо. А теперь остались ей на дожитие до конца ее речной жизни последние пятнадцать или десять сантиметров наклона русла на километр течения!

Василий жадными глазами провожал светлые известняки и красноцветные породы. Это были самые верхние слои кембрия. Лена текла здесь в толще очень спокойных отложений кембрийского моря — верхние двести метров она сама вскрыла. Ниже дна лежат еще многие сотни и тысячи метров. Сначала красные известняки и мергеля, потом темные, пропитанные нефтью… Никто не доказал, что в них нет жидкой нефти.

Берега были как искусственные стены, выложенные из красных и светло-зеленых пластов. На протяжении двадцати километров цветные каменные полосы сохраняли одинаковую толщину и лежали на одинаковой, неизменной высоте, а уровень реки под ними незаметно снижался — всего на 10—15 сантиметров на километре.

Василий смотрел на спокойные полосы и безупречно горизонтальные послойные линии известняков, точно налинованные, и думал, что здесь нет смысла искать структуры, видимые искривления складок, под которыми образуются в глубине земной коры купола, бассейны, где могла скапливаться нефть. Означает ли это, что здесь не образовалась нефть, если были условия и был материал? Она должна была образоваться. Но ей негде было собраться в залежь…

Просто она осталась рассеянной по пласту?.. Нет, это противоречит законам физики. Нефть сможет собраться в любом месте, была бы только пористая, собирающая порода, и как раз здесь сплошь известняки. Следовательно… Простая догадка — сама очевидность: здесь, на сибирской плите, могут найтись залежи нефти на любом ровном месте. Не надо искать сильно изогнутые структуры, резко выраженные купола. Здесь надо искать везде!

Василий смотрел на разрезы и размывы берегов, «распадки», где берега распадаются, и «разбои», где река разбивается на рукава-протоки в островах и почти приостанавливается, чтобы затем в защемлениях заторопиться и наверстать упущенное время…

Смотрел с неослабевающим интересом — час за часом, день за днем… Так умеют смотреть лоцманы. Время для них тоже течет с разной скоростью, но всегда несколько меньше скорости реки: вместе с тяжелым плотом и внутреннее время плотовщика отстает от течения воды…

На пятый день плавания течение несло плот под обрывом правого берега, и Василий зорко следил, чтобы не прозевать остров Дарагар и протоку на Усть-Иннях влево.

Пришлось изо всех сил работать гребью, чтобы вырваться из стрежня и перебраться через Лену. Плот очутился против широкого устья, скрытого до последней минуты за верхним мысом.

В устье не было течения, это была протока, и по каким-то неосознанным признакам Василий угадал остров против Иннях. Он вырвал гребок из клиньев и крикнул проводнику:

— Шест!

Он всаживал гребок в плотную воду, как деревянный крюк, и с силой тянул, подтягивал и забрасывал снова, а проводник отталкивался с кормы, упираясь длинным шестом. Они втянулись в протоку. Вода стояла в ней совсем неподвижно.

— Это Дарагар? — для проверки спросил у проводника, кивнув на остров.

— Нет, Исгясы. Дарагар дальше.

Василий в недоумении осмотрелся, но работать гребком не перестал. Место было незнакомое ему, он здесь не был. Из Усть-Иннях они сплыли протокой вниз, а теперь подошли сверху. Василий сердился:

— Давай нажимай! Пусть Исгясы, а все-таки за этим островом будет Иннях.

— Иннях будет, — согласился проводник. — А только это остров Исгясы. Дарагар дальше. Теперь, осенью, конечно, вместе Дарагар — Исгясы.

Отсюда уже видно было все село. Дома выстроились довольно далеко от Лены, но все лицом к ней, отдаленные один от другого, и все в одну линию, до самой Иннях. Каждая изба крепко держала за спиной свое поле, навечно привязала его к себе прочнейшей изгородью в три хлыста из целых лиственниц, до самой горы.

Длиннейшие деревянные цепи линовали равнину во всю глубину и делили на прямые полосы до самого дальнего, под небом, древнейшего берега Лены; он теперь возвышался над равниной подобно хребту.

Василий прибил плот к косе, загородившей до половины устье притока. Иннях протискивалась влево от косы, в протоку между материком и островом; в эту сторону остров назывался Дарагар.

На селе Василию сказали, что сверху пришли двумя лодками богатырь-девушка и мужчина из экспедиции. Это могла быть только Цветаева с коллектором… Круглолицая девушка с длинной косой, с влажными и смеющимися глазами, устроенными для выражения радости. Он хорошо запомнил это за полтора месяца в ежедневном соседстве с Лидией Максимовной — в вагоне, потом на карбазе, на Лене. Но с Небелем надо считаться. Это серьезный противник. Соперник? Нет — противник. Почему? На этот вопрос не отвечу, но чувствую — враг… Но ухаживает за Лидией Максимовной — книжно. По книжке, что ли? Или — из дворян? А красиво.

Лидия Максимовна позволяет ему ухаживать.

Не может быть, чтобы нравился этот… вылизанный.

Чувствуется в девушке человек, будущая сила. Василий даже мысленно не иначе называл ее, как по имени-отчеству. Думал о ней, не сравнивая с Валей Соболевой, и не вспоминал о жене. Цветаева была сама по себе, одна такая, вне сравнений.

Не должен Лидии Максимовне нравиться Небель. Но его ухаживания нравятся ей.

А какой мужчина может понравиться ей?.. «Наверно, не грубый лесоруб», — с грустью думал грубый лесоруб и робел перед ней. Со всеми обращался с привычной уверенностью, называл Надькой, Наденькой, Надюшкой; Таню — Синицкой; а Цветаеву… как незнакомый — никак! Полтора месяца в одном вагоне, в одной компании на карбазе!

Для его вседерзающей головы мысль — влюбиться в Цветаеву — была немыслимой. Он не сознавал в себе никакого чувства к ней, кроме почтительности.

И ревниво примечал манеру Небеля.

Утром он увидел Цветаеву и коллектора Лукова в лодке, медленно пересекавшей устье Иннях. Они выходили первыми в протоку. Цветаева держалась обеими руками за скамью и смотрела на Зырянова. Розовое от мороза лицо в меховом якутском капоре было особенно круглое и светлое, не поддавшееся загару. Черный романовский полушубок хорош был на ней. Над водой поднимался пар.

Василий с трудом оттянулся от косы и думал: «Куда они дели вторую лодку?» Он перенял их там, где Иннях энергично проталкивалась в узком горле протоки. Плот и лодка сблизились до десяти метров. Солнце озарило береговые хребты, и лес на острове, и лодку. И рот — большой, красный. Губы сильные, честные — характер прямой и добрый. Пар засветился над водой. У Лидии Максимовны зарозовели щеки еще более от розовых лучей солнца, и даже черный капор зарозовел.

За островом еле слышно родился звук, чужеродный реке и громадному уединению этого утра.

Сережа Луков держал весла в воде и зевал, широко открывая рот. Цветаева разбудила его затемно.

Она смотрела на Зырянова. Василий сказал:

— Здравствуйте!

Глава 16

ЗНАНИЕ И ЧУВСТВО

— Ну, что вы успели? — спросила Лидия.

— Я сделал съемку на Томпторе. — Он ухватил гребком лодку и притянул к плотику.

— Нашли интересное?

— Да, — сказал он безразлично и, спохватившись, добавил: — Конечно.

А еле слышный звук за островом стал явственней. Это было легкое, частое постукивание.

— Вы нашли? — Она с оживлением повторила вопрос, выразивший теперь сочувствие к его особенным поискам.

— Нет, — сказал он. — На Полной я бы нашел.

— Почему именно на Полной?

— Она сечет все пласты и падает круче других притоков Лены.

— Почему же вы не зашли на Полную?

— Без лодки я потерял много времени, потом уже не мог успеть.

— Знаете, я возмущена была вашей покорностью. Зачем вы согласились взять негодную лодку? Вы, такой энергичный!..

— Я просто не обратил внимания. Мне всю жизнь предоставляли самое худшее, — сказал он угрюмо, прислушиваясь к чужеродному звуку за островом.

Звук перемещался. Несомненно, постукивал маленький мотор.

Лидия с жалостью взглянула на Зырянова, но возразила с обидой:

— Разве Нефтяной институт — это самое худшее?

— Не об этом речь. Вы меня неверно поняли, — сказал он, досадуя.

— Но вы же получили то, что хотели, и якутскую экспедицию вы же сами придумали.

Он сказал, сердясь:

— Не стоит агитировать меня за советскую власть.

— Но ведь и советская власть пока еще не каждому желающему может предоставить экспедицию в Якутию!

— Я не понимаю, чего вы хотите? — Он вскипел.

— Я хочу, чтобы вы поняли, что не каждый лоцманенок может придумать экспедицию в Якутию и добиться ее от правительства. А от Порожина вы не сумели получить просто хорошую лодку! Истратили экспедицию, истратили год из-за какой-то гнилой лодки! Из-за каких-то детских привычек получать худшее, видите ли! Это возмутительно! И непростительно!.. Я хочу, чтобы вы поняли, на что вы способны!..

Он удивленно смотрел на нее и уже не сердился. И почему-то Лидия смутилась.

— Я уверена, вы и теперь еще успеете на Полную. Вы можете перехватить последний пароход в Черендее. Он ведь там ночует…

— Успеть можно… только на моторке… А вы разве тоже думаете, что на правых притоках, в кембрии, есть нефть? — недоверчиво спросил он и вслушался в памятный стук мотора.

Мотор стучал на катере. Катер проходил за островом. Василий отчетливо представил себе могучие усы под форменной фуражкой речного флота, видимые за полкилометра.

— Я думаю, что вы должны разведывать кембрий, — сказала Лидия.

Он прихватил гребком лодку и с восхищением сказал:

— Вы первый разумный человек, которого я встречаю!

Она стала хохотать и смеялась долго и громко, а он удерживал лодку и смотрел без всякой обиды, как она смеялась над ним. Потом она сказала:

— Бедный!

— Поздно, — сказал он, — вы захватите последний пароход в Якутске перед самым отплытием.

— А если он задержится?

— Тогда он замерзнет где-нибудь около Усть-Кута.

— А какое вам дело?

— А такое дело, что я застряну в Усть-Куте до зимнего пути.

— А куда вы так спешите с пустыми руками?

— Я должен попасть в Москву до декабря, иначе нельзя будет включить мою тему в план экспедиций будущего года, — сказал он и слушал моторчик за островом.

Теперь он определенно знал, что катер директора Черендейского затона пошел вниз, к Якутску.

— Да кто же вам даст деньги на будущий год, если вы приедете с пустыми руками! На чем основана ваша сумасшедшая самоуверенность? Можете забыть тогда о Полной!

Он поднял голову, его глаза блестели. Теперь он убежден был, что катер не уйдет от него, и сказал решительно:

— Я не приеду с пустыми руками.

— Вы сейчас пойдете на Полную? — живо спросила Лидия.

— Моторная лодка! — закричал Сережа. — Вот бы она взяла нас!

— Я никогда иначе не думал, — сказал Зырянов заносчиво, как мальчишка, и улыбнулся.

Лидия замолчала и сейчас же спросила с негодованием:

— Ну, а как вы оттуда выберетесь, с вашей Полной?

— Сейчас я не могу об этом думать. Я думаю о том, как туда забраться. Возьмите меня в вашу лодку.

— В мою?.. Но я не собираюсь на Полную.

Зырянов швырнул в лодку свой рюкзак:

— И не надо. Мы поплывем в Якутск.

— Погодите! — воскликнул Сережа. — А куда же я денусь?

— Ах да!.. Наша лодка троих не поднимет, и к тому еще у нас масса камней. Какая жалость, что мы оставили проводнику вторую нашу лодку!

Зырянов шагнул с плота в лодку и спокойно сказал:

— Нам и не надо третьего.

— Я не понимаю! А Сережа?

Лодка тяжело погрузилась.

— Товарищ Луков поплывет на плоту.

— Но он же мой коллектор!

— На Инняхе, Лидия Максимовна. На Лене он лишний пассажир. Но я буду вашим коллектором, если потребуется. Товарищ Луков, вы утопите лодку.

Он схватил Сережин рюкзак и выбросил на плот.

— Но с какой стати?! Лидия Максимовна!..

— Потом будете объясняться! — свирепо закричал Зырянов. — Или вы хотите сначала утопить Лидию Максимовну?

— Сережа, скорее, голубчик! — малодушно попросила Лидия, когда лодка зачерпнула. — Сереженька, это в интересах экспедиции!..

Сережа вылез на плот.

— Кембрийский лоцман! — закричал он, чуть не плача, по-детски отомщая дразнилкой победителю.

Лидия засмеялась, отвернувшись, и тут же с гневом обратила вспыхнувшее лицо к Зырянову.

Василий выровнял лодку и сильным толчком отдалился от плота. Плот словно остался на месте — так быстро лодка уходила от него. Сережа растерянно кричал:

— Это неслыханное безобразие! Куда же мне направиться, Лидия Максимовна?..

— Лена укажет дорогу! — крикнул Зырянов.

Стук моторки удалился вниз и оставил их снова в утреннем одиночестве Лены.

— Это насилие!.. Какое вы имеете право?.. — заговорила Лидия взволнованно. — Я думала, что вы просто сумасшедший, а вы дикарь! Что вы сделали с этим бедным Сережей?.. Это отвратительно!.. И он погибнет с голоду!

Василий слушал с удивлением и не перебивал, пока она не высказала все слова негодования, возмущения, запоздалого протеста. Тогда он с недоверием спросил:

— Вы это серьезно говорите?

Она смотрела на него онемев. Он даже не понимает!

— Но ведь он вам действительно не нужен больше? А я без вашей лодки не успею на Полную. Это же государственное дело! Вы сами сказали Лукову…

— Но вы бы хоть объяснили ему! Зачем надо было обижать!..

— Ему от объяснений стало бы еще трудней: за это время плот отплыл бы от острова, а теперь Луков прибился к острову, видите?.. Важнее сделать, чем объяснить. На острове есть челн. Луков вернется в Усть-Иннях, отберет вашу вторую лодку и еще догонит нас! — Зырянов засмеялся тому, что Луков может догнать его, Зырянова!

— Откуда вы знаете, что на острове есть челн? — спросила она, сердясь.

— А вы разве не видели? Лежал на берегу.

Он смотрел на девушку с насмешкой: настоящая интеллигентка! И в то же время с невольным уважением: деликатная — не может обидеть человека. Но ни на мгновение не пришло ему в голову усомниться в своей правоте.

Сережа торопливо, отчаянным усилием прибился к острову. Он решил вернуться в деревню за лодкой, купить — если проводник не вернет, либо телеграфировать Порожину, если не хватит денег.

Он не подумал привязать плот, и вода тихо потянула его, но из кустов выскочил старик, прыгнул в воду и захватил добычу, радуясь легко доставшемуся запасу — дров и строевого леса.

Старик рыбачил на острове.

После достаточно долгих переговоров старик согласился доверить Сереже свой челн, чтобы он добрался до Усть-Иннях и затем лодкой привел бы челн обратно на Дарагар.

Сережа вздрогнул, когда старик назвал остров — Дарагар. Переспросил:

— Куда приплавить челн? Где ты будешь?..

— Здесь буду, никуда не уйду, — сказал дед.

— Значит, на Исгясы?

— Зачем на Исгясы? — Дед рассердился: — На Дарагар.

— А разве это не Исгясы?

— Дарагар, тебе говорю! — закричал дед.

— Как же я попал сюда? — сказал Сережа неуверенно. — Не отходил от Исгясы, а попал на Дарагар…

— «Как попал»! — передразнил старик. — Выпил на ночь, Исгясы проспал, на Дарагар попал.

Старик заботливо привязал плот и нырнул в кусты, не оглянувшись на спутника. Сережа сел в дедов челн и погнал вдоль берега вверх. Он не сводил глаз с острова Дарагар, чтобы не пропустить его голову и, вероятно, протоку, после которой Сережа надеялся обнаружить потерянный остров Исгясы.

Глава 17

НА ЧТО СПОСОБЕН ЭТОТ ЧЕЛОВЕК?

Василий гнал тяжелую лодку рывками весел и сердился, когда Цветаева теряла фарватер. Лидия усердно старалась с помощью рулевого весла удерживать лодку в главной струе течения. Она избегала взглядывать на Зырянова, она почти боялась его. Они работали в молчании очень долго, и она сильно устала.

— К берегу, — скомандовал Зырянов отрывисто, вдруг.

Она повернула к берегу.

Василий вытащил лодку и, не сказав ни слова, побежал с топором к небольшой группе деревьев, выросших по обрыву берега. Он выбрал и срубил два молоденьких, тонких и гладкоствольных. Ветки он изрубил и приказал Лидии:

— Отнесите в самый нос и не бросайте, а сложите поубористей.

Он нарубил и наколол еще дров, и она сложила их убористо в носу лодки. Затем по его указанию выложила дерном дно лодки в носовой части, возле дров. В это время Зырянов расправил палатку на гальке. Лидия подошла посмотреть.

По краям выцветшего полотнища в многочисленных кольцах продета была бечева. Василий привязал полотнище к рее и послал Лидию на нос лодки привязывать растяжку. Мачта поднялась, парус принял ветер.

Лидия быстро и точно исполняла его распоряжения с полуслова. Он мог быть доволен такой сметливой и ловкой помощницей и мог бы, кажется, похвалить ее. Лидия уселась возле мачты запыхавшаяся. Зырянов взял руль и управление парусом. Окрыленная лодка полетела, кренясь, как яхта, и вода зашипела под ней…

— Замечательно! — воскликнула Лидия и сейчас же с досадой увидела, как Зырянов самодовольно улыбнулся.

До этого момента он совсем не обращал внимания на Цветаеву. Но теперь он заговорил, потому что его ум освободился и стремился к действию, в то время как глаза его беспрерывно изучали очертания берегов и островов и предугадывали в них изломы течения и рывки с рикошетами осеннего ветра.

— Меня, в сущности, интересует не только якутская нефть, — сказал он. — Меня даже больше интересует байкальская нефть. Я ищу ее выходы в Якутии… чтобы доказать ее кембрийское происхождение на Байкале.

Он стал высказывать свои доказательства в пользу кембрийской нефти и соображения в пользу именно правых притоков Лены. Он говорил один для одной слушательницы, но так громко, горячо и даже страстно, как для большой аудитории.

Лидия удивлялась. Все, что он говорил, давно установлено было. Так чем же он склонил Ивана Андреевича? Известно, что Иван Андреевич принципиально признает возможность образования нефти в кембрии, но относится весьма хладнокровно к поискам ее. Больше того: Иван Андреевич против затрат на поиски далекого и труднодоступного, пока не исследовано близкое и самое доступное, — и Лидия безусловно согласна была с ним… «Но как же я сама добивалась этой экспедиции?..» — со смущением подумала.

Но Иван Андреевич тоже поддерживал Зырянова… То есть он уступил яростной борьбе Зырянова в защиту идеи Ивана Андреевича о возможности существования кембрийской нефти.

Потом авторитет академика Архангельского… И силы Геологического института…

И все эти большие силы не соединились бы и не склонили государство дать огромные деньги на экспедицию — кто знает?.. — если бы не подала свой скромный голос в пользу Зырянова Лидия Цветаева… Ее агитация могла ведь сыграть роль последней капли? Даже роль катализатора…

А он все говорил и говорил… Он слишком был многословен.

— Вы ни с кем не разговаривали два с половиной месяца? — внезапно спросила она.

Он запнулся и сдержанно ответил:

— Не с кем было. — Замолчал.

В полдень он завел лодку в крошечную бухточку на острове, укрытую от ветра. Цветаева выскочила и нарвала какой-то травки. Она сказала, что удобнее всего будет обедать в лодке.

Лидия расстелила камчатную салфетку на ящике и поставила блюдце с короткими перьями и мелкими головками дикого лука и синими узкими лезвиями чеснока. Ослепительно белая рисовая каша подана была в светлых эмалированных мисочках, посыпанная изрезанной мытой травкой с росинками воды. А между мисок лежала на салфетке с маминой монограммой тополевая чудесная ветка с желто-красными осенними листьями.

И на теплом солнышке сама хозяйка в белом сарафане с желто-красно-черным украинским орнаментом, с красным тополевым листиком в каштановых волосах уселась против Зырянова. А он принял все как должное. Как будто он привык в тайге, на своей зырянской Выми-реке, обедать не иначе как с изящной сервировкой, с очаровательной собеседницей за столом.

Но все-таки она уловила осторожно-мгновенный взгляд. Любопытствующий? Но, кроме того… Ну конечно, восхищенный, она же не могла ошибиться.

Тотчас она сердито посмотрела:

— Вы недовольны?

— Нет, я доволен. — Он осторожно поглядел на пышные украинские рукава до локтя и пояснил: — Мы совсем не теряем время на остановки для приготовления обеда.

Она рассмеялась: Зырянов опять похвалил себя. Ведь это он придумал дерновую подстилку под костер в лодке — и все сварилось дорогой. Только этим и хорош был ее стол в его глазах.

— Сказать вам, о чем вы думаете?

— Зачем? Я знаю сам, — рассеянно ответил Василий.

Задыхаясь от подавленного смеха, она спросила:

— Значит, вас не удивляет, что и я это знаю?

— Конечно, вам известно, о чем я думаю. О чем же другом я могу думать!

— Неужели вы теперь будете думать только о Полной? И ни о чем другом? Ни на минуту?

— Нет, в данную минуту я думаю не о Полной.

— О чем же?

— Как поймать последний пароход.

— Ну, и что вы придумали? — спросила она язвительно.

— Надо, чтобы пароход на траверзе Полной дал долгий свисток. Там хорошее эхо. Эхо передаст его вверх по Полной.

Она молча смотрела, как он ел — быстро, уставился в свою миску и кашу. И вдруг исподлобья… Так мгновенно взблеснули глаза и скрылись — но она увидела, что он все понял. И почувствовала страх, и тоже в свою миску опустила глаза, с колотящимся сердцем.

Страх, не испытанный никогда в жизни: убежать бы!

Неосторожно было кокетничать с таким человеком — в такой обстановке! Как могла она так легкомысленно?..

Ей уже казалось, что и страх ее замечен. Никогда еще так не билось… придержать сердце рукой… но он увидит… Она почти не сознавала, но знала точно, что не его испугалась, а себя — своей внутренней беззащитности против него. Что, если он понял и это… В лице жарко.

«Все-таки хорошо с его стороны, что он хоть не смотрит на меня… Но должна овладеть собой немедленно, не теряя ни минуты. Как быстро он ест!»

Он продолжал есть, и не знал об этом, и все быстрее ел, и совсем уже ничего не знал об этом — и уже не смел поднять глаза — чтобы она не увидела бешеной волны, поднявшейся из недр высоко, до уровня глаз, и грозящей подняться еще выше, покрыть лоцмана с головой, — и он ел все быстрее, чтобы удержать голову над кипящей волной — голову удержать, иначе… крушение на этом пороге…

Они в молчании доели рисовую кашу.

На каком пороге?

Глава 18

«ДВЕ ТЫСЯЧИ СТИХОВ НИКТО НЕ ЗАПОМНИТ С ОДНОГО ПРОЧТЕНИЯ!»

Цветаева переоделась на берегу в шерстяное темное платье и села за парусом, где не было ветра.

Сентябрь был очень ясный. Дни стояли теплые, но на реке дул сильный ветер. Лидия без конца любовалась рекой. Сама природа несла Лену и с нею вместе Лидию, летящую низко над водой, без всяких усилий обгоняя воду. Я сама веяние. Я — веяние!.. Девушка в темном платье испытывала бездоказательную радость самотека жизни, стремящейся и побеждающей, а нерассуждающей.

К вечеру ветер ослабел.

— Как вы думаете, Василий Игнатьевич, с какой скоростью мы теперь подвигаемся?

Он посмотрел на близкие, в ста метрах, скалы правого берега.

— Пять километров в час.

— А доплывем мы к Столбам до захода солнца?

— Через час они будут, — сказал он не задумываясь.

— Скажите, пожалуйста, — с насмешливой серьезностью спросила она, — мы идем по расписанию, без опоздания?.. Но вы свои плоты не водили по Лене! — Она вспылила наконец: — Вы побывали здесь один раз, три с половиной месяца назад!

— Этого достаточно! — сказал он хвастливо, как мальчишка.

Она мстительно взглянула на часы и мысленно помолилась: «Лена, не дай этому человеку торжествовать над нами!.. Леночка, он не мог запомнить две тысячи километров реки и берегов твоих с одного взгляда! Даже две тысячи стихов никто не запомнит с одного прочтения!»

Зырянов хвастливо улыбнулся про себя.

И в воображении мгновенно возникла картина: отец брал Васю за плечи, повернув лицом к правому берегу, и заставлял сказывать не про то, что мальчик видел на крутом, правом берегу, а как раз напротив — про то, что было за Васиной спиной в это время на левом, низменном берегу. И Вася сказывал по памяти про левый берег пядь за пядью, глядя на правый, и научился видеть глазами одно, а мыслью в это время — другое, противолежащее.

Отец Васи стоял на невысоком помосте на плоту и не отводил глаз от реки. Он произносил два или три слова, например: «Корму влево!» или «Поносну и корму вправо!», и молчаливые, беспрекословные гребцы — жена и старший сын — выжимали огромное рулевое весло, грубо вытесанное из целой сосны, или всей семьей наваливались на оба весла, на носу и на корме плота, и обливались жгучим по́том сыновья и мать.

Лидия вглядывалась в дальнюю перспективу обрывистого правого берега, испытывая всемогущее очарование неспешной Лены и жалкое свое бессилие на необъятной самодвижущейся дороге. То, что дорога сама несла путника, лишало желания двигать ногами. Пешеход на берегу обогнал бы лодку. Незначительное движение еле улавливалось при такой ширине пути; вступало в противоречие с внутренним темпом чувствования у современного человека, отнимало перспективность у времени. В течение этого часа Лидии казалось, что целая жизнь исчезает в ничтожности, предавшись пустому величию равнодушного потока, отвратительной бесконечности.

Бесконечно, извилисто двигался мир реки мимо Васиного летнего дома на плоту. Нескончаемым узором наполнял целую жизнь Васи, охватывал крохотное сознание — и запоминался. То есть он входил в Васю и оставался в нем.

Именно таким путем обширность зримого расширяла сознание Васи и уже не заполняла его целиком… Сознание сравнялось с миром и стремилось охватить… Жадно поглощало мир. Зримое занимало все меньше и меньше места. А все больше и больше места заполнялось тем, что ушло из глаз, но оставалось в памяти и становилось видимым в воображении, в любой момент, по желанию.

Воображаемое, памятное накапливалось, не встречая никаких преград и теснот внутри Васи. А зримое всегда ограничено было довольно малым, досадно тесным, недостаточным полем зрения. И оно было бы еще меньше, если бы в него не возвращалось многое из памятного.

Добавление памятного к видимому становилось незаметно как бы чувствованием. Васе не надо было раздумывать о связи зримых следствий и скрытых причин: ему казалось, будто бы он прямо видит их. Глядя на поверхность реки, он будто бы видел глубоко под нею скрытое дно.

И вот уже зримое, такое важное и необходимое, стало слишком малым; воображаемое оказывалось обширным и тоже очень важным, потому что оно становилось пониманием зримого. Вася привыкал понимать живую струю в реке, как будто чувствовал, камень ли выбивает ее на поверхность, глубоко ли под ней этот камень. Очертание берега вызывало в памяти всю картину реки за поворотом впереди.

Солнце ушло за лес.

…Отец только одно твердил: для лоцмана нет незначительных, неважных мелочей на реке и на берегу. Все — самое важное, даже единственно важное, потому что как раз это одно, может быть, уцелеет, когда река изменит берега, и лес, может быть, сгорит или будет вырублен на берегах, и тогда по одной этой уцелевшей частичке старого, по камешку, замеченному когда-то, по извилине слоев в обрывах, но нутряному узору земли узнаешь местность и разберешься в мире, где ты есть. Наблюдай за узором и помни!

Игнатий доверял Васиному чутью воды даже больше, чем своему опыту и знанию. Это наполняло мальчика ликованием. Вася с изумлением осознал себя ловчее и зорче отца и возмечтал быть зорче и ловчее всех в мире, то есть в родной деревне, а потом и на всех реках, где он плавал с отцом.

Но все-таки отец заставлял заучивать весь свет назубок.

Внимание Васи упражнялось каждый день в постоянном, неослабленном напряжении, от пробуждения и до сна, все примечать и ничего не забывать. Его память приучилась терпеть усталость и не поддаваться ни за что. Лоцманенок запоминал без пропусков непонятное наравне с понятным… покуда окончательно не заходило солнце за лесом и внезапно умолкали взбудораженные весь день птицы, а потом и костер погасал на берегу или на глиняной подстилке на плоту, у плывущего края воды.

Меркла Вымь-река, обесцвечивался лес, и берега останавливались в недвижимости… Тогда столь же внезапно исчезали в полной тьме и все образы виденного, смыкало крылья-веки взбудораженное воображение, погасало сознание — и Вася спал без памяти, как не было его, до солнечного нового и яркого восхода.

Голос Лидии насмешливо вернул Зырянова на Лену.

— Где ваши Столбы? — любезно спросила она и демонстративно подняла часы на руке.

Он молча показал на потемневшие нижнекембрийские известняки, мимо которых они плыли. Серая тень скрадывала неровности высокого обрыва, все сливалось в общий неопределенный, неразличимый известково-грязный, сумеречный, бесформенный фон без теней.

Но вот за кормою лодки солнце, отяжелевшее в высоте за лесом, выпало в разрыв речной долины. Почти горизонтальные лучи протянулись вдоль борта лодки и вдоль высокого обрыва и отделили от стены башенноподобные столбы; нет — расщепили стену на лес столбов, поднимавшихся крутым амфитеатром, и стена берега исчезла.

В глубоких тенях потонули основания столбов. Длинные, резкие тени быстро двигались и как будто сдвигали с мест самые столбы и высокие красные башни, соединенные арками. Тени перепутывали все и меняли, словно декорацию на сцене, пока солнце переплывало речной плес.

Лидия затаила дыхание от восторга, и неслышная лодка плыла в лепете Лены, засыпающей без сна и покоя.

Василий был взволнован своим успехом у Лидии, впечатлением, которое он произвел, и тихим, красивым вечером, довольно теплым. Уединением с Лидией в этом вечере. Хотелось говорить, говорить — воздействовать на эту девушку. Но что сказать ей?.. Любуется Столбами. Ждал нетерпеливо, когда кончатся Столбы. Боялся ее интеллигентности, культурности.

«Да, она — как все девушки: чувствует мужчину», — тревожно и прямо размышлял Василий и поглядывал туда, где Цветаева сидела за парусом — спрятала голову и плечи; и женские красивые линии сидящей обезличенной фигуры наводили на мысль, что она — как все.

Линии стали сравнимыми. Валька тоньше. Изящнее. Гораздо манительней.

Глаза стеснительно и неотвратимо тянулись к темным линиям шерстяного платья, преодолев почтительность, и робость отступила. Снова он обладал всею самоуверенностью и подумал с решительностью и беспричинным внезапным гневом, что если она — как все, тогда он не как все, и нечего ей бояться.

Он удивился тому, что он — не как все, и усмехнулся: конечно, он — как все. И ему надо, как всем, и не более того. Почему это он — не как все? А потому, что тут иное дело: не так он к ней относился, как к другим.

«Она честно испугалась, а я приложил общую мерку. Она плохой мысли обо мне — как я того и заслуживаю.

Но у нее я не заслужил. Не хочу, чтобы она — под общую мерку меня.

С Луковым не боялась — все лето. Меня испугалась — в первый день… Ну, Луков…

Небеля — не побоялась бы?. Он — благородный? Рыцарь!.. Но я докажу.

Но если она как все — тогда не надо ее!»

То, что было так не важно у Вали Соболевой, у жены в Соликамске, у бабенок на Печоре, оказалось неожиданно важно у Цветаевой, имело особенное значение… Какое? Не знал. Необычайное. Но почему же? Не думал.

Не думал, не знал; не предвидел, что есть иные чувства, сверх испытанных, и требования другие.

Но не может этого быть (чтобы — как все)! Вглядывался в сидевшую перед ним фигуру, и уже не общеженские линии, а вопреки сравнению — полные необъяснимой и ничем не обоснованной прелести линии Цветаевой, Лидии Максимовны, внушающей великое и радостное почтение — очень обоснованное, убедительное! Он испытывал чрезвычайную тревогу во всем теле и поразился необыкновенной мыслью вдруг: уже не это ли — любовь?..

Не на языке при случае болтается между лекциями, — а та, в стихах и в некоторых книгах — для красоты… Выдумали греки, объявили божеством… Недаром: тоже поповщина — для заморачивания головы гречанкам.

Вдруг это правда и на самом деле существует?..

Он услышал свой голос — без предисловия, беспричинно, бесповодно он рассказывал свое детство, с увлечением, вдохновенно и восторженно, не стесняясь неправильностей языка. Вода сумеречно шелестела и чуть отсвечивала, и Лидия Максимовна была не как все. Она понимала, что ему на воде лучше и естественнее было жить, чем на земле. Плот на воде — не менее прочная точка опоры для жизни, чем суша под ногами; только это — движущаяся точка опоры.

Земля была гораздо менее подвижной, чем вода, но тоже непрерывно двигалась — в сторону, противоположную движению плота.

Она двигалась со всеми своими неисчислимыми деревьями, а внутри нее, видимые в обрывах берегов, текли в тесноте на просторе твердые полосы коричневой, красной, серой земляной начинки, очень длинные полосы — как Вымь-река и вся Двина. Весь мир находился в непрерывном противоречивом движении, неплавном, убыстренном на стрежне, замедленном у берегов.

На земле жили люди — на берегах, на прогалинах в лесу и между болот. Все лето Вася нетерпеливо и молча дожидался встречи с людьми. Зимою худенький мальчик с яркими глазами и взмокшими льняными волосами под овчинной шапкой неудержимо скатывался с высокого берега на замерзшую реку, по залысинке, протертой в снегу. Потом нетерпеливо, с веселой компанией, взбирался обратно.

Его нетерпение относилось не только к земному тяготению, позволявшему скатываться, но мешавшему подняться на берег; а он еще не знал, что сила одна и та же, ему и враг и друг в одно и то же время. Его нетерпение относилось ко всему замороженному, остановленному миру, где оставалось почти единственное доступное веселое движение — на ледянках, но слишком короткое и все на том же месте.

Вода и земля приморожены были друг к другу и остановлены на долгое, почти бесконечное время. Этот мир тесно ограничен был одним-единственным белым цветом — и радостным, и малосъедобным. Он также ограничен был неизменным холодом, рыхлым снегом и тихоходными ножками мальчика.

В доме матери все, и даже отец, жались к печке, и было голодно-просторно день за днем в опустевшем и стесненном мире.

Но земля великолепно раздевалась из белоснежной шубы, и Вася переселялся в разнокрасочный, скороподвижный и недолгий летний мир отца. Вася в одной рубашонке бегал на теплых бревнах плота, нырял в холодные омуты, сплывал с отчаянной смелостью на шумных перекатах, где мускулистая вода толпится и толкается и маленькому мальчику страшно одному, но весело убежать от отца.

Все лето, слишком короткое, Вася наблюдал обнаженную, зацветающую и отцветающую землю в оскалах берегов.

По ночам бывало холодно. Затяжные костры на всю ночь прикрывали спящих от мороза и от обильного утреннего инея. Шпалерный огонь отгораживал Лидию от Зырянова, как рыцарский меч… И Василий невероятно гордился собой! Под утро мороз крепчал до 10—11 градусов.

Только один день был пасмурный. Сначала выпал снежок, а потом, к вечеру, придождило. В этот день Лидия мечтала попасть в Якутск, но город не появлялся, и она нервничала.

— Может быть, он за этим островом, а мы заночуем под самым городом и утром увидим уходящий пароход? Давайте пройдем этот остров.

Они проходили этот остров и видели впереди следующий.

Начался дождь, Василий решительно повернул к берегу.

Лидия съежилась в своей палатке и слушала торопливый стук топора. Думала: без нее Зырянов наверняка продолжал бы плыть еще часа два под дождем, до полной темноты, хотя он-то знает, что город будет завтра.

Сквозь однообразный, уже пришумевшийся в ушах шелест дождя Лидия услышала шорохи мокрого песка под щупающими копытами лошадей, боящихся скользкой гальки. Она выглянула. Люди ехали верхами со стороны Якутска.

Трое якутов остановились у костра, и старший приветствовал хозяев:

— Капсе.

— Говори, — приветствовал младший то же самое по-русски.

— Здравствуйте! Говорите! — приветливо ответила Лидия.

Гости уважительно помолчали.

— Далеко ли до Якутска? — спросила Лидия по-русски.

— А тебе в Якутск? — спросил младший.

Два якута посовещались, не слезая с коней, поглядывая на лодку, на мачту. Они громко разговаривали между собой по-якутски. Младший не принимал участия в совещании, а когда двое покончили, младший сказал по-русски:

— Они говорят, без паруса два горшка до Якутска. С парусом, должно быть, два конных горшка осталось вам до Якутска.

— Какие горшки? — спросил Василий нетерпеливо.

— Конные горшки, если с парусом, — повторил младший.

— Когда горшки бывают конные, а когда пешие? — Василий вспыхнул гневом.

— Я все понимаю, — быстро сказала Лидия, удерживая смех, — мы будем в Якутске в полдень, если не будет ветра, а с парусом успеем к десяти.

— Правильно, — сказал молодой по-русски и, удовлетворенный, спросил: — Будем ночевать?

— Не путайте, Лидия Максимовна! Пусть он объяснит. У меня тоже есть горшок на плечах.

— Твой горшок на плечах не умеет считать дорогу, — сказал молодой якут весело.

Василий онемел от негодования. Он, конечно, устал и хотел поскорее спать и пораньше встать — потеря времени на болтовню с якутами чрезвычайно раздражала его. А необходимость быть вежливым в присутствии Цветаевой становилась невыносимой.

— В твоем горшке не варится, понимаешь, — любезно пояснил молодой, улыбаясь обоюдной шутке.

— Ну, я вижу, тебе свой горшок не дорог! — Василий поднялся от костра.

— Надо обыкновенный горшок с мясом, — сказал молодой якут примирительно, — чтобы накушались мама и папа, два мальчика, их сестренка.

— Ну, вы поняли?.. Это старинная мера времени в пути, в различных условиях дороги. Пока уварится горшок мяса для средней семьи, то есть часа за два, конный пройдет вдвое большее расстояние, чем пеший. Отсюда пеший и конный горшок пути…

Младший якут внимательно выслушал Лидию, после чего повторил вопрос, обращаясь к Василию:

— Будем ночевать?

— Ночуйте, — сказал Василий хмуро.

Досада на свою промашку не могла скоро пройти.

Глава 19

ГОСТЬЯ КАЗАКА

Утром часу в десятом Зырянов торопливо взогнал лодку на плоский берег у пристани Якутска, крикнул нетерпеливо Лидии:

— Обождите! — и побежал.

Она осталась сидеть в лодке и смотрела, куда он бежит. У пристани стоял катерок — Зырянов добежал до него и скрылся.

— Дикарь! — сказала Лидия громко, вышла из лодки и подошла к катеру.

Зырянова не было видно.

Он появился через некоторое время очень довольный и, ничего не объясняя, перенес на катерок свой рюкзак. Потом он помог Лидии добраться до гостиницы и перевезти груз образцов, наняв тележку.

Лидия не задала ни одного вопроса. Самое главное она угадала: катер отвезет его на Полную. Но как ему удалось добиться?..

Он почтительно простился у гостиницы.

— Вы хоть позавтракайте!

Он махнул рукой в сторону пристани, пробормотал:

— Там, — и побежал.

Она живо представила себе, сердясь и насмехаясь, возмутительно самоуверенный его ответ на упреки, если бы она их высказала когда-нибудь: «Вы же видели, что я еду на катере?.. А чего тут было добиваться? Почему бы он не взял меня с собой, если он живет как раз против Полной? Ему же и ехать веселее было со мной! Мы подружились дорогой…» — «Кому веселее — катеру?» Мысленно она утешилась издевательством над его мальчишеской речью, скачущей мыслью.

В гостинице Цветаеву встретили шумно — она застала в ресторанчике всю экспедицию, кроме Порожина, конечно (профессор, доктор, заместитель директора института и руководитель, начальник экспедиции соблюдал пафос дистанции, не смешивался с массой и завтракал отдельно). Завтрак затянулся. Лидию засыпали вопросами, но прежде всего удивились отсутствию Сережи.

— Куда ты девала Сережу? — кричала Таня.

Ответить на этот вопрос было довольно трудно.

— Я его убила и утопила в Лене по частям. При этом он прекрасно себя вел, и я им очень довольна, за исключением того, что он задержался в Усть-Инняхе со второй лодкой. Причины пусть он сам объяснит. А вот вы скажите, как вы себя вели в это время и все ли у вас благополучно?.. — Лидия с волнением ждала ответа.

— Мы вели себя очень хорошо, и у нас все благополучно! Никто не нашел нефти! — объявила Таня.

«Никто не читал, ничего не знают?.. Неужели не напечатали?!..» Лидия вспомнила свой предотъездный разговор по телефону с редактором газеты. Неужели он обманул? Она еле могла окончить завтрак и пошла к Порожину.

Александр Дмитрич в своем номере стоял у окна и скучал.

— Ну, как успехи? — спросил он с таким равнодушием, что не захотелось отвечать ему.

Да он и не заметил, что ответила Цветаева, и сразу сказал, что пароход готовится к отплытию завтра утром.

«И он тоже не читал? Но ему сказали бы здесь… Неужели не напечатали?.. Нет, ему бы никто не сказал…»

Она уже не могла больше оставаться в неведении, ни одной минуты.

В огромной Публичной библиотеке, основанной трудами ссыльных революционеров в Якутске, Лидия быстро получила комплект газеты и стремительно раскрыла… С полосы пахнуло жаром, обдало лицо: «Экспедиция «Не найди того, знай чего».

Лидия испуганно оглянулась и лихорадочно проглотила два столбца. Перевела дух. Перечитала про Зырянова:

«Инициатора экспедиции в Якутию, комсомольца Зырянова, энтузиаста — разведчика сибирской нефти, руководство вовсе отстранило от участия…»

Сознание и мысль вернулись к ней после пронесшегося вихря чувств. Она презрительно сказала себе: «Обрадовалась? Писательница! Напечатали… После драки помахали кулаками. Никто даже не заметил… Говорила ему: «Дорога ложка к обеду». Пообедали без ложки!.. Суп остался в тарелках… нефть — в недрах…»

Она вышла из библиотеки еще более расстроенная, злая. Первый встречный — пожилой казак с крупным лицом и каштановой бородой, аккуратно подстриженной, — показался ей похожим на ссыльного автора «Что делать?». Это удача, быстро решила Лидия.

— Не можете ли сказать, где жил Чернышевский?

Казак остановился и не спешил ответить. Девушка была ему незнакома, таких в Якутске не бывает, полагал он, и внимательно проверял свое впечатление: рассмотрел наряд вплоть до побитой обувки, затем посмотрел в лицо.

— Пойдем, барышня, я покажу. Вы из Москвы? — спросил он с особенным любопытством не к ней самой, а к породе москвичей. — Интересуетесь Чернышевским?

Он уже вел ее и пригласил:

— Пожалуйте в этот дом!

Лидия с сомнением поглядела на новенький деревянный домик.

— В этом доме жил Чернышевский?

— Думаю, что не пришлось ему, потому что дом новый, — сказал казак рассудительно. — Однако в этом собственном доме достоверно живет мой сын.

— Не понимаю! — сказала москвичка с нетерпением. — Вы обещали показать дом, где жил Чернышевский. Покажите хотя бы улицу!..

— Собственно говоря, такой улицы не должно быть в Якутске, — осторожно сказал казак, дослушав речь москвички. — Но вы заходите все же, не обижайте.

Лидия в изумлении, но сразу послушно вошла в дом.

— Маша! — закричал казак. — Иди, Маша, принимай гостью из Москвы. Николай Алексеевич не ушел?

— Здесь! — Из смежной комнаты вышел молодой человек в форменном кителе пароходной службы.

Старик сказал скромно и гордо:

— Сын, — и сказал сыну с не меньшей гордостью и без малейшей скромности: — Из Москвы ко мне!

И тут все в доме завертелось.

Минуту спустя гостья из Москвы уже сидела за столом, еще более недоумевающая, но послушная простым словам «не обижайте». И она уже понимала, что знакомство с городом началось…

А на столе были уже пылкие пироги с черемуховой начинкой, причиняющей запор, и топленое масло, которое этого не допустит… Ватрушки, сахар и в облаке пара огромные — два на ладонь — с решета́ паровые пельмени с мясной начинкой, скользкие, как налимы, а к ним сметана, которую можно было резать ножом и намазывать и она не сразу таяла на горячих пельменях. И самовар.

В рюмки разлили цветное самодельное вино из таежных ягод. За столом появилась Маша в шелковой белой блузке, а мать, в бордовом платье, продолжала еще хлопотать.

Лидия уже знала, что Николай Алексеевич — капитан буксира «Верхоленец» и поэтому живет в Якутске, в семье жены. Он женился недавно, и вот родитель приехал из Вилюйска навестить. И узнать получше семью снохи, да и себя, отца, показать поближе.

А сейчас «Верхоленец» должен был уйти в Усть-Кут помогать «Партизану» тянуть баржу со слюдой. «Партизан» сильнее «Верхоленца», но один, без него, не вытянет в верховьях Лены.

— Николай Алексеевич, не знаете ли вы, где тут жил Чернышевский? — спросила Лидия.

Капитан молча взглянул на отца. Казак не спешил говорить.

— Маша, ты знаешь? — ревниво спросила мать, возмущенная тем, что свекор так важничает.

Маша, не сводя глаз с мужа, отрицательно качнула головой. Тогда старик, оставшийся вне конкуренции, заговорил — неторопливо, основательно:

— Николай Гаврилович Чернышевский, ссыльный переселенец и, говорят, великий человек, проживал в городе Вилюйске под надзором моего покойного родителя, — казак свысока оглядел всех за столом. — После революции родитель даже свечку ставили за него в церкви.

Старый казак дорожил этим воспоминанием, как фамильной гордостью, и не видел позора в том, что отец был жандармом. На памяти у русских три века в здешней «тюрьме без стен» безотлучная жизнь была одинаково безжалостна ко всем: к ссыльным, получавшим «за здорово живешь» царское жалованье — десять копеек в сутки, — и равно к тем, кто отвечал перед царем за наличную сохранность ссыльных и за это получал свое пропитание от царя же. Жестокость жандармов была в местной норме и куда меньше жестокости якутских богачей к своим соплеменникам. Иные жандармы даже довольно по-житейски обходились со своими пленниками, получая от них кое-что, и расстались в начале 1917 года в патриархальном миролюбии, как видно из рассказа казака.

Осужденная, не так давно сгинула царская власть, жандарм лишился службы, но отец был отцом, и память его чтима была сыном.

Капитан, смущенный, поднялся и тихо сказал:

— Папаша, мне идти.

Лидия поблагодарила гостеприимную семью и особенно горячо старого казака.

— А то, может, посидите? — предложил старик. — Он себе пойдет, а мы посидим, я еще расскажу про Николая Гавриловича.

Капитан благодарно поклонился ей — за уважение к отцу — и решился, уже с фуражкой в руке, задать вопрос москвичке:

— Это не про вашу экспедицию статья была в газете?

— А вы читали? — она обрадовалась.

— Читал. Этого комсомольца так и не пустили с вами?

— Он с нами! — оживленно сказала Лидия. — Сегодня уехал катером на Полную продолжать поиски нефти.

— Пожелаю успеха, — сказал капитан.

— Спасибо! — горячо сказала Лидия.

Она побежала в музей, повеселевшая, и по дороге вглядывалась в деревянный городок, которому еще только предстояло стать современным городом в течение трех-четырех пятилеток.

— Ребята! Как пройти к деревянной башне… древней крепости?..

Мальчики не торопились с ответом. Внимательно и безмолвно они закончили осмотр невиданной тетеньки. Они, наверно, знали в лицо все двадцать три тысячи тетенек и дяденек в Якутске в 1933 году. Лидия со своей стороны внимательно рассмотрела пять серьезных лиц.

— Идите за нами, — распорядился старший.

И Лидия поняла, уже из опыта, что дальнейший ход событий будет зависеть не от нее.

Глава 20

В ЯКУТСКЕ ВСТРЕТИЛИСЬ ВЕКА

Они привели подопечную Лидию к уцелевшей и обновленной казачьей башне. Башня-изобка напоминала в общих чертах архитектуру Московского Кремля — с островерхим шатром и балкончиком для дозорного. Она запирала ворота Ленского острожка 270 лет назад. Многочисленные одинаковые башенки располагались когда-то по берегу и вокруг городка. Между ними сперва стоял несокрушимый тын из цельных лиственниц, врытых стоймя, а впоследствии двухэтажная деревянная стена под кровлей, с висячей галереей, премудро устроенная для боя, с узкими прорезями для нижнего огня и бойницами на втором этаже. Внутри этого острога, как называли крепость, был казацкий город в семнадцатом веке и полтысячи жителей.

Из Ленского острожка писали в Москву, что страшно казакам здесь. Но так велика была сила стремления к неизведанным местам и нелегкой добыче, что и самые непосильные труды, необычайные мученья от холода зимой и от гнуса летом не отпугнули их.

— Вот музей, — сказал один из мальчиков, показав на каменное здание в два этажа.

Лидия взяла билеты для всех ребят.

Они оказались не единственными посетителями. Несмотря на будний день, в каждом зале были люди, неторопливо переходившие от витрины к витрине.

Лидия остановилась перед пейзажем. Из уверенных, сильных мазков художника встали, как Адам из глины, темно-зеленые горы-стражи, в высоком молчании, под пылающим небом ледяной якутской ночи — над закованной рекой. А перед ними на тревожно розовом снегу смертельно застыли три бревенчатые избы с пустыми страшными вырезами — проемами окон. Что здесь происходит или случилось?.. Почему склоненные над этим местом окровавленные знамена неба в траурном окаймлении ночи? И хвойные венки лесов на склонах гор, и стража вечного молчания? Название картины — по местности: «Сасылсысы» — как шепот, одним коротким словом одушевляет ее и населяет воображение. Белое войско окружило неприступные избы, но не может ворваться в них. Белый холод неослабно жмет, пули щепят дерево, но застревают в телах защитников, убитые встают непробиваемого ледяной стеной вокруг живых. Что за люди неостывающие, неугасимые и несгораемые вызвали на себя целое войско? Загнанные в «тюрьму без стен», отрезанные от народа тайгой и тундрой, но скопив на душе его силу и гнев, они и здесь подняли непримиримую войну один на один против всемогущей державы белых царей и богачей. Что за люди?.. Ни в чем не уступили легендарным героям человечества. Потеряли всю кровь, но остались красными против белых, и северное сияние несет над ними знамя их победы.

«Зырянов может быть таким?» — вдруг подумала.

Никто из членов экспедиции не видел Зырянова. Никто этим не огорчился, но много было разговоров, когда появился обиженный Сережа Луков.

Все единодушно осудили поступок Зырянова, и только Таня смеялась над Сережей. Бесчувственность Тани удивляла и огорчала Сережу.

— Не мог же я устроить турнир в присутствии Лидии Максимовны, в ее лодке! Тем более что она так боится утонуть. Зырянов спекулировал на том, что я не буду рисковать жизнью…

— И он нисколько не ошибся, — подхватила Таня.

— …жизнью Лидии Максимовны! — закричал Сережа. — Но пусть попробует он еще раз!

В шесть часов вечера Лидия зашла к Тане.

— Танюра, приготовиться. Я взяла билеты в русский драматический театр.

— Что ты говоришь! — в ужасе сказала Таня. — Я ни за что не пойду!

— А я всегда верила, что ты меня любишь.

— Но при чем это, Лида! Господи!.. Музыкально-драматический театр в Якутии!

— Люди не могут любить друг друга, если у них настолько различные вкусы.

— Ах, это ультиматум?

— Нет. Я могу любить тебя, потому что мне нравится все то, что нравится тебе.

— А я люблю тебя потому, что мне не нравится все то, что нравится тебе! Например, Зырянов! — стремительно сказала Таня.

— Ах, это угроза! Если тебе понравится местный театр, ты можешь разлюбить меня? Но вдруг он не понравится мне? Испытаем нашу любовь.

Таня процитировала какое-то страшное ложноморское ругательство из ложноморского романа и начала одеваться. Одеваясь, она без умолку болтала.

— Почему ты выгнала Сережу из лодки?

— Ты знаешь, что я симпатизирую этому ребенку, но было бы чудовищно не дать Зырянову испытать последний шанс, когда это зависело от меня.

— Какой шанс?

— Найти кембрийскую нефть.

— А, — равнодушно сказала Таня. — Но он же исчез, твои безлюбый вундеркинд. Ты знаешь об этом?

— Он уехал на Полную. Почему он стал безлюбым? Я помню, ты назвала его многолюбым… В поезде.

— Ты с ума сошла! — сказала Таня испуганно. — Ты отправила его зимовать на Полную?.. Бернардик сказал, что пароход уйдет в десять часов утра.

— Танюра, нельзя ли, чтобы пароход ушел в десять часов послезавтра?..

Таня сделала гримасу.

— Если это даст шанс любимому вернуться с Полной…. Если бы это зависело от меня…

— Это даст шанс нам с тобой посетить завтра вечером… драматический якутский театр.

— Два театра в Якутске?.. Спасибо, что сказала. Если на пароходе испортится паровая машина, я сама потащу его завтра утром.

— Таня! Ты же знаешь, я всю жизнь потом буду огорчаться, что не увидела театральную культуру в Якутске.

— Театральная культура Якутска?.. Уморила.

— Ты думаешь, в Москве всегда были МХАТ и Большой?.. Неужели ты не захотела бы увидеть начало московских театров?.. Это же чудо, Таня, увидеть начало культуры! Это же возможно только раз в истории!.. Все равно что геологу открыть кембрийскую нефть. Нет, присутствовать при ее зарождении…

— Ну хорошо, но мы же утром уедем… Тебе стоит попросить Бернарда — и он собственноручно испортит паровую машину, чтобы пойти с тобой в театр.

— Я не попрошу Небеля.

— Почему?

— Потому, что это бесстыдно — эксплуатировать его надежды.

— Но ты не заставишь меня пойти с тобой и завтра?..

— В якутский драматический театр? Заставлю.

Глава 21

РЕЙС СПАСЕНИЯ

— Ты серьезно предлагаешь задержать пароход?.. — с удивлением спросила Таня, загораясь озорством.

— Конечно, серьезно — я же тебя знаю!

Таня озабоченно сказала:

— Придется задержать!

Утро экспедиции прошло в жестоких волнениях. Все грузы и вещи вынесены были на улицу в ожидании подвод, быстрейшей погрузки, чтобы не опоздать к отплытию. Но подвод не было.

— Сережа, вы толково договорились с возчиками? — нервничал Небель.

— Разумеется, толково! — Сережа сердился и сам волновался больше всех.

Он побежал бы за этими возчиками, но где они все живут?.. Сережа договорил их на базаре.

Болельщики всех возрастов, как водится, стояли на улице вместе с экспедиционными и дожидались возчиков, но при этом не волновались и уговаривали москвичей:

— Да вы не беспокойтесь! Возчики приедут!.. Они же слушают гудки. А еще первого гудка не было.

— Может быть, у вас пароход без гудков уйдет? — спросил Небель. — Десятый час.

Якутянин обиделся, присмотрелся к обидчику и степенно отошел, не ответив. Но потом вернулся и сказал:

— Он и погудит, и не уйдет. А чтобы без гудков — быть этого не может.

В час дня с пристани разнесся первый пароходный гудок, и еще час спустя начали появляться возчики с подводами. Подъезжали они почти все разом, так что неторопливость проявилась у них дружная и ровная.

Возчики миролюбиво выслушали нападки Небеля и успокоительно сказали:

— А куда спешишь? Еще и второго гудочка не было. Еще на пристани насидитесь. А то и назад поедем.

— Как — назад?!.

— Бывает, что и раздумает отплывать. Но вы не тревожьтесь: не пойдет сегодня — завтра уплывете.

— Ну, это уж черт знает что! Почему раздумает и что это значит?

— На это причины бывают…

Но тут возмущенного Бернарда Егоровича Таня увела в сторонку и что-то ему шептала довольно долго, а Лидия с волнением выпытывала у возчиков обычаи и нравы пароходов на Лене. Из гостиницы вышел Порожин и, выслушав доклад Небеля, сказал:

— Так не будем и мы спешить…

Но возчики предостерегали:

— Вам, товарищи, нельзя в спокое оставаться никак: народ на берегу не подумал бы, что по вашему пожеланию пароход задержался… Пароходство грузы любит… А народ нынешний год плывет аховский. Не обидели бы вас…

— Едем, едем, — сказал Порожин.

Обоз экспедиции наконец благополучно тронулся и еще через час прибыл на Осеннюю пристань, что в шести километрах от города.

На плоском песчаном берегу стояла толпа сотни в четыре. В ней очень мало было стариков и совсем не видно детей.

— Неужели все едут с нашим пароходом? — спросила Таня испуганно.

— Столько не может поместиться на этом пароходишке, — сказал Сережа.

— А вот поместятся, — сейчас же сказала Таня.

— Но почему они уезжают под самую зиму? — озабоченно спросила Лидия.

— Сами видите, — сказал дядя, охочий объяснять.

Значит, она должна была сама видеть, и она больше не спрашивала. Но Лидия видела только странную смесь грубых и огрубевших лиц, неукротимых и измученных русских и разноплеменных лиц.

— Нажились — и отъезжают, — сказал дядя с насмешкой.

— Нажились бы, так и прижились, — отразила сейчас же с раздражением молодая женщина.

Таня подскочила к Небелю и опять пошептала ему. Небель поднялся на пароход.

Груз экспедиции скоро начали переносить. Грузчики ходили словно со скуки. Посадка не начиналась, второго гудка не было, и пассажиры волновались.

— Давай, что ли! Зимовать, что ли! — кричали нетерпеливые.

Чей-то потрясающе сильный голос перекрыл весь гомон:

— Эй, капитан! Мороз не велик, а стоять не велит!

В толпе были люди, привычные затевать бучу. По тону толпы ясно было, что она действительно не собирается зимовать.

— Старатели, — сказал кто-то. — Легко мечтали мох драть и золото брать.

— А не хватило соболюшек, собачьи шубы не по моде…

И Лидия с жалостью увидела, как плохо одеты все подряд: в отслужившие ватники и полушубки, подвязанные обноски на ногах, веревочные чуни. У этого пестрого люда — с Украины, Белоруссии, Рязани, из Крыма, Казахстана и так далее — было одно общее качество: подъемность — и одно общее уродство, пригнавшее их сюда и выгонявшее теперь отсюда: авантюристическое сочетание жадности и шаткости.

Они должны были убраться до морозов. Для них последний рейс «Якута» был рейсом спасения, и они опасались каждого часа промедления.

…Капитан в обношенном кителе вышел из каюты к пассажиру и, глядя в сторону, выслушал изысканно пространное изложение просьбы отложить на завтра отправление парохода. Ничуть не торопил пассажира, даже выждал еще после того, как Небель замолчал. Капитан, плотнотелый, краснолицый, глядя по-прежнему в сторону, спросил:

— Ну, так чего вы хотите?

Небель, озадаченный, изумленный, сказал оторопело:

— В интересах экспедиции Академии наук Советского Союза в высшей степени желательно, чтобы пароход ушел завтра.

— Пароход не может уходить, когда это желательно пассажирам. Перед отходом дадим гудок. А вы будьте наготове. Сегодня, видимо, не уйдем.

— Но гудок уже был… — робко напомнил Небель, еще более изумленный и немного встревоженный.

— Мало ли что был, — властно сказал капитан, не пошевелив закаленные, твердые складки на лбу и на щеках. — Один гудок был, а больше не будет. Напрасно не ждите, предупреждаю. Можете сказать всем.

На палубу вышел помощник капитана с Небелем. Небель сошел на берег, а помощник подошел к борту и, не потрудившись взять мегафон, крикнул, что пароход отплывет завтра в десять часов, по расписанию.

В толпе передались его слова волной голосов, как по воде кругами.

— Но расписание на сегодня! — закричали возмущенные геологи и стали требовать, чтобы, по крайней мере, допустили их на пароход.

— Расписания никакого нет, — объявил помощник и ушел.

В страшном шуме рассвирепевшей толпы Таня дерзко кричала:

— Конечно, он совершил это в надежде, что я расскажу тебе о его всемогуществе. Кроме того, он хочет пригласить нас в театр сегодня вечером… А кроме того, ты ошибаешься, предполагая, что Бернард в тебя влюблен. Он влюблен только в себя.

Лидия смеялась.

— Скажи ему, что он ничего не совершил. Мы уже узнали, что здесь такой порядок: ничего не делать вовремя, если можно сделать не вовремя! Нахал он, твой Бернардик.

На другой день около часу дня четыреста человек вскочили со своих сундучков; пароход выдал традиционные три гудка подряд, матросы на борту встали у трапа, а на берегу милиция отошла в сторону — и пассажиры штурмом, оттесняя друг друга, навалились на мостки.

Часы в салоне стояли. Может быть, забыли их завести однажды, а потом и стали считать, что часы испорчены. Команда не слишком задумывалась даже о том, чтобы самим обернуться до ледостава, — а ответственности перед пассажирами не было в заводе с тех самых пор, как пароходы появились на Лене.

В этот день пошла первая легкая шуга — ледяные чешуйки на реке. Чешуйчатая вода медленно лилась километровой полосой по совершенно плоской земле и казалась мелко разлитой. Но она имела несколько метров глубины и была лишь одной из проток Лены, а главное русло скрывалось где-то за шестидесятикилометровой плоскостью острова Харьялах.

Лидия с тревогой оглядывалась на рябую реку и увядшие берега.

Пароход сделал размашистую дугу в три или в четыре километра вокруг отмели Харьялах. На заиленных песках после заморозков побурел покос в оголившихся редких кустах.

Справа по курсу парохода лежали небольшие острова, потом начался большой остров Улу-Ары и по другую сторону от главного русла тоже большие острова, покрытые обмороженными, помертвелыми лугами, поросшие тальником или голопесчаные. Встречались и маленькие острова, широкие и узкие, — на куски разбитый материк. Острова цеплялись один за другой, фарватер обходил их справа и слева, и по всей просторной долине река оставила многочисленные озера у самого берега и далеко за горизонтом. Где же было увидеть всю Лену?.. В островах она имела ширину возле Якутска двадцать пять километров.

Погода была пасмурная, дул так называемый «свежий» ветер. Геологи проводили день на палубе, одевшись потеплей в стеганые ватные штаны и куртки и меховые шапки.

Один Небель прогуливался с непокрытой головой, и «свежий» ветер не мог пронять густейшие волосы на его голове.

Порожин в мохнатой ушанке сидел на палубе, обнявшись с собакой, оба в собачьих мехах одинаковой расцветки. Геологи острили, что Порожин приобрел в Якутске собаку и заодно доху с плеча ее сестер и братьев.

Глава 22

«ЧЕЛОВЕК ПРИЯТНЫЙ, КАК БУЛЬОН ИЗ ПОТРОХОВ»

Две недели пароход поднимался до Полной. Секрет этой медлительности заключался в том, что пароход простоял у девятнадцати пристаней девять дней в ожидании грузов и разгрузки. Матросы лениво разъясняли затосковавшим пассажирам:

— Нам груз интересен, пассажир — без выгоды.

Пятнадцать минут «Якут» шел мимо очередного плоского острова и все это время беспрерывно гудел. Это вызвало удивление всей команды и привело в отчаяние пассажиров. Лидия прибежала на мостик с мольбой о пощаде. Капитан молчал. Пароход гудел.

Наконец остров кончился, пароход поравнялся с протокой.

Капитан поглядел на похудевшее и чем-то опечаленное лицо пассажирки и приказал в трубку:

— Усилить гудок!

Пытка прекратилась, когда ушли от протоки. Лидия спросила, что означал этот гудок. Капитан сказал:

— За тем островом река Полная.

Лидия порывисто оглянулась. Остров уже слился с берегом, и протока стала неразличима.

— Как вы узнали, что он на Полной? — нелепо вскричала, страшно раздосадованная тем, что сама не позаботилась о гудке.

— Из пароходства передали. Директор Черендейского затона тоже просил… Но только навряд ли услышали гудок… Из Совнаркома звонили в пароходство… — Звонок из Совнаркома, конечно, меньше значил для капитана, чем просьба директора Черендейского затона.

Час спустя «Якут» остановился против поселка Черендей, растянувшегося на левом берегу реки, у подножия пологих гор.

Лидия первой сошла на берег и помчалась к светленькому лиственничному домику с лавкой эвенкийской кооперации.

Лидия влетела в комнатку председателя кооператива. За некрашеным крепким столом местной работы сидел человек в пальто и в шапке, с широким русско-якутским лицом, начавшим стареть, и слегка косоватыми внимательными глазами, которые не поддавались старости.

— Здравствуйте! — воскликнула Лидия и сгоряча: — Вы, конечно, знаете товарища Зырянова?

— Здравствуйте! — приветливо сказал председатель. — Товарища Зырянова знаю. Человек приятный, как бульон из потрохов.

Этот якутский комплимент она слышала не первый раз, но чтобы о Зырянове сказали!..

— Его подстерегает удача орла, — уверенно продолжал председатель.

Она совсем развеселилась и уже не сомневалась в том, что ей попался самый любезный из «сибирских французов» и он, конечно, в глаза не видел Зырянова.

— Вы тоже должны меня помнить! — вскричал он, обрадованный, вскочил, перегнулся через стол, схватил ее руку и нежно пожал. — В июне вы вместе с товарищем Зыряновым сплывали на карбазе. У меня в кооперации кое-что покупали. Тогда товарищ Зырянов спрашивал о Полной. Он теперь ходит на Полной, — сказал председатель.

— Вы его знаете? Вы уверены, что он еще там?..

— Кони знакомятся ржанием, коровы — мычанием, люди — разговором, русские — письмом! Мне директор Черендейского затона привез письмо от товарища Зырянова. «Еду, мол, не изводи дрова до конца!..» Молодец парень! Он там ищет нефть для нас. С вашим пароходом думает ехать.

— Но капитан не хочет ночевать у вас, он хочет сегодня уйти! А Зырянова еще нет… — жалобно сказала Лидия.

— Капитан хочет уйти сегодня? Он прав. Когда улетает кряква, чирок не остается. Шуга пойдет густо, пароход замерзнет.

— Но что важнее: старый пароходишко или нефть в Якутии, на Лене, около самого Черендея!

Кооператор обиделся:

— Пароходишко не старый, а новый. Очень хороший пароход! Самый большой!

В каморку вошел капитан «Якута», придвинул стул к столу и сел. Кооператор встал и почтительно дотянулся до его руки. Капитан небрежно заговорил:

— Когда-то ты нас встречал на пристани. Или большие дела задержали?

Он бросил список на стол и обратился к пассажирке:

— А вы что тут делаете?

— Я извиняюсь, Лексей Лукич, — сказал председатель, — мы не ждали вас.

— Как это — не ждали? Вчера должны были быть, если бы не задержка в Якутске из-за экспедиции. Давай грузить. Что вы покупаете в этой дыре, Лидия Максимовна?

Она не успела придумать — председатель эвенкийской кооперации бросился на выручку:

— Вино! На пароходе одна водка в буфете. У нас все — первый сорт.

Капитан смотрел на Лидию и ничего не говорил.

— Лексей Лукич, — сказал председатель, просматривая список, — заказ громадный, на два парохода, это все сегодня не дадим.

— А завтра мне не нужно! В Якутск не повезу.

— Рано, чуть свет, приготовим. Ночью будем для вас хлебы печь.

— Чего же вы не сказали мне, Лидия Максимовна? Я вас угощу хорошим вином.

— Я вовсе не хочу… Я не для себя!..

Председатель снова бросился выручать:

— Она правду говорит, Лексей Лукич. Тут есть один товарищ, с вами поедет. Она для него покупала. Эта барышня — ушко его сердца.

— Вы и ему скажете обо мне что-нибудь в этом роде? — гневно спросила Лидия и почувствовала, что краснеет раз и навсегда и это уже непоправимо.

— Кулаков сосватает, — смеялся капитан. — Итак, Григорий Иванович, ты меня давно знаешь? Через два часа я ухожу.

— Лексей Лукич! Над бревном вечно висит топор, надо мной вечно висит твоя немилость.

— Ладно, пока висит. Через два часа упадет. У меня четыреста пассажиров на борту, двойной комплект, второй день без хлеба.

— Лексей Лукич! Как ты узнаёшь, что будет через два часа?..

Капитан поднялся, махнул рукой. Кулаков схватил его за руку и утешительно сказал:

— Лексей Лукич, никто не прозревал свое будущее, осветив его лучиной.

Глава 23

«НИКТО НЕ ПРОЗРЕВАЛ СВОЕ БУДУЩЕЕ, ОСВЕТИВ ЕГО ЛУЧИНОЙ»

Капитан стоял возле будки рулевого, Лидия неподалеку от него. Фарватер против Черендея перебрасывался к южному берегу. Капитан внимательно следил. Пароход вышел на середину реки, кормой к восходящему солнцу. Неподъемистое октябрьское солнце запуталось в дыму пароходной трубы, и «Якут» нечувствительно повлек задымившееся солнце за собой.

Дым притупил прямые и острые лучи, и вдруг Лидия увидела вдалеке, на громадной, подобной озеру, и пустынной поверхности реки черное крохотное суденышко. Она заволновалась и неуверенно взглянула на берег. Черендей еще ежился в утренних сумерках. На тусклом берегу выстроилось в одну линию все население, и, выступив из линии, председатель эвенкийской кооперации Кулаков махал платочком в правой руке пароходу на «стоп», а левой, свободной рукой пламенно призывал и торопил кого-то с низу реки.

Лидия закричала:

— Смотрите! Катер идет за нами, надо обождать, Алексей Лукич.

Капитан оглянулся и сказал в будку рулевому:

— Полный вперед!

Рулевой приложил губы к вырезу трубки и прогудел вниз:

— Полный вперед!

Капитан ожидал протеста от девушки. Она молчала. Капитан смягчился и сказал:

— Катер догонит.

Катер шел мимо Черендея. Лидия уже видела Зырянова. Он рукой приветствовал черендейцев, а с берега не один платочек — целый конвейер машущих больших и крошечных рук, дирижируемых платочком Кулакова, пылко помогал Зырянову догонять пароход. И он догнал.

Он стоял с рюкзаком за плечами, готовый перейти или перепрыгнуть. С парохода спустили трап.

Зырянова окружили все члены экспедиции. Небель не дал ему снять рюкзак и потащил наверх.

Длинноусый, с лицом свирепого боцмана, человек на катере, директор Черендейского затона, с удовлетворением созерцал почетный прием, оказанный его пассажиру. Затем катер повернул к Черендею.

— Рассказывайте или показывайте, что вы добыли, — сказал Небель в каюте.

— Я нашел битумы, — сказал Василий. — Теперь доказано, что якутский кембрий содержит нефть.

— Ну? Уже и доказано?! Послушайте, а где вы достали катер? Вот ловчага!.. Но вам бы и катер не помог, благодарите меня за то, что я задержал на сутки пароход!

Лидия видела, как Зырянов развязал мешок и вынул кусок темного доломита.

Сережа подбирал такие камни по всей Иннях, а потом выкидывал их. То же самое делала вся экспедиция, по всей вилюйской впадине. Такие камни можно набрать где угодно, сколько угодно. Архангельский указывал именно на такие известняки, что они встречаются на всей колоссальной сибирской платформе, повсеместно.

— Товарищ Зырянов, скажите, но как вы угадали, что пароход пришел? — спросила самая маленькая Надежда.

— Я вовсе не угадал: за мной пришла моторка.

— В таком случае почему вы не изволили поспешить вчера? — вмешалась Таня.

— В Черендее пароход всегда ночует. Во-вторых…

— Ну, так вам повезло, потому что капитан хотел плыть вчера же. Впрочем, имея моторку…

— Но обождал же он. Моторка не спасла бы, если бы пароход ушел вчера. Во-вторых, мне всегда везет!

— В таком случае вы просто не стоите, чтобы о вас заботились, — сказала Таня.

— В-третьих, — продолжал Зырянов с железным преодоленьем, — моторка пришла за мной сегодня на рассвете.

— Вам действительно везет, — сказал Бернард Егорович с ядовитой интонацией.

Он поднял образец, чтобы все могли видеть.

— А разве нет?..

Лидия стояла в стороне. Зырянов обвел глазами всех, но он не искал ее. И она ушла на капитанский мостик. Помощник капитана подошел к ней и любезно заговорил:

— Шуга.

— Уже две недели шуга! — сварливо ответила пассажирка, очаровавшая капитана.

— Все-таки жаль, что мы задержались в Якутске и в Черендее.

— Я тоже жалею, — сказала она неохотно.

Помощник осторожно отошел.

Она подставила жесткому ветру упрямое лицо и всю досаду и гнев. Потом сняла якутский капор, память с верховьев реки Иннях: рысий мех на затылке и опушка из черных беличьих хвостиков вокруг пылающего лица.

Октябрьский ветер занялся исключительно Лидией Цветаевой и открыто уединил ее с собой перед целым миром. Он рвал каштановые волосы на бедной ее голове и жадно, даже грубо сушил слезы на ее сердитых глазах, им самим исторгнутые, и нежные, чувствительные к ласке щеки он грыз, не умея целовать.

Если бы Зырянов показал ей первой свои образцы, она спасла бы его от позора. Обыкновенные известняки — какой ужас!.. Но так ему и надо!

За обедом Зырянов робко поздоровался. Она бегло ответила и продолжала разговаривать с Небелем. Бернард Егорович хвалился своими успехами:

— Я считаю, что мои прогнозы уже теперь доказаны. На Юдяе я обнаружил среди осадочных пород изверженные, вклинившиеся шириною в полтора километра. Конечно, при камералке я докажу все, вплоть до мельчайших деталей.

— Какое в этом месте направление реки? — спросил вдруг Зырянов.

Вопрос удивил всех.

— С юго-запада на северо-восток, — сказал Бернард Егорович, улыбаясь. — Вас это интересует с точки зрения транспортных возможностей реки? Юдяй несудоходен. Но, может быть, годится для лесосплава, в чем я некомпетентен.

— А как там залегают эти вклинившиеся породы к течению реки? — вел Зырянов, как плуг свою борозду, не обратив внимания на издевку.

— Почти параллельно, — ответил Небель, уступая плугу.

— Значит, вы шли по простиранию.

Все услышали, как Зырянов сказал это, и все замерли. Бернард Егорович покраснел и молчал.

— То есть вы хотите сказать, — злорадно сказала Таня, — что Бернард Егорович всего-навсего принял длину вклинивания за его ширину?

Грубая ошибка Небеля была очевидна и без этого пояснения. Никто не засмеялся — всем стало неловко. Необычайная ошибка для такого специалиста, каким считался в институте Небель. Но самое удивительное было то, что Зырянов с помощью двух простых вопросов сумел ее обнаружить. Это было потрясающе. Таня изумленным шепотом спросила:

— Как вы догадались?

— Я ведь плотовщик, — громко ответил Зырянов, — а направление реки очень важно для транспорта и сплава леса, что правильно отметил Бернард Егорович. А геологическую карту Якутии каждый из нас должен помнить.

Таня фыркнула. Лидия громко сказала:

— Не унывайте, Бернард Егорович. Зато вы наверняка не примете известняк за битум.

Бернард Егорович на эту поддержку ответил злобным взглядом. Таня убежала из-за стола, бросив недоеденное второе. Она ждала Лидию на палубе и все еще смеялась.

— Зырянов же разыграл всех своими известняками! Когда ты ушла на капитанский мостик, Бернардик стал издеваться и сказал, что одни известняки не указывают на нефть. Зырянов сказал: «Значит, вы теперь признаете, что я был прав, когда не советовал искать нефть в вилюйской впадине, основываясь на одних известняках?» А Бернардик покраснел и ничего не мог ответить.

Лидия холодно ждала.

— И вот тут-то Зырянов… Нет, ты подумай, какой хитрый!.. «А вот такого, сказал он, академик Архангельский не видел в вилюйской впадине и вы не видели». Небель посмотрел и заявил: «Это тоже известняк». Но я-то видела, что это настоящий битум. И поэтому Небель никогда не простит твоих слов, — закончила Таня с торжеством. — Он ведь принял битум за известняк! Он так и понял, что ты на это намекаешь!

Лидия молчала. У нее мелькнула мысль, что Таня, восхищаясь ею и немного завидуя, влюбилась в Небеля.

Таня заглянула осторожно сбоку в глаза ей и перестала болтать.

Лидия пристально вглядывалась в ровно-беспрерывную рябь льдинок вдоль борта и наблюдала за собой — за тем, как началось и усиливалось головокружение. Пароход поднимался навстречу ледяной ряби, но в то же время он уходил от тяжелой шуги. Лена замерзала снизу — от Ледовитого моря. Шуга, плывшая сверху, на самом деле надвигалась и нарастала от устья реки. Внизу она уже вымостила просторы Лены крепким льдом. Она гналась за пароходом, загоняя его на юг, в сужающиеся верховья, и запирала за ним путь назад. А вверху не было надежного затона для большого парохода… Лидия уже плохо чувствовала железные высокие поручни, навалилась на них. Сейчас она улетит в широкую, ровно бегучую, бесконечно стремящуюся рябь… Она испуганно схватилась за железо.

Пусть он невиновен перед наукой, зато он виновен перед Лидией Цветаевой. А в чем он виновен?

Но все льдинки стали крупнее, их стало гораздо больше, теперь просто много было их. Теперь уже было очень холодно.

Глава 24

ЛОВУШКА

День за днем тянулись известковые горы. На северном берегу они сменялись низменностями и пашнями.

«Наблюдателю с парохода кажется, что река течет по обширной горной стране», — вспоминала Лидия из Обручева. На самом деле это слабоволнистая плоскость, сплошь покрытая лесом, — если взобраться на одну из этих кажущихся гор. Ей так хотелось взобраться и увидеть!

Быть здесь, так далеко забраться — и все оставить неувиденным на всю жизнь?.. Невозможно!

В одном месте капитан показал Лидии редкость в Якутии — ключ. Хрустальная жилка билась на ложе из чистого льда.

— Когда же успел намерзнуть лед, да еще в таком количестве?

— Он не успел растаять, — сказал капитан, — это прошлогодний лед. Вернее — прошлых лет. Лед ни в одно лето не успевает растаять. Холодный ключ прикрывает его от солнца.

Капитан заметил дурное настроение пассажирки и старался развлечь ее. Однажды он постучался в ее каюту и пригласил Лидию подняться наверх. Лидия вышла.

Пароход входил в ущелье. Почти отвесные утесы поднимались метров на полтораста.

— Вы не боитесь револьверного выстрела? — спросил Алексей Лукич. — Маленький браунинг, пустяки.

Он выстрелил в воду. Почти немедленно со всех сторон поднялась стрельба. Лидия вздрогнула. Стреляли уже не из револьверов, а из ружей.

Выстрелы следовали быстро один за другим и сливались в оглушительные залпы. На палубах появились помощники капитана, успокаивавшие пассажиров. Стрелявших не видно было, и так же не видно было дыма, хотя откуда-то из-за скал начала стрелять легкая батарея, а вслед и вторая. Стреляли оба берега. Артиллерийские залпы сотрясали ущелье. Пароход напрягал все силы своей машины, чтобы уйти поскорее подальше отсюда. Сражение утихло так же внезапно, как началось.

— Наше эхо! — гордо сказал Алексей Лукич. — Стоствольное.

Члены экспедиции занимались разбором собранных образцов и ссорились. Зырянов тоже без конца развертывал бумажки и показывал доломиты с Полной. Все его образцы оказывались раздетыми: бумажки с указаниями места, где взят был образец, лежали ворохом, Таня наблюдала с негодованием, а Лидия — с тревогой.

— Товарищ Зырянов, — не выдержала Таня, — я просто не могу этого больше видеть! Мне жаль вас. Или вы относитесь с полным неуважением к геологии?

— О чем вы?

— Как вы обращаетесь с образцами! Вы все перепутаете. Смотрите, как тщательно Бернард Егорович завертывает каждый образец и не выпускает из рук этикетку, пока не завернет. Все образцы у него лежат на своих этикетках.

— Я уверен, что у Зырянова давно все перепутано, — сказал Сережа. — Но для него это не имеет значения…

Зырянов живо повернулся:

— Хотите попробовать? Перепутайте все образцы. Я не боюсь. Только сделайте на камнях пометки для себя, чтобы вы-то сами не запутались.

— И вы, конечно, обратно приведете их в порядок? — сказал Сергей насмешливо и сразу принялся за работу.

— Не надо, вы все перепутаете! — закричала Таня. — Не позволяйте ему!.. Остановитесь! Довольно!

Зырянов, не задумываясь, определил раздетые образцы. Таня держала этикетки в руках.

— Ни одной ошибки!

— Не верю! — вскричал Сергей. — Покажите!

Он проверил свои знаки на камнях и на бумажках и молча торопливо стал раздевать другие образцы подряд. Таня тревожно следила за ним.

— Готово! — воскликнул Сережа, будто играя в фантики.

Минералы лежали кучей. Зырянов стал брать обломки один за другим и быстро описывать их, указывая, откуда взят образец, остро вглядываясь. Таня едва успевала находить нужную этикетку.

— Все благополучно? — спросил Василий победоносно. Он мог допустить ошибку только у них в нумерации образцов, но никак не у себя в памяти.

О зыряновских образцах нескончаемо спорили и обращались за разрешением споров не к Порожину и Небелю, а к Цветаевой. Лидия сказала, что химический анализ вынесет окончательный приговор зыряновским доломитам, а пока спорить не о чем.

— Они спорят, потому что им холодно, — объяснила Таня.

Геологи начали спорить с утра, чтобы не сразу вылезать из постелей. Они спорили и в то утро, когда пароход подошел к Усть-Куту. Их можно было бы услышать на палубах, но там тоже спорили и кричали: «Обман!»

Пароход стоял. В каютах никто не интересовался этим. Геологи кричали друг на друга, пока не пришел к ним помощник капитана и не предложил срочно вылезть из постелей, так как «Якут» через полчаса пойдет вниз.

На палубах кричали: «Обман!» На сходнях толкались и страшно ругались. Лидия, втянутая толпой, старалась не оказывать ни малейшего сопротивления потоку, подчинялась внезапным его броскам и с некоторым запоздалым страхом думала об этой грозной толпе, в которой она прожила такое долгое время. Десять минут назад это был такой веселый народ, готовый обшутить любую неприятность. Никто бы не догадался…

Кто бы мог предугадать эти беспощадные лица мужчин и необыкновенно злые лица женщин? Все они попали в ловушку и винили того, кто предвидел и не предупредил их честно. Теперь им была «крышка». Они не хотели «крышки». Потерянные женские голоса спрашивали:

— Господи! Да где же это мы?..

— До Смоленска далеко?..

И над всей ужаснувшейся толпой раздался трубный возглас веселого бородача, насмехающийся над «крышкой»:

— Организация убийственной картины!..

Над берегом кучилось не особенно большое деревянное село.

Полчаса спустя пароход бежал вниз, чтобы успеть укрыться в ближайшем затоне до ледостава. Пассажиры сидели на мешках и чемоданах на заснеженном берегу, окруженные младшими жителями Усть-Кута.

Благоразумные сразу ушли в поселок устраиваться жить до наступления зимнего пути или до лета. Менее опытные смотрели с надеждой на баржу и два буксира, тихонько дымившие у пристани. Но баржа была нагружена слюдой, а буксиры только потому стояли, что еще не решили, тянуть ли им баржу обратно или бросить здесь на погибель и самим бежать вниз. Капитаны запросили Якутск и ждали ответа.

Все это сообщил Лидии Небель, чтобы похвастаться своей осведомленностью и распорядительностью.

— Какие это буксиры? — рассеянно спросила Лидия, сама не зная зачем.

— «Повстанец» и «Верхоленец», — с удовольствием сказал Бернард Егорович.

— Очень жаль, — сказала Лидия, чтобы отравить ему удовольствие.

Бернард Егорович поднял брови и побежал дальше собирать информацию, а Лидия вспоминала: молодой капитан Николай Алексеевич, сын бородатого гостеприимного казака, гордого тем, что его отец имел кое-какое отношение к Чернышевскому…

— Кажется, вам пора подумать, как выбраться отсюда, — злопамятно сказала она подходившему Зырянову.

— Я ищу Порожина, — ответил он доверчиво и, очевидно, принял как должное, что она возлагает на него, Зырянова, ответственность за положение экспедиции.

Ему незачем было вспоминать самонадеянные речи в устье Иннях.

— Можно пойти с вами?

Вдвоем они подошли к начальнику экспедиции.

— Вы должны принять меры, Александр Дмитрич, — сказал Зырянов, — не будем мы здесь ждать санного пути.

— Что я могу сделать? — спросил Порожин с вежливой грубостью.

— Вы можете просить правительство Якутии дать приказ буксирам, чтобы они повезли экспедицию на барже.

— Говорят, баржа нагружена доверху слюдой.

— Слюду мы выгрузим и спасем. Без нас она вероятнее всего погибнет.

— Я отказываюсь делать такие предложения правительству.

— Пойдемте в поселок, — предложил Василий Лидии.

— Зачем?

— Чтобы найти помещение. Еще через пятнадцать минут все дома будут забиты до потолков и нам останется рыть землянки.

Глава 25

«ДАЙ БОГ, НО УМЕРЕННО»

Зырянов всматривался в деревянные домики.

— Итак, вы придумали, — медленно начала Лидия, — получить подпись у Порожина. Ни мало ни много!

— Только подпись, — подтвердил Зырянов, — все остальное и разгрузку баржи я беру на себя.

— Только подпись Порожина! — передразнила Лидия. — Вы, следовательно, ничего не придумали для того, чтобы Порожин сел и поехал.

Василий угрюмо спросил:

— Вы согласны пойти пешком?

— Согласна! — с вызовом сказала она.

— И потащите свой багаж?

— И потащу, — сказала она с тайным страхом.

— До Жигалова?

— До Жигалова, — неуверенно повторила она за ним, точно слова клятвы, все значение которой от нее скрыто.

— Пришли! — неожиданно сказал он. — Это подходящий домик.

— Пришли?.. — недоуменно спросила Лидия.

Хозяйка так быстро открыла, словно дожидалась их.

— Только двое вас? — разочарованно спросила она.

— Нас девятнадцать.

— По мне, хоть и все двадцать, всех приму! — обрадовалась.

— Давай задаток, — сказал Зырянов, протянув руку.

И, к удивлению Лидии, хозяйка безропотно положила в его руку пятирублевую бумажку.

— Чтобы не сдала квартиру другим, — объяснил Зырянов Лидии тут же, при хозяйке.

Василий так же быстро договорился с хозяевами двух соседних домов.

— Кажется, мы не спешим идти пешком до Жигалова, — сказала Лидия с неотвязной иронией. — Или Жигалова — это фамилия нашей квартирной хозяйки?

— Сейчас я пошлю телеграмму.

— За чьей подписью?

— Экспедиция Геологического института Академии наук.

— Должна быть подпись ответственного лица, без этого не примет телеграф.

Зырянов молчал.

— Подпишете сами? — спросила Лидия, сдерживая волнение.

— Это я могу, но в Совнаркоме Якутии мою фамилию не знают. Телеграмму бросят в корзину.

— Все равно же ничего больше сделать нельзя… — сказала она и не утерпела, язвительно добавила: — А вам всегда везет!

— Я на телеграф, — сказал он быстро и сразу ушел.

Она пошла на берег звать товарищей на квартиру и, грустя и смеясь над собой, чтобы утешиться, принялась мечтать о том, что произойдет в Совнаркоме Якутии. Помощник председателя Совнаркома доложит о телеграмме…

«Кто это Зырянов? — спросит председатель. — Ко мне приходил начальник экспедиции, профессор, с какой-то другой фамилией».

Помощник положит перед ним номер «Комсомольской правды» и укажет на корреспонденцию: «Экспедиция «Не найди того, знай чего». «Инициатора экспедиции комсомольца Зырянова, энтузиаста — разведчика сибирской нефти, руководство экспедиции вовсе отстранило от участия…» Фамилию Зырянова помощник подчеркнул красным карандашом.

«Имеются о нем сведения, кроме этих?» — спросит председатель.

— Лида, куда ты пропала? — кричала Таня и бежала ей навстречу. — О чем ты замечталась? И даже не видишь — я машу тебе…

Домики Усть-Кута ждали невольных постояльцев. В Усть-Куте привыкли к ежегодному доходу от последнего пароходного рейса. Нынче пароход выбросил небывало много пассажиров. Поселок приютил всех, кто мог уплатить за приют.

На берегу худо одетые люди, не внушавшие доверия хозяевам, устраивали ночлег под открытым небом. Им это было не впервые, конечно.

Весь этот день в Усть-Куте было шумно и всю ночь было беспокойно. Хозяева Усть-Кута не спали, сторожили свое добро.

Утром Василий зашел в домик, занятый девушками. Лидии не было.

— Посмотрите, как у нас хорошо, товарищ Зырянов, — быстро-быстро застрекотала самая маленькая Надежда, — получше, чем в общежитии института!

— Хорошо, — признал он, — так можно жить.

— Конечно, можно!

— Ну, живите, девушки. Счастливо!

— Что это значит?..

— Зашел проститься. Еду в Москву догонять свой курс.

— Девочки, быстро складываться! — скомандовала самая маленькая Надежда.

— Видели баржу? Со слюдой. Тот, кто разгрузит ее, поедет на ней.

— Мы ее разгрузим!

— Девочки, надо зайти за мальчиками! Жалко оставлять их, — сказала Таня.

Они зашли в соседний домик и с энтузиазмом пригласили мальчиков разгружать баржу.

Сережа Луков недоверчиво взглянул на Зырянова:

— Я не бандит. Я такими делами не занимаюсь.

— Сережа, миленький, — сказала Таня, — конечно, вы не бандит, вы геолог! Вам придется иметь дело со слюдой…

— Я помню вашу товарищескую услугу, — сказал Зырянов, — я спешил тогда, вы уступили мне место в лодке. Разве я не понимаю, что вы могли не уступить?

— Конечно, я мог, — сказал Сережа.

— Теперь я предлагаю вам целую баржу. Буксиры получили приказ тащить нас до Жигалова.

— Это замечательно! Я и не знала, — воскликнула Таня — А Лидия знает?

— Еще не знает.

— Как это нехорошо с вашей стороны! Я побегу скажу ей.

— От кого приказ? — недоверчиво спросил Сережа.

— От Совнаркома Якутии. Вы подготовьте всех, товарищ Луков, но к барже не подходить, пока я не скажу.

Люди лежали на своих узлах и взглядывали на экспедиторских без любопытства.

— Граждане! — крикнул Василий. — Кто голова семьи, подойдите. Имею важную новость.

Все триста или четыреста голов окружили его, ибо каждый был главой семьи, состоявшей из него самого, и никто не желал узнать новость с опозданием, да из вторых, корыстных рук.

— Ну, говори! — уже кричали нетерпеливо и грубо.

Василий не спешил. Не они должны командовать, по его плану, а он.

Он неторопливо сказал:

— Я вижу вас всех. Как вы одеты. — Он обвел глазами толпу и сказал: — Посмотрите сами.

И вот многие стали осматриваться с усмешкой, а другие закричали:

— Видели! Говори к делу!

— Как вы обуты. — Василий взглянул на ноги ближайших. — Ясно, что вам надо отсюда выбираться… Выбираться — это не выбирать!

— Это — куль дыму, — сказали наиболее самостоятельные, подошедшие последними.

Они стали отделяться от толпы и уходить.

— Выбирать не из чего. Надо, граждане, запрягаться.

— Дай бог, но умеренно, — сказал одинокий голос среди напряженного внимания.

Стали смеяться, и настороженное недружелюбие к оратору смягчилось.

— Тут едет экспедиция. Буксирам приказано отвезти их в Жигалово на барже.

— Мужики! — внезапно и звонко закричала женщина. — Не отдавайте баржу! Не пускайте от себя!..

В толпе возникло движение, бабы готовы были ринуться со своими пожитками на баржу.

— Уплывут, а нам здесь могила!..

— Тихо, бабы! — грянул голос выстрелом.

Рядом с Василием встал бородач, загорелый под цвет окладистой каштановой бородки. Лицо у него было богатырское. Он с небрежностью оглядел толпу и сказал Василию ободряюще:

— Глаголай.

— Пока экспедиция разгрузит баржу, Лена встанет, — сказал Василий.

— Ясное дело, — заговорили обрадованные мужские голоса, — в полчаса разгрузить надо.

— У них на это зубов не хватит, — сказал бородач на весь берег, на всю Лену. — Они без нас — как мы без них.

Глава 26

ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ НА ЖИЗНЬ

Буйноголосый принял командование над толпой, разбил ее на пятнадцать бригад под началом у геологов. Сотни грузчиков торопливо выносили слюду с баржи. Бригадиры-геологи наблюдали за бережной выгрузкой и переноской слюды и заботливой укладкой ее в безопасности от весеннего половодья.

Несколько часов спустя люди вселились в темный и холодный трюм, отделявший их от ледяной воды всего доской. Бородач сумел заставить толпу внести на баржу багаж экспедиции и выгородить для геологов лучшее место — на середине.

Глухую тьму в трюме вызвездило мерцающими папиросами-самокрутками, и оттого темнота стала еще слепее.

Ворчание реки наполнило трюм. Баржа пошла.

— Урр-ра Зырр-рянову-у! — закричала Таня, стуча зубами.

И четыреста человек во тьме прокричали глухо, но охотно:

— Ура!

И стучали зубами.

Водолей встал на работу.

К ночи буксиры прибили баржу к берегу. Все население поспешно выбралось из плавучего погреба. Несколько сот человек кинулись в крутизну горного берега наперегонки собирать древесную падаль.

Почти немедленно стали загораться костры, но лишь в немногих местах слышен был топор. Владельцы этого инструмента неожиданно приобрели очень важное значение и уже не развязывали свои мешочки с провизией, снисходили к чужому угощению, а сами растягивали огненную линию подлиннее, чтобы привлечь ночлежников побольше. Костер был частной собственностью, и тот, кто не имел топора, должен был купить себе место у чужого костра, чтобы попить кипятку: немного тепла и продление жизни.

Под утро берег посветлел раньше неба. Люди с ругательствами или стонами вытряхивались из пухлого снега и, с трудом разогнувшись, шли на баржу. Снег продолжал падать.

Снег накрыл баржу и накапливался на льдинках, густо заселявших реку; они разрастались на бегу.

Тайга на горах помертвела и притихла. Мегафон с буксира велел пассажирам на барже сбросить снег с палубы, чтобы не тащить лишнюю тяжесть. Плавание возобновилось.

Окоченевшая Таня в отчаянии спросила:

— Но как мы сюда попали, Лида?..

— Я сама не знаю, — устало сказала Лидия.

Четвертая ночь застала их у голого, безлесного берега.

— Ну, давай ночь делить, — провозгласил бородач, — кому больше достанется.

Люди остались на барже, зарылись во все пожитки и все-таки спали, а под их боками, под настилом, хлюпала вода и водолей во тьме выплескивал. Это были привычные к невзгоде люди.

Удушливая и вонючая морозная сырость лишала дыхания. Лидия ушла бы на палубу, если бы не боялась. Под утро она услышала шепотный разговор:

— Друг, эй! Запрягать пора.

Она узнала поразительный голос, усмиривший буйную толпу в Усть-Куте. Бородач говорил, может быть, во сне? Но кто-то проснулся.

— А?.. Кого запрягать?

— Людей.

— Сбежали? — яростно спросил разбуженный Зырянов.

— «Повстанец».

Оба замолчали. Потом Зырянов сказал:

— Теперь «Верхоленец» побежит. Одному ему не вытянуть.

У Лидии застыло сердце.

— Нипочем одному «Верхоленцу». Одно, как ты говорил: запрягаться самим.

— Самим тут не пройти, — сказал Зырянов, — щеки не пропустят.

— Промазали, — сказал бородач. — Был капитан «Верхоленца» в руках, когда он на берег сходил. Подержали бы его до Жигалова, никуда бы не ушли оба.

— Василий Игнатьевич, — тихо позвала Лидия.

Собеседники замолчали.

— Я могу поговорить с капитаном «Верхоленца».

Зырянов зажег спичку. Бородач могучей рукой поднял люк. Они вышли на свежий мороз и вдохнули его, как жизнь.

В незаметном рассвете стал проявляться корпус «Верхоленца». Буксир менял очертания и как будто приближался к барже, зеленый огонек двигался.

— Хочет взять канат, — тихо сказал Зырянов.

Лидия дрожала от холода. Бородач внезапно заорал на всю реку, и воздух дрогнул между гор:

— Эй! На «Верхоленце»!

— Что надо?

— Капитана давай!

— Со мной говори, — сказал мегафон.

— Как звать тебя? — быстро спросил бородач, обернувшись к Лидии.

Бородач закричал так необычайно гулко, что капитан должен был проснуться, если он спал в недрах буксира.

— Боярышня Лидия свет Максимовна с капитаном побеседовать желают!.. Пускай подойдет, — зашептал он, — и ты беседуй, Лида, беседуй! А я с ним справлюсь, как повар с картошкой.

Буксир стал приближаться, и мегафон заговорил другим голосом:

— Лидия Максимовна? Здравствуйте. Кто там на палубе, кроме вас?

— Два товарища. Здравствуйте, Николай Алексеевич.

— Скажите им, чтобы не двигались с места, когда вы будете переходить, — быстро проговорил мегафон, — буду стрелять.

— Смышленый, — свободно сказал бородач и засмеялся.

— Не трогайте его, — сказала Лидия.

— Да отсохни мои рукава…

Глава 27

НАДО ЗАПРЯГАТЬСЯ

Буксир принял Лидию на борт. Николай Алексеевич по ее просьбе допустил также Зырянова. Буксир сейчас же отошел от обреченной баржи. Лидия снова почувствовала холод этой обреченности. Капитан буксира знал, что четыреста человек должны бороться за жизнь.

— Я не знал, что вы на барже, — сказал Николай Алексеевич.

— Мы вас не осуждаем, если вы ничего не можете сделать.

— Без «Повстанца» я один не вытяну.

— Правительство рискнуло обоими буксирами, — сказал Зырянов. — В Жигалове вы должны вмерзнуть.

— И прощай мой «Верхоленец», — сказал капитан буксира.

— Вы имеете право и даже обязаны идти поэтому до конца.

— Я и шел до конца. Без «Повстанца» я не могу идти.

— Мы заменим «Повстанца», — сказал Василий, Николай Алексеевич взглянул без выражения.

— Каждому легче унести на себе свои пожитки, чем тянуть баржу.

— А багаж экспедиции? Погибнет. Это обойдется государству дороже нового буксира.

— На обоих берегах есть щеки, — сказал капитан, — нет сквозного прохода лямщикам.

— У вас хватит каната на оба берега? — спросил Зырянов. — Там, где один берег непроходим, будем перебрасываться на другой берег.

— А там, где оба непроходимы? — спросил Николай Алексеевич и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Это правда, что вы нашли нефть на Полной, товарищ Зырянов?

— Правда, — сказал Зырянов. — Я за это голову положу.

— Он за это голову положит, — сказала Лидия, пытаясь улыбнуться, — это правда. Мы собрали большие коллекции, которые имеют важное научное значение и будут изучаться в Москве.

Николай Алексеевич думал. Лидия и Василий молча ждали.

— Сейчас высылайте лямщиков на правый берег. Потом на левый.

Они вышли на посветлевшую палубу.

— Дайте ему мегафон, — сказал Николай Алексеевич помощнику. — Подайте команду отсюда, — сказал он Зырянову.

Василий поднял трубу и повернулся к барже. На палубе стояло все ее население, и все глаза устремлены были в эту минуту на Зырянова.

Он опустил трубу.

— Пока я не в их руках, они не поверят моим приказам и не исполнят их.

— Как только я подойду к барже, они утопят буксир, — сказал Николай Алексеевич усмехаясь.

— Отправьте канат с нами на берег, — сказал Василий. — Потом скомандуйте им всем на берег. Через час перебросите половину на другой берег.

— Лидия Максимовна, пожелаете остаться на буксире? — робко пригласил сын казака.

— Спасибо, Николай Алексеевич, теперь я сама стану буксиром! — Лидия засмеялась. — Не хочу, чтобы люди меня осудили.

— Эти люди? — Николай Алексеевич чрезвычайно удивился. — Да что вам от их осуждения? Какие же они судьи вам?

— Я не знаю, — искренне сказала Лидия.

Они съехали на берег. Лидия присела на круге каната на снегу.

На барже кричали и спорили, затем гулко прокатился голос бородача, сбивая весь шум, и словно толкнул толпу с палубы. Люди стали сходить по длинной пружинящей доске.

Они сходили с баржи и бежали к Зырянову с решительными, опаленными лицами, сверкая глазами.

— Они не убьют вас? — тихо спросила Лидия.

— Нет. — Василий подумал и повторил более уверенно: — Нет.

Ей казалось, что они сразу собьют его с ног многоголовой, но сливающейся и страшно осмысленной волной.

Они мчались и набегали на худощавого и напрасно такого спокойного юношу возле девушки, сидящей на бунте каната, и обрушились бешеной пеной крика:

— Завел?! Хозяин!

Лидия с облегчением увидела, что к ним бежал буйноголосый.

Василий легко глянул в глаза крикунам и продолжал считать людей на доске, сходивших с баржи. Не отрывая глаз от баржи, он сказал заурядно:

— Посторонитесь, чтобы я видел трап.

Они посторонились и продолжали ругаться так же устрашающе громко, но гораздо спокойнее. Подошли Порожин и Небель.

— К чему эта высадка? — спросил Бернард Егорович.

— «Верхоленец» сам вытянуть не может, — сказала Лидия.

И Василий с облегчением промолчал. Она почувствовала его успокоение и ощутила на себе враждебное ожидание толпы. Это и был момент наибольшей опасности для Зырянова, если бы он принужден был сам ответить на вопрос Небеля.

Она с ненавистью взглянула на Небеля и улыбнулась ему, готовая отразить его дальнейшие бессмысленно страшные выпады. Бернард Егорович воскликнул, издеваясь над Зыряновым:

— Но в таком случае надо спешно возвращаться в Усть-Кут и в ударном порядке грузить слюду на баржу!

Бородач шагал махом и уже слышал их разговор.

— Что вы, Бернард Егорович! Разве народ позволит вам отнять баржу обратно под слюду! — Она говорила это весело и с ужасом подумала: «На что я способна!»

— Вот именно, у тебя на это зубов не хватит, — весело прогремел буйноголосый и встал рядом с Зыряновым.

Толпа угрожающе загудела, послышались возгласы:

— Голову отломаем!

— Отправить самого в Усть-Кут, самоплавом!

Небель побледнел.

— При чем же я? — сказал он мрачным лицам, надвинувшимся вокруг. — Ведь я сыронизировал.

— А я пять лет сыра не зыривал! — заорал обросший человек. — Отходи, пока цел!

Бернард Егорович, не споря, быстро ушел к барже.

Глава 28

НА ПЛЕСУ БУЯНЫ

— У меня к вам несколько слов, товарищ Зырянов, — холодно сказал Порожин. — Пройдемся.

— Нельзя ли вам говорить при всех? — попросил Василий.

— Потому что мы любим шепоток во весь роток, товарищ начальник, — сразу поддержали из толпы.

— Пожалуйста. Я узнал, что вы телеграфировали из Усть-Кута Совнаркому Якутии с безответственной просьбой предоставить для экспедиции баржу, фактически на погибель. Меня поражает подобный поступок.

— Я подписал телеграмму своим именем.

— Не верю, чтобы в Совнаркоме обратили внимание на телеграмму, подписанную каким-то Зыряновым, — перебил Порожин с раздражением.

— Вам в тот день нездоровилось, Александр Дмитрич… Надо было смело принять решение и дерзко, без колебаний, провести в жизнь.

— Верно! — воскликнул бородач.

Порожин, морщась, прикрыл ухо.

— Но я не вижу возможности двигаться вперед. Наоборот, вы завели четыреста человек в пустыню, где они принуждены ждать зимнего пути! — Он неловко взмахнул рукой в сторону толпы, заискивая у нее.

— Ох! — сказали в задних рядах.

— Зачем ждать? — весело сказал буйноголосый. — В Жигалове он нас догонит.

— Но «Верхоленец» не тянет.

— Так мы его потянем! — сказала Лидия и вскочила. — Я во главе лямщиков. Кто размотает канат?..

Она слышала себя, громкий свой голос и вызов — и не верила своим ушам.

— Вот это девка!

Лидия взяла конец каната на плечо. Несколько парней бросились к бунту и покатили канат по затоптанному снегу. Сотни рук схватили размотанный канат и подняли. Теперь назовут его бечевой, как принято у бурлаков.

Буксир загудел. На барже привязали буксирный канат-бечеву. Течение оторвало баржу от берега, бечева натянулась и отвердела струной. Внезапная сила шатнула людскую длинную цепь, все начали оступаться на скользких под снегом камнях. Буксир угрожающе-жалобно запищал.

— А ну, взяли-и! — загудел буйноголосый, перехватив бечеву на плечо следом за Лидией. Он желал перенять на себя ее долю тягости, оставить на ее плече только вес одного метра плетеной пеньки.

Но это зависело и от нее тоже! Лидия продолжала больно сминать плечо канатом. Крепкие ноги уже устали. Она не могла оглянуться, но она знала, что тяжесть баржи почти полностью переняли четыреста плеч, а она тянет самый неподатливый, невесомый груз отсталого, косного сознания, четырехсоткратно одушевленный только единоличной своей нуждой. Четыреста недовольных человеческих душ навалились на ее плечо.

— Лидия Максимовна, ты у нас шишка!

В цепи нашелся знающий бурлацкую терминологию.

— А вы чувствуете, как я тяну вас?

— Чувствуем!

— Тяни-и! — кричал ей мегафон с буксира. — Тяни-и, а не то я тебе… вытяну-у-у! — и ругался.

«Верхоленец» пыхтел и не щадил котла, видимо считал себя все равно потерянным. Из высокой трубы клокотал дым.

— Давай, давай! — покрикивал буйноголосый. — Какая натуга, такая заслуга!

Движение ободрило людей. Работу они любили подстегивать веселым словом, и они уже не унывали.

— А что, Лидия Максимовна, испугали мы вас? — интересовался за ее спиной буйноголосый.

— Я думала, сейчас вот убьют, — откликнулась Лидия, не отказываясь, и ее слова покатились по цепи, доставляя всем необыкновенное удовольствие.

Смех укатился к хвосту и оттуда снова догнал Лидию.

— Слышишь, Лидия Максимовна, что говорят, — сообщил голосистый дядя: — «Дома бурлаки — бараны, а на плесу — буяны».

И опять смех пробежал с его словами назад и вернулся с другими. Кто-то прокричал высоким голосом:

— Сказано собаке: не тронь бурла́ка! Он сам собака.

— А ну, поехали, не бойся! — крикнул буйноголосый.

— Да вить конь езды не боится, а корм боится, — ответили ему.

Бурлаков не то буянов было слишком много в этой цепи, и характер у них был неартельный. Они делали вид, за смехом, что отирают пот со лба, и тайно ослабляли усилие, сберегая свой корм, охотно сваливали тяготу на других. И вот уже вся цепь топталась на месте, а в следующую секунду попятилась. Буксир сердито запищал, но далеко не все поняли, какая им грозила опасность: потерять и баржу и буксир.

Зырянов побежал вдоль бечевы вперед, грозя глазами и ругаясь. Геологи отирали настоящий, бесхитростный — интеллигентский — пот со лба и с любопытством взглядывали исподлобья. Другой Зырянов, незнакомый, жестокий начальник жестокого, нечеловеческого транспорта, помыкал ими.

Он вырвал канат у Лидии с криком:

— Голосина, за мной! — и замотал конец вокруг лиственницы.

Люди сразу сели где попало, радуясь отдыху. Баржа и буксир медленно склонились к берегу. Лиственница дрогнула, Зырянов закричал:

— Все прочь от бечевы!

— Все прочь от каната! — удесятеренным эхом грянул Голосина.

Лиственницу вырвало с корнем и потащило. Свисток «Верхоленца» опять заволновался. Зырянов бежал за деревом, на бегу обрубая канат, затем кинулся к лесу и охватил канатом несколько деревьев сразу. Буйноголосый подхватывал каждое его действие.

Баржу прибило к берегу. Буйноголосый привязал ее другим коротким канатом, постоянно служившим для этой цели, а бечеву освободил и бросил на снег. Вдвоем с Зыряновым тут же присели у деревьев.

— Приходилось бурлачить? — спросил голосистый с уважением.

— Лоцманом был, — сказал Зырянов гордо.

— Большая специальность. Теперь по какой части работаешь?

— По нефти.

— Это как?

— Узнаю, где она есть.

— Где она есть?

— В земле.

— В земле?.. Глубоко?

— Пускай хоть на пять километров глубины — узнаю.

— О?.. Разве сегодня твой день врать?

— Я говорю правду, а ты по невежеству удивляешься. Спроси у любого геолога из экспедиции.

Буйноголосый задумался и чуть отодвинулся от Зырянова. Потом сказал медленно:

— Вроде из подземного царства смолу достаешь?

— Даже не вроде, а точно.

— А тот царь… позволяет тебе?

— Какой царь?

— Того царства… Проклятый.

— Ничего не понимаю! — Василий начал сердиться.

Буйноголосый плюнул и сказал:

— Сатана.

— Ты чего ругаешься? — сурово окрикнул Зырянов.

— Крест на тебе есть ли? Сам заставляешь проклятого царя назвать, меня же и коришь.

— Второго такого болвана вижу. Плевал я на твоего подземного царя.

— Ладно, я спрошу доктора в Жигалове, Он тебе не поблажит.

— Вот это сказал! А что врач понимает в геологии? В экспедиции восемнадцать геологов, спроси у любого.

— А твой-то и скажет по-твоему, это я верю: свои своему поневоле друг.

Буйноголосый поднял конец бечевы и привязал довольно грязное полотенце широкой петлей. Вторую лямку он сделал из поясного ремня и подвязал штаны веревочкой.

Зырянов, нахмурясь, издали наблюдал за его деятельностью.

Люди отдохнули, Зырянов сказал им краткую речь:

— Вот что, лямочники. Присаживаться потными на снегу, останавливать буксир — это вы бросьте. Скажи ты им, — он махнул рукой голосистому.

Буйноголосый вскочил.

— Эй, архаровцы! Баржу тянуть — вить не мох драть и золото брать. А чужими руками хорошо только жар загребать. А снег растоплять через сто шагов, да чтобы мой товарищ Зырянов с канаты за вами бегал — это ты брось у меня!

Архаровцы выслушали внушение и взяли бечеву. Буйноголосый надел через грудь ременную лямку и подал Лидии тряпичную.

— На свое первое место, боярышня Лидия Максимовна, пожалуй!

— Как вас зовут? — благодарно спросила она.

— Савва, Савватей Иванович.

Лидия вспомнила картину Репина и, удивленная, впряглась. У Репина всего пять бурлаков, а она шла шишкой, то есть головною, у четырехсот!

Глава 29

ЛЯМКА К СВОБОДЕ

На буксире пустили машину и дали гудок. На берегу потянули бечеву — и сразу ее сила рванула людей назад, а они, превозмогая, повлекли ее наперекор. Они боролись с бечевой до обеда и после обеда — до ужина. Бечева непрерывно тяжелела, а они слабели.

Вечером на барже Таня жалобно сказала, прижимаясь к Лидии под сдвоенным одеялом:

— Это зыряновские известняки такие тяжелые, Лида?..

Подруги смеялись. Во многих углах трюма брань уже мешалась со смехом. Буйноголосый ободрял всех:

— Это не беда, другая бы не была!

Перенесенные страдания, кончившиеся всего час назад и лишь затем, чтобы возобновиться через несколько часов, уже стали воспоминанием — на эти несколько часов.

Молодые, здоровые люди спали крепчайшим сном, несмотря на холод. Назойливый, неумолкающий гудок разбудил их, но не заставил подняться. Савватей Иванович зычно сказал:

— Что, на Лену заехали спать?

Люди вышли дрожащие и почти обрадовались ожидавшему их жестокому труду.

А к вечеру они радовались отсыревшим одеялам и переживали блаженство отдыха у костров. Люди нарочно развлекались, обыгрывали свои неприятности и высмеивали друг друга и себя двусмысленными, намекающими прибаутками.

— Ты за что попал сюда?

— Однажды шел я по ограде, вижу — курица каркает. Подумал, что яйца свежие. Зашел и взял да продал. А яйца оказались засижены — меня за это в лямку. А тебя за что?

— У начальника дом сгорел, а я спину грел.

Бечева обросла лямками. Каждый бурлак навязал из тряпки мягкую лямку для себя и находил свое место среди сотен, а «кукушек», влезших в чужую лямку, изгоняли с трезвоном пестрых слов.

Идти в лямке даже удобно было.

Лидия подняла лицо и опустила руки. Широкая петля стянула плечи, прижала руки к телу. Тело само нашло для себя наивыгоднейшее положение в этой работе на ходу, и оно оказалось именно такое, как представлено на картине у Репина.

Руки оказались совершенно ненужными. Лидия перестала заботиться о них. Они повисли, брошенные, и… уставали тоже. А грудь уставала очень. Грудь и плечи. Петля стягивала плечи с каждой минутой все туже. Лямка работала мягкими клещами, но скоро тряпичные клещи стали твердыми, железными.

Медленно раздавливаемые мышцы на плечах болели ужасно. Начинали ныть кости. Но еще не от боли, а от испуга — забилось сердце. Лидия почувствовала себя живым орешком, попавшим в омертвляющее объятие… Однако клещи были в ее руках.

Она могла сделать то, что не может сделать орех: в любую минуту выйти из клещей. И свободно дышать полной грудью. Значит, она не была орехом и ей не грозил крах.

Верхушки легких задыхались, лямка не впускала в них воздух. Только нижние ребра чуть-чуть раздвигались. Ну выйди же из клещей, выйди! Почему ты не выходишь? Чего же ждешь?..

Не надо наваливаться всей тяжестью в лямку. На секунду остановись — и сними. Ты не задержишь цепь. Они не осудят тебя. Другие женщины тянут не так, как ты!.. Нет, это неправда.

И я перестану быть шишкой.

И не надо!.. Почему я не выйду из лямки?.. Сама не знаю.

Позднее, после обеда, во время отдыха, Лидия думала: «Почему я не освободилась из лямки?» И, отдышавшись, ответила себе: «Потому что в лямке я наиболее свободна. Я вовсе не покорилась лямке. Совсем наоборот: я ее выбрала. Лямкой я отвоевываю мою свободу у якутской зимы, которая хочет приковать меня. И — отвоевываю мою личную независимость среди четырехсот…»

После обеда Таня поплакалась:

— Миленькая Лида, ты тоже задыхаешься в лямке?.. Или надо ее как-то иначе надевать! Я не знаю, как ее надевать!.. Да, тебе легче — ты впереди!..

— Я не знаю, Танюра, может быть, впереди мне легче…

— Нет, ты скажи: разве возможно повеситься не с падения, а с ходу? Не отрываясь от земли, а наоборот — упираясь ногами в землю?.. Ах, если бы эта петля отрывала от земли — сразу масса воздуха ворвалась бы в легкие и я способна была бы взлететь! — Таня уже смеялась и болтала вздор.

После обеда это показалось смешно и Лидии.

А потом — она только подняла лицо и открыла рот, чтобы выпрямить горло и захватывать немножко больше воздуха — лучшее из всего, что она желала бы иметь во рту. И когда стало невмочь, она попыталась поднять руки.

Руки, так свободно отдыхавшие, оказались тяжелые и вялые, совсем без мышц. Но Лидия не удивилась. У нее не оставалось самого незначительного свободного излишка сознания, необходимого для того, чтобы удивляться. Она только огорчилась и подняла ноющие руки, как мешки с теплой водой, и слабо схватилась за петлю, выжимающую из нее последние капли воздуха.

Ее уши слышали звенящий стук. Это кровь билась где-то. Лидия ощущала свое распухшее лицо и смутно подумала, что не узнала бы себя в зеркале. Но это было обманчивое ощущение от прилива крови.

Кружилась голова. Перед глазами колебался берег и плыл не вперед, не назад, а венчанием — вкруговую, — и казалось, что заколдованный омут закружил ей голову, хотелось упасть в него, — ах, как хотелось упасть! Но лямка держала.

— «Вспотели, выбились из сил… Потаща, ноги задрожат, да и падут в лямке среди пути ниц лицом, что пьяные…» — вдруг сказал Савва за ее спиной.

Без лямки она могла бы упасть. Она упала бы непременно, потому что захотела этого и решила не противиться больше. Но лямка с бесчувственной неумолимостью поддерживала ее, и Лидия возненавидела изношенную, серую, мертвую тряпку, которая держала в эту минуту всю ее жизнь на ногах.

И опять гулкий шепот за ее спиной:

— «Вспотели, выбились из сил… Потаща, ноги задрожат, да и падут в лямке среди пути ниц лицом, что пьяные…» — Господи, откуда же это у него?..

— «Озябше, встав, еще попойдут столько же и паки упадут…»

Она не сознавала, что продолжает тянуть. Она и не тянула — а тянулась к белой земле, к снежно-пушистой купальной простыне. Она падала. Но лямка оттягивала ее кверху, назад. Назад! Со страшной силой, безусловно превышающей силы Лидии и вес большого тела. Поэтому она упиралась ногами в гальку и не только всею своею тяжестью, но — главное — всеми силами души сопротивлялась и не покорялась лямке, а физических сил уже не было.

Глава 30

УДАЛЫЙ ДУМАЕТ НЕДОЛГО

За восемь часов они проходили едва пятнадцать километров. Шуга очень тормозила ход судов и становилась тяжелее с каждым днем. У берега появилась полоска льда и быстро расширилась.

Вечером буксир и баржа приблизились к влажной, стеклянистой кромке и сейчас же примерзли. На тонкий лед положили доски, и лямщики перешли на баржу.

— Это невыносимо! — пожаловалась Лидия утром Зырянову.

— Я предупреждал в Усть-Куте, что будет тяжело.

— Да, вы сказали, что придется тащить рюкзак. Но где же это видано, чтобы рюкзак тащили не на спине, а на барже?! Вообще это безумие: пусть нас не везут на барже, но зачем мы везем баржу?.. Вы обманули меня в Усть-Куте. Меня и всех.

— Я не хотел, чтобы вы остались, — сказал он с неожиданной смелостью.

— Да?.. Значит, вы думаете, я испугалась бы тащить баржу?

— Теперь я этого не думаю, но тогда думал, — сказал он непростительно честно, по-мужски.

— Значит, тогда вы думали?

Она неторопливо повернулась спиной к нему и пошла вдоль бечевы. Бечева лежала на земле, раскинув лямки, чудовищной мертвой многоножкой. Ни один из четырехсот лямщиков не подумает подойти к бечеве, пока в головной лямке не встала шишка.

Лидия подняла грязное полотенце. Немедленно подбежал Савватей Иванович. Над рекой прогремел залп его голосовых связок:

— А ну!

Несколько человек топорами освобождали баржу от ледяного припоя.

Бечева, оживая, поднялась с земли, извиваясь, и вытянулась, напряглась. Баржа отлипла от берега, привязной канат ослабел, и Василий отвязал его. Лидия уперлась ногами в гальку, покрытую снегом. Она ловила ногами опору и проталкивалась вперед, в необычайно тесное, выжатое пространство без воздуха, плотно свитое из пеньки, жесткое, как лямка. Впереди не было никого, но за Лидией шло множество людей и заставляло ее уходить безостановочно вперед, иначе она остановит всех на узкой бечевной тропе.

— «Озябше, встав, еще попойдут столько же и паки упадут…»

«И я взирал на них, лежа: яко искры огня, угасали. Ринулся во мне стремливый дух…» Как у Зырянова… «И воскликнул им: «Мучьтеся хорошенько! Не оглядывайтесь назад!» Ах, боже мой, так это же для меня он говорит!

Эти удивительные древние слова, зажигающие таким странным восторгом. Не оглядывайся назад, Лида! Через любые мученья — с решимостью вытерпеть — вперед!

И как будто не было мягкого снега и твердых кожаных подметок между колючими камнями и бедным, побитым телом. Лидия надавливала ногой на острые камни и теснила тугую тяжесть, бесконечно вытягивающуюся. Ее никогда не удастся вытянуть до конца, а только до обеда и опять — до ужина. И все же это был предел, пусть незавершенный, неокончательный конец, пусть на самое малое время — но прекрасный, счастливый маяк передышки.

— «Сила большая человеку дана: брат мой, на землю вышед, смеялся», — громче сказал Савва.

Начался день, когда все проспали рассвет и проснулись поздно, без гудка. Суда стояли посреди широкой ледяной полосы.

— Все ваши усилия не помогли, — сказала Лидия почти злорадно.

— Почему? Здесь Илга, — сказал Василий.

— Не все ли равно, где просидеть до октября — в Черендее или в Илге?

— Но я вовсе не думаю сидеть.

— Удалый долго не думает — сядет да воет, — сразу подсказал буйноголосый.

— Иди ты к черту! — сказал Василий. — Скажи твоим архаровцам, что отсюда осталось тридцать километров до Жигалова, могут пешком уйти.

Лидия ласково взглянула на Савву, смягчая грубость Василия.

— Ладно, — сказал Савва. — Приказываешь и мне уйти?

— Я тебе не приказчик, сам уйдешь.

— И вдруг не уйду?

— Твое дело.

Буйноголосый отошел и начал толковать людям, что дотащить свои вещи до Жигалова каждому легче, нежели тащить свои вещи и чужие, да и баржу в придачу, как они делали всю дорогу. Люди бранились и удивлялись своей недогадливости и хитрости Зырянова, горько смеялись и вытащили пожитки из трюма.

— Вы больше не поддерживаете меня, Лидия Максимовна, — сказал Василий.

— А разве вам нужна от кого-нибудь поддержка? Вы отлично поддержали себя сами, когда выставили моего коллектора из лодки… И затем, вам ведь всегда везет…

Она с любопытством следила за ним, покуда он не скрылся за поворотом берега. К ней подбежал Савва:

— Куда он пошел?

— Не сказал, — ответила она, не скрывая обиды.

— Ладно, не горюй. От меня не уйдет. Я там свой мешок подкинул к вашим вещам…

Она смотрела, как он побежал по следу, проложенному Зыряновым, и тоже скрылся за поворотом берега. Там стоял маленький поселок Усть-Илга.

Савва постучался в первые избы. К удивлению его, везде еще спали, и спали крепко, несмотря на светлый день. Даже детей не было видно.

Его первое сердечное побуждение было — поднять заспавшихся жильцов Усть-Илги, которым давно пора заняться хозяйством. Он не стал терять время за недосугом стучать во все окна, а вместо того крикнул по улице:

— Эй, соль, соль!..

И поспешил на следы Зырянова. И уже из всех дверей на «соль» выскакивали заспанные люди, кое-как одетые… В те ранние годы едва еще налаживалась в Якутии расстроенная войной торговля, и достаточно было одного выкрика бродячего торговца «Соль!», чтобы поднять на ноги всю деревню.

Следы лежали на снегу, ясно оттиснутые самим Зыряновым и его мелконогим конвоем… Зырянов постоял в поселке с детьми. Вот они повели его в поле… Через поле — на ток. Зырянов как раз подошел к молотилке, и Савва увидел его.

Молотилка работала конным приводом, прямо на снегу. Шесть лошаденок неохотно ходили в приводе, и половина всех колхозников работала. Другие шесть лошадей кормились поодаль и отдыхали, а другая половина работоспособного населения отсыпалась в поселке. Колхоз был маленький, все его лошади были здесь.

Василий выбрал глазами единственного человека, стоявшего без дела, и рассеянно представился ему.

— Говори, — любезно сказал рослый председатель.

Но Василий молчал. Говорить было не о чем. Все было ясно — лошадей свободных не было. Все же Василий сказал:

— Мне нужны лошади до Жигалова. Мы тебе отработаем за лошадей.

Председатель плоховато понимал русский язык, ему представилось, что человек предлагает отработать вместо лошадей.

Председатель скользнул взглядом по щуплой фигуре прохожего человека и не ответил. Он, может быть, не думал в это время о лошадях, а больше о людях — людей не хватало в колхозе еще больше, чем лошадей.

В этот момент подошел Савва и протянул руку председателю.

— Договорились? — весело грянул он.

Лошади в приводе шарахнулись, на молотилке закричали, там что-то случилось. Председатель попытался вернуть себе руку, но веселый голос гостя, пугающий лошадей, настойчиво повторил:

— Договорились?

— Не знаю, о чем договариваться, — сказал председатель, чувствуя, что рука немеет в плену.

— Ну, вот и договорились, — сказал Савва. — Начальник правильно сказал тебе: колхоз не надо обижать. Мы отработаем за лошадей.

Глава 31

НИЧЕГО

Председатель колхоза снова засветил «летучую мышь» на шесте. Значит, прошли еще сутки. Усталые лошади замедленно ходили возле молотилки.

— Может, отдохнете? — предложил председатель людям в мякинном облаке.

— Ничего, — прохрипел Зырянов за людей и за лошадей. — Еще поработаем.

— Пойдем, друг, — сказал председатель наверх.

— Слезай, слышишь, Буян! — сказал Зырянов.

Савва слез со стола молотилки. Он взглянул на председателя и пошатнулся. Буян удивленно и виновато обвел глазами людей, проверяя себя, и увидел, что все шатаются. Тогда он понял и поверил, что это он сам и шатается, а весь народ ходит крепко, и это успокоило его.

Председатель ласково обнял русского богатыря и увел.

К барабану встал Порожин. Это было замечено всеми сквозь одурь и мякинно-сонный туман в глазах. Но молотилка вымотала у геологов способность острить.

Почти все они были горожане, о сельской работе имели газетное и литературное представление. Молотилка удивила их, они отнеслись вначале с недоверием к самим себе — к своей чрезмерной усталости. Таня сразу высказала это со своей непосредственностью и балованной прямотой до наивности:

— Неужели вправду так трудно работать на молотилке?..

Сережа Луков, жалея Таню, возмутился:

— Какая это машина, если на ней так трудно работать? Чушь, такой машины не бывает!

Председатель не первый раз предлагал товарищам из Москвы отдохнуть ночку, смениться. Но кто-нибудь отвечал ему: «Ничего!..» Председатель звал Савватея Ивановича и уводил в поселок кормить.

Два часа без Саввы были самыми трудными. Только Небель еще мог продержаться на барабане все два часа подряд.

— Идет! — восклицала Таня.

И все с облегчением прислушивались к далекой песне. Савва вышел из деревни, он возвращается. Это всего два километра — через двадцать минут он будет принимать снопы на стол.

— Бернард Егорович, сменить? — закричал Зырянов.

Небель не ответил. Он задыхался и не хотел сдаваться Зырянову.

Савва желал петь после отличного обеда. Поэтому он предостерегающе кричал, выходя из председательской избы:

— Эй, на молотилке! Придержи лошадей!..

Лошади тревожились от его лихого пения.

Он приходил веселый, отдохнувший, и Таня хрипло командовала, передразнивая его:

— Эй, на молотилке! Долой со стола!

Савва смеялся и занимал свое ведущее место. Затем он оставлял его утром, когда председатель приходил гасить фонари.

Председатель оглядывал людей с любопытством и с восхищением при дневном свете.

— Может, сменить?..

Кроме того, наглядно приближалось время дать лошадей до Жигалова. Ему не хотелось.

— Спасибо, товарищ, ничего, — хрипло сказала Таня.

Председатель пробормотал что-то по-якутски и сам перевел:

— Русский говорит «ничего», пока совсем не околеет.

Он ухватил Савву Ивановича и увел, бережно пошатываясь под его мощной тяжестью, а к барабану встал Сергей Луков.

Иногда геологи шли в поселок по одному, по двое в избу, где Лидия кормила их остатками консервов и дорожными сухарями и поила чаем и, чуть не плача, будила уснувших:

— В дороге отоспитесь!.. Зырянов говорит, на санках сладко спится!..

Имя Зырянова она произносила с отвращением, а с ним самим не разговаривала.

Все знали, что на санях не будет места для людей, и, вздыхая, поднимались. Брели, открывая и закрывая глаза, в темное или ослепительно сияющее поле, — только по этой разнице в освещении отличая день от ночи.

Порожин когда-то предложил, в самом начале этой недолгой, но чрезмерной эпопеи, чтобы женщины дежурили в избе поочередно. Лидия возмутилась против того, что Зырянов назначил ее постоянной кухаркой. Это была непозволительная привилегия. И такая забота со стороны Зырянова была необычайно бестактной и неприличной, по ее мнению.

Зырянов заявил, что он этого назначения не отменит, и обозвал мещанским ее мнение об этом. Лидия была поражена.

— Лида, ты этому подчинишься? — спросила Таня дрожащим голосом.

Зырянов не обратил ни малейшего внимания на протесты Лидии и расставил людей на молотилке, заняв все места. Лидия оказалась совсем без дела, и в то же время кухня без Лидии оказывалась без хозяйки и раздатчицы питания.

— Итак, вы ставите нас на работу и в то же время лишаете питания, — сказал Небель. — Учтите хотя бы, в какое положение вы ставите Лидию Максимовну, подвергая ее такому обращению, на которое вы не имеете морального права в Советской стране, даже по отношению к сестре или жене.

— Когда я вас выведу на железную дорогу, вы успеете осудить мое поведение, — сказал Василий свирепо. И председателю колхоза: — Через час мы примем молотилку, подготовьте все, что надо.

Председатель ушел на ток.

— Я не понимаю, — сказал Небель, — каким образом Зырянов оказался руководителем экспедиции? Когда Александр Дмитрич передал ему свои полномочия? Почему все подчиняются самоуправству?

Вот как это произошло тогда, в первый день, давно… Так давно — в мякинном угаре бессонницы, — что это плохо вспоминалось.

Лидия сидела на лавке и разглядывала свою сильно пострадавшую обувь. Не вставая с лавки, надела якутский капор с реки Иннях. Поднялась и надела романовскую шубку. Разговор прекратился, все смотрели на нее. Не все: она видела боковым зрением или чувствовала, что Зырянов не смотрит. Но она ошиблась в этом: Василий замечал не меньше других.

— Куда ты? — испуганно спросила Таня, помогая Лидии надеть рюкзак.

— В Жигалово. Для общего блага.

— Это безумие, — сказал Небель, — мы не можем отпустить вас одну.

Она улыбнулась. Ей хотелось ответить: «Я это знаю, вы говорили это в Москве…»

— Не бойся за меня, Танюра, я вполне подготовлена, и это всего два дня пути.

— Но вы замерзнете без костра ночью, — сказал Небель, и действительно он был встревожен. — Вы не можете повалить деревья, сделать ночной костер, у вас топора даже нет.

— Почему я не могу?.. Василий Игнатьевич, конечно, одолжит мне свой топор.

За ее спиной Танины пальцы на пряжках рюкзака замерли. Но никто не смотрел на Зырянова.

— Безусловно, — ответил Зырянов за ее спиной, — костер я обеспечу.

Тут все взглянули на него, и Лидия оглянулась. Он стоял вполне одетый для дороги, с рюкзаком за плечами, с топором за поясом.

На мгновение она растерялась. Она не могла же запретить ему идти по одной дороге с ней, тем более после того, что она так неосторожно, так легкомысленно-вызывающе попросила у него топор. И глупо будет в дороге отказаться от его костра… Но всего глупее будет сейчас действительно уйти с ним вместе!.. И бросить товарищей?!. Но как он смеет бросить экспедицию? «Нет, что это происходит? Я ничего не могу понять…»

— Я поражаюсь вашему поступку, — заговорил Небель. — Вы, комсомольский активист, бросаете товарищей в самый трудный момент, зная, что без вас экспедиция не может получить лошадей! — Он повернулся к практикантам, приглашая их разделить его изумление.

Зырянов усмехнулся в сторону, но Лидия увидела — и с величайшей досадой поняла, что он победил. Он заранее знал, с самого начала знал, что он победит, и все это была смешная демонстрация, игра, он с ними обращался, как с маленькими и глупыми.

И вдруг заговорил Порожин:

— Согласитесь на это маленькое самопожертвование, Лидия Максимовна. Мы понимаем, что вы лично никогда не пошли бы на такое порабощение вашей личности. Но ради блага нас всех…

— Знаете что, товарищи? — сказала самая маленькая Надежда с горячностью. — При чем тут порабощение личности и еще какое-то самопожертвование, когда Зырянов прав! Это же несправедливо, чтобы Цветаева работала на молотилке!

«Ах, какой молодец эта маленькая!» — подумал Василий.

— Конечно, несправедливо! — воскликнула другая практикантка. — И мы обойдемся без нее на молотилке!

— Она больше всех намучилась в лямке, — быстро сказала Таня, — я же знаю! Мы все тянули изо всех сил, но не через силу, как Лидия! Она ведь шла шишкой!

Самая маленькая сказала:

— Теперь пусть она в наказание посидит трое суток на кухне. Это, я вам скажу, тоже счастье для тех, кто его не пробовал.

— Лидия Максимовна, мы вас не пустим на молотилку! — проворковала коллекторша Небеля.

Таня немедля отстегнула ремни и стащила рюкзак с Лидии, не ожидая согласия. Внезапно Лидия почувствовала полное свое безволие.

Самая маленькая тонко довершила свою дипломатию, обратившись к зачинщику всех неприятностей:

— Товарищ Зырянов, мы просим вас тоже остаться.

Зырянов в раздумье поглядел на самую маленькую Надежду. Он победил или потерпел поражение?

Глава 32

НЕБЕЛЬ, ТРОГЛОДИТЫ И ДЕВУШКИ

Они узнавали друг друга по одежде и по фигуре, а лица у всех одинаково мохнатые и желтые от соломенной пыли. Грохот молотилки они воспринимали теперь как слабый шелест.

Впоследствии, в поезде, они спорили о том, сколько дней и ночей это продолжалось, но сговорились в одном: не верить Зырянову, будто бы все это продолжалось лишь трое суток.

Однажды утром председатель погасил фонари и отпряг лошадей от молотилки, а других не запряг. Шесть лошадей, отдыхавших ночь, были поданы для экспедиции. В санях лежал весь багаж, и Лидия Цветаева стояла возле саней, в рысьей шапке, отороченной беличьими хвостиками.

Все население Усть-Илги, отдохнувшее и отоспавшееся, было здесь, а рядом с председателем колхоза стоял капитан буксира «Верхоленец».

Молотильщики смахнули кружевные занавеси соломенной пыли с ресниц и осмотрелись.

Председатель пожелал им доехать здоровыми до Жигалова, а там и до Москвы. Он сказал торжественно, что в колхозе Илга дети внукам будут рассказывать  о л о н х о — былину — о том, как умеет работать Москва.

Василий пожал руку председателю колхоза и капитану буксира, но сказать ответную речь не мог.

— Живите! — сказал сиплым шепотом и отошел к саням.

Все захлопали оратору, очень довольные, а Савватей Иванович вышел вперед. Его выступление было еще короче. Он подмигнул колхозникам:

— Я на Илге заломил ветку!

На охотничьем таежном языке это означало: место понравилось, я его запомнил! Савву проводили веселыми криками и приглашениями вернуться поскорее, а то и сразу остаться. Буян успел завоевать сердца илгинцев.

Порожин уселся на вещах в кошеве и сказался больным. Все мужчины и женщины пошли рядом с санями, придерживались за поклажу и пытались соснуть на ходу.

Но дорога была скверная.

Дороги по-над берегом не было. Тайга густая, непроезжая, и скалы прерывали путь и принуждали объезжать рекой, по молодому льду. Здесь только одна дорога была зиму и лето — рекой.

В такую раннюю пору зимы еще никто не ездил. Лед прогибался под санями, груженными камнем. Лошади видели живую струю под тонким стеклом, где ветер смел снег, и боялись ступить. Лед опускался и трещал, лошади отчаянно кидались вперед и в сторону. Сани Небеля проскочили, а сани Порожина заскользили по наклонному льду.

Порожин спрыгнул и отбежал, и девушка убежала, но Сережа Луков один толкал сани, чтобы поскорее продвинуть с опасного места, и в следующую секунду очутился в ошпаривающей воде.

— А ну, побанимся! — крикнул Савва и побежал к Сереже.

Небель, не оглядываясь, ударил свою лошадь.

Лед под санями Порожина только треснул. Из щели хлынула вода. Лошадь поскользнулась и упала. Над клокотавшей водой поднялся пар.

Она лежала неподвижно, научась выносливости от людей, вода заливала ее. Лошадь знала из опыта, что бесполезно ей пытаться встать самой и как опасно мешать людям. Она терпеливо ждала помощи от людей и ждала команды. Кто-то уже тянул за ремни, поддерживая ее ноздри над водой.

Часом позже провалилась лошадь Небеля. Он закричал, сзывая всех на помощь.

Замерзшая одежда скрипела и шумела на Савве и на вознице из колхоза.

Небель жалостно захромал и хлопотливо бегал по сухому снегу, остерегаясь замочить ноги.

— Небель, показывайте, где трещина, — сказал Зырянов.

— Я не заметил, где треснуло.

— Тогда придется кинуть ваши сани: нельзя рисковать людьми.

Бернард Егорович с отчаянием оглянулся, желая, чтобы среди зрителей не было Лидии. Она была тут и улыбнулась ему. Он, съежившись, вошел в воду поперек разлившейся лужи и провалился по самую шею, но сани тонули рядом. Небель ухватился за боковую отводину и вылез. Он предоставил другим спасение его вещей — о лошади он не думал, — побежал к берегу, ужасаясь, что воспаление легких и ревматизм начнутся раньше, чем он успеет развести костер. Он чуть не плакал от жалости.

Вода растопила снег, под водой стал невидим лед. Пар был тепел для глаз.

Савва закричал:

— Распарим шкурку! — и полез второй раз в воду вместе с илгинским колхозником и смеялся коротким, ухающим смехом, кривя негнущиеся губы.

От его смеха у Лидии захватило дыхание. Зырянов увидел ее лицо в эту минуту. Он с недоумением перевел взгляд на Савву и вдруг прыгнул в воду с яростью и подвел плечо под сани.

Небель на ходу рванул пальто — негнущиеся пальцы не отстегивали пуговицу. Спичечную коробку выронил на снег. Потом никак не мог захватить.

Бернард Егорович трясся, умерщвляющий холод проник в желудок, в кишки, в спинной мозг. Он оглянулся и ощутил мгновенный жар ужаса, не увидев саней и людей на разлившейся воде. «Неужели все утонули?.. Тогда я наверняка погиб! Нет, нет! Этого не может быть…» От ужаса и отчаяния он понял, что Зырянов не позволил сделать остановку.

Этот… троглодит погнал вымокших людей дальше, не позволил согреться, просушить одежду! Зырянов пожалел намокших лошадей — полагается прогнать их вскачь!..

Скала закрывала вид на реку вверх. Небель со слезами побежал берегом, увязая в снегу, понесся догонять жизнь, готовую ускользнуть от него.

Скорее. Еще быстрей. Только догнать! Берегом было дальше, но он боялся вернуться на лед реки и метался вокруг деревьев, спотыкался, сворачивал в сторону. Они безжалостно бросили его на смерть, словно крысу. Но он сейчас же догонит, они не знают, как он умеет бегать! Они спасут его.

Колени уже не гнулись, или он не чувствовал. Только бы успеть, пока еще не сомкнулись ледяные челюсти капкана! Он мчался с прекрасной скоростью большой дугой вокруг скалы, а снег взрывался под его ногами, но смерть не отставала. Да ведь он сам и нес ее на закорточках.

Из его сознания выпало все, кроме смерти. Она поймала-таки на этот раз лично его в ледяной капкан. Из-за этой проклятой девчонки!

Образ Лидии вспыхнул в его памяти с этим проклятием и больше не появлялся. Не нужна она! Она — такая здоровенная — не сумеет свалить два дерева и устроить затяжной костер и, не доспавши три ночи, не сообразит немедленно напоить Небеля спиртом. Она постесняется растереть его оледеневшее тело снегом до проступания крови из пор и не сумеет расторопно сварить чего-нибудь и напоить Небеля горячим. Нет, она не могла бы спасти его, и в этой первобытной обстановке сама нуждается в уходе. Он задыхался. Только бы успеть к этим грубым и бессердечным людям, которые спасут его. Они выросли в ссыльных широтах, где каменеет дыхание, вылетев из ноздрей. Они сохранили звериную прочность плоти. Только они спасут его.

От напряжения у него мутнело в глазах.

О надежда! Из-за мыса человек бежал ему навстречу… Черт побери, это практикантка! Хотя из них есть деревенские. Это самая маленькая Надежда!.. О черт, это директорская дочка!

Она остановилась, встречая его, и кричала:

— Вас ищут на реке, зачем вы побежали в лес?

Он пролетел мимо Тани, не взглянув. От бега ему стало лучше, он ободрился.

Небель обежал вокруг мыса и на долю секунды замер перед величайшей в его жизни картиной, которая ему открылась.

Глава 33

«УМЕЕТЕ ЛИ ВЫ ЛЮБИТЬ?»

За скалой огонь в рост человека — две шпалеры искристого, трескучего счастья, почти бездымного, ожидали Небеля и упоили его глаза восторгом. Порожин выстрелил из ружья, вызывая Лукова с реки. Небель не смотрел на людей, он подбежал к огню и лихорадочно стал рвать одежды с себя. Савва в одеяле, подобный картинному римлянину, оттащил его от огня. Небель отбивался как мог.

— О, да ты здоровый! А ну, барышни, потрите-ка его беленькой мочалкой, ручки, личико, животик. Ножки разуйте, скоро! Этот мужик не пропадет.

Его положили на разостланную шубу. Бернард Егорович жалостно стонал. Таня и самая маленькая оттирали его снегом. Самая маленькая кричала на Таню:

— Что ты делаешь? Зачем ты мажешь?!. Это снег, а не крем! Надо тереть изо всей силы, до крови! Ты совершенно не жалеешь человека! Ты свои руки не жалей! Смотри, как я тру!

Она оставила Небеля Тане и кинулась к Сереже Лукову. Он поднялся с реки, белый в лице, как ледяная глазурь на его ватнике, на штанах и на сапогах.

— Зачем стреляли? Я не нашел Небеля!

Самая маленькая схватила его за руку, небрежно крикнула:

— Вот ваш Небель! — потащила к костру, торопливо стала снимать с него и бросать помощницам стеганую куртку, сапоги, стеганые ватные штаны, чтобы девушки сразу выколотили и развешали сушить. Сережа еще пытался защищаться, устыдившись. Самая маленькая прикрикнула:

— Не мешай мне!

У костра на зеленом хворосте Зырянов лежал не то в беспамятстве, не то в оглушении внезапного сна. Он был укрыт двумя шубами, одежда его сушилась, распяленная, у огня.

Двухнедельная реденькая бородка соломенного цвета, уплотненная мякиной, уменьшала худобу его лица. Лидия поддерживала ему голову и поила из ложки чем-то горячим, раскрывая ему ложкой рот, и сама бессознательно усердно полуоткрывала рот, помогая ему вкушать.

Савва сидел возле нее и рассуждал:

— Эх и щуплый! Где вмещается дух в нем?.. Ты, Лида, ученая, укажи мне: непомерный дух в нем.

Лидия молчала. Разговор Голосины мешал ей. Лучше бы Савва совсем ушел, пока она покормит. Это занятие всецело поглощало ее, как в детстве, когда приходилось кормить большую куклу, которая тоже при этом закрывала глаза, и в эту минуту они обе ни о чем не думали — кукла и Лида.

Но Савва не уходил. Он не сводил глаз с ложечки.

Кукла любила сладкий чай, так же как ее мама Лида.

Лидия сварила сахарный сироп в спирту: сахар залила спиртом и подожгла. Прежде чем мужчины успели разложить костер, уже готов был сироп для Зырянова. И конечно, для Саввы, для илгинского колхозника, для Сережи и для Небеля.

Сережу не надо было поить с ложечки. Для Саввы Лидия прибавила спирта в стакан, но он великодушно отдал его колхознику и дождался следующего стакана. Илгинец выпил с увлечением. Сладкий спирт изумил его, он сказал, что согласен еще купаться, пусть барышня лечит его.

Савва не сводил глаз с ложечки и тоже вытягивал губы, как будто передразнивал Лидию. Он, видимо, мучился сочувствием. Лидия решительно сказала:

— Савва, присмотрите за девушками, чтобы они не испортили Небеля.

Он побежал и добросовестно занялся порученным делом — стал развлекать девушек рассуждениями:

— Вот, говорят, человек тоже зверь. А морж — зверь или человек?.. Из всех на свете только моржи да люди способны купаться зимой — дай бог здоровья им. Но на морже — сапоги из чистого сала и обут с головой, а на человеке? Ум, смекалка крепче моржовой шкуры.

— Василий, вы меня слышите?.. Вам лучше? — спросила Лидия шепотом.

Зырянов не отозвался. Он лежал с закрытыми глазами.

— Никогда бы не подумала, чтобы плотовщик оказался таким неженкой, — сказала она погромче и внимательно наблюдала за его веками, но они не дрогнули.

Он спал глубочайшим сном и во сне сосал с ложечки сладкий спирт.

— Как вы могли так отвратительно поступить со мной?.. Никогда в жизни я вам этого не прощу, слышите? И разговаривать с вами не буду! Я в этом тысячу слов дала себе… Вы безнравственный человек. Вы дикарь… на третьем курсе вуза. — И еще тише, с дерзостью спросила: — Умеете ли вы любить?.. — и вся залилась неудержимой краской. — Я думаю, что эта способность еще не зародилась в вашем тысячелетии…

Она зорко наблюдала за его веками. Зырянов безмятежно сосал с ложечки сладкий спирт. Ей захотелось поцеловать эту грязную, нечесаную голову, обсыпанную мякиной. Никто не смотрел в их сторону, но она испуганно оглянулась, как будто желание могло быть подсмотрено людьми.

На другой день к вечеру экспедиция пришла в Жигалово. На темной улице стояла трехтонка, груженная сеном.

Зырянов сообщил результаты переговоров с шофером:

— Машина идет в Иркутск. Шофер возьмет пять человек. Я считаю, первыми должны уехать студенты.

— Как ехать-то, вместе с этим сеном? — спросил Порожин. — Поезжайте, я не возражаю.

— Студентов четверо, — сказал Зырянов. — Лидия Максимовна, вы поедете?

— С удовольствием.

— Сомневаюсь в этом удовольствии, — сказал Сережа.

— Но вы не возражаете? — вежливо спросила Таня. Порожин и Небель пошли искать Дом крестьянина, уже переименованный в Дом колхозника.

— Они забыли попрощаться, — сердито сказала Таня.

— Они не забыли, — сказал Зырянов. — Они не привыкли.

Лидия смотрела на могучего человека, сиротливо стоявшего в стороне от их сварливой, но все-таки дружной компании. Он с грустной завистью наблюдал за перебранкой своих недолгих сотоварищей в трудах и дорогах. Лидия подошла к нему.

— Я тебя буду помнить, Савва… У тебя не только голос удивительный…

— Я весь удивительный, — сразу подтвердил Савва.

Лидия рассмеялась:

— Пожалуй, это правда.

— Правда. Потому никогда по имени не зовут, а клички придумывают.

— Понимаю. Имена все обыкновенные. Куда же ты теперь, Савватей Иванович? Жалко, что не с нами.

— И мне жалко!

Помолчав, он сказал:

— А ему, как ты понимаешь, жалко?

— Он сюда вернется, — сказала она уклончиво.

— Да что ты!

— Будущим летом хочет вернуться.

— Опять по камням? Или по золотишку?

— Нефть искать будет.

— Я бы ему помог. Я бы и тебе помог. Я ведь сколько истоптал по Якутии, знаешь? Я вам покажу такие места, камушки-самоцветы. — Он засунул руку в глубь одежд на груди и протянул что-то на ладони: — Возьми на память.

Он зажег спичку. Лидия увидела в своей руке красивый кристалл.

— Носи! — сказал Савва гордо. — Алмаз! Цены нет!

— В Якутии пока алмазов не найдено. Это удвояющий шпат.

— Как не найдено! Вот он — как мой глаз! Я нашел.

— Спасибо, Савватей Иванович. Но это чересчур дорогой подарок. Алмаз такой величины стоил бы пуда два золота. — Она протянула Савве кристалл.

— Не беру, — твердо сказал Савватей Иванович. — Я подарил тебе. У другой и отобрал бы.

Лидия опять рассмеялась. Какая откровенность! Интересно, откуда этот человек?

— Я могу подарить и вдвое… Только верно ли?..

Он нагнулся и приблизил глаза к ее лицу. Отдала бы она так скоро два пуда золота?.. Он погрустнел.

Она должна была вернуть затуманившейся душе Буяна ее алмазную ясность. Лидия сказала:

— Я стеснялась взять такой дорогой подарок! Спасибо, Саввушка!

— Вот и я говорю! — Он обрадовался. — Ты побереги его, Лида.

— Откуда ты родом, Савва?

— Для чего тебе?

— Речь твоя мешаная. Разноязыко говоришь.

— Разноязыко?

— Ну да: по-нынешнему и по-старинному, по-городскому и по-деревенски… Ты не отвечай, если не хочешь.

— Врать тебе не хочу. Вот как скажу я тебе одной, втай: русский я жилец. Поняла?

Она с любопытством вслушалась. Он сказал это с гордостью. Но что означало это странное выражение? Оно имело для него особый смысл.

— Не поняла.

— Пояснить не могу… Не ученый же я по вашей науке, — вдруг жалобно сказал Савватей Иванович.

— Жалко, что неграмотный… Написал бы ты мне письмо в Москву…

— Я напишу, Лида! Говори, куда послать.

— В Москву, на Арбат, Денежный переулок, дом семь, квартира два.

— В Денежном переулке два квартира занимаешь?.. — с уважением сказал Савва.

— Нет, нет, квартира номер два, так и пиши. А в переулке нашем денег не делают уже триста лет.

— А на что зря? Всегда денег мало. Сотню добрых людей угощу, а то и полста: с улицы сколько наберется — всех угощу, и карманы пусты. А долго будут везти письмо до Москвы, на Арбат, да в переулок?

— Смотря откуда.

— От Усть-Илги.

— За месяц довезут. Но в Усть-Илге кто тебя научит русской грамоте? Лучше ты здесь, в Жигалове, устройся.

— Я сам кого хошь научу грамоте. После Нового года сразу и жди письма!

— Сразу и ждать буду… А говорил — неграмотный!.. И я буду хранить твой подарок! — и в мыслях добавила: «Ты сам — алмаз».

— Там этого так много, что из него можно, — шепнул Савва, — алмазные хоромы для тебя построить. Пойдешь со мной?

— Лидия Максимовна! — закричал Зырянов раздраженно.

— Скажи ему, что я здесь.

— Сюда иди, Василий Игнатьевич! Здесь она.

Когда Зырянов подошел, вокруг Лидии сбежалась толпа местных жителей на возглас Саввы.

— Прощай, друг-человек! — Буян не выпускал руку Зырянова. — Назад будешь?

— Непременно. В июне.

— Возьми меня в свою партию.

— С удовольствием. Да где я тебя достану в будущем году? В каком лагере тебя искать?

— Назначай свидание, — сказал Савва сурово.

— Не могу, — сказал Василий.

— Эх!.. А то — «с удовольствием». Один рот, два языка.

— Почему не можете? — сказала Лидия. — Человек относится к вам с редкой искренностью.

— А что, если он обчистит экспедицию, — резко сказал Василий. — Ему разве нефть нужна?

«Ему нужны вы», — мысленно сказала Лидия.

— Ему хоть бриллианты — и тех не надо в земле, а в чужом кошеле.

— А ты люби друга не без убытка, — сказал Савватей Иванович.

— Вот это сказал!.. — Василий восхитился. — В Черендее, в эвенкийской кооперации у председателя узнаешь про меня.

— Заметано! — весело сказал Савватей Иванович.

Грузчик на машине перекидал сено. Он повысил штабель в передней части кузова и вынул середину, оставил боковые стенки, а когда пассажиры уселись, достроил заднюю стенку и накрыл всю камеру кровлей.

— Он попросту замуровал нас, — сказала Лидия.

Грузчик неохотно вынул один брус из задней стенки для продуха, положил наверх и сказал:

— Вам же хуже — скорей завалится.

Через рев мотора они услышали мощный голос: «Прощай, Вася!..»

Машина запрыгала на ухабах таежного тракта. Путешественники с беспокойством прислушивались к шуршанию стен и кровли. Каждый брус сена весил двадцать четыре килограмма.

— Я так надеялась выспаться в Жигалове! Там, наверно, упоительно жарко в избах… — жаловалась Таня.

— Побереги язык, откусишь на ухабе.

В кабине шофер говорил грузчику:

— Интересно, еще держится или похоронило их?

— Надо посмотреть.

— Сами скажут.

— Они скажут под тонной сена! Удушатся.

— Этот щупленький, который договаривался? Он не удушится.

По крыше кабины застучали. Собеседники примолкли, шофер прибавил газ. По крыше забарабанили. Шофер грозно сказал:

— Кому там руки отбить?

Он остановил машину, злобно ругаясь. Стали слышны крики и стоны.

Грузчик помог Зырянову откопать пассажиров. Сережа Луков пробормотал под глыбами:

— Товарищи, спасайтесь сами… Помочь не мо…

Когда его подняли, он был без сознания.

Выяснилось, что Зырянов разбросал часть сена дорогой, пока шофер не спешил остановить. Шофер рассвирепел, а потом впал в отчаяние и примирительно заявил, что его оштрафуют, если он доставит неполный груз. Василий вручил ему тридцать рублей и сказал:

— Поехали.

Глава 34

КЕМБРИЙСКАЯ ПЫЛЬ

В теплый, сухой вагон в Иркутске они вошли с нетерпением, с восторгом, почти ворвались, и Таня с завистью поглядела на равнодушные к этим благам лица многодневных пассажиров, слегка уже отупевшие от благ.

— Есть же счастливые люди!

Она получила их приедающееся счастье и спала сутки с перерывом на обед. Вся экспедиция спала.

Лидия будила восемнадцать человек по очереди, прогоняла их умываться, кормила и снова отпускала спать и даже гнала, если кто-нибудь пытался затеять разговор.

— После Урала успеете наговориться. Зырянов велит спать.

— Кончилась тирания Зырянова, — сказал Сережа Луков с верхней полки. Поборолся со сном и еще сказал: — Не желаю спать по приказу Зырянова. Нарочно не буду спать.

— В таком случае расскажите, что вы почувствовали, когда провалились в воду. Рассказывайте, Сереженька! Ну?.. — Она подняла глаза. Сережа спал.

Зырянов спал двое суток и спал бы дальше, но услышал разговор в соседнем купе и насторожился. Там ехали какие-то нефтяники. Они говорили о Байкале.

Они оказались из байкальской экспедиции треста «Сибирьнефтеразведка». Двое узнали Зырянова и усмешливо припомнили его содоклад в прошлом году. Зырянов ехидно спросил, успешно ли бурят в третичных слоях на Байкале, а они не менее язвительно осведомились, нашел ли он нефть в кембрии.

В купе пришел Небель и поздоровался с девушками:

— Приветствую лямочниц-практиканток!

Девушки с жалобным смехом и с энтузиазмом стали вспоминать свои мучения на Лене и горевать о разбитых полуботинках и туфлях. Туфли пропали, мучения зажили, начала выступать героика минувших дней.

В теплом и сухом вагоне перед самой Москвой, уже не на зимней Лене, лямка излучала хвастливый ореол живописного подвига, выпадающего раз в жизни. И пыльный, накуренный курятничек на колесах становился изумительно уютным, и лямка обнаруживала неожиданное свойство нематериального, но чем-то очень ценного приобретения на всю жизнь.

— С чем вас и поздравляю, — сказал Небель презрительно. — Не забудьте поблагодарить Зырянова, который запряг вас в одну лямку с бандитами и сифилитиками, чем и обогатил вас духовно на всю жизнь.

Девушки приумолкли на минутку, удивленные и оскорбленные.

— Они у нас ничего не украли, — сказала обиженная коллекторша Небеля.

Самая маленькая побежала и привела Зырянова за рукав.

— Ну вот, теперь говорите, Бернард Егорович! В чем вы обвиняете его? — сказала самая маленькая Надежда, самая бестактная, самая назойливая… Ее можно было именовать различными кличками, но непременно самыми крайними. Таково было мнение Небеля всегда, а сейчас он был особенно неприятно удивлен ее пронырливостью.

— Я, наоборот, советовал поблагодарить Василия Игнатьевича.

— Ах, так?..

Она в негодовании оглянулась на подруг. Зырянов покраснел:

— Больше я вам не нужен?

— Постойте!.. Разве вы ничего не хотите ответить на это?..

— Я должен отвечать? Я не знаю, что отвечать на это… Меня никогда не благодарили. — И вдруг, вместо того чтобы уйти, уселся в уголок и сказал: — Вы хотели судить меня за Усть-Илгу? Судите.

— Перестаньте! — сказала самая маленькая. — Мы все за вас. Правда, девочки?

— Правда! — искренне и дружно сказали три или четыре девочки.

— Именно поэтому вы, товарищ Зырянов, и должны доказать нам всем, что вы поступили правильно.

— Но если вы согласны со мной, зачем доказывать?..

— Нет, не согласны! — воскликнули те же три или четыре девочки.

— Это — в Усть-Илге?

— Да, — сказала коллекторша Небеля.

А Бернард Егорович молчал.

— Нет, — сказала самая маленькая, — спор идет о лямочниках.

Он усмехнулся:

— Если на то пошло, они тащили ваш багаж. И в то время, когда они тащили, мы не возмущались. Теперь вы возмущаетесь мною за то, что я заставил их тащить.

— Но почему это наш багаж, а не ваш?

— Его багаж, — сказала самая маленькая, и все засмеялись, — он дотащил бы уж как-нибудь сам.

Зырянов помрачнел при этом намеке на легковесность его кембрийского багажа, но смело сказал:

— Правильно. И уж я-то сам не пропал бы в лесу. Но государственные интересы требовали защиты… А четыреста человек, если бы пошли самотеком, неорганизованно, что сталось бы с ними? Сильные ушли бы вперед, слабые могли погибнуть в дороге. Из Усть-Илги до Жигалова нетрудно каждому дойти со своей котомкой. А от Усть-Кута до Усть-Илги — сто пятьдесят километров, — легче баржу тащить всем народом, чем одному свою котомку.

Девочки молчали. Василий увидел, что им непонятно.

— Объяснить невозможно было — эти люди не поверили бы. Они росли в единоличном духе и вкоренились в нем. Надо было организовать принудительную взаимопомощь, чтобы их самих спасти.

— Всех? — иронически спросил Небель.

— А спасать надо не всех?

— Вы сами отметили, что сильные не нуждались в принудительном спасении.

— Но слабые не могли спастись без помощи сильных.

Он помолчал и добавил:

— Сначала надо заставить людей сделать. Потом они осознают и оценят… Даже среди интеллигентных людей, если вы помните… не удалось достигнуть согласия без принуждения… Вы извините, я вернусь, как только вы подготовите ваши возражения.

Он вскочил, но Лидия заговорила напряженным голосом:

— Итак…

Василий быстро сел.

— Товарищ Зырянов очень доволен собой и своим поведением в Илге тоже.

— В Илге был порог, — сказал Василий тихо и опустил глаза. — Я увидел, что пройти через Илгу будет потруднее, чем шли всю дорогу в лямке… На порогах лоцман обязан без промедления подавать команду, а не объяснять обстановку… Но я — прошу извинения у всех девушек и у Лидии Максимовны… (ох, как трудно далось это простое слово, которого не было в лоцманских привычках!) — я не оправдываю себя. Я должен был попробовать объяснить… — Он вскочил. — Позвольте мне сейчас уйти!.. А потом мы поговорим… — Он медлил, не решаясь уйти самовольно, и пытался скрыть смущение: — Там надо чуточку додраться!..

— Идите, — разрешила самая маленькая Надежда. Байкальцы ревниво осмотрели кембрийский битум и попросили разрешения сделать бензольную вытяжку.

Затем они принялись рассуждать о доломитах и высказали высоконаучные сомнения, а Зырянов загорячился. Это продолжалось весь день — в купе, на площадке, в ресторан-вагоне, — со страстью, с яростью, как первая весенняя встреча на стадионе, со штрафными ударами (по образцам!) и забитием голов (опять-таки образцами)… «Мячи», то есть образцы, разрушались, их заменяли другими.

Когда замелькали пригороды Москвы, спорщики сразу вернулись в обманчиво холодное состояние пассажиров, которым, вообще говоря, нет дела до попутчиков, почти и незнакомых, и занялись своими чемоданами. Зырянов тоже занялся своим рюкзаком.

Он удивленно шарил в опустевшем мешке. Он даже пытался потребовать от недавних собеседников, свои образцы, но пассажиры усмехнулись: чудак этот Зырянов. Кому нужны его доломиты?

Василий схватил рюкзак и вытряхнул над газетой. На газету высыпалось немного темного порошка, купе наполнилось тонкой, очень древней пылью кембрийского возраста и громкими протестами: девушки уже почистились и привели себя в опрятный вид для Москвы. Все, кроме Лидии, выбежали из купе. Василий скомкал газету и швырнул в сетку. Сложил книги в рюкзак и ушел на площадку сконфуженный и злой.

Лидия осторожно развернула скомканную газету, смела с полок драгоценную пыль в нее же и успела все собрать в папиросную коробку, когда поезд медленно подходил к перрону.

Зырянов стоял на площадке. Лидия обратилась к нему с некоторой церемонностью, потому что ведь она не разговаривала с ним после Усть-Илги…

— Василий Игнатьевич!

Он повернулся к ней и молча ждал.

— Вам в детстве кто-нибудь рассказывал сказки, Василий Игнатьевич?

— Мало, — неохотно ответил Василий. «И найдет же время женщина говорить о сказках», — подумал с горечью.

— Ваше поведение было сказочное… — Она протянула ему папиросную коробочку с кембрийской пылью. — Возьмите вашу иголку, Василий Игнатьевич, которую вы выменяли с козы, которую выменяли с быка, которого выменяли с куска золота… Поберегите хотя бы иголку… Не подумайте, что я с вами разговариваю. Я просто пожалела… сказочного человека. Без иголки вы растеряете и пуговицы… Надеюсь, что при вашей кембрийской вежливости вы известите меня, какой будет приговор лаборатории. Если Викентий Александрович возьмет на себя риск анализа такой драгоценной пыли. Желаю вам удачи!

Она подала ему руку и с важностью ушла прятать загоревшееся лицо: «Я сама указала ему для анализа нашу лабораторию!.. И он должен сообщить мне результаты анализа, который сделают в моем институте, у Викентия Александровича!.. Что это значит, Лида?.. Как тебе не стыдно быть такой девчонкой?!. Нет, как это я могла?!.»

Василий побежал прямо с вокзала в институт и «поймал» одну хорошую лекцию по петрографии. Вечером в общежитии он выяснил у товарищей, что они успели пройти на четвертом курсе, и решил, что догонит в два месяца. На другой день вечером он начал работать в библиотеке, а днем побывал в Геологическом институте.

— Это все ваши образцы? — в недоумении спросил Синицкий, директор института, когда папиросная коробка легла на его стол. — На вес алмазов. Едва ли будет возможен анализ.

Заведующий лабораторией доктор химических наук Викентий Александрович заявил определенно, что полный анализ не удастся сделать. Вряд ли есть вообще смысл занять лабораторное оборудование и затратить время лаборанта на такой сомнительный анализ.

— Я сам буду работать лаборантом, без оплаты! — предложил или, вернее, попросил Зырянов.

— А вы работали в лаборатории?

— Я научусь, — попросил он.

— Но как вы будете совмещать это с занятиями в Нефтяном институте? Как бы за вас не попало от Ивана Андреевича, — сказал Антон Елисеевич со злопамятностью, — ведь он вас прочит в аспирантуру.

— Я догоню свой курс через два месяца, я рассчитал.

Он стал ежедневно приходить в лабораторию и помогать лаборантам. Когда он освоился с несложной технологией анализа, доктор разрешил приступить к сомнительному образцу.

Василий спал четыре часа в сутки и в течение двух месяцев догнал свой курс. В лаборатории он закончил анализ.

— Пожалуйте! — Викентий Александрович протянул бумажку Зырянову и наблюдал за ним.

На бумажке были выписаны несколько букв и несколько цифр… заключавшие неопровержимое подтверждение наличия кембрийской нефти. А может быть — отрицание?..

Василий понимал значение каждой цифры и буквы. Но их сочетание указывало на что-то… на то, что появилось в результате их сочетания. Что это? Василий не мог этого знать.

Химик наконец сжалился и сказал:

— Это пиробитум. Материал, не дошедший до нефти.

Василий молчал.

— Процесс образования нефти в этом пласту когда-то начинался, но по какой-то причине не завершился.

Лидия просила сообщить ей приговор, вспомнил Василий. Приговор соответствует всем данным мировой науки, сказал доктор. Он тщательно спрятал бумажку с приговором.

— Спасибо, Викентий Александрович.