1.

За считанные дни широко рассыпанные огни веры легко запалили горы гнили, пустили кровь в разговоры и ослепили серые просторы быта вновь открытым задором.

Тело с небес навертело в клубок столько чудес, что не только растормошило общественную скуку, но и, как шило в бок, засело в естественную науку.

Сутки за сутками напролет чуткий на прибаутки ученый персонал удрученно вытирал пот, с жуткими подробностями обсуждал новости, мял матерый переплет, в который попал, и вздыхал: ни выхода не прозревал из провала, ни рыхлого входа в начало брода.

Не зря в отчете секретаря академии наук отзвенело:

— Отныне засвербело такое передовое дело, как тупик в степи, пик на вершине и вообще — дыня на бахче в пустыне!

А в прениях прозвучало, что омоложение святого опровергало основы тления, полет на фалл обещал переворот тяготения, а заплыв на прорыв каналов обновлял сопротивление материалов — мертвец сдирал покровы с любого учения и примерял одежду гения!

Наконец, чтобы не возникало трения и пробы сил между профессорами и отраслями знания, синклит академии объявил начинание и пригласил Труп на совместное заседание, но предупредил, что без него грозит оскудение и честное собрание посрамит того, кто глуп, зато премия и у невежды породит надежды.

2.

Ученые люди — не копченые угри на блюде: без пощады изнывали, но едва осознали внутри права и награды, быстро воспряли от печали, обменяли сети на прицел, призвали министра внутренних дел, погасили фонари и при свете утренней зари подогнали к площади автомобили из свинца, отбили своего мертвеца у очереди за чудом, забрали его под расписку на поруки, упаковали в тюке и со свистом и гудом домчали до дворца науки.

Конечно, увечные рыдали в ноги и рвали от тоски бинты, а беспечные студенты из подмоги рычали: «Кранты!» — и кромсали венки и ленты, но руководитель стремительной операции на эти демонстрации резонно заметил одной сонной старушке:

— На макушке у вас — другой верхолаз!

И действительно, фалл занимал безумный спаситель прародителя и, судя по шумной простуде, пленный не угас: возможно, глотал в непогоду сырую дождевую воду, а в жару осторожно поедал мошкару и неприкосновенный запас.

— Вой, — подсказал руководитель, — пока живой! А вы, из братвы, подождите слегка, снимите мертвяка — и будет у вас при чуде и квас, и другой святой!

3.

У науки были свои муки и заботы: не хватало крупной струи денежной пыли и трупного материала в руки для бережной работы; давно, но без исхода искали первооткрывателя целительных элементов, а заодно и испытателя-анти-пода для сомнительных экспериментов; и кроме всего того, заедали интриги. — ловкие деляги и барыги уезжали в престижные командировки, а пристыженные бедняги пребывали в дреме от издевки — неистовые карьеристы процветали от блата, а скромные кандидаты на должности прозябали в темном подвале и кивали на сложности.

Но вот — переворот: совместно и честно пожелали, чтоб Труп пресек раскол, разгреб материал, дал сок для работы, увлек всех и возвел в куб расчеты на успех.

До него и рты от маеты искривляли, как от негодной клюквы, а от него воспряли, как голодные — от брюквы.

И с веселых губ поименовали его в начале протокола с заглавной буквы: в перигее, написали, славный Труп умнее куклы… Будто намекали: а в апогее — ух ты!

Так мертвяк в борьбе за стул и идиллию вернул себе фамилию!

4.

Усадили его особо, у знамени, на место и в мантилье своего президента, а чтоб не падал тестом, рядом замерли, как дрова, два студента.

Для пробы допустили, что мертвец — не святой на экзамене, а мудрец, и предложили от стечения сил догадаться, что бы он, живой, открыл для изучения и интерпретации.

И тотчас наплодили рой запретных вариаций.

Открыли и закон бессмертной пыли, и класс незаметных масс, и теоремы, и апории, и леммы о гнили в теории.

Раскрутили колесо счастья и залучили из него в одночасье всё, чего не разрешили у начальства.

В строгом выражении глаз мудреца находили одобрение до конца и отказ от всего, много и ничего. Догадки выводили вприглядку по его посадке, а крупные идеи, вероятно, глазея ротозеями на трупные пятна. Будто он сидел у дел не как бутон для обозрения, а имел на всё свое мнение.

Оттого и получилось, что скорые решения академии о чудесах, которые немыслимы и во времени, и на местах, записаны истинами на его милость и размах.

Объясняя поворот в умах, в протокол внесли анекдот: мол, у края земли чужой беременный падишах поборол свой страх перед потерей чина, заблаговременно завещанного, променял державу на идеал и приобрел кровать, чтобы для пробы рожать на славу мужчинам без женщины. Не глуп, мол, и Труп: ушел из мира нашего для того, чтобы стать его командиром, за старшего, и теперь, верь-не-верь, особыми лучами — из-за края — управляет нами.

Мы, взвились в протоколе, умы, а не известь в поле, но сами удивились, как мертвяк, восседая на президентском месте с повадками попугая на деревенском насесте, без сил на роды продлил годы и порешил с загадками природы.

Прочитав такое, казначей-богатей всплакнул в рукав, соскользнул, воя, под стул, отворил шкаф и без наружного шума и ропота отпустил сумму, нужную для опыта.

А секретарь наложил печать и взвопил:

— Жарь качать!

Персонал вмиг постиг намек, издал чих, вскочил и, как встарь живых, стал бросать мудреца от ног под потолок — и бросал, пока не занемог, а намял бока — не уронил лица, но унял пыл и прикрыл тыл: с расчетом объявил мертвеца не поленом под телегой и не хреном с тленом, а полезным коллегой и почетным членом.

Затем, за банкетом, утвердил смету теорем и наутро шустро, но по документам приступил к экспериментам.

5.

Математики — едва ли романтики, а рассказали, что всласть заседали с мертвецом и притом меж началом всего и концом нашлась у него одна чудотворная величина, которая легче певчей речи и мочала, а по важности превосходила силы интеграла и тяжести.

В ней, объяснили, разница всей кадрили идей.

В эту одинокую величину многие строгие науки врезаются сходу, как щуки летом собираются ко дну в глубокую воду — для приплоду.

Она — простая, видна в стекло, но скрывается в шифры, считает без цифры и сполна растворяет число, как волна поглощает весло.

Означает она без знака, уравнения решает без сравнения, мгновения измеряет двояко, а чертежи уничтожает, стирая рубежи: разделяет — без межи.

Отсюда, заключили, и чудо: из пыли дорог возникает вещество, руда, и составляет порог из ничего в никуда!

Такой передовой ход без ног на скользком пути без шагов мог, рассудили, изобрести без мозгов только урод из богов, но он ли, спросили, это?

Уловили, что зажжен проблеск света, и учинили пристальный поиск ответа.

Для эксперимента предложили Трупу мысленный путь — посадили на стул в стиле докладчика, подцепили к щупам и пригласили — шагнуть.

А он, по датчикам, не шагнул ничуть!

Возобновили синклит и установили мертвячий закон: может, но не спешит вон, значит, собой негожий, зрит сон или, похоже, убежден, что покой без движения сладок и напряжение дороже облегчения на порядок, а решение загадок — поспешный, кромешный и безутешный упадок!

6.

Поведение и догадки о мыслях Трупа группа наблюдения рассчитала в числах и обрисовала в картине на счетной машине.

Рисунок и без форсунок распылял отчетный материал.

Кривая побежала из точки, создавая валы и кочки, завязала помалу узлы, образовала торы, а они — по спирали — сеть, поры которой набухали и продолжали густеть, пока не возник шквал мазни и чертеж не стал похож на одно безразмерное пятно, а оно не сжалось в малость — первую точку-одиночку, но и эта вершина ответа не отстоялась в бронь, а испустила с тыла вонь, заметалась, распищалась, и машина — сломалась.

Огорченные ученые оцепенели: невзгода! — и, еле успели найти пути ухода от сероводорода!

А сели у Трупа — спели, как у знахаря, глупо ахая:

— Сизенький, впрысни-ка жизни-ка в коллизии!

Но собрали отвагу и написали бумагу для ревизии:

«Результат затрат — низенький. Нам — не по зубам. Жиденько. В зале ощущали тягу. Тут — скользко. Только физики доведут сильную линию мертвеца до конца. Все мы немы без радости от проблемы времени и тяжести и от премии откажемся. На свете — ветер, а в академии — оскудение: путеводитель к безветрию. Спасите геометрию!»

Математики — не романтики: обосновали, потея, причину неудачи деньгами и отторговали у казначея новую, толковую, машину, а в придачу и счета с долгами сдали, и смету оправдали умело, по всем признакам (не чета, сказали, шизикам) — с тем и переслали тело, как эстафету на магистрали, физикам.

7.

Физики — не лирики, да и математика им — дым: таким не важна семантика отвлеченных трасс и величин — им нужна прагматика уличенных масс и причин.

Ученых этого племени необычайно манит тайна света и магнит времени, загадка начала одного и конца всего.

Оттого и посадка мертвеца означала для них не напряжение и постоянство чужих ног и рук, а движение и срок пространства вокруг.

Модная идея гласит, что скорее всего пустота свободно родит из дыр, как красота под щит таит мир, и потому не зарыли Труп в утиле или в дыму, а, как тулуп в мерзлоту, поместили в пустоту. Предположили, что не всякого впустили в вакуум, а инакого, и объявили:

— Если покойник в отстойник родит, он — раскрыт!

Со всех сторон его обступили и на месте застыли.

И вскоре, не споря, завопили — успех и торжество!

Но пророс вопрос: для кого?

Родилась из его волос — муха!

Не всяк динамит так разит в ухо!

— Вылазь, крокодил! — попросил синклит втихомолку и — хрясь! — отбил защелку.

А толку?

Рухнули на муху брюхами, ловили, давили, месили, изныли от усилий, но — упустили. Беда!

И тогда постановили, что открыли новую частицу, готовую явиться из-за границы мечты, из пустоты, и, уточнили, не такую-сякую-лядащую, а живую и летящую в усердии с выделением небывалой энергии.

— Впредь, — устало заключили наблюдение, — не проклятые атомы и газ смогут согреть город, село, дорогу и лабаз, а шорох мертвецов пошлет в полет из пустоты тепло для дворцов и бедноты!

На этой бодрой ноте гордо сообщили о работе в газеты, попросили о заботе и в изобилии получили билеты в аэропорты, на банкеты, курорты и советы энергетиков.

А к Трупу подключили группу теоретиков.

8.

Теоретики, издавая стон, узрели в теле кольцо времен и прошипели, что в энергетике — трюки, а налицо — круговая модель вселенной: цель современной науки.

Мертвец, углядели, пережил конец сил, но возродил разгул, шагнул опять в стремя и навсегда обернул время вспять — айда скакать без границы, как элементарная, нуклеарная, частица и пожарная колесница! А обратный ход часов преодолевал сложность основ и идей бесконечности и означал для людей возможность вечности!

— Отрадный поворот! — сказал руководитель работ. — Прочь, дрожь и провал в ночь! Положь, народ, хоть невтерпеж, год на ускоритель и плоть на полет умножь!

Затем унял шепот и предсказал опыт:

— Чтобы насовсем прилюдно возвратиться, нужна абсолютно стабильная частица — особа мобильная, как птица, но чтобы видна была со сторон и цела, как фон.

— Ну он! — заголосили. — Он! — и в момент — за эксперимент: поместили в синхрофазотрон любимца, нажали на педали и без репетиций запустили крутиться.

С волнением ждали бесценной — нетленной — крупицы.

Сначала верчение развязало на нем шнурки.

Потом — разодрало башмаки.

Затем изорвало в пух носки и в течение двух часов раздевало — до трусов.

Предстояло совсем оголиться, и нетерпение нарастало бегом, а любимца мотало и мотало, кругом и кругом.

И вдруг — симфония дуг, молния и гром!

От накала терминала сломало синхрофазотрон.

И раскурочены позолоченные детали — на миллион!

Ученые — как отсеченные — в стон!

А он — ничего!

Колдовство? Антивещество? Тахион издалека?

Еле достали из обломков, а на теле — ни синяка!

Сели и усмотрели для потомков закон вечности:

— Получается, тот живет до бесконечности и не ломается, кто — ни то и ни сё и не замечает края и разницы, ни с кем не знается и ничем не возмущается, никого не просит и всё переносит, не меняет лика и раздевается без крика, при перекосе не слетает с трассы и не имеет точной массы, кто не очень скорый, зато — прочный, как порочная затея, которую опорочить не смеют.

— Короче говоря, — заключил руководитель, — ускоритель без сил, а прародитель пережил! Каков посыл, таков и пыл! И не зря время — бремя связи: проказит и казнит быстротечно. А вечно хранится — бессвязная частица: безобразный индивид без дела и тело в покое. На вид оно — простое пятно, а говорит без слов, на зов не мчится, под ярмо не стремится, от удара не хиреет, без пожара согреет — само не в себе и ни в чем, но во всем — как в трубе: внутри — везде, снаружи — нигде, и смотри, не смотри — лужа, а сотри — хуже! Мертвец беспечен, как юнец, потому и вечен: кому года — не года, тот живет всегда!

На том и прервали опыт — под гром аплодисментов и топот студентов. И любимцу помешали разбиться от разгильдяйства, и хозяйства не промотали: позолоченные и прочие детали под сурдинку списали, на починку шва синхрофазотрона отстояли у казначея два миллиона, а фантастический Труп взяли за чуб и, лелея, по дружбе передали космической службе.

9.

Но звездочеты не оценили утиля:

— Мертвец — не ранен? Инопланетянин! Для работы запустили! Это — конец! Стоическое постоянство тела — примета космического пространства. Надоело! От ихней пыли — и не вздрыхни!

Поступили предложения:

— Частица — есть, движения — не счесть. Пульнём в бесконечность: притяжение кругом — без границы, а за углом — вечность. Из колодца не вернется!

— К утру — в огнеупорную ракету и — на любую планету! В глухую черную дыру! Подождем за чаем и смету оправдаем вдвое и — закроем план выпуска. А завоет хулиган, что везем в тюрьму, ему — выкуси-ка!

Но эти предложения встретили возражения:

— У нас дряни — что мидий в океане. А субсидий на цикл работ — кот насикал в компот. А ушлем сейчас гада — потом ничего не найдем на показ. Надо оставлять его тут, и подольше — дадут в пять раз больше.

— Ничтожества! Он нас спас, а от вас — грусть и спесь. Пусть весь размножится здесь. Притом спасем для населения закон сохранения.

— Негоже! Кости к калачу — не своя сыть. Запустим без грусти. Но поверьте, я тоже хочу жить после смерти и, может быть, в дым, а полечу с ним!

— Без очереди?

— Не на площади!

Спор стал остер. Известно повсеместно: от дам — гам, от дум — шум, от фраз — газ, а то и ни за что — в глаз, но зал объял и лязг, и шквал дрязг!

При этом и не заметили, как один подлец умело отжал вентили, всадил запал, и ракета улетела, а хлопотный мертвец — пропал. Когда же узрели — ошалели:

— Опытный образец без экипажа — на форсаже!

— Просмотрели! — пропели математики. — Романтики! При засыле упустили! Без цели — в щели и долы!

Скопом прильнули к телескопам, как к улью пчёлы.

Еще бы! Пробы — не рядовые: впервые на орбите — трупоноситель! Трепещите, живые!

Еле углядели светило за помарками в окуляре — яркая точка мельтешила в кошмаре: отрастила манерную ленту, очертила верную эвольвенту, изобразила самолетную бочку, болотную кочку, одёжную щетку, надежную клетку, подводную лодку, модную кушетку, быстроходную колодку, негодную табуретку, голодную селедку, свободную сетку, расплескалась, протекая, в море масла и вскоре — какая жалость! — сжалась и погасла.

— Не вернется запросто, — сдержал вал эмоций старший технолог запуска. — Но — ничего: материал у него веселее пляшет, а идеи про запас — наши.

— Накось-ка! — встрял биолог. — Конец другой у истории: нагой мертвец — у нас в лаборатории!

Пулей рванули в зал к соседу.

В самом деле: от форсажа уцелел и даже помолодел! Прямо из щели и в графике — дал победу космонавтике!

Парадокс? Или он подменен? Или пылью времен занесен в кокс пространства и пережжен для постоянства?

Фон — замутнён, но астрофизики не верили в призраки, да и на бокс конкурентов не позвали — сказали, что налетали на медали и ордена сполна, от неумеренных экспериментов не пострадали, а на свете — не без уродов.

С тем и дали взять совсем утерянного — без документов, но за печать на смете расходов.

10.

Биологи — не графологи: служит им химия — не линия, но сдружены с оружием не хуже, чем космологи, хоть и не ракеты запускали к другим планетам, а получали стилеты из стали и с рассвета до рассвета плоть кромсали.

А бороздить ножом мясо — не гужом бродить по трассам, даже космическим, это — гаже физически: нить к звездам — безнавозна, а наточат клинки и всадят — щенки закровоточат и очень нагадят.

Не всяк может ради идей исполосовать собак рать и по тарелкам расфасовать. А что же сказать о разделке людей? Кожа — не шкура лемура — гладь! А рожа — вот-вот начнет мигать. А если тело с безлесья высот слетело? Как так освежевать — не понятно: а ну как оно — не бревно? Ну как ему — неприятно? Ну как загадочный анахорет — припадочный и врежет в промежность пыром?

И — привет: разлука с миром.

Вопрос — стар, как мат: от роз — аромат, от угроз — страх, а удар в пах — и кошмар, и грёз крах.

А славный воин — не щепка — щит: неладно скроен, да крепко сшит! Тут и умельцы с топорами сами убегут от остова пленного пришельца и нетленного святого!

Однако наука — не безрука, а слизь для шпака — работа, и нашлись всё же доброхоты: робко, но со сноровкой взяли на анализ у подопытной особы крохотные пробы кожи и утробы!

11.

Вначале изучали ткани в чане для дряни.

Капали из пипетки на клетки и писали заметки.

Но в глазах замельтешило непонятными пятнами, в глотках запершило, а в мозгах, заорали, ощущали шило.

Признали, что в ошмётках — сила, что она рождена — к худу, и — обменяли посуду.

Упаковали детали рвани в стакане без щели.

Смотрели — с содроганием, дыханием — грели.

Но грани стекла от тепла запотели, и не узрели наблюдатели ни следа от неприятеля — ни итога проб.

И тогда положили кусок утиля под микроскоп.

И — испустили трели, как под ногтём — клоп:

— Не одинок старикашка, на нем букашки, много ног!

И запели убого эхом:

— Хранится — кусок, а разделиться — смог!

Сразу углядели разницу между неделимой частицей и бывшим, но остывшим человеком:

— Зримо разлагается на заразу под светом!

Удар кастетом по невеждам и авторитетам!

Стар дохляк, но притворяется нежным, чтобы плодить прыть и особу свою в семью вживить!

Овин для мужчин — показателен, но как быть испытателям? Как внедрить почин первооткрывателя?

Мертвого лечить — не черствого мягчить: букашки, видать, с секретом — промашки б не дать при этом!

Да и тяжкая у судьбы чересполосица — не хочется опростоволоситься. А коли власть над смрадом гнилых взять, надо не в гробы их класть, а на волю вынимать! И понимать, что воскресение покойного населения — достойный фронт работ для академии и оплот для державы!

Не избежать и премии! И славы!

12.

— Программа — замечательна! — взвыли испытатели и прямо в лаборатории, у бадьи с утилем из зайчаток, не сняв перчаток, среди щеняток под блюдцами стремглав обсудили теорию эволюции.

Гениальные идеи заносили в протокол, лелея ореол отваги и не жалея копировальной бумаги:

— Пик живого — поголовные любовные сношения для размножения снова и снова. А дохляк — не мастак: сник, обмяк и не стояк ни так, ни сяк — лежак, а не рефлекс.

— На нем, как на почве, прочие растут. Днем и ночью тут — секс.

— Скотство заразного. Соитие паразитов. А развитие — воспроизводство разума, а не термитов.

— Сам потух и стих, но — не термит, а горит его дух в них, как металл в переплавке. А нам тотчас не говорит всего. Не умнее ли нас его козявки? Завещал идею рациональную — не анальную. Кто разгадал? Никто.

— Букашки с программой — рубашки без лица. Малявки-невесты без мамы и отца — тесто на дрожжах мертвеца. Зачах, а от него — спасительная нить эволюции. Надо не иронизировать, а стремительно расчленить сирого и проанализировать его взгляды и конституцию.

— Не надо. Разница — непреодолима. Кто одинок и ни с кем не знается, не размножается. Зато сам — вселенная, срок которой и мера не постижимы совсем, как у точки. Не бренная, там, химера из сора, а неделимый дух — одиночка в оболочке из мух. Не нам, скоротечным, братцы, с вечным тягаться!

— Но если он в плесени такой, то кой-какой полезный ген отрежем на обмен людям, а продадим — и урон возместим, и чуму болезни победим. Старый будет молодым, тухлый — свежим, пухлый — худым, поджарый…

— Поджарый — прежним: ему — не дадим!

Протокол явил истории и пыл, и раскол аудитории!

Потом в нем — фраза и обрыв — конец рассказа:

«Призыв к любви от визави мертвец услышал и ползком по сукну осторожно пролез наперерез к окну мимо хранимых в нише тел и исчез — возможно, улетел».

Момент — не светел, фрагмент — рудимент легенд и фермент книги. Никто не заметил интриги, зато позже для морали и от скуки повторяли:

— Похоже, одна кандидатка науки украдкой обвязала останки веревкой, ловко, помалу, из-за окна смотала на санки и умчала. Им научный рефлекс — докучный дым, а секс со святыми мощами — на вымя пламя!

Факты — без такта, но выходило, что для кого-то работа с вечным — по силам, а для кого-то — человечья встреча с милым!