1.

И вдруг Труп ожил.

И похоже, без потуг.

И не раз.

А говорили, что и на глаз, и на пуп — негожий.

И никто не пресёк того.

А были в силе: сто на одного.

Урок от изгоя для кое-кого!

Домой нагрянул рано.

И — пьяный.

Распахнул ногой дверь, отшвырнул занавеску, шибанул железкой в косяк, зевнул, как зверь, крутанул фляк, скакнул на стул, перевернул бокал, расплескал суп, почесал пуп, пнул таз и затянул рассказ.

— Черти, — сказал, — ложь, а без смерти — не помрешь. Совсем помирал, а признал, что попал в завал и ем грязь, осердясь и встал. Пальто у могилы — не манто на коже.

Но то было позже.

2.

А сначала полетел на юг.

Не для дел и услуг, а для отдыха.

Попало обухом (услужил отпрыск) и решил: в тыл, в отпуск!

А там — авария: по зубам отоварили.

А от нежной — заболел.

Так, промежду ног — пустяк.

И лёг в больницу — подлечиться. Бел, как мел. Или флаг.

Приятелям-олухам дал приказ: не кирять и без промаха послать от него телеграмму домой. Обязательно прямо к родной хате. Чтобы его оттуда взяли и, кстати, без особой морали.

Дружкам-корешкам за причуду и ошибку обещал накидать в глаз и в пипку. Но отсчитал монету и на это послание, и сверху — на потеху, за старание.

И опять прогадал!

Накупили бутылей и пропили капитал.

И чего не дал, спустили тоже: ущемили под рогожей.

Ребята своего не упустили: хваты!

А потом упал из халата в окно палаты. Ничком на панно. В говно. Или кал. Не разобрал. Хорошо, не в горшок. Но — в понос. Удал, да завонял!

И — пополз.

Удрал: в больнице изувечен, а расплатиться — нечем!

А сестра пришла с утра и — в страх:

— Ах, мать, тра-та-та!

Кровать — пуста.

А не нашла под кроватью орла — со зла приятелям донесла:

— Вопрос — без лакун: не дорос пачкун — унёс карачун.

А те в простоте и с похмелья разыграли драму — дали с веселья о печали телеграмму:

«Погиб героем без боя, в походе, от своего».

Или вроде того.

Перегиб!

Да за такое…

Головою — в гальюн!

Но карачун — не ушиб: от кремации — не оклематься, а без квитанции — не оправдаться.

3.

Обратно тарахтел поездом. Бесплатным зайцем.

Ел врагов поедом, как яйца:

— Ни мозгов, ни — чего. Тошно!

От голода со скамьи летел.

Чуть живой, но пел оттого, что цел.

И успел домой на свои проводы.

В последний путь.

Бредни и жуть!

Не хотел взглянуть и смолоду!

А довелось.

В передней — насквозь не продохнуть от солода.

На столе — пустой гроб.

И — гвалт:

— На старт! Але! Гоп!

Пропускали за упокой одну за одной.

И слюну не утирали.

А узнали, что пришёл, упали под стол:

— Стой!

— Ну и ну!

— Призрак — дурной признак!

Пошептали:

— Он?

— Не он?

И погнали вон:

— Стыд! Срам! На кой ты нам такой?

— По сто бумажек потеряли на блюде!

— И гробы не бобы: изрядно накладно!

— А что скажут люди?

Призвал к морали — послали прямо в отвал:

— А телеграмма? Видали, нахал?

Им — об ошибке, а они — без улыбки:

— Нишкни в дым!

И без усилий спустили по лестнице:

— А катись надысь к своим прелестницам!

И хлоп в лоб!

Притормозили запой и зарыли пустой гроб.

Сам был на кладбище, но получил по мозгам:

— Куда еще?

На отсыл не возразил.

И — отступил.

4.

Потом на кровати нашли мертвеца в чужом халате и при пледе.

Соседи от смрада надевали кули на головы, но на обеде с участковым признали веселого молодца готовым.

И не скрывали, что не ожидали, но едва ли не рады:

— Доконали гада и подлеца эскапады!

— Обезображен, загажен, но на рожу — похожий.

Костили игрулю и так, и сяк — расторможенно.

Но помянули, как положено, образцово и по чести.

И похоронили в могиле на новом месте.

5.

А он углядел процессию по телевизору и после похорон приспел в гости — для агрессии и ревизии.

И дел навертел — на расстрел.

Надавал тумаков, наколол черепков — невпроворот.

И под подол залезал, и подвал запалил, и прибил скот.

А пыл усмирил — и был таков.

Вот!

6.

А народ от хлопот зарыдал, поджал хвост и побежал на погост.

Убрал пьедестал, срыл настил, откопал гроб, поднял для проб, отбил крышку, пробормотал: «Слышь, кум, не слишком?» — устранил покров из кружев и взвыл хуже волков:

— Цел, пострел!

— Обнаружен!

— За что?

— Кто таков?

Позвали экспертизу, организовали синклит, дали за вызов и разобрали, что сизый огрызок — прибит.

Потолковали втихую про неизвестную, но большую пенсию и набросали следствию такую версию:

— Развалина — кредитор хозяина. Пришёл за долгом, а тот зол — не отдаёт. Ждёт не долго: берёт топор и — по лбу! Кладёт в свою постель и — тю-тю оттель!

Детали не совпадали: ни топора — у того двора, ни рубца — у купца, ни — самого бойца.

Но дело на удальца — завели: не отстали.

А тело несчастного из-под земли — опознали.

Но напрасно удручённые соседи хитрого молодца призывали близких из рода убитого купца честно вернуть народу средства за похоронные расходы.

Отвечали близкие склизко:

— А толк не вреден? Не жуть?

И спрашивали:

— А долг вашего нашему? Забудь?

Сообща покивали на убийцу и сгоряча списали убытки на кровопийцу:

— Прыткий!

— Горазд!

— Едва ли отдаст!

А вскоре узнали о горе: он, подлец, наконец погребён!

Сходили к новой могиле и подложили к ней по паре камней.

К суровой каре присовокупили:

— Шаромыжнику — по булыжнику на гроб и пьедестал: чтоб не встал!

7.

И вдруг на той могиле — изувеченный труп.

И пуп не узнать!

Опять шальной круг бесконечных усилий!

Учинили раскоп, открыли гроб и завопили:

— Ой!

— Пустой!

Доктора положили тело на настил, изучили и смело заключили:

— Вчера был живой. Остыл.

Картина, предположили, такая:

— Мужчина посещал бал, поддал и нахватал лишнего. Или хромый: застрял под дышлом. Икая, ракалья, впал в кому. Дыхания — не слышно. Знакомые — без образования: приняли синего за мертвеца и заглубили в могиле жильца. А ночью он смахнул сон и срочно сиганул вон. Но рядом, на кладбище — загул: схватили, гады, выглядывающего из-под земли, порешили, как могли, и так положили, фраера. До утра — не дотянул.

Удручённые хором поохали:

— Плохо ли то? Беда? Зато — навсегда!

— Всё дело — колесо без обода: с особым поводом.

Наскребли к моменту на цветочки и ленты с каймой, тело с гробом отнесли домой, обошли торговые точки, закупили кули с едой и сладости, бутыли и четвертинки и на радостях закатили новые проводы и поминки.

8.

В разгар пьянки у останков стол потряс удар.

Пол задрожал, на палас потекло стекло и между глаз прилежных зашибал лихоманкой замелькал кошмар.

Перед серой стеной стоял сам!

Герой!

Не хлам, а живой.

И не изувеченный!

И снова готовый в бой.

Не со смертью ли?

Встречу — отметили.

Попрыгали распаренными в аквариуме рыбами, пошмыгали харями, подрыгали ногами, побазарили, как с барыгами, погутарили, как с врагами.

Попросили прощения и просеяли за угощением все были, затрепленные сплетнями, и небыли с дебрями.

Притормозили и медленно рассекретили ситную истину.

И оказалось, в идиллию вкралась шалость лихого улова: на могиле убили другого.

Ошибку превратили в улыбку: схватили мертвяка-двойника за бока и без забот уму спустили в мусоропровод, а ожившего усадили в гроб и налили ему лишнего в зоб.

Норовили — взахлёб: чтоб жлоб утоп!

А когда, под ночь, упоили героя в усмерть вкусным настоем, без стыда засеменили прочь: кто куда и во что — за покоем

9.

Наутро разыгравшие вчерашнюю забаву трезво и мудро исчезли.

Но на халяву и хвалу непоседе к столу полезли оравой другие родные и соседи, не знавшие о страшной победе пострадавшего.

Разлили бутыли, и не помалу, и приступили к ритуалу.

И зачастили!

И честили генерала напрямик в сто глоток — что творили расправу или делили грузовик шмоток.

Один гражданин без сил предупредил было по-свойски:

— Громила — жив!

Но коллектив припал в упор к геройской груди:

— Стой! Погоди! Тише! — приговор прочитал злой:

— Нахал — не дышит!

И продолжал запой.

И поддавал выше крыши.

Но вдруг — рык и стук!

И стаканы — брык из пьяных рук!

Мертвец вздохнул, зевнул, срыгнул на стул и наконец сел посреди гроба и с видом судьи не у дел поглядел в оба.

Посмотрел и пропел:

— У гниды обида? На что? А под расстрел никто не захотел?

И брезгливо, как рачка или подтирку, схватил за шкирку болтливого старичка-морячка и подарил ему в корму да в тыл такого горячего тычка, что седой старожил с кондачка прибил головой к стене висячую подкову, а другой провозгласил сурово, что на войне служил старшиной у пирса и дружил с начальством у принца, открыл нараспашку форточку, закурил взатяжку, стремглав засучил рукав тельняшки, опустился на корточки, вцепился в пряжку и скончался, бедняжка.

А третий удушился на подтяжках.

Но его откачали и оправдали:

— Сплетник, но едва ли от того не тяжко!

Для услуг новому покойнику собрали круг из женщин.

Бедовому полковнику сказали, что с ним — недосуг, и прогнали:

— Одним мертвецом в дом меньше!

Папашку с пряжкой уложили в гроб и, чтоб никого не уличили в нечестном, похоронили вместо того, кого отпустили, в его могиле.

Но следствию сообщили, что маньяк в роде трупа или группа гуляк зверствует на свободе: бьёт народ и кладёт в мусоропровод.

А остальным передали, что не нарушали норм морали и генерал не оживал: дым — без огня и корм — не в коня.

10.

Однажды мимо его могилы шел чудодей, который незримой силой врачевал людей.

Ни с того, ни с сего вальяжный знахарь с укором заахал:

— Скорей — к нам! Завал — тяжёл, а там, под землёй — живой!

Срочно собрали проходящих, откопали ящик и точно: в нём — калачом — самый упрямый герой!

Увидали — воочию.

Поколдовали, дали в нос, послали наперерез вопрос и узнали, что залез — ночью.

А причину и картину оригинал-мертвяк обрисовал так:

— Искал пристанища. Гулял по кладбищу. Читал бесподобные надгробные морали. Размышлял о границе начал. Но больше — про то, чтО сохранится дольше: камень, память или парень в яме? От печали заскучал. Вдруг — зуд: берут на испуг! На стене — обо мне. А я — жив! И брехня — на брехне: игрив, мол, чудак, да и шел не так. Бестолково — о поросли детей беспечности, и ни слова о моей формуле вечности! Того бы писаку — за каку и — в прорубь, чтобы не вякал, голубь! Да и стена — не видна и жидковата. Не гостиница — вата! И год не проживет: рассыпется. Сказал: «Погодите!» — взял лом с кайлом и переписал некролог на том граните. Так насочинял впрок про виток дорог, честь в борьбе и знак последствия, что обещал себе залезть туда навсегда — для соответствия. Но поправлял слог понемножку — раздолбал материал в крошку. От досады и огня пожелал взглянуть на гада, что лежал за меня. А достал — жуть! Не продохнуть от смрада! Отволок чуток и хлоп — упал в гроб! А потом из-под земли услыхал: пришли гуртом и без наряда навели порядок. Спасибо глыбам, что зарыли в могиле одного меня — без того гнилья!

Занимательный рассказ Трупа потряс группу спасателей.

Старательно обсудили пути забияки и оттиски на могиле, сурово отматерили враки писаки и решили пойти на поиски второго мертвеца — гнилого наглеца.

Не забыли и ящик: материал оценили как средний, но подходящий и — за полцены уступили соседним скорбящим.

А шебутного живого попросили, чтобы из-за гроба и стены не возникал:

— Генерал, не генерал, а — молчком!

Проводили тычком и пригрозили кольём:

— А не понятно — могём обратно!

На том и отпустили.

11.

А он пришел за пенсией.

Но закон — зол, а контора — опора: бетон.

Ему — песнями:

— Тресни, а ни к чему. Такой — под землёй. Из хаты в канавку выписан, и оплату на поправку — выкуси!

Он — в стон, да в матерь, да в вой:

— Галиматья! Дайте справку, что я — живой!

— Таких нет и по бланкам. Привет останкам!

— А от них — интриганкам — не хошь? Я жив! И при квартире.

— Ложь. Вранья полив. Держите карман шире.

— Житель!

— Докажите!

И обещал, как шквал предвещал буран:

— Верняк! Смотрите на экран!

12.

Побежал ругливый Труп свидетелей искать.

А свидетели — пугливые нетели — вспять:

— Помирать — удал, а оживать — глуп! Нам — отвал, а вам — отлуп!

Не признали его за того, кого изображал, ни приятели детства, ни держатели наследства, ни друзья, ни семья, ни девки-однодневки, ни крали из дорогих, ни их ревнивцы, ни его сослуживцы — и ничего не сказали, кроме отборного мата. И еще — за плечо:

— Помер позорно — депутатом.

И потом — шепотком:

— Ожил негожий — в тюрьму! Или рогожу ему на рожу!

И тогда Труп пролез в клуб чудес и не без труда, сил и мук уговорил знахаря поахать над прахом со взмахами рук.

Исход вызова народ узрел у телевизора.

Сидел и балдел от таких крутых дел!

13.

Экран показал не сериал, а обман.

Сначала колдун рассказал, что оскалом усмирял тайфун, признал, что не лгун, и обещал честно, что оживит известного на вид разбойника и покойника.

Затем задал всем штуку!

Встал над телом в наклоне, пассами и выкрутасами ладоней умело поднял понемногу то руку, то ногу Трупа, глупо захохотал и приказал:

— Воспрянь, дрянь, быстрей: от моей любви — оживи!

Дохлый бедняга лежал — что сохлая коряга.

И вдруг — издал надрывный звук, заелозил, как босяк на морозе, почесал пяткой под лопаткой и подпрыгнул — слегка, но до потолка.

Облизав настил, размороженный новорожденный мигом вскочил, тут же схватил мага за рукав из кружев, изъеденный молью, поблагодарил за отвагу, получил обеденную ковригу с солью, достал из кармана бумагу с рекламой услуг и программой потуг шамана и колдуна, прочитал ее дважды, сказал, что без вина устал от жажды, призвал чтобы каждый брал своё и вылезал из гроба на поправку домой, а ему, ко всему, чинодрал дал справку, что — живой.

И тотчас экран погас, а обман вприпляс поскакал вперед — в народ.

14.

Голову срубить — что окно разбить для весёлого, но пришить на нить по-живому — мудрено и портному.

Одному по уму — колдуну-воркуну.

Заказы на оживление утиля повалили к нему сразу, без промедления. Будто многие слои населения сурово снарядили силы и снова освободили от атрибутов и перерыли свои убогие могилы.

В клуб чудес приносили наперерез труп за трупом — массами.

Просили восстановить прыть без щупа — пассами.

Чудодей принимал людей, собирал капитал, но никого не оживлял — стал не прост: сообщал, что поджидал для того сигнал от звёзд.

А героический Труп периодически выступал под звуки труб на сцене и давал интервью о разлуке и перемене: живописал свою судьбу, красоту, борьбу и суету в гробу.

Признавал, что на том свете перелом к лучшему для людей не заметен.

Заплетал по-научному сети идей и заверял, что чем живей, тем и видней.

Попутно разоблачал недостойных, шалопутных и иных живых и покойных.

Сделал реверанс смелым озарениям, обещал прервать ошибки и приключения, дать шанс улыбке, опять внедрять в старьё своё учение, причём без оплаты, а потом — подать заявление в депутаты, но уже — от живущих в гуще населения, а не гниющих в падеже и захоронениях.

Свои памятники осуждал, а про того, кто их сооружал, сказал, что неграмотные холуи для живых ничего не ищут, ни на что не годны и оставят голодных в забаве, но без пищи, а науку обрекут на муку без силы уму — и тут добавил, что для оборванца — было бы кому поклоняться.

Предлагал перепахать кладбища, не внемля досадующим перепевам, а землю — раздать страждущим под посевы. При этом советовал настлать гать, убрать погребальные помойки и начать капитальные стройки, а мемориалы разобрать на материалы.

15.

Однако наставлениям Трупа население внимало тупо и мало. Считало, что вояка — зазнавака в раже или даже собака на страже капитала. Его призывы и вначале ничего не изменяли, но затем, в завале проблем, порождали отвращение и взрывы возмущения.

Терпение лопнуло, когда нерасторопного мага поймали на границе, в сеновале у оврага, при попытке смыться от гнева и суда налево, к западному уюту, с нахапанными свитками валюты.

Беднягу растерзали тут же — не собрали и кружев.

А оживлённого арестовали для законного приговора: насели как на убийцу, кровопийцу и вора из артели.

На нём висело и горело огнём и дело обеспеченного кредитора из постели, и изувеченное тело в мусоропроводе, да и в народе наболело: и за ком скандалов, и за обещанный слом мемориалов.

Следствие не тянуло с приветствием, а суд — с толком: щёлкнул зубасто волком, а потом и акулой — и плут, нахал и смутьян целиком попал в капкан.

Признали, что он — глуп, охломон, не труп, не умирал или не тот, за кого себя выдаёт, и что, губя идеал, своего от чужого не отличал, слова не держал, народ — пугал, морали — не соблюдал, но со страстью мечтал — о власти!

Доказали, что он — хам и сам организовал все свои бесконечные похороны, дабы его одного не искали по росе и ухабам попранные кредиторы, женщины, враги, холуи из мелюзги и гости, а после ритуала, полночью, срамотник с помощью своры прилипал вылезал из завала могилы, обнажал клык и продолжал копить силы на прыть, разносить скандал и творить криминал.

Судьи не нашли орудия преступления, но учли напряжённое положение, сходное с круговертью у земли, приговорили заключённого к смерти на веревке в мыле и без промедления и подготовки объявили, что мнение населения привели в исполнение.

16.

Палачи и привратники не отдали соседям казнённого тела.

Но те и не желали медведя в курятнике, гадостей в суете и печали в ночи.

Наоборот, не скрывали радости за исход казённого дела.

И опять стали закупать четвертинки и калачи на поминки.

В подготовке массовки участвовали и простые граждане, и начальственные, и важные особы, и частные лица, и родные, и чужие, и нежные подруги со стажем, и даже заезжие — чтобы проститься — ворюги из-за границы.

Созвали в круг на весёлый досуг всех поклонников ореола покойника и его бронзовых статуй — тех, кто желали сто утех и чтобы проклятый не вылезал из гроба, никого не терзал, не использовал и не попал в депутаты.

Собрали грандиозный праздник.

Вначале сказали тосты: по записке прославляли погосты и обелиски в мемориале.

Потом, глядя под ноги, вспоминали подвиги грозного героя, не забывали, что — проказник, и обещали ему ради покоя не тюрьму, не дом, а — заказник.

И вдруг смех потух, круг гостей ошалел, и стол полетел вверх дном: одиозный пострел сам-друг вошёл в проём дверей — и не с кулём, а с кайлом.

И петух за окном вслух пропел о своём.

17.

Мертвец подождал минутку, встал на стул, унял гам, хлебнул из четвертинки, турнул проститутку и, наконец, признал, что поминки организовал сам — в шутку.

А сейчас, сказал, стоял за стеной: затих и слушал тайком во все уши о красе своих глаз и о том, что никакой пьедестал для него не мал.

И от того, продолжал, зарыдал от счастья, нажал на дверь и теперь честно готов вместо слов благодарности с радостью пролепетать:

— Здрасьте! Вот и я! И опять — тот, из небытия! Торжество неизбежности!

Но крик навстык его безмятежности прервал нежности:

— Удрал от расправы погулять на халяву?

— Нахал!

— Шутник!

— Вор!

— А приговор?

Труп сник, жуя чуб:

— Я — не мертвец в могиле. И не беглец. Вы — не правы. Укор — неверный. Приговор заменили на срок заключения. А за примерное поведение отпустили на пять суток: пострелять уток и повидать домашних — без страшных морок и вчерашних склок. А вернусь, глядишь, не на беду и грусть: попаду за тишь в комиссию под амнистию.

— Ну и гусь! Ну и груздь! — стрелой полетел вой. — Кому ты нужен живой? И почему цветы и ужин, а не расстрел? Почему не покой?

И рой загудел наперебой:

— Поверьте, милый, последствия смерти неисправимы. Могилы — неповторимы. Памятник — благоденствие, а срамотник — бедствие. Вы — не житель, с головы до пяток, не храните остаток покрова, умрите снова!

— Приключения Трупа устарели! Опять разрывать захоронения — глупо! Оживления на деле надоели! Население тупо: от живого молодца борзели, от лихого мертвеца ошалели и еле присмирели у пьедестала генерала. Начинать сначала — проституция, преступление или революция! Захотели гения в теле? Колея — хуже лужи гнилья в постели!

— Не вы ли объясняли вначале судьям, что трупам среди людей лучше, чем среди трупов — людям? Забыли? А под уступом побеждали? А впереди идей бежали? А совсем из кучи земли в короли перекупов попали? А в богатые депутаты, в новаторы и диктаторы? Живьём о том и не помышляли! А сейчас? Пожелали прикрас? Ваша жизня — каша слизня. А на пьедестале вы — без труда правы и навсегда в славе, оправе и мемориале. Мечтали о вечности сполна? О бесконечности? Волна не из простых! Но она — не для живых!

Накал речей нарастал, и Труп сильней потрепал чуб, но — не отступал, а в ответ сказал:

— Нет!

18.

— Я, — прокричал, — уже не тот идиот, что в дележе крал, а из вранья создавал капитал. Я не хочу умирать опять. Не по плечу мертвецкая кровать. А молодецкую стать — не раскручу. Посмертная слава — несметная отрава: мои заветы переправлены писаками, бои представлены драками, а портреты и статуи неизвестных с моим именем повсеместно захватывают власть, и страсть чужим бивнем попасть в анналы веков стала штурвалом для дураков. Надежды на вечные одежды — конечные. Память — что пажить: тропами затоптана, копнами прихлопнута. Моё учение — не глупо, но опасно: народ — сброд, старьё ежечасно берет своё, а приключения Трупа — ужасны. Но они обречены на успех. У всех на уме — одни мертвецы, а молодцы — в чуме войны и в тюрьме. Угрюмо думать о гнилых — мода, а поднимать рать живых — страдать без исхода. Свобода тупо размножать трупы — покров для группы дельцов. И урок — суров и не впрок. Живой мертвеца бьёт, не глядя, ухватом, а гнилой урод без конца орёт благим матом: «Поладим с братом!». Кому — смерть, а кому — круговерть? И почему? Вашему — в голову, нашему — здорово! Кого схоронили, того и подлечили: на могиле его оживили! Но не коровья лепёшка — прелестница, а от здоровья без оплошки не лечатся. В мире, где гной отутюжен везде, нужен один живой гражданин: и не в квартире, а в езде. И таким буду я: живым чудом бытия. Буду прыть разносить повсюду без коромысла и смысла. И водить — что дышло: туда поверну страну, куда бы из худа вышла!

19.

Речь Трупа о думах и былом не сожгла дотла угрюмую группу за столом.

Зато жатву дала вволю — что поле под серпом:

— Клятва скупа — течь из пупа!

— От покойников мёрзлых — привет, а разбойника и в мёртвых нет!

— В трели воронья не верьте: от вранья — окно темно. Обманщик делит раньше смерти то перо, а то ребро. А добро — что нутро: своё — одно, ничьё — черно!

— Покойник — шулер: умер во вторник, а стали гроб тесать, сгрёб печали в одну кладь — да и ну плясать!

Обсудили доклад и заключили:

— Не простофиля, а гад! Поёт — ложь невпроворот, а убьёшь — оживёт!

Предупредили:

— Не замай рассказом!

И без приказа скосили урожай тазом по глазу.

И кайло — не помогло.

А схватили — скрутили и сразу осудили:

— Не дебил, а из ловчил: учил, что главное — оставить славную память. А получил, завопил, мертвяк, как живой: отбой! Но смерть — не игра, а твердь. Откат назад — никакой! Пора — на покой!

Разъяснили ему, не грубя, чистую истину:

— На дому тебя — забыли, а в тюрьму, под амнистию — ни к чему. И там, и там — жильё, а твоё продолжение написано на рыле — бесчисленно сутулиться в могиле. Ступай без следа, а куда, выбирай сам: на улицу, в сарай, в хлам, в толпу, на тропу забвения и суеты. Ты — мемориал, а оживал — не ты. Скорбя, даём совет: живьём тебя — нет. А прыткий — что ж: попадёшь под пытки. А не хошь — не трожь!

Так пригрозили немного — и без драк проводили на дорогу.

Проходили строго — в ногу.

Удалили — без признака усилий: как призрака, в силе не уверенного.

И отпустили — растерянного.

А потом — засеменили в дом, и за столом пили — за расстрелянного.

20.

На том и дело с концом, и тело — с венцом.

Надоело всем — с тем мертвецом!

Он, конечно, вечный сон: возвращался к безучастным, мерещился прелестницам, мнился убийцам, казался массам.

Чудил у могил, ворошил настил, разрушал пьедестал, растаскивал статуи, в огрызки разносил обелиски, окисью белил оттиски и слабо корябал на стёртых в поте колоннадах стих:

«Живёте для мертвых, а надо — для живых!»

Но затих!

Стрелами из огня палил по небу — просил снова:

— Сделайте что-нибудь для меня живого!

Явил обмороки — на окрики ли, от потери ли сил.

Но в оборотня ни дня не верили: был постыл.

И не быдло, а настобрыдло!

Раздавленное им — восстанавливали, утраченное с ним — переиначивали.

А сообщали досадующие, что привидение на кладбищах шебутит — опровергали: «Убит».

И обращали сомнение в стыд: «Гранит — стоит».

Бывало, то там, то здесь играла по углам спесь и в новой образцовой могиле хоронили его и говорили, что самого, а сам прибегал и учинял скандал и доказывал неназванным героям, что для поучения глупых подстроил приключения трупа с норовом, которого и не было, и не с неба зло, кричал, пришло, а от вас, для того и рассказ, и кстати, объяснял, от гордых гордым ничего и не надо, оставьте мёртвых мёртвым без парада, сожгите в свете и развейте в сите гнилых и живите для живых, и чтобы, рычал, ни гроба, ни места, ни жеста кручины никому, да и помины, добавлял, ни к чему, а вечную память прибавить не нам, не корчам в порче, а бесконечным и прочным делам.

Но подобный утробный срам не доводил пыл до драм.

Свидетели не плутали петлями, а подтверждали, что и в могиле хоронили не того, кого прославляли, а другого, и едва ли снова придёт в народ тот, чей прах — в гробах, страх — в сердцах людей, а лик проник на сто портретов и постаментов, что заметны на углах площадей.

Порой случалась шалость: живой нахал вылезал из гроба на похоронах или выползал из-под настила могилы — и предвещал от злобы крах:

— Исчезну в бездну смерти — не верьте. Нельзя схоронить живое, грозя удавить покоем прыть. Нельзя с покойником рядом жить, с поборником смрада — творить. Без меня — стой! Я — живой!

Но и тогда в ритуале ничего не изменялось, а свидетели всегда повторяли, что ярость показалась и никого не заметили.

И потом забывали обо всём.

И поделом.

Надоело всем — с тем мертвецом!