Грета Гарбо (знаменитая танцовщица, только что с успехом выступив со своей балетной труппой, вернулась в номер в берлинском «Гранд-Отеле», чтобы разделить радость с дорогим для нее человеком, однако тот не пришел; уже поздно, оркестр, весь день игравший в холле несколькими этажами ниже, умолк, музыканты расходятся). Вот и музыка смолкла... Какая сегодня вечером тишина! Никогда еще не было так тихо в «Гранд-Отеле»... (на глаза ей попадается корзина с цветами от поклонников). Эти цветы навевают мне мысли о похоронах. А тебе, Сюзетт?

Преданная служанка. Просто каллы, мадам.

Грета Гарбо. Сюзетт... прошу тебя, позвони в номер барона... (Служанка набирает номер, слышны гудки, никто не отвечает)

Преданная служанка. Не отвечает, мадам.

Грета Гарбо (не зная, что ожидаемый ею барон фон Гайргерн, ее любовник, со вчерашнего дня лежит, убитый, в своем номере). Попробуй еще раз, Сюзетт... (тихо, самой себе). Приди ко мне, любимый... ты нужен мне. Вчера я всю ночь не сомкнула глаз. Я была уверена, что ты придешь...

(«Гранд-Отель», Метро-Голдуин-Мэйер)

Буэнос-Айрес, 22 мая 1960 года

Прождав целый день в квартире Леопольдо Друсковича, Гладис получила чемодан с вещами, высланный ей матерью из Плайи Бланки. Она даже не смогла дать на чай курьеру, так как тот не мог разменять ей банкноту в десять тысяч песо, которую Лео оставил под тяжелыми толедскими ножницами. Первым делом она извлекла из чемодана пузырек с транквилизатором: всю ночь она не сомкнула глаз и теперь ей просто необходимо было дать отдых нервам. На часах было 18.23. Несколькими часами раньше Лео сообщил ей, что имя нового аргентинского участника, избранного на фестиваль в Сан-Паулу, будет опубликовано в вечернем выпуске крупной газеты, который выходит в 19.00. Примерно в половине восьмого, как обычно, почтальон должен сунуть газету под дверь, а три часа спустя, как предупредил Лео, Гладис должна присутствовать на важной встрече, где ей будет дан окончательный ответ. Гладис подумала, что если принять успокоительное сейчас, то чтение газетного сообщения может снова выбить ее из колеи, и потребуется принять дополнительную дозу. Среди прочего мать переслала ей бигуди и всю ее косметику. Гладис пришла в голову мысль, что закручивание волос на бигуди поможет ей успокоить нервы. К тому же, если ближе к ночи у нее достанет сил ехать на это сборище, — волосы уже будут завиты и останется их только причесать. Она постаралась растянуть завивку как можно дольше, чтобы убить время в ожидании вечерней газеты. Через четверть часа, однако, операция эта была завершена, и Гладис перешла к следующей, начав намазывать лицо питательным кремом. Это занятие, вкупе с массажом лица, отняло у нее еще десять минут.

За это время в уме ее, в обобщенном виде, протекали следующие рассуждения: поскольку психическое состояние ее действительно далеко от нормального. Лео имел право отстранить ее от поездки в Сан-Паулу; возможно, она окажется не в силах выдержать даже предстоящей ей сегодня вечером встречи в доме директора крупной муниципальной галереи; приглашение ее туда — не более чем утешительная мера, компенсация за отклонение ее кандидатуры для поездки на фестиваль, и должно рассматриваться скорее как акт милосердия, нежели профессионального признания; и ее творчество, судя по всему, представляет собой сплошной блеф; если бы это было не так, Лео послал бы ее в Сан-Паулу; а если творчество ее просто блеф, она никогда не осмелится демонстрировать его в художественных галереях, ни даже перед близкими друзьями; однако в таком случае, не выставляясь, нечего надеяться на гонорары и достаток; учитывая, что оставшиеся после Америки накопления почти растаяли, а надежды зарабатывать на жизнь творчеством теперь больше нет, ей придется браться за первую попавшуюся работу; а на любую попавшуюся работу у нее нет сил, и все же, поскольку пенсии матери явно не хватит на покрытие всех расходов, придется за нее браться; единственное занятие, которое ей действительно по душе, — ее творчество, однако, потеряв в него веру, она не сможет представить его на суд публики; если даже у нее достанет сил взяться за любую работу, это даст ей лишь средства для поддержания жизни; поддерживать жизнь же означает для нее продлевать нынешние свои мучения.

Покончив с массажом лица, Гладис откупорила пузырек со снотворным и пересчитала таблетки. Получившееся количество — двенадцать — направило ход ее мыслей в новое русло. В целом эти новые ее рассуждения сводились к следующему: двенадцати таблеток может оказаться недостаточно, чтобы покончить с жизнью; если их и впрямь окажется недостаточно, можно вскрыть себе вены лезвием бритвы, которое наверняка найдется у Лео в ванной: хотя и вполне осуществимый, этот последний план содержит ряд неудобств, главным из которых является то, что способ это болезненный и медленный — и чей-нибудь нежданный приход может помешать ее намерениям; быстрее и вернее всего было бы выброситься из окна этой квартиры, с восьмого этажа, в особенности если прыгнуть головой вниз — тут осечки быть не может; при прыжке вниз головой она будет в точности следовать инструкциям, которые когда-то в спортивном клубе в Бельграно давал ей учитель плавания — нужно будет нырнуть, как в детстве в бассейн, с той разницей, что при данном прыжке не следует вытягивать руки над головой; если она твердо намерена выброситься из окна, не имеет никакого смысла выжидать предписанные косметологами полчаса, необходимые для впитывания крема кожей по окончании массажа; с другой стороны, если она сотрет сейчас крем, а потом у нее не хватит мужества прыгнуть, на ночном сборище в доме директора галереи она предстанет не в лучшей форме: а если, наоборот, оставить крем впитываться, то вдруг еще до истечения положенного получаса она, поддавшись импульсу, все же бросится из окна — и свидетели ее падения на мостовую не преминут заметить такую гротескную деталь, как кремовая маска на лице трупа.

Гладис пересыпала таблетки обратно в пузырек и закрыла его пробкой. Через мгновение вновь раскупорила. Дальнейший ход ее рассуждений свелся к следующему: хотя двенадцати таблеток и недостаточно, чтобы прикончить здоровый организм, для ее тела, пресыщенного транквилизаторами, этого хватит с лихвой; еще надежнее будет сочетание этой дозы с алкоголем — как доказало ее позавчерашнее отключение в автомобиле Лео; если уж простой коктейль из рома произвел на нее такой эффект, нет сомнений, что организм ее подорван длительным ежедневным употреблением транквилизаторов; то мерзкое обхождение, которое она перенесла со стороны Лео, будучи непростительным, все же вполне объяснимо: мужчину такого склада не могли не разъярить причуды вечно подавленной, кривой на один глаз и вдобавок бесталанной женщины, как она; коли уж от ромового коктейля она потеряла сознание, то двенадцать таблеток, запитые виски, без сомнения отправят ее на тот свет; пусть даже нынешние ее опусы бесталанны — но в прошлом у нее было по меньшей мере одно удачное произведение, премированное на Осеннем Салоне, которое она с удовольствием показала бы Лео, ведь работа эта является собственностью музея и должна храниться где-то в государственных запасниках; и хотя автору «Икара» ее шедевр не понравился, может статься, Лео бы он пришелся по вкусу; а если художник хотя бы однажды в своей жизни создал нечто стоящее, не исключено, что ему это удастся еще когда-нибудь; и хотя последний ее художественный эксперимент провалился, он, возможно, все же не ниже уровнем, чем заурядные поделки Марии Эстер Вилы; последние просто не заслуживают названия экспериментов; будь она в силах это сделать — не преминула бы выставить свое творчество и работы своей соперницы на всеобщее обозрение, чтобы очевидно стало различие между тем и другим; впрочем, несмотря на высокий, мировой уровень культуры бразильской публики, не исключено, что ее произведения были бы более понятны аудитории, говорящей с нею на одном языке и близкой ей по корням, — то есть, аргентинцам; в таком случае лучшей публики, чем в Буэнос-Айресе, ей не сыскать; и тогда ей необходимо сегодня отправиться в гости к директору галереи и принять его предложение; Лео передал ей это предложение в полной уверенности, что она откажется; если она все же отважится появиться в доме у директора галереи, то непременно заявит, что кандидатура ее была отклонена волей одного из членов жюри, который руководствовался при этом личными и весьма спорными мотивами; нет, если уж действительно задаться такой целью, лучше изложить все письменно и зачитать на этом ночном приеме или заучить наизусть формулировки своего обвинения, чтобы в решающий момент не оробеть и не стушеваться при всем честном народе.

Она отыскала бумагу, карандаш, однако внимание ее было чересчур рассеяно. Она сварила себе чашку кофе и принялась отхлебывать маленькими глотками, смакуя: кофе ей был запрещен, так как слишком возбуждал ее. Она пыталась придумать форму, в которой могла бы обратиться к собравшимся на приеме, — и не знала, с чего начать. Подходящая к случаю фраза никак не приходила ей в голову. От напряжения у нее сдавило виски, пульс участился. Она бросила карандаш и растянулась на кровати. Чуть погодя взглянула на часы: до прихода почтальона с вечерней газетой оставалось еще минут сорок. Не принять ли успокоительного? — подумалось ей, но она тут же отклонила эту мысль, боясь, как бы после лекарства на приеме не выглядеть заторможенной. Она представила себе того давнего юношу, автора «Икара», о котором давно уже не вспоминала, — как бы он выглядел в этой комнате, среди обстановки и вещей Лео. И спросила себя, не постарел ли он за это время: все же тот был старше нее. Теперь ему, должно быть, было лет сорок. Гладис автоматически положила руку на клитор и принялась поглаживать его. Пульс ее понемногу успокаивался. Она старалась восстановить в памяти черты юного художника, которые успели стереться за минувшие с той поры два десятка лет. Никакого наслаждения Гладис не испытала: лишь успокоила нервы и дала занятие рукам. Пока, наконец, еще до ожидаемого часа под дверью не раздался шорох подсовываемой газеты.

На второй полосе была помещена рамка с объявлением о том, что представлять Аргентину на Бьеннале Сан-Паулу избрана Мария Эстер Вила, — без какого-либо упоминания о прежней кандидатуре. В соседней колонке сообщалось, что в программе Театра Колумба на этой неделе — спектакль «Турандот». Далее шли заметки о других новостях культурной жизни. Ход ее мыслей, при беглом просмотре всех этих публикаций, в общих чертах был следующим: несмотря на давнее желание, ни разу в жизни не была она на опере Пуччини «Турандот», а теперь, вероятно, уже никогда и не побывает; в таком случае, еще меньше шансов у нее прослушать цикл лекций по парапсихологии — область, которая страшно ее занимала, — на факультете философии, объявленный на следующий месяц; в отношении намечающихся на неделе кинопремьер ей никогда не узнать, увенчались ли они успехом или провалом; однако если ей вдруг все же суждено увидеть «Турандот», это будет означать, что она сумела пережить сегодняшний кризис и, таким образом, сможет посетить и кинопремьеры — хотя всем им предпочитает оперы — как объявленную на этой неделе, так и те, что будут в репертуаре на следующей неделе, в следующем месяце, через год; количество опер, на которых она не бывала и хотела бы побывать, велико — однако скорее всего ей не суждено увидеть ни одной; равно как узнать результат автопробега, объявление о котором напечатано в конце страницы; даже если ей и удастся преодолеть кризис, она может не узнать этого результата, поскольку автоспорт никогда ее не интересовал; что касается гороскопа — на завтрашний день, поскольку газета вечерняя, — то, хотя она и не верит в темные астрологические измышления, на сей раз его можно считать верным, поскольку ее знаку предсказывается, в профессиональном плане, обострение отношений, что может привести к серьезным конфликтам, в эмоциональном плане — тенденция к нестабильности, в финансовом — сложности, связанные с попыткой влезть в неоправданные расходы, и, в качестве резюме, рекомендуется гибкость, как норма поведения на грядущий день; коли все это так, то завтрашний день обещает быть для нее не легче нынешнего.

Она заметила, что на пальцах ее правой руки еще осталась липкая слизь, поднялась, прошла в ванную, повернула кран и, в ожидании пока пойдет теплая вода, заглянула в стенной шкафчик. Кисточка, крем, бритва. Стало быть, Лео, привыкший пользоваться своими собственными бритвенными принадлежностями вместо бритья в парикмахерской, вернется домой. Она сполоснула руки, но тут ощутила, что подмышки у нее слегка потные, и решила принять душ, чтобы смыть с себя всю грязь. Горячая вода вызвала приятное ощущение, сильный напор душа заменял собою массаж. Гладис охватило желание освежить и голову, подставив затылок под упругую струю. Однако если намочить волосы, то все ее старания — завивка, маска — окажутся потраченными впустую. Нервными, дрожащими руками она вынула из волос бигуди, не зная, вернет их туда после душа или нет. Туалетной бумагой резко, корябая кожу, очистила лицо от крема. Благодатное действие горячей воды сказалось мгновенно: тяжесть в висках и затылке отступила. Гладис решила еще несколько минут подержать голову под душем.

Вытираясь, она не могла решить, накручивать ли вновь волосы на бигуди. В конце концов, она решила сначала поваляться немного на кровати и обернула голову полотенцем, чтобы не намочить подушку. Гладис легла и тут же вспомнила, как когда-то, когда Лео впервые вошел к ней в гостиничный номер, на голове у нее тоже было повязано полотенце. Теперь кожа ее была абсолютно чиста, свободна от всяких выделений. Она подняла руку и провела ею по плечу, ощутив призывную мягкость этой очищенной кожи. Закрыла глаза и попыталась восстановить в памяти детали той встречи с Лео, и в какой момент она сняла с головы повязанное тюрбаном полотенце. При этих воспоминаниях ее пронизало острое желание возобновить мастурбацию. Оргазм нахлынул быстро и властно. Ей удалось почти воочию увидеть Лео, овладевающего ею и нежно улыбающегося при этом — что случилось с ним единственный раз, вчера утром, в присутствии Марии Эстер.

Из груди Гладис вырвался глубокий вздох. Она надеялась, что теперь ей удастся проспать хотя бы час, как это обычно бывало после каждой мастурбации. В мозгу у нее промелькнуло, что необходимости в снотворном, чтобы отдохнуть перед предстоящим приемом, больше нет. Нужно было во что бы то ни стало выспаться — без этого ей не выполнить никакого плана. Она постаралась расслабиться. Прошло несколько минут, в ногах и руках начали ощущаться точно электрические разряды. Она переменила положение тела, затем еще, и еще раз — но так и не сумела найти удобной позы. Во всем виновата подушка, более мягкая, чем она привыкла, — подумала Гладис. Тяжесть в висках и затылке возникла вновь, нарастая с каждой секундой. Гладис внезапно озарило: все дело в кофе! Оно всегда на нее так действовало. Из этого она сделала вывод, что боль будет усиливаться, пока не превратится в настоящую мигрень — особенно в ее нынешнем состоянии, после бессонной ночи. Она вспомнила, что всякий раз, когда после мастурбации ей не удавалось немедленно уснуть, ее начинала терзать мигрень. Л па сей раз на это накладывался еще эффект кофе. Она бросила взгляд на часы: 19.47, через два с половиной часа ей надо быть на приеме. Самым радикальным решением будет принять снотворное, но оно оглушит ее, и под его действием ей будет недоставать ясности ума. А что если глоток виски? Может быть, с его помощью удастся уравновесить действие кофе. Она встала и налила себе изрядную дозу — и уже собиралась было выпить, как ее остановил телефонный звонок.

Она решила, что это Лео звонит, чтобы сообщить ей что-нибудь приятное, а быть может, и крайне важное, способное разрешить все ее проблемы — что избавит ее от необходимости вливать в себя это пойло, которое внушает ей отвращение. Но это оказался не он. На том конце провода застенчивый и чрезмерно вежливый женский голос попросил позвать к телефону Лео. Гладис сухо ответила, что его нет. Тогда женщина попросила любезно напомнить ему, что одна попавшая в несчастье семья ожидает обещанных им денег, которых они до сих пор не получили. Гладис заверила ее, что передаст и, не попрощавшись, положила трубку — после чего в два приема опустошила приготовленный стакан. Она ощутила разливающееся в груди приятное тепло, но ни малейших признаков сна. Налила еще, почти вдвое больше, чем в первый раз. Выпила и почти сейчас же почувствовала, как веки ее отяжелели. Наконец-то на нее навалился сон. Ей снилось, будто нужно просыпаться и спешить, она лениво поднимается, нажимает кнопку будильника, одевается и вовремя успевает добраться до своей нью-йоркской службы. Сон этот, закапчиваясь, возобновлялся — причем с каждым разом усилия, с которыми она поднималась и выключала будильник, становились все большими.

Гладис проснулась в четвертом часу ночи. Мигрень к этому времени стала почти нестерпимой. Она взглянула на часы, определила, что уже никак не успевает на назначенную встречу, и мысли ее, в общих чертах, приняли следующее направление: раз уж она пропустила столь важное событие, никуда больше она сегодня не поедет; ни сегодня, ни вообще когда бы то ни было; она останется тут до тех пор, пока кто-нибудь не приедет и не увезет ее, все равно, куда; если только это окажется возможным — никогда в жизни она больше не будет принимать никаких решений; и, если, возможно, не станет больше никому докучать никакими просьбами; не принимать решений — означает, что поведение ее отныне исключает любые непоправимые поступки, вроде самоубийства, каковое опечалило бы ее мать, и даже Лео; отказ от всякой деятельности подразумевает, что она целиком и полностью вверяет себя заботам матери, для которой это наверняка будет желанным времяпровождением; она никуда не будет выезжать, не переступит порога их домика, даже чтобы проводить в последний путь мать, если та умрет; она никогда не встанет со своей постели; и тогда, не поднимаясь с постели, она умрет тоже, потому что после смерти матери некому будет приносить ей пищу.

Ночь была необыкновенно тихая, на улице не было слышно ни единой машины. Гладис напрягла слух, так как уловила легкий шум, источник которого установить не могла. В конце концов она пришла к выводу, что звуки доносятся из соседней квартиры, отделенной от комнаты перегородкой, на которой Лео повесил самую большую из собранных им картин. Звуки походили на причитания и вздохи женщины. Гладис поднялась и припала ухом к стене. Там, за стеной неизвестная женщина стонала от избытка наслаждения, а ее партнер бормотал ей неразборчивые слова. Время от времени раздавался даже негромкий скрип кровати. Гладис отстранилась на несколько сантиметров. Теперь слышался лишь более высокий из двух голосов, и достаточно приглушенно. Она опять прислонила ухо — и вновь разобрала более низкий голос и скрипение матраса. Гладис охватило необоримое желание оказаться в объятиях этого мужчины. Женские охи все нарастали. Гладис выжидала, когда наступивший оргазм сделает эти вскрики еще более отчетливыми, — однако крещендо вдруг оборвалось. Можно было различить лишь неясное, носовое мычание. Гладис догадалась, в чем дело: он долгим поцелуем заглушал слишком нескромные стенания своей партнерши.

В наступившей вслед за этим тишине в уме у Гладис проносились, в общем виде, следующие рассуждения: в то время, как в нескольких сантиметрах от нее находится женщина, испытывающая такое безмерное наслаждение, сама она вынуждена, среди прочего, страдать от мигрени, отдаления Лео, несправедливого решения жюри и ожидания новых бесчисленных мигреней, которые будут мучить ее по возвращении в Плаю Бланку; если допустимо такое неравенство судеб, то почему именно ей выпала наихудшая?; но даже если ей и выпала наихудшая из судеб, то почему она обязана безропотно принимать ее?; больше того, если некие неведомые ей силы вдруг решили, что ей полагается наихудшая доля, то с какой стати ей быть соучастницей этого заговора?; и коли эти неизвестные силы творят подобную несправедливость, они заслуживают осуждения и какое бы то ни было сообщничество с ними постыдно; в случае, если она будет жить дальше, такое сообщничество, однако, неизбежно; одно решение жить дальше делает ее их сообщницей; хотя попрощаться с матерью по телефону было бы для той болезненно, Гладис ничего другого в голову не приходило; пусть даже придется сделать над собой усилие — она должна ясно и спокойно объяснить матери все; несмотря на горечь прощания, исчезновения ее, в конечном счете, облегчит той жизнь и позволит вернуться к занятиям декламацией.

Она заказала телефонный разговор, назвав номер телефона их соседей в Плае Бланке. Телефонистка предупредила, что придется подождать десять минут. Гладис решила тем временем приодеться, не желая, чтобы ее подобрали на тротуаре голой. Она надела лифчик, трусы и накинула ночную рубашку. Десять минут истекло. Она вновь набрала номер междугородной — и ей сообщили, что связь оборвана ввиду бушующей на побережье непогоды. Гладис с облегчением отменила заказ, подумав, что ей не придется больше услышать голос матери. С приятным удивлением она заметила, что ее мигрень потихоньку проходит. Открыла кран в умывальнике, набрала пригоршню прохладной, свежей воды и выпила несколько глотков. Взвесила возможность надеть, перед тем как выброситься из окна, темные очки, но рассудила, что в полете те наверняка слетят с нее и упадут отдельно от тела. Хотя очки ее уже были немного поцарапаны и в последнее время вызывали у нее ощущение старомодности, она к ним привязалась, так как проходила в них с того самого дня, когда лишилась глаза. Бросить их тут, в комнате Лео, показалось ей некой неблагодарностью. Она решила взять их с собой и крепко зажать в ладони, чтобы они не выпали во время падения. От мигрени ее почти не осталось следа. С облегчением ей подумалось, что это была последняя мигрень в ее жизни. Она подошла к окну и открыла его. За ним оказался балкончик с перилами высотою ниже метра.