1.
Пришла пора хоронить Труп: стащить орла с бугра, срубить осенний дуб, превратить нить приключений в шёлк — заплатить последний долг.
Но кого распустить, как заразу, того не зарыть сразу.
У одного нет другого итога, а если его — много?
У песни куплет спет и — конец, а если мертвец — не певец, а игрец?
Для мертвяка, что бедово скитался без пути, как для шебутного моряка, галса не найти.
У живых держался молодцом, а у своих — попал в подвал и потерял лицо!
А кто не отличим — известно: ни за что не чин для кончин — безымянному и окаянному не прелестный уют дают за солдатскую силу, а братскую могилу!
— Жаль кота: тих, а не дышит, — поют без забав мыши.
Но печаль у них — не проста: поджав его хвост, самого стремглав несут на погост.
А коли котов без лика и вздоха — что хвостов на воле?
Дико и плохо!
Так и с Трупом: настрогал точных двойников, как мастак по халупам — квартал блочных особняков. Убого, да много! А надо освободиться от преграды — и птице не пробиться: колоннады!
Оттого и стали его похороны для населения уроками морали и смущения. Одинокие сомнения перемежали с наскоками, а прения завершали — жестокими склоками.
2.
Затевали споры о чести особи и месте могилы, о способе захоронения и применении силы в борьбе за убеждения. Вызывали раздоры без конца и разговоры о вере мертвеца и обряде, о мере страха и ограде, о судьба праха и кремации, о поборах при ритуале и компенсации, об адресе в документе и надписи на ленте — и о прочем, срочном и не очень.
Копошились в ссорах, как в лабораториях, непреклонные в теориях ученые.
Рубились, как уголовники, чиновники в конторах.
Депутаты на заседаниях, как в театрах, рядились в терзания.
Обыватели старательно грудились на площадях и, как клуши в очередях у кормушек, недобро ломились в ребра.
Бились-бились и — не договорились.
В усталых беседах таились и беды, и примесь бреда, но за привязь победы — не ухватились: получалось, что сколько покойников — столько ритуалов у поклонников.
И появлялась в мозгах — вялость, а в ногах — дряблость: представлялось, что гражданам погребение — не густой лес, но оказалось, что у каждого к захоронению — свой интерес, а закопать мрачную кладь — не проще, чем совсем заплутать в прозрачной роще.
И только стойкие от невзгод власти не пожелали разбивать народ на части и ради порядка в обряде издали указ:
— от кончин Трупа на морали — не купа, а тень;
— постылых не обсуждать, а убрать с глаз;
— укладка в могилы — в один день и час.
3.
Напор страждущих на кладбища произвел такой фурор, будто необутый кол сам прошёл по головам и с каждой смёл лихой вихор.
Для одного покойника без тяжбы приобрели гектары земли!
Чего купцы не могли — за товары — леденцы, разбойнику нашли — даром, на шару!
Успех мертвяков — не права дураков!
На всех двойников едва хватало холмов и персонала.
Но кладбищенских кротов — землекопов молва не пугала: в мутной реке панических поклёпов к шалопутной руке поминутно приставала не мелкая безделка или сошка, а большая золотая рыбёшка.
И незрячий прозревал: впереди ярче фар мелькал навар!
Потому и гам стоял среди холмачей стеной, как у грачей — весной:
— Кому ни к чему — мертвец, а нам к рукам — товарец.
— Одна радость, что похороны: от вина — сладость, плохо ли?
— Зло — на поля, ремесло — в норму: умерло теля — прибыло корму.
— Не верьте в мякиш кукиша — враньё: от смерти не откупишься — приплатишь за неё.
И так, не хлипко, встречали посетителей и за пустяк обдирали, как липку, просителей.
В заботах о льготах не забывали и о лести, и об оскале: соблюдали наценку, но выжимали улыбку и сгибали коленку. А если и допускали ошибку в расчетах, то обделяли не себя и объясняли, что — любя мертвых.
4.
Размножение славного покойника, главного виновника ритуала, не знало промедления, и вскоре стало известно, что в просторе, доступном взгляду, места трупному складу не доставало.
И тогда набежала гряда криминала.
Приходили, бывало, на кладбище гурьбой.
Без справки, но при силе — большой.
Им, как другим, говорили:
— Стой! Земли для страждущих мало!
А они шли неровно, словно в бой и с забралом:
— Охолони, козявки! Лучшую кучу — для ставки генерала!
А в руках — футляры от скрипок. Открыли — автоматы! Закрыли — делегаты от музыкантов. С виду хлипок, как чары талантов, а за обиду — пах-пах!
И напустили — страх!
Вызывали службу порядка.
Но те приезжали в простоте, или от лени, числом менее десятка. Обозревали вприглядку положение, но не вступали с грабежом в сражение, а затевали дружбу или разевали рот, замирали у ворот и взирали — чуждо.
Кладбищенские кивали на могилу у края:
— Ваш — не большая птица, а старый потеснится.
Но гости от нищенского дара входили в раж:
— Охвостье — не в жилу! Старый — наш!
И совершали в запале злой бросок — брали на абордаж чужой кусок, сами намечали пятачок у входа, где образцово лежали кости не простого народа, и в труде забывали о вражде: сбивали ломами ограду, выдирали рассаду, снимали плиты из гранита, вырывали гнилой гроб, швыряли к краю участка и, угрожая свинчаткой, наставляли:
— Дорогой землекоп! Чтоб зарыл под настил сразу, без промедления, где указано — на подселение.
И так, без драк, получали для обиженного нечестно — престижное место.
Шалость — безразмерная, но средство оказалось — верное: волею-неволею под пристанище для неподвижного пилигрима освобождалась и половина кладбища, и более.
5.
От многолюдности вызывали трудности и гробы.
Вначале выбирали для мятежного героя дорогое изделие, нежное, как розы и камелии. Величаво отвергали дубы — неприятны и грубы. Браковали из сосны — не ароматны и грустны. Топтали из трухлявой березы — не опрятны и не прочны в морозы.
Замечали мастерам-продавцам:
— Вам торговать рядами, а ему — лежать одному годами. Кровать — не под срам: отдыхать без дам. Тут подойдут не блеск и треск, не писк и визг, а уют и храм!
Иные мастеровые поднимали крик из-за раздолья упаковки и дышали горячо, как судьи на переподготовке:
— Полковник — из трущоб: к тесноте и бедноте привык. А коли гроб велик, будет еще покойник!
Но им отвечали: «Поглядим» — и искали для нашивки и обивки ткань, и не рвань из кумача, а особую, без брака, чтобы сказали: «Не дрянь, а парча!»
Однако верные пророчества искореняли новшества.
Из-за нехватки древесины для укладки получали распространение безразмерные домовины — на подселение.
Внедряли и почасовой прокат тары — такой расклад товара обещал мертвецам охват, а дельцам — капитал.
Сбывали и кули из рогожи (для земли, шептали, гожи), и тряпичные мешки (уверяли, отличные и вальяжные), и бумажные пакеты (намекали, что это — вершки этикета).
Но злобный народ на подобный оборот дел галдел:
— Ящик теперь — не уютное для смердящих обиталище, а минутная дверь в неукутанное пристанище.
От жажды гробостроения возникали и волнения.
Однажды на магистрали дважды прокричали:
— Больше дубов для мощных гробов!
И естественно, как ком снега набухал в сугроб, одиозный гроб встал вереницей, образовал общественный тромб и обещал провал там, где, как говорится, кругом — нега, а под сукном — хлам, где село заселено, но петухи не поют, где люди — глухи, но и в воде не встают, а в груде текут и текут в пруд.
То же или похожее назревало и с прочими причиндалами и рабочими материалами, которых в конторах не доставало: с венками и букетами, кирками и портретами, топорами и лентами, лейками и наклейками.
И дефицит стал немал, побеждал стыд, вызывал скандал, а уж шествие для приветствия генерала обещало бедствие.
6.
В день всеобщего захоронения Трупа тощая группа удальцов навела тень возмущения на умиротворение мертвецов: имя покойника подняла, как знамя разбойника, и с пустыми гробами прошла городскими площадями и трассами, как стрела — в мясо.
Словно с тыла напустила поголовно лассо, навострила рыла, наточила лясы и перекусила жилы постылым прикрасам.
Было ясно, а штормило — потрясно.
Громилы, ошарашенные вязью пыли, заварили крутую кашу: облили мостовую грязью из параши, подавили автомобили, разворотили тумбы, клумбы превратили в цветную пашню и страшно разбомбили башню.
Безобразные подвиги вершили под разные лозунги:
— Засилье трупа допустили глупо!
— Чтоб лечь в ночь, гроб с плеч прочь!
— Для дохляков кров — не кладбище, а пожарище!
— Нам — срам, а дубарям — храм?
— Надоела жизнь трущоб — ложись смело в гроб!
Протесты разъясняли на местном материале.
Отвергали мистику и привлекали статистику:
— Жильцы бездомны и безземельны — стократ огольцы. А мертвецы неуёмны: норовят в удельные дворцы!
Предлагали зевакам лечь в гроб на минутку, как собакам — в будку, чтоб лично испытать неприличную гладь и комфорт ханыг, и речь превращали в крик:
— Для них — форт, а для живых — фиг!
Бушевали крикуны — будто наутро ждали войны.
И подобные проказы дали метастазы.
Сразу побежали по дорогам, площадям и логам злобные манифестации: нападали на сонные уголки, чесали ощерённые клыки и, как быки рогом, поднимали понемногу то там, то тут — то бунт, то грунт.
Но в раже не наломали даже дров для гробов.
И на ситуацию — не повлияли.
Огромные демонстрации поклонников покойника ровными колоннами смяли провокацию.
Топтали под гуд труб и стук в зуб.
И под зуд рук водружали знамя:
«Труп — с нами!»