Tandem perdoluit
[26]
, или Чума для постороннего
Есть такая игра, любимая богами и людьми: некто бросает кубик (вариант: два кубика), а затем переставляет фишку на поле на столько ходов, сколько очков выпадает на кубике.
Например, играем в приватизацию квартиры или воспитание ребенка. В одной игре под номером 79 значится посещение какого-нибудь приватизационного бюро, а в другой – психолога. Психолог – это такая тетя, она сочувствует и время от времени кивает головой, пока вы безнадежно заламываете руки и делаете страшные глаза. Из приватизационного бюро вас возвращают в жилконтору, где выдали неверно оформленную справку, от психолога вы отправитесь в глубокое детство вашего подростка, чтобы обнаружить корни комплексов, мешающих ему с вами общаться.
На одной картинке малограмотная полудеревенская женщина перед компьютером. Она широко открыла рот. Наверно, кричит, объясняя, что вы у нее не единственный, либо просто испугалась мышки, трепещущей у нее под рукой. На другой – вы бьете крышкой пианино по пальцам девочку лет восьми, страдающую хроническим слуховым запором. Картинки могут быть разными, главное, что у них один и тот же номер – 2 или 16, в общем, начинай все сначала.
Скажем, вы уже в постиндустриальном обществе, летите (конечно, на картинке) в экологически чистом аэромобиле по виртуальному городу, полному фантастических зданий, преимущественно дворцового типа, но благодаря кубику попадаете в этакий межвременной лифт с характерной табличкой: «Спуститесь на третий этаж, там для вас подарочек». Спускаетесь на третий этаж и оказываетесь в объятиях добродушного Джо из Чертальдо.
– Ну как? – спрашиваете вы его. – Что там с подарочком?
– Все о`кей, – отвечает Джо, – располагайтесь, у нас как раз чума, вас никто не тронет.
Короче говоря, жара, и ад дышит непосредственно вам в лицо. Иду это я по пляжу – с красоткой или с другом, – как вдруг незапный мрак и три араба, и солнце играет на ноже, ка Гиллеспи на своем трубопролете. Достаю, натурально, трехстволку (Джо подарил) и дую в правого и виноватого, что твой Раскольников на поле Аустерлица. Один араб запрокидывает свою крысиную мордочку, на которой выступают капельки крови, усы его смертельно топорщатся, и блохи тысячами разлетаются от трупа.
– Камера! – кричит режиссер.
Знаю я эти камеры, не раз был в Петропавловке, но фантазмы набухают лимфатическими узлами, двигаться тяжело, температура внутри тела становится предельной.
Единственное, чем я по-настоящему жив, – литература. А литература питается мной, выгрызает сердце, печень, высасывает мозг, похабно причмокивая и поковыривая мизинцем в зубах. Моим мизинцем в своих зубах.
Жизнь щедра. Она делится чумой и с теми, кто ни о чем не просит. Кто спрятался – нет тому оправдания, кто не спрятался – она не виновата. У вас есть дом? Он сгорит. У вас есть два дома? Чума на оба ваших дома! Три дома? Тогда ваш путь лежит в приватизационное бюро, откуда – назад, на номер 2 или 16. Просто есть такая игра, любимая богами и людьми.
«Собака на сене» и русская зоография
Собачья тема в русской литературе востребованнее других. Если принять сомнительный тезис о том, что искусство отражает жизнь, то литературе нашей отражать решительно больше нечего, потому как жизнь самая собачья. Зато собака смертна, а искусство вечно. Допустим, мы переводим поговорку «собаке – собачья смерть» на наш, искусствоведческий язык. Выходит вот что: «Искусству – искусственная смерть». А искусственная смерть, известное дело, вещь ненатуральная, то есть если искусство и умирает, то понарошку. Итак, о нашем, о вечном.
Лопе де Вега и Иван Тургенев
Тургенев обращается к наследию великого испанца прямо в рассказе «Муму». Параллелей множество. Образы Дианы и барыни соотносятся без всяких натяжек. Тайному влечению Дианы к Теодоро соответствует тайное влечение барыни к Герасиму. У Тургенева, конечно, все сложнее: барыня ревнует Герасима к Муму, а Муму – к Герасиму. Это хоть и тайно, но настолько явно, что в литературоведении стало общим местом с тех пор, как в это место стали захаживать то Б. Парамонов, то А. Эткинд.
Куда интереснее сопоставить Теодоро и Герасима. Оба они слуги. Оба являются предметом страсти своих госпож (что следует из предыдущего абзаца). Но Теодоро необыкновенно красноречив, в том время как Герасим патологически нем. Кроме того, Теодоро честолюбив и мечтает о Диане. Герасим, забитый русский крепостной, мечтать о барыне не смеет. Это, конечно, очень бы оживило повествование, но противоречило бы замыслу Тургенева, который хочет противопоставить Герасима Теодоро во всем, кроме сюжетной роли.
Очень соблазнительно посчитать, что у Тургенева место Марселы занимает Татьяна. Сходство полное: чтобы отвадить героев от их пассий, Диана и барыня выдают девушек замуж за людей ничтожных – Фабьо и Капитона, разница между которыми улавливается с трудом. Но если бы все было именно так, не стоило бы и говорить о сходствах, потому что рассказ Тургенева можно было бы расценить как жалкое подражание Лопе. Дело в том, что Татьяна – мнимая Марсела. Подлинная Марсела – Муму. Во-первых, имена их начинаются на одну букву, что, конечно, неслучайно. Во-вторых, потеря Теодоро для Марселы равна смерти. Но Лопе снимает трагический ореол с Марселы; Тургенев же заставляет Муму погибнуть от руки возлюбленного.
Лопе де Вега и Антон Чехов
Чехов прибегает к творчеству великого испанца прямо в рассказе «Каштанка». Наш метод сопоставления героев позволяет легко определить, кто у него замещает Диану. Речь идет о клоуне. Перемена пола нас смущать не должна, потому что это вещь нынче довольно обыкновенная. Главным же у Чехова, как реалиста, является социальная принадлежность. Диана – барыня, клоун для Каштанки – тоже барин (в пику демократическому столяру).
С Теодоро все намного сложнее, так как на его роль претендует сразу несколько чеховских героев.
1) Каштанка. Диана хочет сделать из Теодоро аристократа и таким образом возвысить его до себя; клоун хочет сделать из Каштанки артистку, то есть тоже в известной степени возвысить ее до себя. О дальнейших его намерениях нам ничего неизвестно, но ясно, что, если скромный Чехов не педалирует даже такую деталь как перемена пола у клоуна, то о возможной страсти его к Каштанке он тем более ничего не скажет, так что остается только строить догадки. Конструкция осложняется еще и тем, что Дианка в русской традиции – довольно популярная собачья кличка.
2) Кот Федор Тимофеич.
3) Федюшка. Оба персонажа названы так же, как и главный герой Лопе – Теодоро (в переводе с греческого – дар божий). И оба являются ложными двойниками последнего, так как никаких параллелей между ними не просматривается.
Зато концовка рассказа полностью взята из комедии Лопе. Находка Каштанки ее истинными хозяевами в цирке абсолютно равноценна находке Теодоро его возможным (текст пьесы это не исключает) отцом Лудовико (сравните с именем столяра – Лука Александрыч).
Как мы видим, Тургенев предпочитает трагическую концовку, но делает главной героиней Марселу, а для Чехова важнее держаться ближе к сюжету Лопе, в котором он опускает только сцену свадьбы Каштанки с клоуном, которая тогдашней публикой могла быть не понята. Не приходится сомневаться, что в умелых руках Сорокина или Виктора Ерофеева сюжет принял бы именно такой оборот. Дело, конечно, не в том, что современные писатели передовее Чехова; просто публика подтянулась.
Лопе и Иван Бунин
Бунин припадает к традиции великого испанца прямо в рассказе «Сны Чанга». Воспользуемся и здесь нашим безошибочным методом.
Диана у него – это жена капитана. Бунин ведь был поэт, а когда поэт рифмует (Диана – жена капитана), это неспроста. Оттого-то и не знаем мы имени капитанской жены. Капитан же очевидно соотносится с Теодоро. Достаточно вспомнить, что настоящее название пьесы Лопе – «Собака огородника» и сравнить реплики капитана о жене («Золотое кольцо в ноздре свиньи – женщина прекрасная») и Теодоро о Диане, чтобы понять: все это одна и та же сельскохозяйственная риторика. К тому же Теодоро собирается уехать за море, он уверен, что «любовь придет, когда два сердца разделяет море». Так было и у Бунина, только любовь к жене капитана пришла у него не из-за моря, а в яхтклубе.
Самое интересное у Бунина то, что сюжет Лопе он подает не через Теодоро, а через Тристана (именно с ним ассоциируется Чанг). Тристан – слуга слуги, любитель выпить. Чанг даже не человек, но выпить все равно любит. Так же, как в главные герои рассказа попадает второстепенное лицо, главным мотивом становится частный мотив Лопе (удар Дианы по лицу Теодоро). Этот удар мы слышим в начале рассказа (хлопает дверь), затем он становится ударом по столу, ударом корабля о мель, выстрелом и т. д.
Заключая нашу статью, следует заметить, что она не имеет никакого отношения ни к одному реальному папильону, а все совпадения автор просит считать случайными и ответственности за них нести не намерен.
Татьяна, боярская дочь, —
так можно было бы назвать повесть сию, в коей излагаются происшествия сколь загадочные, столь и занимательные, или же, говоря языком новомодным, романические.
Героиню сей повести мы застаем в поместье покойного ее родителя, барина простого и доброго, зимней ночью за деревенским обрядом гадания, прелесть которого трудно постигнуть человеку трезвому и положительному. Таков читатель мой; к тому же он и Жуковского, превосходного поэта нашего, читал. Посему оставим ворожбу сельским барышням да крестьянским девкам.
Вперед, читатель, вперед, вслед за чудным сном нашей Татьяны! И какой же русский, в размахе бескрайней натуры своей, не любит покойного сна, когда все, что ни есть, разметано по лавке, как мертвые трупы после яростной козацкой битвы посреди беспредельного поля? Нет уж, если спит русский, то не в шутку затеял он сон свой, и постораниваются иные народы и государства, далеко обходя спящего, устремляясь прочь от его богатырского храпа на все четыре стороны света.
Я часто задаю себе вопрос: что мне во сне молодой девушки, любить которую я не могу и положением которой не собираюсь воспользоваться? Видно, есть сила, заставляющая нас проникать в эти сны, видно, влечет нас к этим снам нечто необоримое, если наблюдаем мы следующую картину: снится ей заснеженная поляна и незамерзший ручей поперек ее; две скользкие жерди переброшены через ручей, который ей должно перейти.
Татьяна стала перед ручьем, недоумевая и не понимая значения этого ручья и этих жердей. Она только чувствовала, что этот ручей означает какую-то досаду или разлуку, но на что была эта досада и с кем была эта разлука, она бы никогда не могла сказать. Ей было и горько, и больно, что она не может перейти ручей, и в то же время она как будто искала взглядом того, кто подал бы ей руку. И точно, один сугроб зашевелился, и перед Татьяной показался медведь, огромный и неестественно взъерошенный, и протянул ей свою мохнатую лапу с грязными нестрижеными когтями. Татьяна первый раз в жизни сталкивалась с медведем и не знала, так ли это бывает, когда сталкиваешься с медведем, и дурно или хорошо сталкиваться с медведем вот так, посреди снеговой поляны, и что бывает с теми, которые вот так сталкиваются с медведем зимой.
Однако ж барышня оказалась не из робких. То есть прямо так-таки до последних столбов и дошла: страхи то есть все презрела и ручку-то медведю и подала, по краю-то ходила недолго, а разом перемахнула через жердочки. То есть вы видели бы эти жердочки: склизкие, башмачок-то скользит, а вода-то бурлит прямо под ними, и страшно, страшно я люблю, то есть, вот эту молодую решимость: ни простуды, ни медведя не побояться и прямиком в лес, в чащу, в самую глубину, жертвы, жертвочки-то сердечко требует, вот она и идет, а медведь за ней, дышит над ухом и ревет, знаете, этот рев особенный-то, душу надрывающий рев медведя-шатуна? Натурально, серьги-то и потеряла, ну там сучок какой из ушей вырвал или еще что, а только это как раз те сережки, которые она давеча закладывать ходила, да процентщицу не застала.
Мороз крепчал. Ноги Татьяны вязли в глубоком снегу, сосны стояли, как бесконечный забор в городе С. «От такого забора убежишь», – подумала она. Медведь сопел совсем рядом. Татьяна не любила сосны и медведей. С пятнадцати лет она страстно мечтала о замужестве, хотелось бросить пустую, праздную жизнь в деревне, уехать в Москву и начать новую жизнь – чистую, честную, хотелось работать, любить, слушать музыку, читать книги. Ее все теперь раздражало, и, убегая, она видела впереди свет и слышала смелые, бодрые голоса.
Татьяна упала в снег, полы черной потертой шубки завернулись, и стали видны край сквозистого платья и ладная нога в кружевном чулке телесного цвета. Медведь, плотно приминая скрипучий снег, подошел к ней совсем близко, обнюхал. Татьяна пахла антоновскими яблоками, ветчиной с горошком, старыми кожаными переплетами книг из дедовской библиотеки, тончайшим – спутать его невозможно ни с чем – ароматом лимонной кислоты. По нижней ветке ближайшей сосны проскользнула белка. Испуганный глухарь тяжело, будто с усилием, пронес шагах в тридцати от них свое длинное темное тело. Ель смахнула снег с лапы, и в воздухе долго стоял прозрачный столб снежной пыли, слегка проблескивая в луче солнца, разрезавшем чащу.
Медведь ткнулся мордой в Татьяну, чувствуя тепло и жизнь в утомившемся теле женщины.
– Я тебя понесу, – сказал он, – а ты живи помаленьку.
– Это ничего, – ответила Татьяна, – у тебя шерсть вон какая длинная, я держаться буду.
Медведь не знал, откуда произошел существовать, но не видел в этой женщине пищи для себя. Он вдохнул воздух ноздрями и почуял запах человеческого жилища посреди однообразного вещества природы. Медведь бережно опустил Татьяну у шалаша, пространство вокруг которого было сплошь занесено пустым снегом. Внутри же жили и питались.
И тут эта нервная гражданка очень бодро встает на ноги, отряхивается и смотрит в щелку. И кое-что в этой щелке видит. И слегка, надо сказать, начинает волноваться. То есть выросла она, конечно, не в Гималаях, и какие-нибудь несознательные товарищи в рогах с собачьей мордой или петушьей головой ее, конечно, бы не испугали. А насчет ведьмы с бородой – так видали и не таких. В банях, одним словом, мылись и в красный уголок захаживали. А разнервничалась наша гражданка на почве, так сказать, мелкого любовного чувства к одному интеллигентному кавалеру. И кавалер этот, между прочим, сидит во главе стола. И он у них, можете себе представить, там за главного.
Впоследствии, когда откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, лысый, в приличной шляпе пирожком. Во второй – что человек был росту громадного, рыжий, в сбитой набок кепке и мятых полосатых брюках на босу ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было. Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится. Раньше всего: вид описываемый гражданин имел солидный, одет был чисто, умело, в дорогой заграничный костюм и заграничные же туфли, причем левая была с золотой пряжкой, а правая – с платиновой. Голубой берет лихо заломлен на ухо. Щеки бритые, рот какой-то кривой. Выражаясь вычурно и фигурально, Чайльд-Гарольд на все сто.
Татьяна, приникнув к ветхой двери, чуть скользнула легкими пальцами по ее некрашеной шершавой поверхности, и дверь, коротко скрипнув, отворилась. Комната втянула порыв ветра, и огненные бабочки заплясали над восковыми столбиками свеч, стремясь сорваться, но не умея летать вне привязи. Воздух нежно и тонко зазвенел снеговой пылью, будто помещение наполнилось поющими насекомыми. Вся монструозная шайка остолбенело разглядывала Татьяну, пока жалкое освещение выхватывало то часть бледной девичьей щеки, то черный мерцающий бант, то узкую зыбкую руку с фрагментом косяка.
– Мое! – в один дых гахнули казаки, тыча пальцами в Татьяну.
– Неча зря языками чесать, моя она, – грозно пробасил атаман. Все собрание рассыпалось, и один хозяин остался с Татьяной. Воротник рубахи, врезаясь в его мускулистую, набрякшую шею, выдавил белую полоску на загорелой коже.
– Не пужайся, слышь, небось не обижу, – вновь услышала Татьяна глухой голос атамана и почувствовала густой запах мужичьего пота, пока казак втягивал в резко очерченные ноздри ее сладкий бабий дух.
– Любушка ты моя! – выдохнул он ей в лицо, легко поднял на руки ее взопревшее от нежданного бабьего счастья тело и понес в овсы.
* * *
В жизни каждого мужчины бывают такие моменты, когда развязывается все: от повествования и до последнего шнурка. И я не боюсь этого высокого слова, потому что предпоследний я оставил, – о, я рассказал бы то, как оставил, но не могу – бог видит, что не могу, – потому что я не помню, ни как, ни где я оставил свой предпоследний шнурок. Может быть, я отчаялся и хотел повеситься. Но представил себе, как я буду висеть – один, на шнурке, и стало мне так горько, так горько, что я завел щенка – маленького пушистого друга, – но куда я его завел? Во благо или во зло я завел его, и где сейчас это мохнатое Муму бегает с моим предпоследним шнурком?
В общем, не успел Онегин сделать с Татьяной то, что и я всегда не успеваю сделать во сне, как явились Ленский с Ольгой (слышали оперу Петра Ильича Чайковского? Если не слышали – так слушайте, потому что я хоть и не Чайковский, но у кого повернется язык назвать меня пидором?), и Онегин, натурально, немножко рассердился. А вы бы не рассердились в такой ситуации? Я не знаю, что надо выпить, чтобы в такой ситуации не рассердиться. Разве только «Дух Женевы», но, между нами, рецепт этого бальзама безнадежно устарел, хотя я и не против традиций. А раз я не против традиций, то вот вам концовка:
Татьяна в ужасе проснулась.
Остановка лифта
1
Однажды критик Лурье и поэт Лейкин выпивали на кухне у общей знакомой.
– Какие у вас тяжелые стихи, – внезапно заявил Лурье.
– Почему? – опешил Лейкин.
– Каждая строчка на вес золота.
2
В Омском ТЮЗе ставили мою пьесу на популярный в мировой литературе сюжет. Переговоры я вел по телефону с молодой администраторской особью по имени Ира. Мне объяснили, как найти театр.
Приезжаю в Омск, нахожу похожее на театр здание, уверенно требую администратора Иру. Она появляется откуда-то из сладких театральных глубин, и тут я вижу, что со времени последнего телефонного разговора Ира сильно сдала: как минимум, лет на тридцать. Недолго думая, сообщаю:
– Я автор «Фауста».
Общее замешательство. Спасибо, в психушку не отправили, растолковали, что ТЮЗ метров через 150.
3
В комаровском писательском доме удобства, как известно, в коридоре. Одна барышня провела смежные ночи в разных номерах. Потом рассказывала:
– Выхожу из туалета и не могу вспомнить, куда мне – направо или налево?
Прямо Илья Муромец какой-то.
4
Один пьяный верлибрист, изгнанный за бездарность и нахальство с комаровского семинара, сломал ногу. Произошло это так. Он опаздывал на электричку и оказался на платформе ровно тогда, когда поезд тронулся. Верлибрист в отчаянии пнул уходящий вагон со следующими, как рассказывают словами:
– А, ты тащишься, а я торчу?!
А ведь милейший человек, пока дело до стихов не доходит.
5
Еще из комаровских впечатлений.
Гатчинский писатель Кононов зашел в комнату, где обсуждались чьи-то стихи, пьяный и без шнурков, и, назвав одну присутствующую даму по имени-отчеству, обратился к ней так:
– Простите, вы у себя в номере моих шнурков не находили?
Сейчас самым интересным в этой истории мне кажется ответ дамы. Но вот его-то я совершенно не помню.
6
На семинаре молодых писателей в Ярославле уговорил одну поэтическую даму, что водка после шампанского страшно трезвит. Она мне поверила. Ночью разбила ухо талантливому Ивану Жданову тем самым стаканом, куда ей подливали водку. До сих пор себе простить не могу.
7-8
…
9
Первый урок литературного профессионализма я получил от Олега Юрьева, известного в Германии и за рубежом поэта и драматурга.
В конце семидесятых оба мы ходили в лейкинское ЛИТО при «Ленинских искрах», а я к тому же издавал самодельный журнал. Одно стихотворение Юрьева мне понравилось, и я попросил его для журнала.
– Не страдаю полиграфическим онанизмом, – парировал Юрьев.
Тогда я обиделся, и надолго. А теперь и сам не страдаю.
10
Припоминается, как однажды мы вчетвером – Лейкин, Нина Савушкина, мой приятель прозаик Ростислав Кожух и я – застряли в лифте в Доме прессы. Сначала, как обычно, посмеялись, а минуту спустя в головах что-то сдвинулось, и мы активно стали показывать друг другу разные удостоверения личности, которые имели при себе – паспорта, пропуска, ученические билеты и т. д.
Наполеон, думаю, ошибся: от великого до смешного не один шаг, а одна остановка. Остановка лифта.
У Христа на елке
В глубине Петроградской стороны, в сетке глухих и вязких улиц еще стоит каменный пятиэтажный дом, принадлежавший генеральше Херлиг. Сам генерал усоп в чине майора, но настырная вдова таинственно продвигала карьеру покойного, постепенно накапливая недополученные мужнины ордена и звания. Квартиру во втором этаже занимало скромное но добротное семейство ловкого молодого племянника генеральши. Кроме него, здесь жили его жена, приятная болезненная дама, и маленький сын, своевольный и крупноголовый.
Этот племянник споро прокладывал себе дорогу и, не будучи образован либо талантлив, занимал уже исключительное положение личного секретаря при откупщике М., фигуре столь известной, что нечего и говорить о характере поручений, даваемых откупщиком своему секретарю.
Ближе к рождеству, возвращаясь домой против обыкновения пешком и разминая по нежному снегу шустрые ноги, молодой секретарь прошел мимо двойного ряда голубых елей, обозначивших край обширного пустыря. Веселые в своей дикости собаки гоняли по пустырю хрупконогих лыжников; повсеместно горели костры, освещая лыжню; подтаявший вокруг костров снег чернел и закипал особой, ложной жизнью. Внезапное сочетание первобытного пустыря, декоративных елей и нескольких доходных домов, все больше каменных, показалось нашему герою затейливо и безобразно.
Hе так ли и мы удивляемся, перешед Смоленку и оказавшись на двадцать, тридцать, а то и сорок лет позади, когда не то что здание, но ни одна вывеска не выдает присутствие конца века, а безлюдье, деревянные заборы и висящее поперек пыльных дворов белье настойчиво возвращают нас к середине? Hе столбенеем ли в изумлении, найдя на Морском, в конце длинного, глохнущего ряда ветхих корпусов, свежую разметку будущего метрополитена? Hе вянем ли в переулке Джамбула, напоровшись на искрометную чужеродность танцующего кирпича посреди серых углов XIX века?
О, Петербург! Отчим городов русских!
Hо строй мыслей сих не приспособлен для аккуратных секретарских голов. Молодой человек задумывался о другом: о переезде в центр города, более респектабельный и далекий от тетки, и о елке для сына, который уже сейчас должен был выигрывать против сверстников во всем, чтобы затем всегда жить генеральски, не фиктивно, как покойный Херлиг, а воистину.
Вымыслив это зыбкое своей возвышенностью слово, секретарь хозяйски оглянул крайнюю ель и быстрее двинул к дому, где вначале имел скорую беседу с дворником, жирным и несвежим Захаром. После, отужинав с водкой, он вновь спустился в дворницкую, весело и в легком пальто. Захар с лестницей на левом плече и топором за поясом и секретарь в минуту были на месте.
Крупный, но неловкий дворник, установив лестницу, полез было рубить половину елки (она была велика), да съехал, упал челюстью в твердое и заскулил, разметав по снегу широкую бороду.
Раздраженный секретарь, презрительно махнув на Захара, уставил лестницу основательней и пошел в атаку сам, держа топор на отлете. Протолкнув левую руку сквозь толщу сереброватых ветвей, он крепко схватил колкий ствол, терпя неудобство, и рубанул наотмашь, но топор соскользнул по упругим веткам. Тогда он, усмехнувшись на сидевшего теперь в снегу Захара, помавающего вокруг себя руками, зачистил от веток место повыше того, где все тверже впечатывались в дерево его пальцы, и врубился в ствол, как нож кухарки врубается в голое горло мертвого петуха.
Смола потекла обильно.
Ее было столько, что кисть левой руки секретаря вовсе влипла в состав ствола, лезвие топора не выдиралось из вытекающей густой массы, а упавшая лестница была больше не нужна: живой игрушкой украшал собой секретарь елку, а Захар прятался в сугроб, пока из надзвездной выси раздавался гулкий, серебряный голос: – Моя елка ведь! Моя елка! – и рассыпался снежинчатым смехом на мелкие пластины.
Средство против Молли
Hекий студент не выносит мусора. Hе выносит неделю, другую, между тем как последний неплохо относится к студенту, зная почти наверняка, что тот убийца, но вчуже ценя его бескорыстие и благородство.
Такова была фабула русского полицейского романа, который Молли читала давно и все не могла дочитать до счастливого конца, где убийца соединяется с влюбленной в него проституткой в трогательном порыве, напрочь лишенном даже тени эротизма. Единственная эротическая сцена в романе на пятьсот с лишним страниц не удовлетворила любопытства Молли. Старый негодяй и извращенец, пытаясь изнасиловать сестру убийцы, едва не оказывается застрелен из собственного пистолета, который жертва выкрала у него заранее.
«Что за бесстрастный народ эти русские», – подумала Молли. В этот момент дверь из гостиной во внутренние покои открылась, и ее пригласили к ученику, чьи продолговатые пальцы она пыталась приспособить к фортепьяно. Мальчик, однако, предпочитал застревать ими то в носу, то в карманах, а однажды, забравшись в капитальный викторианский шкаф, позволил своему отцу, лорду Смиту, порядком прищемить их створками, так что тонко и отчаянно запищал, не спуская, впрочем, левого глаза (левым он видел лучше) с замочной скважины, откуда наблюдал несколько растрепанную учительницу музыки, слезшую с колен отца лишь из-за того, что лорду приспичило прихлопнуть внезапно ерзнувшую дверцу викторианца.
Молли прошла в комнату, где они занимались. Hе надо думать, что занятия ее с длиннопалым мальцом ограничивались фортепьяно. Вот за этими, другими занятиями и застала их однажды леди Смит, обратившая внимание на то, что звуки инструмента в течение примерно десяти минут становились все беспорядочней и дисгармоничней, пока наконец не достигли некоего какофонического оргазма. Картина, поразившая леди, вкратце сводилась к следующему: ее дорогой мальчик в счастливых судорогах бился о клавиатуру головой, пока пальцы Молли исполняли нечто околомузыкальное решительно мимо клавиш.
Дело окончилось бы, вероятней всего, заурядным скандалом и изгнанием Молли из аристократического дома, если бы не два обстоятельства: честное признание шаловливого четырнадцатилетнего малыша в том, что именно он принудил Молли к непозволительным отношениям, шантажируя ее эпизодом, подсмотренным из шкафа, и пансионная лесбийская закваска самой леди, не упустившей шанса завести интрижку с соблазнительной девицей. Когда это последнее обстоятельство стало известно лорду (а оно стало ему известно, потому что слуги знают все и кое-чем из того, что знают, иногда делятся с господами), Молли могла уже не беспокоиться: в доме Смитов ее цепко держала круговая порука страсти. Hо где страсть, там и ревность, а где ревность – там месть.
Входя в комнату, Молли споткнулась о натянутый шнур (достойная бестолкового подростка затея!), содрогания которого через целую цепь механических потрясений способствовали включению магнитной звуковой дорожки. Сдвинувшись с мертвой точки, пленка голосом влюбленного мальчика поведала о своих страданиях и необоримом стремлении к смерти. «Посмотри в окно, любовь моя!» – таким призывом завершался этот мрачный текст. И впрямь, за окном кто-то самоуглубленно раскачивался на отцовских подтяжках, находясь, видимо, в том состоянии недозадушенности, в котором лучше всего предаваться густо-фиолетовой меланхолии. Повернувшись в очередной раз лицом к окну, несостоявшийся висельник послал Молли воздушный поцелуй в промежутке между двумя порциями рвоты. Одна из порций, сползая по стеклу, могла подсказать, что мальчик пристрастился к томатному соусу: остатки пищи были трагически выдержаны в ярких закатных тонах.
Леди Смит, ворвавшись в комнату на крик Молли, сперва упала в ковры, хотя хитроумная конструкция и была рассчитана на одноразовое действие. Взлетев затем к обширной форточке, она пыталась обратиться к сыну; тот снова отвечал порционно, то выдавливая капли соуса в направлении окна, то рассеивая их над быстро собирающейся толпой любопытных сочувствующих и сочувствующих любопытных.
Сам лорд показался на пороге комнаты с ножницами в руках. Появление его с этим инструментом может породить различные версии, правда же заключается в том, что господин Смит вырезал из газеты буквы для анонимного доноса на свою развращенную (обратите внимание на двусмысленность этого слова, в котором заложены и признак, и действие) любовницу. Увидев шнур, он первым делом эффектно перерезал его на манер ленточки на какой-нибудь очередной презентации дома для престарелых мопсов, потерявших своих хозяев в последней железнодорожной катастрофе, а уж затем, растопырив двуострый предмет, пошел на обеих женщин сразу.
К счастью, толпа слуг, хлынувших в комнату вслед за лордом, предотвратила назревавшую драму; спасли и мальчика. Теперь они живут вчетвером открыто и даже счастливо. И не надо искать средства против Молли, ибо средства против Молли не бывает и быть не может, ибо ты, Молли, сильна, как смерть, ибо я люблю тебя, как вся эта троица, взятая вместе, и мы верны друг другу, слышишь, сероглазая бестия, сними очки, я тебя поцелую.
Диалоги о конце света
Действующие лица: инвалид, пассажир с детьми, беременная женщина, лицо пожилого возраста.
Место действия – автобус.
ИНВАЛИД
(осторожно, но агрессивно, задушевным голосом М. Бернеса)
Быть может, это место для меня?
ПАССАЖИР С ДЕТЬМИ
(входя, голосом Рабле)
Иду искать великое быть может.
БЕРЕМЕННАЯ ЖЕНЩИНА
(поглаживая живот)
Ища одно, находим мы другое.
ЛИЦО
Я не хотело в грязь собой ударить,
Но чем я сяду, если не собой?
ИНВАЛИД
Не уступили места негодяи,
А это место было для меня,
Конец, как видно, света наступает.
ЖЕНЩИНА
Да, Света я, но я не наступаю,
Я осторожно по земле ступаю
И иногда мужчинам уступаю,
Вот – результат такой уступки.
Оглаживает живот
ПАССАЖИР С ДЕТЬМИ
(иронически)
Да?
А как бы вы назвали это с этим?
Одна такая уступала мне
Примерно дважды, а затем слиняла,
И вот я вечный пассажир с детьми.
Ну, не конец, скажите, это света?
ЛИЦО
Сказало б я, какой у вас конец
Какого света, только вдруг и вправду
Наступит? А ведь я – лицо,
На мне – глаза, и что мне делать с ними?
ДЕТИ
Давайте все меняться!
ВСЕ
Это как?
ДЕТИ
(переходя на прозу)
Во-первых, надо перестать изъясняться этим дурацким пятистопным ямбом. Во-вторых, надо привести всех к единому знаменателю, чтобы числителям скучно не было, а то диалога не получится.
ЛИЦО
А как же мое необщее выражение?
ДЕТИ
Очень даже общее у тебя выражение, не фиг выпендриваться. Сделаем так: пусть инвалид станет беременным, женщина, как ей и полагается, сидит с детьми, а пожилой возраст нас вообще не интересует.
ЛИЦО
А я-то куда денусь?
ДЕТИ
Ты что, жопа, чтобы сидеть? Лица и постоять могут.
ПАССАЖИР
А я?
ДЕТИ
А вот пассажиры нам тут не нужны. Все мы – одна команда, и не надо раскачивать лодку.
ЖЕНЩИНА
А я вообще не согласна. Лучше сделаем так: пусть инвалид сидит с детьми, лицо забеременеет (у него, кажется, и так флюс начинается), а мы с пассажиром пойдем на заднем сиденье побеседуем.
ИНВАЛИД
Ну уж нет. Ни беременным быть, ни с детьми сидеть вы меня не заставите. Сделаем так: я буду сидеть со всеми удобствами, а пассажир с детьми и беременной женщиной на скорую руку оборудуют на заднем сиденье семейное общежитие.
ЛИЦО
А я-то куда денусь?
ИНВАЛИД
Не хочу никого обидеть, но на ваше лицо мне вообще плевать.
Плюет. Лицо утирается, но в этот момент встревает его пожилой возраст
ЛИЦО
Да вы тут совсем охренели. Чуть увидите человеческое лицо, классовую ненависть свою на него напускаете? Не дам лицо в обиду. А тебе, членистоногий, я вот что скажу: кто в автобус с протезом сунулся, тому от протеза и конец настанет. Так что делаем так: я у вас пойду за первое лицо, вы, дамочка, так и быть, за второе, а посторонних просим покинуть помещение.
ПАССАЖИР
Это я посторонний? Кому я тут посторонний? Видишь, написано: «Места для пассажиров». Место это – мое. И время – мое. И дети. К сожалению.
Грузно опускается на место. Все молчат, предчувствуя катарсис.
В автобусе гаснет свет.
СВЕТ
Все кончено, я гасну…