Джинджер Роджерс (ей нужно пораньше лечь спать, так как она работает на оружейном заводе в первую смену; но в это время ее малыш начинает плакать, она берет его на руки, прижимает к груди, подходит с ним к освещенному лампой столику, на котором стоит фотография солдата в форме времен Второй Мировой, и показывает карточку ребенку). Это вот твой отец, сынок... А это твой сын — видишь, Крис? Вам никогда не суждено свидеться. Только с моей помощью вы можете узнать друг о друге. Поэтому я сейчас и знакомлю вас. Видишь, это твой отец, сынок. У тебя те же глаза, те же вихры... Запомни его, золото мое, всегда помни его, всю жизнь. Он не оставил тебе наследства, радость моя: просто не успел. Ни миллионов долларов, ни загородных вилл, ни машин последней модели — ничего, сынок. Лишь более справедливый мир, чтобы ты мог расти спокойно. Вот твое единственное наследство. Личный дар тебе от твоего отца...

(«Нежная подруга», Ар-Кей-Оу-Рэйдио Пикчерс)

Версия, которую изложил бы привратник администратору здания, если бы тот решил допросить его о произошедшем 21 мая 1969 года на квартире Леопольдо Друсковича

Было около половины десятого утра, я подметал дорожку. Тут возле подъезда остановилось такси, из него вылезли двое и спросили, не из этого ли я дома. Это были сеньора более старшего возраста и молодой человек (ее сын, как потом я узнал). Услыхав, что я здешний привратник, они спросили, какой номер квартиры у господина Друсковича — 8А? Я ответил, что да. Я и представить себе не мог, чем все это для меня обернется. Женщина увидела, что дверь подъезда открыта — как и всегда по утрам, когда я прибираюсь у входа — и вошла, не говоря ни слова. А мужчина остался на улице возле подъезда. Я заметил, как она села в лифт. Чуть погодя мужчина затеял со мной разговор, не помню уж о чем, но только не об этой квартире 8А. Прошло еще немного времени. Пока я заканчивал мести, мужчина раза два или три успел взглянуть на часы. Хотя не прошло, наверное, и десяти-пятнадцати минут. Потом, в конце концов, подошел и сказал, что, похоже, ему потребуется моя помощь в одном очень серьезном деле. Друскович тяжело болен, объяснил он, и, наверное, придется подсобить его матери, чтобы она смогла со всем этим управиться.

Мне все это показалось странным. Но мы поднялись, и когда очутились на площадке восьмого этажа, я навострил уши, чтобы услышать, не доносится ли чего-нибудь из-за двери 8А, но ничего не услышал. А этот парень прямиком подошел к двери, постучал этак довольно сильно и спросил: «Мама, с тобой там все в порядке?» — ну, или что-то в этом роде. Никто ничего не ответил. Тогда он сказал мне, что мать, перед тем как ехать, велела ему, если она не вернется от Друсковича через десять минут, подняться за ней: у того, мол, нервное расстройство и она его побаивается.

Парень опять постучал в дверь и позвал мать — и снова никто не ответил. Тогда он попросил меня открыть дверь: у вас, мол, наверняка есть дубликат ключа — вдруг там что произошло. Может, Друсковичу совсем плохо, надо срочно везти его в больницу, он же сам потом скажет нам спасибо. Я мог бы отговориться, что мне надо спуститься за ключами к себе вниз, но поскольку по утрам они всегда при мне, я, ничтоже сумняшась, вытащил связку, вставил в замок стандартный большой ключ, которым отпираются все квартиры А, и открыл.

Друскович сидел, в чем мать родила, на кровати. Когда мы вошли, он обернулся к двери и тут же прикрылся, чем под руку попалось. Еще на кровати, укрытая простыней, лежала женщина, а та, вторая — мать парня — стояла посреди комнаты и приводила кое-как в порядок одежду. Я заметил, что Друскович держит что-то в руке, которую он тоже спрятал, и подумал, что, наверно, пистолет — хотя не был уверен. Мать этого парня вышла на лестницу, и я вместе с ними двумя спустился вниз на лифте. В лифте она сказала, что больше ноги ее в этом доме не будет и что она не желает быть причастной к этой дряни, и поблагодарила меня за то, что я открыл для них дверь. Я спросил их, как быть, если Друскович надумает скандалить, и парень пообещал, что вернется и обо всем со мной поговорит, но это было еще вчера, и он так и не вернулся.

Тогда я решил пойти извиниться перед сеньором Друсковичем, объяснить, как все было: что мне сказали, будто он болен, и я поверил. Я позвонил в дверь и сказал, что я один, те двое уехали. Он мне открыл — все так же в чем мать родила. Тряпка, которой он перед этим прикрылся, валялась на столе, а рядом с ней пистолет, как я и думал. Он, значит, совсем голый — и женщина с таким, выбитым, что ли, глазом, который у нее никак не открывался: та все так же лежит на кровати, под простыней.

Я прямо с порога начал объяснять, что вернулся попросить извинения за то, что поддался на уговоры и отпер дверь посторонним, — но парень наговорил мне, будто сеньор Друскович совсем плох и нужно срочно войти и посмотреть, что с ним. Я чуть не на коленях перед ним ползал, потому что по лицу его было видно, что никакой он не больной, а зол на меня, как черт, за то, что я сунул нос не в свое дело. Глаза у него аж налились кровью.

И тут он вдруг начинает смеяться и говорит, обращаясь к той женщине на кровати, что за все время не проронила ни слова, — что не только у него, у меня тоже не стоит, и он не один такой. И все знай себе хохочет — хотя видно, что на самом деле на уме у него затеять свару. Если бы ты, говорит, не высвободилась, когда они постучали, мы бы закончили то, что должны были довести до конца, а теперь все накрылось — и ты сама во всем виновата. С этими, значит, словами подходит он к постели, срывает с нее простыню и оставляет ее лежать голой. А та, сразу видно, боится его до смерти: даже не шевельнулась. Точно кошка, когда на ту лает собака, а она и хочет пуститься наутек, и не может. Тогда он снова завел свое: «Видишь, у этого тоже не встает». А потом ко мне — спускай, мол, штаны, лови момент, пока она хочет. Я, видя, что они оба не в себе, решил двигать прочь подобру-поздорову. Она на лицо-то была неказиста, а тело, и правда, у нее было красивое. Только было стал я бочком пробираться к двери, как он схватил меня и повалил на нее. Тут я решил во что бы то ни стало делать ноги, сказал, что мне некогда, поднялся — а он меня снова пихнул на нее. Ну, я завелся и стал кричать, чтобы он со мной повежливей, что я многое жильцам прощаю, но он перебарщивает и не помню уж, что еще. А он в ответ как вмажет мне по яйцам, так что я согнулся от боли, и говорит, что я все вру и что на самом деле у меня просто не стоит. Я кое-как доковылял до двери и потрюхал прочь на полусогнутых.

С полчаса этак спустя, когда я мыл лестницу между последними этажами, он вдруг появился — причем явно специально меня искал — и дал мне бумажку в сто тысяч песо. И сказал, что был пьян, теперь, мол, протрезвел, раскаивается и просит его простить. Я сгреб деньги, потому что он передо мной был и вправду сильно виноват. Он сообщил, что ему нужно на пару дней уехать, а та сеньора остается — в случае чего она всегда там, у него. Больше ничего не добавил и ушел.

Действия Лео Друсковича в течение 21 и 22 мая 1969 года

Загладив свою вину перед привратником дома, где он жил, Лео направился к себе в редакцию. Оттуда позвонил в комиссию, ведающую участием Аргентины в фестивале Сан-Паулу, и сообщил ответственному за подготовку к фестивалю, что Гладис Эбе Д'Онофрио отказывается представлять Аргентину на этом форуме по состоянию здоровья и что в связи с этим, в качестве замены, необходимо немедленно вызвать Марию Эстер Вилу. Поскольку официально кандидатура аргентинского участника еще не оглашена, то в случае согласия Марии Эстер можно будет тут же сообщить журналистам о ее избрании.

Телефонный собеседник Лео отвечал ему, что лично он по-прежнему находится под глубоким впечатлением от работ Гладис Эбе Д'Онофрио и хотел бы, как только та поправится, организовать ее персональную выставку в одной из новых муниципальных галерей, где просто идеальные условия для представления того рода творчества, которым занимается госпожа Д'Онофрио. И на прощание попросил, чтобы Лео позвонил ему на следующий день, так как, учитывая его дружеские отношения с директором этой галереи, он наверняка сможет уже сказать нечто определенное относительно этого проекта. И предложил, чтобы Лео, как открыватель этого дарования, поместил в своем журнале рекламу первой персональной выставки Гладис Эбе Д'Онофрио для привлечения столичной публики.

Не отдохнув накануне, Лео оказался не в состоянии работать: промучившись несколько часов кряду, он порвал все написанное и покинул редакцию. Запасшись снотворным, он снял номер в одном из центральных отелей и, понадеявшись, что усталость свалит его с ног, поднялся туда и попытался сразу лечь спать. Но заснуть ему не удалось. Он подумал о Гладис и испытываемых ею схожих проблемах, встал, открыл пузырек с таблетками — и вновь на ум ему пришла Гладис с ее склонностью к самоубийству. Он принял две таблетки, солидную дозу, и проспал мертвым сном до утра.

Проснувшись, он ощутил сильную головную боль. Необходимость снова влезать в ту же одежду, что и вчера, привела его в бешенство. Не побрившись, он отправился в редакцию журнала. Но сосредоточиться на работе снова не сумел. Мигрень мучила его все сильнее. Именно в таком состоянии застал его звонок давешнего собеседника, который передал ему, что только что сообщил журналистам имя аргентинской участницы фестиваля в Сан-Паулу и известие это будет опубликовано в вечернем выпуске газет. Кроме того, продолжал тот, он успел переговорить с директором галереи, который живо заинтересовался его предложением и попросил, чтобы Лео с сеньоритой Д'Онофрио приехали сегодня вечером к нему домой, где в половине одиннадцатого собирается представительное общество знатоков искусства.

Завершив разговор, Лео набрал номер своей квартиры, чтобы поговорить с Гладис. Когда та подняла трубку, он известил ее, что в вечерних газетах будет опубликовано имя аргентинской участницы фестиваля, что это будет не она и что сделано это для того, чтобы не подвергать ее расстроенную психику подобному тяжкому испытанию. Гладис промолчала. Вместо этого, продолжал Лео, он устроит ей для начала менее рискованную премьеру — перед отечественной публикой. Для этого она должна явиться сегодня вечером в гости к директору одной галереи — он продиктовал ей адрес и, добавив, что самого его там не будет, положил трубку.

Убедившись, что сегодня ему вновь не суждено нормально поработать, он раздал кое-какие поручения, попрощался и двинулся на своей машине в направлении шоссе, по которому можно было бы выехать прочь из города. Выбор его пал на дорогу № 9, на Росарио. Он намеревался добраться до какого-нибудь открытого места, там остановиться и подышать свежим воздухом. Мчаться на скорости было приятно, перипетий дорожного движения отвлекали его от мыслей, а один раз, обойдя по правой полосе сразу двух водителей, которые никак не хотели его пропускать, он даже рассмеялся от удовольствия.

Километрах в двухстах от столицы он, с превышением скорости, миновал пункт дорожного контроля. Дежурный инспектор это заметил и попытался связаться с постом в тридцати километрах дальше по шоссе — но линия все время была занята, и он сумел пробиться лишь после того, как Лео, все так же не сбавляя скорости, уже пронесся мимо постового. Задержать его тот не смог, будучи связан по рукам и ногам разбирательством с другими нарушителями.

Наконец, Лео почувствовал себя лучше и притормозил у мотеля на 250-м километре. Впервые за несколько дней у него разыгрался аппетит.

Перекусив, он решил вернуться в город. Ход его рассуждений, вкратце, был таков: Мария Эстер, став свидетелем разыгранной прошлым утром сцены и, впридачу, удостоившись звания аргентинской участницы фестиваля Сан-Паулу, больше не станет преследовать его своими подозрениями; однако, хотя план его в целом удался, возникли новые, иного рода осложнения; как бы то ни было, задуманный им план увенчался успехом; что касается дисквалификации Гладис Эбе Д'Онофрио, то это нельзя назвать несправедливостью, так как она действительно не в состоянии была бы выдержать подобное испытание, — однако, учитывая, что изначально она была его протеже, он, дабы не возбуждать подозрений, должен сегодня вечером съездить вместе с нею в гости к этому директору галереи: и поскольку в его же собственных интересах, чтобы их с Гладис увидели вместе на этой встрече, он лично обеспечит ее присутствие там.

Он наддал газу. Когда Лео вновь поравнялся с пунктом дорожного контроля на 210-м километре, дежурный инспектор узнал его машину и сейчас же позвонил дальше по трассе, чтобы там перехватили нарушителя. Когда Лео поравнялся со следующим контрольным пунктом, было уже около шести вечера, и он гнал машину на еще большей скорости, чтобы поскорей добраться до города и приступить к выполнению созревшего у него в голове нового плана. Однако там его уже поджидали двое полицейских на мотоциклах, которые тут же ринулись за ним вдогонку. Лео заметил преследование, и его воспаленному сознанию представилось, будто полиция, при пособничестве его психиатра и Марии Эстер, сумела-таки докопаться до истинной картины преступления, совершенного им некогда на пустыре. Лео еще прибавил ходу. Пытаясь обойти справа впереди идущую машину на участке, за которым начинался поворот, он не справился с управлением — и автомобиль на скорости перевернулся...

Официальный акт аутопсии

Место происшествия: Барадеро

Дата: 22 мая 1969 года

Имя потерпевшего: неизвестно

Обстоятельства аварии: водитель, пол мужской; потерпел аварию на трассе № 9; автомобиль на ходу перевернулся; машина будет перевезена краном завтра; документы потерпевшего, очевидно, внутри; автомобиль в разбитом состоянии оставлен в кювете, в 14 километрах от данного населенного пункта

Медицинское заключение: труп мужчины средних лет, общее отвердение тканей, кожа белая, волосы русые, густые, подкожный жировой слой незначительный

Результаты внешнего осмотра, ощупывания и простукивания трупа: раны травматического происхождения на лице — глубокие, резаные, кровоточащие; в том числе одна на верхней губе, с десенным кровотечением; крупная гематома и содранная кожа в районе лба, с правой стороны; вторая, аналогичной формы и размера, в районе височной кости. Множественные ушибы правой ноги, перелом бедра в средней части, коленной чашечки и подъема стопы.

Глубокое вскрытие кожи и тканей, выполненное коротким ланцетом с закругленным лезвием, показало следующее: при снятии кожно-волосяного покрова путем полусечения видна гематома в области теменной кости. Благодаря полученной пострадавшим черепной травме, без вскрытия и извлечения мозгового вещества наблюдается перелом основания черепа, простирающийся до височной кости. В мозговом веществе отмечены множественные разрывы кровеносных сосудов. При вертикальном разрезе мозгового вещества обнажаются кровяные экссудаты.

Выполнен разрез по внешней стороне бедра с целью обнаружения перелома кости. Установлено место перелома, а также наличие вокруг большой кольцевой зоны кровотечения

Детали, опущенные при составлении официального акта аутопсии

После смерти человеческое тело претерпевает изменения, общие для представителей всех возрастов и рас (за исключением редких случаев, когда ряд известных заболеваний вызывает в организме определенные отклонения). В теле Леопольдо Друсковича засвидетельствованы были общераспространенные изменения.

Сердце: уже через несколько часов после наступления смерти в сердце начинается процесс затвердевания тканей; сначала цепенеет левый желудочек и, сжимаясь, опустошается почти целиком, затем правый — опустошаясь до половины; первые полтора часа кровь еще сохраняет свою текучесть, позже коагулируется.

Кровь: она, как уже было сказано, коагулируется в сосудах, оставаясь жидкой лишь в случае асфиксии; позже в ней поселяются и размножаются кишечные бактерии.

Мозг: процессы трупного распада развиваются в мозгу очень быстро, симптомом чего служит появление серо-зеленой окраски в заполненных газом пустотах.

Полость рта: наиболее значительные изменения происходят под влиянием десикации после того, как рот остается открытым; кроме того, вследствие окаменения жевательных мускулов на языке обозначаются отпечатки, оставленные зубами.

Зубы и челюсти: зубы в наименьшей степени подвержены омертвению и потому часто служат для опознания трупа; однако воздействие воздуха и повышенной влажности могут ускорить их распад.

Пищевод и носоглотка: нередко загрязнение их желудочными нечистотами, происходящее во время агонии и, затем, транспортировки трупа.

Бронхи и гортань: то же самое, несмотря на то, что органы эти принадлежат к дыхательной, а не пищеварительной системе.

Легкие и плевра: в легкие и плевру также может попасть содержимое желудка; происходит это двумя путями: либо вследствие кислотного обмякания легкого, которое распространяется на плевру и пищеварительный тракт, разрушая их и открывая доступ желудочным отходам, либо, наоборот, вследствие трупного размягчения пищевода с последующим прободением плевры; в любом из этих случаев в легких и плевре обнаруживается бурая жидкость с резким кислотным запахом.

Печень: при надрезе из нее выступает — сама или после нажатия грязно-красного цвета пенящаяся кровь. Наполненные газом пузырьки могут появляться в разных количествах, в зависимости от чего весь орган приобретает губчатый вид, либо пенистый эффект возникает лишь в месте разреза.

Желудок: его клапаны с обеих сторон сжимаются до полного закрытия; затем, с началом общей релаксации, клапаны эти и их сфинктеры также разжимаются. Содержимое желудка может мало-помалу перетечь в полость рта, в особенности если переменить положение трупа; вскоре наступает черед самопоглощения желудка под воздействием его собственных соков или желудочной кислоты, выделенной перед наступлением смерти — вследствие чего слизистая оболочка приобретает особую прозрачность и в конце концов полностью исчезает; подслизистая также претерпевает подобную трансформацию, изменяя свой цвет, покуда, наконец, мышечная ткань не обмякает, в свою очередь, и стенка желудка — сама собою или при малейшем контакте — не прорывается; содержимое желудка выливается в брюшную полость, где продолжает свое растворяющее действие, поглощая прежде всего жировую ткань.

Кишечник: стенки кишечника, растянутые образующимися в нем после смерти газами, становятся тонкими и бледными; газы скапливаются в верхней части кишечника, в то время как кровь стекает в нижнюю его часть, в область таза, который вследствие этого приобретает синеватую окраску.

Мужские половые органы: мышцы полости, в которой находятся семенники, также подвергаются трупному затвердеванию, в результате чего содержимое их вытесняется в мочеиспускательный канал, по которому может быть извергнуто наружу.

Мышцы: вскоре после наступления смерти, часа через два-четыре, начинается трупное оцепенение, то есть сокращение и затвердевание мышц; причиной этого является сжатие тканей под воздействием образующихся в мертвом теле кислот.

Скелет: он не претерпевает сколь-нибудь значительных изменений; разложение костного мозга наступает сравнительно нескоро.