Недалеко от Фермопил Рождался мир чужой и подлый. И я там был, мёд-пиво пил И заедал сушёной воблой. Паром, швартованный узлом: Мост переброшен через реку. И что в сравненье с этим злом Простая гибель человека. Ты был в то утро нездоров. Пока вели тебя к забору, Погибло множество миров, Открытых внутреннему взору. Стихи изящно сложены, Отлиты пули безупречно, Миры войны и тишины — Всё растворяет мрак сердечный. Там встали рядом перс и грек И разделили хлеб, как братья. Мы продержались целый век И по мосту пришли обратно.

Двое старых марсиан: Скучно ей, он — вечно пьян. Денег нет, в подвале сыро, Не даёт собес квартиру. Было чуть не разошлись, Перебрали куль с вещами. И друг другу обещали Человеческую жизнь.

Мы были нищими, но нищета тех лет Слыла законной и благословенной, Как маргарин, намазанный на хлеб, И тусклый свет в конце вселенной. И веришь ли, бывали сыты мы Отчаянной устойчивостью мира. Зажглись огни, пресытились умы, Хлеб побелел,  а сердцу всё не мило.

Я так долго не видел маму, Что старые женщины стали напоминать мне её. Вот мама  идёт  за хлебом. Вот ждёт трамвай на морозе. Вот стоит в очереди в сберкассу. Мамино бордовое зимнее пальто И темно-зелёное демисезонное не знают износа. Воротник из собольей спинки всё так же строг. Мама никогда не узнаёт меня. Мы долго не виделись, Я сильно изменился.

Каждый день после школы мы шли воевать. Оружие добывали в бою, кричали “ура”, Пленных не брали. Возвращались домой усталые и голодные, Легкораненые, засыпали как убитые. Родители не ругали, вспоминали свою войну. В слове “война” было всё страшное и светлое, Несбывшееся, настоящее время. И мы уходили на войну, в полную свободу Быть детьми. Знали: война никогда не закончится, Будем играть, пока нас не убьют, Или не крикнут: “Домой!”

Рим был вчера, и я его застал В обычной циклопической бетонке, Где засыпал, не досчитав до ста. И что мне Рим, — я думал о девчонке. Хлеб и чеснок лежали на столе. Рабов везли звенящие трамваи По плоской птолемеевой  Земле. Совсем не помню, как девчонку звали.

Размазал шарфом след вороний. “Зима. Влюбленных метит снег”, — Сказал мне мельком посторонний, На вид хороший человек. Как белая воронья стая, Снег кружится со всех сторон. Фальшивлю песню, слов не зная, Про девушку, “что я влюблен”. Иду облепленный, нелепый Коротким шагом на вокзал. “Вы что-то холодно одеты”, — Хороший человек сказал. Демисезонная обнова. Ладонью снег смахнул с плеча И поблагодарил. Давно я Людей хороших не встречал.

У женского тела с возрастом Меньше и меньше мест Проходят дресс-код невест. Первыми прячутся бедра, шея, живот. С каждым годом плотнее И темнее цвета колгот. Плечи остаются открытыми до конца. Золотыми нитями Улыбка держит овал лица. Никогда не исчезнут рук белизна, Юный голос,  молодая спина.

Не стану врать, я не был пацаном. Таких придурков в пацаны не брали. Чернилами и ягодным вином Я не блевал, я был не в матерьяле. Не знал имён дворовых королей, Никто моей не видел финки. А чтоб не наваляли кренделей, Я новые не надевал ботинки. Всех королей свезли в Афганистан. Я так страдал от голосов Америк, Что Родина, затылок почесав, Мне не смогла оружие доверить. Но иногда бывает стыдно мне, Что финку прятал я в штанах хреновых. Все пацаны погибли на войне, А я брожу в ботинках новых.

Вспомни ксеноцефалов: Интернат под Киевом, Тысяча девятьсот семьдесят восьмой. Завуч, учитель географии, физрук. Их серые лица, усталые глаза. Империя разваливалась, Трудно готовить из человеческих детей Природных ксеноцефалов, Покорителей вселенной. Навык думать пустоту, говорить пустоту, Верить в пустоту, стоять насмерть за нее Не передается, как ни бейся. “Два” по ксеноцефальскому. (Мы называли его “чехословацким”). И всё же в глазах их была любовь: Земная лихорадка ксеноцефалов. Понимая, что обречены, говорили друг другу: Пусть у детей будет будущее. И вот, спустя тридцать лет, Я с благодарностью вспоминаю Завуча, физрука, учителя географии. Ксеноцефальский с ошибками кормит немного: “Создаёшь” документ Суркову или Кадырову, Заполняешь заявку на президентский грант — Переводишь по памяти с русского На ксеноцефальский и обратно. Гальванизированные пустотой слова Мерцают космическим смыслом. На ксеноцефальском невозможно соврать или пошутить. Империя рухнула на магических словах: “Я люблю тебя, Родина”. Конфликт форматов, ксеноцефальская земная лихорадка.

Съешь своих героев, страна, Выпей кровь мертвецов. Чтобы голодная не текла слюна — Закуси сыном, заешь отцом. Запеченные, заливные Блюда выбери наугад, Чтоб увидели остальные Улыбку добрую, нежный взгляд.

Была милосердна, светла и добра. Такими счастливыми были! Убили Степана, убили Петра, Семёна и Павла убили. На память читается список имён, А жизнь безымянно прекрасна. Согласен Степан, согласился Семён, И Павел и Пётр согласны. По святцам, по святцам, с заветных времён. Тебя ненадолго не стало: Какой-нибудь Павел, какой-то Семён. И снова Петра и Степана.

Возьмет конверт, наклеит марочку, Напишет адрес, лист согнёт, И нам на память фотокарточку Чужая молодость пришлет. Счастливыми нас не запомнили. Так и не вырвали из тьмы Фотографические молнии, Как мы стоим, как смотрим мы. Но может стать, в тумане старческом, В недовоёванном  раю Чужую молодость по карточке Мы опознаем как свою.

Мальчику нежелательно видеть, как мама плачет. Красится перед зеркалом. Умоляет мужчину. Мечется в поисках ключей от двери. Опаздывает. Бормочет тревожное, нелепое. Много чего еще нежелательно видеть. Мама ключей не найдет. Мама останется дома. В старости последней видит мальчик: Молодая мама плачет, мечется, умоляет. Сердце напрасно болит. Как  в детстве, помочь ей не может. Мама должна представать сыну всегда одинаково: С книжкой в руках, глаза отрывая на миг, Улыбаясь ему, как кому-то большому и сильному. Мама с медленной чашкою чая в руках. Лишь для того, чтоб пригубить. Вновь улыбнуться. Мальчику в старости жалкой будет нестрашно почти засыпать. Мама не уйдет никуда. Здесь твоя мама.