#img_6.jpeg

 

СТОИТ ЛИ ИСТРАТИТЬ ЖИЗНЬ НА ОШИБКУ?

Глава 1

ХАРАКТЕР — ЭТО ГЛАВНЕЙШИЙ ТАЛАНТ

Василий опять поспевал за своим курсом — четвертым — и сам делал контрольный анализ полнинских образцов. Все шло нормально, и сон обычный: четырехчасовой.

— Человек страдает познанием, — сказал Егоров.

— Кто больше знает, тот меньше спит, — ответил Зырянов.

— Из тебя, Вася, во благое время вышел бы добрый кулак.

— Во благое время ты бы отведал доброго кулака.

Но, в общем, Василий молча слушал, когда касались особенностей его сна.

— За что? — покойно спросил Егоров. — Таких, как ты, жадных немало есть в деревнях. Был бы ты ярым стяжателем в старых условиях. Советская власть направила твою ненасытную жизнь к науке. От крестьянства и страдность в учебе у тебя.

— Честное слово, не понимаю: ты меня хвалишь или осуждаешь?

— Осуждаю. Учиться высшим наукам — не землю пахать, не страду страдовать. Страдание для этого не идет, и кулацкая жадность не пристала.

— Клянусь! Такой чепухи, как от Егорова, я не слыхал никогда в жизни, даже от моего дядюшки после его святого хаджа в Мекку, — сказал Алиев, потряхивая черной блистающей короной кудрей на высоком черепе. — Зырянов имеет кулацкую способность годами спать не больше четырех часов в сутки! А Егоров имеет буржуазную наклонность дрыхнуть, когда советскому студенчеству время делать физзарядку под радио и внедряться в науки!

— Кулацкая жадность — это не талант, а характер, — сказал Егоров.

— Чудак! — закричал Алиев. — Характер — это главнейший талант! При социалистических отношениях он делает Ломоносовых, и он же при капиталистических делает кулаков и миллионеров и бандитов! На всю историю России до нас был один Ломоносов…

— Это мы с тобой Ломоносовы?

— Зырянов — да, а ты — нет. Ты, Егоров, человек достоверно полезный. А Зырянов — человек сомнительный, рискует напрасно разбить нос. Ты будешь директором шахты, потому что у тебя бездарный характер. А Зырянов сотворит мировое открытие и совсем перестанет спать, чтобы успеть…

— А вот мы заставим тебя повторить эти ереси на комсомольском бюро.

В час ночи общежитие утихло. Василий лег в три. Он сделал работу в счет завтрашней, чтобы освободить пару часов днем.

Он отправился в Институт мозга. Он давно задумал это посещение.

— Доктор, почему я не вижу снов?..

— Вы, вероятно, не по этому вопросу пришли сюда? — спросил доктор.

— Именно и только по этому одному вопросу.

— У вас много свободного времени? — вежливо и недовольно спросил ученый и посмотрел карту больного. — Вы же студент. У вас должна быть порядочная нагрузка.

— Да, я студент, и у меня, кроме учебной, большая партийная нагрузка… Времени не хватает настолько… что вот уже одиннадцать лет, как я сплю не больше четырех-пяти часов в сутки. Надо мной смеются, даже издеваются: называют меня сверхчеловеком. Другие пугают, что я должен скоро умереть… Но ничего, я все еще живу. И работаю.

И я хотел бы узнать, что известно об этом науке: можно так жить, как я живу?.. Но если это вопрос только воли… Если человеку возможно довольствоваться четырьмя часами сна, то это очень важный вопрос не только для меня одного. Вот откуда мой вопрос о сновидениях: нет ли связи?

— Связь, по-видимому, есть. Вы очень быстро и глубоко засыпаете? Вы недолго лежите до засыпания?

— Только ложусь — и ничего больше не помню. Вероятно, моментально засыпаю.

— Можно позавидовать вам. Вы обладаете даром глубокого сна, может быть даже исключительно полного сна. Поэтому вы можете позволять себе очень короткий сон. Кора головного мозга успевает отдохнуть, биохимически освежиться. Когда человек видит очень яркие сны, он встает почти не отдохнувший: кора продолжала работать.

— Так вот какая связь!

— Глубокий сон — это великая вещь. Берегите его. Его тоже можно потерять… Много снится тому, кто медленно засыпает и легко выходит из сна, спит неглубоким сном, не дающим полного отдыха, и нуждается поэтому в продолжительном сне.

— Но все-таки я бы хотел хоть раз увидеть…

— Что ж… Попробуйте, хотя вряд ли у вас выйдет при такой могучей способности… Попросите кого-нибудь из товарищей причинять вам легкое раздражение в момент засыпания.

Василий поблагодарил за совет.

Ночью, покончив с учебниками, он просверлил две дыры в рамах окна и лег головой к сквозняку. Острая струя морозного воздуха шевелила тонкие пряди льняных волос на темени и приятно освежала, причиняя легкое раздражение. Василий мгновенно уснул.

Глава 2

ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ЗНАТЬ СЕБЕ ЦЕНУ

В первое воскресенье после окончания анализа полнинских образцов Василий отправился к Лидии Цветаевой.

Он сразу, лоцманским взглядом окинул светлую комнатку с кружевной белой занавесью на маленьком окне и белым убранством постели и приветливым зимним солнцем на свежести дешевеньких обоев, отразивших мартовский снег. Сделал шаг от порога и вдруг сослался на приглашение. Он явно выглядел оробевшим.

— Без письменного приглашения вы бы не пришли? — насмешливо спросила Лидия. — Вы вообще не хотите быть знакомы?

— Вы интересуетесь Сеней… Я принес его письмо… Переслал Женя из Алексеевки.

— Дайте скорее!

Теперь она взглянула более пристально.

— Вы опять успели похудеть… И побледнели. Вы не больны?

— Я здоров. — Первый раз в жизни кто-то говорил ему, что он «похудел» и даже «побледнел». Он уточнил: — Я выздоровел.

— Значит, вы все-таки болели! Что у вас было?

— Воспаление легких… сначала. Потом плеврит с сильным жаром, сказала няня.

— «Сказала няня»! Вы были в больнице! И вы не дали знать!.. — Она помолчала от обиды, но рассердилась на себя: «Это все я!.. Какой отвратительный характер! От кого это у меня?..»

За портьерой звонкий, чистый голос сказал:

— Лида, к тебе можно?

Василий насторожился: какой милый голос. Лидия не говорила, что у нее есть младшая сестра.

— Войди, мама.

— Открой мне, пожалуйста.

Лидия вскочила и откинула портьеру. Василий огорченно подумал, что это следовало сделать ему.

Мать, в темном просторном домашнем платье, вошла с белым подносиком, с двумя белыми чашками, вазочками и крохотными блюдцами под варенье.

— Ах, мама!.. Я же сама могла!.. Мама, это и есть знаменитый Василий Игнатьевич Зырянов!

Она с опасением взглянула — она еще не знала, как он себя поведет. Зырянов пошел навстречу полной, расплывшейся женщине лет шестидесяти, с удивлением, с нетерпением желая услышать ее голос. Старушка села и музыкальным, юным голосом спросила о его успехах.

— Можете говорить со мной как со специалистом.

Зырянов, улыбаясь, сказал, смущенный, сбитый с толку противоречием голоса и внешнего вида мамы:

— Неужели Лидия Максимовна заставляла вас пройти вместе с нею всю геологию?..

— Я ее заставляла, а не она меня, — строго сказала старушка. — А как вы думаете? Нам, родителям, нельзя иначе никак. Вот будет у вас свое высшее образование и даже докторское, как Лида говорит… — Ее речь была полна лукавства.

— Мама! — Лидия покраснела.

— И вы думаете — уже обеспечены у детей? Тогда я вас пожалею. Они вам ответят очень скоро: «Ах, мама, тебе это неинтересно! Ты не поймешь!..» Или так вот, вежливо: «Неужели дочь заставила вас пройти геологию?» — Глаза у мамы, молодые, насмешливые, согласны были с голосом и коварными, переменчивыми интонациями в решимости задразнить Зырянова.

— Извините! — воскликнул Василий. — Спасибо вам! Теперь я буду действовать по вашему способу!.. А много у вас детей?

— Не жалуюсь, слава богу. Второй вуз кончаю, не считая своего. С аспирантурой плохо у меня: не допускают по возрасту.

— Ну, конечно! — с жаром воскликнул Василий, но уже с почтением к учености, а не только к старости.

— Так и ожидала эту любезность, — мелодично сказала старушка. — Но вы ошиблись, намекая на мой возраст. Я имела в виду возраст Лиды.

— Замечательно! — пролепетал Василий, глядя на старушку со страхом и восторгом. — Разрешите ответить на ваш вопрос. Я заложил два анализа на одинаковом материале, составленном из полнинских асфальтов и битумов. Я сам делал контранализ…

Мама внимательно выслушала задумчивую паузу Зырянова и осторожно спросила:

— Какой же результат?

— Целых два результата: один анализ положительно указывает на нефть, а другой очень далек от нефти.

Мать и дочь рассмеялись. И Василий увидел, что они очень похожи друг на друга.

— В Институте горючих ископаемых тоже закончили анализы и решительно отвергли возможность нефти в полнинском кембрии.

— Вот как, — сочувственно сказала мать.

— У профессора Каслина в Ленинграде получились противоречивые данные, сходные с моими собственными результатами: и за и против нефти.

— Как интересно! Следовательно, вы можете продолжать бороться.

— Мама, — взволнованно сказала Лидия, — ну зачем же ты поощряешь его! Ведь он уже три года борется и два года ведет разведку в Якутии, а кембрийскую нефть хотя бы в лаборатории нашел. — У Лидии горели щеки, и она не смотрела на Зырянова.

— В таком случае пейте чай! — сказала быстроглазая мать и вышла из комнаты.

— В таком случае будем пить чай, — сказала Лидия. Она не смотрела на Василия.

— В таком случае пьем чай! — сказал Василий с внезапным весельем.

Лидия положила на кукольные блюдца прозрачные ягоды в изумрудном густом сиропе. Василий посмотрел на свое блюдце с искренним интересом. Тотчас Лидия отзывчиво подложила еще ягод и взглянула с ласковым сочувствием к его детской радости.

— Рассказывайте ваши дальнейшие планы.

— Я был у начальника Главгеоразведки. Он сказал: «Если Академия наук заслушает ваш доклад, я уделю вам десять минут».

— Грубиян! Что вы ему ответили?

— Я сказал: хорошо. — Василий встал и прошелся по комнате.

Лидия покраснела от гнева.

— Вы должны были обрезать эту свинью! А вы проглотили оскорбление с покорным «хорошо»!

— Что же другое я мог ответить ему с достоинством?

— С достоинством?.. Его высмеяли, а он с достоинством ответил: «Хорошо»!

— Он хотел выразить ту мысль, что, может быть, я и заработаю доклад в Академии через десять лет, но и тогда кембрийская нефть, да еще в Якутии, не будет стоить больше десяти минут делового времени…

— Вы полагаете, что я сама не в состоянии понять?..

Василий остановился у книжной полочки и рассматривал книги в смущении.

— Ну, а я ответил: хорошо.

— Боже, какая угроза! — Лидия тоже подошла к полочке и встала рядом с Василием. — Я действительно не поняла вас. Вы ответили в том смысле, что принимаете его условие!..

— Конечно! — Ему хотелось взять в руки какую-то книгу, но он не решался.

— Будто бы вы придете к нему после доклада в Академии наук?..

— Да.

— Вы действительно уверены, что Академия наук будет слушать ваш доклад?.. И не дальше как через десять лет?

— Зачем? Через две недели.

Она взглянула почти испуганно.

— Иван Андреевич уже внес предложение на Геологическое отделение Академии заслушать мой доклад о разведке на кембрийскую нефть.

— Извините, Василий… Вам это не приснилось?

— Вы опять забыли, что мне никогда не снится.

Она продолжала смотреть недоверчиво, не желая верить, что этот человек способен на такое дерзкое бахвальство. Он был очень бледен и худ. Он взял наконец эту книгу, которую ему хотелось раскрыть.

— Тринадцать лет назад вы были неграмотны, — напомнила, чтобы заставить его одуматься.

— Верно! — воскликнул он с гордостью. — А нынче я буду докладывать в Академии наук!

— Больше всего мне не нравится у вас нескромность.

— Лидия Максимовна! Объясните мне, что такое скромность? Может быть, я не понимаю: разве я должен прикидываться, будто бы не замечаю, насколько я успел больше многих других?

Она не нашла прямых слов для возражения и сказала:

— За тринадцать лет каждый ребенок доходит до четвертого курса. Мартин Иден успел больше вашего в три года.

— Кто это? — живо спросил он.

— Вы попросту не сознаете своего невежества и воображаете, что это и есть сознание своей ценности.

Василий сильно покраснел.

— Человек должен знать себе цену. Образование не мешает мне понимать, что есть люди не менее умные и более знающие.

«Это и есть скромность», — подумала Лидия и сказала:

— Простите, если я обидела вас. Я не хочу обижать вас!..

Василий угрюмо попросил рассказать биографию Мартина Идена. Он слушал с жадностью и оживился.

— Мартин Иден удовольствовался тем, что узнал за три года, и тем, что сделал за три года, потому что у него была слишком маленькая личная цель. Я вовсе не довольствуюсь собой. У меня другая цель. Почему я не должен радоваться тому, что успел узнать и сделать?

— Какая у вас цель?

— Облегчить труд человека!.. — сказал он с неожиданной жесткостью в голосе, отвернувшись и хмурясь. Да, пафос простой задачи, но великой — суровый и стыдливый пафос посвящения жизни одной службе. — Да. Я горжусь тем, что успел за тринадцать лет получить некоторое образование, применяя его к жизни все время. Каждую крупицу моего знания я разделил среди большой массы людей.

Глава 3

АВТОБИОГРАФИЯ УЧЕНИКА В 1918 ГОДУ

— Сядьте, Василий, и расскажите мне об этом.

Он сел против нее у столика.

— Я проучился, может быть, меньше трех лет из этих тринадцати… — Он встал и снова прошелся по комнате: два шага от кровати до окна, три шага до двери.

Он стоял перед Лидией и говорил. Время от времени он делал шаг к столу, поглядывая на зеленое варенье — густое, прозрачное, как драгоценный камень, искрящееся в бликах. Он говорил не очень гладко, иногда несвязно, повторял и разъяснял свою мысль для самого себя. Синтаксис прихрамывал у него заметно.

— Я проучился в семилетке одну зиму, с осени до весны, и не успел окончить: кончился учебный год. А уже весной я проводил комсомольскую кампанию, собирал бригады на сплав и сам был бригадиром. Я провел в тот год плоты по Северной Двине до Архангельска… — Он наклонил голову, уставясь в свои воспоминания. — Месяца не хватило. Еще месяц бы занимались — и я окончил бы семилетку.

— Семилетку? За одну зиму?

— Семилетку! — сказал он, торжествуя.

— Это какое-то недоразумение. Четырехлетку, наверно. Да и не могли в такой глухой деревне в то время открыть сразу семилетку, а только начальную школу. И в начальной-то в первый год открыли один первый класс, наверно. Откуда могли быть учебники для второго и старших классов? Школа должна была расти вместе с учениками. Потом открыли бы и третий, и четвертый…

Как же она не приемлет факта?.. Он сидел в третьем классе… Одно мгновение, секунду… Взрослый среди детей — во втором совсем невозможно было бы, а четвертого еще не было, это верно. Жарко натопленная зима в замечательной сереговской школе на секунду вернулась, одно мгновение с госторговским незабываемым сахаром и крепчайшим чаем и с хлебом — с хлебом! — и учителя занимались отдельно с Зыряновым по программе первого и второго года.

Вася Зырянов понравился ребятам тем, что вникал во все дела и любил помогать. Но он и тянул, чтобы ему помогали.

Сухари у него кончились, Вася поступил на службу в Госторг круглосуточным сторожем. Сторож, поскольку ничем не занят, обязан был топить печи в лавке. Но Вася, кроме этого, и полы мыл, и наблюдал за опрятностью на полках. Он очень расширительно понимал свою стражу: ведь он являлся сторожем Государственной торговли!.. Он очень гордился своей должностью.

Пришлось и белье свое стирать, вдалеке от матери.

Вася чувствовал себя как на чужой порожистой реке. Его лоцманская память прихватывала все на ходу и не упускала ничего. И то, что объясняли третьей группе, еще непонятное, запоминалось. И вот оно уже возвращалось из памяти, привязывалось к понятному. В ноябре Зырянов догнал третью группу и стал мешать общим занятиям. Пришлось его отсадить и продолжать с ним отдельные уроки — теперь уже по программе вперед. Учителя этой юной революционной школы не придерживали великовозрастного ученика. Они не прочь были поощрить его пыл и пронаблюдать.

Лоцман, сын лоцмана, ослеплял учителей точной памятью и сам упивался всеобщим восхищением. Теперь он окончательно уверился на всю жизнь, что будто бы все ему доступно.

Комсомольцы выбрали его секретарем ячейки.

Спустя еще месяц увлеченный заведующий школой известил уездный отдел народного образования, что в январе потребуется открыть пятую группу, понадобятся недостающие учителя. В уоно захотели узнать, откуда появится пятая группа в январе и сколько в ней будет учеников. Предложили отложить до будущего сентября.

Заведующий предложил Зырянову замедлить ход и предостерег против опасностей слишком быстрого накопления первоначальных знаний.

«Надо спешить, — возразил Вася и с жаром воскликнул: — Дайте мне факты и выводы! Потом я разберусь и все сам проверю!»

Он стал допекать учителя вопросами о камнях и особенно о черном жире земли. Но учитель сказал с огорчением: «Я никогда этого не видел и не слышал об этом, ничего не могу тебе сказать».

— Открыли семилетку, я вам говорю! Были ученики! Меня, большого, неудобно было посадить с маленькими — посадили сразу в третьем классе. За первые два я догонял, мне помогали учителя и ученики. А в старших классах я был единственным учеником, со мной одним занимались, из интереса. Я торопился.

— Но разбираться в программе вы же не могли! Сколько вы там прошли — за четыре или за семь, что вы в этом понимали? У вас осталось в памяти название «семилетка», и оно вам льстило. Вы за него и держитесь до сих пор и не хотите рассудить.

Василий помолчал вежливо и смущенно. Кротко рассказал дальше:

— Вернулся и получил путевку в совпартшколу первой ступени. Я еще погулял в то лето по лесам и рекам со школьными товарищами, а потом поехал в Усть-Сысольск. Прежде всего обежал все учебные заведения и выяснил, что во всех преподавали частью одни и те же предметы, а частью разные. Я подал заявления, кроме совпартшколы, во вторую ступень и в педтехникум.

Лидия больше не задавала вопросов и не мешала ему. Она безмолвно слушала, совершенно потрясенная «лоцманским» подходом к учебным заведениям Усть-Сысольска.

— Оказалось, надо было жить: ждать экзаменов двадцать дней. Я работал в это время на уборке сена, и на молотьбе, и на лесных работах. Одновременно готовился к сдаче экзаменов…

(И как тут не похвастать?)

— Мне велели решить задачу из седьмой группы… Но я же не окончил семилетку и не знал, как надо решать эту задачу! Стал думать… и пробовать. А учитель стоял возле; спросил: «Что это вы делаете?» — «Я такую задачу не видал, говорю». — «А я никогда не видел такого способа решать эту задачу, какой способ ты придумал, — сказал учитель. — У тебя интересная голова, ты сам можешь задачи выдумывать…»

Меня приняли во все три заведения, но директора и преподаватели были недовольны: они считали, что я не могу успеть. Я объяснил, что это вполне возможно и даже очень просто: совпадающие предметы я тоже разделил. Например, начатки естествознания буду проходить во второй ступени; а в педтехникуме — продолжение этого же курса. Во второй ступени пройду также математику, а в совпартшколе — общественно-политические науки, в педтехникуме — исследование химии и физики.

— Исследование!.. — тихонько подивилась Лидия.

— Директора второй ступени тоже удивило это слово, — откликнулся Василий, усмехаясь. — Тут у меня был интересный разговор с этим директором… Он сказал: «Вы торопитесь исследовать все области науки? Но это не исследование, а обследование…»

— Правильно! — вырвалось у Лидии.

— «Сначала надо приобрести начальные знания, затем фундаментальные: одновременно это невозможно… А потом уже человек может что-то исследовать самостоятельно».

Я сказал, что не могу ничего откладывать. Я повсюду опоздал. Мне уже девятнадцать лет…

«Вы очень способный человек, вам трудно подчинить свой ум школьной программе, тем более что вы уже взрослый. Но именно поэтому вам она особенно необходима. Если вы не сумеете обуздать свое нетерпение, систематизировать свое образование, дисциплинировать свой ум, вы не станете исследователем и вообще вы не научитесь работать для жизни».

«Я с двенадцати лет работаю для жизни!»

«Вы с самого рождения подчиняетесь жизни, а с двенадцати лет увлекаетесь жизнью. Вы живете стихийно. Эта опасность грозит одаренным людям больше, чем заурядным, потому что одаренность — это стихийная сила».

«Я так организую свое время, что у меня ни одной минуты не пропадет без пользы. А вы говорите, что я живу стихийно!»

«Да, и скажу, что вы расточаете жизнь, а не используете».

«Объясните!»

«Если бы вы сосредоточились на узкой программе, скажем, второй ступени, вы бы усвоили эти знания быстрее и закрепили бы в памяти прочнее. К самостоятельной деятельности, к исследованию вы бы подготовились раньше и успешнее».

«То, что я раз увидел или услышал, я никогда не забуду. У меня такая память».

Директор не согласился со мной и остался недоволен моими ответами. В заключение он сказал:

«Я бы на вас надел здоровую узду — и вы, может быть, пошли бы далеко и великую пользу стране принесли бы… А вы принимаете свою любознательность за объективные интересы какого-то дела».

«А разве любознательность — не дело?..»

«Нет, не дело. Она только залог в интересах дела, но отнюдь не сами интересы и совсем не дело, если это одна любознательность. В этом ошибетесь — будете всю жизнь громыхать пустой телегой».

«Да вы посмотрите, какой воз я уже везу!»

Но этого директор не видел и не хотел видеть. Это был, педагог старой закваски…

Скоро меня выбрали в бюро комсомольской ячейки, потом в городской комитет комсомола, в областное бюро пролетстуда… Я был счастлив, что способен уже не только познавать, но и созидать!

Лидия дивилась, но уже верила всему. То, что он рассказывал, было романтично!

— Особенно привязался я к одному учителю, горному инженеру, который проучился много лет в Москве, в Горной академии. Я провожал его каждый день из училища до его квартиры, чтобы воспользоваться его временем по дороге. Утром я приходил к его дому, и опять шел с ним до училища, и учился у него по дороге… Вот наконец узнаю обо всем удивительном на свете!.. Но и горный инженер не все знал о земле.

И тогда я подумал: надо мне самому поучиться в самой высшей московской школе.

Да, он поспевал повсюду — кроме сна. Потому что юноша в девятнадцать лет еще владеет вечностью и бесстрашно употребляет ее каждый день.

А от бюро пролетстуда выбрали Зырянова в культурно-социалистическую секцию горсовета. И он с жаром бросился в ее работу тоже и стал ее председателем и был счастлив, потому что юноша в девятнадцать лет жаждет уже не только познавать, но и созидать…

Но как же он мог учиться?.. Лидии нелегко было понять это, и не только это в рассказываньях Зырянова, в той отдаленной жизни в маленьком загрязненном городишке почти сразу же после гражданской войны.

— Нам надо было почистить наш город. Я выступал на заседаниях горсовета и говорил: «Нам надо поднимать миллионы людей к новой культуре!..»

Лидия думала: значит, и после «семилетки в одну зиму» он еще не имел арифметического представления о миллионе?.. Или другое: после северных лесов, где соседи поселяются не ближе ста километров, население Усть-Сысольска показалось ему неисчислимым, как миллион?..

На самом деле в голове у Зырянова было не то и не другое, а третье — самое простое и загадочное: двадцатилетний лесоруб в горсовете Усть-Сысольска уже чувствовал вместе со всеми свою жизнь как долю соучастия в работе советской власти для всей страны. Да, это ему — «нам в Усть-Сысольске» — надо было поднимать миллионы всероссийского народа.

Надо было поднимать их к новой культуре и, опережая миллионы, самому подниматься — для того, чтобы поднимать. А какая она, новая культура?.. Вася не видел и старой. Как бы не обознаться?.. Но он совершенно убежден был в том, что ясно представляет себе новую: она была прекрасной!.. Надо ли яснее, чтобы самим создавать ее?

Надо было и зарабатывать на жизнь. Вася получил работу в Облплане…

Пролетарское студенчество не замыкалось в своих вузах. Наоборот, оно само было шумом революционной жизни. Революция ворвалась в стены науки и обратила храмы ее в строительные площадки самой жизни.

Студенчество вместе с председателем областного бюро пролетстуда Василием Зыряновым выезжало на сплавные пункты и лесозаготовительные пункты, бросая на это время учебу. Студенчество шефствовало над заводами.

Затем Василия послали председателем комиссии по чистке комсомола в Сельскохозяйственном техникуме и в Лесном техникуме — за двести пятьдесят километров. Он выезжал и в Москву — на съезды. В 1929 году в Москве он сделал тринадцать докладов в разных местах…

На протяжении пяти лет врачи, наблюдавшие в Усть-Сысольске за здоровьем студенчества, не могли поймать студента Зырянова для осмотра ни в одном из учебных заведений, которые он, однако, посещал и где упорно продолжал учиться.

Василию казалось, что все эти годы он спал не более двух часов в сутки; а может быть, и в самом деле вроде того?

Было немало споров и очень много разговоров о необходимости совместить учебу с производством и с общественной работой, с революционной, неотложной исторической деятельностью партии и государства…

Глава 4

ЗНАКОМСТВО С РОДИТЕЛЯМИ ЛИДИИ

— …Окончил совпартшколу и прошел два курса техникума, третий пройти не удалось. Комсомольская организация перебросила меня на юридические и землеустроительные курсы.

Проучился я здесь всего два месяца и должен был ехать на неотлагательную работу по коллективизации и землеустройству. Но я взял с собой программу первого года курсов и закупил все книги, много книг…

Началась бесконечная вереница собраний и разговоров с беднотой, с партизанами. Потом на общих собраниях. До середины мая провел подготовительные работы в двенадцати селениях и выехал в область сдавать за первый курс.

С экзаменов сейчас же поехал обратно в район, но не пробыл на этот раз и недели, как меня вызвал обком комсомола и предложил выехать с одной экспедицией в качестве политработника, для политической работы среди населения.

Экспедиция ехала на изыскания нового пути. Там один знакомый научил меня хорошей нивелировке. Экспедиции пришлось прорубаться в лесах и прокладывать трассу канала через огромные болота.

Нивелировка шла у них плохо. Комары донимали. Между тем достаточно шевельнуть рукой — и сразу сбивается рейка. А место жидкое, и без того все шевелится. Закладывали огромные жерди, по восемь, по десять метров, и на них ставили инструмент.

А я мог задерживать дыхание в момент инструментального наблюдения, и я совершенно не думал сопротивляться комарам. Инженеры и техники покрывали нивелировкой едва один километр хода в день, а я четыре-пять километров! И без рубки леса, без всяких жердей.

Вечером, после ужина, я беседовал с рабочими на политические темы, для чего и был послан обкомом…

Еще позднее, когда рабочие укладывались спать, Василий расспрашивал инженеров и геологов об их специальности и науках. Ему казалось, что он получал исключительно широкие сведения из области самых разнообразных наук. Ему захотелось стать горным инженером.

Еще позднее, когда инженеры уставали от его жадных расспросов и принимались храпеть, Василий вытаскивал учебники из мешка, служившего ему подушкой, и готовился по одиннадцати предметам второго курса.

— …Но больше я успевал заниматься в дождливые дни. Там было порядочно дождливых дней.

Я очень хорошо рублю лес, прекрасно переплавляю плоты, очень хорошо владею лодками. Таким образом, я тут отличился здорово. Народ меня очень полюбил, и, когда кто-нибудь не успевал, я помогал. И когда мы проходили густую чащу леса, я сам возглавлял эту рубку.

Бывало, отточишь остро, как следует, и рубишь!.. Так и получилось, что я всю жизнь рубил лес и попутно занимался культурно-просветительной работой, а учился я ночью и еще в дождливые дни.

После курсов направили меня на проведение классового землеустройства. Тут уже никакой учебы не было.

Разговаривал с каждым крестьянином во всем районе!

Однажды меня ударили поленом по спине. Положили на две недели. Другие уполномоченные тоже бывали избиты и лежали в больнице. Но мы верили в успех нашего дела, потому что мы работали крепко на советскую власть. Я обеспечил лучшее среди всех районов области строительство колхозов!..

Тогда я потребовал дать мне возможность учиться.

Мне дали командировку на курсы подготовки в вуз. Проучился февраль, полный март и апрель, в апреле сдал за девятимесячный курс и подал заявление с просьбой направить меня в Московскую Горную академию. Но краевой отдел народного образования отказал и предложил мне поступить в Молочный институт в Вологде. В Молочный институт!.. — У него сияло лицо и голос зазвучал сдавленно от внутреннего смеха. — Человек просится в Горную! Я стал подавать одно заявление за другим до тех пор, пока облисполком не вынес специальное решение командировать меня в Горную академию.

— В Молочном институте вам уже не мешали учиться?

— Мне и раньше не мешали учиться. Сама жизнь мешала, Лидия Максимовна. Например, в тысяча девятьсот тридцать втором году, когда я закончил практику на Байкале и должен был возвращаться к началу занятий, семнадцатого — восемнадцатого августа выпал снег около метра толщиной. Как раз в это время происходила уборка сена, было настоящее лето. Произошло знаменитое затопление и наводнение в Монголии и на Байкале. Все поезда стояли по обе стороны Байкала, до Владивостока и до Москвы. Уровень Байкала здорово поднялся и разрушил все откосы юго-восточного берега. Бревна длиною в десять — двенадцать метров просто как бомбы били по откосу и отскакивали. На Байкале плавало столько бревен, что прямо ужас.

Меня забрали сюда в порядке мобилизации на восстановление железной дороги. Я занимался бурением и картированием, изучал гидрорежим основания фундамента железной дороги, когда приехала комиссия из НКПС и предложила перенести железную дорогу за Байкал. Я выдвинул свою точку зрения… Таким образом, я там получил много интересных материалов и пропустил около двух с половиной месяцев учебы, поехал домой в конце декабря.

— Вот видите, — сказала Лидия, — это характерно для всех ваших мобилизаций: как будто бы вас мобилизовали, вы даже и спорили. Но в конце оказывается, что это дало вам много интересных материалов, и выходит, что вы сами напросились на мобилизацию или, по крайней мере, хотели ее.

— Лидуша, — девичий голос матери возник за портьерой, заменявшей дверь, — веди гостя обедать.

Василий шагнул за Лидией через крохотный коридорчик, плохо освещенный из внутреннего окна над дверью. Из коридорчика он попал в столовую, немного побольше Лидиной комнатки.

Отец уже стоял возле квадратного накрытого стола и дожидался гостя. Знакомство состоялось без представлений и без малейших церемоний. Отец шагнул навстречу со словами:

— Рад вас увидеть, — и крепко пожал руку.

Василий сразу повеселел и охотно стал отвечать на энергичные расспросы отца.

— Предупреждаю, — сказала Лидия, — как только мама разольет суп, все разговоры должны быть прекращены до полного очищения тарелок. Иначе мама будет очень недовольна всеми нами.

— Поэтому быстренько расскажите, — сказал отец, — почему вы так безвозвратно сдались в плен случайной кембрийской идее на Байкале?

Василий усмехнулся:

— Идея была не случайная. А самое главное, что я вовсе не сдался. Наоборот — я завоевываю кембрий!

— Ага! Я так и знал, — сказал отец, крепко пожимая руку самому себе.

— Почему это ты так и знал? — недовольно спросила Лидия.

— Я заинтересовался кембрием на первом курсе, — сказал Василий. — Даже можно сказать, что еще до поступления в Горную академию.

— Даже еще до рождения, атавистически, — подсказала Лидия и с любопытством ждала: сейчас он спросит, что такое атавизм…

— Лет через десять — двенадцать после рождения, — хладнокровно и кротко сказал Василий и не спросил, что такое атавизм. Он посмотрит в словаре.

— Расскажите об этом, — попросила мать.

И тут же вышла на кухню.

— Я задался целью узнать происхождение нефти. С этой мыслью пошел в академию. На первом курсе нам читал Иван Михайлович Губкин. Из его лекций я узнал — первое: что в мире неизвестна нефть самых древних осадочных образований — кембрия. И второе: о вековой борьбе в науке вокруг проблемы образования нефти.

Генезис настолько перемешан, природа образования нефтей каждого слоя запутана так, что никогда нельзя будет подойти к разрешению вопроса. Все нижележащие породы примешиваются к вышележащим, нефтяные газы проникают в вышележащие отложения из нижележащих слоев. Я спросил, почему не может быть нефти в кембрии. Иван Михайлович ответил, что в кембрийскую эру органогенный материал был в небольшом количестве. Я тогда сказал, что, по-моему, важно принципиально, что он существовал, а возможности накопления в больших количествах могли зависеть от условий.

Поэтому я считаю необходимым вскрыть настоящую научную теорию, чтобы найти все очаги нефти. Чтобы искать их не ощупью, как мы сейчас ищем и во всем мире ищут, — искололи всю планету. Наука должна указать точно, математически: нефть должна находиться там и там.

Леверье вычислил крохотную планетку в мировых пространствах, за миллионы километров. А мы должны указать у себя под ногами — это легче.

— Замечательно! — воскликнул отец.

— Не поддавайся ему, папа! — И думала с досадой: «Неужели он испортился и не захотел при отце спросить про атавизм?..»

— Иван Андреевич сказал: «Конечно, нет ничего такого, что категорически отрицало бы возможность нефти в кембрии. Но мы должны согласовывать наши представления с практикой. В Америке пробурили все осадочные и нигде не нашли нефти в кембрии».

Таким образом, это главный камень преткновения. Это узел, который никем не развязан… Как видите, я задался кембрием с точки зрения общетеоретической.

Отец был очень доволен. Лидия видела, что он наслаждался речью Василия. Она радовалась и сердилась.

— Папа, я тебе говорила, что этот студент — сирена Нефтяного института!

— Что вы будете докладывать в Академии?

— Я потребую одну точку для бурения и организацию комплексных работ: электроразведку, магнитную, топографическую и буровую. Моим оппонентом будет выступать аспирант Геологического института Небель. Я заранее знаю, что он скажет.

— Ну еще бы! — сказала Лидия.

— Небель не способен сказать ни одного слова, которое бы я не предсказал. Вы придете слушать, Лидия Максимовна?

— Приду нарочно, чтобы вас уличить в неслыханной самоуверенности.

— Будьте самоуверенным, Василий Игнатьевич, это залог вашей победы, — сказал отец.

— Но не правоты, — сказала Лидия.

— А разве победитель бывает неправ? — весело спросил отец.

— Римляне рассчитывали на свою победу, но не на правоту, когда откровенно заявляли, что победителей не судят.

— Но в науке побеждает тот, кто прав, — сказал отец.

— В науке больше всего временных побед и временных победителей, — недовольно сказала Лидия.

— Вот что скажет Небель, запомните, Лидия Максимовна: «Академик Архангельский не исключал возможности обнаружения нефти в глубокой вилюйской впадине, куда возвращалось море в послекембрийские эры развития жизни. Но уважаемый докладчик (это обо мне) во время своей  п р а к т и к и  искал не там, где указывал академик Архангельский, а на правых притоках, где в кембрийскую эру было мелководье, а после кембрия осталась суша».

— Похоже, Лида? — спросил отец.

— «Членам Академии известно, что нефть представляет продукт гниения без доступа воздуха…»

— Послушаем дальше, — сказала Лидия сурово.

— «Для такого гниения необходима глубина не менее сотен метров. Поэтому в мелком море нефть не образовалась. Тем не менее уважаемый докладчик, по-видимому, считает свое убеждение основным и даже абсолютным доказательством существования нефти на Полной…»

— Браво! — воскликнула Лидия. — Вы действительно ничего не представите Академии, кроме убеждения. После трех лет поисков…

— А вы считаете, что три года — это много для такой задачи? — запальчиво спросил отец.

— Но он находится у самого начала, там же, где три года назад! — ответила дочь с не меньшим пылом.

— Тогда Академия не стала бы слушать мой доклад, — сказал Василий. — Ведь я представил тезисы.

— Правильно! Ты терпишь поражение, дочь!

— Суп в тарелках! — грозно сказала мать.

Василий, еще не севши, схватил ложку, и Лидия улыбнулась. Он и через десять лет не забудет услышанного и сказанного сегодня в этом доме. А что особенного говорилось? Ничего.

Глава 5

«МАТЬ РОДИЛА МЕНЯ НА ПЛОТУ…»

Но после супа спор возобновился. Отец вызвал его как будто неосторожностью, а на самом деле намеренно.

— Из ваших слов я понял, — сказал отец, — что не один Небель против вас, а многие старики.

— Решительно все старики, — сказал Василий, — кроме Ивана Андреевича и Губкина. Все консерваторы.

— Небель, между прочим, не старше Зырянова, — сказала Лидия. — Вся молодежь заодно со стариками в этом вопросе. У Зырянова нет единомышленников даже среди студентов, его ближайших друзей. Справка из словаря Зырянова: все несогласные называются консерваторами.

Отец смотрел на Василия с очевидным вопросом.

— Но если и ты против него, — сказала мать с упреком, — на кого же ему надеяться, если жена против. А все-таки директор института дает же ему командировки, экспедиции, деньги на этот кембрий.

— Да он ведь лесоруб и плотовщик! Зырянов способен заставить всю Академию!

— Ого!

— Я не преувеличиваю, папа! Иван Андреевич привык иметь дело со студентами и учеными, а не с лесорубами! Зырянов привык водить плоты… Кто может встать на пути плота?..

— Ты говоришь о нем, как если бы он сам был плот, — сказала мать.

— Он заимствовал психологию у плота! — сказала Лидия.

Василий рассмеялся со всеми:

— Лидия Максимовна, вероятно, права: плотовщик привыкает не бояться столкновений.

«Но столкновения с Лидой ты боишься», — подумала мать и поспешила отвести эту опасность от обоих:

— Лучше расскажите про свое детство. Мне так хочется узнать, как это вы могли заинтересоваться нефтью в той обстановке… Это даже удивительно для лесного ребенка!

Все взглянули с ожиданием. Василий подумал несколько секунд и начал так:

— Мать родила меня на плоту…

Да, мать родила Васю в молчании и терпении, а если вскрикнула — шум порога заглушил.

На Выми и Вычегде, на Северной Двине, на малых притоках лоцман не очень-то много зарабатывал. Игнатий Зырянов зимою рубил и скатывал лес к реке. Чуть только вскрывалась река — плотил плот и сажал на него всю семью. И до ледостава они жили на плотах, — в наблюдении и молчании.

Все Васины реки текли большею частью в скалистых берегах: Веслянка и Коин и другие мелкие речки, притоки Выми, сама Вымь-река и Вычегда, Мезень, да и коренные реки — Северная Двина, Печора. Узорчатые скалы построены были цветисто и многослойно.

Линии слоев иногда уходили за обрывку обнажения, скрывались и вновь обнаруживались, все те же и в прежнем соседстве.

Земля в непрерывном плетении берегов завязывала и распускала свои пестрые ленты и каменные полосы, видимый мир — удаляющийся назад от отцова дома на плоту и неограниченно раскрывающийся впереди.

Вася сбегал с плота на берег, чтобы увидеть поближе этот мир, пощупать его руками и подивиться разной твердости его пород, но особенно разным их цветам.

Он уже помнил эти цвета. Он заметил их постоянное соседство и с увлечением следил за взаимной связью слоев. И когда обнажалась порода, Вася озабоченно ждал появления знакомых ее спутников, боясь моргнуть, чтобы не проморгать их встречи и смыкания линий…

Целые дни Вася не сводил глаз с берегов. Вся его скрытая, неизведанная активность и подвижность напрягалась в наблюдении, чтобы словить линии земного узора, но вдруг они круто наклонялись и утекали под урез воды. Как ему хотелось угадать их путь под водой! Или, может быть, их путь еще ниже дна реки?.. Действительно ли нутряные слои в земле непрерывны, бесконечны? Куда они вытекают?.. Или где начинаются?

Потом они снова появлялись над водой с непонятным смыслом.

В одном месте они пахли керосином!

Это он увидел на Жирной реке. Васе было тогда одиннадцать или двенадцать лет. Отец взял его на перевал у верховья реки. Игнатий свалил там лес зимой, а теперь сплотил на малом притоке, и они поплыли вдвоем. Речка брыкалась, как лошадь. Вася не мог бы справиться с гребью, поэтому отец стоял на греби, а Вася ему лоцманил с высокого помоста, повыше обычного.

Вася всматривался в самые дальние струи и радостно узнавал их, как старых знакомых в лицо. Их повадки и характер каждой из них ему даже лучше известны были, чем характеры жителей села Вымьваиль. Но Вася не сумел бы сказать, почему он так хорошо понимает каждую струйку в этой реке, где он плавал первый раз в жизни и никогда раньше не был. Он не сумел бы сказать, почему он так уверен. Но он чувствовал подводный камень в реке так же скоро и точно, как занозу в пальце, и уверен был в своем понимании, как в самом себе.

Ниже Жирная стала большой рекой и сильно пахла керосином, воду из нее нельзя было пить. И Вася увидел, как вся река, от берега до берега, словно заполнилась черной маслянистой жидкостью.

«За то и называется Жирной, — сказал отец и ничего больше не мог сказать сыну о черном масле. Он только добавил: — Струя здесь иная, гладкая. Гляди в оба…»

— …Вот как это началось… Только я не знал в то время, что эти породы, в которых течет Жирная река, называются кембрийскими.

— Он же борется за родную природу своего детства, Лида, — сказала мать с упреком.

— Интересно… Очень интересно, — сказал отец. — А теперь объясните, почему же старики и молодежь заодно против кембрия?

— Причин главных две. Одна — это лженаучное наследство старой нефтяной геологии, которая создавалась в интересах Нобеля, нефтяного короля, а для этого она должна была доказывать, что в России нет нефти, кроме бакинской. И Нобель — пророк ее… Вторая причина — давление наших хозяйственников. Они хотят, чтобы советское хозяйство как можно скорее получило побольше нефти, и не понимают необходимости многолетних теоретических исканий, которые не могут дать скорых результатов… Это узкоглядство, но оно очень соблазнительно для молодых умов, так же как для старых…

— Я согласен, что это узкоглядство. Но все-таки эти хозяйственники и ученые — не консерваторы. Дать нефть стране — это ведь задача прогрессивная?

— Но давать нефть можно по-разному. Я называю их консерваторами не за то, что они дают нефть, а за то, что консервативным, реакционным путем ищут ее и не готовят запасы на будущее. Они берут только такую нефть, которая лежит наверху, велят геологам искать только ту нефть, которая лежит поближе к поверхности. Поближе к европейской квартире… Они не желают идти в глубь земной коры и в глубь континента и нас не пускают, молодых, в глубь родной природы, — сказал он, опустил голову и глядел в глубь своего северного детства. — Это делячество, хищничество от косности… Но скважина на кембрий протаранит путь вглубь!

— Значит, главное сейчас — решить теоретическую задачу?

— Да! Теоретическая задача стала политической задачей… Но это не значит, что я не ищу промышленную нефть. Я ищу то и другое! Больше того: я получу возможность решить теоретическую задачу только в том случае, когда найду промышленную нефть!

Лидия принесла сладкое и остановилась в дверях, за спиною Василия, послушать его ответ на вопрос отца:

— Еще позвольте спросить: вы давно женаты?

— Почти еще не женат: полугода нет.

— Слухам нельзя верить… — начал отец.

— Безусловно! — поспешил согласиться Василий. Он чутко прислушивался к обстановке за спиной и видел отражение ее в веселых глазах отца.

— Желательно узнать из первых рук, — сказал отец, забавляясь негодованием дочери. — Ходили слухи вокруг этого стола, будто бы за вами замужем наша дочь.

— Этот слух я подтверждаю! — воскликнул Василий.

— В жизни не слыхала ничего подобного! И в книжках не читала про такие супружеские отношения!

— Ну что особенного, мама! Обыкновенные, как у всех! — Лидия сердито двинулась в дальнейший путь от дверей и раздала сладкое.

— Как у всех?.. — Отец веселился.

— Мы уже были на «ты». А это он сегодня… перешел на «вы».

— Почему так?

— Отвык, — сказал Василий хладнокровно.

— Не смешите людей, ради бога! Разве у молодежи ученой нынче такая мода? Не слыхала. И уверена, что все это Лидины выдумки. Но, может быть, вы тоже одобряете?

Лидия с грозным вызовом повернулась к Зырянову.

— Лидия Максимовна не виновата. Просто так складывалась геологическая обстановка. Когда мы уехали из Москвы, Лидия Максимовна еще сомневалась, выходить ли за меня…

— А когда вернулась, нетерпеливый муж через месяц пришел к жене с визитом! И Лидия представила: «Вот это Зырянов!» Даже не сказала — муж!

— Во всем я виноват, Елизавета Пименовна. Я оказался сразу так занят.

— Так занят, что и жить надо зятю в общежитии. Ведь приходится от людей скрывать такой срам!

— Так занят, что даже поспать не успел в этом месяце, честное слово!

— В этом вы можете ему поверить, мама!

— Но обвенчаться в этом месяце вы успеете?.. Я без спроса уверена, что моя современная дочь не подумала венчаться, хотя бы тайно!..

— Разреши им ограничиться загсом, Лиза.

— Мама!.. Ты помнишь Сеню?

— Конечно, мать обязана помнить всех поклонников дочери.

Василий быстро взглянул на Лидию, но не увидел признаков для ревности.

— Папа, Василий принес письмо от Сени! Бедный Верный Сеня!

— Надеюсь, он жив?

— Может быть, и нет. Хотите, я прочитаю?

Отец кивнул.

— «Уважаемый Василий Игнатьевич! Я опять не успел узнать Ваш адрес! Опять пишу в Алексеевку и не буду знать, получите ли Вы мое письмо.

Отпишу Вам все сначала.

Василий Игнатьевич! В Якутске они не выпустили меня из багажника. Ко мне пришел помощник пилота. Ночь была светлая, как пасмурный день, но весь город спал. На Лене ни одна душа не слышала наш разговор. Помощник, между прочим, приличный человек, сказал: «Ты шел на риск и не должен обижаться».

«Я не думаю обижаться», — сказал я.

«Не хочется поступать с тобой подло», — сказал помощник.

Я уже хотел сказать: «Почему?» — но, уважая приличный разговор, спросил: «Например?»

«Например, не выпускать тебя из багажника все время, что мы простоим здесь».

«Сколько это времени?» — спросил я.

«С недельку».

Я сказал: «Ценю».

«Если бы тебе удалось, нам с пилотом пришлось бы бросить извозный промысел и заняться торговлей папиросами поштучно. Ты должен войти и в наше положение».

Я сказал, что он должен войти тоже и в мое положение.

Он сказал: «Мое мнение, что человек по-настоящему смелый не может быть бесчестным. Если бы ты дал слово лететь с нами дальше, я бы выпустил тебя из багажника. Дадим деньги на кормежку».

«А ночевать где?»

«В нашем общежитии Аэрофлота. Питаться будешь в нашей столовой, если захочешь».

«Деньги у меня есть. Могу заплатить за проезд до Черендея. Сами знаете: билетов не было в кассе, в Иркутске, а мне обязательно надо было лететь с вашим самолетом».

«Это не пройдет, — сказал он. — Ты войди в наше положение».

Я подумал и спросил: «Ваше мнение, бесчестный человек может быть по-настоящему смелым?»

«Наверно, нет, потому что смелость идет на риск, а это честно. Тот, кто идет на риск, согласен платиться головой».

«Вы правы», — сказал я и с тяжелым сердцем вошел в их положение и вышел из багажника.

Неделю мы чистили и проверяли мотор, чуть не перебрали весь. Я помогал, конечно.

На гидровокзале весь день толокся народ. На улицах нас останавливали, когда я шел с летчиками, и в театре подходили и спрашивали: «Это ваш заяц?»

Я сказал: «Дядя, этого не было в уговоре, чтобы меня выставлять».

Но старший пилот сказал: «На этом основан весь план».

Я понял, что эти летчики очень хитрые дяди, и больше не мешал им выхвастываться мною, что я их заяц.

Прощайте, Василий Игнатьевич! Поклон передайте от меня Лидии Максимовне. И привет всем Верным! Завтра вылетим из Якутска. Семен Тарутин. Седьмое июня».

Глава 6

ДЛЯ СЛУШАНИЯ ЛЕКЦИЙ НЕ ОСТАВАЛОСЬ НИ ЧАСУ

Молодая женщина в темном платье сказала начальнику Главгеоразведки:

— Зырянов по телефону спрашивает, когда вы можете его принять.

— Какой Зырянов?

— Студент Зырянов. Один раз он уже был у вас, в прошлом месяце.

— Чудак, который обещает найти нефть в кембрии, — сказал заместитель, усмехаясь. — Вы ему посулили десять минут после его доклада в Академии наук.

— А-а, вспоминаю. Его уже слушала Академия наук?

— Он говорит, что да.

— Что-о? Наглец! — Начальник поднял трубку: — Ну? — Потом: — Повторите!

Потом он спросил:

— Синицкий был?

Сказал секретарю:

— Запишите Синицкого, Соколова… — продиктовал несколько фамилий из называемых Зыряновым и положил трубку.

«Как это понимать? — размышлял Василий, потирая ухо. — Эта скотина бросила трубку. Но ведь он велел секретарше записать, я слышал».

Василий решительно опустил другой гривенник, на что автомат откликнулся безучастным секретарским голосом:

— Да?

— Меня разъединили…

— По вашему вопросу созывается совещание. Вы получите десять минут для доклада. Я вас извещу.

И действительно, он получил извещение в институте через неделю.

Он посидел час на кожаном широком диване в продольно вытянутой секретарской комнате между кабинетами начальника и заместителя, покуда не пришли приглашенные. Пришел директор треста Георазведки и прошел прямо в кабинет к начальнику. Пришел Синицкий, директор Геологического института, а за ним увязался, разумеется, Небель, чтобы встать на дороге у Зырянова. Синицкий и Небель прошли в кабинет, и Василий немедленно последовал за ними.

— Начинайте, — сказал начальник Главгеоразведки, не взглянув на докладчика.

Зырянов изложил очень коротко результаты поисков на кембрии и затем план комплексной экспедиции в 1935 году.

Начальник поднял глаза и тотчас опустил. Этот студент, рассказывали, ездит на свои средства, по-туристски. Он даже не представляет себе стоимость настоящей большой экспедиции. Одним словом — студент.

— Сколько стоила ваша экспедиция прошлого года?

— Семнадцать тысяч, — ответил студент официальной цифрой, умолчав о своих пяти тысячах.

Вокруг стола обменялись улыбчивыми взглядами.

— Это экономно. А на экспедицию 1935 года какая смета у вас?

— Полтора миллиона, — ответил студент.

Начальник заговорил о чем-то с директором Геологического института, и это уже не имело отношения к кембрию. Директор треста закурил и заговорил довольно громко с соседом. Докладчик сидел забытый, не видимый никому.

Неожиданно начальник вспомнил о нем:

— А вы знаете, сколько всего ассигновано стране на разведку нефти в тридцать пятом году? Восемь миллионов.

— В таком случае кембрийская нефть заслуживает больше, чем полтора миллиона, — сказал студент.

— Почему вы требуете деньги у промышленности на эту чисто научную, академическую экспедицию? На эти дела имеет деньги Академия наук. Пусть она и разведывает кембрий, — сказал заместитель начальника главка, и он был прав, хотя и знал, что в Академии преобладали другие научные взгляды, не согласные со взглядами этого студента.

— Что скажут ученые? — Начальник отвернулся от Зырянова.

— Видите ли, — сказал Синицкий, — товарищ Зырянов доказывает, что в кембрии была жидкая нефть. Я бы даже это допустил. Но с тех времен она высохла.

Другие молчали.

— Товарищ Зырянов увлечен проблемой кембрия, — продолжал Синицкий. — Мы же, в Академии наук, считаем нецелесообразным исследование кембрия, пока еще не изучены, не разбурены вышележащие, более молодые осадочные породы, непосредственно под третичными.

— Если будет найдена хотя бы капля живой нефти в кембрии, то будет ясно, что более поздние, вышележащие слои наверняка нефтеносны! — перебил Зырянов. — Будет сломлено недоверие к девону. Откроется возможность бурить на девон в Поволжье, чего давно добивается Губкин. Девон обещает больше кембрия!

— Разрешите разъяснить товарищу Зырянову, — сказал Небель, — что в Америке буровые скважины дошли до кристаллического фундамента и доказана нефтяная бесплодность кембрия.

— Вы беретесь за эту разведку? — спросил начальник у директора треста Георазведки.

Краснолицый человек с могучим затылком пренебрежительно отвернулся от Зырянова со словами:

— У него одна скважина глубиной в триста пятьдесят метров будет стоить полтора миллиона, потому что это в Якутии, у черта на макушке. Пусть не полтора миллиона, а восемьсот тысяч. В Баку на эти деньги можно прорубить восемьдесят тысяч метров.

— Чушь и никому не нужная вещь! — заключил начальник.

Зырянов злыми глазами провел по лицам, но это никого не задело. Сжатые кулаки, глубоко засунутые в карманы, не были опасны.

Хозяйственники не торопились уходить от начальника главка, ученые — спешили. С ними прощались стоя, их провожал начальник, и через почетные проводы близорукий Синицкий, например, мог не заметить скромный поклон Зырянова за спиной начальника.

— До свиданья, — сказал Зырянов уходившим и оставшимся… не ожидая от хозяйственников ни слова, ни взгляда в ответ.

Он пошел необыкновенно просторным коридором Наркомтяжпрома меж гладких, очень деловых, очень дорогих стен под могущественно высокоподнятыми потолками и вышел через двери, широкие, как стеклянные ворота, на площадь Ногина.

Он предвидел, что в институте сочинят очередной анекдот и весело расскажут Ивану Андреевичу, когда он спросит о Зырянове — а он непременно спросит: «На последних лекциях я не вижу Зырянова. Он не заболел?» — «Заболел, Иван Андреевич!» — «Чему же вы радуетесь? Что с ним?» — «Ходит каждый день в кино, изучает картину «Процесс о трех миллионах»! Ему крайне срочно необходима половина этой суммы».

Студенческие не очень смешные остроты, думал Василий с привычно-трудной выносливостью к насмешке, приставшей в детстве, — к насмешке над бедностью. Но теперь насмешка обижала весь его народ — и выносить ее одному Зырянову стало еще трудней.

«Вы знаете, сколько всего ассигновано стране на разведку нефти в 1935 году? Восемь миллионов». Эти бедняцкие гроши ассигновал народ — владелец страны, наследник всех ее сокровищ, который сегодня упорно недоедает, чтобы отрыть все ее клады и раз навсегда сменить нищету изобилием, избытком изобилия.

— Сколько вам нужно? — переспросил директор Геофизического института.

— Полтора миллиона, — повторил Зырянов.

Директор рассмеялся и даже не рассердился на «молодого энтузиаста», как он выразился.

Для слушания лекций не оставалось ни одного часа…

Василий добился приема у начальника Главнефти. Тот слушал пять минут — ровно столько, сколько и в прошлом году, — и сказал, оборвав Зырянова на полуслове:

— В будущем году поговорим. Заходите.

«Вы знаете, сколько всего ассигновано стране?..»

От девяти утра до пяти часов вечера Василий ходил по учреждениям. Вечером он приходил незваный на заседания в институтах и наркоматах и выступал под видом прений с докладом о кембрийской нефти. Непредусмотренный доклад затягивался. Участники заседания протестовали, председатель звонил, законный докладчик скандалил, но Василий продолжал говорить.

Глава 7

«ПРОЦЕСС ИДЕТ МИЛЛИОНЫ ЛЕТ, Я ЭТО ПРОСЛЕЖУ НА ОПЫТЕ»

Он вошел в спящее общежитие весь в поту от усилия преодолеть неврастеническое изнеможение и сел на кровати осторожно, чтобы не разбудить Алиева.

Он думал: «Они все правы, но ведь я тоже прав?.. Может быть, я не прав?.. Иван Андреевич признал мою правоту. И другие могли бы понять. Но им поручено настоящее — и они обязаны все делать для настоящего и не имеют права отнимать у настоящего ни копейки для будущего. И вообще — настоящее интереснее… А мое дело — для будущего… Служить будущему… Поэтому я должен… — Он сидел на кровати, опустив голову, и думал, покачиваясь от усталости. — Поэтому я должен… Я должен…»

А друг Алиев делил кровать с Васей и все чувства и мысли — тоже пополам, и Вася знал о себе, что он «снимает копии» со всех движений Алиева. Поэтому Алиев проснулся и, ни о чем не спросив, сказал сразу:

— Вася! Если ты хочешь с народом жить, ты брось кембрий!..

И Вася сразу додумал свою мысль: «Поэтому я должен обратиться в штаб, откуда руководят настоящим, думая о будущем».

На тумбе у изголовья кровати лежали тетради, чужие. Алиев оставил ему свои записи лекций. Алиев это делал каждый день. Когда Алиев уснул, Вася в огромном возбуждении нагнулся над тумбой, над алиевскими тетрадями, положив на них чистую тетрадь, стоя на каменном полу босой, и написал письмо в ЦК партии при тусклом свете потолочной лампы.

Тетради не хватило, он взял другую, опять не обратив внимания на алиевские записи лекций, тщетно напоминавшие о том, что Зырянов — студент. Ближе к двум часам ночи он все же увидел их, когда кончился запас чистых тетрадей. В алиевских тетрадях не оставалось тоже ни одного чистого листка. Василий с сожалением закончил письмо. Он мог бы продолжить его еще на много тетрадей… А закончить можно было давно.

Он долго умывался. Вынул учебники из тумбы и сел к столу. Началась работа воли: работа на работу — как самоиндукция в динамо-машине. Труд обладал животворящей способностью наращивать силы в человеке, и вот уже мышцы перестали ныть, «перебитые кости», по-видимому, срослись и понесли тело. Василий выпрямился. К четырем часам утра он заработал вполне удовлетворяющую, законченную усталость и новую уверенность в своей способности воспрять из мертвых и добиться цели. И сон вошел в него, как пуля, и он канул в сон без дна. В бездонном сне в эту ночь прорастут семена новых наступательных планов на завтра.

На первом этаже Наркомтяжпрома больше нечего было делать: там он уже обследовал все близкородственные организации. Василий поднялся на третий этаж и принялся за разведку этого напластования. Ему, как всегда, везло: он наткнулся на стекловидную черную плитку с золотыми вкраплениями в виде надписи: «Главзолото». Он толкнул дверь.

Девушка, весьма изящно подготовленная людьми и самой природой для секретарской службы в Главзолоте, с сомнением скользнула взглядом по худому лицу и всем остальным признакам общественной маломощности посетителя.

— Вы к кому?.. Как доложить начальнику? Какое у вас дело?

— Новые золотоносные территории.

— Где?

— В Якутии.

— Вы от организации?

— Нет. От себя.

— Я доложу. Вам, вероятно, придется обождать.

— В таком случае я предпочту зайти в другой раз.

Но он, конечно, предпочел бы дождаться среди этих лоснящихся дубовых панелей и огромных окон. Отсюда управлялось самое богатое в мире золотопромышленное предприятие. У него имелось, наверно, не восемь миллионов на разведку. Василий решил: у него надо взять полтора миллиона.

— Войдите, — сказала девушка.

Он пошел быстро по ковровой дорожке вдоль длинного стола под огромным потолком (прямо церковь, подумал) и увидел вдалеке человека, который мог вызвать помощника после пяти минут разговора и просто сказать: «Дайте Зырянову полтора миллиона». Пять минут удачного разговора. Человек среднего роста сидел один, видимо не очень перегруженный.

— Я вас слушаю, товарищ Зырянов.

— Я нашел в Якутии нечто более драгоценное, чем золото: нефть. Но там же имеется и золото. Главнефть не имеет денег для Якутии. Вы можете сделать выгодную комплексную экспедицию на золото, олово и нефть.

Начальник нажал кнопку.

— Мы не будем заниматься нефтью. Кто-нибудь ждет? — спросил у вошедшей девицы. Он же знал, что никто не ждет.

Кровь бросилась в лицо Василию.

— Вы один можете разведать эту нефть. Следовательно, это ваш партийный долг.

Начальник взглянул на него и ничего не сказал…

Стеклянные двери-ворота Делового двора закрылись за спиной человека, почти дрожащего от стыда и гнева на себя. Он остановился на гранитном широком пороге площади Ногина — просторной, очень деловой и не заинтересованной в Зырянове. «Какая глупость — сказать начальнику Главзолота, что в Якутии есть золото! Это все, что ты мог ляпнуть? За полтора миллиона стоило придумать что-нибудь умнее для начала разговора — одно меткое, решающее слово, чтобы получить пять минут у миллионера. Но я не умею хитрить. Я не дипломат — я с тяжелого Севера. Я веду стрежнем тяжелый плот в холодной реке — только стрежнем через пороги, а никак не обходом».

Холодная булыжная площадь, всегда малолюдная, непрерывно торопилась трамваями, перебивала сама себя громозвонкими стрежнями во всех направлениях: вокруг делового здания Наркомтяжпрома; вверх по бульвару, мимо серого простого и внушительного дома ЦК партии; вовнутрь Китай-города по Варварке к Кремлю; вниз к Яузе в одну сторону, к Москве-реке — в другую. Василий не замечал ни малолюдья, ни трезвона. Вверху, на пригорке, слева стоял серый дом. Очень хороший тон серого, отличная облицовка. Василий смотрел на хорошо облицованный дом ЦК и шел к нему через порожистую площадь, сбивая носки и каблуки на выперших булыгах, не отрывая глаз от серой облицовки. Поднялся на пригорок и так же медленно прошелся. Несколько золотых больших букв прибиты прямо на темно-сером камне. Мы находим битуминозный известняк такого темно-серого тона — и знаем: его пропитала жидкая нефть когда-то и улетучилась, оставив в камне сухое вещество битума…

Василий вспомнил опыты по исследованию накопления влаги в почвах и, обрадованный, пробормотал:

— Природа не так легко отдает то, что она принимает!..

На курсах землеустроителей в Усть-Сысольске он увлекался этими опытами. Что, если применить лабораторную технику этих агрономических опытов к битуминозным доломитам?

Геохимические условия в породах веками не поддаются разрушению. И нефть могла сохраниться жидкой в кембрии, под перекрытием миллиарда годовых осаждений, наслоений, напластований — силура, девона, карбона, перми, триаса, юры, мела, третичного и четвертичного периодов?.. А все-таки неизвестно, сохранилась ли она. Василий неотрывно смотрел на темно-серое здание.

Милиционер вежливо козырнул ему:

— Вам нужно в ЦК или вы ждете?

— Одну минуту, товарищ! — Он должен был додумать. — Как длительно шел процесс выветривания этой нефти?

— Виноват? — Милиционер еще раз козырнул.

Василий спохватился, что додумывать не надо вслух, но объясняться было бы еще нелепей, и он сказал милиционеру:

— Миллионы лет, товарищ. Я это прослежу на опыте! И тогда пойду в ЦК.

Он сделал прощальный жест и вошел в вагон, еле поднимавшийся на Ильинскую горку. В то время возле ЦК проходил трамвай, обе линии, вниз и вверх по этой стороне бульвара.

Трамвай чересчур отставал от внезапного подъема настроения у пассажира. Василий вышел из вагона и энергично зашагал рядом, понемногу обгоняя его.

— Помог бы, чем так, налегке, — сказал вожатый со скуки.

Лидия, может быть, правильно обозвала его маньяком?.. «О чем-нибудь ты думаешь, кроме кембрия?» — «Ни о чем другом, пока не решу эту задачу».

 

У РЫБНОГО ФОНТАНА В УЩЕЛЬЕ ДОГДО ЖЕНЯ РАССКАЗЫВАЕТ ВАНЕ И САВВЕ ЛЕГЕНДУ О НАСТОЙЧИВОМ УЧЕНИКЕ

Глава 1

В РАЮ ТАЛАЯ ЗЕМЛЯ СКВОЗЬ

Один из них отдыхал врастяжку на собачьих мехах. Откинул с глаз черную волосяную сетку, поднял взгляд и заострившийся нос к высоко бегущему небу, голубому и бело-разодранному о белую гору.

Другой упрямо и гордо сидел на своих нартах — а все же погнулась отвесная могучая линия спины, и глаза, светлые, голубые на почерневшем лице в пушистой округлой каштановой бородке, открывались изредка под волосяной сеткой, чтобы взглянуть на собак.

Отощавшие собаки лежали у проруби, спрятав головы, прижавшись ко льду, чтобы ветер не сдул. Ветер со свистом причесывал длинную шерсть и заглушал слабое постукивание в проруби, и оно прекратилось. Из проруби высунулся желтый шар. Меховой шар заключал в себе голову человека. Ветер ухватился за него, чтобы сразу укатить, — напрасно. Черные меховые лапы легли на края проруби. Неторопливый человек вылез из ледяного колодца и пал на колени перед ветром. Пополз, и его сносило по гладкому льду быстрым течением ветра. На берегу он поднялся с четверенек и попятился к нартам, под укрытие скалы. Лежавший на нартах спросил высоким голосом:

— Еще далеко?..

— Близко.

Бородач поднялся, но и лежавший вскочил.

— Моя очередь!

Бородач не обратил внимания на его право очереди и слабый голосишко. Оба поползли к проруби. Бородач заглянул и разочарованно прогудел в колодец:

— Промерзло до дна. А рыбка в омут ушла.

— Здесь этот омут.

— Ты погляди, лед какой.

— Ваня сказал: все озеро промерзло, вся рыба в омуте.

Савва спустился, упираясь ногами и руками в узкие выемки. Женя вернулся к нартам.

Ваня вслушивался в короткие мертвые звуки откалываемого льда. Через недолгое время сказал:

— Пора.

Женя пополз к проруби.

— Вылезай. Ваня велит.

— Помолимся Ване, а?.. — Савва поднял смеющееся лицо, ударяя с силой топориком под ноги, и топорик пробил тесное горлышко и выскочил, но Савва удержал его, а сам не удержался в свисте и шипении удавленной воды. Одно мгновение он видел множество рыб, взлетевших вереницей в белой струе воды, выжимаемой тяжестью льда.

Женя завертелся в радуге брызг и рыб. Мощный толчок вышвырнул Савву с хлопаньем битого льда и шлепаньем рыбьих тел и воды, с громогласным бульканьем и клекотом и с такой быстротой, что он не успел восчувствовать ледяное купание.

Он тяжело шлепнулся в лужу на льду и в шуме разнозвучья услышал смех, возглас Жени: «Рыбина какая летит!» — и деловую команду Вани: «Подхватывай, уплывет!»

Савва хотел бы и сам посмеяться, но масса воды мокро обняла его, рыбьи тела плотно и вертко толкали в лицо и со всех сторон. Убоялся открыть глаза. Вслепую выхватывал бешено отбивающуюся добычу и отбрасывал подальше от расшумевшегося разлива.

Он выполз из-под фонтана и пощечин и увидел диво: бугор воды, битком набитый рыбой, и под ветром очумелые хариусы вертелись на льду и скакали встречь ветра, к водомету, что изверг их с плеском из родного переполненного омута.

Трое, вымокшие, хватали чиров, муксунов, хариусов — отбрасывали подальше к берегу. Собаки носились ошалело с рыбой в зубах.

К вечеру масса рыбы уложена была удобно на нартах и на льду для замораживания ночемёржем — ночным морозом.

Собаки храпели во сне, они объелись, раздутые собачьи пуза открыты были для холода — не позволяли свернуться теплым калачом. Псы разместились на сухом снегу, на большом пространстве берега, соблюдая приличную дистанцию взаимной безопасности от всех друзей.

Усталые рыбари расстелили мокрую одежду по камням для просушки на ветру, а сами довольствовались паркой собачьего меха.

Теперь была их очередь покормиться, и они соревновались в разнообразных способах поедания сырой рыбы без хлеба и соли. Ваня успел подморозить чира во льду и угощал строганиной. Но все признали даже над строганиной превосходство блюд, предложенных Саввой, и без счета портили чиров: вырезывали лентой жирные горбы из живых рыб, трепещущих и вырывающихся, и смаковали тающее во рту, подобное русскому маслу по вкусу.

— А в Русском жиле об эту пору щавель нажарят, красной ягодки поедят, — Савва причмокнул.

— Клюквы, — подсказал Женя.

— Земляники. Да какой же сладкой!.. Я по глазам вижу, не веришь, — сердито сказал Савва.

— В раю земля талая насквозь, — Женя сказал насмешливо.

— У нас и есть рай. У нас не докопаешься до мерзлоты, нету ее. — Савва вздохнул и тихо добавил: — А она не восхотела жить в раю.

— Про землянику говорил? — спросил Ваня.

— Не… А надо было?

— Поехала бы, — твердо сказал Ваня.

— В Москве, поди, талая земля сквозь, — предположил Савва.

— Этого нет нигде на свете, даже в Москве. Только глубоко, — сказал Женя.

— Ладно. Чужая шуба — не одежа, и чужая жена — не надежа.

— Лидия Максимовна вовсе не жена Василию Игнатьевичу, — сказал Женя со смехом.

Савва вскочил и уставился на него.

Ваня отбросил изуродованного чира и сытым голосом запел:

— Нету деревьев, на тысячу километров кругом. Нет горячего чаю, — сказал Женя жалобно. — Нету травы в ущелье Догдо, не захотели олени везти нас. На камнях Догдо растут безгорбые чиры!.. Скажи, куда пойдем из Русского жила?

— Дам чаю, рассказывай, — сказал Ваня.

Глава 2

О-О? СЕГОДНЯ ТВОЙ ДЕНЬ ВРАТЬ?

Женя с подозрением осмотрелся. Нигде не видно было даже мшинки на топливо.

— Чай будет горячий? — спросил недоверчиво.

Ваня коротко кивнул.

— Чай будет сегодня? Раньше, чем мы ляжем спать?

— Да, — сухо сказал Ваня.

Женя вытянулся на нартах и вдохновенно начал говорить:

— Из Русского жила мы пойдем в Москву!

— О-о? Сегодня твой день врать?

— Мы пойдем в Москву, бригада Верных: Сеня, Женя, Ваня! Мы будем в Москве учиться!

— О-о? — сказал Савва, а Женя продолжал вдохновенно говорить и неотрывно наблюдал за действиями Вани: Ваня складывал на щербатом камне обезгорбленных чиров. Из огромных ран капал жир. Некоторые рыбы проявляли еще признаки жизни.

— Мы будем в Москве учиться у московских учителей. Я научусь лечить, и буду лечить московских людей, и стану жить в Москве!

— Неладно так. Ты вернись в Алексеевку, к своим.

— В Алексеевке никто не болеет. Я один в Алексеевке заболею. Я отвыкну от хорошей жизни, таежной, морозной. Я отвыкну от хорошей охотничьей пищи и заболею. Я буду тяжело болеть в Алексеевке, у меня не станет силы вылечить самого себя — надо мной посмеются охотники, посмеются и над отцом дурака… Нет, лучше я останусь жить в Москве! — И он зорко следил за действиями Вани.

Ваня сложил поленницу из чиров, резаными спинами внутрь, и капельки жира стекали и накапливались в углублениях камня.

— Наш Ваня станет знаменитым песенником. Его лучшие песни захочет послушать вся Москва. Лучшие люди будут звать Ваню в свой дом, угощать Ваню русским маслом и удивительными вкусными шишками, которые растут на русских деревьях и называются яблоками, грушами и другими русскими словами. Я видел в огромных магазинах большущего города Новосибирска.

— Это не дело — песни петь, — сказал Савва. — А вот я видел бойцов в Якутске, называются не по-русски: боксеры. Богато живут ребята. Пускай Ваня становится боксером. Всех побьет и все денежки отберет… Только не будет этого, братцы! Не дойдете до Москвы.

Над рыбной поленницей Ваня устроил треногу и подвесил ведерко с водой.

— Докажи, — сказал Ваня Жене.

Потом он опустил в колодец поленницы немного сухого мха из своего запаса и, напоив его рыбьим жиром, поджег. Пламя охватило вонючей копотью все ведерко с дужкой, обвило копотью вихор треноги. Женя в восторге сразу посвежевшим голосом воскликнул:

— Сейчас я докажу тебе, Савватей Иванович, про одного парня! Он жил в тайге до семнадцати лет, и даже старше меня, и хотел учиться. Один раз он ушел учиться, но еще мал был и обмерз. Его принесли домой дорожные люди. Другой раз убежал, опять обмерз и долго болел. Третий раз — ушел.

Ваня выбрасывал из костра черные скелеты и подкладывал свежее топливо. Жирный костер жарко пылал, и запах от него был как от горящей шерсти. Женя с удовлетворением взирал на обнадеживающую картину. Ваня бросил чай в бурлящую воду и снял ведерко. Он налил первую кружку Савве, вторую — Жене, третью — себе. Все чуть не залпом пили кипяток, после трех дней без горячего, — да и холодной пищи не хватало.

Но когда Женя в который раз протянул пустую кружку, Ваня кратко сказал:

— Рассказывай.

Женя заговорил мечтательно:

— Хорошо! Сторожа ночью девки сторожили!

— Какого сторожа?

— Васю. А платил сторожу совет. А Вася увлекался ученьем так, что «предела и края не было его силам», сам сказал. Он хотел бы учиться все сутки без отдыха.

И все говорили ему: «Умрешь. Что же, ты пришел — был здоровым парнем, а теперь одни кости у тебя остаются».

За восемь месяцев ученья он потерял тридцать фунтов и не испытал удовольствия выспаться ни в одну ночь. Ему страшно было уходить в сон и переставать учиться.

Окончилась школа — поехали праздновать. Поплыли на большой реке, перевалили на другую реку. С той реки на третью реку, после — на четвертую, свою родную реку. Поплыли до большого села, от села — на пароходе. Но денег мало было у всех учеников, скоро сошли с парохода в тайге.

Утро было, солнце было, весело. Дождик весенний полил.

Ночью прохладно было. Нашли охотничью избушку. Знаете: посидеть, а выпрямиться нельзя. Влезли в избушку четверо, сумели улечься на полу. Тогда другие четверо легли поперек и другие четверо — сверху, под самый потолок втиснулись два ученика — и спали. Было тепло и весело.

Еще двое провели где ночь, не знаю. Но им тоже весело было.

Я также не знаю, как эти четырнадцать вылезли, не разорвали избушку и сами не удушились.

Женя протянул кружку, получил желанный чай и объявил:

— Я спать буду.

— Говори, что сталось с Васей, — потребовал Савва.

Женя выпил пятую кружку и блаженно вытянулся на нартах.

— Говори, глаголь, — сказал Савва. — Еще до Москвы далеко.

— Далеко до Москвы, — сказал Женя. — Слишком много он еще мучился до Москвы, я не могу сразу так много.

Женя повернулся на правый бок. Все трое мгновенно уснули.

Ваня разбудил товарищей в темноте, когда ветер попритих. Им надо было проскочить против ветра не более четырех километров. Но даже ослабевшее движение воздуха ночью сдувало собак и нарты по ледяному ошлифованному зеркалу. Летели хвостами вперед комочки шерсти, и лодки-нарты под парусом-седоком догоняли собак.

Потащили люди свои нарты и собак, отталкиваясь остолом. До утра отпихнули эти четыре километра и достигли приверха озера.

Не дожидаясь чаю, стружили дрожащими руками, ели тонкую стружку мороженины, утоляя разом и жажду и голод, а холода не чувствовали после горячей дороги.

Скалы впереди выпрямились и встали во весь рост по реке тесным коридором. Под сумерками стен засверкали алмазные курганы при взошедшем солнце. Путешественники вошли в ущелье реки Догдо.

Они с неудовольствием взглядывали под ноги и вдаль. Освободившаяся вода в широких трещинах бурно текла под огромные опрокинутые противни — горбы ледяных накипней. В противнях накоплялся солнечный свет искрящимися радугами.

Путники цеплялись по осыпи скал около трех километров, а дальше и осыпей не стало, стеновидные скалы столкнули собак, и нарты, и людей, и они пошли через накипни.

Здесь река замерзала по крайней мере десять раз. И каждый раз быстрота течения не давала льду нарастить больше десяти сантиметров. Каждый раз река взламывала свои горбы-гробы и вырывалась поверх крышек; но и мороз поспевал закрыть их десять раз; и река строила многоэтажные домовины вверх. В десяти этажах между десяти непрочных перекрытий текла расслоенная Догдо.

Верхний лед, подтаявший под майским солнцем, на середине реки не выдержал тяжелого Савву, когда он спрыгнул с нарт. Вода брызнула фонтаном. Савва отскочил и проломил сразу два слоя. В третьем подвале понесло его быстриной под сияющий купол накипня, а там вода клокотала, и на полированном подводном льду никак невозможно было удержаться. Но тут Ваня настиг — и успел воткнуть нож в легкий подводный лед.

С чрезвычайной быстротой боксер перехватывал ножом по нескольку сантиметров и подтянул Савву до края верхнего крепкого льда, где обоих выловил Женя.

Голый Савва под берегом обтирал мокрое тело и смеялся глазами.

— Воздух там?

— Мало, — пробормотал Ваня, тоже голый, энергично работая всеми мышцами и полотенцем.

— А не лучше пройти зимой?.. — Женя огорчался за обоих, но и сам подмок.

Потом поспел чай, и после первой кружки Ваня ответил:

— Зимой лучше. Но вода бежит по льду, по всему озеру. Идти в воде по колена.

Савва отогрелся и произнес первые слова:

— Про Василия Игнатьевича глаголил вчера?

— Про него.

— Вза́боль пойдете в Москву?

— Пойдем.

— А я?.. — сказал Савва с сомнением и повернулся к Ване: — В Москве будешь песни петь?

— Нет, — сказал Ваня.

— Не будешь? — строго спросил Женя. — А что будешь?

— Тракторы. Большие. Больше американских.

— Такого нет завода в СССР.

— Будет.

— Для тебя построят! — закричал Женя.

— Сам, — сказал Ваня и по собственной инициативе добавил еще одно слово: — Всем.

— Всем? — спросил Савва.

— Каждому якуту трактор.

 

СТОИТ ЛИ ИСТРАТИТЬ ЖИЗНЬ НА ОШИБКУ?

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Глава 8

ИНСТИТУТ НЕОЖИДАННО ОКОНЧЕН

Вася Зырянов замолчал. Самый общительный человек в институте и в общежитии и любитель поговорить — не вступал в разговоры. Он заметил, что к нему стали относиться иронически, и начал избегать товарищей.

Из аудитории он быстро уходил в лабораторию, где лежал ничем не закрытый большой кусок доломита с обмеренной поверхностью, точнейшим образом взвешенный. Нефть в строго рассчитанном количестве была залита в трещины и медленно впитывалась в окаменелую древнюю породу. Микроскопические зерна солей кальция и магния, составлявшие породу, прочно прихватывали тончайшую пленку нефти. Она закупоривала все поры и окончательно прекращала ничтожную вентиляцию воздуха сквозь минерал.

Лабораторные весы не могли уловить в течение месяца убыль веса плиты. Они не уловят и в течение года: нефть не усыхала в открытой плите на воздухе. Вот что дал опыт!

Должны пройти миллионы лет, прежде чем выветрится нефть в глубине погребенного пласта.

Утром Василий побежал в ЦК партии.

В Промышленном отделе ЦК оценили по достоинству значение нефти в Якутии. Худенький студент с Севера расположил к себе работников Промышленного отдела. Но только — у него были чрезмерно дерзкие идеи. Он просил собрать ученых Москвы на диспут, он вызывал всех нефтеведов на публичный научный поединок.

Он горячился в разговоре и начинал комкать синтаксис.

— Пусть ЦК поверит лучшим представителям геологической мысли, когда они не смогут опровергнуть мои принципиальные положения, из которых явствует наличие жидкой нефти в кембрии!.. А вот мне не верят… И вообще, я считаю эту нефть сибирской нефтью. Я разрешаю проблему байкальской нефти и даю оборонную нефть на континенте!

Его слушали с удивлением, с любопытством. Без тени бахвальства он говорил дико хвастливые речи и даже не замечал этого. Местоимение «я» в его речи звучало отрешенно от личности Зырянова. Он утверждал не себя, но идею кембрия и континентальной нефти. Нет, он не был самохвалом и далеко не был глупцом. Но в таком случае — он был энтузиастом?

— Нет ничего более естественного, чем научная дискуссия, организованная Центральным Комитетом правящей партии коммунизма, партии науки! Моей партии! — восклицал он.

Идея дискуссии понравилась работникам Промышленного отдела. Но представители геологической мысли не примут вызова от студента. Ему надлежало отрастить по крайней мере профессорскую бороду, прежде чем посылать такие мальчишеские вызовы.

Василию пришлось на время отставить эти дела, чтобы подготовиться к сдаче последних экзаменов.

Институт неожиданно оказался оконченным.

В коридорах института студенты гулом посвящали друг друга в свои планы и советовались о своих замыслах, куда идти работать. Они уже чувствовали себя перед самым началом — через два месяца — самостоятельной долгожданной деятельности. И в мимолетных веселых воспоминаниях светлело то, что бывало и темновато в студенческой жизни, но все-таки соединяло и сближало их, и в чем-то создало взаимную обязанность, и удерживало признательность.

— Через этот базар молодой радости, — закричал Алиев, — спешит протиснуться убитый горем Зырянов!.. Что с тобой, дорогой мой?

Он схватил за руку дорогого друга и остановил посреди снующей и бегающей толпы, как в самом укромном уголке. Василий смотрел с терпеливой неохотой.

— Обрати внимание, как на меня смотрят, — сказал он.

— Очень хорошо смотрят! С симпатией, все очень хорошо о тебе думают, уважают!

— С иронической улыбкой, а в лучшем случае — с недоумением, — сказал Василий. — Скалят зубы.

— Покажи хотя бы одну такую улыбку, — Алиев повел глазами грозно, — на твоих глазах она моментально станет беззубой!

— Все вспоминают эти пять лет как праздник учебы, после которого начинается праздник труда, — сказал Василий, — а для меня после пяти лет мытарств и тяжелых переживаний все кончено к окончанию института.

— Зачем, Вася, столько пышных слов?.. Знаешь что? Давай уйдем отсюда.

Они вышли на улицу и стали прогуливаться, обнявшись, не замечая уличного шума.

— Знаешь что? У тебя очень много крестьянского индивидуализма. Я тебе говорю, я, твой лучший друг! Да-да, несмотря на то, что ты член партии и очень хороший коммунист!.. Дорогой мой, это пережитки, от которых надо избавляться не только беспартийным, но и коммунистам… Я тебя слушал пять лет, разве ты не заметил, Вася? Послушай меня один раз, хотя я говорю не так убедительно, как ты. Тебе не приходит в голову рассчитывать на товарищескую помощь — тебе, руководителю нашей комсомолии. Ты надеешься только на собственные силы. Мне это не нравится в тебе, честное слово, — вот это единственное, что не нравится. И другим тоже не нравится, нашим товарищам. Мы учились коллективом, а ты, наш секретарь, учился отдельно, одиночно. Главным образом даже по моим тетрадям, а не по лекциям. Мы все — днем, а ты один — ночью…

— Я не имел возможности делиться, потому что у меня не было единомышленников, кроме тебя, — сказал Василий.

— Когда я тебе сказал, что я твой единомышленник?! По-моему, идея кембрийской нефти, да еще под вечной мерзлотой, — непрактичная идея и безраздельно твоя. Пять лет я критиковал тебя, по-товарищески критиковал. Поэтому моя критика была для тебя поддержкой. Другие товарищи критиковали бы тебя тоже с пользой для тебя, если бы ты делился с ними. Но ты почему-то не имел желания довериться товарищеской критике всего коллектива.

— Это политическое обвинение, — сказал Василий.

— Не обвинение, но упрек несомненно, дорогой мой.

— Все равно, это самый несправедливый упрек. Вспомни мои многочисленные выступления, статьи в многотиражке… Пойми, что мне хватало критики самой высшей квалификации, вплоть до Академии наук. Но у меня не было ни одного единомышленника… Нет поддержки. А ты предлагаешь мне еще один вид критики — коллективное осуждение от всех товарищей. Но и это я вытерпел не один раз.

— И это говорит секретарь комсомола?! Нельзя понять!

— Да, да. Это было мне слишком тяжело, потому что я уважаю коллектив. Ну, мне пора… Разве я не делился своими мыслями? Я пропагандировал мою идею каждому студенту! Я делал доклады каждый год о моих экспедициях. Но вы и этого не принимали всерьез, потому что против меня была вся официальная профессура, Я организовал в институте диспут о происхождении нефти и о роли кембрия и просил бить меня покрепче, я выдержу, — просил всех, кому не лень! Сам просил!.. Только бейте убедительно, чтобы до меня дошло, говорил я!.. И, кроме того, выдерживал нападения на всех семинарах. А вечные споры в общежитии? Я выслушал столько насмешек за последние два года… вместо серьезных аргументов, которых не было, очевидно, у товарищей! Чего-чего, а критики мне хватало отовсюду. Чего не хватало? У меня не было творческой поддержки… И ты тоже обвиняешь меня. Разве идея кембрийской нефти — антимарксистская? Антиленинская?.. Антидиалектическая? Антигосударственная?.. Нет, ты не понял, насколько я уважаю коллектив… Ну, мне пора.

— Постой. Студенты критикуют по учебнику, повторяют аргументацию профессоров… Мы все — несамостоятельные попугаи… Ты один никого не повторяешь. Ты гений?

— Вы думаете запугать меня этим словом? Я не девочка.

— Значит, ты согласен, что ты гений?

— Пусть эта проблема тебя заботит, у меня есть другие заботы. Ну, мне пора, я сдаю.

— Что ты сдаешь?

— Последний экзамен, — сказал Василий и улыбнулся.

Он сдал последний экзамен и решил во что бы то ни стало повидать Ивана Андреевича перед защитой диплома.

Глава 9

СТОИТ ЛИ ИСТРАТИТЬ ЖИЗНЬ НА ОШИБКУ?

Но Аграфена Васильевна, завидев Зырянова, сейчас же вставала и загораживала широким телом двери директорского кабинета и звала на помощь курьершу. Обе стояли тесно рядом и таращили злые от испуга глаза, как две квочки, готовые поднять крик, захлопать шерстяными вязаными крыльями.

Василий настиг академика при входе в институт и быстро рассказал о своих делах.

— А что, если бурение покажет тебе высохший пласт, что тогда? — спросил учитель, проходя в кабинет.

И Аграфена Васильевна, отвернувшись с обидой, пропустила обоих.

— Тогда, Иван Андреевич, полнинская мелкая скважина не вскроет законы нефти байкальской, так как на Байкале кембрийские породы лежат на больших глубинах, где они не выветрены.

— Значит, и самый полный провал на Полной не убедил бы тебя в ошибке? — с угрозой спросил директор.

— Ничуть. Я могу найти глубины разные, до двух, трех, четырех тысяч метров, где условия сохранения могут быть в тысячу раз лучше.

Грозное выражение сошло с лица старика, он рассмеялся:

— Ладно, рассказывай. Тебе же просто хочется поплакать в мою жилетку.

И Василий, не теряя времени, стал рассказывать о своих переживаниях. Об отношении к нему со стороны студентов. О том, как его гоняли всю зиму из всех учреждений. О том, что надо во что бы то ни стало преодолеть бюрократизм со стороны таких хозяйственников, как начальник Главзолота, потерявший партийную совесть.

— Если ты посмеешь еще раз выразиться подобным образом…

— Виноват, Иван Андреевич, больше не буду… Иван Андреевич, последний раз в жизни поддержите меня, и больше я не буду вам надоедать.

— Это ты веришь, что больше не будешь мне надоедать, но я не верю.

— Иван Андреевич, это не желание мое — найти кембрийскую нефть. Это идея моя и убеждение мое! Иван Андреевич, я очень прошу прибавить что-нибудь к моим словам!

— Чего тебе прибавить?.. — Он рассмеялся. — Четыре часа ты сам прибавлял в свою пользу. Чего тебе прибавить!.. Если такое сильное стремление… Я тебя понимаю, что ж.

Телефон зазвенел на столе, Иван Андреевич протянул руку Василию:

— Прощай пока, Вася! Желаю тебе удачи.

Затем он взял трубку, а Василий выбежал в волнении, толкнул кого-то, извинился с разбегу… Он уже мчался по Калужской и вдруг решил, что в таком настроении следует идти в ЦК, а вовсе не в библиотеку.

Иван Андреевич сказал по телефону:

— Да, я слушаю… Да, я. Здравствуйте, Максим Алексеевич!.. Я знаю Зырянова хорошо, он мой ученик… Ну, так что из того, что медведь? На медведя вы охотник… Ах, медведь обложил охотника?.. Конечно, могу посоветовать: дайте ему хороший медвежий завтрак, миллиона полтора для разведки в Якутии… Он больше и не просит? Ну, так вы же дешево отделаетесь.

Иван Андреевич положил трубку и ухмыльнулся на полтора миллиона.

В Промышленном отделе ЦК заведующий слушал горячий монолог Зырянова и время от времени совершенно напрасно пытался вставить слово:

— Главзолото…

Но Зырянов непреодолимо продолжал свою речь.

— Вы потребуете у Главзолота… — сказал заведующий.

Но Зырянов усилил голос без малейшей заминки и с твердостью взглянул на слушателя:

— Я ничего не требую. Я прошу теперь только об одном: развеять туман косности…

В кабинет вошел помощник заведующего отделом. Зырянов, здороваясь за руку, безостановочно продолжал напролом, но помощник сердито сказал:

— Где же вы пропадали, дорогой товарищ? Идите в Главзолото. Вы еще успеете. Начальник вас примет.

Василий побежал через площадь. Начальник сказал, не глядя:

— Мы посылаем комплексную экспедицию в Якутию на золото и олово. Нефть, — прибавил, вспомнив. — Вы назначаетесь начальником нефтяной группы и подчиняетесь Меншикову, начальнику всей экспедиции.

Василий позвонил Лидии в институт а поехал к ней, перепрыгивая с одного трамвая на другой.

Лидия догадалась, что Василий опять добился экспедиции. Она задумалась над своей работой и ждала Зырянова с удивлением в душе: опять он добился своего, и вот он будет здесь через час затем, чтобы пригласить Лидию… нет — потребовать ее в свою экспедицию… И неужели же она опять согласится?

И он опять будет победителем?

Ей вспомнилось заседание в Академии наук и выступление Небеля. «…Зырянов нашел нефть на Полной как раз там, где был горб», — сказал Небель презрительно. А Зырянов ответил: «Я же вам объяснял, а вы опять забыли, Бернард Егорович. Какой же тут горб, когда здесь нормальный морской бассейн! Вы наперед придумали теорию — и, конечно, нашли все, что захотели, и в отчете у вас получилось все, что нужно для горба».

«Это значит, что я подтасовываю?» — закричал Небель.

«Нет ли у вас при себе вашей карты? Не можете ли вы передать ее кому-нибудь для обозрения… Теперь мои оппоненты видят, что на карте Бернарда Егоровича показан на Полной морской бассейн, а не горб».

«Действительно, — сказал Синицкий. — Как же это получилось, Бернард Егорович?»

«Это ошибка», — сказал Небель.

«Я вам напомню, где у вас ошибка, — сказал Зырянов. — Вы тогда исправили на карте, когда я вам объяснил, а в текстах отчета забыли исправить. Вот каким образом получилась правильная карта и горбатый отчет».

Лидия уже знала, что она поедет. Но работать с ним вместе она не будет — она возьмет себе Эргежей и сразу начнет работать. Если он согласится, конечно…

Василий согласился неохотно.

Лидия по каким-то своим делам не могла выехать в начале апреля. Василий тоже задержался в Москве с защитой диплома, и экспедиция, возглавляемая Меншиковым, отправилась без них.

12 мая Василий прибежал в общежитие института перед самым поездом — и это было тоже трудно.

— Не мог пораньше? — упрекнул Алиев. — Последний раз, может быть, видимся.

— Даже сейчас мне было невероятно трудно прийти. Куда ты едешь?

— Во Второе Баку, в Пермь. А ты?

— Я еду в Якутию, и на всю жизнь! — сказал Василий почти в лихорадке.

— Вася! — вскричал Алиев. — Стоит ли истратить жизнь на ошибку? Мировой опыт и теория против тебя!

— Я за такую науку, которая не задерживает моей мысли…

— Откажись от этой мысли раз и навсегда, я умоляю тебя!

— Не откажусь! — закричал Василий. — Джордано Бруно и на костре не отказался!

— Ему угрожали, а я тебя умоляю! Потеряй всякую связь с этим делом!

— Я связал себя с этим делом на всю жизнь.

— Пожалуйста.. Но все нефтяники идут работать туда, где есть нефть, а ты идешь туда, где нефти нет и не будет. Ты заставляешь меня страдать за тебя!

— А ты — меня: тем, что страдаешь не так, как надо для меня!

Лидия была уже в вагоне.

Они проехали по железной дороге мимо Байкала на восток, до станции Невер. От Невера они поднялись автомобильным трактом сквозь тайгу почти прямо на север и по большой излучине Алдана, которую река выгнула крутой дугой к Амге. Здесь, на вершине луки, стоит поселок Алданзолото. Водораздел к Эргежею сужается до восемнадцати километров. Отсюда до Черендея остается всего сто шестьдесят километров, если мерять натянутой ниткой по карте. Но дорога шла не по нитке и не по карте, а по тайге, и называли ее Дорогой Мертвецов.

Десятки тысяч старателей с женами и детьми кочевали в те годы между Алданом и Леной двумя встречными лавами. Одни искали золотой ключик, другие нашли его и несли намытое золото через глухую тайгу, стремясь выйти к населенному месту и обменять золото на деньги и товары для жизни. И многие не дошли тогда, а золото их сдавал в контору убийца.

— Сумасшедшие вы люди, — сказали алданцы женщине и мужчине, приехавшим из Москвы. — Вы хотите пойти по Дороге Мертвецов одни?

Глава 10

ТЕЛЕГРАФИСТ ИЛЬЯ АНТОШИН ФИНАНСИРУЕТ ПОИСКИ КЕМБРИЙСКОЙ НЕФТИ НА 9 РУБ. 50 КОП.

«Проводник повел бы меня по тропам, по притокам, это как раз и есть Дорога Мертвецов», — размыслил Василий. И он пошел по водоразделам, избегая всех троп, избегая воды.

Он оставил Лидию на Эргежее и шел по компасу на северо-северо-запад. По ночам он прокрадывался к ручьям, подолгу затаиваясь, прислушиваясь не как зверь, за которым охотятся, а с терпением охотника. И жадно, много пил и наполнял флягу.

На четвертый день он вышел к Лене, как хотел — значительно выше Черендея. Охотничьим топориком он срубил несколько тонких деревьев и сплотил. Пока он переправлялся, Лена сносила его, и он прибился к левому берегу точно у Черендея, с шиком природного плотовщика — как раз против базы эвенкийской кооперации. Год назад этой базы еще не было. Ого! База построилась рядом с магазином.

Из магазина вышел Григорий Иванович Кулаков. Он радостно бросился к Зырянову:

— Ну как, теперь уже добывать приехали? А мы, знаешь, этой зимой собрали деньги на газогенератор. Зачем нам устарелое керосиновое освещение, когда можно получить электричество, не дожидаясь твоей нефти, еще скорее?.. Переходи к делу: тебе продукция нужна! На сколько ртов?

— На сто ртов. А давно они здесь? — спросил Василий.

— Кто здесь? — спросил Кулаков.

— Экспедиция давно прибыла?

— Не было никакой экспедиции, кроме тебя.

— Извини, пожалуйста, товарищ Кулаков, я побегу, — сказал Василий.

— Значит, на сто ртов, — повторил себе. Григорий Иванович и пошел по берегу озабоченный, вдохновленный, исполненный сознания своей важной миссии, как хозяин самого главного — еды.

На базе Золотопродснаба Василий удостоверился, что экспедиция действительно не прибыла и никаких сведений о себе не давала. Но слух доходил о ней из Иркутска.

Василий пошел на телеграф.

Телеграфист с изумлением прочитал необыкновенную телеграмму в четыре адреса — в Якутск, Усть-Кут, Иркутск и в Москву:

«Руководство не прибыло Лену экспедиция потерялась всем снаряжением неизвестно где точка Денег тоже нет Зырянов».

— Вы и есть Зырянов? — спросил телеграфист, он же и начальник почтово-телеграфной конторы, широколицый якут с большими серьезными глазами. Он отлично помнил Зырянова.

— Вот паспорт и удостоверение.

Телеграфист внимательно прочитал в документах все, что в них было написано и напечатано. Потом деловито спросил, как будто это входило в его обязанности:

— Теперь приехали нефть добывать?

— Так, — ответил Василий уклончиво и протянул деньги. — Я очень тороплюсь. Я уплачу и уйду.

— Я тоже тороплюсь, — телеграфист сел к аппарату Морзе, — разве вы не видите? Когда получите деньги, не забудьте уплатить мне девять рублей пятьдесят копеек. Меня зовут Илья. — Он подумал и добавил: — Илья Антошин.

Удивленный Зырянов подержал деньги и спрятал.

— Спасибо, товарищ Антошин. Я не забуду!

— Желаю удачи! — благодарно воскликнул Илья Антошин. Он чувствовал, что поддержал дело черендейской нефти, и Зырянов оценил его поддержку.

В конторе эвенкийской кооперации было безлюдно. Кулаков и бухгалтер ходили по базе. Григорий Иванович указывал:

— Сахар весь для экспедиции. Крупу вот эту.

— Пойдем, товарищ Кулаков, поговорим, — сказал Василий.

— Так ты оформляй, — сказал Григорий Иванович бухгалтеру.

— Вот какое дело… Экспедиция где-то на пути застряла, со всем своим снаряжением. И деньги там… Что делать? Если можешь, Григорий Иванович, я тебя прошу: готовь, пожалуйста, продукты, чтобы я мог двинуть людей, как только они прибудут.

— Выделяют тебе. Ты сам видел, — сказал Кулаков.

— Ты меня не понял. Я прошу, чтобы ты кредитовал мне… Неизвестно, когда подвезут деньги…

— Так я же говорю, это мне уже известно, — сказал Григорий Иванович. — А вот нет у меня дерева для лодок. Придется тебе взять в Затоне. Директор даст тебе. Подсчитал? — крикнул он бухгалтеру.

— Всего на двадцать пять тысяч, — сказал бухгалтер.

— Больше не могу. Под суд пойду, — сказал Григорий Иванович.

— Спасибо, Григорий Иванович! Теперь думаю пойти в Затон, по твоему совету.

— Не надо спасибо, не для тебя делаю. Когда я тебе советовал идти в Затон?

— Только что. Минуты еще ист.

— Не советовал я тебе идти в Затон. Зачем? На почте скажут директору Затона, что Зырянов приехал, он сам придет к тебе.

— Неудобно, Григорий Иванович. У него просить — к нему идти.

— Не для себя просишь. Это ему честь, если он поможет вам. Вот насчет лошадей придется тебе самому сходить к народу, потолковать с колхозниками. Это вечером сделаем. Но смотри не забирай лошадей! Ведь их придется кормить. Пускай их покормят в колхозе до самой отправки.

Всего через три дня на берегу раскинулась обширная лодочная верфь, недалеко от Затона. Плотники, отряженные колхозом, строили по чертежам Зырянова большие, трехтонные лодки.

Они строили, но были недовольны и осуждали то, что строили. Зырянов не слушался местного опыта, и все на него сердились, даже Григорий Иванович.

— Ведь это куда?.. Где на каждом километре три-четыре переката и пороги и ни один смельчак не ходил ни на каком ином корабле, кроме как на берестянке грузоподъемностью в полтора пуда!

Лишь на одиннадцатый день прибыла нефтяная группа со своим снаряжением, на спаренных двух карбазах. Но буровой станок они не привезли — он утопил бы лодки. Его погрузили в Жигалове на большой карбаз, предоставленный группе золоторазведки. Руководство экспедиции ехало с золоторазведкой, считая ее основной. Где они сейчас, оставалось неизвестно.

В снаряжении, привезенном нефтяной группой, не оказалось ни палаток, ни обуви.

Все светлое время дня Василий проводил на берегу и на складах. Ночью он готовил очередные чертежи, обдумывал рулевое управление, пригодное на перекатах, и составлял отчетную документацию по всему хозяйству экспедиции.

Ночи сливались с днями. Василию казалось, что теперь уже он не отоспится во всю жизнь.

И каждый день на берегу шумели споры.

Глава 11

ЗЫРЯНОВ СТРОИТ ПОДВОДНЫЙ ФЛОТ

Василий испытывал первую готовую лодку с полным грузом на Лене и на Полной. Гребешки заливали лодку. На пороге ее затопило. Черендеевские остряки спрашивали плотников нарочно для Зырянова, чтобы он услышал:

— Что вы строите?

Колхозные плотники отвечали:

— Подводные лодки.

«Это хорошо, — подумал Василий, — это мысль!» И спроектировал крышку — выпуклую решетку, обтянутую брезентом. Она закроет лодку сверху от брызг и от волн.

Приезжал взглянуть на лодки председатель колхоза, приходил много раз директор Затона. К вечеру возле лодок собирался весь Черендей. Все ведь участвовали в экспедиции, все доверили свое добро Зырянову для большого дела и не желали, чтобы добро пропадало и дело затормозилось.

Но Зырянов заставлял и дальше строить огромные лодки.

Тогда Кулаков, и директор Затона, и председатель колхоза потребовали, чтобы Зырянов явился на собрание партийной организации Черендея.

По его просьбе собрание началось в двенадцать ночи.

В клубе в ожидании Зырянова неторопливо беседовали три директора — Затона, мукомольного завода и базы Золотопродснаба. Председатель сельсовета и начальник почтово-телеграфной конторы сонно старались прислушаться. Инженер базы и магнитчик из экспедиции Зырянова молча бились на шахматной доске. Завклубом Демидов нервно следил. Грузчик базы Астафьев спокойно и расчетливо спал.

Усталый Василий пришел ровно в двенадцать часов. Разбудили председателя сельсовета и Астафьева.

Григорий Иванович стал говорить с жаром о большой находке на Полной, о важном деле для всего народа, где Черендею досталось счастливое место и первые труды почина. Может быть, в клубе Черендея будет висеть портрет Зырянова. Коммунисты Черендея взяли на свою ответственность снабжение экспедиции. Но что же делает Зырянов? Этот дорогой колхозный хлеб и все дорогое советское, народное имущество он утопит в Полной.

— Вместе с подводными лодками, — сказал директор Затона, — да и самое дорогое — год времени утопит, разбойник.

— Слово предоставляется товарищу Зырянову.

— Скажи, пожалуйста, Григорий Иванович, ты подсчитал, сколько легких лодок потребуется для нашего груза? — спросил Зырянов.

— Нет, — сказал Кулаков.

— Надо с этого начать. Деловой разговор требует счета. Я строю сорок пять лодок. На них надо посадить девяносто человек за рулем и с шестом. Это грандиозная экспедиция. Пятьдесят лошадей потянут весь флот, а через перекаты и тремя лошадьми едва вытянем одну лодку… Товарищ Кулаков предлагает построить пять тысяч берестянок, а директор Затона говорит, что вот тогда мы не потеряем год… А сколько тогда мы потеряем, товарищ Бездородов? Или ты дашь мне пиломатериал или бересту на пять тысяч лодок? Колхоз даст мне пять тысяч лошадей и десять тысяч гребцов?

— Это ты нас забавляешь, товарищ Зырянов, — сказал председатель колхоза. — А вот когда ты наше добро утопишь, тогда мы все будем плакать. Товарищ Кулаков отдал вам сахар. Мы уже варенье не сварим, и мы будем чай пить без сахару целый весь год. А ты этим сахаром Полную засластишь.

Тогда он им рассказал про знаменитую проводку плота в сухое лето 1918 года. Это была единственная проводка в то лето. Все лоцманы Выми отказались проводить плоты, хотя купцы предлагали самую высокую плату. Упустить такие деньги показалось Игнатию Зырянову жалко, даже немыслимо. В том сухом году было очень голодно.

Игнатий покричал Васю, младшего сынишку, и велел идти за ним. Вася неохотно бросил игру с товарищами — ему было двенадцать лет. Отец вышел на высокий берег над усохшей Вымью и велел:

«Гляди: можно провести?..»

Вася поглядел и сказал:

«Можно!»

Отец сказал:

«Ты поведешь».

— Не понимаю, какое отношение это имеет к делу, — нервно сказал Демидов.

Зырянов продолжал, не обратив внимания.

Вася понял, что отец испытывает его, пугает. Он еще раз поглядел на захилевшую реку и сказал хвастливо:

«Я бы провел!»

«А потеряешь плот — убью», — сказал отец.

Вася удивился и не поверил в такое счастье. Спросил:

«А ты пустишь меня лоцманить?.. А ну, побожись!»

«Пущу. Вот те крест».

Вася посмотрел по течению вверх, будто бы не думая, словно без всякой мысли, — и сверху, от самых верховьев, от перевала, где у них с отцом зимой заготовлен лес, заковыляла чахлая река под его плотом, перед его воображением вся, как она есть сегодня, — как будто и не весенняя: с ощеренными берегами, оскалившая перекаты.

А Вася стоял на плоту — не на берегу — и лоцманил, чуя под каждым бревном каждую струйку, пока не добежали до Вымьваиля, и мимо села побежали вниз, вниз — до лесозавода. Вымь пронеслась под плотом стремглав. Вася радостно вздохнул и сказал в третий раз:

«Проведу!»

А Игнатий знал верно: если Вася скажет — можно провести. Уже пробовал сына, испытал на разных тяжелых перекатах. Но надо, чтобы доверили хозяева. Он представил сына еще весной в сплавных конторах и лесорубческих артелях как самостоятельного лоцмана и просил для сына покровительства у купцов — хозяев сплава и леса.

Весной Игнатий спрашивал у хозяев, где заготовлять сено, где будет делянка для заготовки леса зимой, и сколько готовить плотов, и какие будут условия на будущий год лесорубам, а также и лоцманам — Игнатию и Васе.

Хозяева прежде не замечали мальчика и снисходительно взирали только на отца-лоцмана.

Игнатий же Зырянов, лоцман, вежливо мял в руках собачью шапку и, сутуля огромные овчинные плечи, убавлял высокий рост из почтения к приемщикам леса и счетоводам, покорно склонив умную голову, глядел исподлобья на хозяев, как бы снизу вверх, якобы несмело.

Эти могущественные люди благосклонно усмотрели нынче маленького голодного лоцманенка. Вася усердно сжился под всесильным взором. Так, хорошо! Мальчишке пошел тринадцатый год?.. Способен, способен к ученью. Его надлежало учить: разумению своей зависимости от хозяев, почитанию хозяев, послушанию хозяевам.

А хозяевами лоцмана и лесоруба являлись и счетовод и приемщик леса. Они строго побеседовали с мальчиком, испытывали его повадку. Время было неспокойное, нехорошее для хозяев.

Вася подолгу выстаивал перед ними, уронив будто бы бессильные руки, вежливо отвернув ладони назад, — как взрослый лесоруб, как отец. Он еще раньше усвоил вежливое выражение боязни бедного и зависимого перед богатым и сильным.

«Какая такая советская власть у вас в селе, скажи-ка?» — с насмешливой серьезностью спросил лесоторговец.

«А нам не все одно, какая-никакая», — ответил Вася.

Игнатий поправил сына:

«Власть нынче выборная. Лучших хозяев выбрали, самых крепких».

Вася сутулил худенькие плечики в просторном тулупчике (из отцовского сношенного и переношенного братьями), глядел исподлобья, прилично: пряча от хозяев смелый ум и свое разуменье жизни.

«А что новенького слышно от большевиков?»

«А мы не слышим. У нас эсеры. Большевики много бумаги шлют, а в нашем совете жгут ее».

«Ха-ха!»

Васе доверено было провести плот по мелководью.

Отец тоже наблюдал обмелевшую реку, но, к облегчению Васи, оставался внизу, на плоту. Он помогал иногда на гребях старшим братьям и двоюродному, Ване, который старше Васи на четыре года. Ни разу отец не поглянул наверх, на младшего. Вася стоял на лоцманской вышке — на балагане.

В трудную минуту у порогов гребцы посматривали на отца, надеясь на него и, по привычке, ожидая от него команды. Но отец не разжимал губ. Его глаза не отрывались от вялой, отощавшей реки, а руки на носовой греби спокойно дожидались команды от лоцмана.

И Вася чувствовал, что на него оглядываются с беспокойством старшие братья и нетерпеливый Ваня, не смея окликнуть… Он медлил, не упуская также из виду недвижимого затылка, безмолвных рук отца; наслаждаясь признанием, доверием, задерживал команду подвернуть плот перед косым прыжком… С такими-то силачами на гребях, как отец и Ваня, можно не спешить до самого того мгновения, когда отцовские руки вот уже толкнут гребь, спасая плот…

Вася резко и спокойно выкрикнул:

«Поносну и корму влево!»

Плот аккуратно наклонился через косой высокий порог, задрав короткий хвост с гребью, и спокойно свалился вместе с круто падающей водой…

По заскучавшей реке оба берега людно провожали единственный плот за все лето — Васин плот. Лоцманы и лесорубы сбегали к лодкам и привязывались к плоту, чтобы узнать у Игнатия Зырянова, где он сидел на мелях, где застревал на перекатах. Но плот нигде не сидел, не застревал.

«Ни разу даже?.. — недоверчиво спрашивали лоцманы и обижались: — Похваляешься? Скрываешь? Подводишь конкурентов?..»

Игнатий усмехался и с тайной гордостью кивал на своего мальчишку:

«Не я — вот лоцман».

Они поднимали глаза на помост и оглядывали Васю с уважением.

Вот и родная деревня. Вся: кто есть живой — люди и собаки — столпились над обрывом; а мальчишки прямо сверху сыплются на плот, который проходит под самой крутизной. И задушевный друг Митька, мокрый до желтых кудрей, взлетает на помост и восторженно кричит:

«Вася, Вася!..»

Но Вася не глядит ни на кого. Он ведь слишком занят. Его старшие братья стоят с шестами наготове — оттолкнуться от берега, а на гребях сам отец и двоюродный Ваня ожидают команды от лоцмана.

И весь мир видит Васин подвиг.

По всей приветливой и жизнерадостной, хотя и усохшей Выми до лесопильного завода мир дивился Васиному уменью, и на лесопильном заводе приняли плот с радостью и встретили Васю с почтением.

— …На заработанные деньги отец купил запасы к зиме, и это было тоже очень хорошо… — закончил Василий свой рассказ.

Коммунисты со вниманием выслушали воспоминания Зырянова. Каждый из этих директоров и председателей в отдельности озабочен был своей ответственностью за предоставленный кредит. Но, собравшись вместе, они испытывали еще одну заботу — об успехе экспедиции, за которую никто из них не отвечал. Поэтому директор мукомольного завода сделал строгое внушение магнитчику экспедиции, который легкомысленно заявил, что присутствующие товарищи могут спокойно довериться Зырянову, потому что Главзолото в состоянии оплатить любые убытки своей экспедиции.

— То есть мы можем спокойно смотреть, как Зырянов будет гробить экспедицию? — сказал он в гневе по-якутски. — Отвечайте мне!

Русский магнитчик смотрел с любопытством. Секретарь улыбнулся и сказал мельнику по-русски:

— Он же тебя не понимает.

— Расскажи еще, — попросил Астахов.

— Ну, давайте сделаем перерыв, товарищи. Что-то курить захотелось, — предложил секретарь, погасил лампу и раскрыл окно.

Все охотно вышли в темный зал.

— Товарищ Зырянов, мы поняли, что вы большой специалист речного хода. Но вы бы нам сказали просто: почему вы упираетесь в большие лодки, когда вам все говорят, что они пройти не могут? Ведь и наши люди не с хвостами на плечах.

— Вот это хорошо спрошено, — сказал Василий, — на этот вопрос я могу ответить. Это я признаю и даже подтверждаю вам, что такие лодки на Полной пройти не могут — вообще не могут.

— Вот тебе на! — сказал грузчик Астафьев.

— Теперь я должен сказать, почему я уверен, что проведу эти лодки.

— Опять вот тебе на! — сказал Астафьев.

— Я объясню… Я чувствую воду как рыба!.. На реке мозг у меня срабатывает так быстро, что еще я не осознал, а уже делаю как надо!

Глава 12

ПРИВЯЗАННЫЙ ДЬЯВОЛ И ОТВЯЗАВШИЙСЯ МАЛЬЧИК

— Отец взял меня в лес первый раз, когда мне было шесть лет. Вечером, когда отец уже нагрузился добычей, мы видели медведя. Отец в два прыжка отнес меня к большой старой лиственнице и закричал: «Бегай!.. Бегай вокруг нее!..»

Не медля он пошел на медведя и уже не видел, что мальчик выпал из его рук в обмороке.

Поладив с медведем, он вспомнил и пошел за сыном. Он остановился в раздумье над ребенком и не знал, что сделать. Но когда мальчик открыл глаза, отец уже знал, что надо делать.

Он грозно спросил: «Ты что же это? Отцу не веришь, а? Я не велел бояться, а ты почему испугался? Я велел бегать кругом лиственницы, а ты почему не стал бегать? Отца почему не слушал?» Отец все больше сердился, потому что я не винился и не оправдывался.

А я молчал, потому что добросовестно размышлял над вопросами отца и сам недоумевал: почему я не стал бегать? Не дождавшись ответа, отец начал колотить меня — а руки его были разгоряченные победным боем с большим зверем. Но я крепился и сознавал, что боль причиняет мне отец.

«Я тебя научу слушать отца! Сиди тут около медведя и дожидайся меня. Утром я приду. Если забоишься и уйдешь — убью».

Я сел около медведя и стал думать: для чего это надо, чтобы я сидел тут, около мертвого медведя? Почему я научусь, тут сидя, слушаться отца? Ведь я испугался не мертвого медведя, а живого.

Стало уже совсем темно. Отец, наверно, уже пришел в избушку и начал есть. Мне тоже захотелось есть. Я вскочил и пошел домой.

Я не заметил дорогу, когда шли с отцом тайгой. А хотя бы и заметил, так не распознал бы ее ночью. Но я и не искал дорогу. Я нащупал склон и спустился, прислушиваясь. Я не услышал журчанья. На дне ложбинки не было ручейка.

Я опустился на колени и начал руками копать. Я искал воду. Если в ямке найдется вода, я почувствую ее течение в пальцах и пойду в ту сторону, куда течет вода. Всякая вода везде течет к реке. Дойти до реки — а там уже есть люди и непременно найдешь и свой дом. Охотничья избушка наша тоже стояла на берегу реки.

Но в ямке не нашлось воды.

Во многих ложбинках я копал и нигде не докопался доводы. Время было осеннее, и земля в тайге сырая, но воды все-таки не было. Я долго шел. Мне казалось, теперь уже близко к дому. И вдруг я наткнулся на мягкую, мохнатую тушу.

Я отпрыгнул, хотя зверь лежал тихо, как мертвый. Он и был мертвый — тот самый, возле которого отец велел дожидаться. Но я не мог поверить, что это убитый отцом медведь.

Однако отец велел не бояться, а я верил отцу. Я сел в страхе около медведя. Как же я пришел обратно к нему? Почему не сумел уйти от этого места?.. Сразу припомнились все разговоры о дьяволах. Дьяволов привязывают к одному месту тайным словом. Или, например, дерево срубят, а пень оставят и вокруг пня поставят избу, а к пню привяжут дьявола, хоть самого сильного: он, привязанный, остается и служит тому человеку, кто его привязал…

За одной сказкой стали вспоминаться и другие. Лесная тьма зашевелилась в том месте, где лежал медведь, и встала на дыбы. Я в страхе огляделся. Одинаковая тьма, непроглядная, шевелилась везде. Я призабыл, в какой стороне лежит зверь, и убитый медведь пошел ходить вокруг меня.

Я не сводил с него глаз, но трудно было разглядеть. Он показывался в разных местах, а может быть, пришли еще другие звери. Земля шуршала под лапами. Шорох листвы смешивался со звериным дыханием.

Неужели отец привязал меня к этому месту? Я очень сильно рассердился, потому что не мог понять, зачем это надо было отцу. Я встал и осторожно вышел из звериного круга. Я уже не надеялся найти дорогу, но я и не хотел идти к дому отца. Я рассердился на него. Мне стало все равно, куда прийти, лишь бы к людям и лишь бы уйти от этого места.

Звери не отстали от меня. Я побежал и расшибся о деревья, несколько раз. Я пошел тихо. Темные, сказочные звери не трогали, только не отставали.

Потом рассвело. Я устал. Опять я пробовал найти воду в ложбинках. В одном месте я нашел бруснику. Наелся и напился и еще раз, набрав полные горсти, постарался выжать сок. Сок — та же вода, он потечет в земле в сторону реки. Но сок только капал из ослабленных пальцев и впитывался в землю. Я посидел на сырой, безводной земле и съел раздавленные ягоды.

Я рассудил, что надо идти. Мне хотелось спать. Скоро стемнело, но я понимал, что надо идти. Отец если настигнет, ведь он обещался убить.

Я решил совсем уйти от отца.

Я шел медленно, все тело мое истомилось, а особенно ноги.

Все-таки я придумал способ выследить течение воды в земле. Я вырыл пальцами в темной земле две невидимые ямки рядом и наполнил своею водою одну из них. В другой ямке я держал руку и подстерегал появление воды. Если вода притечет в эту ямку, значит, в этой стороне река и сюда идти.

Я долго ждал и с печалью удивился, почему вода не притекла. У меня совсем не возникла мысль, что воды было слишком мало или она потекла в другую сторону. Я встал и, не сознавая свой выбор, пошел в ту сторону, куда я воду ждал и куда вода не потекла. Наутро я вышел к реке.

Коммунисты докурили и вернулись в комнатку парткома продолжать собрание и принять решение.

После собрания два геофизика экспедиции и Сережа Луков пошли вместе ночевать к бухгалтеру мельзавода. Магнитчик сказал Сереже:

— Ваш любимый шеф — в науке зверь.

Сережа промолчал.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил второй геофизик.

— Только то, что звериный инстинкт — это не научный метод. Зырянов ведет себя в науке как на порожистой реке или в тайге. Он отлично знает, что и кембрийской нефти не существует, но уверен в то же время, что лично он ее найдет все равно. В доказательство он может рассказать вам примечательный случай из своего детства.

— Зырянов доверяет своему инстинкту, но и проверяет его всеми своими знаниями, — сказал Сережа Луков. — После того плота, от которого все отказались, считайте, что он еще двадцать лет готовился к проводке лодок на Полной.

— А забавно, — сказал другой геофизик, — что именно его детские воспоминания в перерыве убедили весь коллектив.

— Это совсем не забавно! — вскипел Сережа.

— Потому что весь Черендей состоит из таких же, как он. — Магнитчик засмеялся. — Черт его знает! Я тоже поверил, что он проведет эти лодки.

Глава 13

ПОЛНЫЕ ПАЙЩИКИ ПЕРЕД ЛИЦОМ ИСТОРИИ

— История ответит на вопрос, кто в Черендее самоотверженно боролся своими средствами и трудами за якутскую нефть. История ответит: эвенкийская кооперация, и Затон, и колхоз «Луч», и Сельхозпромартель, — Григорий Иванович заметил ревнивый взгляд больших, серьезных глаз и великодушно приобщил к Истории телеграфиста Илью: — И почтово-телеграфное отделение… «А сельпо?» — спросит История и запишет: «Сельпо, которое собрало все членские взносы полностью, сельпо не боролось, к стыду и позору его потомков!»

Женщины украдкой взглянули на Акамкова за прилавком; он густо покраснел. Григорий Иванович говорил по-русски из внимания к присутствовавшему меньшинству. Но все три представленные национальности отлично понимали все три языка — и якутский, и эвенкийский, и русский. Русские и якуты одинаково одеты были в современные одежды, и, кроме национального облика, между ними не было никаких различий.

Женщины взглянули на Акамкова, но Григорий Иванович разъяснил, что приговор Истории относится к потомкам не одного председателя сельпо, а и всех полнопайных потребителей, оплативших полностью членский пай.

— Позор! — сказал телеграфист Илья по-русски; буханка черного хлеба зажата была у него под локтем, но он не уходил.

— Безобразие! — неуверенно закричал Акамков. — Ты, Григорий Иванович, пришел в нашу лавку, чтобы нас обличать?

— Пусть я пойду под суд, — сказал Кулаков, — но я даю еще на десять тысяч рублей продукции. Конечно, нам оплатят, как только привезут деньги…

— Что-нибудь пишут ему на его телеграммы? — спросила потребительница.

Все взглянули на Илью. Телеграфист помолчал и сказал по-русски:

— Государственная тайна переписки.

— Хорошего человека — под суд! — прошептала женщина, глядя с жалостью на председателя эвенкийской кооперации.

Ободренный Кулаков воскликнул:

— Черендейские потребители дадут своим детишкам до осени чай без сахару, зато с гордой сознательностью, приговаривая: «Пей, сынок!» — Голос Григория Ивановича вдруг смягчился и зазвучал с нежностью. — Пей, Черныш, пей, мой Владик, без сахару до осени, зато Якутия обеспечит нефтью оборону СССР и для тебя — сладкий чай с пирожками во всю жизнь!..

— Надо помочь, — суровым голосом сказала женщина.

После обеда в этот день все население Черендея вышло на берег проводить свой большой флот, который оно выстроило для недолгого похода и снабдило тяглом с полной сбруей и людьми, с запасом продовольствия до осени.

Солнце било в глаза провожающим, от него прикрывались рукой. Флот стоял длиннейшей линией по краю сверкающей огромной Лены.

В каждой лодке стояли два человека: рулевой на корме и шестовой на носу. Зырянов и Сережа Луков стояли на флагманской лодке. Бригада бакинских бурильщиков, подкрепленная опытными рулевыми из колхозников, составляла команду второй, третьей, четвертой и пятой лодок. Затем следовали электроразведчики, магнитчики, теодолитчики, рабочие.

После кратких, ввиду позднего часа, напутствий и обещаний сорок пять больших лодок под крики «ура» направились к устью Полной.

Год назад Василий поднимался по этой реке с Лидией, с проводником и с четырьмя рабочими. Теперь у него была экспедиция, дорогое оборудование для новейших точных способов разведки. Все это в его руках, чтобы избрать самые благоприятные точки для бурения и пробурить — одну скважину.

Василий оглянулся вниз, на огромный караван. Это похоже было на большую, многолюдную охоту, выехавшую на целый сезон — с одним зарядом, для одного выстрела по зверю. Если выстрел будет неудачный, всей охоте возвращаться с пустыми руками.

Такой охоты не бывает.

Одно попадание на промышленную нефть нормально среди десятков пристрелочных скважин. Но первая разведывательная скважина в Якутии на кембрийскую нефть стоила так дорого, как двести скважин в Баку.

В ближайшие годы нельзя и рассчитывать на повторение этих страшных затрат… Проблема сибирской нефти зависит от первой, от единственной скважины… и будет отставлена на долгие годы в случае неудачи.

Караван остановился под большим перекатом. Пятьдесят лошадей перепрягли в три лодки. Молодой рабочий вскочил на низкорослую белую лошадку в голове первого цуга.

Восемнадцать лошадей потянули лодку, но белая внезапно зашаталась. Вязкая масса воды с силой водопада схватила ее за ноги. Всадник своим весом увеличил устойчивость лошади, но копыта срывались и скользили вместе с галькой. Галька не могла удержать огромную тяжесть потока, стремившуюся вырвать самые крупные камни из ложа. Белая лошадь в испуге рванулась вперед, оглушенная, и вырвала ноги. Вторая и третья за ней вошли в клокочущий перекат реки и невольно сразу напряглись, противодействуя силе, потянувшей их назад с быстротою падения. Весь цуг уже вошел в перекат, люди помогали во всю глотку. Головная белая лошадь вступила в относительно гладкую воду.

Но под гладкой и внешне спокойной поверхностью выше переката вода летела со скоростью в двадцать километров. Река набирала эту скорость на протяжении последних десятков метров. Когда белая лошаденка преодолела их, весь цуг вошел в эту стремнину, а лодка на длинном канате втянулась в перекат.

Второй цуг лошадей начал подтягивать к перекату следующую лодку.

На первой лодке Василий и Сережа яростно работали шестами в перекате, не слыша разрушительного боя вод за громовыми усилиями своей крови. Донные камни грызли бока и днище лодки. Но она прошла.

Ее привязали у берега. Упряжной крюк сняли, отвели лошадей вниз и зацепили четвертую лодку. Лошади отдыхали. Сто человек перекричали реку. Василий уже повел вторую лодку через перекат.

Глава 14

ПЕРЕКАТЫ, ПОЛУБОТИНКИ, ФУРУНКУЛЫ

Проводка через первый перекат заняла весь день. Дальше лошадки продвинулись на пятьсот метров по сравнительно спокойной воде. Василий лежал на ящиках и добровольно переносил незначительную, но утомляющую операцию на лице, на шее и на руках, производимую комарами.

В накомарнике нельзя лежать. Он снял накомарник, чтобы полежать, и немедленно начал обдумывать и перебирать в памяти восемьдесят структур, открытых в прошлом году на Полной и на Эргежее. Он сравнивал и выбирал, на какую из них истратить единственный заряд.

Он подумал об опыте первой проводки каравана: если перепрягать на всех больших перекатах, то караван придет на урочище Повешенного Зайца, может быть, к зиме.

Он думал, думал, возбужденный мышечным переутомлением, комариными укусами и грозными трудностями впереди. Он должен бурить в абсолютно идеальных условиях с точки зрения науки и практики нефтепоисков так, чтобы он сам не мог бы придраться к своему выбору ни с какой стороны — то есть в том случае, если скважина не даст нефти?.. Нет, это чепуха! Он должен бурить в таких условиях, где скважина непременно даст нефть, случайности не должно быть.

Василий распорядился на «сухом» перекате не перепрягать всех лошадей. В лодку впрягли только четверку цугом.

— Десять человек свяжутся веревкой. Будете толкать!

Все ждали молча. Москвичи, пожалуй, не поняли.

— Всем разбиться на десятки, помогать лошадям. Кто войдет в первую десятку?

— Босиком войти в реку, которая течет по вечной мерзлоте? — сказал магнитчик. — Мне еще жизнь не надоела.

— Кому жизнь надоела, подними руку! — закричал Зырянов. Он вспомнил, как смеялся Ваня первый раз в жизни… — Видите? Никому жизнь не надоела! Никто не идет за смертью — все идут за жизнью! Против смерти, которой угрожают нам империалисты!.. Коммунисты и комсомольцы, встаньте!

Не десять, а двадцать человек поднялись с камней и лесин. Другие поглядели на них, и, сообразив, в чем дело, с колебанием, глядя друг на друга, стали подниматься все.

И десять человек связались одной веревкой и подталкивали лодку. Затем вторую, третью. Когда люди выбились из сил, другие десять сменили их.

Москвичи вылезли из лодок в своих городских ботинках и тоже усердно подталкивали, помогая колхозникам. Василий не препятствовал им сбивать обувь. Он надеялся, что грузы Меншикова скоро догонят. А пока что все-таки за счет полуботинок ускорялось движение вперед.

Но он забыл думать о полуботинках, когда лошади стали терять подковы. На пятый день пути все лошади расковались. Вот этой катастрофы он боялся! Без подков они не могли пройти с грузом ни одного километра по гальке и осыпям. Они не могли даже вернуться благополучно в Черендей. Во всяком случае, нельзя было отсылать лошадей за подковами и потерять еще десять — двенадцать дней: это значило прекратить экспедицию, так как шел июль.

Василий велел обуть лошадей в брезентовые рукавицы, по две рукавички на копыто. А в чем будут работать люди?.. А если упустим лето? Брезентовые рукавицы тогда не помогут людям работать.

Весь жаркий якутский день пахали ледяную реку. В полдень и вечером пили кипяток с сахаром, с хлебом; этим обедали и ужинали. Континентальные ночи на вечной мерзлоте проводили в мокрой одежде, и поголовно все заболели фурункулезом. Зараза быстро распространялась по лицу, изъеденному комарами, по всему телу под неснимаемой одеждой, до ног и до пальцев на руках.

Комары неистово впивались в зудящие нарывы. Но руки были неотрывно заняты. Ни одна рука не поднималась для самозащиты. Теодолитчики угрожали, что они сойдут с ума, и Василий впрямь испугался: не выполнили бы они свою угрозу.

Сережа Луков отирал брызги с лица и под видом брызг отер слезы.

Василий нехотя обошел стоянку, прислушиваясь к судорожному храпу. Люди поели хлеба с чаем и немедленно уснули тут же, у костра. Сережа Луков тихо и настойчиво ругался, обращаясь к своим чирьям. Он пытался так устроиться, чтобы лежать не на правом боку, и не на левом, и не на груди, но и не на спине.

— Ну, что ты ревешь? — сказал колхозник жене.

А она продолжала тонко плакать. Она не отпустила его одного из дому и была единственной женщиной в экспедиции, кроме Лидии. Всю дорогу она храбро помогала наравне с мужчинами.

— Пропадем!.. Детей жалко!

— А ты думала как? — тихо сказал муж. — На сенокос поехала погулять? И пропадем.

Жена зарыдала.

— Ну, что ты орешь? Замолчи! Людям спать надо, а ты орешь. Не одна пропадешь, все пропадем. Зачем привязалась? Со мной да со мной!.. Тебе и не надо было, тебя ведь не звали. Такое дело, видишь, все равно как на войне. Могла еще пожить… А меня позвали. Вот я и пошел. Значит, без меня не справятся… Ты поменьше работай, тебя ведь не считают. Я один слажу. Сиди, комаров отмахивай. Возможно, и не пропадешь.

— Все от себя руки отрывают, а мне комаров отмахивать! Ну тебя! — сказала жена и перестала плакать.

Разговор прекратился. Василий побрел, закрывая глаза, мечтая повалиться на первом свободном местечке у костра.

Утром у бурильщиков затонула одна лодка на пороге. Пришлось разгрузить ее под водой, все разложить на берегу для просушки и чинить лодку. У нее в боку не хватало куска доски длиной в полметра.

Разгрузили все лодки наполовину, чтобы их не постигла такая же участь. Колхозники с безнадежными лицами созерцали порог.

Василий весело закричал:

— Что приуныли, ребята? Давайте купаться от нечего делать!

— Не купаются у нас, — негромко ответили ему.

— Не купаются на Лене? На такой замечательной реке?! Ну, на Полной можно. Мы же купаемся каждый день, в одежде!

— На Полной тоже заболеешь от мерзлоты.

— Так мы уже болеем! А надо умеючи купаться, чтобы не заболеть!

Василий взял берестяночку с большой лодки и понес берегом. Колхозники с удивлением и недоверием наблюдали за его приготовлениями.

Голый на берестяночке он полетел к порогу. Река во всю ширину срывалась с края твердой плиты и падала на нижний, более мягкий пласт, податливый размыву. На Полной пласты лежат поперек течения.

Василий стоял на корме лодочки-ветки, как на крупе скачущего коня: чуть присев и пригнувшись, он вздыбил ветку над взбесившейся рекой. Вода подскочила и вцепилась белым оскалом в черный нос берестяночки. Еще мгновение корма касалась верхнего уступа вод. Лодка взлетела, как с трамплина, весь черный силуэт повис в воздухе и с ревом проглочен был в пене вместе со всадником. Затем в десяти метрах ниже ветка выскочила из вспененной пасти, полузатопленная, но еще плавучая. Василий подвел ее к берегу.

Восхищенные парни быстро разделись и вошли в клокочущую, рычащую пасть под порогом, взявшись за руки, уверенные, что сию минуту она сжует их и выплюнет в десяти метрах ниже, как вышвырнула берестянку. Но ничего этого не случилось. Под самым порогом легче было устоять, нежели подальше от него.

Половину грузов перевезли и сняли на берег и спустили лодки обратно через порог за второй половиной. Таким образом, этот порог пришлось переходить три раза всем флотом: два раза с грузом вверх и один раз порожняком вниз.

До урочища Повешенного Зайца оставалось около километра, но уже засумеречило. Василий передал по лодкам — продолжать двигаться за ним. Он запомнил с прошлого лета, что впереди оставался всего один серьезный перекат, и решил ночевать сегодня на острове.

Глава 15

ЭКСПЕДИЦИЮ ФИНАНСИРУЕТ ЧЕРЕНДЕЙ

Ровно напряженный, нарастающий шум предупредил о приближении переката.

Стали видны в неокрепшей темноте белые хлопья пены, взлетающие над камнями. Река опять вскипела по всей ширине, от крутой осыпи слева до отмели справа, и вся была непроходима. В узкое горло у самой отмели устремлялся наибольший поток воды, но он не успевал протащить уволоченные валуны. Они сталкивались в двухметровом горле и громоздились. Полная-река со взбега взбиралась на них и переваливалась. В реке стоял желвак воды, в котором каждая капля мчалась пулей.

Пятнадцать человек впотьмах разобрали каменный остов желвака. Они сдвинули наиболее тяжелые камни, приподняли их слегами, обвязали канатами и растащили упряжками из двух и трех лошадей. Очередная лодка ждала под порогом. Ее лошади уже заведены были наверх и по команде: «Пошли!» — нерешительно ступали в верхнем плесу, и лодка проходила в горле реки.

Очередная лодка останавливалась под порогом, потому что река успела завалить горловину, но еще не полностью, и люди опять спешили развалить ее постройку.

В половине ночи лодочный флот собрался в протоке за островом против урочища Повешенного Зайца.

Поход был окончен. Усталость была слишком велика, сил не осталось даже для радости. Но можно было уснуть, не думая об очень скором пробуждении; не думая и о том, чтобы выспаться.

Еще затемно Алексей Никифорович и трое охотников ушли в тайгу.

Утром рабочие расчистили площадку на правом берегу. Под стройными, высокими лиственницами электрики и магнитчики разложили свои ящички и чемоданы на свежих пнях, строго по прямой линии, и объявили о закладке проспекта Геофизиков. Над ящиками они возвели зеленые шалаши, как в смешном игровом детстве.

Геологи выбрали для своего лагеря «хорошо обнаженное» место — там, где берег уже склонялся к воде, и расставили четыре шалаша без всякого интереса к геометрическому порядку, — как на одну ночь, в соответствии с более подвижными привычками своей профессии.

Проспект Геофизиков, заложенный час назад, уже был достроен, когда мощный голос, неслыханный в тайге на Полной, сказал:

— Товарищи радиослушатели! Сейчас шесть часов пятьдесят восемь минут по московскому времени. Проверьте ваши часы!

И неслыханно громкое тиканье часов из неведомого подвала где-то в районе улицы Рочдельских Пионеров в Москве потрясло колхозников «Луча», и голос послабее сказал в том же радиотоне:

— Товарищи электрики! Начните работу, времени осталось мало, завтрак через час!

Шестерых рабочих Василий отрядил на строительство битумной лаборатории. Он объявил эту стройку ударной, и до завтрака молодые колхозники сумели подвести ее под крутоверхую крышу. Они достигли этого самым простым и смелым способом: начали с кровли. Настелили ее шатром из широких полос коры, укрепили крышу меж четырех лиственниц — и здание было закончено без стен и фундамента. Но еще не было и кровли, а уже установлен был аппарат Сокслета… нельзя сказать «под крышей», но можно ли сказать — «внутри здания»? Зырянов ни на минуту не испытал этих словесных затруднений: важно было, что лаборатория готова. Он торопился заложить анализ, чтобы получить его до наступления холодов…

Колхозники воткнули топоры и с кроткой бранью бережно уселись на свежесрубленных скамьях у душистых смолистых столов. Другие взяли миски в руки и ели стоя, не отвечая на ехидные приглашения сесть.

Москвичи оставили раскрытые ящички и вынутый из чехлов инструмент и подошли к столам, деликатно ступая в полуботинках без подметок по колючим иглам и щепкам.

Дружные геофизики за столом разбились на две партии и тоже приняли участие в бессердечной дискуссии между теми, кто еще не вынужден был стоять, и теми, кто уже не мог сидеть. Все посильно острили за неимением более действенных средств против злого фурункулеза.

Колхозники из «Луча» особенно забавлялись тем, что Москва, слышь, глаза еще продирает! Уже солнце за полдень покатилось, а из Москвы объявили время — семь часов утра! Да еще: проверьте часы!..

— Чистые дикари! — сказал бородатый колхозник, ругая своих. — Таежное зверье, одно слово. До Москвы-то не близко. Пока вы тут на солнышко зубы скалите, задерживаете, а в Москве-то дожидаются от вас его.

— Неужто и солнце не скоро добежит?

— До Москвы?.. Человеку шесть месяцев по земле, а солнцу по небу шесть часов шагать отсюда, — сказал бородатый и посмотрел гордо на москвичей: и мы, мол, знаем кое-что.

Василий подошел в носках, увенчанный чирьями по лбу, как и подобало главе чирейного царства за тридевять земель, в шести часах солнечного пути от Москвы.

Начальник остановился у стола, опустив плечи, и взял кончиками пальцев миску и ложку. На кончиках пальцев у него не было нарывов. Среди веселого общего чавканья один из колхозников приветствовал его:

— Ах, здравствуйте, Василий Игнатьевич, мы рады вас видеть! Вы цветете, как майская розочка!

Этот голос недавней ночью уговаривал жену поберечь себя. Василий узнал неизвестного колхозника и рассмеялся.

— На всех веточках по цветочку, — продолжал колхозник развивать свою мысль.

Василий ходил с миской от стола к столу. И как будто никто не видел начальника экспедиции всю дорогу: каждый приглядывался и удовлетворенно убеждался, что начальник выглядит хуже его; утешался в своих страданиях и великодушно жалел Зырянова.

Освободившиеся колхозники-проводники ушли с лошадьми и лодками в Черендей и домой — в свой «Луч».

Часть продовольствия, взятого из Черендея, съедена была в пути. Следовало спустить лодки за новым запасом. То есть следовало искать Меншикова и деньги. Меншиков не ответил ни на одну из телеграмм, посланных вверх по Лене. Черендейские организации не в состоянии были добавить что-либо к тому, что уже дали для экспедиции. Но Василий не поехал. Он свалился, успев дать указания для инструментальной съемки.

Через десять дней Василий поднялся, еще очень слабый, наметил точку для бурения по результатам инструментальной съемки и велел очистить площадку, строить вышку и зимний дом для жилья, способный сохранить тепло при шестидесятиградусном морозе.

Он испугался своей слабости. На сколько времени еще затянется болезнь? Продовольствие было на исходе. Василий сел в берестяночку и пустился вниз по реке.

На второй день к вечеру он вышел на берег в Черендее. Никаких телеграмм на почте не было. Москва тоже не отвечала. Но что самое удивительное — никаких слухов не было об экспедиции, ведомой Меншиковым.

Еще сто слов начальнику Главзолота по телеграфу — и напрасное ожидание ответа.

Василий пришел в контору эвенкийской кооперации и сел мрачный, не поздоровался. Григорий Иванович тревожно взглянул на него и вышел за дверь. Он вошел в почтово-телеграфное отделение, рядом с базой, и поманил телеграфиста Илью.

— Зырянов что-нибудь получил?

— Ни одного слова, — шепотом ответил Илья.

Григорий Иванович вздохнул и пошел на базу, через час вернулся в контору. Зырянов сидел по-прежнему неподвижный, задумавшийся. Григорий Иванович сказал хмуро:

— Велел снести на берег продукцию завтра утром. На двенадцать тысяч. Коровка молодая пасется у меня на том берегу… Возьмешь ее.

Василий молча схватил его за руку.

— Возьмешь меня на урочище Повешенного Зайца, если не посадят, а только выгонят отсюда? На что-нибудь я пригожусь.

— Ты будешь работать в эвенкийской кооперации, как работал!

— Но будет ли нефть?

— Будет! — Василий выбежал из конторы.

Теперь, окрыленный, он поспешил на базу Золотопродснаба. Если бедная эвенкийская кооперация рискнула еще наскрести на двенадцать тысяч, то сочувствия Золотопродснаба должно хватить на двадцать тысяч по крайней мере.

Директор базы не решился увеличить кредит без совещания с партийной организацией. На собрании он сказал:

— Коль скоро экспедиция организована по приказу Главзолота, как будто бы ясно, что мы должны ее снабжать.

С этим все согласились, и директор отпустил продовольствия на двадцать пять тысяч рублей. Зырянов ничуть не удивился, что люди согласились остаться сами без продовольствия. Почему они должны быть хуже меня? Почему кембрийская нефть — не их дело?

Задолженность Зырянова Черендею достигла ста пятидесяти тысяч.

Утром он переправился через Лену и навьючил весь груз на оленей. Проводники из колхоза привели вместе с оленями Григория-Иванычеву корову.

Караван подвигался медленно. Василий принужден был сопровождать его для охраны.

Коровку он решил держать на подножном корму до осени, а там, если тяжело будет, прирезать. Кусок свежего мяса может спасти людей зимой.

В приезд экспедиции или присылку денег он больше не верил.

Глава 16

САМЫЙ ТЯЖКИЙ ДЕНЬ

Весь август продолжались работы по возведению вышки. Ее основание встроено было в жилой дом, для того чтобы возможно было бурить всю зиму.

Василий проводил дни в геологических маршрутах. Он возвращался в поздних сумерках. В лагере уже готовились спать.

Но однажды, возвращаясь лодкой с Петровым, он услышал крики и песни; сразу несколько разных песен.

Василий быстро подогнал к острову. На урочище Повешенного Зайца не было ни одной бутылки вина, кроме того спирта, что в аптечке. И, однако, не могло быть сомнения: случилось нечто неправдоподобное или непредвиденное.

Из тени лиственниц на проспекте Геофизиков выступил Сережа. Он сказал виноватым голосом:

— Приехал Меншиков.

«Он привез станок?» — рванулся было вопрос и остался на языке: Меншиков не мог и никто в Черендее не мог поднять станок через пороги Полной.

— Что он привез? — тихо спросил Василий.

— Вино, — ответил Сережа совсем тихо, — а закуска наша.

— Чем же закусили? — горько спросил Василий.

— Коровкой закусили. Он приказал зарезать.

Они прошли мимо поющих людей к большой палатке, появившейся на проспекте Геофизиков. Василий откинул брезент. Сережа увидел бутылку на столе. Меншиков закусывал. Это был не очень крупный мужчина, но круглый в груди, как бочонок. Его заместитель и его бухгалтер сидели справа и слева, а Меншиков раскинул локти во всю длину стола.

Василий опустил брезент за собой. Сережа остался снаружи.

— А-а, Зырянов! — пророкотал Меншиков.

И у Сережи сжались кулаки: человек этот разговаривал с какой-то оскорбляющей благорасположенностью.

— Руку не хочешь подать? — услышал Сережа органный бас Меншикова. — За что это?

К палатке стали подходить рабочие, подошел Петров. Подошли электрики.

— Где станок? — спросил в палатке Зырянов.

Слышно было, как жевали и чавкали три рта.

— Коровку доедают, — сказал колхозник у палатки.

— Деньги вы привезли? — спросил спокойный голос Зырянова.

Ответом было чавканье в три рта.

— Выходит, мы выпили на эти деньги? — с удивлением сказал плотник из «Луча».

— Долежите, что у вас тут сделано, — сказал Меншиков и чавкал.

Весь лагерь прислушивался к беседе в палатке, и пьяная гармоника примолкла. Зырянов, наверно, услышал эту человеческую тишину и сказал громко, для всех:

— Экспедиция терпела ужасные мучения целое лето из-за того, что вы оставили ее без палаток, без обуви, без пищи и без денег. Несмотря ни на что, мы пришли сюда. Я могу доложить, что все готово к бурению. Но вы не отвечаете на мои вопросы: где же станок и деньги? И для чего надо было мучить народ все лето? Большевики так не руководят.

— Ну, мы сейчас ужинаем, — сказал Меншиков, — а с вами потом поговорим.

— Говорить, по-моему, не о чем, — сказал Зырянов и вышел из палатки.

Он лег в своем шалаше не раздеваясь, с мучительным желанием не думать. Сознание причиняло ему такую боль, что он застонал.

Чавкало по проспекту Геофизиков, по тайге над Повешенным Зайцем, над кембрийской нефтяной структурой, первой в мире.

Начальник экспедиции пришел ночью и разбудил его. Меншиков ни о чем не спрашивал, он был пьян. Он прорычал с веселой примирительностью:

— Не барантрать, Зырянов, все в порядке. Что значит — напоили народ?.. Не напоили, а народ все лето не нюхал вина. Ты понимаешь? Не нюхал вина! Ты можешь это понять?..

— Где станок? — спросил Василий.

— В Лене твой станок! — Меншиков захохотал на весь лес.

— Где? — тихо переспросил Василий.

— В Лене! Утонул станок.

С удивлением Василий почувствовал, что он совсем спокоен.

— Деньги вы привезли?

— Нету денег! — крикнул Меншиков настолько оглушительно, что Василия словно прибило к земле этим возгласом. — Все деньги ушли на золоторазведку.

Василий с трудом сказал:

— Вы провалили нашу работу.

Меншиков пьянел головой, а на ногах стоял крепко. Он стал бессвязно выкрикивать. Лагерь просыпался.

— Что вы, молодежь? Энергичная!.. Подумаешь!.. Провалил!.. Великое дело — двести тысяч!.. Миллионы рублей на ветер ушли… Само царство небесное валится в рот!.. Наплевать… на двадцать пять пудов золота… Дарю! Партии… Могу!.. Двести пять!.. На подводах… Прямо в Цека… Обоз золота… Шуму было! Невидаль — эх!.. Конвой с Лубянки… Смех!.. Всё могу!

— Сволочь, уходи из шалаша, — сказал Зырянов.

Меншиков наклонился в темноте и страшно ударил лежавшего. Василий услышал щелчок предохранителя на браунинге. Он не успел бы вскочить. Он скользнул на спине и выбросил ногу кверху. Меншиков взревел и упал.

— Если вы сегодня же ночью, до утра, не выедете, я вас перевяжу и доставлю в милицию, — сказал Василий.

Меншиков ушел, бормоча ругательства. Василий лег и снова уснул. Когда он ложился, он не мог не спать. Последняя его горькая мысль была о Лидии. «Пока я здесь мучаюсь, — подумал он с мужской несправедливой обидой, которая всегда ищет вину за женщиной (пережиток детской привычки обижаться на маму), — она даже не ищет нефть, я уверен, а выискивает какой-то негорючий газ… Газ! газ! Этот газ ей дороже меня!» И он уснул с возвышающим чувством кругом обиженного человека, восклицающего: «И ты, Брут!»

Ничуть не странно, что это великодушное ко всему человечеству чувство не обмануло его. Лидия действительно искала газовый источник: запомнила его прошлым летом во время пожара.

Она выполнила все намеченные нефтепоисковые работы и могла бы уйти на Полную, как условлено было с Василием, чтобы вместе возвращаться. Но газ не давался ей.

Она согнулась над ямой до ломи в пояснице, а упрямый газ не лез в бутылку через воронку и по резиновой трубке. Воронка на этот раз была из жести, с хорошо пропаянным швом и резина исправная по всей длине трубки, и тем не менее странный газ не проходил. Он словно улетучивался сквозь жесть и резину, и вода по-прежнему оставалась в бутылке!

Сезон экспедиционной работы приближался к концу. Можно было ожидать снега. Лидия пришла в отчаяние — обыкновенное женское отчаяние, в какое случается приходить всем женщинам; но поступают они в этих случаях по-разному.

Лидия пришла в отчаяние с утра в тот день, когда Меншиков прибыл на урочище Повешенного Зайца и приказал зарезать коровку. Лидия отбросила воронку с трубкой и сунула бутылку прямо в воду, встала на колени. Словить стремительную струну пузырьков прямо в горлышко бутылки можно было, конечно, пытаться и надеяться только с отчаяния. Колени заболели довольно скоро, и сначала Лидия иронически подумала о себе: «Новая столпница… — Но сейчас же со злым ожесточением: — И не уступлю святым столпницам! И да! И мои колени крепче! Не уступлю!..»

Потом она громко кричала от боли, оглядываясь, чтобы не услышали рабочие. Потом заплакала жалкими слезами телесной слабости, бессилия выполнить задуманное, исполнить желание — и рассмеялась злорадно, неожиданно представив себе, как плакали от боли древние столпники и выплакивали у бога нечувствительные коленные чашки… О чудо! Лидия перестала чувствовать коленки!

У нее занемели руки. А струна газа упрямо отклонялась и неизменно вертелась вокруг бутылки; лишь отдельные неуловимые глазу пузырьки, подобные мгновениям, изредка проскакивали в горлышко. С неповторимой медленностью задерживался день, мгновение за мгновением, быть может самый долгий день в жизни Лидии, хотя солнце поздно взошло и рано закатилось.

Боржомная бутылка, полная воды, в занемевших руках не имела веса. Тем не менее бутылка старалась выскочить из пальцев. Уже не просто было удерживать ее, а надо было бороться с ней — не чувствуя рук. Страх за бутылку заставил забыть о том, что ноги потерялись и поясница исчезла совсем. Полуудушенная грудь и тяжелая-претяжелая голова висели неизвестно на чем…

«На чем же я держусь?.. И вдруг нырну вместе с этой ужасной бутылкой! И с этими ужасными пузырьками, проскочившими в бутылку!.. И весь непереносимый ужас этого последнего дня надо будет повторить?! Завтра?! И сегодняшний день будет не последний? Ни за что!

Завтра в Москву! Буду сидеть вот так над ямой или висеть, лежать — без колен, без ног, без поясницы, без шеи — и завтра в Москву! По Дороге Мертвецов. Мамочка! Я хочу к тебе!»

Неисчислимые мгновения этого дня непонятным образом вытеснили всю воду из бутылки. Невозможно было поверить, что в бутылке газ — какой-то нелепый, непонятный газ. Нет, очень даже понятный день жизни, необычайный и неощутимый больше день жизни в темно-зеленом стекле — плененное и освобожденное существование Лидии заключено было в бутылке. Лидия тщательно закупорила его, замазала сургучом и легла спать пораньше, чтобы чуть свет помчаться со своим неверным пленником прямо в Москву. Василий будет очень сердиться… Но ведь газ может уйти из бутылки непонятным образом, так же, как вошел. «Мы же здесь геологи, а не жена с мужем. Мы обязаны сделать свое дело прежде всего. Одного рабочего пошлю известить Зырянова».

Она проснулась, дрожа от холода. На палатке лежал первый и сразу сухой, морозный снег. Испуганно подумала, что двое рабочих могут не защитить ее от бандитов, если нападающих будет больше, чем двое… Тогда и газ не дойдет до Москвы. Она решила не отсылать третьего рабочего. У Зырянова там сто человек. Пусть Зырянов сам позаботится узнать о жене.

Глава 17

МЫ НЕ УСТУПИМ ЭТО НИКОМУ

Василий проснулся с готовой мыслью: догнать, если Меншиков убежал. Ему не хотелось и вспоминать ночное происшествие, детский промах — изгнание начальника. Он быстро вышел из шалаша на заснеженный проспект Геофизиков, чтобы скорее взглянуть на площадь, где вечером стояла палатка Меншикова, а сейчас выделялся черный квадрат со столиком и тремя скамейками.

Он разбудил весь лагерь набатными ударами по железному листу, и, пока Сережа собирал людей на площади, Василий приготовил в лодке рюкзак со своими книгами и провизией на два дня.

Снег снова посыпался сухо и скудно на толпу, стоявшую неуютно среди внезапно очужевшей побеленной местности. Василий заговорил:

— Товарищи… — И вдруг спросил: — Все знают?

— Все, — ответил колхозник, рядом с которым стояла его жена-хранительница.

— Все понятно вам?

— Все, — сказал колхозник иронически.

— А всем ли понятно?

— Всем! — ответил он же, и никто не возражал.

— Тогда и объяснять нечего и время терять. Я поспешу догнать убежавшего предателя, — сказал Василий и, подумав, добавил: — Было бы хорошо, если бы кто-нибудь остался здесь для охраны начатого строительства.

— Я остаюсь, — сразу сказал Сережа Луков и побледнел, подумав с опозданием о Тане Синицкой.

— Что такое — ты остаешься! — сердито сказал буровой мастер Мамед Мухамедов. — Мы остаемся, бригада.

— Я тоже остаюсь! — закричал запыхавшийся человек с берега.

К собранию подбежал худой Кулаков. Одежда висела на бывшем толстяке. Выражение лица его тоже изменилось — из дружелюбно-заботливого оно переменилось в отчаянно-озабоченное. Жена колхозника прыснула, а ее муж немедленно спросил:

— С какого вы кладбища явились, Григорий Иванович?

— С того, что сняли меня, — жалобно сказал Григорий Иванович, — и еще под суд отдадут за то, что разорил эвенкийскую кооперацию. Вы, мои дорогие товарищи, вы добыли нефть?..

— Сегодня я ничего не могу обещать… Я сообщу из Москвы, — негромко сказал Василий.

— Товарищ Зырянов, но вы обещали, что мы первые добудем сибирскую нефть, — сказал Мамед Мухамедов, буровой мастер. — Мы не забыли, Василий Игнатьевич. Вы тоже не забудьте.

— Сегодня я не могу обещать ничего, — сказал Василий и охрип.

Мастер Мамед оглянулся на бригаду.

— Мы пришли сюда из Баку. Мы здесь. Мы, бакинцы, не уступим это никому.

— Правильно, Мамед, — пробормотали бурильщики.

— Остальные должны возвращаться немедленно, — сказал Василий, переведя дыхание, — чтобы лишние не расходовали продукты здесь. Прощайте, товарищи!.. Заготовьте как можно больше дров и поближе к дому!.. Прощайте, товарищи!..

Григорий Иванович махал платочком, другие сорвали шапки. Берестянка скрылась в излучине. Григорий Иванович вытер платочком глаза.

— Айда и мы теперь, Маша. Не будем расходовать у них продукты, — сказал колхозник.

Ввечеру второго дня Василий вошел, пошатываясь, в контору Золотопродснаба к директору и спросил глухим и пустым голосом:

— Меншиков здесь?

— Здесь, — сказал директор. — Что с тобой, товарищ?

— Собери немедленно коммунистов и его вызови. Я сделаю заявление. — Он упал на табурет, головой на стол и уже спал.

Директор сделал знак не шуметь и вышел. Он вернулся с тремя коммунистами и громко сказал:

— Товарищ Зырянов!

Все сели к столу. Зырянов не шевельнулся. Один из коммунистов потряс его за плечо, но тщетно.

— Измучился человек. Пускай бы спал, — сказал Астафьев.

Директор крикнул:

— Станок привезли!

Василий вскочил. Никто не засмеялся. Он подумал и спросил прежним пустым голосом:

— Где Меншиков?

Директор указал рукой на жирного человека. Василий узнал его: он видел его в палатке Меншикова на урочище Повешенного Зайца. Директор сказал:

— Вот его оставил за себя.

— Что же, у него партийные дела поручены заместителю по административно-хозяйственной части? — спросил Астафьев.

— Меншиков ушел на карбазе вниз еще днем.

Василий описал все события в лагере экспедиции и заключил:

— Я сейчас же плыву вслед и буду преследовать его, чтобы он не скрылся.

— Ночью куда ты поплывешь такой? — сказал Астафьев. — Еще и упустишь его в темноте. Иди уж, поспи.

— Иди ко мне на квартиру. Чуть свет взбужу тебя, — сказал секретарь ячейки. — Кто желает высказаться?

— Ваша организация не правомочна обсуждать поведение Меншикова: он не состоит в вашей организации, — сказал заместитель.

Василий усмехнулся и пошел спать.

Чуть свет он вышел к своей лодке. На пустынном берегу возле Затона стучали топорами несколько плотников.

— Что вы тут делаете спозаранку? — спросил Василий. — Спать не умеете?

— Работаем, — ответил один.

— Это я сам вижу.

— На верфи работаем, — пояснил другой.

— На какой верфи?

— На какой — не видишь сам? На черендейской.

— Что ты говоришь? — Василий изумился. — С каких пор на Черендее верфь?

— А с тех самых пор, как для тебя, товарищ, построили подводный флот. Понятно теперь? Для нефти держим верфь.

— Нефть будет не скоро. — Василию почудилась насмешка, но никто не шутил.

— Это ничего. Нам работы хватит: буксиры строить будем.

— А там научимся, глядишь, — сказал другой колхозник, — и пароходы строить будем.

— Замечательно! — сказал Василий, чрезвычайно довольный. — Кто же хозяин верфи?

— А вот этого мы сами не поймем. Не то промколхоз «Луч», не то Черендейский затон. Не то оба вместе. Только это навряд ли возможно: Затон — государственный, а колхоз ведь — кооперативный…

Василий работал веслами до Чуранской базы. Здесь он услышал, пораженный, что Меншиков сошел с карбаза и отправился по Чуранскому тракту пешком. «Ну и смелый человек!» — подумал Василий и, бросив лодку, пошел за Меншиковым наперерез широкой таежной Дороги Мертвецов.

В Томмоте он отставал от Меншикова по-прежнему на один день по вине какой-то женщины. Меншиков хотел ночевать в Томмоте, но женщина заставила его ехать в ночь. Они сели на машину Алданзолота. Эта отчаянная женщина пришла с Эргежея по Дороге Мертвецов и в Томмоте встретилась с Меншиковым. Она высокого роста, быстрая в движениях, лицо полное, бело-розовое, глаза смелые и ласковые, и, главное, ресницами взмахивает преинтересно. А волосы у нее светло-каштановые… Словом, алданцам она понравилась. Василий остолбенел. Почему она уехала, вместо того чтобы прийти к нему на Полную?

И даже не известила, с негодованием подумал он, не пожелав высчитывать по дням, могла ли телеграмма Лидии из Томмота вчера застать его в Черендее.

Но зачем она увезла Меншикова?!

Он злился и не хотел допустить, что она просто воспользовалась машиной Меншикова. Зачем понадобилось ей умчаться в ночь?

Василий стоял на дороге и подстерегал машину, а машины не было, и он распалялся все более.

Наконец появилась на дороге машина, и новая, — значит, доедет. К несчастью, Василий не мог платить. Тем не менее он поднял левую руку — сигнал незаконного пассажира, обещающий плату «налево», в пользу шофера. Машина затормозила. Василий вскочил на ходу и крикнул в окно:

— Гони, голубчик, как можно быстрей.

Шофер увидел высокий лоб и немигающий, безжалостный взгляд. Он дал газ и впился в дорогу. Принял ли он пассажира за бандита или проникся к нему необъяснимым доверием?.. Василий соскочил в поселке прииска Незаметный, против конторы, крикнул шоферу:

— Жди! — и вбежал в дом.

Шофер ждать не стал, махнув на плату.

Меншикова здесь не было и Лидии тоже. Они проехали Незаметный не останавливаясь. Стало ясно, что теперь уже не Меншиков торопился, а Лидия гнала его и командовала темпом. Но почему, для чего, зачем?

Глава 18

ЛИДИЯ, СЕНЯ И САВВА В МОСКВЕ

Лидия жала, жала кнопку звонка, не боясь перепугать маму — как в детстве, но она помнила и тогда, в детстве, что мама пугалась и сердилась, и это смешило и радовало тогда… И все-таки жала, жала, как маленькая, не могла удержаться.

Ну вот — наконец знаменитый голос в сенках — юный, сердитый, обрадованный:

— Перестань сейчас же, оглашенная!

С восторженным нетерпением она готовилась ворваться в сенки, наброситься в полутьме на маму и услышать: «Прочь от меня, язычница!.. Спасите!» Особенно ей нравилось, что она — язычница…

Ринулась в дощатую теснину вслед за открывающейся дверью, набросилась, хотела обнять — и отпрянула с криком:

— Кто это?! — Не могла разглядеть, несознаваемым наитием вырвалось: — Савва?!

Он молчал от счастья и почтительности. Но она, не слыша ответного рыка и гула, испуганно повторила:

— Кто это?..

— И Савватей Иванович, и Семен Агафангелович, и далее мама тут, и не зайдете ли вы в дом, Лидия Максимовна?

— Сеня?! Где он? Где вы?.. — И засмеялась счастливо. — Ну конечно: он уже снимает с меня рюкзак! Скорее, скорее — дайте же посмотреть на вас на всех! Идите сюда!

Выскочила из сенок во двор.

— Более мой, настоящие живые Сеня и Савва! Русские жильцы…

— На маму даже не взглянула… — Елизавета Пименовна стояла в дверях, всерьез обиженная. И мелодично запищала, опережая объятия дочери, с ликованием: — Спасите!

Лидия вбежала в крохотную столовую, не снимая дорожной куртки, шлепнулась на стул и смотрела сияющими глазами. А Сеня улыбался и смотрел с такой неумелой влюбленностью, что она покраснела.

— Сеня! Я же из-за вас чуть не выронила бутылку, драгоценную боржомную бутылку, и весь результат экспедиции улетучился бы! Все мои мученья!..

— Какую бутылку? Где она?

— В рюкзаке, мама.

— Фу, напугала.

— Да ты знаешь ли, кто это? Мама! Кто эти люди?

— Нет. Не знаю. За три дня разве узнаешь людей. Ты, может быть, снимешь с себя экспедицию? И пойдешь переоденешься? Марш в свою комнату сейчас же!

— Сеня вернулся! Мама… — убегая.

И прибежала — в легком, домашнем — с тем же возгласом, с другим именем:

— Саввушка, почему вы мне больше не писали?.. Сеня, я умру, не дождавшись вашего рассказа!

— Лида, ты уже весь дом подняла.

— Ну, весь дом — это одна мама.

— Сначала покушайте, потом будете рассказывать.

— Вы всё сразу, мама! Начните с самого начала, Сеня. Вы попали в Русское жило?

— Это не с самого начала, Лидия Максимовна. Конечно, попал.

— «Конечно, попал!» Слышишь, мама? Такой же хвастунишка, настоящий ученик Зырянова. Как выглядит Русское жило? Я сгораю от нетерпения!

— С парадного хода это сказочное царство. Стоит ледяная стена, и другого хода нет. Даже на самолете опасно: воздушные течения над наледью в ущелье. Влезть можно, а вылезть? Самоубийство.

Наледь втягивалась в ущелье языком, и скоро мы увидели отражение облака в воде. Самолет пошел над круглым озером, над лесом вокруг озера и чуть не прикасался крылом к шершавой стене вокруг леса.

— Труба? Воронка? — быстро спросила Лидия. — Высокие стены?

— Я не видел, неба не видно, и гор не видно.

— Взаболь, не видно неба николи, — подал осторожно голос притихший Савва, ошеломленный Москвой. — Горы заоблачные, я видел с Мирской стороны.

— В одном углу лес отошел от берега метров на двести. Полтора десятка домиков… На берегу, когда мы летели, суетились гуси, собаки, дети и взрослые. Дети голые, взрослые по-чудному одетые. У мужчин в руках луки в рост, они стреляли по самолету хвостатыми стрелами.

Елизавета Пименовна рассмеялась:

— Сказка!

— Сказка, — подтвердил Сеня. — В наказание летчики сорвали дым из труб над самыми крышами. Самолет плюхнулся в озеро, толпа с воплями разбежалась. Пилот сам удивился и сконфузился. Он не разбил самолет благодаря только небольшой высоте падения. Над озером, очевидно, был сильно разреженный воздух, но кто мог ожидать?

И вот огромная птица с ужасающим ревом, поднимая гору брызг, ринулась к берегу навстречу толпе. Женщины и дети снова попрятались, воины отступили за деревья.

Пилот выключил мотор и поспешно сбросил меховую куртку. Помощник сказал, отирая пот: «Фу, меня даже в жар бросило».

Пилот в насмешку: «Испугался?»

«Они нас постреляют, высунем только нос».

Пилот взял ружье: «Пару лебедей на ужин, они сразу поймут русский язык».

Тут я вмешался: «Это же русские люди, что вы, не видите?»

А по алюминию звякают стрелы.

«А вот они подырявят нам целлулоид, — сказал пилот. — Что за черт, откуда такая жара?»

Но теперь они больше всего смотрели на девушек.

«На картинках не видал таких красавиц, — сказал помощник. — Не в рай ли мы залетели, Яша?»

«Не верю, это адский агитпункт».

«Ну как, Семен?.. А ты уже до белья разделся. Останешься? Женишься здесь…»

Я сказал: «Всю жизнь мечтал попасть сюда, начиная с августа прошлого года».

«Не остри, идиот, мы за тобой не прилетим сюда».

«Письмо возьмете?»

«Иркутскому ГПУ, с жалобой на нас и с указанием твоего почтового адреса?»

«Моему товарищу в Алексеевку на Полной — о том, что меня сюда доставили-таки согласно билету…»

«Скажи, паря, может, ты убил десять человек?»

«Граждане, я польщен».

«Посмотрим, что он напишет?»

Я подал заготовленное письмо. Прочли, переглянулись.

«Чепуха какая-то, бред».

Пилот особенно злился из-за жары и духоты. Оба летчика разделись до трусов.

«Это не озеро, а кастрюля с кипятком».

«Повезем дальше».

«Но я же говорю: согласно билету!»

Но эти слова они не удостоили внимания. Делать нечего, предъявил документ, выправленный в Якутске во время нашей довольно продолжительной стоянки. «Прошу не оскорблять», — сказал я. В документе указано, что С. А. Тарутинову, орденоносцу республики, предоставляется бесплатный проезд на всей территории республики всеми видами транспорта, а также самолетом за счет СНК ЯАССР до Русского жила, на родину.

Ох и обругали они меня.

«Проклятье! — зарычал пилот. — Еще отвечать придется за несчастного зайца!»

«Но он уже не заяц, и мы не зайцевозы, — сказал помощник. — Ай да Сеня! Расстаемся друзьями!»

Но пилот спохватился:

«Ни черта не стоит твой билет. От Иркутска до Усть-Кута — это не по территории республики, и ты все равно заяц».

Но тут пилот сам вступился:

«Так-то так, а придется оставить здесь… Хотя билета у тебя нет. По этой бумаге ты должен был выправить в Якутском агентстве билет на наш рейс. Ну, черт с тобой. Бумагу твою отберем у тебя».

Не жалко, в Якутске другую сделают… если выберусь отсюда.

«Жара ударила тебе в голову, паренек, — сказал помощник. — Я бы не рискнул пожизненным заключением ради твоей идейки».

«А вы ради какой идейки залетели в эту трущобу?»

«Мы, брат, кукушечники. В гражданскую летали на гробах».

Я вижу, стали меня уважать. Говорю им:

«Если меня не подстрелят из этих детских игрушек, тогда вы сможете ночевать. У меня здесь блат. И если мне посчастливит в эту же ночь — возьмете меня с собой».

«Это справедливо, как в кукушку, — сказал пилот. — Но только ночевать мы здесь не будем, из-за жары и влажности, вредно для машины».

«Надо выяснить причину», — сказал помощник.

Помощник открыл дверцу, в самолет ворвался аж пар и влетела длинная деревянная стрела с белым опереньем и крики:

«Антихрист прилетел!»

«Матушка, Горяче-озеро, погуби! Живую свари!»

«Русские люди, бей антихристову птицу!»

Гуси, лебеди, собаки, дети, женщины гоготали, лаяли, плакали, причитали. И еще девочка кричала все время: «Это какая страсть!»

«А крылья не складыва-т! — кричал малец. — Дверца под крылом!»

«Человек в пузе у ей!..»

«Это какая страсть!» Девочка закричала мне изо всей силы: «Дяденька, не прыгай, сварисься!»

«Зачем ревешь? Антихрист тебе дяденька. Пускай сварился бы».

«А может, не антихрист?» — пожалела девочка.

«А кто же?»

«А сам царь!.. Вишь, ладный!»

«Дура Маруська, царя-то нету больше, дяденька Миколай сказывал».

«Гляньте, гляньте, братцы!»

Из птичьего пуза спустили ведерко на веревке, зачерпнули, подняли и скоро выплеснули остатки.

«Нахлебался, видно!»

«Ой, владычица!..»

Великая птица заревела гласом великим, в мегафон:

«Товарищи, уберите собак!»

Никто и не подумал убирать собак, все ошалели, услышав необыкновенный голос, да еще «товарищи» — от антихриста. Птица изрыгнула огонь с громом, одна собачка на берегу стала корчиться и подыхать. Хозяева кинулись и увели живых.

А тогда в дверце показался им одетый по-ангельски — во все белое.

«Сестрицы, шепетко́й!» — закричала та же девочка Маруся. Это значит — безумный.

Я вышел на крыло, перемахнул через воду у берега, яко сам воскрылил, — и сразу повернулся спиной к поселку, лицом к самолету. Птица же, вещая, возгласила громко:

«Русские люди, не стреляйте в спину, подходите смело!»

Но подошли одни мальчишки и девчонки и смелая Маруся, одна она постарше. Окружили меня на безопасном расстоянии. Белый ангел протянул им руки и стал отступать спиной к поселку, и дети за мной. Самые маленькие пленились моим светлым обличьем и захотели узнать, отчего оно такое белое. Я обнял детей, повернулся к поселку лицом и пошел со всей гурьбой. Тут и Маруся подбежала и положила руку на плечо мне.

— Я вижу, Маруся заинтересовала вас, — сказала Лидия.

— А теперь скажите нам, — попросила мелодичным и коварным голоском Елизавета Пименовна, — сколько в этом сказки и сколько вашей фантазии?..

Сеня улыбнулся. Савва пылко прошептал, удерживая голос:

— Взаболь, как есть!

Лидия вступилась за своих друзей:

— Мама, неужели ты не можешь поверить?

— Елизавета Пименовна, у вас такой молодой голос, — сказал Сеня, — неужели вам не мечтается о сказке?

— Я люблю сказки, но не мечтаю, конечно! — Елизавета Пименовна смеялась.

— Ах, любите, — значит, мечтаете!

Глава 19

ОЧЕНЬ БУРНЫЕ СОБЫТИЯ

Начальник Главзолота безмолвно и не глядя слушал гневную речь Зырянова. По правую руку от начальника сидел Меншиков и слушал с неподдельным наслаждением.

— Все? — спросил начальник и, как будто он не слышал ни слова из речи Зырянова, сказал безучастным, металлическим голосом: — Вы покинули работы на Полной, чтобы преследовать начальника экспедиции. Товарищ Меншиков спешил доставить в Москву старшего инженера экспедиции с образцом найденного ею драгоценного газа. Вы же под влиянием гнусной ревности, особенно недопустимой для коммуниста, сорвали миллионное предприятие, порученное вам. Вы будете отданы под суд.

Василий вскочил и сел. Овладев голосом, он сказал:

— Можно спросить у Цветаевой, как было дело.

— Лидия Максимовна уехала в Среднюю Азию, — сказал Меншиков. — Но будьте уверены, она даст свои свидетельские показания, которые подтвердят, что вы ее преследовали.

Василий вышел из кабинета. Горела голова. Он поднялся на пригорок Новой площади и очутился в коридорах здания ЦК партии прежде, чем подумал о своих намерениях.

Начальник Промышленного отдела пожал ему руку и удивленно задержал. Рука была очень горячая. Начальник внимательно смотрел на Зырянова и слушал его рассказ, но только до половины. Он попросил Зырянова повременить и вызвал стенографистку. Василий повторил свой рассказ, и стенографистка записала. В это время в кабинет вошел врач и дал Зырянову термометр.

Потом врач молча протянул термометр начальнику и увел Зырянова. Через полчаса Василию дали подписать расшифровку стенограммы. Василий прочитал все, вплоть до даты, а под датой стоял еще значок температуры — t° — и цифра сорок.

— Что это значит? — спросил Василий, не подписывая.

— Это ваша температура, — сказал врач.

— Но при такой температуре мое заявление будет недействительно.

— Вы можете не подписать, а когда выздоровеете, сделаете его заново.

— Нет уж, я подпишу.

 

БЛОКНОТНАЯ ЛЕТОПИСЬ СЕМЕНА ТАРУТИНА — РУССКОГО-ЖИЛЬЦА

Собралась вся большая семья в долгий, темный больничный вечер. Мать пряла, ткала, шила и рассказывала сон. Вся жизнь и весь свет переиначивались в ее снах, и слушать было чудно. Отец сказал: «Как это бабе привидится этакая невообразимость?»

А он думал:

«Почему невообразимость?

Что такое? Когда не сплю, могу видеть все, что вздумал, чего и не слышал от людей, весь свет переиначу в своем воображении. Но что можно видеть ночью, когда спишь?.. Однако все мальцы и девки и взрослые могут… А я всех зорче и ловчее.

А этого мало. Еще надо мне быть как все люди, чтобы совершенно увериться в себе».

Мать Лидии оставила на тумбе синий конверт, письмо. От Лидии Цветаевой Зырянову. Письмо лежало на тумбе возле кровати, на кровати лежал Зырянов, больной. Он болел долго, тяжело, с осложнениями.

Температура иногда падала, и тогда он видел мать Лидии, Елизавету Пименовну, в белом халате, сидевшую безмолвно возле него. Раза два он видел отца Лидии, но не мог вспомнить его имени. Василий не зашел к ним по приезде — не успел и вообще не известил о себе. Но его не удивило, что они сумели узнать о нем и о том, что он заболел, и разыскали его в больничных корпусах на Ленинградском шоссе. Родители улыбались и почему-то шевелили губами. Василий молчал и не спросил о Лидии.

Пришли Сеня и Савва. Смотрели на беспамятного — а он думал: «У меня бред».

Савва чуть не плакал. Сеня показал Зырянову толстый блокнот. Василий взглянул и тут же забыл. На зеленом картоне блокнота написано было: «Блокнотная летопись Семена Тарутина — Русского-Жильца». Сеня положил блокнот в ящик тумбы, задвинул ящик. Поднималась температура. Мама рассказывала сон. В ящике тумбы лежал блокнот с письмами Сени, адресованными Зырянову. Но он не читал их. Вот эти письма.

Якутск, 4 октября 1935 г.

Уважаемый Василий Игнатьевич!

14 месяцев я не писал Вам о своей жизни, за неимением бумаги или хотя бы бересты. Но Вы и не знаете об этом. Вы же не получили и тех писем, которые я написал из Русского жила, потому что они при мне остались. К сожалению, Вы даже не заметили этого…

В Якутске я купил новый блокнот. Но теперь я уже не могу описать все события за это время.

Прошлым летом я предложил русским жильцам наладить правильный колхоз. Пришлось тогда подосадовать: устройства колхоза я не знал. Но я применил свой опыт Кузнецкстроя. Разделил рыбаков на две бригады, предложил выбрать бригадиров.

Мы сосчитали всякую рыбу, сколько надо каждой семье на год, и сложили в план: 80 тысяч сельдей, 23 тысячи крупной рыбы. Это надо выловить за лето. Зимой не любят рыбачить. Разделили между бригад и рассчитали норму вылова на день. Когда мы вывели эту норму, все стали смеяться: мало! Я сам удивился, но советовать не стал, решил подумать. Меня выбрали председателем колхоза. Дело в том, что они любят поиграть в кости. В середине июля был какой-то праздник. Рыбаки с утра искупались особо основательно, зажгли восковые свечки и поздравили друг друга, родственники перецеловались. Потом бригадир сказал с укором, обратясь к деревянному образку: «Вот видишь, как мы тебя празднуем. Дай нам к вечеру хоть по двести селедок». После чего бригадой взялись за кости и весь день метали костяшки, потому что работать в праздник грех. А день был парной, тихий, рыба в такой день сама в сети лезет.

При такой-то работе и получалось у них день густо, день пусто, а к концу зимы голодно. Когда начали работать с нормой, смотрят — к обеду плановую норму выловили, а дальше что делать? — продолжают ловить, конечно. В месяц выловили годовой план. А еще рыбу куда девать? Больше не съесть, и продать некому. Надо было ограничить добычу или топить добытую рыбу в реке, что ли. По-американски.

Я даже подумал, что у русских жильцов не надо повышать производительность труда. Но потом я догадался, что нужно делать.

Я предложил снять одну бригаду с ловли и поручить ей строить ледники. Русские жильцы хранили рыбу прямо на льду, навалом и кое-как закидывали битым льдом. Рыбу ели всегда испорченную. Ее и песцы потаскивали, а иногда и река смывала.

Построить ледники без железного инструмента было нелегким делом. Но кое-что посоветовали старики, а молодые ребята нашлись — настоящие изобретатели, и с помощью моего кузнецкстроевского опыта работа пошла.

Чтобы не мешали праздники (что ни день, то праздник), я придумал новый лозунг: «В честь такого святого и поработать не грех!» Дело пошло.

Например, в сентябре 11-го, в день Ивана Постника, мы собирали ивановские яблочки, их еще райскими называют. На Савватия-Пчелохранителя и на Евфимия мы убирали ульи, а на Зосиму-Пчёльника мы их расставляли. И так далее.

Среди охотников есть специалисты по диким пчелам, это Агей Тарутин и двое Воранов. Я им предложил заняться культурным пчеловодством. Они удивились: «Это баловство, да и зачем, когда можно у диких брать мед?»

Пчел в тайге масса. Подростки под командой Агея Тарутина обошли всю тайгу вокруг озера и взяли на учет все дикие ульи в дуплах. Но я вовсе не намерен был ограничиться сбором дикого меда. Бригада плотников весь август выжигала дупла в колодах и наготовила 20 таких пчельниц по типу диких: потому что я сам не видел устройства настоящего улья…

Еще одну бригаду я выделил садоводов. Они сосчитали в тайге ивановскую яблоню и собрали урожай дичка и ягоды всякой: малины, смородины красной и черной. Хозяйки попробовали варить их с медом и уваривали, по моему совету. Получились настоящие цукаты. Вот был восторг! Все женщины, дети, да и мужчины помешались на цукатах.

Охотники за медом собрали его столько, что забили сотами все колоды в домах у колхозников, и притом оставили нетронутыми в тайге самые дальние ульи. В больших дуплах у пчел нашелся многолетний запас, брали из одного дупла пуда по три меду. Там был мед, усохший, засахарившийся и отвердевший в сотах.

Я думаю, что мы бы съели мед со всей тайги. Но я решился накапливать излишки меда для продажи государству или там кооперации. Не знаю, какой там порядок для торговли, но я знаю, что для покупки из СССР железных инструментов, мануфактуры, учебников и книг для ребят понадобится ответный товар. Я твердо решил освободить русских жильцов из заточения.

Ребята возликовали медом! Сразу нашелся и святой покровитель у пчел, некто Савватий, — и стало позволено брать пчел из тайги в его день — 10 октября, по моему счету.

И вдруг, представьте, объявился соревнователь у Савватия, некто Евфимий, очевидно южанин, потому что он позволял пчелам пастись до 28 октября. Агей Тарутин доверился своему Савватию и снял рои в тайге 10 октября. А Вораны переселили пчел в свои колоды на Евфимия. Я разделил пасеку пополам между святыми пчельниками, для соревнования, и поручил Савватиевы ульи Тарутину, а Евфимиевы — Воранам.

На зиму я тоже придумал работу. Плотники выжигали новые колоды для хранения меда и другие колоды — пчельнища, то есть ульи, для учетверения размеров пасеки.

Бригада зимних строителей (из летних рыбаков) построила большой клуб с круглым залом и даже с круглым сводом из круглого дерева. И над куполом они подняли смешной деревянный большой шар, связанный очень ловко, тоже из круглых бревен, девятью венцами.

Я был этот день на строительстве ледника, где работа шла гораздо труднее и объект был самый ответственный. Вечером я вернулся в поселок и вдруг увидел над куполом клуба шар на короткой ножке, будто голова на толстой шее. Строители стояли вокруг здания и любовались делом своих рук.

Мне оно совсем не понравилось, похоже на церковь. Но народу нравилось, хотя церкви у них не бывало никогда, и откуда они взяли эту архитектуру — не знаю. Как же я удивился, когда Иов Матигорец, бригадир, ответил на мой вопрос: «Ты-су велел строить клубом. Вон он — клуб. Скажешь, не клубовиден?»

Охотники зимой набили соболей. «Куда столько?» — спрашивали старые лодыри и даже бранились: «Мудрена Русь!» Но молодежь знала, я объяснил им, что соболя — это валюта.

Только самым пожилым, кому действительно зимой посидеть дома, была предоставлена возня с починкой сетей. Вообще, я никому не дал в ту зиму отлеживать бока. Но Вы не думайте, что это было совсем легко. Русские жильцы совершенно не понимали своего интереса. Это же курорт для лодырей! Триста лет они зевали и скучали, пока я не пришел и крикнул Русскому жилу: «Дармоед! Занежен в облака ты!..»

Теперь-то наши удальцы толкуют не о походах за невестой, но об исходе из Русского жила в наш Мир. Мои рассказы о Кузнецкстрое, о школе, вообще об СССР раздразнили ребят.

На Ивана-бражника мы открыли клуб, 20 января. Русские жильцы устроили на открытии банкет в мою честь. Микунька, прославленный глагольник, сказал глагол: «Мы думали, только бы дал господь какую едишку, а то чего еще нам!.. А ныне едим мы райскую едишку, и мы учали зариться на советную всякую небывальщину и невидальщину. Приохотились кажной вечер слушать мудреные русские сказки, и вот уже соклубились и расселись в какой клубовидной и дивной палате — и хотя великие труды приняли через твои советы, дядюшка Семен, а стали мы людьми по-советному за тобой, и наша жизнь пошла чистым праздником, пра-а!.. Для такого праздника и поработать не грех».

6 октября 1935 г.

Удивительно: на Кузнецкстрое среди наших ребят я чувствовал себя образованным человеком, а в Русском жиле мне стало не хватать знаний, с каждым днем все чувствительнее. Не хватало для работы и для сказок.

Еще летом повелось, каждый вечер набивались в избу, где я жил, и взрослые и дети. Я стал как бы лектором и довольно лихо сказывал, а чего если не знал, это меня не останавливало.

Но оказалось, что русские жильцы обдумывали мои сказки и обсуждали между собой. К зиме они совсем освоились с новостями из СССР, начали разбираться и задавать вопросы. А мне почему-то стало труднее. То есть, конечно, я мог сочинять без запинки круглый год, но почему-то неохота появилась.

Зимой я объяснял русскую историю. Русские жильцы особенно интересовались событиями за время их отсутствия из России. Разумеется, чем дальше, тем увлекательнее. Историю революции я рассказывал много раз, а все же старики спрашивали: «Ну-ка, Семен, как побили бояр?..»

Молодежь расспрашивала о гражданской войне, и я рассказал все революционные кинокартины: «Чапаев», «Щорс» и так далее. Девушкам тоже из кинокартин, подходящее, и они ходили как потерянные всю зиму от этих киноисторий, пугали маменек.

Катя постучит в окно: «У вас в избе охто есть?» — «Пустые бабы», — отвечает Аннушка, то есть одни бабы. «А мне надо Марьянну». — «Кого тебе?.. Марью или Анну?»

Маруся хватается за шубку. «Мама, это Кармен за мной пришла». — «Охто пришла?.. С травы была Катя, да вдруг Кармен». — «Нет, я была с травы Кармен, неправильно называли Катей!..»

С травы — это значит с пеленок. Под роженицу и под младенца подстилают траву.

Родители сообразили, что сыновья побегут в Советскую Россию, а чего доброго — и дочки.

Иван Еремеевич сказал мне: «Ты-су антихрист или человек, а через тебя Русскому жилу будет конец».

«Ошибаетесь, папаша, — ответил я. — Не будет Русскому жилу конец, а со всею Русью в ладу и в помощи социализм».

Короче, весной мамаши начали переполох: Семен, дескать, уведет женихов. Мамаши придумали высшую меру социальной защиты: женить самого Семена.

Предложили мне выбрать «красоту неизреченную», и самая активная старуха приговорила: «Не изберешь свою Маруську, зови хоть Марьянкой, то мы живого сварим тебя в озере!»

Досадно, что часть парней стала дуться на меня.

Я убежал из Русского жила 13 июня — как раз в годовщину моего прибытия. Дни и числа я «мерял» по примеру Тарутина Первого, моего праотца. Думал — понадобится для продолжения Берестяной летописи… И продолжил бы, да не на чем писать.

Проводил меня младший брат Микуньки, кажется племяш мой. Он слыхал от своего бати про какой-то лаз под Наледь, где давно была старица Теплой реки или рукав от нее. Мы не нашли старицу, но все-таки набрели на яму широкую с гладкими стенами. Может быть, и была старица когда-то. Она оказалась наглухо завалена обломками льда.

Но мы сразу увидели, что это свежие обломки — сделано недавно. Здесь должны были поработать хотя бы два человека. Они должны были отлучиться из поселка на неделю. Я тотчас вспомнил недавний случай. Два охотника, дядья Марьяны, как раз неделю не возвращались с охоты и пришли с пустыми руками, удивили всех.

Они закрыли выход мне и молодежи. Но вместе с тем они закрыли вход и возможность вернуться для тех, кто вышел: для троих сыновей началовожа и еще для одного юноши, который вышел при мне.

Уверен, что сделано с ведома Ивана Еремеевича. Старый началовож пожертвовал всеми тремя сынами, в том числе Николаем Ивановичем, для спасения Русского жила. Вот у кого сила!

Я наказал Ване сообщить впотай только удальцам, чтобы тихо раскрыли лаз, пока битый лед не смерзся намертво. Но сам я не мог ждать.

Начался раскол среди парней. Молодежь вся шла за мной, но часть поддалась узколичным интересам.

На мне лежит ответственность за будущее Русского жила, а не только за прошлое, которое я обязан отыскать, если только существует Сказка. Когда двое удальцов сказали: «Семен, женись на Марьяне», — я понял, что молодежь от меня ждет высоких и решающих действий, но неправильно представляет их.

Жаль, что ничего нельзя было сказать Марусе. Но Ваня передаст ей.

Ваня потащил мои запасы на Край Мира. Он должен был наблюдать и в случае моего благополучного появления сбросить с Края кожаный мешок. В мешке рыба сушеная, сухой мед и цукаты.

Я сел в лодку и пустил по Теплой, с подобающим унынием ожидая провала под лед.

Река гладко плыла между темно-зеленоватым ледником и солнечно-розовой скалой. Я сидел в лодочке, но мне хотелось встать, вытянуться и заглянуть вперед. Ледяной правый берег стал выше и круче и еще темнее, потом я увидел далеко, поперек реки, как будто Теплая делала там поворот. У меня сильно забилось сердце, и я понял, что никакого поворота не будет.

Я торопливо разулся, не сводя глаз с ледяного тупика, и привязал сапоги-бродки к поясу якутским узлом, — знаете, который можно и в рукавицах завязать не глядя, даже из мерзлого ремня, и не затянется намертво, и не отпустит, пока не дернешь за свободный конец, а тогда узел моментально развязывается, даже намокший.

Я надеялся увидеть высокий вход в ледяную пещеру, как в железнодорожный туннель, — наклонный ледяной туннель. Я до ужаса боялся водопада в темноте. Ледяной лоб спускался до самой воды. Не видно было, куда утекает река.

Она мчалась молча, туго и только перед самым упором заколебалась на одно мгновение. Водяное полотно выпукло обтянуло наклонный порог, и я увидел неожиданно пустую щель между рекой и льдом. Лодочка прильнула к натянутой поверхности и с нею вместе тихо, спокойно и мгновенно скользнула через блик на сгибе и со ската юркнула в разрыв.

Сами пальцы сжались на бортиках. Непонятный шум сразу оглушил меня, поток темноты ослепил меня и вызвал стремительное мерцание в глазах. Я лежал на спине и прятал голову на дне лодки, я очень боялся разбить голову об лед. Я смотрел широко раскрытыми глазами и видел, как уносило меня в такое беспросветное одиночество, которое само было могилой. Я не чувствовал ни холода, ни тепла, только безвозвратное отчаяние оттого, что я бросил моих дорогих русских жильцов, которым я принес так много пользы, и они меня ценили и возвышали, и в конце концов я вывел бы их всех из вечного заточения и сам вышел бы вместе с ними и с Марьяной. Русское жило стало бы самым модным мировым курортом! Я вспомнил сразу всех голубоглазых, русоволосых русских жиличек, сказочно красивых, — Маруся Тарутина красивей всех.

Вода издавала глухой, необычайно густой шипящий звук. Я услышал придавленный свист лодочки между водой и льдом и ощутил кровлю так близко, что в пальцы проник острый страх, и я снял с бортиков руки, как бы не стерло пальцы льдом. Я подумал, что кровля вожмет лодочку в воду, воздуха совсем не останется и я захлебнусь. Странным образом я почувствовал облегчение после этой мысли. Я уже устал бояться, Я глубоко вздохнул, набрал воздуха полную грудь и с бессмысленной уверенностью подумал, что все обойдется отлично. Мне даже показалось, что и лодка летела уже не так быстро.

Теперь я догадываюсь, что оттуда река потекла полого. В том месте кровля действительно опустилась к самой воде, а над пологим течением поднялась, но дальше опять опустилась — и я опять почувствовал угнетение и страх, но через две секунды вылетел под открытое великолепное небо. Я моментально сел и увидел со всех сторон просторную, зеленую, солнечную землю и услышал крик, обращенный, может быть, и ко мне. И здесь я испытал самое сильное впечатление, потому что кричал единственный в мире голос Николая-Иванычева бати.

Он гремел над рекой и над равниной, отбиваясь от Наледи:

— А ну-ка, чалься к нам!

7 октября 1935 г.

На правом берегу сидели три фигуры. Они вскочили, но солнце стояло за ними, я не мог рассмотреть их черные лица. Я повернул к берегу с ликованием, не подумав о возможной опасности от этих людей.

Я услышал сверху, с обрыва Наледи, тонкий голос Иванушки:

— Саввушка!.. Саввушка!..

Одна из фигур на берегу запрыгала и закричала:

— Сеня!.. Ура!..

Я догадался, что это — Джазик, и узнал в маленьком Дубочка, а третий был незнакомый. Это и был брат Николая Ивановича, только не батя, а младший — Савва. Он хотел идти в Русское жило, но я сказал, что лаз через промоину завален основательно. Савва очень удивился.

Я рассказал положение в Русском жиле со старухами, с женихами и невестами. Савва стал хохотать, а под конец пригорюнился и сказал, что, видно, не судьба ему жениться.

Иванушка сбросил мой мешок.

У ребят запасы кончились, ихние собаки были прехудые, моего запаса ненадолго хватило бы. Нам приходилось ждать 4—5 дней по крайней мере, пока удальцы привезут или принесут запас провизии.

Мнение Саввы было, что лучше прожить лето в Русском жиле, а в дорогу зимой. Он спросил:

— А где же Берестяная Сказка у тебя?

— Она же изгнила, Берестяная летопись пропала, — сказал я.

— Никуда не делась, — сказал Савва, — в Сухой стороне бережется.

— Ты знаешь где?..

— Знаю.

— Савватей Иванович покажет, где она! Он обещал! — воскликнул Джаз.

— Тогда я согласен вернуться в Русское жило, — сказал я.

Савватей промолчал. Ему хотелось войти в Русское жило, где он не был несколько лет. Ему хотелось увидеть мать. Он расспрашивал Иванушку о ней. Иванушка кричал сверху, что мать крепка, и поспешил рассказать о том, что ему самому было интересней:

— А у нас удальцы смеются при бабах: мол, на семь лет уйдем от вас, говорят.

Савве опять пришлось удивиться: почему на семь лет?

Меня это рассмешило. Удальцы собрались в былинный семилетний поход не знай куда — из XVI века в школу-семилетку, добывать не знай чего — семилетнее образование!

Последний человек буду, если оставлю этих ребят в XVI веке! Легче мне самому остаться с ними.

Я объяснил Савве мое намерение взять ребят с собой, и он это не одобрил. Это неправильно.

Во-первых, это вызовет недовольство старых и малых, всех русских жильцов. Осиротит стариков.

Во-вторых, многие девки останутся вековушками, жалко их, и всему Русскому жилу ущербно.

В-третьих, самим удальцам придется на Руси нелегко без привычки.

А хорошо бы привести учителя и устроить школу в самом Русском жиле.

Это была замечательная мысль: надо освободить русских жильцов и вывести из XVI века вместе с родным жилом, а вовсе не так, чтобы обездомить их. Они когда-то убежали из Руси, но Россия уже давно взяла их к себе, и не надо им никуда ходить, надо только объясниться с Россией.

Я предложил Савве почетное место равного товарища в бригаде Верных. Он подумал и сказал, что поможет нам доставить Берестяную летопись государству для научного изучения и вечного бережения. Потом он сказал, что пойдет с нами на все.

Я попробовал дать указания Иванушке, но сорвал голос, и мне пришлось отойти подальше и зажать уши. Удивительный голос, но еще удивительнее, что существуют два брата с таким голосом и третий такой голос у папаши.

Я слышал распоряжения Саввы сквозь ладони слово в слово: чтобы удальцы доставили провизию, а сами и не думали уходить из Русского жила. Мол, Сеня под охраной Саввы отправляется добывать заветную школу-семилетку…

Я закричал:

— Скажи, чтобы открыли лаз!..

Савва махнул рукой Иванушке отправляться и сказал обиженно:

— Назвал ровней, а почитаешь дурнем.

— Но я не понимаю!

— А ты доверяй ровне. Не все догадки в твоей голове.

— Извини, пожалуйста, и объясни.

— Берестяная Сказка и не в Русском жиле, — сказал Савва.

8 октября 1935 г.

Савва изготовил три факела из шерсти, смоченной в рыбьем жире.

Женя и Ваня остались с собаками на Теплой.

Мы переправились через Теплую и с большим риском поднялись на каменные скалы почти под самое облако. Там можно и выше подняться, но спуститься в сторону Русского жила все равно невозможно.

Метров сто мы шли по широкой самородной лестнице, очень внушительной, с просторными, неровными ступенями из светло-желтого шершавого камня. Округлые обрывистые ступени напоминают волну. Приходится сделать несколько шагов на площадке каждой ступени до следующей. В общем, это похоже на быстро намерзающие наледи. Внизу лестница пологая, но кверху становится все круче и немного заворачивает, как обыкновенный поток с горы. Ступени сужаются и укорачиваются.

Наконец мы вошли в дыру, из которой вытекла эта лестница.

Мы зашли с факелами и спустились довольно круто в длинную пещеру в виде просторной трубы с некруглыми стенками. Там было сухо и тепло. Эта пещера слепая. В конце ее мы нашли сундук деревянный, большой. Я даже испугался: как мы его утащим? Сколько же человек сумели втащить его сюда?

Савва сказал с хвастовством:

— Надо уметь воровать, но главное дело — надо уметь спрятать. Я один принес его сюда.

— Зачем?.. — Я был поражен.

— Озорной был… — виновато сказал Савва. — Позабавился. Спустил в промоину — сам сверху смотрел. Потом сам за ним. А назад не поднять! Испугался… Засунул сюда и удрал в Мир.

Мы подняли крышку.

Могу сказать, что испытал в своей жизни счастье кладоискателя, который нашел свое сокровище.

Но копоть от факелов сыпалась на черные бересты, я спохватился и опустил крышку. И так я закрыл сокровище от своих глаз и перестал его видеть. Но я клянусь, что я видел Берестяную летопись всю.

На другой день мы вернулись с ящиком к Теплой. Мне очень хотелось посмотреть еще раз на бересты… но я не позволил себе, к несчастью!.. Мы упрятали ящик в кожаный мешок, завязали его и укрепили на нартах, которые повезем сами.

Через три дня наверху появились семеро удальцов с дикими криками. Они сбросили кожаные мешки с провизией. Савва разъяснил им наши намерения, и мы пошли. На ледяной горе стояли семеро и смотрели вослед нам, пока не заслонились горой.

Собаки волокли двое нарт с провизией и другими вещами, а третьи нарты с сундуком тянули мы сами, сменяясь.

Собаки съедали изрядную часть нашего запаса сухой рыбы. Мы пошли нарочно кружной дорогой, чтобы попасть в оленеводческий колхоз. Там мы сменяли собак и нарты на оленей. Мы перевьючили весь груз на оленей и даже сундук в мешке. И опять я не заглянул в сундук.

Оленеводческий колхоз очень интересный. Он выпасает своих двадцать тысяч оленей в горах. Колхозники живут поселком на «Полянке, где девушки играют», — по-якутски это «Кесь-Тюнгюрен».

У них настроены обыкновенные землянки на деревянном остове. Но молодежь уже начала строиться по-русски. И вот смешная картина: молодые живут в хорошей русской избе, рубленной по всем правилам, даже с большими окнами (в которые вставлена, конечно, льдина зимой). А против избы остается прежняя землянка, и старики не желают выходить из нее, привыкли! И не нравится им в светлой избе!

Все, кто был дома, вышли поглядеть на нас, приезжих. Вдруг Савва сорвал бердану с плеча. Секунда — и он убил бы человека. К счастью, я узнал Николая Ивановича и бросился между ними в тот момент, когда Савва спустил курок. Савва сам успел дернуть бердану кверху, чтобы не убить меня, и пуля только пробила на мне шапку. Савва испугался, а я рассердился.

— Это что за хулиганство! Твой брат теперь один во всем мире помнит наизусть всю летопись. Может быть, без него не удастся ее разобрать!

Савва заорал так, что горы загремели и все население в колхозе затряслось:

— Не брат он мне, душегуб он! Сатана его выручил из погибели, — и так далее.

Женя коротко объяснил мне, что на дороге кто-то рассказал про бандита Меншика и Савва признал Николая Ивановича. Я сказал:

— Все равно не дам убивать его, пока не запишу с его слов всю летопись. А кроме того, не допущу самосуда.

— Ты совсем как Василий Игнатьевич! — воскликнул Женя в каком-то телячьем восторге.

Николай Иванович как будто нисколько не удивился поведению Саввы, но зато чрезвычайно поражен был моим заступничеством.

Он ходил за мной как привязанный. Я даже подумал, что он прислушивался к моим рассказам о Русском жиле. Потом он даже спросил с осторожностью, все ли живы там… Я расхохотался и без стеснения разоблачил его мысли о моем будто бы поручении показнить «воров» Русского жила. Я сказал, что его батя — «антисоветский элемент» и настоящий вредитель.

Николай Иванович не мог этого понять, но Савва вспыльчиво разъяснил ему, что Сергею, должно быть, выгодно пособлять врагам нашим и не он ли бандит Меншик. Николай Иванович задумался и только спросил, насмешив нас всех:

— Но как же так: выходит, что батя Сергей Иванович — бессовестный человек?..

Я спросил — вспомнил разговор на станции:

— Какие дары батя отвез царям?..

Николай Иванович не ответил.

Николай Иванович прожил в оленеводческом этом колхозе больше полугода и уже стал членом правления.

На другой день утром рано, до завтрака, Николай Иванович ни с того ни с сего вдруг поклонился мне низко, при всех, и заявил, что согрешил в мыслях против меня и моих товарищей и желает очиститься исповедью, как перед смертью. Коротко говоря, он рассказал нам длинную историю (вот любитель длинно рассказывать!), начиная со встречи с батей на станции за Байкалом.

Я ему поверил в каждое слово. Он еще на Байкале произвел на меня впечатление человека, не умеющего соврать. Он тоже слышал про бандита Меншика, и это — батя Сергей.

Николай Иванович повеселел и стал расспрашивать меня о Русском жиле еще более подробно. Признаюсь, я похвалился нашим колхозом «XVI век». Николай Иванович сказал:

— Вижу нарушения устава в твоем колхозе. За это тебя по головке не погладят.

Меня возмутило это до глубины души. Какой выискался знаток колхозного устава! Я сказал:

— Иди-ка ты в Русское жило и выправляй все по уставу.

— И пойду! — заявил Николай Иванович с запалом. — И выправлю.

Савва с удивлением посмотрел на брата:

— Где ты, Николай, прыти набрался?.. Всю жизнь тишайшим слыл.

— Мышь в одной шерсти не бывает. Человек тоже, — ответил Николай Иванович с недовольством. — А ты шалый был и остался. Тебя в Русском жиле хватились, и как раз пропала Берестяная Сказка. Не твое ли озорство?

Тут я подошел и сильно ткнул Савву в спину, чтобы молчал про сундук.

9 октября 1935 г.

Через три месяца мы пришли в Якутск.

Николай Иванович привел нас к своему знакомому якуту Никульчану. Это хороший человек. На другой день мы четверо пошли в ЦИК, но по дороге Николай Иванович остановился у дома уполномоченного ГПУ и непременно пожелал его увидеть. Оказывается, он с ним давно знаком. Уполномоченный даже обрадовался Николаю Ивановичу и с нами вместе пошел в ЦИК.

— Вот это? — спросил он, потрогав сундук на олене, и мы поняли, что Николай Иванович рассказал ему про бересты; а как он выщупал в мешке и угадал ящик — сундук Берестяной Сказки? И нам ни слова! Вот вам бесхитростный Николай Иванович.

Председатель ЦИК выслушал нас и сейчас же вызвал директора научного Института истории и языка. Мы внесли сундук. Собралось еще несколько человек, зашел председатель Совнаркома, и мы открыли сундук.

И все увидели, что он полон черной трухи и серой пыли, и все стали чихать.

А Николай Иванович встал на колени у сундука и, сложив ладони, заплакал.

Председатель Совнаркома схватил меня за плечо и воскликнул:

— Успокойся! Садись!

Но я не сел.

Они меня утешали, а директор института сказал, что бересты в сырости сбереглись бы еще тысячу лет, а высохли — и рассыпались в пути от потряхивания. Их нельзя было вовсе трогать из пещеры. Я должен был сообщить институту, они послали бы экспедицию с опытным специалистом.

Таким образом, Берестяная Сказка погибла из-за того, что я ее нашел. Я погубил историческое сокровище.

Если бы меня тут же поставили к стенке, я немного успокоился бы, но они стали меня утешать вместо того, чтобы расстрелять. Этого я уже не мог выдержать и разревелся первый раз в жизни, и неважно, что при ЦИК, и при Совнаркоме, и при гепеушнике, по важно, что при моих ребятах. Глядя на меня, захныкал немедленно Джаз, а Ваня отошел к окну.

А тогда Савва уселся на пол, прямо в пыль от истории его родного Русского жила, и по-богатырски заревел.

Почти половина правительства утешала нас, но напрасно, если бы не помог Ваня. Он подошел сначала к Савве и молча сделал ему легкий нокаут. Потом он приблизительно таким же приемом переключил мои душевные страдания на физические. Женя, благодаря своей быстрой наблюдательности, обошелся без Ваниной помощи.

Хотя это далеко не было расстрелом, но мне стало немного легче.

— Что ты делаешь, разбойник? — закричал председатель ЦИК, увидев, что в это время директор научного института зачерпнул большие пригоршни трухи из сундука и высыпал прямо на роскошный ковер.

Опять он запустил руки в сундук и вынул целехонькую черную бересту и опустил ее на красное сукно стола бережно, как птенчика. Все бросились к столу, но директор оградил дрожащими руками бересту и закричал:

— Не прикасайтесь к ней!

— Ничего не написано, — сказал кто-то.

— Сплошное письмо! Великолепная сохранность! — закричал директор института.

Он сказал, что в сундуке может быть много целых берест. Они спаслись в трухе, которая просыпалась между ними и амортизировала для них тряску.

Ящик закрыли, все повеселели, нас усадили за стол, и председатель ЦИК предложил мне рассказать о Русском жиле. Меня слушало довольно много народу, потому что все время заходили разные люди, наверно члены правительства, и оставались слушать.

Я продемонстрировал им Савву и Николая Ивановича в качестве живых, только чуть подержанных в советских руках экспонатов из Русского жила.

Но я шепнул Савве, чтобы он показал натуру, — и Саввушка подкинулся таким XVI веком, какого я не видел в самом Русском жиле. На вопросы он отвечал чистым языком Берестяной Сказки. Директор института хотел залезть ему в рот. Председатель оглядел собравшихся и сказал, что можно принять постановление. Обратился ко мне:

— Какие предложения имеются у докладчика?

Так я узнал, что был докладчиком на заседании ЦИК.

Я предложил немедленно послать в Русское жило учителя с учебниками, тетрадями, карандашами, перьями, чернилами.

— И шпаргалками, — добавил гепеушник.

Но я сказал, что в Русском жиле не будет шпаргалочников, русские жильцы абсолютно не умеют обманывать.

— Ой! — сказал уполномоченный ГПУ. — Тогда пошлите меня туда, дайте отдохнуть и чекисту.

Еще я предложил послать представителя торговли с товарами.

— Ему будут платить копеечками и денежками Ивана Грозного, — сказал чекист.

— Ему будут платить пушниной и медом, — сказал я и посадил уполномоченного.

— Сколько меда? — спросил кто-то насмешливо.

— Тонна будет, — сказал я честно, хотя думал, что меня осмеют за такое малое количество.

— Что? — воскликнул нарком торговли. — Тонна меду?

— Потому что не было посуды, — сказал и поздно спохватился, что врать отвык в Русском жиле. Надо было сказать: две…

— А какая пушнина? Сколько ее?

И опять я с тоскою сказал правду:

— Сто соболей и еще всякие песцы там, что ли.

И опять нарком повторил за мной странным тоном:

— Сто соболей?..

— Никитин, — сказал председатель Совнаркома, — кажется, товарищ Тарутин выполнил для тебя годовой план?..

— Нет, — сказал я сразу, как русский жилец. — Я только председатель колхоза «Берестяная Сказка» в Русском жиле. А выполнила план артель, охотники все.

Сам не знаю, почему я вдруг переменил название колхоза «XVI век». Предложения обсудили и приняли со многими добавлениями. Каждый выступавший начинал с того, что хвалил меня, и в заключительном слове я сказал, что надо отметить большую заслугу Николая Ивановича Меншика, который доверил нам тайну Русского жила.

— Теперь какие предложения у вас товарищ Тарутин, относительно вас самих и ваших товарищей?

— Мы все хотим учиться, — сказал я, и первый раз в жизни у меня задрожал голос. Вдруг я почувствовал необыкновенный страх и стер пот со лба. Неужели сейчас исполнится моя мечта? Отец ведь сам учил меня, я не был еще в школе, даже начальной, первой ступени.

Но с ужасом и с твердостью я сказал:

— Хочу стать ученым и отработать науке… за то, что натворил.

— Ах, молодец! — воскликнул директор института.

— Удалец! — рявкнул Савва, и все в испуге замахали на него руками и позатыкали уши.

Я сказал:

— Товарищ Дубинин хочет стать инженером и строгать тракторы для Якутии. Но я не знаю, надо ли это ему, потому что он поэт и сочиняет замечательные песни и сам поет их.

— Мы его послушаем после заседания, — сказал председатель.

— Товарищ Петров хочет стать доктором почему-то. Товарищ Меншик хочет… То есть мы, его товарищи, хотим, чтобы он тоже учился, и он согласен.

Председатель поднялся и сказал:

— Правительство республики примет на свой счет ученье всех вас. Вы поедете на рабфаки. ЦИК объявляет благодарность товарищу Семену… Ваше отчество? И фамилия?

— Тарутин Русский-Жилец, — ответил я вдруг, сам не знаю как.

— Интересная фамилия. У вас паспорт при себе есть? Покажите, — сказал секретарь, взял у меня и сказал: — У вас в паспорте не так…

Председатель продолжал диктовать проект постановления:

— …Тарутину за его научный подвиг, увенчавшийся открытием замечательного уголка нашей страны — Русского жила и ценнейшего исторического памятника — Берестяной летописи, которая может по-новому осветить историю появления первых русских поселенцев в Якутии…

Тут он помедлил и продолжал так:

— По случаю этого открытия изменить фамилию Семену Агафангеловичу и впредь именоваться «Тарутин Русский-Жилец».

И это мне понравилось больше всего. Потом они отметили мою работу в Русском жиле и объявили благодарность всем Верным за содействие открытию и доставке Берестяной Сказки в Якутск.

Потом все аплодировали, и мне стало еще горше от мысли о погубленной мною самим… Эх! Что говорить. Надо сделать что-нибудь очень большое, чтобы… Но хватит болтать об этом.

И вот, Василий Игнатьевич, я надеюсь увидеться с Вами в Москве!

С е м е н  Т а р у т и н —

Русский-Жилец.