1.
Замечен был Труп и в лихих налетах.
Из-за них, за пыл, изувечен был, как зуб кашалота.
Но кому не считать убыль, тому и в разбойники поступать — благодать и удаль охоты!
Если бы покойники переживали за то, в чем участвуют поневоле, то испытали на месте и восторги власти, и страсти оргий, и счастье, и печали, и сто истом, и двести меланхолий. Но чувство — всегда помеха для замаха, когда искусство успеха — не детская потеха, не загадка в школе, а молодецкая схватка без страха боли.
Отчего бездыханное тело не ранимо?
Оттого и незаменимо для коварного дела!
2.
Вот лежит поперек дороги кое-что: не то кулек, не то сибарит, не то идиот.
Машина задрожит, но бугор не пройдет.
Шофер выходит размять ноги: в чем, мать, причина?
Глядь: вроде мертвечина!
Пока поворчит о том, о сем, поскребет спину, подручные мертвяка тишком и кучно — в кабину.
Шофер назад — бегом, а мотор вперед — колесом, и у ребят за рулем фора, а в чем у острот умора, обормот не скоро поймет. Проползет марафон и — в куст: фургон найдет, а он — пуст. И без чувств — на капот.
А снова, на совет, к мертвяку — такого и нет: ку-ку!
3.
Другой маршрут — другой поворот, но опять — крут.
Глядь: лежит! И на вид — не живой. Тот!
Водитель сойдет, дверь запрет и — быстрей освобождать проход — теперь не ротозей, а носитель: берет кулек и несет вбок.
Но тут — другие: живые!
Суют кулак:
— Трус! Кровопийца!
Бьют наотмашь:
— Отдашь груз, и дохляк — наш. Брось в кусты! А не отдашь, убийца — ты! Свидетели — заметили. Стой столбом — постовой, небось, за углом.
Несчастный у двери — на колени:
— Не поверят, что непричастный. Обвинят в измене.
Ответят — завяжут в сети:
— Вариант — возможный. Но — ничего, не сложный. Его возьмешь за нашего, с наганом в руке. Поклажу — в кусты, а ты — налегке, но с хулиганом на страже. Не кража, а грабеж: за пострадавшего сойдешь.
И водитель уступал, грабитель побеждал, а криминал на магистрали объясняли так:
— Ложь в работе — не нож, а пустяк против драк.
— Наш мертвяк — не шваль: жаль. Но не отдашь — не возьмешь, а не возьмешь — не проживешь!
4.
Труп вершил дела с размахом. Продавал — ощерясь, а покупал — прелесть. Бил — в зуб, а выбивал — челюсть. Раздевал — догола и отпускал — с крахом. Выдавал пыл — из-за угла и наживал капитал — страхом.
Оттого и наплодил в тени экспериментов хищников, завистников и конкурентов.
Стриг барыг кнутом, за баловство свалил в овин, на клевере, а они из-под вил гуртом заблеяли!
Один ныл, что получил с него меньше, чем оплатил.
Другой — что неживой псих отбил у них гарем ценнейших женщин.
Третий заметил, что проглотил мертвую наживку и за чистую монету раздобыл второсортную фальшивку.
Четвертый подхватил тернистую эстафету и заявил, что останки человека — плут, для того и нужен, а в банке по его чекам не выдают и на ужин.
Пятый заключил, что проклятый не спятил, а — хуже.
А вместе — взывали к морали и чести, причитали о судьбе, поливали мертвеца грязью, рвали на себе за прядью прядь, собирали оравы, кричали, что пора молодца унять, и отвечали «ура» и «браво».
И стали лукаво тренировать рать для расправы.
5.
А Труп стоял на своем, как дуб на мосту: не твердо, но гордо. Корешки не распускал, но и вершки не опускал. Проем занимал, но суету презирал, рывки отметал, а на клевету отпускал плевки, как со скал выделял в водоем кал.
Однако в печати помещал разоблачения.
Писал с осуждением, что партнеры — клоака и воры.
Публиковал без изъятий акты итогов и факты подлогов.
И направлял свои статьи не анонимно, как внучатый племяш — чужой и безучастной мамке, а за интимной подписью, как «ваш дорогой покойный» и — в черной рамке.
Враги поступали взаимно, хотя и с оторопью вначале.
Тишь нагих крыш оглашали крики:
— Урод! Задрал, как овечек шакал. На пики!
И тот, и эти не шутя изображали зуд и призывали суд, как сквалыжники, а сподвижники предлагали калечить и собирали, как дети, булыжники.
Но в суде дрожь признали за ложь и отвечали, что нигде не пройдет номер: одним замечали, что ответчик — мертвец, а другим — что истец помер.
И тогда сказали обиженные, как в беде униженные:
— Милый, мы — круты, а ты — не хилый?
Уняли печать, без суда замяли шумы и дали команду искать правду и побеждать — силой.
6.
От слежки Труп не уходил.
В спешке решили: глуп или дебил.
Проследили: урод нередко совершал сделки в конторе, как белки мастерили приплод в клетке.
Заключили: шакал устал на просторе.
И без разведки, нахрапом, приступили к плану захвата.
Сначала предупредили о силе запиской:
«За охрану пути к карману плати от капитала по ставке низкой. Для справки: без риска».
Но нахал отказал. Отвечал письмом: за бузу угрожал огнем, а внизу приписал нагло: «Вы без головы. Лягвы!»
Получив ответ, рассудили, что дядя — глумлив и строг, пригласили его на обед и — захватили с автомобилем в засаде у стыка дорог.
Наподдали ему прилежно промеж ног и пытали на сеновале — дико. А сбили кутерьму — запросили выкуп.
Но опоздали — на малость. Хитрец приберег подвох: считали, что — жилец, а оказалось — сдох.
Позже разузнали: этот — не тот, а тот, похоже, еще живет, и капитал на счет идет.
Тогда прошептали, что метод избрали не гибко, что от усилий — ошибка, и погнали банду в атаку. Окружили его команду и без труда прошили забияку очередями.
Но пострадали от того — сами.
При перестрелке покойный дебил служил броневой стенкой, потом ползком, на веревке, ловко отвлекал нападавших и остужал разбойный запал, а прибежал по крику постовой, неживой изображал собой улику — по пуле в ране стрелявших отыскали в соседнем ресторане и вздули осязательно и красиво, как в спортзале — на переднем плане в показательном финале.
От такого разбора группа недобитых зарычала ретиво, как свора у корыта, и последнее слово сказала в удалых позах: от взрыва контора Трупа взлетела на воздух.
Но снова — неудача: тЕла не нашли ни под обломками, ни вдали.
— Не иначе, — изрекли с громкими охами, — на крупицы разнесли. Плохо ли? Крохами!
И опять одного не учли убийцы: охранники заранее, без паники, перевезли своего любимца, и вскоре израненный герой обозначил стать в другой конторе и, как волчица стрелкам и собаке, сам начал — с лихвой, по-собачьи — мстить: горе за горе, факел за факел, прыть за прыть!
7.
Сначала одичалый Труп поджег свою новую контору.
Дал намек прокурору на готовую скамью для приговоров: зажал под зуб письмецо — подлецов указал в лицо.
Рядом собрал арсенал гадов: от зарядов до снарядов.
И не бежал вприпрыжку, а намотал вещдоков — на вышку!
Потом мертвецом, с ножом под мышкой, одиноко проникал в логово к неприятелям, а из кармана убогого нахала торчала драная бумажка с угрозой — карательной:
«Стервоза и дрянь! Отстань! Встань в свою позу: на краю какашки. Букашки! Прибью без наркоза и промашки!»
Торчала из нахала и другая — смешная:
«Пригожий рыцарь, и с тобой
Случится то же, что со мной!»
Затем его ребята без ухвата цепляли кого попало и пытали чем могли: утюгом без одеяла, клочком земли в рот, концом стали в живот. Поступали и строже: сдирали кожу с мяса и обливали дрожащих и безгласных горящим маслом.
На пытках Труп доказал, что суров для прытких: восседал молча, в черных очках, и оскал сохранял волчий, а в руках, наперевес, под пуп, держал обрез — оберегал проворных повес. Пугал на зависть спецназу: так, что зуб на зуб у вояк не попадал. Признавались, что боялись: вот-вот оживет. Доигрались!
И — не ошибались!
То там, то тут назначал дельцам суд, учинял разборки негодным — что корки бросал голодным.
Согревал врагов огоньком, как заливал кипятком таз.
Воевал без дураков, напоказ, и показал — класс.
Задирал — петух, брал — силой, распылял — в дым: дух щемило!
Но и им было не обидно — слух про богатыря не зря возник: видный генерал! фронтовик!
Унимал наглецов и воров с честью, но устал и он.
Бравада — правда, но не вся: местью месть, а закон есть закон — не снося головы, но форся, увы, нарушал…
Но вот — приласкал шалый сброд и — перестал.
Хватало повсеместно и честных забот и охот.
Доход есть доход, а идеал есть идеал!
А жирный идеал — на мирный доход звал…