1.

Пришествие Трупа под купу кладбищенских лип изменило нищенский лик общественного лежбища, как редкий приход заведующего на огород для проверки пыла работ.

До него могилы утопали в завале нечистот.

Бурьян искажал план всего захоронения. Шквал одним дуновением бросал на ковыль детали погребения, песок и пыль. Дым наплывал на гниль. Коряги цепляли бумаги. Рыжий поток навозной жижи заливал бесхозные овраги. Повсюду вырастали в груды бутылки и летали опилки. Сломанный забор открывал обзор на крошево из костей и создавал в прогале коридор для непрошеных гостей.

На заплёванный простор кладбища, как народ на пастбище, забредал скот.

Лошади ржали исподлобья на неудобья и без подначки представляли скачки через надгробья.

Коровы мычали, что здоровы, и ощерясь, оставляли в морошке лепёшки.

Потные телята парами выбегали на свято почётные дорожки и обеими шеями меряли под ударами рожки.

Бараны-истуканы до упаду гоняли россомах, ломали ограды с камеями и блеяли на холмах, как в овине, семьями.

Жирные свиньи возлегали на могильные плиты, как в корыта с брюквами, жевали рассады, примеряли к заду высокие наряды осоки и сердито хрюкали.

Сороки порхали над аллеями, как москиты и коростели, галдели из-за дикой репы с ежевикой, лелеяли склоки без цели, залетали в склепы и, подбоченясь, криком обсуждали челюсть на безликом теле.

Олени поедали бесцветные букеты и бросали тени на трафаретные портреты.

Лисы удирали от мошки, крысы — от кошки, собаки рычали в драке из-за сторожки, а все вместе, будто белки в колесе, в спешке разгоняли смуту, но не очищали орешки, а поминутно оглашали дали: как куры на насесте, сообщали, что сдуру совершали проделки без чести.

2.

Кощунства для чувства учинял на кладбищах, как скот на пастбищах, и народ.

Сброд гуляк шагал и так, и сяк: и в допустимый проход, и мимо ворот. Изучал, как галереи в музее или кал у сарая, мемориал. Удовлетворял любопытство — впадал в свинство. Невзирая на останки, затевал пьянки, швырял банки, кромсал склянки и цеплял за ветки беретки и портянки. На могилах вытворял любовь, из-за милых проливал кровь. Шутник ковырял цветник, вандал писал вздор, вор крал материал, спекулянт — перепродавал, симулянт поднимал плач, а силач вязал в бант металл.

Персонал — не отставал.

Сторож-заморыш оружия не держал, из будки не вылезал, от стужи дрожал, играл на дудке побудки, стрелял по лужам из рогатки, спал без снов и с несунов брал взятки.

Смотритель глотал проявитель, наблюдал в увеличитель посадки и из цветов в колумбарии составлял гербарии.

Дворник страдал аллергией на грядки, чихал на беспорядки, искал намордник от тоски и подметал дорогие венки.

Копщик отбивал копчик, за общий интерес в ямы не лез, ковал латы, терял лопаты и, скорбя от срама, бастовал, а за себя предлагал экскаватор и объяснял, что захоронение тела — дело настроения, а он — не слон, от работ утомлён, пьёт одеколон, живёт на погосте, а в рот — ни горсти.

Каменотес тесал не всерьёз, без приглядки, подставки гнал за скульптуру, пошиб выдавал за культуру, занижал кубатуру глыб, а остатки пускал на халтуру.

Погромные банды и похоронные команды превращали юдоли покоя в приволье разбоя.

На могилы направляли стопы, настилы и тропы.

Зажигали для печали свечу и раздували такой пожар, что и слепому ночному сычу — большой кошмар.

А не качали грунтовые воды — как один, всплывали гробы: возвращали кладь из глубин под бедовые своды судьбы.

3.

А зарывали на покой в болоте — гуляли на охоте.

Весной трупы утекали под уступы, и на злой дух старины прибегали соседи из леса, топтуны и повесы — медведи: нюх проверяли без одышки, ловко сдирали с упаковки крышки, к снеди подступали с приплясом, как мальчишки, и мясо поедали — до отрыжки.

Тут-то и выползали под утро стрелки: от смрада хнычут в платки и кычут в уголки, а рады за добычу — не ищут приманки, а тычут в останки.

Залпами, как лапами, раздирали едоков в клочки и собирали куски в узелки: кучно и подручно!

Трудней определяли, каков улов и чей: боевой, свежий и медвежий или гробовой, из течи, человечий.

И едва ли всегда пуляли туда, куда попадали!

Зато обращали неубранных покойных в сто забойных и поруганных: не нашли мертвецам земли — пошли они по ручьям — несли мослы этап за этапом — одни дошли до лап — другие дым залпом!

И к чему опускали заразу в слякоть лужи?

Подали б мякоть сразу кой-кому на ужин!

4.

Нищенский всхлип у кладбищенских лип набрал накал: кости — не на погосте, могилы — унылы, персонал — взалкал.

Но голову сняв борову, по недостаче в рукав не плачут, а тащат здорового: поскачет с норовом — озадачит по-новому — обозначит удачу.

Так и вступал Труп под сень куп: высекал, как кремень — огонь, вонь и страх, выжигал лень из нерях, уничтожал брак и поднимал из клоак мемориал.

Оттого и похоронное дело, подчиненное спросу на награды, к вносу его тела похорошело до отрады.

Ограды везде починили, а где не хватало земли, снесли.

Поля освободили от завала и, хваля генерала, подмели.

Скосили бурьян с грядок и изменили план укладок.

Обмыли камни и забыли о давней пыли.

Отцепили коряги от бумаги, слили ручьи навоза в ничьи бензовозы и для красоты рассадили в овраге цветы.

Скот забили и без хлопот распределили: коров — для даров, оленей — для подношений, лошадей — для сторожей, баранов — для чуланов, лис — для подлиз, свинок — для поминок, собак — для зевак.

Персоналу помимо зарплаты вручили сертификаты, и не помалу, а ощутимо: и на лопаты, и на затраты.

У кладбищенских ворот стоял народ, поджидал, как прибавку к пенсии, эпический подход процессии и шептал:

— Генерал — в ставку, капитал — на отправку.

— ДорогОй умрёт — ничего с собой не возьмёт, а нагой сброд пронесёт его ногой вперёд, упечёт с головой в грот и даровой доход — приберёт.

Но были и другие мнения — возносили прыть:

— Такие приключения в могиле не зарыть!

— Кто живее всех живых, под смех нагреет сто других!

Приводили примеры молодецкой мертвецкой манеры:

— И от веры без вины ушел, и от науки, и от любви, как от скуки, и от войны и торгашей, что в крови до ушей, и от охочих до зол депутатов и прочих пузатых вшей. А имели силы — невпроворот. Неужели от могилы не уйдет?

И галдели у ворот, и глазели нескромно, словно прозрели и углядели в метели не покойника, а конника верхом или очумели и усмотрели, что под седлом — газели.

И вот побежал поперёк, как плот на вал вод, шепоток:

— Идёт, проказник!

— Генерал, а мил, как голубок!

И многохвостый праздник вступил на погосты, как бурный лазурный поток — на культурный бережок — в ажурный уголок.

5.

Одноименные смутьяны, лёжа в похожих гробах, вели похоронные караваны не за страх, а ради пяди земли в головах. И понятна была зависть безземельных — одни они огрызались со зла бесплатно и неподдельно.

Но тирады досады не оскверняли тишь строя, а лишь оттеняли награды героя.

Халдеи в ливреях выставляли грудь и пролагали ему путь в кутерьму затылками. Бледнолицые девицы с пылкими устами украшали тропу цветами и убирали подстилками.

Жены напряженно бросали под стопу крупу с опилками.

Сводный оркестр подогревал накал и исполнял без фальши полный реестр маршей.

У ямы вставали прямо и браво и вой поднимали — до истерик, как на причале у переправы на другой берег.

Потом чередом читали речи о человечьем идеале.

Сообщали, что генерал — не злодей, а чудодей: бывал крут, но уважал труд и здоровую норму, а отчизне даровал новую форму жизни.

При этом, однако, добавляли, что вояка — отпетый плут без морали, но тут едва ли уйдет: народ его стережет и своего пособия, обещанного за обеспеченное надгробие, и в грусти не упустит, не проморгнёт.

Зная шустрый нрав полковника, покойника вынимали из гроба и, подняв у края могилы, как люстру и светило, представляли для обозрения: тот ли он или, наоборот, в святом теле — хамелеон. Чтобы потом не доверяли, как вначале, со слова чуду и не болтали, что он снова — всюду.

Многие внимали предупреждению: подбегали и, строя предположения, озирали героя и гения перестроя.

Строгие делегаты вдыхали мертвецкие ароматы, сличали приметы и молодецкие портреты, приставляли ко рту зеркала, а ко лбу автоматы, считали перед глазами медали, щипали губу, пугали голосом, втыкали перья в волосы, вливали в глотку водку, изрезали кусками стекла и проверяли на щекотку кожу, а иногда поступали и строже — без труда плевали в рожу.

Устав от проб, опускали мертвеца в гроб, гроб — в яму, а яму стремглав засыпали, чем и завершали драму — без проблем и, полагали, что — насовсем.

Ритуал венчал военный салют.

Шквал свинца превращал в отребья купу деревьев и обещал Трупу финал смут и непременный уют.

6.

Но не везде захоронение протекало так.

Кое-где население выдавало упокоение за бардак.

Подогревало волнения и затевало немало драк.

Халдеев посылали к лешему и вешали на ливреях.

Девиц, не разбирая лиц, брали на силу у края могилы.

У жен за кокетство срывали ленты и отнимали документы на наследство.

У оркестра звук бывал искажен, как хрюк в свинарнике, и ударники бежали вон под смех со всех сторон.

Вал камней и прочего хлама сбивал людей в ямы.

У рабочего персонала вырывало и лопаты, и халаты, и зарплаты.

Речи читали не по-человечьи: раздвигали врозь губы и жужжали сквозь зубы, расставляли врозь зубы и мычали сквозь губы.

А чудодея, зверея и не приемля маскировки, швыряли в землю без упаковки — объяснили, что сокращали расходы парней на непоседу и облегчали подходы червей к обеду.

Или зарывали его в восточном ритуале: без гроба и с головой наружу — для того, чтобы точно знали, что и сам — тут же и не кружит, как живой по городам. И если санитары умыкали в свое логово тело, отрезали голову и умело сажали её на старом месте, то уличали ворьё бесспорно: дёрнув непокорный труп за чуб.

Или от обид и из опаски, что снова убежит к ясноглазке в гости, ломали ему кости, вязали сурово резиновым узлом, а ко всему и пронзали осиновым колом и с гиком и стоном заливали жидким гипсом и хлипким бетоном.

Протесты на испытания бывали неуместны: в наказание гнусавых погребали в канавах.

Поклонники приключений, наоборот, избегали мучений, не теряли надежд и собирали покойника в поход: клали прямо в яму пальто и кое-что из одежд и еды для ужина, оружие для защиты и корыто воды для утреннего обливания, плевали на восток и вслед опускали в могилу велосипед, кобылу, блок питания и движок внутреннего сгорания.

7.

Но отдельные случайные неполадки в ритуале не изменяли нормальные прощальные порядки.

Печальные — горевали, отчаянные — ликовали, а цельные натуры соблюдали процедуры.

Шествия маршировали в соответствии с разнарядкой и без сбоя успевали с укладкой и чествием героя: от одной милой могилы кочевали к другой и без дурного слова провожали на покой очередного двойника шебутного мертвяка.

Оставляли радующее и дорогое кладбище — шагали на чужое. Попутно, покидая готовое, совокупно учреждали новое: начиная с края старого лежбища, погребали шалого малого до следующего. Эпические генералы навалом заполняли межкладбищенские интервалы, и заунывное дело матерело, теряло малость и планы — разрасталось в непрерывное тело: курганы. Вчерашние пашни уступали посевы под засеку и раскрывали чрево человеку. Постройки исчезали с лица земли и шли на койки для мертвеца и тли. Улицы и дороги освобождали место под итоги, как курица — для петуха, а невеста — для жениха.

8.

Гордый мертвый ковал успех, как чемпион: подчинял хилых и диктовал закон.

Во всех могилах — он!

На всех погостах — хозяин пёстрых развалин!

Посевы и слава справа налево и слева направо — держава и дева для него одного!

Какой живой получал такой ареал под покой и капитал? И к чему изобретать скандальную фундаментальную частицу, если прыть — не поймать, нить — разрывать, а благодать мчится к тому, кто ни на что не раздвоится, уму не подчинится и на месте превратится в кладь без границы?

Итог — строг: оставлять след на земле — бред: к хуле и забытью, — а врастать в неё и брать своё от её побед — к хвале по чутью.

Зарывали Труп под сень куп не день и не два: уважали права не быстротечно.

Но не знали, что сохраняли — навечно: несут гостя до погоста, а кости и тут ждут роста!