#img_7.jpeg
ВАСИЛИЙ ЗЫРЯНОВ ИДЕТ ПОД СУД
Глава 1
БОЛЕЗНЬ И ДЕТСТВО
Поднималась температура, мать рассказывала свой сон, потом спросила:
— А ты что видел?
— Ничего не видел.
Но я вижу — это же снится мне. Это же детство — а я уже взрослый. Кажется, я в больнице… Я сознаю, что я в больнице. Значит — не сплю. Опять это не сон.
— Что это за человек растет, который не видит снов! Надо его отвести в монастырь.
— Нет, нет, не надо меня в монастырь, меня не за что в монастырь. Знаю, что такое монастырь. Хозяйственники называют «монастырь», а это — тюрьма.
— Многих наших героев царско-помещичья и кулацкая власть отправила в Соловки, — сказал дядька-большевик.
— А вылечили монахи? — вдруг громко я спросил, и все, кто были в избе школы, засмеялись над подростком в огромной меховой шапке.
Вася покраснел, пот выступил под меховой шапкой. Но большевик взглянул с одобрением и ответил:
— Залечили многих. Насмерть. А кого не залечили, тот уж не выздоровел, нет!
— Одумайтесь, православные! Не слушайте антихристовых послов, как брата против брата, на кровь…
— Гоните кулака! — закричали лесорубы.
Пораженный Вася смотрел и слушал всею душой. Значит, не все люди одинаково мыслят? Вот бы у кого спросить!
Он смеялся от счастья, и многие смеялись над выгнанным кулаком. Большевику можно думать и говорить обо всем! И вдруг Вася громко спросил:
— Дядя! А большевики видят сны?
Навалившиеся сзади стукнули его по затылку, но большевик и на этот раз ответил складно:
— Господа пузатые мироеды нынче видят страшные сны. А трудящемуся человеку не до снов, сам знаешь — рад бываешь выспаться.
— Вот правда же! — радостно воскликнул Вася и спросил смело: — С какого года записываете?
Дядя сказал, что он может записать в Союз коммунистической молодежи в своей деревне, и спросил Васю о его отце. Вася не успел — за него сказали сереговские лесорубы:
— Этот парень — самый знаменитый лоцман и самый молодой из лоцманов.
Народ наслушался и ушел. Приезжие два большевика велели Васе уйти. Он упорно стоял, сказал:
— Не все ушли.
— У нас будет партийное собрание. Останутся только члены партии большевиков.
— А завтра будете говорить? — спросил Вася.
— Завтра утром мы уедем в другую деревню.
— Дядя, поезжайте в нашу, — попросил Вася и отвернул ладони вежливо назад, а плечи его убедительно опустились, и он просительно поглядел снизу вверх на дядю в солдатской одежде. У дяди было простое лицо, не толстое, и глаза как у лоцмана — вникающие. Дядя совсем просто рассмеялся. Вася сказал:
— Это близенько! Вам не тяжело будет! Я сам отвезу вас, вы только сидите в лодке!
— Ладно, так и быть, поедем в твою деревню.
— Не обманете?.. А то у нас Союза молодежи нет!.. А у нас комбед — Власий Попов! А в сельсовете жгут бумаги, что вы шлете…
— Не обманем. А ты вот что: собери сам ребят и девчат, поагитируй и организуй ячейку Союза. Сумеешь?.. Утром встретимся на берегу.
— Сумею! — воскликнул Вася и побежал на берег, к утру. До берега было близко, а до утра далеко, Вася не задержался на подробностях и, пропуская целое лето и часть зимы, сразу объявил Попову Власию устную повестку явиться в комбед сей же час.
А Попов приказал сопляку Ваське отнести комбеду такой ответ: что-де Влас не пожалеет всыпать заряд соли всем комбедовцам, кто пожелает прийти к нему за хлебом за солью.
А Ваня, двоюродный, живо зарядил дробовичок и сказал нетерпеливо, сдерживая радость:
— Айда!
Буйно хохотали от радости двое ночью в лодке посреди замерзающей реки. Можно было учиться ночами напролет. В углу топилась железная печурка, вечно бурлил кипяток, всю зиму чай был густой — Вася клал в чугунок осьмушку чаю, пятьдесят граммов. Когда глаза слипались, он выпивал стакан чаю. Сахар у него тоже был, и, кроме того, был хлеб. В лавке Госторга этого хватало, и заведующий разрешил, потому что сторожба считалась круглосуточная. Сторожеванье было спокойное; Вася сымал с себя лишнюю одежду в жарко натопленном уголке лавки, чтобы зря не изнашивать, и впивался в книгу и всеми помыслами — в берега начального знания. Берега медленно и неограниченно расходились впереди, извилистые берега истока многослойного знания. Иван Андреевич взял Васю за ухо: «Пользуйся, брат, революцией, учись грамоте и приходи ко мне в Горную академию, я расскажу тебе о нефти все, что знаю сам». Действительно ли слои непрерывны, бесконечны?.. Так хотелось, чтобы они связались в единый узор. Но вдруг, под утро, они круто уходили под урез сознания, и Вася беспамятно засыпал от усталости, причиненной познанием.
И вышел на площадь перед сельсоветом царский полный генерал флота и член императорской Академии наук, сказал вымьваильцам:
— Кто из вас знает математику?
Комсомольцы притаились, и Вася промолчал.
— Кто из вас имеет высшее образование? — спросил всемирно известный ученый, по-деловому спросил, без обиды. Но лесорубы насторожились, потому что боялись издевательства.
— Кто имеет среднее образование?
Но Вася не знал, что такое среднее образование. Ученый сказал:
— Всякий должен знать, чем и как обеспечивается безопасность корабля в плавании. Главнейшие понятия и выводы, достигнутые вычислением и расчетом, мы постараемся изложить вам. Вы сумеете сами проверить эти выводы, когда научитесь делать все вычисления. А пока что вам придется принимать на веру.
Один из экспедиторских крикнул ему:
— Смотри! — облил нефтью камень и зажег, камень загорелся.
И Вася поехал в Ухту с уполномоченными от кооперации за керосином или за нефтью. В Ухте он увидел нефтяные промыслы. И чтобы понять эти бреды, или сны, или бессонные больничные мечтания о детстве, надо знать, что хмурый Игнат Зырянов рано ушел со старшими сыновьями к верховьям Выми заготовить сено для лошади и для коровы, на месте будущей рубки леса. А пока Игнатий и некоторые другие лесорубы косили на лесных делянках и осматривали деревья, кулаки назначили Власия Попова комбедом.
Дома косила мать и сама ставила стога. Траву косить — это удовольствие.
Она и на все остальное находила время: напрясть, и наткать, и пошить, и помыть одежду. Она и ночью не знала покоя. Весной она вспахала и посеяла, после сенокоса сжала рожь и заскирдовала. Пахать и сеять на Выми — дело женское. Эти ее дела не касались мужчин.
Дело мужчин — уйти в сентябре с ружьем за сотни километров, по топким болотам целыми днями гоняться за зверем, в зимнюю стужу стрелять белку и поднимать медведя. Спать в курной избушке, в шалаше из веток, в декабре притащить в свой дом добычу. Тут же и уйти обратно в лес — на рубку, до весны.
Пока светло, валить лес и зачищать от сучьев, от коры. В сумерки возить, дотемна. Поспать и опять возить, до рассвета, а тогда опять валить и возить — чтобы успеть штук восемьсот деревьев свалить и вывезти на одной лошади!
Вот это — мужское дело. Геройство! А больше всего нравилось Васе лоцманское занятие. Стой или сиди на помосте, созерцай и думай о том, что видишь. Думай! На лоцманской работе думается легко.
Но мужское дело такое, что надо и от самой тяжелой части не отказываться.
Игнат с большим опозданием вернулся с сенокоса, и сразу мать встретила досадой:
— Кору не привез?.. А что будем есть? Комбед Влас Попов тебе даст? У тестя из амбара выгребет для тебя.
— Привез кору, ешь, — сердито сказал Игнат, и мать примолкла от огорчения.
Игнат не понял, что такое комбед, но он хорошо знал, кто такой Власий Попов, зять первого кулака. Мать рассказала: приезжал «оратор», толковал с людьми, какие были дома. Сказал, что скупщики-торговцы обирают охотника и держат в неоплатных долгах. Один старый охотник подтвердил ему: «Нет долгов — беличья шкурка десять копеек; есть — тогда отдавай за восемь копеек. А как охотнику быть без долгов, когда они тянутся от прапрадеда моего? И возрастают по особым процентам…»
Кулаки и скупщики послушали и велели выбрать председателем комитета бедноты Власия Попова.
Глава 2
СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ
И думали вымьваильцы, хочешь не хочешь, день за днем и даже ночью учились думать. О самом немыслимом.
Дядька-большевик научил старших Васиных братьев и еще несколько человек устроить партийную ячейку. Они взяли в свои руки совет и комбед. У младших не было устава Коммунистического Союза Молодежи, и они назвались Союзом молодых коммунистов. Над ними посмеялись, оттого что Митька пришел домой зареванный: опять не взяли из-за малолетства.
Но Митька не отчаялся. Он по примеру братьев организовал сам ячейку под классово четким и общепонятным названием: «Союз-комбед против пузатых». У него было гораздо больше членов и сочувствующих, чем у братьев и у Васи…
Вася с двоюродным Ваней, которому исполнилось семнадцать лет, ходили на пасмурном осеннем просторе деревенской улицы, и желтоволосый Митька, одиннадцатилетний, старался шагать по-взрослому рядом с ними.
Шли, поглядывали на окна вверхи по-над поленницами дров, притиснутыми к бревенчатым глухим стенам. Из иной избы выходил приятель на висячее крылечко и спускался с двухэтажной узкой лесенки. Они стояли некоторое время беседуя, и Митька тоже старался вставить свое слово. Потом приятель возвращался в избу, а они шли дальше, и Митька, чудак, не отставал по слякоти.
Вася рассказывал о том, как сумели счетоводы, знакомые ему в конторах, научиться грамоте, — один у другого. За деньги, понятно! Потом отдавали из жалованья, с процентами. Но у Васи отец отберет весь заработок, не позволит платить за ученье.
— А давай в Усть-Сысольск?.. Как-нибудь проживем и учиться будем. Сказано — свобода! Значит, и учиться можно…
— Да, свобода! Это солдатам свобода от войны вышла. А нам какая может быть свобода — от работы?.. От корма? — сказал Вася хмуро.
— А может, и есть свобода какая-то в России, да в нашем Совете пожгли ее?.. — сказал Ваня. — Вот бы прочитать, что они пожгли!
А легкомысленный кудрявый Митька чинно шлепал по жидкой грязи разбитыми лапотками и жалобно выкрикивал, что он тоже хочет учиться и тоже хочет свободы бежать с ними в Усть-Сысольск.
Отец, раздраженный безнадежностью заботы, стал резок и груб в семье. Его тем более сердили мечтания сына о грамоте и возмущали ребяческие расспросы о нутре земли и тому подобной забаве.
— Ты теперь лоцман, — сказал отец.
— Известный на всей Выми, — прищемил старший брат.
— Забудь баловство, — сказала мать.
Скоро Митька доказал, что не напрасно посещал собрания Васи и Вани и подслушивал в ячейке у собственных братьев-большевиков. Митька произносил на митингах «Союз-комбеда против пузатых» самые революционные речи, которые могли в некотором отношении послужить примером для старших братьев и отцов.
По утрам активисты-малолетки бежали белой улицей и кричали на морозе:
— Союз-комбед!.. Собирайся на митиньку!
Тотчас многочисленные члены и еще больше сочувствующих летели вдогонку и тоже кричали.
Митька не перенимал у старших некритически. То, что ему не нравилось, он отвергал, исправлял и дополнял. Больше всего ему не нравилась у братьев наклонность говорить на собраниях неопределенно и безыменно. Митька вносил в свои речи точность и срочность. Он называл пузатых по именам и назначил реквизиции с воскресенья.
К сожалению, несмотря на классовую сознательность и дисциплину, Митькины сочувствующие проболтались о важном решении «Союз-комбеда». Отцы-мироеды со своим молодым советником Власием Поповым, недавним председателем комбеда, оценили Митькину программу как отражение замысла его братьев-большевиков и в страхе подняли грозный шум на селе. Они потребовали, чтобы родители обуздали своих детей.
Комбед между тем вовсе еще не решался действовать. Но запальчивость кулаков и наскок рассердили бедноту и повысили ее решимость на неслыханное дело: открыть амбары и лари. Нашли попрятанное зерно. Для того и попрятано было поближе, на виду.
Народ сразу понял, что это не все, но не хотел искать.
— Это светопреставление! — кричал мироед.
Беднякам в чужих ларях свое казалось чужим. Но все признали свой хлеб, когда ели его истово, и все почувствовали, что это справедливо. И уже не голод, а справедливость возмущала людей против тех, кто прятал для себя, не жалея других. Тогда искали опять и взяли остальное, и мироеды опять кричали, что будет светопреставление.
Все ели ягель, белый мох.
В конце зимы спохватились, что съедено все зерно, не осталось для посева, и к весне ближе пошли опять. Целая толпа с председателем искала, а Ваня охранял с дробовиком. Железным щупом истыкали печь и нашли. Старый мироед молча глядел и спокойно сказал:
— Мир перевернется.
Его предсказание передалось на улицу, где народ ждал, волнуясь. По улице пронесся крик:
— Нашли!
Подбежали новые люди, удивляясь:
— А как узнали, что у него есть еще хлеб?..
— Учуяли, что ли.
В основании печи нашли около килограмма зерна, а может быть, побольше, потом говорили, что больше. Понесли его в Совет и делили по зернышку. Председатель комбеда считал зерна, все смотрели и тоже считали.
Об этом деле долго говорили и возмущались: подумайте, десять фунтов хлеба, пять фунтов!.. Три фунта хлеба у человека нашли! Человек имел жестокость спрятать такой запас! Нет совести у людей.
С этими зернами люди вышли в поле и сеяли весной 1919 года.
Может быть, год и не был самым тяжелым; но людям запомнился мучительнее других лет, потому что извечное мышление, выросшее с вымьваильским миром и лесом, вдруг нарушилось, расстроилось и пало на Выми именно в 1919 году.
И мир начал переворачиваться в недрах, всем нутром.
Где это молодежь умирает за права?.. Какие такие права дала советская власть молодежи?.. А будет ли школа в Вымьваиле?.. И мы хотим бороться за права.
— Вот есть ли такая наука, чтобы объяснила, отчего земля узорчатая в берегах? И сочится везде водой, а где-то маслом, нефтью?
Все засмеялись, но «оратор» сказал убежденно:
— Есть такая наука!
Граждане примолкли, взглянули на Васю.
Митька поманил своих сочувствующих и за углом открыл собрание.
— Первый вопрос сегодня, — громко начал Митька, — кто хочет пойти в Питер с одним сухарем учиться на ученого? Кто за — поднимайте руки!
Собрание подняло руки и закричало:
— С сухарем? Я пойду!.. Я!.. Иду я!
— Единогласно! — сказал Митька. — Теперь, кто хочет слова?
В прениях выяснилось, что сухаря не найдется ни даже одного на всех желающих стать учеными; самый младший успел призабыть, что такое сухарь.
Впервые мир интересовался меньше внутренней жизнью Вымьваиля, а более слухами о том, что происходило вне его и очень далеко от Вымь-реки. Вымьваильские мироеды говорили, что какой-то Латкин из Удорских лесов принесет всему миру райское житье, белый хлеб и сахар.
За всю жизнь, конечно, мир не переволновался столько!
Весь день Вася бегал куда-то, — казалось, он старался всегда перейти оттуда, где находился, куда-то в другое место. Везде его расспрашивали, как наиболее осведомленного человека, да таким он и был… И он пространно и горячо пересказывал, переделывал и дополнял то, что слышал от приезжих «ораторов». Он мог часами говорить. Люди качали головой:
— «Оратор» наш Вася.
Слово у него было легкое и ладное, говорил он внятно и усердно. Ему удавалось убеждать людей; а если не убеждались, то все-таки охотно слушали.
Вася почувствовал, что это чудесная работа и как раз по нем. Он решил стать «оратором»…
Повернулся медленно, с немалым усилием со спины на бок. Взял с тумбы письмо. В большом конверте было несколько строк привета от Лидии Максимовны и переписанная ее рукою Сенина тетрадка с Берестяной Сказкой.
«Шли на Кулуйское устье, из этого устья на Канин Нос, на Глубник и к Новой земли шли межи севером и полуношником».
Задумался. Шли между севером и северо-востоком?
«А та Новая земля неведома остров, неведома матерая земля».
Глава 3
БЕРЕГА ВЕЛИКОЙ НАДЕЖДЫ
«Мимо Русского завороту прошли, и один коч у них бурею на Загубский берег в Сухое море закинуло и разбило. Разбойных людей, десять человек, взяли в другие кочи.
В то лето не жили пособные ветры, а великие льды жили и встрешные ветры. И они шли мешкотно, и в Мутную реку опоздали.
Ворочались до усть-Печоры. Шли вверх по реке Печоре до Пустоозера парусным походьем два дня и в Пустоозере всю зиму плели сети.
И опять чудно им: на Алексея-Пролей-Кувшин стоит зима еще крепкая.
О Петрове дни во 56 году вышли на пяти кочах: началовож пинеженин Лев Иванов Меншик, прозвище Плехан, и с ним пустоозерец Микифор Важеник, да волочанин Михайло Дурасов, да астраханец Миколай Шелоховский, москвитин Вторай Тарутин, и я, грешной, Первай Тарутин. И брянченин Федор Григорьев, сын Потрясов, и курчанин Иван Григорьев, сын Жиров, и рязченин Иов Федоров, сын Воранов, из ряского уезда, и козлитин Тихон, прозвище Тимофей Баландин, сын Шепелев, и орлянин Оксенко Иванов, и смольянин Михайло Тимофеев, сын Дернов, и мещенин Петр, прозвище Богдан Прокофьев, сын Ергольской, и с ними жены и дети, человек сорок.
Пошли большим морем Окияном на урочище, на Югорский шар, бежали парусом два дня да две ночи, шли напрямо большим морем, переимаяся через губы морские. На губах местами глубоко, а в иных местах мелко в сажень, а инде и меньше, а в иных местах и суды стаивали.
Югорский шар остров великой каменной, местами тундра, местами камень голой, леса никакого нет и людей нет. Называется тот остров Вайгач. Около него русские люди в Мангазею не ходят, потому что отшел далеко в море, да и льды великие стоят.
Подле Югорской шар проезд из моря Окияна в Нярзомское море. Поперек проезду верст пять, инде и меньши, местами глубоко, а инде мелко. По берегу лежит грядою камень. Шли гребью день.
От Югорского шару Нярзомским морем через Карскую губу резвого ходу до устья Мутные реки день да ночь. А в то лето занимали льды большие — и обходили около льдов парусом и гребью шесть недель.
Мутная река устьем пала в Нярзомское море с полуденные стороны.
Река невелика, через можно перебросить камнем. Называется у самоедов Се-яга, Проходная река, по-нашему бы Волочанка: мелка, в грузу кочи не прошли, дожидалися с моря прибылые воды.
Грузу у них было в кочах четвертей по сту и больши. И началовож Лев Меншик повелел им тут сбирать наносной лес по берегу, что выносит в море сверху Печоры-реки и из иных рек.
Они лес посекли на дрова и склали на кочах, повезли с собой по Мутной Се-яге реке вверх. Началовож заставил всех лямку тянуть. Шли в кочах прибылою водою, а как вода спадала, ждали.
Видели — по обе стороны пустое место, тундра, и растет мелкий лес в вышину с четверть аршина и с пол-аршина, зовется ярник, а иного лесу никакого нет.
По обе стороны Мутные реки тем временем кочевала самоедь.
Зело нужен ход лямкою был — и поесть было неколи, нежели спать.
Се-ягой рекою тянулись бечевою двадцать ден и дошли до вершины той реки, до Налимьих озер, Ней-то, из коих вышла Се-яга. А вышла Се-яга из трех озер невеликих, одно другого меньше.
Учали между озерцами волочить запасы в павозках. Клали четвертей по десяти и больши, а проводили павозки от озера до озера паточинами.
Один павозок тянули два человека. Паточины от озера до озера по версте и меньши. Тянули, по воде бродячи.
От озера Мал-то до озера Ер-то и от озера Ер-то до озера Нгай-во-то.
А кочи тянули порозжие по тем паточинам всеми людьми.
От озера Нгай-во-то шли на волок до Длинного озера, Ямбу-то по-самоедски, из которого вышла Зеленая река. Сухого волоку с полверсты или больши, место ровное, земля песчана. Запасы носили на себе, на плечах, и павозки волочили конатами. Кочи тянули по каткам, конатами же, делаючи вороты, для того, что людей было мало.
Носили запасы, с кажного коча по сту четвертей и дрова, и павозки волочили, и кочи тянули ден с пять. А день и ночь единаков свет и не разнствует ничем, и учали сбиваться со счету дней».
Он плыл и сам среди троевысоких препятствий — за порогами пороги, за путью путь, за годом год. Не сказка? Легче было?.. Замечательно было!
Ночью он вышел из дому, уселся в лодке и ждал. Белая шуга спешила и шелестела вдоль борта, Вымь-река на бегу мерцала, как ветреное небо в звездах. Ваня явился, и они поплыли в молчании. Метельная поверхность реки сразу остановилась при лодке и тоже помолкла.
Вот когда было первое действительно самостоятельное плавание Васи — старые-престарые берега, знакомые-перезнакомые, и не пестрые и не узорные, а серые, снежные, ночные, неинтересные, раскрывались, как родимые берега великой надежды, и провожали в большой мир больших мыслей. Двое в лодке буйно захохотали от радости, двое ночью, посреди замерзающей реки.
Глава 4
УЖАС ЖИЗНИ НЕ В СМЕРТИ… А В БЕСЦЕЛЬНОСТИ СМЕРТИ
На двадцать девятом километре лодку затерло окрепшим льдом. Вася и Ваня начали гулять в лодке и бегать. Плясали вприсядку, боролись и так прожили, приплясывая, несколько дней, а потом здорово замерзли. Выйти из лодки никак нельзя было, потому что река обязательно прогрела полыньи в тонком первом льду под снегом.
У Васи в один сапог попала вода и замерзла. Вася уже не мог уйти. Ване пришлось рискнуть и пойти за выручкой. Он благополучно достиг берега, оглянулся — и не увидел ни Васи, ни лодки: все успело занести снегом.
В Вымьваиле верный Митька хватился своего неверного друга и первый догадался, куда пропали Вася с Ваней: уплыли учиться! — но не стал реветь. Мать заметила эту перемену и сказала старшим сыновьям:
— Глядите у меня, большевики. Вы на охоту уйдете, а ваш сочувствующий сиганет в ученые, за Васькой Зыряновым. Вы у меня в ответе будете.
— А что, мама, сами если отвезем его в Серегово? Тогда он не убежит. И пусть учится. Жить будет у тетки.
Братья не ушли на охоту в этот день, чтобы на другой день отвезти Митьку. Счастливый мальчик собрал шумный расстанный митинг у своего дома.
Рано, до света, мать подняла его и поспешно одела. На дровнях лежало много одежды и картошка в кулях.
— Зачем так много? — спросил Митька.
Мать села сверху узлов, братья молча тронули лошадей. Еще с нескольких дворов выехали груженые сани. Поехала вся вымьваильская ячейка большевиков с комсомольцами, с семьями, с топорами и с ружьями — но не на Серегово, не вдоль реки, а в другую сторону — к лесу. Заинтересованный Митька увидел, что кулаки тоже вышли из своих домов и присматривались в сумерках. Спросили:
— Куда это все едете?
— На заготовку, а кто на охоту, — ответили.
В лесу братья собрали большевиков вместе с комсомольцами у последних саней в обозе. Алексей Васильевич, председатель ячейки, сказал:
— Докладчик Ваня Уляшев.
Митька, изумленный и обрадованный, увидел Ваню, а на санях поднялся и сел Вася.
Ваня торопливо рассказал, что его встретили сереговские охотники на дороге. Рассказали, что Латкин вынырнул-таки из Удорских лесов и захватил уже Серегово вчера. Должен быть сегодня в Вымьваиле. Белые зверствуют, большевиков режут с детьми.
Про Васю рассказал: его совсем занесло в лодке. Проискали с охотниками и мимо прошли бы, да собака-медвежатница облаяла Васину берлогу на реке.
Собачий лай — чудесный лай, жизненный звук! Но и он притих и угас, потушенный снегом не проникал в берлогу. Белая берлога на больничной кровати наглухо укрыла от всего мира, в сомкнувшейся вокруг тишине. Толстый слой снега не давал замерзнуть, а температура падала и отнимала силы.
Но все же он понимал, что не от холода стал равнодушным. От равнодушия — стало холодно ко всему на свете, к самому себе, к ярким слезам на темных, непрозрачных глазах у Самеда Алиева. Сказал Самеду неуверенным голосом недавно оглохшего еще не научившегося говорить:
— Ужас жизни не в смерти… а в бесцельности смерти.
Пафос бессильных слов истощенной жизни ужаснул Самеда. Он сказал, едва не рыдая:
— Ты не говори о смерти, я умоляю! Я проклинаю себя за то, что отпустил тебя в Якутию на такие мученья!
Василий посмотрел, как энергично двигаются губы и мышцы всего лица у Самеда, и сказал с видимым усердием, подавшим Алиеву некоторую надежду:
— Страдание жизни не от физических мучений… — Перевел дыхание и закончил: — а от бесцельности их.
— Вот об этом я и предупреждал тебя! Что эти мученья с кембрием напрасны и бесцельны!
По глазам Алиева можно было догадаться, не слыша даже ни слова, что он спорит опять против кембрия, и Василий ощутил прилив сил для ответа:
— Когда у человека есть высокая цель, он идет на мученья… За победу бросает жизнь с чувством торжества… и полноценности такой, что люди могут сказать… глядя на его смерть: «Вот это жизнь!»
Алиев взял с тумбы раскрытую тетрадку, посмотрел: пишет Зырянов, больной?..
«В то время многие самоядские люди оленные напущались на наших и учали стрелять из луков, убили шестерых человек до смерти, многих переранили и учали животишка громить.
И наши учали биться за свои запасы и стрелять из луков. Ухватили копья и шелепуги и пошли на самоядь. А Вторай Тарутин, ухватя колошчатую пищаль, никогда не лжет, — приложась на самоеда, курок спустил, и выстрелила, и убило самоеда. После того каменная самоядь побежала. И отгромили все запасы».
Алиев в недоумении спросил:
— Это ты пишешь? Я даже прочитать еле могу…
Увидел, что Зырянов спит.
Болезнь ослабила его. На ноге начались нарывы и пошли по всему телу. Нельзя было даже помыть его — на морозе в лесу, в курной избушке, полной грязи и тьмы. Он не ходил в партизанскую разведку — а двенадцатилетний Митька с братьями участвовал в сражении сам-четвертый против семерых, и положили троих белых, одного взяли в плен.
Глава 5
ВСЕ ЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Все же Вася медленно поправлялся — просто лучше кормился. Все дети, да и взрослые повеселели в лесу. Эта жизнь была обыкновенным делом для вымьваильцев, если бы не беспокойство за свой дом и размышление о том, скоро ли Красная Армия выгонит белых из деревни.
Красная Армия была только что организована из тех же лесорубов и охотников и чуть ли не с охотничьим вооружением. Она была очень малочисленная и едва начала обучаться военному делу. Она била белых, потому что ничего другого, полегче, сделать нельзя было. И она билась как могла.
Пёзмог она взяла в несколько минут, а под селом Небдином сражалась около суток — по пояс в снегу, при сорока градусах мороза. Потеряли многих товарищей убитыми и ранеными, а помороженными вдвое больше — шестьдесят человек.
Комсомольцы перевязывали на морозе. Алексей Васильевич хоронил в общей братской могиле вымьваильских героев, красноармейцев и своих партизан, и противников — не чужих тоже, и говорил хорошо о покойниках, сказал обо всех:
— Трое легли за правое дело, остальные — обманутые бедняки, ослепленные, несчастные жертвы нашей темноты и белогвардейского обмана.
Дядя-большевик, тот самый, что в Серегове повстречался Васе и с ним поплыл в Вымьваиль, очень сильно удивился необыкновенному великодушию Алексея Васильевича и, под великим обаянием его, десять лет спустя рассказал, соблюдая эти простые слова председателя партии вымьваильского народа. И вот в президиуме сидит и слушает, как живой, Алексей Васильевич на торжественном вечере в Сыктывкаре в честь славного десятилетия… Алексей Васильевич в не смытом еще поту сражения, разъедающем тело, а засохшая кровь стягивает мышцы его лица, и Василий не отводит глаз.
— Наша кавалерия состояла из двух комсомольцев. Она бомбой ворвалась в село Вымьваиль… — рассказывает дядя-большевик, а имени его Василий не знает до сих пор. — Мы тоже поспешили, чтобы она не осталась без поддержки… К нашему удивлению, вместо двух конников на улице оказалось их три. Третий мчался по селу без седла, без шапки на морозе, в одной ситцевой рубахе, с охотничьим ружьем в руках. Мы приняли его за оголтелого бандита и чуть не пристрелили. Это был местный комсомолец, скрывшийся от белых и партизанивший. Увидев красную конницу, он обезумел от радости и прискакал к нам на помощь и увеличил наши силы.
Я совершенно не мог предполагать тогда, что это — будущий секретарь обкома комсомола первого избрания Ваня Уляшев.
Убитых красноармейцев, партизан и белых похоронили без всякого различия в общей могиле на кладбище. Никаких речей, ни торжеств, ни венков на их скромной могиле возложено не было, только Алексей Васильевич сказал обо всех, что трое легли за правое дело, остальные — обманутые бедняки, ослепленные, несчастные жертвы нашей темноты и белогвардейского обмана.
Постаревший на десять лет бывший красноармеец воскликнул:
— Да живет вечная память в сердцах, мир праху вашему! Через ваши трупы, через пролитую вами кровь мы достигли свободы и двигаемся к социализму…
В селе Вымьваиль и теперь заметен невысокий курган… а вокруг растут белоствольные березы. По утрам звонко щебечут птички, заливаясь многострунной трелью голосов, прославляя подвиги схороненных под курганом людей…
Алексей Васильевич слушает воспоминания и подтверждает жалость народа к своим несчастным детям, обманутым темной корыстью, даже наиболее зла причинившим. Народ их породил и народ убил, по необходимости, по нужде, и поэтому воссоединил в могиле без ненависти худших со своими лучшими сыновьями-защитниками.
Весь вечер того дня победы пятеро вымьваильских комсомольцев, а среди них Ваня и прихромый Вася, гуляли по селу с двумя комсомольцами — кавалеристами Красной Армии, чуть не обнявшись, и составляли дальнейшие планы. Молодежь, освобожденная ими от белых, стояла на улице и смотрела на комсомольцев с завистью.
Васе больно было ступать — на обе ноги.
Ваня сказал:
— Давайте записывать в Союз! — и закричал: — Ребята, молодежь, айда в Совет! Будем говорить.
Дети коммунистов, братья записывались, а еще больше сестры, девушки, обиженные белыми.
У Васи начинался ревматизм, он не мог работать курьером, и для него учредили в Совете должность ночного сторожа. Но Вася проводил в Совете и весь день.
А когда осохли из-под снега муравьиные кучи и отогрелись, Вася уходил на день в лес лечиться от ревматизма.
Из-за ревматизма Вася не поехал со своей ячейкой в Усть-Сысольск в мае. Ячейка в полном составе — парни и девушки — во главе с Ваней Уляшевым отправилась воевать против белых поляков.
Но в уездном комитете партии их не взяли, потому что набрали ранее подоспевших, а дальние вымьваильцы, пока узнали о войне, — опоздали и возвратились с плачем от невыносимой обиды. Вася плакал со всей ячейкой, хотя не ездил, — обида была общая для всех.
В сумерках он возвращался из лесу, из муравьиной больницы шел торопливо в Совет узнать новости за день. Где-то смертельная война продолжалась между трудящимся народом и теми, кто хотел по-прежнему отымать плоды его трудов. И на Выми эта борьба не прекращалась, здешние мироеды помнили и хотели вернуть прежнее житье. Вымичане провели мобилизацию в Красную Армию. Осенью охотники не ушли в дальние леса, промышляли поблизости, за восемнадцать — пятнадцать километров, чтобы ночевать всегда дома.
В Совете письмоносец принес газету и прочитал речь Ленина: как научиться коммунизму. Каждому коммунисту надо овладеть всеми знаниями человечества.
Человечества?..
Глава 6
МОЖЕТ, У МЕНЯ ГОЛОВА УСТРОЕНА НЕ КАК НАДО?
Вася думал об этом весь день в лесу. Быстро рисовал непонятные значки-буквы угольком на белых березах и думал: что такое человечество?.. И покрывался испариной от муравьиных уколов.
Много ли человечеству знаемо? А про узор земли? Вдруг — не известно человечеству? Тогда откуда узнаешь?
Из самой земли, что ли…
Народ не интересуется этим, на Выми никто не думает об этом, я один. Значит, это нестоящие вещи и неправильные мысли?.. «Ты эти мысли кинь», — все говорят. Говорили. Давно совестно стало заводить разговоры об этом. А жалко было — бросить мысли.
Но не менее тяжело и непосильно было — «ну́жнее» лечения на муравейниках — сознавать разноречье своих интересов и стремлений с желаниями и намерениями отца, старших братьев, жителей всего мира. Ненужное миру — дивное, ребяческое, недостойное взрослых лесорубов и лоцманов. Побаиваться надо увлекательных мыслей.
Все люди видят сны, а я же не вижу. И монахи лечили, не вылечили. Может, у меня голова устроена не как надо?
Вася не знал, что в маленьком мире, населяющем одно село, мало и мыслей. В большом народе — и мысли больше.
Его мир был его рамкой. Его народ — какой есть — был его авторитетом. При всем сознании своего ума, окажешься по уму не стоящим народа. Уверенность в своем уме — получить от народа. Мыслить, как народ… Если народ мыслит, как ты…
Если народ — как ты?.. Вот это и значит что ты — как народ.
Искал в народе свои мысли бедный мальчик — не нашел. А мысли сами рвутся из рамки — а порывать с мирской мыслью «очень нужно», до боли, до страха. Что делать? Надо воссоединиться с миром. Что надо?.. Чтобы мир принял его мысль…
Мир слишком долго не шел к Васе. У мира слишком долгая жизнь, Васе не дождаться, Васино детство пробегало быстрее. Он пошел к миру.
Осенью Митьку отвезли в Серегово к тетке, он начал учиться в школе первой ступени. А Васю сделали председателем волостного комитета помощи семьям красноармейцев и погибших партизан.
Белые при уходе с Выми отомщали народу, а особенно лесорубам, и сожгли лесопильный завод. Не стало и лесоторговцев, заготовка торгового леса прекратилась. Только один лоцман получил работу летом 1921 года — Вася Зырянов.
Через Вымьваиль прошли городские, из самого Питера, не то из Москвы. Называли себя «экспедиция»; по-видимому, это было ученое название артели. Их начальник Иван Андреевич спрашивал проводника и надежного лоцмана, знающего реки за водоразделом. Такого лоцмана не было на Выми. Ивану Андреевичу порекомендовали Васю Зырянова, который дерзал сплавляться везде, и ему везло. Вася тоже не плавал за водоразделом.
Иван Андреевич сделал доклад на открытом собрании партийной и комсомольской ячеек. Чуть не все село собралось перед Советом, кулаки тоже пришли послушать ученого-большевика.
Он был широкоплечий, невысокого роста, с простым лицом, похожий на всех вымичан. Широкий лоб казался низким под спадающими густыми волосами… Одно было удивительное у него, невиданное: блестящие стекла перед глазами, очки.
Доклад назывался: о политическом положении, — обыкновенно, как все доклады. Иван Андреевич рассказал спокойно и очень понятно о том, как новая власть спешит научить рабочих и крестьян строить новое государство и управляться с ним. Надо спешить в этой науке и учебе, а учителей, таких, кому можно доверить, почти что еще нет.
— Ленин сам прочитал две лекции студентам — вот таким, как вы.
Студенты думали о себе то же самое, что и вы о себе: можем ли мы разобраться в таких делах, в которых ученые не разобрались.
Но великий ученый Ленин уважает нашу мысль гораздо больше, чем мы сами. Он просил не смущаться тем, что не сразу все будет понятно в таком трудном вопросе, как вопрос о государстве. «…Никогда не следует ждать, чтобы можно было в краткой беседе, за один раз достигнуть полного выяснения этого вопроса».
Ленин сказал своим неученым слушателям, как равным, что он надеется еще обменяться мнениями с ними.
Он посоветовал им прочитать некоторые книги и опять предупредил, что не следует смущаться, если покажется трудно: потому что непонятное на первый раз поймете при повторном чтении. Потом Владимир Ильич еще раз напомнил, что не следует смущаться, если не сразу все будет понятно. «Этого никогда почти не бывает ни с одним человеком». Но, возвращаясь к предмету, перечитывая книгу и обдумывая с разных сторон, вы добьетесь того, что будете понимать если не все, то, по крайней мере, большую часть…
«И вы верьте своему здравому уму трудящегося человека, — сказал Иван Андреевич, — как верит и уважает народный ум товарищ Ленин».
Вымьваильские охотники так довольны были его словами, что стали хлопать вслед за отпускниками-красноармейцами, которые принесли эту замашку из России.
Ваня толкнул Васю с силой, Вася ответил ему понимающим взглядом, и оба с надеждой почти уже уверились, что все устроится.
Глава 7
МИР ЖИВЕТ МЕДЛЕННО, А Я — БЫСТРО
У постели Василия сидел новый начальник Главнефти, Иван Андреевич, и кричал, наклонясь к его уху:
— Крелиусный станок уже на Полной. Жду телеграммы о начале бурения!
Василий в оживлении попытался сесть, но свалился.
— Ты должен немедленно уезжать! — крикнул Иван Андреевич. — Путевка на два месяца, а там продлим.
— Из Москвы самолетом прямо и до Полной, — тихо сказал Василий.
Иван Андреевич рассмеялся:
— На Полную тебе маршрут указан — через Крым!
Василий напрягал слух и внимательно смотрел.
— Где Меншиков?
— Меншик исчез и не разыскан пока. Это какой-то проходимец и, возможно, белобандит из шайки, зверствовавшей в годы гражданской войны на Индигирке. Фамилия его не Меншиков, а Меншик. Его разоблачил младший брат, которого привез из Якутии другой молодой человек. Оба — твои преданные приверженцы. — Иван Андреевич вынул записную книжку и нашел их имена: — Семен Агафангелович Тарутин Русский-Жилец и Савватей Иванович Меншик.
— Где они?
— Тарутин приехал с направлением от якутского Совнаркома учиться. Меншик Савватей Иванович потребовал, чтобы его командировали на Полную в качестве твоего личного доверенного… По рекомендации Лидии Максимовны мы так и сделали. — Василий озабоченно взглянул, Иван Андреевич улыбнулся. — Так что Савватей на Полной, в распоряжении бригадира Мамеда Мухамедова.
— За какие это заслуги Тарутина послал в Москву Совнарком Якутии? Это опять Сенины сказки.
— Именно так. Он вообще знатный человек Якутии, орденоносец. Теперь Тарутин нашел какую-то замечательную летопись, называемую Берестяная Сказка. Она уже доставлена в Академию наук. Сказка по-новому освещает историю появления русских на Индигирке.
Изможденный, бессильный даже думать — даже на самую любимую тему, Василий подчинился инерции воспоминаний, питавших его мозг все время болезни, восстанавливавших его силу, его уверенность в себе — его здоровье.
Пока Вася водил экспедицию Ивана Андреевича на Жирную речку, комсомольская ячейка выбрала делегата на съезд в Сыктывкаре. Выбранный Ваня Уляшев уплыл в тот же день.
Вася уверен был, что ребята выбрали бы его и Ваня тоже был бы за него…
Но не хватало времени вникать в свои огорчения. Надо было добывать из реки пропитание для одиннадцати человек семьи и успеть позаниматься более интересными делами, а ночью сторожить Совет… Надо было успевать и успевать!
Вася везде успевал примечать, указать, надоумить. Ему казалось, что встанет вся работа без него. Ребята уже и сами привыкли считать, что не могут ничего сделать без Васи… А пришлось управляться без Васи, а Ваня успел даже еще лучше.
На заре все село рыбачило, добывая пропитание. И приехала комиссия из Москвы, просила у голодающих на Выми помочь хотя бы церковными ценностями голодающим в Поволжье. Граждане согласились, а председателем на такое дело выбрали, не без ума, Ваську Зырянова, благо за все берется. К тому же приметили, что председатель приезжей комиссии, рослый парень, имел от роду всего пятнадцать лет.
Через Вымьваиль прошел красноармейский полк, он потребовал от председателя волисполкома собрать отсюда подводы до следующего села. Председатель сказал, что нет лошадей, и уперся. Командир понервничал и арестовал председателя. А полк все равно не мог поспешить, потому что он отпустил подводы, доставившие его сюда. Вася сказал гражданам:
— Почему нельзя взять коров, если нет лошадей? Потянем по наклону. Надо запрячь всех коров.
Командир отпустил арестованного, коровы потащили по наклону имущество отряда, а граждане отказались от нерасторопного председателя и выбрали Васю. А так как Васе не было восемнадцати лет, то постановили считать его исполняющим обязанности.
Вася проявил тут свою деловитость: не оставил должность сторожа. Днем он исполнял обязанности председателя, а ночью сторожил свой исполком и платил себе за сторожбу по совместительству.
— Вася, а когда ты спишь? — спрашивали ребята, а девушки смеялись.
Сторож мог бы спать ночью, потому что никакие воры не зарились на пустоту исполкомской избы. Но слышно было за полночь — звенели песни и шумели разговоры возле сторожа, а когда молодежь разбредалась по домам — и тогда не было полной тишины возле Совета: до самого утра сторож кого-то целовал.
Партийная и комсомольская ячейки устраивали немало субботников: и дрова наготовить для красноармейских жен, и грибы собрать… И в лесу Вася-председатель успевал первый заметить гриб в прелой листве под зеленым сумраком, и набирал он больше всех, и еще соседям кричал:
— Во-он гриб!.. Направо смотри!.. Что ты, не видишь?!..
Навязчивый был председатель, и на это многие досадовали.
Он в свои шестнадцать лет возымел рассуждение, что люди для самих себя сделать ленятся лишь только потому, что до сих пор обходились без этого. Но когда они сделают, пусть нехотя, — они порадуются потом.
Откуда-то принесло, или ветром нанесло, новую затею: клубы строить. Граждане устроили хороший клуб, который Васе казался замечательным. Потом строили больницу.
Многое делали для себя нехотя — потом они радовались…
Эта жизнь полна была для Васи трудного, деятельного счастья.
Ветеринарный фельдшер (скорее это был коновал) сказал ему:
— Ты, сынок, молодой и очень умный. Что же ты не учишься?.. В Серегове отец достанет тебя, говоришь? Иди в Удор, тоже соседнее село, там школа-семилетка открылась, хорошая школа. А ты остаешься неграмотным.
— Знаю, сам давно хочу учиться, — ответил Вася, потому что давно не стал думать об этом и слова коновала страшно его задели. Сказал с досадой: — Но только это не в соседстве, а довольно далеко.
— Нет, это недалеко, только надо знать тропу туда, а по тропе будет Удор в соседстве: верст триста шестьдесят или триста восемьдесят, не более, — он рассказал о просеке. Там была пешая тропа, — как только по ней спустились, дальше пойдем на север и можем считать себя в Удоре.
— Знаю, — сказал Вася, все выслушав с опущенной головой, — на этой тропе ограбили и убили очень много людей в прошлом году. Кто не слыхал!
— Это правда. Пешеходы из-за этого передвинулись на Лоптюгу.
Осенью отец взял Васю рубить лес. Они поднялись вверх по Выми, и уже всю дорогу Вася думал о просеке на Удор. И как раз возле этой просеки Игнатий остановился ночевать.
Вася сказал:
— Знаешь, отец, я остаюсь неграмотным. Мне восемнадцатый год. У меня все терпение истощилось.
Они долго спорили. Вася сказал:
— Как хочешь корми свою семью!.. Знаешь, два раза я ушел неудачно, на этот раз я тебя совсем заброшу.
Они здорово поругались, но отец знал, что Васе уйти нельзя отсюда, просека непроходима, — лег спать. Вася взял свою долю сухарей, примерно пуд; взял маленький чайник с лодки, забрал шесть или семь коробков спичек и ушел в ту просеку.
Уже лес был темный, и везде усердно семенил дождь. Игнатий не решился догонять сына — это была верная смерть от бандитов, застрявших в лесу после Латкина.
На Васе был холщовый армяк, подшитый куделью, и короткие сапоги. Весь день он шел холодной водой по набухшим болотам и обтирал ноги вечером и растирал, пока не согревались, но все-таки очень страдал от ревматизма.
Он ночевал у костра под елью каждую ночь. На речках он рубил маленькие плоты и переплавлялся. На девятый день вышел на большую реку. Оттуда поднялся километров сорок. На десятый день он пришел в Удор и прошел прямо в школу, возбужденный от нетерпения.
…Секретарь начальника Главнефти пересылал в Крым письма Сережи Лукова. Бурение шло хорошо. В конце октября углубились уже на двести двадцать метров. А в ноябре Василий получил телеграмму из Москвы:
«Бурение прекращено рабочие Полной уволены Цветаева».
В тот же день он оставил санаторий и выехал в Москву.
В купе вагона он вынул телеграмму из кармана, перечитал и нахмурился, дойдя до подписи. Он не видел Лидию с мая прошлого года, когда оставил ее на Эргежее. Меншиков заботился о том, чтобы Цветаеву держали в беспрерывных командировках, подальше от Москвы.
Василий не знал об этом. Но она и в больнице бывала, и видела его в беспамятстве. А письма ее лежали в ящике больничной тумбы нераспечатанные.
Глава 8
«ЭТОТ МАЛЬЧИШКА МУЧАЕТ МЕНЯ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД» («ПЯТНАДЦАТЫЙ, А НЕ ТРИНАДЦАТЫЙ…»)
В кабинете заместителя наркома собралась вся коллегия.
— Я повторяю, — сказал Небель, — если даже есть жидкая нефть на Полной, то в непромышленных количествах.
Заместитель наркома с раздражением сказал:
— Довольно о Полной! Мы уже разговариваем двенадцать дней. Так же нельзя! Денег для Полной нет, ни одного рубля.
— Иван Андреевич! Если я еще не убедил вас…
Заместитель наркома схватился за голову:
— Ты перестанешь меня мучить?
— Не перестану. — Василий встал.
— Уходи отсюда.
— Не уйду!
Иван Андреевич вышел из-за стола и увидел на уровне груди подростка с Жирной реки — повзрослевшего, но глядевшего все так же исподлобья и по-прежнему с неукротимым упрямством. Он схватил мальчишку за шиворот и потащил из кабинета, приговаривая:
— Я не могу больше слышать о Полной.
Подросток был щуплый и легкий в мощной руке старика, он цеплялся ногами за стулья, члены коллегии поспешно придвигались к столу, очищая дорогу. Иван Андреевич сказал:
— Я не могу больше видеть тебя. Ты перестанешь, или я убью тебя своими руками.
— Не перестану! — крикнул маленький лоцман с Выми.
— Вон отсюда! — Иван Андреевич бросил его за дверь.
Заместитель наркома вернулся к своему месту, жалуясь:
— Подумайте! Этот мальчишка мучает меня тринадцатый год. Когда вас заставляют три раза выслушивать об одном и том же, вы уже не можете терпеть. А он нас заставил слушать о кембрии двенадцать раз в этом месяце! Я поражаюсь и не могу этому поверить! Члены коллегии, я не могу больше!.. И двенадцать раз мы ему сказали: это невозможно. Как заставить этого человека замолчать?
— Дать ему еще полтора миллиона, — сказал насмешливо кто-то.
Иван Андреевич метнул сердитый взгляд.
— Нельзя заставить меня замолчать, когда я знаю, что в кембрии лежит оборонная нефть, — сказал Василий в дверях.
— Ты еще не ушел?
— Я уйду, потому что я вижу, моих слов недостаточно.
— Слава богу, что ты это понял наконец!
— Я теперь подготовлю такой материал…
— Иди, — устало перебил Иван Андреевич. — Ты, значит, воображаешь, что мы будем еще раз слушать о кембрии?
— Иван Андреевич, вы можете не дать мне денег и отстранить меня от работы, но вы не можете не выслушать меня, когда я представлю доказательства кембрийской нефти, хотя бы пришлось показать вам живую нефть с урочища Повешенного Зайца, чтобы вас убедить.
— О да, тогда мы тебя будем слушать в тринадцатый раз. Но пока что я понял, отчего повесился Заяц на Полной. Члены коллегии, это было самоубийство, первое самоубийство на совести Васьки Зырянова.
«Если считать от Жирной реки, пятнадцатый год, а не тринадцатый я ело мучаю, — думал Вася, с сочувствием глядя на учителя. — Бедный старик действительно устал и заговаривается… Это он боится, что я приду на коллегию тринадцатый раз…»
Василий прибежал на квартиру Ивана Андреевича, где он нашел приют, и увидел Лидию. Он сдержанно поздоровался и сразу стал укладывать свои вещи. Лидия молчала и жалела, что пришла.
— Уезжаете, Василий Игнатьевич? — спросила жена Ивана Андреевича, чтобы сломить невыносимое и возмутительное его молчание, трижды невежливое.
— Уезжаю сейчас, ночным поездом.
— Куда? — спросила Лидия.
— На Полную.
— А я только вчера вернулась с Кылаах-Тогойо. Ваш прогноз блестяще подтверждается: на всем пространстве кембрия мы находим нефтепроявления, такие же, как на Полной.
Он с интересом слушал. Но простить не мог.
— Вася! А я тогда помчалась в Москву, потому что газ уходил из бутылки, необъяснимым образом, через сургуч и стекло… Ты знаешь, что я нашла…
— Простите, Лидия Максимовна, должно быть, я не успею дослушать о газе. Я бы желал узнать о нефти.
— Имеются, по крайней мере, три структуры на Эргежее, где стоит бурить. После инструментальной съемки, разумеется, — ответила она вспыхнув… и подавила обиду жалостью к этому несчастному человеку.
Василий простился с хозяйкой. Лидия в молчании поехала с ним на вокзал — он не возражал, и она думала с возродившимся гневом: «Да полно, несчастен ли он? Чувствует ли он себя несчастным?.. Это я, я чувствую себя несчастной, а он меня не пожалеет!»
В трамвае она рассказала подробности об эргежейских структурах, он внимательно слушал. На перроне вокзала она ждала прощания; надеялась на прощание. Но он протянул руку — она пожала, как товарищ. Он повернулся и пошел в вагон.
Она посмотрела вслед поезду и побежала прочь, задыхаясь от слез, поглощаемых гордостью, и шептала: «Кембрийское сердце, окаменевшее, высохшее, неживое!..»
Затем на вьюжной, темной Каланчевской площади она ожидала ночного трамвая, словно в пустыне, вымощенной булыжником, — одна на остановке, и думала о том, что Василий не найдет в Черендее знакомых людей, помогавших ему в прошлые годы. Могут даже не дать ему коня. У него нет денег. Он пойдет пешком на Полную и замерзнет. Нет, конечно, Зырянов не замерзнет…
Но коня ему дали в колхозе и дали ездового. Тем не менее пришлось идти немало пешком начиная от Алексеевки.
Глава 9
ТАК ВОТ КАК ОНА ВЫГЛЯДИТ, КЕМБРИЙСКАЯ НЕФТЬ!
Лед на реке выступал в изломах и рытвинах, совершенно непроезжий на перекатах. Снега было мало. На берегу осыпи и галька, в лесу буреломы не давали проезда и мотали лошадку. На стоянках ездовой перевертывал сани и по-особенному ловко обливал полозья кипятком из котелка, намораживая ледяную полосу — гораздо удобнее железной.
Дыхание замерзало у рта и осыпалось кристалликами льда. Кристаллики сталкивались и шуршали. Ездовой со скуки прислушивался и объяснил Василию:
— Это звезды шепчут.
Но, по-видимому, звезды как собеседники были малоинтересны.
Приходилось дышать «украдкой», как писал корреспондент «Северной пчелы» в прошлом веке, потому что воздух входил через нос в горло, будто пятящийся еж!
Вечером они «надымали» высоко над снегом надью из двух стволов, надрубленных вдоль часто и обращенных зарубками взаимно вовнутрь, с небольшим зазором. Огонь пускали с конца надьи по зарубкам в зазоре и ложились под надьей по обе стороны, и жар широким покровом сверху закрывал их от мороза. А когда надья прогорала, мороз будил их, и они ехали или шли дальше.
Подветренный бок у лошади покрылся толстым слоем крупяного льда. Ветер был от Полной, слабый, но и от такого было худо.
Приходилось берегом и лесом объезжать непроходимый участок реки. Они подошли к аласу, полному снега. Ездовой остановил коня и пошел по аласу, почти утонув в сухой и рыхлой белизне. Он шарил руками и вдруг вытащил глухаря, пошарил другой рукой и вытащил второго. Глухари были живые и отбивались огромными крыльями.
— У тебя здесь кладовая?
— Нет, какая тут кладовая, — серьезно ответил парень. — Они тут греются от мороза. Я вижу по ямкам, где они есть. — Он нашарил и вытащил третью птицу, килограммов на восемь, вяло отбивавшуюся.
Василий знал такую охоту на глухарей. Птицы изредка выскакивают из снега, взлетают на деревья, быстро поклюют шишку и с самой вершины лиственницы кидаются вниз, тяжелые крылья сложат, чтобы поглубже уйти в снег.
— На аласе нет сторожа, — сказал ездовой. — Неужели замерз? А то у них сторож. Голову выставит из снега и сторожит.
К жилому дому подошли на восьмой день. Еще нельзя было за деревьями увидеть буровую вышку, а низкий сруб дома, погребенный снегом, наверно, не сразу поймешь — раньше наступишь на него. Но дымный столб мог бы уже показаться — единственный растущий ствол над замороженным лесом. В Черендее известно было, что дом обитаем на урочище Повешенного Зайца, люди не ушли… А может быть?.. Кто знает! Известия с Полной — от охотников, не частые, случайные.
В страстном нетерпении Василий толкался в кошевочке, тесня ездового из стороны в сторону, чтобы обогнуть взглядом досадное дерево на дороге впереди. Казалось, вот за этим, вот уже одно это дерево загораживает… Неужели нет дыма?.. Он готов был выскочить из кошевки, обогнать лошадку — да снег не обгонишь.
Где же этот Повешенный или заколдованный Заяц?.. Непробудимое тайное молчание в завороженной тайге. Только шорох широких полозьев, с которых стерся лед. И лошадка трудно перебирает копытом белое время — за ногою нога гребет сухой снег секунду за секундой до темноты в лошадиных глазах; ничего больше не желает лошадка, потому что не ждет кембрийской нефти.
Не может быть! Сережа Луков не мог уйти. Бакинцы не могли уйти!.. Мамед Мухамедов… Это неважно, что не получали зарплаты полгода…
Но если уволены? Если работы прекращены приказом, запрещены… Если получили приказ ехать на другую работу, где уже их ждут, где уже план составлен на них?.. Вторая пятилетка! Советская рабочая дисциплина… Впрочем, до лета им отсюда не выбраться.
«Э! Э! Да ведь Савва здесь, личный доверенный!.. Бродяга он и никакой рабочий, никакой дисциплины он не восчувствовал, его не проймет ничей приказ».
Впрочем, коллектив с ним справится. Один всех не остановит. Но один может и остаться, если даже все уйдут… И этот последний вывод доставил Зырянову, кроме печали, противоречивое удовлетворение. Потому что над лесом поднимался великолепный белый дымок от кедровых дров, своевременно заготовленных и отлично высушенных за лето.
Вышка буровой была тщательно обтянута брезентом и побелена снегом.
Взволнованным Василий вошел в темный коридор и толкнул первую дверь. За столом у окна сидел Сережа Луков и читал газету. Сережа вскочил и сейчас же сдержал порыв, по подошел и начал помогать Зырянову раздеться.
— Здравствуйте, Василий Игнатьевич!
В комнату вошел буровой мастер, и, оттесняя его, в двери протолкнулся Кулаков. За ним проскользнул чернявый мальчик.
— Владик! Ты в буровой бригаде?
— Я за якутскую нефть! — убежденно сказал Владик.
Вошел еще кто-то. Зырянов не успел полоть ни одной руки — в комнату ворвался морозный вихрь с белой, в инее, бородой, выхватил Зырянова и, выжимая дух из него, поднимая на воздух, троекратно почмокал в обе щеки. Почти бездыханный Зырянов осмотрелся помутившимися глазами и бодро выговорил:
— Бесплатно зимуете, энтузиасты?
Савва умиленно разглядывал друга и вытирал слезинку с мороза.
— Заплатят, — уверенно сказал мастер, — не первый раз. Мы здесь привыкли. А вот и вы приехали. Значит, все в порядке.
— Что же в порядке? Бурение прекратили?
Мастер помялся.
— Кормиться необходимо, Василий Игнатьевич. Промышляем, на это весь день уходит. День темный здесь, не бакинский день… Похож на ночь.
— Так что вы уже промышленники, не бурильщики. Летом тоже кушать надо будет. Шкурку продадите, запас к зиме завезете.
— Понять вас так, что бросила нас Москва?
— При чем Москва! В наркомате опять взяли верх мои противники. Я болел, они уговорили наркома, что нефти нет на Полной.
Бурильщики молчали. Василий и ездовой грелись у печки, Сережа готовил еду.
— Однако есть она? — вкрадчиво, почти робко спросил Кулаков.
— Я за ней приехал. Немножко нефти мне дайте. Хоть пол-литра в день для почина, чтобы я поставил пол-литра на стол паркому. С этикеткой: «Кембрийская нефть, из месторождения у Повешенного Зайца». И летом у вас тут будет черный городок.
Кулаков радостно улыбнулся мечте.
Бурильщики молчали. Они сомневались. Они все-таки не привыкли работать, как старатели-золотоискатели, за свой страх.
— Шлифы есть? — спросил Василий.
— Покушайте сначала!
— Потом.
— Там мороз сейчас… Давно не топили, — сказал Серело.
— Ничего, я выдержу.
В красном уголке были аккуратно уложены в плоских квадратных ящиках, в узких желобках небольшие круглые столбики по четыре-пять сантиметров, вырезанные буровой трубой в породах и поднятые из скважины; взятые с каждого метра проходки образцы от каждого миллиона лет. Василий с нетерпением перебирал их, как бы спускаясь по скважине в глубь кембрийских слоев, безбоязненно удаляясь в устрашающую бездну времен. Сережа Луков и Савва снимали ящик за ящиком — слой за слоем, десятками метров снимали земную кору перед глазами и раскрывали структуру. В глубине структуры лежали известняки — доломитизированные, трещиноватые, битуминозные, дырчатые, красные, с примесью гипса и так далее. На глубине 88-го метра появился в трещинах шлифа полужидкий асфальт. У Зырянова дрожали руки.
Еще несколькими метрами ниже известняк имел запах сероводорода, — это было отмечено в дневниках проходки, а в шлифах газ уже выветрился.
В известняках 100-го метра появилась густая черная нефть.
Василий волновался все более с каждым шлифом и хватал столбики один за другим. Опять сухие и чистые известняки. На 109-м метре в плотном известняке — капельки жидкой нефти.
Бурильщики стояли вокруг в строжайшем молчании.
Не мигая они следили за священнодействием. В дрожащих пальцах Зырянов раздавил драгоценную капельку и осторожно развел пальцы. Его ли глазам не верить! Он смотрел на свет меж пальцев и видел тонкую светло-коричневую нить. Ему ли не верить своим глазам! Василий нервно рассмеялся. Да…
— Так вот как она выглядит, кембрийская нефть, друзья!.. Жидкая, живая, настоящая обыкновенная нефть. Мы первые ее увидели…
Ехать! Немедленно на телеграф. Теперь-то Иван Андреевич даст деньги.
Василий схватил другой шлиф. Третий шлиф, четвертый, пятый, десятый… Но ведь нефти еще нет — вот они прошли после капельки еще одиннадцать метров. Капелька была, да, первая капелька, но нефти нет.
Всего одна капелька, вот в чем дело. Но какая огромная принципиальная победа! Какая радость для академика Ивана Андреевича!
Нет, заместителю наркома Ивану Андреевичу ни к чему эта капелька. Заместитель наркома — не директор института; это уже не тот Иван Андреевич. И не тот, который сидит в Академии, — а тот, который сидит в наркомате. Там он ждет от меня не капли для науки, а большую нефть для социалистической промышленности.
Василий положил шлифы на их место в ящике и взял следующие: известняки слабобитуминозные; известняки с редкими порами; известняки плотные; пройдено 120 метров.
Никаких следов нефти. Конечно, его это не пугает нисколько.
Вот, пожалуйста: в шлифе 121-го метра — ого! — целые каверны, полные жидкой нефти.
Тут в шлифах наберется полстакана нефти — достаточно для победы на коллегии у замнаркома. Василий небрежно отложил этот шлиф и взял следующий. Полстакана жидкой кембрийской нефти — чепуха. Это и не промышленная нефть, и уже не победоносная первая, принципиальная капелька.
На глубине 185,2 метра трещины известняка были заполнены жидкой нефтью. Он быстро пересмотрел остальные шлифы. Теперь ему нужна была струя, непрерывно поступающая струя жидкой нефти.
Глава 10
«ИДЕШЬ ПОД СУД, ВАСИЛИЙ ИГНАТЬЕВИЧ?» — «ИДУ»
— Откуда у вас тут газеты? — спросил Василий.
— А это… — Сережа переложил лист так, чтобы можно было увидеть название: «За Третье Баку». — Лихо? «Орган Черендеевского сельсовета и парткома». На русском и на якутском языках сразу.
— В Черендее разве есть типография?
— Летом привезли ручной станок. И одного наборщика, он же и печатник.
— Вот это Черендей! Таежная глушь!
В комнате Сережи собиралось все население урочища Повешенного Зайца. Василий читал им лекции о кембрии, о нефти, о структурах на Полной. Через две недели мастер Мамед Мухамедов спросил:
— Как же бурить при таком морозе?
— Мороз к вам не имеет отношения. Он захватил всего полметра с поверхности, а вы прошли за лето сто семьдесят метров в мерзлоте, сквозь вечный мороз.
— Летом ни на минуту нельзя было остановить бурение, — сказал мастер. — Чуть остановили — прихватило и заморозило. Перегретым кипятком отогревали трубы.
Василий спал поздно. Он отсыпался за всю жизнь.
Он проснулся от особенного шума и поспешно оделся.
Бурильщики раздели вышку из брезента, чтобы работать на свету, и разогрели котел. В скважину пошла перегретая вода.
Труба медленно повернулась. С этого момента ее нельзя было остановить ни на секунду. Секунды достаточно было, чтобы мерзлота приковала трубу на протяжении ста семидесяти метров.
Бурильщики стояли под вышкой очень довольные. Мастер громко сказал:
— Василий Игнатьевич, теперь скажи твердо — и пусть все услышат: до каких пор бурить?
— На триста семидесятом метре будет нефть, — сказал Василий с приказательной уверенностью гипнотизера.
— Василий Игнатьевич, зачем так говоришь? — грустно сказал Мамед Мухамедов. — А если на триста семьдесят первом?
— Если не получите на подошве, триста семидесятого метра, имеете право прекратить бурение, вот для чего я говорю. Но до трехсот семидесяти держитесь, вот о чем я прошу.
— Условились, — сказал мастер и, занялся трубой.
Василий выехал в Черендей.
Он приближался к поселку в темноте, вздремнул и вдруг закричал ездовому:
— Придержи коня!.. Куда ты заехал?
— В Черендей, — ответил колхозник.
— Какой тут Черендей! Что ты, не видишь — электричество горит.
На берегу сиял фонарь на высокой мачте и тепло желтели окна в длинном ряду домов.
— Вижу. Черендей и есть, — сказал колхозник и погнал коня, торопясь к свету. — А ты думал?.. Будет и у нас Москва!
Василий отправил телеграмму в наркомат:
«Бурение возобновлено трещинах известняка жидкая нефть прошу подкрепить деньгами 160 тысяч».
Он почти не уходил из почтово-телеграфного отделения. Три дня спустя он послал вторичную телеграмму.
Телеграфист Илья рассказывал ему о новостройках Черендея:
— Вы видели три новых, лучших дома за клубом? Это больница, типография с редакцией и электростанция. Зайдите непременно, посмотрите. Особенно больница внутри красивая: белая, масляная, как на «Якуте» салон!
На почте были клиенты, когда Илья принял ответ Зырянову из Москвы. Илья не подал виду, пока не ушли все. Тогда он, не глядя, протянул Зырянову кусочек ленты.
— Василий Андреевич, — сказал Илья за его спиной, — я еще не пользовался отпуском в нынешнем году. Я могу взять отпуск и поехать на Полную. Кулаков тоже останется с вами, и мы добурим до нефти.
— Мы не умеем, Илья. Это специальность.
— Но ведь люди, они тоже, я думаю, не сдадутся?
— Так-то так, Илья… А все же — люди…
— Тогда, Василий Игнатьевич, не говорите им про телеграмму, — решительно сказал Илья. — Я бы на вашем месте сказал им: деньги обещаны.
— Разве так можно, Илья?.. Обманывать рабочих?
— Пять человек обманете — все же лучше, нежели весь Черендей.
Василий покраснел и побледнел. Молча протянул руку. Илья крепко сжал ее.
На урочище Повешенного Зайца бурильщики небрежно поздоровались с Зыряновым и продолжали свое дело — в этом и выразился их напряженный интерес к новостям из Москвы.
— Сколько метров? — спросил Василий.
— Триста.
Василий побежал в красный уголок.
Вот в ящиках новые шлифы, начиная с 221-го метра: известняки с битуминозным запахом; мергель; с 226-го метра — известняки и жидкая нефть по трещинам.
Снова чистые известняки, доломиты, мергель, слабый битуминозный запах; известняки без малейшего следа нефти; 300-й метр.
Василий вернулся под вышку. Бурильщики поднимали трубы из скважины, подняли инструмент, выбили столбик породы — шлифы с 301-го метра.
Зырянов лихорадочно подхватывал обломки столбика. Мастер, будто бы не взглянув, подал Зырянову последний обломок. Кремнистый известняк, чистый, даже не запачканный нефтью.
— Товарищи, завтра я уезжаю в Москву. Я получил телеграмму. — Снежинка залетела ему в рот. Василий откашлялся и твердо, ясно сказал: — Деньги отпущены. Я должен выехать, чтобы ускорить их получение. Я вас прошу посылать мне телеграммы о ходе бурения. Первую телеграмму отошлите через пятнадцать дней в Томмот. Следующую — через десять дней в Иркутск. Потом в Москву. Сережа, тебя прошу: сделайся курьером на месяц и летай между Повешенным Зайцем и Черендеем.
— Я отвечаю за телеграммы, — сказал Сережа.
— Товарищи!..
Такое волнение послышалось в голосе Зырянова, что все внутренне придвинулись к нему.
— Помните о том, что вы не просто бурите скважину на неизвестную нефть, которая лежит именно здесь… Ни на одну минуту не забывайте главного: что вы разбуриваете большую дорогу в богатейшие и еще не открытые недра всей нашей земли. На этой дороге вы — первопроходцы, и чем труднее вам, тем больше вам препятствуют, хватают за ноги и за горло хватают… Но вы пробиваете путь в будущее советской нефтяной геологии!
Зырянов протянул руку и шагнул, но не успел подойти — бурильщики быстро окружили его и молча, крепко пожали ему руку один за другим.
Через семь дней Василий был в Черендее. Еще через восемь он вошел в почтово-телеграфное отделение в Томмоте и получил телеграмму до востребования. Телеграмма состояла из двух подписей — бурового мастера и Лукова — и одной цифры перед ними: 365.
В Иркутске Василий соскочил с подножки вагона, увидев на углу вокзального здания маленькую вывеску: «Телеграф», и получил вторую телеграмму: «370 Мухамедов Луков». Все.
Последние копейки ли иссякли на урочище Повешенного Зайца, что они не прибавили еще два слова: «Прекратили бурить», или кредит веры у Ильи закрылся, или просто из пренебрежения к Зырянову, — неважно.
Неделю спустя Василий в задумчивости стоял перед горестным памятником в головах Гоголевского бульвара и вслух беседовал с Гоголем, бронзовой тяжестью засевшим в кресле:
— Так-то, Николай Васильевич… Деньги народные истратил, нефти не дал. Рабочих обманул… «Идешь под суд, Василий Игнатьевич?» — «Иду».
Зырянов пошел дальше улицей Фрунзе и через центр — к площади Ногина.