Глава 9

— Смотри, что я принес!

— Не может быть!.. Что, мать приходила?..

— Да!!!

— Как здорово… Значит, ей лучше?

— Ага, значительно… Смотри, что она мне принесла. В смысле, нам.

— Спасибо, но это все тебе, не надо.

— Помолчи, тебе надо выздоравливать. С этого дня у нас начинается новая жизнь… Простыни почти высохли, потрогай… и столько еды. Смотри, два жареных цыпленка, два, представляешь? Это для тебя, причем они хорошие, как раз для твоего живота. Вот увидишь, теперь ты моментально поправишься.

— Нет, я так не могу.

— Пожалуйста, возьми. Лучше я сам не поем, зато буду избавлен от вони… Нет, серьезно, попробуй хотя бы пару дней не есть здешней пищи, тогда ты сразу выздоровеешь. Давай.

— Думаешь?..

— Конечно. И раз уж тебе лучше… закрой глаза, Валентин. Интересно, угадаешь?.. На, потрогай…

— Откуда мне знать, что там? Я не знаю…

— Не подглядывай. Погоди, возьми в руки, может, так поймешь? Вот… Ну что?

— Две… упаковки… тяжелые. Нет, я сдаюсь.

— Открывай глаза.

— Молочный пудинг!

— Но с этим тебе придется подождать, пока окончательно не поправишься, и получишь ты только половину… А еще я вывесил простыни сушиться… никто их не слямзил, представляешь? Почти высохли. Ночью оба будем спать с простынями.

— Отлично.

— Сейчас, погоди, я все разберу… А потом заварю чай с ромашкой — что-то нервы пошаливают, а ты съешь куриную ножку. О нет, сейчас только пять часов… Лучше давай просто выпьем чаю с печеньем, это полезнее для желудка. Видишь, «Экспресс» — я их всегда ел в детстве, когда болел… Пока не стали выпускать «Криольитас».

— Может, одно прямо сейчас?

— Ладно, но только одно, с апельсиновым джемом — он лучше усваивается. К счастью, все, что она принесла, — довольно легкая пища, так что можешь есть все. За исключением молочного пудинга — пока. Сейчас разогрею плитку, и через пару минут ты уже будешь пальчики облизывать.

— Но куриную ножку можно я сейчас съем?

— Слушай, имей терпение… Давай попозже, чтобы у тебя не возникло желания съесть и обед, что нам подадут. Нам приносят дрянь, а ты каждый раз ею обжираешься.

— Но ты не понимаешь, у меня пусто в животе, после того как боль проходит, очень хочется есть.

— Так, значит, вот что: ты съешь цыпленка, нет — обоих. Но при условии, что не притронешься к нашей баланде, от которой тебе плохо. Договорились?

— Хорошо… А как же ты? Будешь сидеть и облизываться?

— Не буду. Холодная пища меня никоим образом не привлекает.

* * *

— О, как сразу хорошо стало. Здорово, что мы сначала выпили чаю.

— Он тебя успокаивает, да? Меня тоже.

— И еда отличная, Молина. Еще дня на два хватит.

— Это точно. А сейчас поспи немного, это тебя окончательно вылечит.

— Мне как-то и спать не хочется. Лучше ты поспи, а за меня не волнуйся.

— Но не думай о всякой ерунде, как раньше, это повредит твоему пищеварению.

— А ты? Не хочешь спать?

— Разве что чуть-чуть.

— Потому что для полного счастья кое-чего не хватает.

— Может, я, конечно, идиот, но не понимаю, о чем ты.

— Да ладно… Нам нужен фильм. Вот чего не хватает.

— А, понятно…

— Не вспомнишь что-нибудь вроде женщины-пантеры? Он мне больше всего понравился.

— Конечно, я смотрел много мистических фильмов.

— Да? Ну, например?

— Ох… «Дракула»… «Оборотень»…

— А еще?

— «Возвращение женщины-зомби»…

— Вот! Звучит замечательно…

— М-м… чем же там все начинается?

— Он американский?

— Да, но я смотрел его уже сто лет назад.

— Ну и что? Рассказывай.

— Сейчас, дай вспомнить.

— А молочный пудинг? Когда дашь попробовать?

— Думаю, не раньше чем завтра.

— Всего одну ложечку? Пожалуйста…

— Нет. Я, пожалуй, расскажу фильм… С чего же там начинается?.. А, вот в чем дело. Вспомнил. Начинается он с того, что девушка из Нью-Йорка садится на пароход и плывет на остров в Карибском море, где ее ждет жених, у них вот-вот будет свадьба. Это очень милая девушка, такая мечтательная, рассказывает о себе капитану судна, симпатичному парню, а тот смотрит в черные воды океана, потому что сейчас ночь, потом бросает взгляд на нее, будто хочет сказать: «Это дитя даже не представляет, во что ввязывается», но не говорит ничего, пока они не доплывают до острова. Слышны барабаны аборигенов, девушка приходит в восторг от этих звуков, а капитан говорит, чтобы она не позволяла барабанам заворожить себя, потому что они зачастую являются предзнаменованием смерти… сердечный приступ, старая больная женщина, сердце захлебывается черной морской водой и тонет

— полицейский патруль, слежка, слезоточивый газ, открывается дверь, стволы автоматов, черная кровь во рту не дает дышать Чего ты остановился?

— И вот девушку встречает ее жених — скоро свадьба. Они были знакомы в Нью-Йорке всего пару дней.

Он вдовец, тоже из Нью-Йорка. В общем, встреча проходит чудесно: когда пароход причаливает, он ждет ее на пирсе с целой вереницей повозок — они запряжены ослами и украшены цветами, в некоторых из них — музыканты, они играют очень нежные мелодии на инструментах, похожих на сбитые вместе дощечки, по которым бьют палочками, и я не знаю почему, но эта музыка пробирает, потому что инструменты так дивно звучат, будто мыльные пузырики лопаются один за другим. А бой барабанов, слава богу, прекратился, потому что звучал он очень зловеще. И вот они вдвоем приезжают в дом — он расположен довольно далеко от города, в деревне, под сенью пальм; сам остров очень живописный, с невысокими холмами, кругом банановые заросли. Жених девушки очень мил, но заметно, что у него в душе разыгрывается какая-то драма; он слишком много улыбается, как человек со слабым характером. И здесь возникает некий штрих, который сразу наводит на мысль, что тут не все ладно, потому что первым делом он знакомит невесту со своим дворецким. Ему около пятидесяти, он француз; и дворецкий просит жениха без отлагательств подписать бумаги об отправке партии бананов на том же корабле, на котором приплыла девушка; жених говорит ему, что подпишет позже, но дворецкий настаивает, и тот смотрит на него полными ненависти глазами, и, когда он подписывает эти бумаги, можно заметить, что ему трудно писать — так у него дрожат руки. День в разгаре, и вся компания, встречавшая девушку в повозках, собралась в саду выпить за эту пару, у всех в руках бокалы с разным фруктовым соком; в это время приходят чернокожие рабочие с плантаций сахарного тростника, они несут своему господину бочонок рома, но дворецкий, увидев их, приходит в ярость, хватает топор, подвернувшийся под руку, и разносит бочонок в щепки, так что весь ром выливается на землю.

— Пожалуйста, не надо о еде и выпивке.

— Что это ты такой нежный да впечатлительный стал, а?.. Девушка поворачивается к молодому человеку спросить, в чем дело, но видит, что он кивает дворецкому, мол, тот все сделал правильно, а затем сразу же поднимает бокал с соком и произносит тост за всех присутствующих, а на следующее утро они наконец станут мужем и женой, потому что подпишут все соответствующие документы в местной мэрии. Но эту ночь девушке предстоит провести в доме одной, потому что ее жених отправляется на самую дальнюю банановую плантацию, чтобы выразить признательность рабочим и предотвратить всяческие слухи. В ту ночь светила дивная луна, сад вокруг дома с огромными тропическими растениями великолепен и загадочен, словно сказочный лес, на девушке белая атласная сорочка, сверху пеньюар, тоже белый, но прозрачный, девушка хочет осмотреть дом, проходит через гостиную, столовую и дважды — мимо двустворчатой рамки с фотографией; в одной створке — фото ее жениха, а в другой ничего нет, просто фотографию вынули, но, судя по всему, там была его первая жена, ныне покойная. Девушка бродит по дому и забредает в спальню, которая явно принадлежала какой-то женщине, потому что на ночном столике и на комоде лежат кружевные салфеточки, и девушка начинает рыться в ящиках, пытаясь найти фотографию той, другой, но не находит, а в гардеробе все еще висит одежда первой жены — очень элегантные наряды самых лучших иностранных фирм. И тут девушка слышит какой-то шорох и замечает тень, промелькнувшую за окном. Ужас охватывает ее, она бежит в сад, залитый лунным светом, и видит маленькую лягушку, прыгающую в пруд. Она думает, что лягушка шуршала в траве, а тень, наверное, — от пальмы, чьи огромные листья колышет ветер. Она углубляется в сад, потому что в доме душно, и вдруг снова слышит неясный шум, на этот раз будто шаги. Она оборачивается, но тут облака заслоняют луну, и сад погружается в полный мрак, а где-то далеко-далеко… бьют барабаны. И вот мы снова слышим шаги, теперь совершенно отчетливо, шаги приближаются — медленно-медленно. Девушка дрожит от страха и вдруг видит какую-то тень, проскальзывающую в дом через ту дверь, которую сама же девушка оставила открытой. Бедняжка даже не может понять, что страшнее — остаться здесь, в темном-претемном саду, или вернуться в комнаты. Наконец отваживается подойти к дому и заглянуть в окно, чтобы посмотреть, кто это вошел, но ничего не видит. Она бежит к другому окну, которое как раз находится в спальне умершей жены. Поскольку очень темно, девушка различает лишь тень — она бесшумно скользит по комнате, протягивает руку и касается вещей. Совсем близко от окна стоит комод с салфеточками, на нем лежит изумительной красоты гребень с узорной серебряной ручкой и зеркальце с такой же ручкой; девушка стоит у самого окна, она видит тонкую, смертельно бледную руку, что берет зеркальце с гребнем. Она леденеет от ужаса, но не в силах пошевелиться; умершая бродит, вероломный лунатик, она говорит во сне и все рассказывает, изолированный пациент подслушивает ее, он не желает ее трогать; она белая — ее мертвая кожа она видит, как тень выскальзывает из комнаты и направляется… да кто ее знает, куда она направляется? Но вот девушка опять слышит шаги в патио, пятится и пытается спрятаться за плющом, ползущим по стене дома, и в эту минуту облако наконец уплывает и выходит луна, белый свет снова заливает сад, и она видит перед собой высокую фигуру в длинной черной накидке, которая пугает ее до смерти: перед ней бледное мертвое лицо, спутанные светлые волосы свисают до самого пояса. Девушка хочет позвать на помощь, но голос не слушается ее, она начинает медленно отходить назад, и ноги у нее делаются ватными. Мертвая женщина смотрит ей прямо в глаза, но будто ничего не видит — пустой, безумный взгляд, руки тянутся к девушке, она медленно подступает, а девушка все пятится, не зная, что прямо за ней начинается густой лес. И когда она оборачивается и наконец понимает, что попала в ловушку, она издает дикий вопль, но та все ближе и ближе, руки вот-вот ее коснутся, и она, не выдержав, теряет сознание от ужаса. И тут кто-то хватает за плечо странную женщину. Это пришла та добрая негритянка. Я разве забыл про нее рассказать? черная медсестра, старая и добрая, дневная медсестра, ночью она оставляет тяжелого больного с белой медсестрой, новенькой, подвергая ее риску заразиться

— Забыл.

— Эта негритянка вроде как домоправительница, очень добрая. Такая большая, волосы уже совсем седые — с самого приезда девушки она приветливо ей улыбалась. Она несет девушку в дом, укладывает на кровать и, когда та приходит в себя, убеждает в том, что это был лишь кошмарный сон. Девушка не знает, верить ей или нет, но негритянка так ласкова с ней, и она успокаивается, а домоправительница приносит чаю, чтобы легче было заснуть, это ромашковый чай или что-то вроде того, точно не помню. На следующий день назначена церемония бракосочетания, поэтому молодые должны сходить к мэру, засвидетельствовать свое почтение и подписать бумаги, и вот девушка наряжается в довольно простой, строгий костюм, но прическа у нее роскошная — это потрудилась негритянка, — волосы заплетены в косу и уложены… как бы получше объяснить? В те времена такая прическа — высокая — считалась обязательной в торжественных случаях, и это было очень изысканно.

— Что-то мне нехорошо… Опять голова кружится.

— Уверен?

— Да не то чтобы очень, но тогда все начиналось так же.

— Но от этой еды не может быть плохо.

— Не глупи. Я же не обвиняю тебя.

— Ты нервничаешь…

— Твоя еда ни при чем. Дело в моем организме, с ним все еще что-то не так.

— Тогда постарайся не думать об этом. От мыслей только хуже.

— Просто я не мог больше следить за твоим рассказом.

— Но поверь, дело не в еде, потому что еда была абсолютно нормальная. Знаешь, иногда после болезни продолжаешь внушать себе, что все еще болен…

— Давай дальше, рассказывай, может, все пройдет. Может, это оттого, что я ослаб. Наверное, я слишком быстро все съел… Черт его знает почему…

— Да, дело в этом, ты пока слишком слаб, а я заметил: ты и вправду очень быстро все смел, даже не жуя.

— С тех пор как я проснулся сегодня, все думаю об одной вещи, никак из головы не идет.

— О чем?

— О том, что я не могу написать своей девушке… а Марте могу. Знаешь, было бы здорово написать ей, но я не знаю, что сказать. Потому что, по идее, я не должен писать. Зачем?

— Ну что, я продолжаю?

— Да, давай.

— На чем мы остановились?

— Девушка как раз прихорашивалась.

— Да, точно, ей делали прическу…

— Да, высокую, это я уже слышал, а какая вообще разница? Не заостряй внимание на мелких деталях, они не так важны набросок картины, резкий удар, картина на стекле, она разлетается на кусочки, кулак не поранен, кулак человека…

— вероломный лунатик и белая медсестра, заразный больной смотрит на них из темноты Что значит не важны?! Ты лежи смирно, а я уж как-нибудь разберусь.

Начнем хотя бы с того, что высокие прически — обрати внимание — имеют особое значение, потому что женщины делали их только тогда, когда хотели показать, что для них это действительно важный момент. Потому что, когда у женщины такая прическа, оголяется шея, все волосы подняты наверх, и это выглядит благородно. И вот, негритянка зачесывает ей волосы наверх, а потом укладывает вроде как косой, украшает ее местными цветами, и когда та наконец выезжает из дома в легком экипаже — хотя все происходит в наше время, они едут в небольшой коляске, запряженной осликами, — все встречные улыбаются, и ей кажется, что она едет в самый настоящий рай… Ну что, голова не кружится?

— Кружится немного. Но все равно продолжай.

— Они едут вместе, девушка и негритянка, и на ступеньках здания в колониальном стиле — там у них что-то вроде мэрии — ее ждет жених. А затем мы видим молодоженов ночью. Она лежит в гамаке — прекрасный кадр: крупным планом их лица, он наклоняется к ней, чтобы поцеловать, и все вокруг освещено лунным светом, струящимся сквозь пальмовые ветви. Ох, я забыл кое-что важное. Понимаешь, у них влюбленные лица, такие счастливые. Да, еще забыл: пока негритянка причесывала ее…

— Опять высокая прическа?

— Слушай, перестань! Пока что-нибудь не вставишь от себя, не успокоишься!

— Прости, продолжай.

— Так вот, девушка задает негритянке вопросы. Например, куда уехал прошлой ночью ее жених. Негритянка пытается скрыть тревогу и говорит, что он хочет объехать банановые плантации, поздороваться с работниками, добраться даже до самой дальней, а на острове большинство местных верит в… вуду. Девушка знает, что это какой-то негритянский культ, и говорит, что ей очень бы хотелось увидеть какой-нибудь ритуальный праздник, потому что, наверное, это довольно забавно, все раскрашены и много музыки, но негритянка смотрит на нее испуганно и говорит, что нет, лучше держаться от всего этого подальше, что вуду — очень жестокая религия и нельзя даже приближаться к этому. Потому что… и тут негритянка умолкает. Девушка спрашивает ее, в чем дело, и та отвечает: существует легенда, которая, может, и выдумана, но все равно страшная, — легенда о зомби. Зомби? Что это? — спрашивает девушка, но негритянка жестами показывает, чтобы та не произносила слова вслух, только шепотом. И объясняет, что зомби — это мертвецы, которых могут воскрешать жрецы, пока трупы еще не остыли, потому что сами жрецы их и убивают специально приготовленным ядом и лишают этих живых мертвецов всякой воли и те отныне повинуются только им. Колдуны заставляют их делать то, что они скажут, работать на себя, и эти бедные живые трупы, эти зомби, теперь в полном распоряжении жрецов. Негритянка рассказывает ей, как много лет назад бедняки с плантаций решили восстать против владельцев, потому что те платили им сущие гроши, но владельцы сговорились с главным колдуном острова, что тот убьет бедняков и превратит в зомби. И вот когда все были мертвы, их заставили работать на плантациях, собирать бананы, но только ночью, чтобы никто ничего не узнал, и эти зомби работают, и работают молча, потому что зомби не разговаривают и не думают, но очень страдают, поэтому, когда светит луна, можно видеть, как слезы катятся по их щекам. Они никогда не жалуются, потому что зомби не умеют говорить, они лишены воли и обречены лишь на повиновение и страдания. И вдруг девушка, которая все еще помнит сон, якобы приснившийся ей прошлой ночью, спрашивает негритянку, существует ли женщина-зомби. Но та отвечает как-то уклончиво, говорит: нет, женщины недостаточно сильны для того, чтобы работать на плантациях, и поэтому она думает, что их не существует. Девушка спрашивает, не боится ли ее жених таких вещей, и негритянка отвечает: нет, но ему все равно приходится ладить с пеонами, просить благословения у жрецов. На этом их разговор заканчивается, и позже, как я уже говорил, мы видим влюбленных в их брачную ночь, они счастливы, впервые у него умиротворенное выражение лица. Слышно только, как — бзз-бзз — жужжат маленькие жучки и вода журчит в фонтанах. Потом они спят, и вдруг что-то будит их, и они слышат, как вдалеке бьют барабаны, все громче и громче. Девушка холодеет, мурашки бегут у нее по спине… Ну что, тебе лучше? ночной обход медсестер, температура и пульс в норме, белая шапочка, белые чулки, пожелание спокойной ночи больному

— Немного… но я с трудом тебя слушаю бесконечная ночь, промозглая ночь, бесконечные мысли, промозглые мысли, острые осколки разбитого стекла

— Тогда давай прервемся строгая медсестра, высокая накрахмаленная шапочка, легкая, немного хитрая улыбка

— Нет, знаешь, когда ты рассказываешь, я отвлекаюсь и чувствую себя лучше. Продолжай бесконечная ночь, ледяная ночь, зеленые от плесени стены, стены, тронутые гангреной, пораненный кулак

— Хорошо. Итак… что дальше? Вдалеке они слышат барабаны, муж меняется в лице, ни следа умиротворенности, он не может заснуть и встает. Девушка ничего не говорит, она само благоразумие, ни один мускул на ее лице не дрогнул, она делает вид, что заснула, но на самом деле лежит и прислушивается. И слышит, как открывается дверца буфета и, скрипнув, закрывается. И после этого тишина. Сначала она не решается пойти посмотреть, в чем дело, но мужа все нет и нет. Она собирается с духом, встает и видит: он сидит в кресле совершенно пьяный. Девушка осматривается и обнаруживает маленький ящик, в котором места — как раз для бутылки, находит пустую бутылку из-под коньяка, но еще одна стоит рядом с мужем, и она наполовину пуста. Девушка озадачена тем, откуда она взялась, потому что в доме вообще нет спиртного, но тут замечает, что в ящике под бутылкой кое-что спрятано — это связка писем и фотографий. С большим трудом она тащит мужа обратно в спальню, ложится рядом с ним, чтобы приободрить, показать, что любит его и что он теперь не один. Он смотрит на нее с благодарностью и быстро засыпает. Она тоже пытается уснуть, но теперь уже не может, хотя до этого все было хорошо. А увидев его пьяным, она сильно расстроилась. Девушка понимает, как прав был дворецкий, разбив тот бочонок с ромом. Она надевает халат и идет к шкафчику посмотреть, что там за фотографии, потому что ее ужасно интересуют фотографии его первой жены. Но, придя туда, она обнаруживает, что ящик закрыт и заперт на ключ. Но кто запер его? Девушка оглядывается, вокруг темень и полная тишина, разве что все еще слышны барабаны. Она подходит к окну, чтобы закрыть его, лишь бы не слышать этот звук, но в это самое мгновение барабанный бой умолкает, будто кто-то за много-много миль от дома заметил, что она подошла к окну. В общем, на следующее утро муж как будто ничего не помнит, будит ее и приглашает завтракать, весь такой улыбчивый, и говорит, что возьмет ее с собой в поездку по острову. Она заражается его весельем, и они едут в тропики в большом кабриолете с поднятым верхом, играет живая, веселая музыка в стиле калипсо, они проезжают дивные пляжи, и там есть одна очень сексуальная сцена, когда она хочет пойти поплавать (а к тому моменту они уже побывали в прелестных рощах, на скалистых утесах, нависающих над морем, там и сям раскинулись естественные сады с гигантскими цветами, и солнце палит), но она забыла прихватить купальник, поэтому он предлагает искупаться голышом. И вот они выходят из машины, девушка раздевается за какими-то камнями, а потом мы видим издалека, как она, обнаженная, бежит к воде. А потом застаем их лежащими на берегу под пальмами, она лишь набросила на себя его рубашку, а он в одних плавках, босой, и непонятно откуда, но ты знаешь, как бывает в кино, — откуда-то начинает звучать песня. Там такие слова, что за любовь нужно бороться, и в конце трудной дороги, изобилующей всякими преградами, любовь ждет того, кто за нее борется. Их мысли заняты лишь друг другом, им так хорошо, что они забыли обо всем на свете. А затем начинает темнеть, и когда они едут по дороге, на заднем плане виден освещенный солнцем, похожим теперь на огненный красный шар, старый дом в колониальном стиле. Красивый и загадочный, он весь порос зеленью, почти полностью скрывающей его. И девушка говорит, что хочет как-нибудь сюда заехать, и спрашивает, почему дом кажется заброшенным. Муж реагирует очень нервно и довольно грубо отвечает ей, чтобы она никогда, никогда не приближалась к этому дому, но не объясняет почему, пообещав рассказать как-нибудь в другой раз неопытная ночная медсестра, ночная медсестра ходит как сомнамбула, она спит или нет? ночная смена тянется долго, она совсем одна и не знает, к кому обратиться за помощью Что-то ты затих, даже своих обычных шуточек не отпускаешь…

— Мне не очень хорошо. Ты продолжай, рассказывай, это меня отвлекает.

— Так, я забыл, где остановился.

— Я вообще не понимаю, как ты удерживаешь в голове так много деталей одновременно пустая голова, стеклянный череп, наполненный картинками с изображением святых и шлюх, кто-то швыряет стеклянную голову о гнилую стену, голова разлетается, все картинки рассыпаются по полу

— Несмотря на то, что они так здорово провели день, тревога девушки к вечеру возрастает: она снова и снова вспоминает, как муж занервничал в разговоре о заброшенном доме. По возвращении домой он идет в душ, и тут она не может устоять против соблазна порыться у него в карманах. Нет ли там ключей от ящика, который она хотела открыть прошлой ночью? Девушка осматривает брюки, находит связку ключей и бежит к шкафу. На связке — маленький ключ, всего один; она вставляет его в замочную скважину, и он подходит. Она отпирает ящик. Там полная бутылка коньяка, но кто ее туда положил? Ведь она ни на шаг не отходила от мужа с прошлой ночи, так что это не он — она бы заметила. А под бутылкой — какие-то письма, любовные письма, некоторые подписаны им, а некоторые — его бывшей женой, а под ними фотографии, на них он и какая-то женщина, она это или нет? Ее лицо кажется девушке знакомым, будто она видела его раньше; несомненно, она уже видела это лицо, но где? На фото очень интересная женщина, очень высокая, с длинными белокурыми волосами. Девушка рассматривает каждый снимок и обнаруживает фотографию, которая сделана как портрет, на ней только лицо, светлые глаза, немного потерянный взгляд… И тут она вспоминает! Это та самая женщина, что преследовала ее в кошмарном сне, женщина с безумным лицом, вся в черном… В эту минуту она слышит, что шум воды в ванной затих, и сейчас муж может застукать ее копающейся в его вещах! Поэтому она старается быстро все положить на место, кладет бутылку сверху на письма и фотографии, закрывает ящик и возвращается в спальню, а муж уже там! Он улыбается, он завернут в большое полотенце. Девушка не знает, что делать, и предлагает вытереть ему спину, она не знает, как отвлечь его бедная медсестра, такая невезучая, ее посылают к очень тяжелому больному, и она не знает, как сделать, чтобы он не умер или чтобы она сама не заразилась, опасность заражения чрезвычайно велика, потому что он уже собирается одеваться, но ведь ключ у нее в правой руке, и он может обнаружить пропажу в любую секунду. И вот она начинает одной рукой вытирать ему плечи, а другой ищет на стуле его брюки — она не знает, как положить ключ обратно, но внезапно ее осеняет, и она предлагает расчесать ему волосы. Он соглашается, говорит, что это замечательная мысль и что расческа в ванной. Она отвечает, что негоже ему гонять ее за гребешком, поэтому он идет в ванную сам, а она тем временем за каких-нибудь пару секунд успевает сунуть ключ в карман брюк. И когда он возвращается, она начинает его причесывать и массировать ему голые плечи. Она может вздохнуть с облегчением. Проходит несколько дней, и каждую ночь около полуночи ее муж встает, потому что не может заснуть, девушка все видит, но притворяется спящей — она боится обсуждать с ним этот вопрос напрямую. Каждое утро ей приходится тащить его в спальню, потому что он, пьяный, засыпает в кресле. И всякий раз она находит бутылку — новую, полную. Так кто же кладет ее в ящик? Девушка не смеет спросить об этом мужа, потому что каждый вечер он, возвращаясь с плантаций и видя, как она ждет его с вышиванием в руках, очень радуется, но каждую полночь снова слышатся барабаны, и он начинает нервничать и не может заснуть, пока не напивается до беспамятства. Естественно, девушку это тревожит все больше, и она в отсутствие мужа даже пытается поговорить с дворецким в надежде, что тот откроет ей секрет, почему ее муж иногда становится таким нервным, но тот со вздохом отвечает, что у них много проблем с пеонами и так далее и тому подобное. В общем, ничего нового он ей не открывает. И вот однажды, когда муж говорит, что на целый день уедет с дворецким на плантацию — ту, самую дальнюю — и не вернется до завтрашнего дня, девушка принимает решение отправиться к заброшенному дому, она уверена — там ей откроется что-нибудь. Выпив чаю, около пяти часов, когда солнце уже не палит так сильно, муж с управляющим уезжают на плантацию, немного погодя девушка тоже выходит из дома. Она пытается найти дорогу к тому особняку, но начинает блуждать, а уже опускаются сумерки, и только с наступлением темноты она оказывается в том месте, откуда виден дом. Она не знает, как поступить, но любопытство пересиливает, и девушка идет к дому. И вдруг видит, как там внутри зажигается свет, и это ободряет ее. Когда же она подходит к особняку, который, без преувеличения, весь порос зеленью, оттуда не доносится ни звука. Через окно видно, что на столе горит свеча. И вот девушка набирается храбрости, открывает дверь и заглядывает внутрь. В углу комнаты она видит алтарь вуду с зажженными свечами, подходит поближе посмотреть, что же там, на алтаре. Приближается к нему и видит куклу с темными волосами и иглой, воткнутой прямо в грудь, а самое главное — кукла одета точно так же, как она сама была одета в день свадьбы! Девушка чуть не падает без чувств от страха, но находит в себе силы повернуться, чтобы бежать из дома… Но кто-то стоит в дверях!.. Это огромного роста чернокожий парень с выпученными глазами, он одет лишь в старые, драные штаны, и взгляд у него совершенно безумный. Он занял дверной проем и преградил ей путь к отступлению. Бедняжка кричит от ужаса, а парень, который на самом деле зомби — один из живых мертвецов, медленно приближается, его руки тянутся к ней, как у той женщины ночью в саду. Девушка кричит, бежит в другую комнату и запирает за собой дверь. Там темно, окно затянуто зеленью, лишь тоненький лучик света пробивается внутрь. В комнате стоит кровать, которую девушка различает все яснее — глаза постепенно привыкают к темноте. Она дрожит от ужаса, она задыхается от страха и вдруг замечает, что на кровати кто-то лежит, кто-то шевелится… и это… та женщина! Невероятно бледная, длинные всклокоченные волосы и та же черная накидка. Женщина встает и вдет к девушке! Та заперта в комнате, из которой не выбраться… Она вот-вот упадет замертво от страха, она уже даже не может кричать — силы покинули ее, но вдруг… за окном раздается голос, приказывающий женщине-зомби остановиться и лечь обратно на кровать… Это добрая чернокожая служанка. Она говорит, чтобы девушка не боялась, что сейчас придет и поможет ей. Девушка открывает дверь, негритянка обнимает ее и успокаивает; а за ней в дверном проеме стоит тот громадный негр, но сейчас он подчиняется негритянке, которая велит ему приглядывать за девушкой и не обижать ее. Большой чернокожий зомби повинуется, и растрепанная женщина-зомби тоже: негритянка велела ей лечь в постель, и та беспрекословно ложится. Затем негритянка обнимает девушку и говорит, что сейчас отвезет ее домой в коляске с осликом, а по дороге все расскажет, потому что девушка уже поняла: женщина-зомби со светлыми волосами до пояса и есть первая жена ее мужа. Тут старая негритянка начинает рассказ медсестра дрожит, больной смотрит на нее, просит морфия? просит, чтобы его приласкали? или он хочет, чтобы инфекция убила его мгновенно?

— череп стеклянный, тело тоже из стекла, стеклянную игрушку легко разбить, осколки острого холодного стекла в холодной ночи, влажная ночь, гангрена ползет по рукам, изрезанным стеклом Ничего, если я перебью тебя?

— ночью больной встает и идет босиком, он простужается, ему становится хуже. Что? Давай.

— стеклянный череп полон картинками святых и шлюх, старые пожелтевшие картинки, мертвые лица изображены на выцветшей бумаге, у меня в груди мертвые картинки, стеклянные картинки, острые, они режут, гангрена заползает в грудь, поражает легкие, сердце Что-то у меня ужасное настроение. Я с трудом тебя слушаю. Может, дорасскажешь завтра, а? А сейчас просто поговорим.

— Хорошо, о чем ты хочешь поговорить?

— Мне так плохо… ты не представляешь. Я запутался… В общем, я… я теперь немного понимаю, это я о том деле, связанном с моей девушкой, я за нее боюсь, потому что она в опасности… но та, от которой я жду письма, которую хочу увидеть, не моя девушка. И прикоснуться, и обнять я хочу не ее, потому что мне нужна Марта, мое тело просит ее… я хочу чувствовать ее рядом, потому что, думаю, Марта единственная, кто может спасти меня, ведь сейчас я чувствую себя мертвым, серьезно. Мне кажется, лишь она сможет меня спасти.

— Говори, я слушаю.

— Ты будешь смеяться над моей просьбой.

— Нет, не буду, с чего вдруг?

— Если ты не против, зажги, пожалуйста, свечу… Я хочу продиктовать тебе письмо для нее, в смысле для той, о ком я постоянно говорю, для Марты. У меня у самого кружится голова, если я фиксирую взгляд на чем-то.

— Но что с тобой? Что-то еще? Помимо живота, я имею в виду?

— Нет, просто я очень ослаб, вот и все, и хочу немного облегчить душу, потому что я так больше не могу. Сегодня днем я пытался написать письмо, но все плывет перед глазами.

— Тогда конечно, погоди, я найду спички.

— Ты правда очень добр ко мне.

— Вот они. Хочешь, сначала напишем черновик, или как?

— Да. Давай сначала черновик, потому что я даже не знаю, что сказать. Возьми мою ручку.

— Подожди, я карандаш поточу.

— Нет, говорю тебе, возьми ручку.

— Хорошо, только перестань злиться.

— Прости, просто у меня в глазах потемнело.

— Так, давай диктуй.

— Дорогая… Марта… ты, наверное, не ожидаешь… получить это письмо. Мне так… одиноко, мне так тебя не хватает, мне хочется поговорить с тобой, хочется… быть рядом, хочется… чтобы ты… подбодрила меня. Я сижу в этой камере, кто знает, где ты сейчас?., и что ты чувствуешь, о чем думаешь или в чем нуждаешься?.. Но мне необходимо написать тебе, даже если я и не отошлю это письмо, кто знает, как все сложится?.. Позволь мне поговорить с тобой… потому что боюсь… боюсь, что-то может сломаться у меня внутри… если я тебе не откроюсь. Если бы мы только могли поговорить, ты бы поняла, что я имею в виду…

— «…ты бы поняла, что я имею в виду…»

— Прости, Молина, как я там сказал о том, что не пошлю письмо? Прочитай, что там?

— «Но мне необходимо написать тебе, даже если я и не отошлю это письмо».

— Припиши: «Но я отошлю его».

— «Но я отошлю его». Давай дальше. Ты остановился на «Если бы мы только могли поговорить, ты бы поняла, что я имею в виду…»

— …потому что сейчас я не мог бы предстать перед своими товарищами и говорить с ними, мне было бы стыдно за то, каким я стал слабым… Марта, у меня такое чувство, будто я должен прожить дольше, будто кто-то должен смазать… медом… мои раны…

— Да… Продолжай.

— …У меня внутри все болит, только такой человек, как ты, мог бы понять… потому что ты выросла в чистом и уютном доме, как и я, и научилась радоваться жизни так же, как и я. Я не могу свыкнуться с ролью мученика, меня это бесит, я не хочу быть мучеником и сейчас задаюсь вопросом, не было ли все это моей большой ошибкой… Меня пытали, но я ни в чем не сознался… Я даже не знаю настоящих имен своих товарищей, я выдал лишь боевые клички, но для полиции они бесполезны, а внутри у меня сидит собственный мучитель, и он не дремлет… Потому что мне хочется настоящего правосудия. Смотри, как бессмысленно то, что я сейчас скажу: я хочу справедливости, я хочу, чтобы вмешался Промысел Божий… потому что я не заслуживаю этого — вечно гнить в камере или… я понял… я понял… Теперь я все понимаю, Марта… Я боюсь, потому что болен… это страх… ужасный страх смерти… страх, что все закончится вот так, что моя жизнь сведется к этому крошечному пространству, я не думаю, что заслужил это. Я всегда поступал честно, никогда никого не эксплуатировал… и боролся — едва начал разбираться, что к чему — против эксплуатации человека человеком… И всегда проклинал все религии, потому что они пудрят людям мозги и уводят от борьбы за равенство… но сейчас мне как воздух необходима справедливость… божественная справедливость. И я прошу, чтобы на свете был Бог… Молина, напиши с заглавной буквы, пожалуйста…

— Да, давай дальше.

— На чем я остановился?

— «И я прошу, чтобы на свете был Бог…»

— …Бог, который заметил бы меня и помог, потому что я хочу когда-нибудь снова выйти на улицу и хочу, чтобы этот день наступил как можно скорее, и я не хочу умирать. И случается, меня посещает мысль, что я больше никогда, никогда не прикоснусь к женщине, и эта мысль невыносима… и когда я думаю о женщинах… я вижу лишь тебя, и было бы так здорово, если бы в эту самую минуту, когда я заканчиваю свое письмо, ты бы тоже думала обо мне… и ласкала свое тело, которое я так хорошо помню…

— Погоди, не так быстро.

— …свое тело, которое я так хорошо помню, и воображала, будто это моя рука… каким бы утешением это было для меня… любовь моя, если бы только все было так… потому что тогда я как будто бы сам прикасался к тебе, ведь ты хорошо помнишь меня, правда? Так же, как я все еще ощущаю запах твоего тела… а кончики моих пальцев помнят твою кожу… будто я запечатлел ее в своем сознании, понимаешь? Хотя понимание тут ни при чем… это вопрос веры, и временами я убежден, что сохранил в себе частичку тебя… и что никогда не терял ее… но иногда мне кажется, что в этой камере нет больше никого, кроме меня самого… меня одного…

— Да… «меня одного…». Продолжай.

— …и ничто не оставляет следа, и воспоминания о том счастливом времени, что мы провели вместе, о тех ночах и днях, прекрасных рассветах чистого наслаждения, сейчас для меня абсолютно бесполезны и даже мешают… потому что я безумно по тебе скучаю, единственное, что я чувствую, — это пытку одиночеством, а единственный запах, который я ощущаю, — это мерзкий запах камеры и мой собственный… но я даже не могу вымыться, потому что болен, истощен, а из-за холодной воды могу подхватить воспаление легких, и кончики моих пальцев чувствуют лишь леденящий страх смерти, он до костей пронизывает меня… этот холодный ужас… Так страшно терять надежду, а именно это происходит со мной… Мучитель внутри меня говорит, что все кончено и что эта агония — мое последнее испытание на земле… и я говорю это как христианин, как если бы потом меня ждала другая жизнь… но ведь потом ничего не будет, верно? Или нет?

— Можно я перебью тебя?..

— Что?

— Когда закончишь, напомни мне сказать тебе кое о чем.

— О чем?

— Вообще-то есть выход…

— Какой? Ну говори…

— Если ты встанешь под холодный душ — тебе конец, это точно….

— Но что делать-то? Говори же, черт подери!

— Я могу помочь тебе вымыться. Слушай, мы можем подогреть воду в котелке, у нас есть два полотенца, одно мы намылим, ты будешь мыть себя спереди, я спину, а другое полотенце намочим и будем смывать мыло.

— И тогда у меня перестанет щипать кожу?

— Понятно, мы будем мыть тебя частями, чтобы ты не простудился. Сначала шею и уши, потом подмышки, потом руки, грудь, спину и так далее.

— Ты правда мне поможешь?

— Конечно.

— А когда?

— Хочешь, прямо сейчас. Я подогрею воду.

— И я буду спать без всякого зуда?..

— Как младенец, без всякого зуда. Вода согреется за пару минут.

— Но керосин твой, ты израсходуешь его.

— Не важно. А пока закончим твое письмо.

— Дай его мне.

— Зачем?

— Дай, Молина.

— Держи…

— …

— Что ты хочешь сделать?

— Вот что.

— Зачем ты рвешь его?

— Больше не будем говорить об этом.

— Как скажешь.

— Нельзя поддаваться отчаянию…

— Но иногда полезно выговориться. Ты сам учил.

— Мне от этого только хуже. Я должен терпеть…

— …

— Послушай, ты очень много для меня сделал, я это серьезно. Когда-нибудь, надеюсь, я смогу отплатить тебе тем же. Клянусь… И тебе не жалко столько воды?

— Меньше не хватит… И не выдумывай, не за что меня благодарить.

— Так много воды…

— …

— Молина…

— М-м?

— Смотри, какие тени на стене от горелки.

— Ага, я постоянно ими любуюсь. А ты никогда не обращал внимания?

— Нет, не обращал.

— А меня всегда это очень занимает — смотреть на тени, когда горелка включена.

 

Глава 10

— Доброе утро…

— Доброе утро!

— Который час?

— Десять часов десять минут. Знаешь, я в шутку называю свою маму «десять десять», потому что она во время ходьбы ставит ноги, как стрелки часов, когда десять минут одиннадцатого.

— Черт, уже так поздно.

— Когда утром принесли мате, ты перевернулся на другой бок и продолжал спать.

— Что ты говорил о своей матери?

— Так, ничего. Ты все еще спишь. Хотя бы отдохнул хорошенько?

— Да, сейчас мне гораздо лучше.

— Голова не кружится?

— Нет… Спал как убитый. Даже когда сижу, как сейчас, совсем не кружится.

— Вот и отлично!.. Может, встанешь, походишь немного?

— Нет, ты будешь смеяться.

— Над чем?

— Ты кое-что заметишь.

— Что замечу?

— То, что бывает у каждого здорового мужчины, особенно по утрам… когда только просыпаешься.

— А, эрекция… ну, это полезно…

— Так что отвернись, ладно? Мне неловко…

— Хорошо, я закрою глаза.

— Спасибо твоей еде, а то я бы никогда не поправился.

— Ну? Не кружится?

— Нет… совсем нет. Ноги еще слабые, но головокружения нет.

— Здорово…

— Можешь открывать глаза. А я еще немного полежу.

— Я поставлю воду для чая.

— Нет, просто подогрей мате, который они оставили.

— Ты шутишь? Я вылил его, когда ходил в туалет. Если хочешь окончательно поправиться, ешь то, что полезно.

— Послушай, я же не могу выпить весь твой чай и съесть всю твою еду. Так нельзя. Мне уже лучше.

— Ты бы помолчал.

— Нет, правда…

— Правда, неправда… Мама снова начала носить мне еду, так что проблем нет.

— Но мне как-то неловко.

— Знаешь, надо учиться принимать то, что тебе дают другие. К тому же зачем все усложнять?

— Ну хорошо.

— Можешь сходить в туалет, а я сделаю чай. Но пока не придет охранник, лежи в постели. Чтоб не простудиться.

— Спасибо.

— А когда вернешься, если хочешь, я продолжу про зомби… Тебе интересно, что дальше?

— Да, но мне надо еще позаниматься. Посмотрю, смогу ли я читать теперь.

— Может, не надо? Не слишком ли большая нагрузка?

— Посмотрим…

— Ты просто фанатик.

— Ты чего вздыхаешь?

— Бесполезно, Молина, текст плывет перед глазами.

— Я тебе говорил.

— Я просто попробовал.

— Голова кружится?

— Нет, только когда читаю. Не могу сфокусировать зрение.

— Знаешь что? Может, это просто утренняя слабость — на завтрак ты выпил только чай, отказался от хлеба с ветчиной.

— Думаешь?

— Уверен. После обеда вздремни немного и увидишь, что потом сможешь заниматься.

— Меня обуяла такая лень, ты не поверишь. Хочется просто валяться в постели.

— Не стоит, потому что, говорят, в таких случаях надо тренировать мышцы, прогуливаясь или хотя бы сидя, потому что лежа ты только слабеешь.

— А что там с фильмом? Расскажи дальше…

— Знаешь, я уже ставлю картошку, потому что она будет вариться сто лет.

— Что ты хочешь сделать?

— У нас есть немного ветчины, откроем банку оливкового масла и съедим картошку с маслом и солью, еще ветчину — здоровее не придумаешь.

— Ты остановился на том, что негритянка собирается рассказать девушке о женщине-зомби.

— Тебе нравится история? Признайся.

— Занятно.

— Что за вздор! Это не просто занятно, это классно. Ну признайся.

— Ладно, что дальше-то?

— Хорошо, хорошо, но погоди… горелка не зажигается… вот, все, получилось. Так, на чем мы?.. Да, негритянка везет девушку домой и начинает все ей рассказывать. Выясняется, что муж героини жил счастливо с первой женой, но его мучило сознание того, что он хранит ужасную тайну: в детстве он стал свидетелем страшного преступления. Его отец был бессовестным человеком, настоящим чудовищем. Он приехал на остров, чтобы разбогатеть, и обращался с пеонами как с рабами. Они задумали поднять восстание — и отец сговорился с местным колдуном, который совершает обряды вуду на самой дальней плантации острова, и однажды ночью этот колдун созвал к себе строптивых пеонов, объявив, что даст им свое благословение. Но на самом деле это была ловушка: их всех перебили на месте стрелами, отравленными самим жрецом. Тела утащили в джунгли и спрятали, а через несколько часов покойники открыли глаза и стали живыми мертвецами. Колдун приказал им встать, и они начали потихоньку подниматься с земли, у них были широко открытые глаза, у чернокожих и так большие глаза, но у этих взгляд был безумный и глаза почти без зрачков, одни белки… Жрец приказал каждому взять мачете и отправляться на банановую плантацию. И когда они пришли туда, он велел им срезать всю ночь бананы.

Отцу все это очень понравилось, и он построил несколько тростниковых хижин, чтобы днем прятать живых мертвецов; в хижины их набивалось очень много, и они валялись там на полу, как куча мусора. Но каждую ночь их выгоняли из хижин срезать бананы — таким образом отец мальчика и скопил приличное состояние. А сын все это видел, но был тогда еще совсем маленьким. Потом он вырос и женился на светловолосой девушке, с которой познакомился, учась в колледже в Соединенных Штатах, и привез ее на остров, точно так же, как два года спустя он привез на остров брюнетку — главную героиню. В общем, поначалу он был счастлив с первой женой и, когда его старик умер, решил разорвать всяческие отношения с колдуном. И вот он посылает за ним, а сам тем временем едет на отдаленную плантацию, где держали всех зомби, и в отсутствие жреца с помощью верных ему людей заколачивает досками двери лачуг, поливает все вокруг бензином и поджигает. Зомби сгорают — то есть он кладет конец страданиям несчастных. А тем временем колдун приходит к нему в дом и, ожидая там вместе с его белокурой женой, узнает о том, что происходит, — весть до него донесли тамтамы из джунглей, потому что в тех местах они работают вместо телеграфа. Тогда жрец решает запугать жену нашего героя и говорит, что сейчас подстережет ее мужа на дороге и убьет. Бедная блондинка в отчаянии, она обещает ему все — деньги, свои драгоценности, — лишь бы тот ушел и оставил в покое ее мужа. И колдун отвечает, что согласен пощадить его, но не просто так, и осматривает ее с головы до пят, будто раздевает глазами. Потом кладет на стол отравленный кинжал и говорит, что, если она его выдаст, он заколет этим кинжалом ее мужа. А тот в это время как раз возвращается и через открытое окно видит их двоих, сидящих в комнате, его жена полураздета, а когда он входит в дом, она говорит ему, что уходит от него со жрецом. Муж вне себя от ярости, он замечает на столе кинжал и в порыве дикого гнева закалывает жену. Тогда колдун говорит, что никто ничего не видел, что только он, колдун, был свидетелем, и если ему будет позволено продолжать свои обряды вуду, он соврет полиции, будто какой-то безумец из джунглей, который, наверное, хотел ограбить дом, на их глазах убил жену хозяина, как раз когда они вдвоем вернулись домой. Вот такую историю добрая негритянка рассказывает девушке, которая к тому моменту была уже совсем ни жива ни мертва от страха, но по крайней мере она сама спаслась из того заброшенного дома, где ее хотели убить два зомби — огромный негр и длинноволосая блондинка у медсестер дневная смена, они шутят и улыбаются милым больным, которые слушаются их во всем, и едят, и спят, но, выздоровев, уходят навсегда

— собачий череп, череп мула, череп лошади, обезьяны, череп примата, девушка из провинции идет в кино, хотя должна быть в церкви Таким образом, первую жену превратили в зомби.

— Да. И тут происходит сцена, которая впечатлила меня больше всего, потому что девушка с негритянкой возвращаются в свой дом, где вполне безопасно, но…

— А колдун? Как он выглядит? Ты не говорил.

— Ах да, забыл, мы его в фильме практически не видим, потому что, когда негритянка рассказывает девушке всю историю, возникает будто спираль из дыма — это значит, что мы переносимся в прошлое и видим все, о чем она рассказывает, а ее голос звучит на заднем плане, такой низкий, но очень ласковый голос, красивый, проникновенный.

— А негритянка, откуда она все узнала?

— Девушка задает ей тот же вопрос: но откуда вы все это знаете, сеньора? И та признается, опустив голову: она была замужем за колдуном. Но на протяжении всего рассказа нам ни разу не показывают его лица.

— эрудированный палач, покатились головы крестьянок, головы зомби, безучастный взгляд палача на невинную голову девочки из провинции, пидора из провинции Ты, кажется, хотел рассказать какой-то страшный момент?

— Да, когда девушка с негритянкой приезжают домой, мы снова видим ту заброшенную усадьбу, и здоровый негр все еще стоит в дверях, словно часовой, а какая-то тень пробирается сквозь заросли и приближается к этому зомби. Тот делает шаг в сторону и пропускает тень в дом. Тень проскальзывает внутрь и направляется в спальню, туда, где на кровати лежит женщина со светлыми волосами. Она лежит неподвижно, глаза широко открыты, невидящий взгляд, и вот белая рука, но не мужа, так как у того рука дрожала бы, начинает раздевать ее. И эта бедная женщина не имеет никакой возможности ни защитить себя, ни даже пошевелиться самая молодая и красивая медсестра, наедине с молодым больным в громадном корпусе, если он набросится на нее, ей уже никуда не деться

— Ну, продолжай покатилась голова пидора из провинции, уже ничего не поделаешь, теперь она уже не принадлежит телу, когда оно погибнет, надо будет просто закрыть глаза на этом лице, погладить узкий лоб, поцеловать лоб, за этим маленьким лбом скрывается мозг бедной провинциальной девушки, кто же приказал отправить ее на гильотину? умелый палач выполняет приказ, который пришел неизвестно от кого

— Когда девушка возвращается домой, ее муж уже там, и он очень расстроен. Он встречает ее и заключает в объятия — он так рад, что она в безопасности, но потом у него случается приступ ярости, он кричит, что запрещает ей когда-либо выходить из дома без его разрешения. И они садятся ужинать. Как всегда, на столе нет никакого алкоголя, никакого вина. И видно, что муж заметно нервничает, хотя всячески пытается это скрыть; она спрашивает его, как дела на плантациях, он отвечает, что очень хорошо, и вдруг неожиданно вскакивает, швыряет салфетку на стол и уходит. Он направляется в свой кабинет, запирает за собой дверь и начинает пить как безумный. Жена, прежде чем пойти спать, зовет его, так как замечает полоску света под дверью, но он только бормочет, чтобы она оставила его в покое. Девушка идет в спальню, переодевается, надевает ночную рубашку, нет, халат, чтобы пойти в душ, потому что стоит ужасная жара. И вот она встает под душ, забыв при этом запереть за собой дверь, и мы слышим тяжелые шаги в гостиной. Она бежит к дверям спальни, вся мокрая, чтобы запереть их, но потом останавливается словно вкопанная, услышав, как кто-то отпирает ключом дверь и входит в комнату, где сидит ее муж. Девушка запирает дверь спальни на задвижку и крепко закрывает все окна. В конце концов ей удается заснуть, но, когда она просыпается на следующее утро, мужа нигде нет. Она, обезумев от тревоги, вскакивает с постели, кидается к одному из слуг и спрашивает, где ее муж. Тот отвечает, что он ушел, никому не сказав ни слова, в сторону самой дальней плантации. И девушка вспоминает, что именно там обитает этот колдун. Она зовет дворецкого и просит его о помощи; она чувствует, что может доверять лишь ему. По его словам, он очень надеялся, что ее приезд на остров изменит все и его хозяин будет наконец счастлив; но эта надежда рухнула. Тогда девушка спрашивает, не осматривал ли ее мужа врач, и дворецкий отвечает: да, осматривал, но ее муж никогда никого не слушает и все делает по-своему, поэтому остался лишь один выход. Он смотрит ей прямо в глаза, и та понимает — это намек: надо самим отправиться к колдуну. Но она отвечает, что нет, она никогда туда не пойдет. Дворецкий объясняет ей: единственное, что можно сделать в данном случае, это подвергнуть ее мужа гипнозу, укрепить его волю, но он предлагает это в качестве крайней меры, решать все равно ей. И он говорит, что ее супруг опять оскорбил его нынче утром, когда уходил из дома, и что он больше не намерен такое терпеть, потому что ее муж — настоящее чудовище, а его первая жена умерла из-за плохого с ней обращения, и что ей надо бросить его и найти себе настоящего мужчину, который будет ее достоин. Тут она замечает, что взгляд у дворецкого какой-то странный, он глаз с нее не спускает. И снова повторяет: мол, такая красивая женщина не заслуживает подобного отношения. Она в смущении бежит искать мужа, боится, что он попал в беду и ему нужна помощь. А старая негритянка наотрез отказывается идти с ней, говорит, что это слишком опасно, в особенности для белой девушки. У нее остается единственный выход — просить помощи у дворецкого, несмотря на странный разговор, который между ними произошел. Тот соглашается сопровождать ее; он запрягает коляску самыми быстрыми лошадьми, заряжает ружье, и они отправляются. Добрая негритянка, срезающая в саду цветы, видит, как они отъезжают от дома, — она в ужасе, она кричит как безумная, чтобы девушка услышала и вернулась, но та ничего не слышит, потому что волны океана разбиваются о берег с оглушительным грохотом. Лошади несут, девушка просит дворецкого попридержать их, но тот не обращает на нее внимания. Он кричит ей, что она скоро узнает, какой жалкий негодяй ее муж. Дальше оба молчат, у девушки на каждом повороте замирает сердце, потому что иногда коляска накреняется так, что едет на одном колесе, а лошади очень странным образом подчиняются дворецкому. Наконец они останавливаются где-то в джунглях, и дворецкий говорит, что должен зайти на минуту в какую-то хижину, чтобы у ко-го-то что-то спросить, и уходит. И вот время идет, а его все нет и нет. Девушке становится страшно одной и уж совсем жутко, когда она слышит бой барабанов где-то совсем рядом. Она вылезает из коляски и идет к лачуге, думая, что, может, на дворецкого кто-нибудь напал. Она зовет его, но никто не отвечает. Затем входит внутрь, а там никого нет и, похоже, не было уже много лет, потому что все вокруг поросло травой. Тут она слышит пение, поблизости явно совершается какой-то обряд, и поскольку больше всего она боится быть одна, то идет на звук голосов. А остальное — в следующий раз.

— Не будь гадом.

— При чем тут гад? Я уже проголодался. Кто-то ведь должен приготовить обед, если ты не хочешь больше травиться тем, что нам здесь дают… Вот, картошка уже почти готова.

— Но если осталось немного, дорасскажи сейчас.

— Нет, осталось еще прилично.

* * *

— Доброе утро…

— Как ты? Как спалось?

— Замечательно.

— Хотя читал ты слишком долго. Поскольку свечка моя, я в следующий раз ее погашу.

— Даже не верится, что я снова могу читать.

— Я понимаю, но читать лучше днем; читай на здоровье, это замечательно… но только днем. Уже было темно, а ты все равно лежал и читал часа два с этим огарком.

— Послушай, я уже взрослый человек, понятно? И сам знаю, как мне жить и что делать.

— Но ведь ночью я мог бы продолжить рассказ про зомби, нет? Тебе ведь понравилось, не говори, что это не так.

— Сколько времени?

— Четверть девятого.

— Охранник не приходил?

— Он приносил мате, но ты не проснулся. Спал как убитый.

— Вот это здорово!.. Надо же так спать… Но где мате?.. Ты меня разыгрываешь? Чашки там же, где ты их оставил вчера.

— Хорошо, я соврал, ну и что? Просто я подумал, что хватит нам пить их мате по утрам. Так я ему и сказал.

— Послушай, решай за себя, а я хочу свое мате, пусть это и жуткая бурда.

— Ты головой подумай! Каждый раз, когда ты ешь тюремную пищу, ты заболеваешь, но можешь не волноваться, потому что пока у меня есть еда, она есть и у тебя. К тому же сегодня ко мне должен прийти адвокат, и наверняка, как всегда, с ним придет моя мать, а это значит, что у нас опять будет что поесть.

— Честно говоря, дружище, мне не нравится, когда кто-то распоряжается моей жизнью.

— Адвокат должен прийти с важными новостями. Вообще-то я не слишком верю во все эти обжалования, но если все так, как он говорит, дела не так уж плохи.

— Будем надеяться.

— Слушай, если я выйду… кто знает, какой тебе достанется сосед.

— Ты уже позавтракал, Молина?

— Нет, я не хотел тебя беспокоить, пока ты спал.

— Тогда я поставлю воду.

— Нет! Лучше лежи, ты у нас выздоравливающий. Я сам. К тому же я ее уже поставил.

— Но это последний раз, когда ты командуешь. Что ты готовишь?

— Сюрприз. Что ты читал прошлой ночью?

— Так, ничего. Про политику.

— Да, ты на редкость разговорчив…

— Когда придет твой адвокат?

— Сказал, что в одиннадцать… А сейчас… откроем небольшую упаковку, которую я от тебя прятал… настоящий деликатес… к чаю… английский пудинг!

— Спасибо, но я не буду.

— Не будешь… Еще чего!.. Слушай, вода уже почти закипела, так что сбегай в туалет и быстрее возвращайся, сейчас будет чай!

— Не указывай мне, что я должен делать…

— Что, я не могу немного за тобой поухаживать?

— Хватит!.. Черт возьми!!!

— Ты с ума сошел?.. Да что с тобой такое?

— Помолчи!!!

— Но пудинг…

— …

— Смотри, что ты наделал…

— …

— Что мы будем делать, если нагреватель сломался? А тарелочка…

— И чай…

— Прости.

— …

— Правда, прости, я совсем голову потерял.

— Нагреватель цел. Правда, весь керосин вылился.

— …

— Молина, прости, это все мой дурацкий характер.

— …

— Давай я добавлю керосина из твоей бутылки.

— Да.

— Пожалуйста, прости меня.

— Мне нечего тебе прощать.

— Есть чего. Когда я болел, если бы не ты, кто знает, что бы со мной стало?

— Тебе не за что меня благодарить.

— Есть за что. За многое.

— Ладно, проехали.

— Нет, правда, мне ужасно стыдно.

— …

— Я настоящий осел.

— …

— Молина, слушай, я позову охранника и налью воды, а то почти ничего не осталось. Ну, посмотри на меня. Подними голову.

— …

— Видишь, я сейчас схожу за водой. Ты простишь меня?

— …

— Пожалуйста, Молина.

— …

 

Глава 11

Начальник. Спасибо, сержант, вы можете идти.

Сержант. Слушаюсь, сеньор.

Начальник. Ну, Молина, как дела?

Заключенный. Хорошо, сеньор, спасибо.

Начальник. Чем порадуете?

Заключенный. Боюсь, новостей немного.

Начальник. Хм…

Заключенный. Но я замечаю, что с каждым днем он все более искренен со мной, так что…

Начальник. Хм…

Заключенный. Да, сеньор, можете мне поверить…

Начальник. К сожалению, Молина, на меня давят со всех сторон. Открою вам секрет, чтобы вы вошли в мое положение. Давят даже с самого верха… из канцелярии президента. Им нужны факты, и поскорее. Более того, они хотят, чтобы Арреги снова подвергли допросу, причем с пристрастием. Вы меня понимаете?

Заключенный. Да, сеньор… Дайте мне еще пару дней. Не допрашивайте его; скажите им, что он слишком слаб, а это правда. Скажите им, что будет гораздо хуже, если он умрет прямо во время допроса.

Начальник. Да, скажу, но они не очень-то ко мне прислушиваются.

Заключенный. Дайте мне всего одну неделю, и я уверен, что раздобуду какую-нибудь информацию.

Начальник. Побольше, Молина, побольше.

Заключенный. Знаете, у меня есть идея, сеньор.

Начальник. Какая?

Заключенный. Даже не знаю, как вы…

Начальник. Ну говорите…

Заключенный. Арреги — крепкий орешек, да, но у него есть и слабые стороны…

Начальник. Да?

Заключенный. Да… Если он узнает, к примеру… Скажем, придет охранник и сообщит, что меня переводят в другую камеру, ведь я не на строгом режиме, меня могут выпустить досрочно или… не так быстро, но мой адвокат подал апелляцию, и если он узнает, что нас расселят, возможно, он заговорит. Он ведь привязался ко мне; он потеряет бдительность и заговорит…

Начальник. Думаете?

Заключенный. Думаю, стоит попробовать.

Начальник. Мне все-таки кажется, не надо говорить ему, что вы можете выйти досрочно. Он ведь не глупый — может сложить два и два.

Заключенный. Нет, не думаю.

Начальник. Почему?

Заключенный. У меня такое чувство.

Начальник. Нет, скажите почему. У вас наверняка есть какие-то соображения.

Заключенный. Ну… так я и себя подстраховываю.

Начальник. Как это?

Заключенный. Если я просто вдруг выйду из тюрьмы, мало ли — на следующий день ко мне явятся его дружки, чтобы отомстить.

Начальник. Вы прекрасно знаете, что он не контактирует со своими людьми.

Заключенный. Это мы так думаем.

Начальник. Мы же просматриваем все письма, так что чего вы боитесь, Молина? Вы спокойно выйдете отсюда.

Заключенный. Все же, по-моему, пусть лучше знает, что меня могут выпустить… Потому что…

Начальник. Почему?

Заключенный. Да так…

Начальник. Я задал вопрос, Молина. Отвечайте!

Заключенный. Я не знаю, что сказать…

Начальник. Говорите, Молина, говорите начистоту! Если мы не будем доверять друг другу, далеко не уедем.

Заключенный. Да, но это так, пустяки, сеньор, правда. Просто предчувствие: может, если он будет знать, что меня выпускают, ему захочется чем-нибудь со мной поделиться. У заключенных всегда так, сеньор. Когда твой друг уходит… ты чувствуешь себя абсолютно беззащитным.

Начальник. Будь по-вашему, Молина, увидимся через неделю.

Заключенный. Спасибо, сеньор.

Начальник. Но потом, боюсь, придется принимать меры…

Заключенный. Да, конечно.

Начальник. Хорошо, Молина.

Заключенный. Сеньор, простите, что я… испытываю ваше терпение, но…

Начальник. В чем дело?

Заключенный. Я должен вернуться в камеру с чем-то, так что я составил небольшой список — вот, если вы не против. Я набросал его, пока ждал у кабинета. Простите за почерк.

Начальник. Думаете, все это помогает?

Заключенный. Уверяю, ничто не помогает так, как это, правда… Уверяю вас.

Начальник. Дайте взглянуть.

Заключенный. Пожалуйста, упакуйте все в пакет, как обычно делает моя мать.

Список продуктов для Молины:

2 жареных цыпленка

4 печеных яблока коробка с салатом «оливье»

300 г копченого окорока

300 г ветчины

4 кукурузные лепешки

пачка чаю и банка растворимого кофе

буханка ржаного хлеба, нарезанная

2 большие банки молочного пудинга

банка апельсинового мармелада

литр молока и голландский сыр

маленький пакетик соли

4 большие упаковки засахаренных фруктов ассорти

2 английских пудинга

пачка масла

банка майонеза и упаковка бумажных салфеток

— Это окорок, а это ветчина. Я сделаю бутерброды, пока хлеб свежий. Бери что хочешь.

— Спасибо.

— Я достану лепешку, разделю пополам, положу немного масла и ветчину. Потом салат. А затем печеное яблоко. И чай.

— Звучит неплохо.

— А ты отломи себе кусок цыпленка, если хочешь, пока он еще не остыл, не стесняйся.

— Спасибо, Молина.

— Здорово, правда? Каждый берет чего пожелает; так я не буду тебя раздражать.

— Как скажешь.

— Я поставлю воду, если ты чего-нибудь захочешь. Чая или кофе.

— Спасибо.

— …

— Это просто объедение, Молина.

— А еще у нас есть засахаренные фрукты. Ты мне только тыкву оставь, я ее больше всего люблю. Еще там ананас, инжир и что-то красное. Интересно, что это?

— Наверное, арбуз, а может, и нет, я не знаю…

— Ну, узнаем, когда попробуем.

— Молина… Мне так стыдно…

— Отчего?

— Я про утро… про мою выходку…

— Чепуха…

— Тот, кто не умеет брать… мелочный человек. Потому что он и отдавать не любит.

— Думаешь?

— Да, я размышлял и пришел к такому выводу. Я сердился на тебя из-за твоей… щедрости… потому что не хотел быть обязанным.

— Да?

— Да.

— Слушай… Я тут тоже думал и вспомнил твои слова, Валентин, и прекрасно понял, почему ты повел себя именно так.

— И что же я тебе сказал?

— Что вы все, когда участвуете в этой борьбе, вам нельзя… привязываться… друг к другу. О, может, привязываться — это не то слово, это слишком, но ладно, привязываться по-дружески.

— Очень благородная интерпретация, особенно в твоих устах.

— Знаешь, иногда я понимаю все, что ты говоришь мне…

— Да, но в нашем случае мы заперты здесь, поэтому нет никакой борьбы, никаких побед, понимаешь?

— Да, ну и что?

— Неужели на нас так давит… внешний мир, что мы не можем вести себя, как цивилизованные люди? Неужели… у врага, который там, столько сил?

— Я не совсем понимаю…

— Неужели все, что есть плохого в мире… все, что я хочу в нем изменить… неужели все это не позволяет мне… вести себя… по-человечески хотя бы короткое время?

— Что ты будешь? Вода закипела.

— Завари чай для обоих, ладно?

— Хорошо.

— Не знаю, понял ли ты меня… но вот мы здесь одни, и если дело касается наших отношений… как бы сформулировать?.. Мы можем поступать как хотим; на наши отношения ничто не влияет.

— Да, я слушаю.

— В общем, мы свободны вести себя по отношению друг к другу как угодно, я понятно говорю? Как если бы мы были на необитаемом острове. На острове, на котором нам предстояло бы прожить долгие годы. Потому что за стенами этой камеры у нас могут быть притеснители, но только не здесь. Здесь никто никого не угнетает. Единственное, что меня беспокоит… потому что я устал, или у меня плохое настроение, или, может, я какой-то не такой… это то, что кто-то делает мне добро, не прося ничего взамен.

— Ну, я не знаю насчет этого…

— Что значит не знаешь?

— Я не могу этого объяснить.

— Да ладно, Молина, не темни. Соберись и сформулируй, что у тебя на уме.

— Хорошо, не думай ничего такого, но если я добр к тебе… это потому, что хочу заслужить твою дружбу и — почему бы и нет? — твое расположение. Точно так же я добр к своей маме, потому что она хороший человек, который никогда никому не сделал ничего плохого, потому что я люблю ее, потому что она очень милая, и я хочу, чтобы она любила меня… Ты тоже очень хороший человек, бескорыстный, ты рисковал жизнью ради благородных идеалов… Что ты отвернулся, я тебя смущаю?

— Да, немного… Но вот я смотрю на тебя, видишь?

— И за это я… уважаю тебя, ты мне нравишься, и мне хочется, чтобы ты так же относился ко мне… Потому что любовь матери — это единственное хорошее, что было у меня в жизни, потому что она принимает меня таким, какой я есть, и любит меня просто так, невзирая ни на что. Это как дар свыше, он помогает мне жить дальше, только он и помогает.

— Можно я возьму хлеба?

— Конечно…

— Но разве у тебя… разве у тебя нет близких друзей… кто много для тебя значил?

— Да, но все мои друзья… голубые, как и я, и это такой свой мирок, как бы тебе объяснить? Мы не особо полагаемся друг на друга, потому что мы такие… пугливые, нерешительные. И всегда ждем… настоящей дружбы, серьезной дружбы… с мужчиной, конечно. Но это невозможно, потому что мужчине обычно… нужна женщина.

— Все гомосексуалисты такие?

— Нет, есть и другие, те, что влюбляются друг в друга. Но я и мои друзья, мы — женщины. Нам все это не нужно — все эти игры для гомиков. Мы обычные женщины — мы спим с мужчинами.

— Сахар?

— Спасибо.

— Свежий хлеб — это просто объедение… Самое лучшее, что есть на свете.

— Да, вкуснотища… Кстати, забыл тебе рассказать…

— Да, окончание фильма про зомби.

— Да, это тоже, но я хотел сказать еще кое-что…

— Что?

— Адвокат сообщил, что дело движется.

— Какой же я болван, даже не спросил. Ну, и что еще он сказал?

— Что вроде все должно получиться, но когда тебя выпускают досрочно, в смысле не когда уже выпустили… в общем, тебя переводят в другой блок. Так что в конце недели меня должны перевести в другую камеру.

— Правда?

— Похоже.

— А адвокат, откуда он знает?

— Ему сказали в администрации, когда он принес туда апелляцию.

— Отличные новости… Ты, наверное, рад…

— Не хочу пока об этом думать. Не хочу зря надеяться… Тебе стоит попробовать салат.

— Да?

— Правда, он очень вкусный.

— Даже не знаю, у меня аж под ложечкой засосало от твоих слов.

— Слушай, давай будто я ничего не говорил, потому что пока еще ничего не известно. По крайней мере, мне никто ничего не говорил.

— Нет, почему, вроде все складывается удачно; мы должны радоваться.

— Лучше не надо…

— Но я рад за тебя, Молина, хотя ты и уходишь и… Значит, так надо…

— Возьми печеное яблоко… Они хорошо усваиваются.

— Нет, давай оставим на потом, или я оставлю свое. А ты ешь, пока хочется.

— Да нет, я тоже не слишком голоден. Знаешь… к концу фильма про зомби мы проголодаемся, тогда и съедим.

— Договорились.

— А он интересный, правда?

— Да, забавный.

— Вначале я его смутно помнил, но теперь что-то всплывает.

— Да… подожди немного. Что-то я… Не знаю, что случилось, Молина, но со мной… со мной что-то странное.

— В чем дело? Что-то болит? Желудок?

— Нет, это голова, какой-то сумбур.

— Почему?

— Не знаю, может, оттого, что ты уходишь, даже не знаю.

— А-а…

— Лучше я прилягу и чуть-чуть отдохну.

— Хорошо.

— Поговорим попозже.

— Ладно, давай попозже.

— Молина… который час?

— Начало восьмого. Я уже слышал, как разносят ужин.

— Я весь разбитый… А надо бы пользоваться моментом, пока еще не стемнело.

— Ага.

— Но я не в себе.

— Тогда отдохни.

— Но ты так и не дорассказал фильм.

— А ты и не хотел.

— Я не хотел, чтобы ты рассказывал, потому что в тот момент мне это было не в радость.

— Ты и просто поболтать не захотел.

— Если я не соображаю, что говорю, лучше вообще помолчать. Зачем пороть всякую ахинею…

— Тогда отдохни.

— А фильм?

— Сейчас?

— Да.

— Ладно, как хочешь.

— Я позанимался немного, но даже не помню, что читал.

— Я не помню, на чем мы остановились. На чем?

— Ты про что, Молина?

— Про фильм.

— На том, что девушка одна в джунглях и слышит барабаны.

— Да, точно… Джунгли залиты полуденным солнцем, и девушка решает пойти в ту сторону, откуда доносится этот мрачный барабанный бой. И идет вперед, теряет одну туфлю, потом спотыкается, падает, у нее рвется блузка, а лицо все перепачкано в грязи. Но она продолжает продираться сквозь колючий кустарник, который цепляется за юбку. И по мере того как она все ближе подбирается к месту, где происходит церемония вуду, джунгли становятся все темнее и темнее, и свет исходит лишь от свечей. Они стоят на алтаре, много свечей, а у подножия лежит тряпичная кукла, и у нее из сердца торчит булавка. И эта кукла — копия ее мужа. И все местные мужчины и женщины стоят перед ней на коленях, молятся, испускают странные монотонные вопли, потому что каждый преисполнен тоской. Девушка оглядывается по сторонам, пытаясь найти жреца; она ужасно боится его увидеть, но в то же время умирает от любопытства — ей не терпится посмотреть, как он выглядит. А барабаны бьют все яростнее, негры завывают все громче и громче, а девушка сама не своя; ее волосы всклокочены, одежда порвана, и она стоит за пределами круга, который образуют все эти молящиеся люди. Внезапно барабаны смолкают, пеоны перестают выть, а из глубины тропического леса дует ледяной ветер. И появляется колдун. На нем что-то вроде длинной белой туники, но грудь открыта — и это молодая грудь, покрытая волосами, лицо же у него старческое, и это лицо… дворецкого. С отвратительным, лицемерным выражением на лице он благословляет негров и одновременно подает сигнал барабанщикам. Те начинают отбивать новый ритм, совершенно дьявольский, а колдун смотрит на девушку, даже не скрывая свою похоть, и делает какие-то пассы рукой, глядя ей прямо в глаза, гипнотизируя ее. Она отводит глаза, чтобы не поддаться чарам, но не может справиться с его магнетизмом и мало-помалу поворачивает голову и смотрит на него. Она впадает в транс и, пока барабаны отбивают ритм, который кажется ужасно сексуальным, идет к колдуну. И негры тоже впадают в транс, они опускаются на колени, тела их отклоняются назад, так, что головы практически касаются земли. И когда девушка подходит к жрецу на расстояние вытянутой руки, будто ураган проносится в ветвях, он задувает все свечи, и воцаряется полный мрак, и все это в полдень. Колдун хватает девушку за талию, его руки находят ее грудь, он гладит ей щеки, затем поднимает и несет в хижину. А потом… Ох… что же дальше?.. М-м, что же дальше? А, вот, сердобольная негритянка, видя, что девушка укатила в коляске, отыскивает ее мужа и тащит его с собой, говоря, что колдун просил его прийти немедленно. Потому что… как же там? Она, негритянка, была женой колдуна, я говорил? Дворецкого. И когда девушка увидела, что пришел ее муж, чары рассеялись, так как негритянка стала вопить. Это было как раз в тот момент, когда жрец вносил девушку в хижину.

— Ну, дальше бедный отдает деньги богатому, богатый просит у бедного милостыню и смеется над ним, издевается над бедным и оскорбляет за то, что тому больше нечего отдать, одна фальшивая монета

— Девушка с мужем возвращаются на джипе домой. Оба всю дорогу молчат. Естественно, муж уже понял, что она все знает. Наконец они подъезжают к дому. Девушка, дабы показать ему, что готова на все, лишь бы исправить положение, идет в дом, чтобы приготовить ужин, будто ничего и не произошло, и когда возвращается из кухни, тот опять сидит с бутылкой. Она умоляет его попытаться побороть свою слабость, потому что они любят друг друга, а это поможет преодолеть все преграды. Но муж грубо отталкивает ее, и она падает на пол. Тем временем колдун приезжает в старый заброшенный дом, где лежит женщина-зомби, и обнаруживает там негритянку, свою бывшую жену, которая давно стала старой и он презирает ее за это. Жрец гонит ее прочь, но та отвечает, что больше не позволит ему использовать бедных зомби для своих злодеяний. Она достает кинжал и замахивается. Но ему удается перехватить ее руку, отнять кинжал и вонзить ей же в сердце. Женщина-зомби и не шелохнулась, но мы видим в ее глазах всю боль, которую ей довелось пережить, хотя у нее и не осталось воли, чтобы вмешаться. Потом колдун приказывает зомби идти за ним и говорит ей заведомую ложь: мол, ее муж — чудовище, и он сам приказал превратить ее в зомби, и сейчас он пытается проделать то же самое со второй женой, он ужасно с ней обращается, и поэтому она, зомби, должна пойти и убить его тем же кинжалом, чтобы положить конец злодействам. И по глазам женщины мы видим, что она ему не верит, но ничего не может поделать — она не вольна сама принимать решения, и ей ничего не остается, как подчиниться. И вот они подходят к господскому дому и тихо крадутся по саду. Уже смеркается, скоро ночь. И через окно зомби видит, что ее бывший муж пьяный и что он орет на девушку, дергает ее за плечи и отшвыривает от себя. Колдун тем временем вкладывает нож в руку мертвой женщины. Муж хочет еще выпить, но бутылка пуста, и он трясет ее, пытаясь выдоить еще хоть каплю. Зомби может только подчиняться. Дворецкий велит ей идти в дом и убить мужа. И вот она подходит все ближе и ближе. В ее глазах можно прочитать, что она все еще любит этого человека и не хочет его убивать, но ослушаться приказа не может. Муж не видит, как она приближается. Дворецкий тем временем зовет девушку, он очень вежлив, называет ее «сеньорой», та запирается в своей комнате и вдруг слышит дикий крик мужа, которого зарезала женщина-зомби. Девушка бросается обратно и видит, что тот уже в агонии, распростерт на диване, где он только что лежал совсем пьяный, но теперь у него невероятно трагичный взгляд. И тут входит дворецкий и зовет слуг, чтобы те стали свидетелями преступления; сам он хочет таким образом выйти сухим из воды. Но муж в предсмертных муках признается женщине-зомби, что он всегда любил ее и что все произошло из-за его дворецкого, который хотел завладеть островом и всем, что там есть. Муж говорит, чтобы зомби возвращалась в свое убежище, заперлась и подожгла дом, только так она сможет прекратить свои муки и перестать быть орудием в руках этого извращенного типа. Небо уже совсем потемнело, только изредка его освещают вспышки, надвигается гроза, и муж на последнем издыхании говорит слугам, собравшимся вокруг, что отцы и матери многих из них погублены проклятым колдуном, превращены в живых мертвецов. Все собравшиеся с ненавистью смотрят на дворецкого, тот начинает медленно пятиться, затем выбегает в сад и пытается скрыться. На острове бушует гроза, ураган треплет пальмы, в небе полыхают зарницы, светло как днем, и тогда колдун вытаскивает свой револьвер — слуги останавливаются, он вот-вот убежит из сада, но в этот миг удар молнии испепеляет его. Вскоре дождь стихает. Никто не заметил, как женщина-зомби направилась в сторону своего заброшенного дома. Мы слышим гудок прибывшего парохода, девушка укладывает чемодан и едет к причалу; большую часть своих вещей она оставляет слугам, потому что единственное ее желание теперь — все забыть. Она подходит к пароходу, когда опускают трап. Капитан видит ее с палубы; к счастью, это тот же симпатичный капитан, который в свое время вез ее на остров. Пароход отчаливает; береговые огни отдаляются. Девушка в своей каюте, кто-то стучится в дверь. Она открывает и видит капитана; тот спрашивает, нашла ли она свое счастье на острове. Она отвечает, что нет; и он напоминает: барабаны, которые они слышали в день прибытия, всегда предвещают ужасные страдания или даже смерть. Она говорит, что, наверное, больше никто никогда не услышит этих барабанов. Капитан просит ее на секунду замолчать — кажется, он слышит что-то необычное. Они поднимаются на палубу, и до них доносится чудесная мелодия, это сотни островитян вышли на берег, чтобы спеть для девушки, — своеобразное прощание, полное любви и благодарности. Нашу героиню переполняют эмоции. Капитан одной рукой обнимает ее, будто защищая от кого-то. А где-то там, на острове, в джунглях, полыхает огонь. Девушка прижимается к капитану и пытается унять дрожь, потому что знает — в том огне горит бедная женщина-зомби. Капитан говорит, что ей больше нечего бояться, что все позади, а музыка с острова словно прощается с ней навсегда и сулит будущее, полное счастья… Вот и все… Ну как? в палате тяжелобольной уже вне опасности, медсестра будет всю ночь охранять его безмятежный сон

— Здорово богач спит спокойно, отдав все свое богатство бедняку

— Ах-х-х…

— Чего ты вздыхаешь?

— Жизнь тяжела…

— В чем дело, Молина?

— Не знаю. Я боюсь всего. Боюсь тешить себя напрасными надеждами, что выйду отсюда, боюсь, что меня никогда не выпустят. Но больше всего меня страшит, что они могут разлучить нас, посадить меня в другую камеру и держать там вечно, с каким-нибудь уродом…

— Лучше об этом не думать, раз уж от нас ничего не зависит.

— Знаешь, я не согласен. Я думаю, если пораскинем мозгами, то что-нибудь придумаем, Валентин.

— Что?

— Ну… способ сделать так, чтобы нас не разлучили.

— Смотри не испорть себе все, думай лишь об одном: тебе нужно выйти отсюда, чтобы ухаживать за матерью. Вот и все. Больше ни о чем. Потому что ее здоровье для тебя важнее остального, ведь так?

— Да…

— Думай об этом, и только об этом.

— Но я не хочу думать об этом… И не буду…

— Послушай… да в чем дело?

— Ни в чем…

— Ладно тебе, брось… Не зарывайся в подушку…

— Оставь меня…

— Но в чем дело? Ты что-то скрываешь от меня?

— Нет… Просто…

— Просто что? Когда ты выйдешь, ты станешь свободным человеком, будешь жить среди людей. Если захочешь, сможешь даже присоединиться к какому-нибудь политическому движению.

— Это просто смешно, ты сам знаешь; педикам никто не доверяет.

— Я могу сказать, к кому надо обратиться…

— Никогда в жизни, ни за что, слышишь? Никогда, никогда не рассказывай мне про своих товарищей.

— Почему? Кто догадается, что ты можешь пойти к ним?

— Нет, меня могут допрашивать, а если я ничего не знаю, значит и рассказать ничего не смогу.

— В любом случае существует много различных политических организаций. Если найдешь какую-нибудь подходящую, присоединяйся к ним, даже если они по большей части просто языком треплют.

— Я в этом не разбираюсь…

— У тебя нет близких друзей?., хороших друзей?

— У меня есть глупые подружки, такие же, как и я, с ними можно посплетничать и посмеяться, вот и все.

Но как только разговор заходит о чем-то серьезном… мы уже видеть друг друга не можем. Ведь я говорил тебе, что это такое; ты видишь свое отражение в других и бежишь в испуге. Мы грыземся как собаки, ты не представляешь.

— Когда ты выйдешь, многое может измениться.

— Нет, они никогда не изменятся…

— Ладно тебе, не плачь… Ну не надо… Я уже наслушался, как ты плачешь… Ты, конечно, тоже был вынужден терпеть мои сопли… Но хватит уже. Господи… ты… я из-за тебя начинаю нервничать.

— Ничего не могу с собой поделать… Знаешь, мне всегда так… не везет…

— О, уже свет потушили…

— Конечно, а ты как думал? Уже полдевятого. Ну и хорошо, так ты не увидишь моего лица.

— А с этим фильмом время пролетело так быстро, Молина.

— Вряд ли я смогу сегодня спать.

— Послушай, думаю, у меня получится тебе чем-нибудь помочь. Давай все обсудим. Сначала тебе надо подумать о том, чтобы попасть в какую-нибудь организацию, чтобы не быть все время одному. Так тебе будет легче.

— В какую организацию? Я говорю, что ни черта не смыслю в этом, к тому же не верю во все эти вещи.

— Тогда нечего жаловаться.

— Давай… на этом остановимся…

— Да ладно… не будь таким, Молина.

— Нет… не трогай меня…

— Я что, уже и по плечу не могу тебя похлопать?

— От этого мне еще хуже…

— Почему?.. Ну же, скажи что-нибудь. Мы должны быть откровенны друг с другом. Правда, Молина, я хочу тебе помочь, скажи, в чем дело.

— Я хочу просто умереть. Вот и все.

— Не говори так. Подумай, каково будет твоей матери, друзьям, мне.

— Тебе? Тебе и дела нет…

— Что значит дела нет?! Ну ты и сказал…

— Я устал, Валентин. Устал от этой постоянной боли. Ты не представляешь, как мне больно.

— Где больно?

— В груди, в горле… Почему тоска всегда гложет именно там?

— Это правда…

— Ну вот… из-за тебя я перестал плакать, даже плакать уже не могу. А так еще хуже, этот комок в горле, он так давит, так давит…

— …

— …

— Тебе больно? Я имею в виду этот комок?

— Да.

— …

— …

— Вот здесь? — Да.

— Давай я помассирую.

— Да.

— Здесь?

— Да.

— Так лучше?

— Да… лучше.

— Мне тоже лучше.

— Правда?

— Угу… Это успокаивает…

— Почему успокаивает, Валентин?

— Потому что… не знаю.

— Но почему?

— Может, потому, что я не думаю о себе…

— Ты очень добр ко мне, Валентин.

— Может, потому, что чувствую, что нужен тебе и могу что-то для тебя сделать.

— Вечно ты ищешь всему объяснение, Валентин… Ты безумец…

— Я не привык мириться с обстоятельствами… Мне интересно, что почему происходит…

— Валентин… Можно я тоже к тебе прикоснусь?

— Да.

— Я хочу дотронуться до твоей родинки… над бровью.

— …

— А так можно я прикоснусь?

— …

— А так?

— Тебе не противно, когда я тебя ласкаю?

— Нет…

— Ты добр ко мне…

— …

— Правда, очень…

— Нет, это ты обо мне заботишься.

— Валентин… Если хочешь, можешь сделать со мной что пожелаешь… потому что мне этого хочется.

— …

— Если я тебе не противен.

— Не говори так. Лучше помолчи.

— Я подвинусь к стене.

— …

— Я ничего не вижу, совершенно… здесь так темно.

— …

— Медленнее…

— …

— Нет, так больно.

— …

— Подожди… нет, лучше так, давай я подниму ноги.

— …

— Медленнее… пожалуйста…

— Да, вот так…

— …

— Спасибо… спасибо…

— А ты…

— Нет, ты… Так ты будешь передо мной, хоть я и не вижу тебя в темноте. Погоди, так больно…

— …

— Да, да… вот так хорошо, Валентин. Не больно.

— Так лучше?

— Да.

— …

— А тебе, Валентин?.. Скажи…

— Не знаю, не спрашивай… Я ничего не знаю.

— Как хорошо…

— Помолчи, Молина… немного.

— Просто я… У меня такие странные ощущения…

— …

— Представляешь, я подношу руку ко лбу, чтобы нащупать родинку.

— Какую родинку?.. Она ведь у меня, а не у тебя.

— Я знаю. Но я пытался нащупать родинку, которой… у меня нет.

— …

— Она тебе очень идет, жалко… что я тебя не вижу.

— …

— Тебе хорошо, Валентин?

— Тише… Не говори ничего.

— …

— …

— Знаешь, что я еще почувствовал, Валентин? На какую-то секунду.

— Что? Да говори, только… не двигайся…

— На секунду мне показалось, что меня здесь нет… ни здесь, ни где-либо еще…

— …

— Будто меня вообще нет… Будто ты здесь один.

— …

— Или будто я — это больше не я. Словно теперь я… стал тобой.

 

Глава 12

— Доброе утро…

— Доброе утро… Валентин.

— Хорошо поспал?

— Да…

— …

— А ты, Валентин?

— Что?

— Хорошо спалось?

— Да, спасибо…

— …

— Мате вроде разносят, не хочешь?

— Нет… Я им не доверяю.

— …

— Что будешь на завтрак? Чай или кофе?

— А ты что, Молина?

— Я, пожалуй, чай. Но если хочешь кофе — без проблем… Запросто. Как пожелаешь.

— Спасибо. Тогда я кофе.

— Пойдешь в туалет первым, Валентин?

— Да, спасибо. Я бы хотел первым.

— Хорошо…

— …

— …

— Знаешь, почему я выбрал кофе?

— Нет…

— Хочу окончательно проснуться, чтобы позаниматься. Недолго, пару часов, но сделать надо много. Чтобы войти в прежний ритм..

— Конечно.

— …а потом небольшой перерыв перед обедом.

— …

— Молина… Ты проснулся нормально?

— Да…

— Настроение уже нормальное?..

— Да, кажется, нормальное… Я ни о чем… не могу думать.

— Это хорошо… Иногда.

— Да, все хорошо… Хорошо.

— …

— … Я даже боюсь говорить, Валентин.

— Тогда не говори… и не думай.

— …

— Если тебе хорошо, просто ни о чем не думай, Молина. Если начнешь копаться в себе, опять настроение испортится.

— А ты?

— Я? Я тоже не собираюсь ни о чем думать, я буду заниматься. Этим я спасаюсь.

— Спасаешься от чего? Жалеешь о том, что произошло?

— Нет, ни о чем не жалею. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь в том, что секс сам по себе очень невинен.

— Можно попросить тебя об одолжении?.. Серьезно?

— …

— Давай не… не будем ни о чем говорить, не будем сегодня ничего обсуждать. Только сегодня.

— Как скажешь.

— …Тебе не интересно почему?

— Почему?

— Потому что мне… хорошо… очень хорошо… и не хочется испортить это ощущение.

— Как хочешь…

— Валентин… Мне кажется, я не был так счастлив с самого детства. Когда мама покупала мне новую игрушку или что-то еще.

— Знаешь, вспомни какой-нибудь хороший фильм… и когда я кончу заниматься, ты начнешь рассказывать, пока готовится еда.

— Ладно…

— …

— Какой фильм тебе рассказать?

— Какой-нибудь, что нравится тебе, обо мне не думай.

— А если тебе не понравится?

— Нет, Молина, если он нравится тебе, мне тоже понравится, даже если на самом деле и не понравится.

— …

— Не молчи так. Просто я хочу сказать, что если тебе хорошо, то и я счастлив, у меня такое чувство, что я тебе многим обязан… нет, что я говорю? Потому что ты был добр ко мне, и я тебе благодарен. Поэтому осознавать, что тебе хорошо… для меня приятно.

— Правда?

— Правда, Молина. Знаешь, что я хотел бы послушать? Смешно, конечно…

— Ну скажи…

— Мне интересно, помнишь ли ты свою любимую игрушку, самую-самую любимую… из всех, что покупала тебе мама.

— Кукла…

— Уй…

— Чего ты смеешься?

— Если меня сейчас не выпустят, я напущу в штаны…

— Что тут смешного?

— Просто… О, я сейчас умру… да, психолог из меня еще тот…

— В чем дело?

— Ни в чем… Просто хотел узнать, можно ли провести параллель между мной… и этой игрушкой…

— Ты сам спросил…

— Ты уверен? Может, это был какой-нибудь солдатик?

— Нет, у нее были белокурые волосы, заплетенные в косички, она умела моргать и носила национальный баварский костюм.

— Ай, да откроют они или нет, не могу больше терпеть, уй…

— По-моему, ты в первый раз так смеешься с тех пор, как меня угораздило попасть к тебе в камеру.

— Неправда.

— Клянусь тебе, раньше я не видел, чтобы ты смеялся.

— Да ладно, я смеялся много раз… даже над тобой.

— Да, но только когда выключали свет. Своими глазами я не видел, чтобы ты смеялся.

— Дело происходит в Мексике, в тропическом живописном городке на побережье. Светает, рыбаки на своих лодках как раз уходят в море. До них доносится какая-то музыка. Единственное, что они видят с моря, — это шикарная вилла, она вся освещена, там большие балконы, они выходят в прекрасный сад, где цветет один только жасмин, окружен сад пальмами, а за ними пляж. Большинство гостей костюмированного бала уже уехали. Оркестр играет ритмичную мелодию с маракасами и бонго, но довольно приятную и медленную, вроде хабанеры. Танцуют всего несколько пар, одна выделяется — они все еще в масках. Знаменитый карнавал в Веракрусе заканчивается, и, к сожалению, уже встает солнце, знаменующее начало Пепельной среды. Пара, что в масках, поистине чудесна — девушка в цыганском наряде, высокая, с осиной талией, темноволосая, волосы разделены пробором посередине и свободно свисают до пояса. А он очень сильный, тоже брюнет, с баками, усами, а волосы уложены на косой пробор с небольшой челкой. У нее маленький носик, очень прямой, и нежный профиль, который в то же время свидетельствует о сильном характере. На лоб спускается нить с золотыми монетами. На девушке блузка с собранным на резинку большим вырезом, поэтому ее можно приспустить с плеча, а можно и с обоих — такая цыганская блузка, знаешь?

— Более или менее, в общем, не важно, давай дальше.

— Широкий пояс. И юбка…

— А декольте? Давай поподробнее.

— Тогда в моде было очень низкое декольте, обязательно должна была быть видна ложбинка между грудями, но в то же время груди не были приподняты корсетом, как два мячика. Нет, здесь почти ничего не было видно, но было ясно, что там кое-что имеется.

— Ну и как там у нее? Много или мало?

— Много. И юбка у нее такая широченная — сшита из платков, множества шифоновых платков самых разных цветов, и когда девушка танцует, из-под платков мелькают ее ноги, но лишь на мгновение. А он — он одет в домино, то есть сверху черная накидка, а под ней костюм с галстуком. Он говорит ей, что оркестр сейчас будет играть последний танец и что пора снять маски. Но она отказывается и отвечает, что они не должны видеть лица друг друга. Потому что больше они никогда не встретятся; это был прекрасный бал, но он продолжался всего лишь одну ночь, вот и все. Но мужчина упорствует и снимает свою маску — он настоящий красавец; он говорит, что ждал ее всю жизнь и теперь не позволит ей вот так просто исчезнуть. Он смотрит на невероятной красоты драгоценный камень в ее кольце и спрашивает, не является ли это кольцо подарком поклонника. И девушка отвечает, что да, является, и просит подождать ее в машине, а она пока пойдет в туалет попудриться. И это роковой момент, потому что он ждет, ждет, но она так и не приходит. Затем действие переносится в столицу — Мехико, и выясняется, что мужчина работает репортером в крупной газете. О, погоди! Я забыл сказать, что, пока они танцевали, она восхищалась мелодией, которую играл оркестр, и сокрушалась, что эта музыка без слов, и тогда он сказал ей, что пишет стихи. И вот однажды он сидит за своим столом на работе, кругом сумасшедший дом, все бегают туда-сюда, и его внимание привлекает скандальная статья с множеством фотографий. Речь идет о какой-то актрисе и певице, она перестала выступать и теперь живет с влиятельным магнатом, ведет отшельнический образ жизни. Этого воротилу боятся многие, он, кажется, вроде мафиозо, но его имя в статье не называется. Глядя на фотографии, мужчина задумывается: эта невероятно красивая женщина, начинавшая карьеру в музыкальных ревю, а потом ставшая звездой драматического театра, правда на довольно короткий срок, так как ушла со сцены, — в общем, эта женщина кажется ему безумно знакомой. И когда на одном из снимков он замечает на ее руке, держащей бокал с шампанским… редкий бриллиант, у него не остается сомнений. Он прикидывается дурачком, разузнает про этот скандал, ему говорят, что, когда все всплывет, будет настоящая сенсация и что через пару дней в распоряжении редакции будут ее фотографии из тех времен, когда она обнажалась на сцене. У них есть адрес, потому что репортеры шпионили за ней, и он отправляется по этому адресу. Войдя, он смотрит на нее в полном ослеплении, потому что на ней всего лишь черный кружевной пеньюар. Она живет в сверхсовременной квартире со светильниками в специальных нишах, из-за этого возникает эффект рассеянного света, даже не поймешь, откуда он идет; и все вокруг из очень светлого атласа — портьеры, кресла, пуфики, круглые такие, без ножек. Она полулежит на диване и слушает его. Он рассказывает о скандале, обещает спрятать фотографии и текст — тогда материал не будет напечатан. Она горячо его благодарит. Он спрашивает, счастлива ли она в этой золотой клетке. Ей не очень приятны его слова, и она рассказывает ему всю правду, как, устав от театральных склок, сдалась на уговоры этого, как думала, порядочного человека. Он сказочно богат и взял ее с собой в кругосветное путешествие, но по возвращении домой становился все ревнивее и ревнивее и сделал почти что своей пленницей. Скоро ей наскучило постоянное безделье, и она захотела снова вернуться на сцену, но он не разрешил. Тогда репортер говорит, что готов ради нее на все и не боится того, другого. Она пристально глядит на него со своего дивана и берет сигарету. Он подходит, чтобы дать ей прикурить, и целует ее. Она обвивает руками его шею, целиком отдаваясь этому порыву, и говорит: «Ты нужен мне»… И тогда он просит ее бежать с ним, бросить все: драгоценности, меха, наряды, этого магната — и бежать. Но ей страшно. Парень говорит ей, чтобы она не боялась, вместе они могут уехать хоть на край света. Она просит у него отсрочки, несколько дней. Но он настаивает — сейчас или никогда. Тогда она велит ему уйти. Он отвечает: нет, мол, я не уйду без тебя, берет ее за плечи и хорошенько встряхивает, чтобы она пришла в себя. И она действительно приходит в себя, но это лишь все портит, она говорит ему, что все мужчины одинаковые, а она не какая-нибудь игрушка, не вещь, с которой можно поступать как хочешь, и что она сама примет решение. Но он говорит, что больше не желает ее видеть, и идет к двери. В ярости она просит его подождать секунду, идет в спальню, возвращается с деньгами, собираясь заплатить за то, что он сделал ей одолжение и уничтожил статью. Но он швыряет банкноты к ее ногам и уходит. Хотя уже на улице жалеет о своем поступке. Он не знает, как быть, и идет в бар пропустить пару стаканчиков. Там сквозь дым едва виден слепой пианист — он играет ту самую медленную, грустную тропическую мелодию, под которую они танцевали на балу. И вот репортер пьет, пьет и начинает сочинять слова песни, думая о той женщине. Даже напевает их, потому что, ко всему прочему, он еще и неплохо поет: «Хотя ты и пленница своего одиночества… твое сердце все еще шепчет… я люблю тебя». Как же там дальше? Сейчас вспомню, какие дальше слова: «Твои глаза меня ранят, твоя улыбка причиняет боль, твои губы… умеют лгать… и я ищу ответ в глубинах своей души, эти губы, что я боготворю… в жарком поцелуе… В жарком поцелуе…» Что дальше? Что-то вроде «…солгут ли снова?». И затем продолжает: «Черные цветы… судьбы развели нас безжалостно, но придет день, когда ты станешь… моей навсегда… только моей…» Помнишь это болеро?

— Нет, вряд ли. Не знаю… Ну, что дальше?

— На следующий день репортер сидит в редакции и смотрит, как все ищут ту самую статью и найти не могут. И это понятно, потому что она заперта в его столе. И поскольку материал утерян, главный редактор предлагает забыть эту историю, потому что сложно собрать такое количество материала заново. Парень вздыхает с облегчением и, поколебавшись немного, берет телефонную трубку. И говорит той женщине, что можно не волноваться, статья никогда не будет напечатана. Она благодарит, он просит простить его за все, что он вчера наговорил, и просит о встрече, сообщает, где и когда он будет ее ждать. И она соглашается.

Он спрашивает шефа, можно ли уйти с работы пораньше; главный редактор отпускает его до конца дня, упомянув, что в последнее время тот неважно выглядит. А она тем временем готовится к свиданию — на ней черный бархатный костюм, такой симпатичный, их носили в те времена, облегающий, под ним нет блузки, сбоку бриллиантовая брошь, девушка надевает легкую белую шляпку, сзади — белое газовое облачко. А волосы у нее собраны в пучок. Потом перчатки, белые — под цвет шляпы; и тут она впервые задумывается, что это свидание очень рискованно, и как раз в тот момент, когда она размышляет, идти или не идти, приходит ее магнат. Он средних лет, лет пятидесяти с хвостиком, седой, грузный, но очень даже представительный мужчина. Он спрашивает, куда это она собралась. Она отвечает, что за покупками, тот предлагает составить ей компанию, но она говорит, что ему будет скучно — она идет выбирать ткани. Магнат глядит на нее так, будто что-то заподозрил, но молчит. Она говорит, что он не имеет права сердиться, потому что она всегда поступает так, как он велит, ведь она больше не помышляет о театре, правда? Или о пении, но по магазинам-то она имеет право ходить, поэтому не надо на нее так смотреть. Магнат отвечает: ладно, он теперь уходит, а она может гулять по магазинам сколько угодно, но если он узнает, что она его обманывает… он отомстит, но не ей — он прекрасно понимает, что без нее жить не сможет, — а тому, кто посмеет приблизиться к ней. И магнат уходит, чуть позже уходит и она, но не знает, что сказать шоферу, потому что все еще слышит угрозу: «Я отомщу тому, кто посмеет приблизиться к тебе». А репортер пока ждет ее в шикарном баре, смотрит на часы и начинает понимать, что она не появится. Он заказывает еще виски, двойную порцию. Проходит час, второй, он уже в доску пьяный, хотя пытается держаться. Он встает и идет к выходу. Возвращается в редакцию, садится за свой стол и просит курьера принести ему двойной кофе. И с головой погружается в работу, стараясь все забыть. На следующий день он приходит раньше, чем обычно, главный редактор удивлен, хлопает его по плечу, хвалит за то, что тот пришел, потому что день предстоит напряженный. Репортер довольно рано заканчивает свою работу, отдает материал шефу, тот поздравляет его — мол, материал хороший — и отпускает домой. Парень идет выпить с другом-репортером, который его пригласил; сначала он отказывается, но друг настаивает… нет, подожди, это сам шеф пригласил его выпить прямо там, у себя в кабинете, потому что парень написал статью о коррупции в правительстве, очень важную статью, и босс приглашает это дело отпраздновать. После того как они выпили, парень идет на улицу, у него паршивое настроение, от виски ему стало грустно, он сам не понимает, как это случилось, но снова оказывается перед дверями ее дома. Он не может устоять и звонит в дверь. Служанка спрашивает, кто это. Он отвечает, что хочет поговорить с хозяйкой, а времени — пять часов, и та как раз пьет чай с магнатом, который приготовил ей подарок — изумрудное ожерелье — и просит у нее прощения за сцену, которую устроил вчера вечером. Она велит служанке сказать репортеру, что ее нет дома, но он уже ворвался в комнату. Тогда она пытается спасти положение, рассказывает про злополучную статью, благодарит репортера, говорит магнату, что тот не захотел принять денег, а больше она и не знает, что сказать, но парень приходит в ярость, видя, как она держит того, другого, за руку, и кричит, что ему от всего этого тошно, и просит забыть о нем раз и навсегда. Ни она, ни магнат не произносят ни слова; парень уходит, но оставляет записку на столе со словами песни, которые написал для нее. Магнат смотрит на девушку; ее глаза полны слез, потому что она влюблена в репортера и больше не может этого отрицать, не может себя обманывать, что хуже всего. Магнат смотрит ей в глаза и требует объяснить, что ее связывает с этим нищим газетчиком. Она не может говорить, у нее комок в горле, но тут она видит, что тот готов к примирению; она набирается решимости и отвечает: газетчик для нее ровным счетом ничего не значит, и она встречалась с ним только по поводу этой статьи. Магнат спрашивает, из какой он газеты, и когда узнает, что именно эта газета занимается расследованием его связей с мафией, спрашивает у нее, как зовут репортера, чтобы, может быть, попытаться подкупить его. Но девушка боится — а вдруг на самом деле магнат хочет отомстить ему… и отказывается назвать его имя. Тогда тот отвешивает ей пощечину, она падает на пол, и он уходит. И вот она лежит на ковре, как будто горностай, — темные волосы на белом мехе, — и слезы на щеках блестят, словно маленькие звездочки… Она смотрит по сторонам… и видит на одной из подушек… листок бумаги. Встает, берет его и читает… «Хотя ты и пленница своего одиночества, твое сердце все еще шепчет… я люблю тебя. Черные цветы судьбы… развели нас безжалостно, но придет день, когда ты станешь… моей навсегда… только моей…» Она прижала листок к сердцу, и сердце ее, подобно листку, сжалось от боли.

— Ну?

— А парень просто убит горем, он не возвращается на работу, а слоняется по барам. В редакции все его ищут и не могут найти; звонят домой, он берет трубку, но, как только слышит голос шефа, тут же бросает. Дни проходят, и вот однажды в газетном киоске он видит бывшую свою газету с анонсом: в следующем номере читателей ждет сенсационная история частной жизни звезды, ушедшей из шоу-бизнеса. Его трясет от гнева, он идет в редакцию, которая закрыта, потому что уже поздний час. Но сторож пропускает его, ничего не заподозрив; парень входит в офис и видит, что ящики его стола взломаны, ведь теперь это место отдано другому журналисту, и, конечно, все материалы нашли. Тогда он едет в типографию — она находится довольно далеко от редакции. Когда он приезжает туда, на дворе утро, и он обнаруживает, что дневной выпуск газеты уже пошел в печать. Он берет молоток и разбивает все станки — то есть уничтожает весь выпуск, потому что краска проливается на бумагу, и все, все испорчено. Ущерб, нанесенный газете, исчисляется тысячами и тысячами песо, миллионами, это настоящее преступление. Репортер исчезает из города, но его исключают из профсоюза, и он больше никогда не сможет работать журналистом. Так он и живет — от запоя к запою, пока однажды в поисках давно забытых воспоминаний не приезжает в курортный город на побережье. В какой-то грязной пивнушке прямо на берегу играет местный оркестр. Там играют на таком инструменте, он похож на стол с дощечками…

— Ксилофон.

— Валентин, ты просто эрудит… Откуда ты все знаешь?

— Рассказывай дальше. Мне интересно, чем все закончится.

— Так вот, на этом самом инструменте играют очень грустную песню. И парень на столе, где уже вырезаны всякие сердечки, имена и непристойности, ножом царапает слова песни и поет. Он поет: «Когда тебе говорят о любви и мечтах… и сулят тебе солнце, луну и звезды… Если ты помнишь обо мне… не произноси моего имени! Потому что твои губы могут вспомнить… что такое любовь… И если тебя спросят о прошлой жизни, солги, скажи, что ты из мира, что совсем не похож на наш…» И он начинает вспоминать ее, даже видит ее на дне своего стакана с бренди, и тут она начинает приходить в движение, пока не становится настоящей и начинает ходить по пивнушке — смотрит на него и поет песню. «…Я не знаю, что такое боль, я не понимаю, что такое любовь, я никогда-никогда не знала слез…» И он, глядя на нее, начинает подпевать, сидя среди всех этих забулдыг, которые пьяны в дым и ничего не видят и не слышат: «…Куда бы я ни шел, расскажу о твоей любви как о сне золотом», а она продолжает: «…Оставь обиду, не говори, что разлука разбила тебе сердце», он лелеет в памяти ее образ, она будто сидит перед ним за столом, и он отвечает ей: «… А если о прошлом спросят меня, я тоже солгу и скажу, что пришел из мира, который совсем не похож на наш…» И вот они вдвоем, со слезами на глазах, поют дуэтом, но тихими-тихими голосами, почти шепотом: «…Потому что я счастлив любя, мое сердце не болит, и я никогда… никогда не плакал…» И когда он вытирает глаза — ему стыдно, что он, мужик, так расплакался, — он понимает: ее, естественно, рядом нет. В отчаянии он хватает стакан и подносит к свету, но видит на дне лишь свое растрепанное отражение. И тогда он со всей силы швыряет стакан об стену, и тот разлетается на мелкие кусочки…

— Ты чего остановился?

— …

— Слушай, ну прекрати…

— …

— Черт подери! Я же сказал, что сегодня надо радоваться, понятно?!

— Не надо меня так трясти…

— Потому что сегодня нам все нипочем.

— Ты меня испугал.

— Не надо грустить и бояться нечего… Я хочу лишь сдержать свое обещание и сделать так, чтоб ты забыл обо всем плохом. Я ведь обещал сегодня утром — ты не будешь грустить. И слово сдержу, черт подери, потому что мне это ничего не стоит. Мне это ничего не стоит… и пока это в моих силах, пусть только сегодня… я не позволю тебе унывать…

 

Глава 13

— Интересно, как там сегодня на улице.

— Кто знает… Наверное, не очень холодно, но влажно. Думаю, облачно, Молина, и облака очень низко, от них свет улицы отражается.

— Да, наверное.

— Улицы сырые, особенно мостовые, хотя и дождя-то нет. Легкий туман.

— Валентин… когда влажно, я становлюсь раздражительным, потому что весь чешусь, но сегодня нет.

— Мне сегодня тоже хорошо.

— Еда нормально пошла?

— Да, еда…

— Ух ты, осталось совсем немного…

— Все из-за меня, Молина.

— Оба виноваты; съели больше, чем обычно.

— Когда ты в последний раз получил передачу?

— Четыре дня назад. На завтра осталось немного сыра и хлеба, майонез…

— А еще апельсиновый мармелад. И половина английского пудинга. И молочный пудинг.

— И это все, Валентин?

— Нет, немножко засахаренных фруктов. Тыква, которую ты оставил себе.

— Мне было жалко ее есть, она такая красивая. Завтра разделим пополам.

— Нет, съешь сам.

— Нет, завтра придется есть тюремную еду, а на десерт разделим засахаренную тыкву.

— Завтра и поговорим.

— Я не хочу сейчас ни о чем думать, Валентин. Хочу побездельничать.

— Хочешь спать?

— Нет, не особенно. Мне так хорошо… Нет, даже больше чем хорошо… Не сердись, если я скажу глупость. Я очень счастлив.

— Так и должно быть.

— Знаешь, что хорошего в том, когда ты счастлив, Валентин?.. То, что кажется, будто это навсегда, будто больше никогда тебе не будет плохо.

— Мне тоже хорошо. Даже эта вонючая кровать такая теплая, что, думаю, сегодня я буду хорошо спать.

— А у меня как-то тепло и уютно в груди, Валентин. Это здорово. И в голове так пусто — нет, это звучит глупо: в голове словно теплый туман. Такое же ощущение во всем теле. Не знаю, может, это оттого… что я до сих пор ощущаю… как ты прикасаешься ко мне.

— …

— Тебе не противно, когда я это говорю?

— Нет.

— Просто, когда ты здесь, я будто не чувствую себя собой, и это приятно. И даже после, когда я уже сплю, а ты на своей койке, я все еще не я. Странно… Даже не знаю, как объяснить.

— Ну попробуй.

— Не торопи меня, дай сосредоточиться… Как будто, когда я один на своей койке, я — это даже не ты. Я кто-то другой, не мужчина, не женщина, кто-то, кто чувствует себя…

— … в безопасности.

— Да, точно, откуда ты знаешь?

— Потому что сам чувствую то же.

— Почему так происходит?

— Не знаю…

— Валентин…

— Что?

— Хочу тебе кое-что сказать… но только не смейся.

— Ну?

— Каждый раз, когда ты приходил ко мне… потом, мне хотелось… больше не просыпаться. Конечно, маме будет тяжело, если она останется одна… но будь на то моя воля, я не хотел бы больше просыпаться никогда. И это не какая-то бредовая мысль; говорю тебе, единственное, чего мне хочется, — это умереть.

— Сначала расскажи, чем фильм закончился.

— А, там еще много осталось, сегодня никак не успею.

— Если бы ты рассказывал побольше в последние дни, сегодня могли бы закончить. Почему ты не хотел рассказывать?

— Не знаю.

— Не забывай, может, это последний фильм, что ты мне пересказываешь.

— Как все сложится, только Бог знает.

— Расскажи немного.

— Но немного, а то до конца еще далеко.

— Пока не устанешь.

— Ладно, на чем мы остановились?

— На том, что он поет в этом занюханном кабачке, поет ей, когда она появляется на дне его стакана с бренди.

— Да, и они поют вместе. Тем временем девушка ушла от этого магната, ей стало стыдно, что она живет таким образом, и она решила вернуться к своей работе. И вот она собирается петь в ночном клубе, это ее дебют; она очень нервничает, потому что после большого перерыва впервые выйдет на сцену, и днем должна состояться последняя репетиция. Она появляется, как всегда, в длинном платье — грудь обтянута, осиная талия, очень пышная юбка, — все платье обшито черными блестками. Они сверкают в темноте. Прическа очень простая — прямой пробор, волосы падают на плечи. За фортепьяно сидит аккомпаниатор. Вместо декораций — белый атласный занавес, подвязанный такой же лентой, потому что ей везде хотелось видеть рядом атлас. Сбоку — греческая колонна под мрамор, рояль тоже белый, а пианист в черном смокинге. В ночном клубе торопятся накрыть столы, натереть пол, суетятся, но, когда она появляется на сцене и звучат первые ноты, все, конечно, затихают. И она поет… или нет, пока нет, сначала мы слышим первые аккорды, а потом, едва слышно, словно издалека, — маракасы, и она видит, как у нее дрожат руки, глаза полны нежности, она просит у конферансье сигарету, становится у колонны и начинает низким, но очень мелодичным голосом вступление, она почти декламирует его, вспоминая о том репортере: «…Говорят, с глаз долой — из сердца вон, но я клянусь… это совсем не так… С тех пор как мы расстались, в моей жизни были… сплошные разочарования», и в этот момент вступает невидимый оркестр, уже громко, и она тоже громко поет: «Ты, ты украл поцелуй, что я хранила для тебя… Для тебя?.. Да, для тебя. Взгляд твой унес все желания, что ты увидел в глазах моих… для тебя… да, все для тебя…» Потом идет короткая интерлюдия, играет лишь оркестр, и она идет на середину сцены, поворачивается и поет в полную силу: «Как ты мог уйти, когда у нас в сердцах пылал пожар… когда ты видел во мне… такое томление… Хотя ты далеко, ты будешь плакать, как дитя, в поисках той любви, что я дала тебе тогда…»

— Я слушаю, продолжай.

— Она заканчивает петь, стоит, погружена в свои мысли, а все аплодируют, все, кто готовил зал к вечеру. И она идет счастливая к себе в гримерную, потому что представляет, как он узнает, что она снова на сцене, и тогда… она ведь больше не живет с тем магнатом. Но ее ждет ужасная новость. Магнат купил этот самый клуб и приказал закрыть его еще до ее дебюта. Кроме того, уже есть постановление о наложении ареста на ее драгоценности, так как магнат подкупил ювелиров и они заявили, будто за них не было уплачено. Девушка понимает — он сделал это, чтобы она не смогла больше работать, чтобы ее жизнь стала невыносимой и она вернулась к нему. Но она не сдается и просит своего агента попытаться найти ей любую работу, пока не подвернется хороший контракт. А репортер тем временем в Веракрусе понимает, что деньги кончаются и надо искать чем заняться. Ему больше не устроиться журналистом, потому что в профсоюзе его внесли в черный список; что до других занятий — у него нет рекомендаций, к тому же лицо его опухло из-за беспробудного пьянства, вид неряшливый — никто такого не возьмет. В конце концов он устраивается на лесопилку, работает там несколько дней, но понимает, что сил осталось мало; из-за выпивки он совсем сдал, у него пропал аппетит, он почти ничего не ест. Однажды во время обеденного перерыва один из рабочих уговаривает его что-нибудь съесть, он пробует, но не может проглотить еду; он чувствует лишь жажду, все время жажду. И в тот же день он вырубается. Его везут в больницу. В бреду он выкрикивает ее имя. Приятель с работы роется в его бумагах, пытаясь найти ее адрес, звонит ей в Мехико, но, естественно, она больше не живет в этих шикарных апартаментах, а домработница, добрая женщина, перезванивает девушке, которая обитает теперь в дешевой гостинице. Та хочет немедленно ехать в Веракрус — но тут начинается самое страшное. У нее нет денег на билет, а хозяин гостиницы — такой отталкивающий тип, старый и толстый. Она просит его одолжить ей денег, но он говорит нет. Тогда она начинает обхаживать его, и он тут же соглашается, говорит, что даст ей взаймы в обмен на… многоточие. И мы видим, как он заходит к ней в комнату — чего раньше она ему никогда не позволяла. А парень лежит в больнице, приходит врач с медсестрой, смотрит его карту, там всегда делают отметки о состоянии больного, щупает пульс, проверяет глазные белки и говорит, что тот идет на поправку, но ему нужен уход, никакого алкоголя, больше еды и покой. И парень говорит про себя, мол, да, конечно, только откуда все это взять, и тут замечает стройную фигуру, появившуюся в конце коридора. Она идет медленно, бросая быстрые взгляды на больных, идет в его сторону, а больные смотрят на нее так, словно это какой-то призрак. Она довольно просто одета, но выглядит все равно чудесно — вся в белом, скромное, но приятное платье, волосы укорочены, и ни одного украшения. У нее просто их не осталось, но для репортера это как знак, он понимает, что она порвала с прошлым, бросила ту сытую жизнь с богачом. Она видит его и не может поверить своим глазам, настолько он изменился, ее глаза наполняются слезами, и это происходит как раз в тот момент, когда врач говорит ему, что его скоро выпишут, а он отвечает, что ему некуда идти, но подходит она и говорит, что есть куда, потому что есть один красивый домик с садом, малюсенький, скромный, стоит он в тени пальм, и его ласкает соленый морской ветер. И они уходят вместе — она сняла домик за городом, недалеко от Веракруса. Он еще очень слаб, поэтому она стелет ему постель, но он говорит, что лучше отдохнет в саду, в гамаке между двумя пальмами. Он лежит там, они берутся за руки и не могут насмотреться друг на друга, и он говорит, что скоро поправится, потому что она рядом, найдет хорошую работу и не будет ей обузой, но девушка велит ему не волноваться, у нее есть кое-какие сбережения, и она позволит ему вернуться к работе лишь после того, как он окончательно выздоровеет, и так они смотрят друг на друга в молчаливом обожании, и до них доносятся песни рыбаков, переливы струн, очень нежные, даже непонятно, гитара это или арфа. И репортер почти шепотом начинает петь, он даже скорее говорит, чем поет, в таком медленном ритме, совсем как те песни рыбаков: «…Я живу в твоем сердце… а ты в моем… Больше не будет печалей… не будет страданий… Остановись, мое счастье… пусть никто не знает… как я жажду… жить… любить… Теперь я счастлив, и ты тоже… Ты любишь меня, а я тебя еще больше… Пусть прошлое забудется, пусть жизнь начнется заново… ведь я так счастлив, потому что… впервые увидел, как ты… плачешь обо мне…»

— Я слушаю.

— Дни проходят, ему все лучше, но его беспокоит то, что она не берет его с собой в шикарный отель, где поет каждый вечер, и даже не позволяет провожать себя. Мало-помалу его начинает точить червь ревности. Он спрашивает, почему ни разу не видел в газетах анонсов ее концертов, ведь она знаменитость, и она отвечает, что не хочет, чтобы магнат начал снова ее преследовать, к тому же, если репортер появится в отеле, тот может подослать к нему убийцу. И вот он уже начинает подозревать, что она снова встречается со своим богачом. Однажды он идет в этот роскошный отель, где находится ночной клуб. Ее имени нет на афишах, никто там о такой не знает и никогда не видел — да, все помнят это имя, но как звезду прошлых лет. Тогда в отчаянии он бредет по портовым районам, пытаясь найти какую-нибудь дешевую забегаловку. И не может поверить своим глазам: на углу под фонарем он видит ее. Она проститутка… так она зарабатывает для него деньги! Он прячется, чтобы она его не заметила, и возвращается домой совершенно сломленным. Когда она приходит под утро, он притворяется — впервые, — будто спит. На следующий день встает пораньше и отправляется искать работу, придумав для нее какую-то отговорку. Возвращается под вечер, конечно ничего так и не найдя. Но она уже начала волноваться. Он делает вид, что все в порядке, и когда она снова собирается на улицу, или, как она говорит, петь, он умоляет ее остаться, ведь ночь полна опасностей, остаться с ним, он почему-то боится, что больше никогда ее не увидит. Но она успокаивает его — ей необходимо идти, ведь за дом надо платить. А врач, хотя репортер того и не знал, предложил новое лечение, очень дорогое, и завтра они должны быть в больнице. И она уходит… Тогда он понимает, что висит у нее на шее и она вынуждена так унижаться, лишь бы спасти его. Он наблюдает, как рыбаки с заходом солнца возвращаются на берег; он бредет по песку, на небе прекрасная полная луна, кажется, что она дрожит и раскалывается на маленькие кусочки в темных водах. Ветра совсем нет, все тихо, он слышит лишь биение собственного сердца. Рыбаки опять затягивают свою грустную песнь, и он начинает подпевать им; кажется, будто отчаяние само диктует ему слова: «…луна, мерцающая… во тьме… моего одиночества… куда? Куда идешь ты?.. Пойдешь ли ты сегодня в свой ночной дозор… как и она?.. С кем, с кем она?.. Скажи ей, что люблю, скажи ей, что умру… нет мочи больше ждать… ждать ее… наступает ночь… ночь, что несет горе и несчастья… скажи ей, чтоб не…» В общем, когда она возвращается утром, его нет; он оставил записку со словами, что безумно любит ее, но больше не может быть для нее обузой, и не стоит пытаться искать его, потому что, если Господь хочет, чтобы они снова встретились… они встретятся, даже если не будут к этому стремиться… Она видит вокруг много окурков и спички, знаешь, такие, которые дают в портовых барах, и понимает, что он видел ее там…

— И это все?

— Нет, там еще много, но давай отложим до следующего раза.

— Хочешь спать?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— Из-за этого фильма у меня портится настроение, даже не знаю, зачем вообще я начал его рассказывать.

— …

— Валентин, у меня дурное предчувствие.

— Какое?

— Что меня просто переведут в другую камеру и не выпустят, что я больше никогда тебя не увижу.

— …

— Мне было так хорошо… но начал вот рассказывать это кино и опять расквасился.

— Зачем загадывать заранее, Молина, кто знает, что будет дальше?..

— Боюсь, случится что-то плохое.

— Например?

— Слушай, мне очень важно отсюда выйти, главным образом из-за матери. Но тогда, я боюсь, некому будет… позаботиться о тебе.

— А о себе ты не думаешь?

— Нет.

— …

— …

— Молина, хочу задать тебе вопрос.

— Ну?

— Это сложно. В общем… дело вот в чем: физически ты такой же мужчина, как и я…

— Угу…

— Конечно, ты ничем не отличаешься. Тогда почему же ты никогда… не ведешь себя как мужчина? Не с женщинами, раз они тебя не привлекают. Но с другими мужчинами.

— Нет, это не для меня…

— Почему?

— Потому что.

— Вот этого-то я и не понимаю… Другие гомосексуалисты — они другие.

— Всяко бывает. Но я… нет, я не такой… Я по-другому не умею.

— Послушай, я ничего в этом не смыслю, но хочу кое-что тебе объяснить, даже если это будет несколько путано… Не знаю.

— Я весь внимание.

— Я хочу сказать, что, если тебе нравится быть женщиной… ты не должен из-за этого чувствовать себя униженным.

— …

— Не знаю, понимаешь ли ты… как бы тебе объяснить?

— …

— Я имею в виду, ты никому ничего не должен, не должен ни перед кем оправдываться. Ты не должен… пресмыкаться.

— Но если человек… мой муж, он должен командовать, так правильно. Это естественно, потому что так он… будет чувствовать себя мужчиной в доме.

— Нет, мужчина в доме и женщина в доме совершенно равны. А если нет — то их отношения становятся похожи на эксплуатацию.

— Но тогда ведь неинтересно.

— Почему?

— Это, конечно, очень интимная вещь, но раз ты спрашиваешь… Изюминка в том, что, когда мужчина обнимает женщину… ты чувствуешь себя немного напуганной.

— Нет, это чепуха какая-то. Кто это тебе сказал? Все вовсе не так.

— Но я так чувствую.

— Нет, ты так не чувствуешь, тебе вбили в голову, уж не знаю кто, эту байку про домохозяек. Быть женщиной — не значит быть… ну, не знаю… мученицей. Послушай… если бы это не было больно, я бы позволил тебе сделать со мной то же самое, чтобы показать: быть настоящим мужчиной — это не дает никаких особых прав.

— Давай прекратим этот разговор, потому что он ни к чему не приведет.

— А по-моему, приведет, я хочу еще поговорить.

— А я не хочу.

— Почему?

— Потому что не хочу, и точка. Пожалуйста, я тебя прошу…

 

Глава 14

Начальник. Алло, сеньорита? Я хотел бы поговорить с вашим шефом… Спасибо. Привет! Как дела? Нет, у меня ничего нового. Да, за этим я, собственно, и звоню. Я увижу его через пару минут. Не знаю, помните ли вы, мы дали Молине еще неделю. К тому же Арреги думает, что того вот-вот переведут в другую камеру — перед досрочным освобождением. Да, это Молина предложил, да. Господи… Конечно, тогда нельзя терять времени. Да, если они хотят это знать до начала операции, я понимаю, конечно. Да, я увижу его через пару минут, поэтому и хотел сначала поговорить с вами. Слушайте, если у него так ничего и не будет… вообще ничего, что могло бы нам помочь, если дело не сдвинется, что делать с Молиной? Вы думаете?.. Сколько дней осталось? Уже завтра? Почему завтра? Да, конечно, тогда времени терять нельзя. Да, я понимаю, не сегодня, тогда Арреги успеет что-нибудь придумать. Отлично, если он что-нибудь с ним передаст, Молина приведет нас прямо к их двери. Главное — чтобы он не понял, что за ним следят. Но послушайте… Молина какой-то странный, что-то подсказывает мне, даже не знаю, как объяснить, но я не перестаю думать… что Молина не до конца откровенен со мной… он что-то скрывает. Думаете, Молина переметнулся на их сторону? Да, потому что боится мести со стороны людей Арреги. Да, и тот, наверное, прорабатывал его, уж не знаю, какими методами. Да, это тоже вариант. Трудно предугадать действия Молины — извращенец как-никак. Есть еще одна возможность: Молина надеется выйти отсюда, не скомпрометировав себя никоим образом, он не с нами и не с Арреги. Да, все очень легко и просто. Конечно, стоит попытаться. И есть еще одна вероятность. Да, простите, что перебиваю… Дело вот в чем: если Молина нас никуда не приведет… скажем так — если он сегодня не сообщит нам никакой информации или по крайней мере завтра, перед своим освобождением… у нас остается лишь один вариант… Напечатать в газетах, пустить слух, как угодно… что Молина или некий агент икс под видом заключенного был посажен в нашу тюрьму и снабжал полицию информацией относительно группировки Арреги. Когда люди Арреги это услышат, они станут искать его, чтобы свести счеты, тут мы их и сцапаем. Так что, когда Молина окажется на свободе, у нас появится много всяких возможностей. Да, я очень рад. Не стоит благодарности. Конечно, я сразу позвоню, как только Молина выйдет от меня. Отлично, договорились. Хорошо, хорошо… Я сразу же позвоню… Всего хорошего, до свидания.

Начальник. Заходите, Молина.

Заключенный. Добрый день, сеньор.

Начальник. Сержант, можете идти.

Сержант. Слушаюсь.

Начальник. Как дела, Молина?

Заключенный. Ничего, сеньор.

Начальник. Ну, что нового?

Заключенный. Что вам сказать, сеньор…

Начальник. Сдвиги есть?

Заключенный. Боюсь, что нет, сеньор… Я думал… Я так хотел…

Начальник. Вообще ничего?..

Заключенный. Ничего.

Начальник. Молина, у меня уже все было готово для вашего освобождения, я надеялся, вы добудете какую-нибудь информацию. Скажу честно: все бумаги уже готовы. Осталось лишь подписать их.

Заключенный. Понимаю…

Начальник. Жаль.

Заключенный. Я сделал все возможное, сеньор.

Начальник. Но может, была хоть какая-нибудь зацепка? Хоть какой-то ключик?.. Потому что нам достаточно любой… самой незначительной информации. Ее же будет достаточно для того, чтобы я подписал бумаги о вашем освобождении.

Заключенный. Вы же понимаете, сеньор, я больше всего хочу выбраться отсюда… Но будет хуже, если я начну сочинять. Честно говоря, к нему не подобраться — Арреги как могила, сеньор, он подозревает всех и вся… Я не знаю, с ним невозможно иметь дело, это не… это не человек.

Начальник. Посмотрите на меня, Молина. Давайте поговорим, как два разумных человека, ведь мы с вами люди, так?.. Подумайте о своей матери, о том, как она обрадуется. К тому же я обещаю, что, когда вы выйдете, с вами ничего не случится, мы всегда вас защитим.

Заключенный. Мне главное выйти, на остальное мне плевать.

Начальник. Я серьезно, Молина, вам нечего опасаться их мести, мы обеспечим вам круглосуточную защиту, вы будете в полной безопасности.

Заключенный. Я знаю, сеньор. Я благодарен вам за то, что вы думаете обо мне… Но что я могу поделать? Придумывать что-то самому, заведомую ложь — было бы куда хуже.

Начальник. Да… Простите, Молина… Нов этом случае я ничем не могу вам помочь.

Заключенный. Значит, ничего не получится?.. В смысле, с моим освобождением. Никакой надежды?

Начальник. Нет, Молина. Если вы не достанете нам информацию, я буду абсолютно бессилен.

Заключенный. И никаких послаблений за хорошее поведение? Ничего?

Начальник. Ничего, Молина.

Заключенный. А моя камера? Мне хотя бы позволят остаться в этой камере?

Начальник. Зачем? Разве вам не хочется сидеть с кем-нибудь… более разговорчивым, чем Арреги? Думаю, трудно находиться рядом с человеком, который все время молчит.

Заключенный. Я… Я все еще надеюсь, он что-нибудь мне расскажет.

Начальник. Нет, вы и так сделали достаточно, чтобы помочь нам, Молина. Мы переведем вас в другую камеру.

Заключенный. Пожалуйста, сеньор, ради бога…

Начальник. Да в чем дело?.. Можно подумать, вы привязались к Арреги.

Заключенный. Сеньор… Пока я с ним, еще остается надежда, что он расскажет что-нибудь. А если он заговорит, я смогу выйти отсюда.

Начальник. Не знаю, Молина. Надо подумать. Но вряд ли это целесообразно.

Заключенный. Сеньор, пожалуйста, ради бога…

Начальник. Держите себя в руках, Молина. Нам больше не о чем говорить. Можете идти.

Заключенный. Спасибо, сеньор. За все, что вы для меня сделали, все равно спасибо.

Начальник. Можете идти.

Заключенный. Спасибо, сеньор…

Начальник. Прощайте, Молина.

Сержант. Вызывали, сеньор?

Начальник. Да, можете отвести заключенного обратно.

Сержант. Слушаюсь, сеньор.

Начальник. Но сначала я хотел кое-что ему сказать. Молина, приготовьте вещи, чтобы завтра покинуть камеру.

Заключенный. Прошу вас… Не отнимайте мой единственный шанс…

Начальник. Погодите, я еще не закончил. Приготовьте вещи, потому что завтра вас освобождают.

Заключенный. Сеньор…

Начальник. Завтра, прямо с утра.

Заключенный. Спасибо, сеньор…

Начальник. И удачи вам, Молина.

Заключенный. Спасибо, сеньор, спасибо…

Начальник. Не за что, и берегите себя…

Заключенный. Вы это серьезно?

Начальник. Конечно серьезно.

Заключенный. Прямо не верится…

Начальник. Придется… И впредь ведите себя хорошо. Больше никаких историй с детьми, Молина.

Заключенный. Завтра?

Начальник. Да, утром.

Заключенный. Спасибо…

Начальник. Ладно, идите, у меня много дел.

Заключенный. Спасибо, сеньор.

Начальник. Не за что.

Заключенный. О!.. Забыл сказать…

Начальник. В чем дело?

Заключенный. Хоть я и выхожу завтра… если ко мне кто-то приходил сегодня, мама или адвокат…

Начальник. Ну же… хотите, чтобы сержант вышел на минуту?

Заключенный. Нет, просто… если ко мне кто-то приходил, они ведь не знали, что меня завтра выпускают…

Начальник. О чем вы?.. Я не понимаю, к чему вы клоните. Говорите яснее, у меня нет времени на разговоры…

Заключенный. Мне принесли бы очередную передачу… Чтобы я мог объяснить все Арреги…

Начальник. Нет, это уже не важно. Скажите, что ничего не принесли, потому что адвокат знал о вашем освобождении. А завтра уже будете обедать дома, Молина.

Заключенный. Я не из-за себя, а из-за Арреги, сеньор. Чтобы он ничего не заподозрил.

Начальник. Ничего, Молина, и так все нормально.

Заключенный. Простите, сеньор.

Начальник. Удачи.

Заключенный. Большое вам спасибо. За все…

* * *

— Бедный Валентин, ты смотришь на мои руки.

— Прости, задумался, это машинально.

— Твои глаза выдали тебя, мое сокровище…

— Что за язык… А? Ну, говори!

— Прости, но сегодня мне ничего не принесли.

— Ты ведь не виноват…

— О, Валентин…

— В чем дело?

— Ты не поверишь…

— В чем дело?.. Что за тайны?

— Ты не представляешь…

— Ну же… что случилось? Говори!

— Завтра я ухожу.

— В другую камеру?.. Хреново.

— Нет, меня выпускают на свободу.

— Не может быть!..

— Да, досрочно.

— Но ведь это здорово!..

— Не знаю…

— Даже не верится… Вот это новость!

— А как же ты?.. Теперь ты останешься один.

— Нет, я просто поверить не могу, тебе так повезло, Молина! Это просто фантастика, правда, слышишь?.. Ты серьезно или разыгрываешь?

— Серьезно.

— Отличные новости.

— Хорошо, что ты рад за меня.

— Да, я счастлив за тебя и еще по одной причине… Это здорово!

— Почему? Почему здорово?

— Молина, ты сделаешь кое-что для меня? Уверяю, это абсолютно безопасно.

— А в чем дело?

— Смотри… последние дни я обдумывал отличный план и злился на себя оттого, что не могу рассказать о нем своим товарищам. Я ломал голову, пытаясь найти способ… и вот ты преподнес мне его на блюдечке с голубой каемочкой.

— Нет, Валентин. Я на это не гожусь, ты с ума сошел.

— Послушай меня. Все очень просто. Ты запомнишь то, что я тебе скажу, вот и все. Все.

— Нет, ты спятил. За мной могут следить, пытаясь узнать, не являюсь ли я твоим сообщником.

— Не волнуйся. Подождешь пару дней или, может, даже недель. А я объясню тебе, как распознать, есть ли за тобой слежка.

— Нет, Валентин, меня выпускают досрочно. Чуть что, и упрячут обратно.

— Обещаю, тебе ничто не будет угрожать.

— Валентин, говорю же тебе. Даже и слышать ничего не хочу. Ни где твои приятели, ни кто они, ничего!

— Разве ты не хочешь, чтобы я тоже когда-нибудь отсюда вышел?

— Отсюда?

— Да, отсюда, на свободу…

— Конечно хочу…

— Тогда ты должен мне помочь.

— Я больше всего на свете хочу тебе помочь. Но говорю же, это ради твоего же блага… Не рассказывай мне ничего, ничего о своих товарищах. Потому что от меня мало толку: если меня поймают, я им все выложу.

— Я, а не ты отвечаю за своих товарищей. Если я прошу тебя о чем-то, значит, я уверен: тут все надежно. Тебе просто надо будет подождать пару дней и позвонить из телефона-автомата, не из дома. И назначить фиктивную встречу.

— Фиктивную встречу?

— Да, на случай, если их телефон прослушивается. Поэтому нужно пользоваться своеобразным кодом: например, ты говоришь, что встретишься с ними в кафе «Рио», и они поймут, где это на самом деле. Мы всегда назначаем так встречи по телефону. Если говорим об одном месте, на самом деле подразумеваем другое. Например, кинотеатр «Монументаль» — это дом одного из нас, а отель «Плаза» — угол в районе Боэдо.

— Меня это пугает, Валентин.

— Я все тебе объясню, тут нет ничего страшного. Ты увидишь — передать послание проще простого.

— Но если телефон прослушивается, меня схватят?

— Если ты будешь говорить из автомата и немного изменишь голос, что элементарно, то нет. Я научу тебя. Есть сотни способов — говорить с конфетой во рту, с зубочисткой под языком… Это раз плюнуть.

— Нет, Валентин…

— Ладно, обсудим позже.

— Нет!

— Ну как хочешь…

— …

— В чем дело?

— …

— Не отворачивайся… Посмотри на меня, пожалуйста.

— …

— Не зарывайся в подушку, пожалуйста, прошу тебя.

— Валентин…

— Что?

— Я не хочу оставлять тебя одного.

— Брось. Радуйся, что снова увидишь мать, сможешь о ней заботиться. Ты ведь этого хотел, разве нет?

— …

— Ну же, посмотри на меня.

— Не трогай меня…

— Хорошо, пожалуйста, Молина.

— …Ты будешь по мне скучать?

— Да, буду.

— Валентин, я поклялся, не знаю перед кем, может, перед Богом, хотя я и неверующий…

— Да?..

— …что я больше всего на свете хочу выйти отсюда, чтобы ухаживать за мамой. И что я пожертвую всем ради этого, что все остальное отойдет на второй план, что самое главное для меня — это ее здоровье. И мое желание сбылось.

— Так радуйся. Это очень благородно — думать о ком-то другом, а не о себе. Ты должен гордиться.

— Но разве это честно, Валентин?

— Что?

— Что я всегда остаюсь ни с чем… Что в моей жизни нет ничего моего, личного.

— Но у тебя есть мать, ты отвечаешь за нее, сам знаешь.

— Думаю, ты прав.

— Ну так?

— Слушай, моя мать прожила свою жизнь, у нее были муж, сын… Она уже старая, ей недолго осталось…

— Да, но она все еще жива.

— Да, и я тоже жив… Но когда начнется моя жизнь? Когда мне повезет и у меня появится что-то свое?

— Молина, надо довольствоваться тем, что есть. Тебе повезло — ты выходишь отсюда. Радуйся уже этому. Там, на свободе, ты сможешь все начать сначала.

— Я хочу остаться с тобой. Сейчас я хочу лишь одного — остаться с тобой.

— …

— Тебя смущает, что я говорю такие вещи?

— Нет… Вообще-то да…

— Что «да»?

— То, что ты сказал, меня смущает.

— Валентин… если я передам это сообщение, это поможет тебе выбраться отсюда быстрее?

— Ну, это поможет нашему делу.

— Но это не вытащит тебя отсюда сразу же. Ты хочешь сказать, что так быстрее свершится революция, да?

— Да, Молина.

— Но не поможет тебе лично.

— Нет, Молина.

— …

— Не забивай себе голову. Забудь об этом. Поговорим потом.

— У нас осталось не так много времени на разговоры.

— У нас впереди вся ночь.

— И ты должен дорассказать мне фильм, не забывай. Последние дни ты ничего не рассказывал.

— Потому что мне от него грустно.

— Тебе от всего грустно.

— Ты прав… За исключением одной вещи.

— Да ладно.

— Да, к сожалению, так оно и есть. Мне от всего грустно. Оттого, что меня могут перевести в другую камеру, от того, что меня выпустят. От всего, кроме одного.

— Там у тебя все будет в порядке, ты забудешь все, что было в тюрьме, вот увидишь.

— А я не хочу забывать.

— Так… хватит молоть чепуху! Отстань, пожалуйста!!!

— Прости.

— …

— Пожалуйста, Валентин, скажи, что простил меня.

— …

— Я расскажу тебе фильм до конца, если хочешь. А после этого обещаю не лезть к тебе со своими проблемами.

— …

— Валентин…

— Что тебе надо?

— Я не буду передавать это послание.

— Хорошо.

— Я боюсь, что до того, как выпустить, они станут меня допрашивать о тебе.

— Как знаешь.

— Валентин…

— Что?

— Ты сердишься на меня?

— Нет.

— Хочешь, я буду рассказывать дальше?

— Нет, ты не в настроении.

— Я в настроении. Если хочешь, я закончу.

— Не стоит, я могу догадаться, чем все закончилось.

— Хеппи-эндом, да?

— Не знаю, Молина.

— Видишь, ты не знаешь. Я закончу.

— Как хочешь.

— На чем мы остановились?

— Не помню.

— Так-так… По-моему, на том, как он узнал, что она стала проституткой, чтобы заработать денег, а потом она узнала, что он узнал. Потому что, когда она утром возвращается домой, его там уже нет.

— Да, остановились на этом.

— Итак. Все это время магнат искал девушку, так как проведал, что она живет в совершенной нищете, — ему стало стыдно за свое поведение. И однажды утром возле домика на побережье останавливается красивый автомобиль. Это приехал шофер магната — тот послал за ней машину. Но девушка отказывается ехать, и поэтому через некоторое время магнат приезжает сам. Он просит простить его, ведь все, что он делал, было продиктовано не чем иным, как любовью и боязнью потерять ее. Она, безутешно плача, все ему рассказывает. Магнат сокрушается, говорит, что, раз она способна на такое самопожертвование, значит, она действительно любит этого парня и будет любить всегда. Со словами «Это твое» он передает ей кейс, в котором лежат все ее драгоценности, целует в лоб и уезжает. А она начинает искать своего возлюбленного: она продала все драгоценности, и теперь у нее много денег, на которые он сможет лечиться у лучших врачей в лучших клиниках. Но ей нигде не удается его найти — она обходит даже тюрьмы и больницы. И наконец находит его в палате для самых тяжелых больных. Он в ужасном состоянии, алкоголь подорвал его здоровье, а голод и холод совсем доконали. Ведь он спал на берегу, ему негде было переночевать. Когда он видит ее, то просит подойти поближе, обнять его. Она становится на колени рядом с кроватью и обнимает его. Он рассказывает ей, как боялся умереть прошлой ночью, потому что ему было очень плохо, но утром, когда стало получше, твердо решил, что по выздоровлении обязательно найдет ее, ведь на самом деле ничто не может разлучить их, и они должны начать новую жизнь вместе. Девушка поворачивается к медсестре, стоящей рядом, будто ища в ее глазах подтверждения его словам — что он скоро поправится. Но та совсем незаметно качает головой. А он продолжает рассказывать: ему предложили новую работу в крупных газетах, возможно даже, его пошлют корреспондентом за границу, поэтому теперь они могут уехать далеко и забыть о прежних невзгодах. Девушка постепенно понимает: у него горячечный бред, он ужасно болен. Он говорит ей, что даже сочинил новые слова и она будет первая, кто споет эту песню, и начинает напевать, а она вторит ему. Где-то играет музыка, она будто исходит из моря, потому что в бреду он представляет себя со своей любимой на причале под вечерним солнцем. Он напевает ей слова, и она повторяет: «…Когда мне грустно… я вспоминаю о тебе… Когда мне хорошо… я вспоминаю о тебе. Когда я смотрю кому-то в глаза, целую чьи-то губы и вдыхаю аромат духов… я вспоминаю о тебе…», и с причала, на котором они стоят, видно, как приближается парусник, «…ты постоянно со мной, ты в моем сердце… ты в моем сердце, ты часть меня…», и парусник причаливает, капитан дает им сигнал, чтобы они быстрее поднимались на борт, сейчас корабль покинет порт и с попутным ветром унесет их далеко в спокойное море. А песня продолжается: «…Я никогда не думал… что буду… так одержим тобой… Никогда не думал… что ты можешь… похитить мое сердце… Поэтому, жизнь моя… тебя я помню… когда ты далеко иль близко, тебя я помню… днем иль ночью, как мелодию… которая звучит в голове… Тебя я помню…» И он представляет, будто они стоят обнявшись на борту парусника и глядят в нескончаемую даль, впереди лишь небо и море, солнце только что зашло за горизонт. И девушка говорит: это очень красивая песня, но он не отвечает, глаза его все еще открыты, и, наверное, последнее, что он увидел в жизни, — они на борту корабля, держатся за руки, плывут к своему счастью.

— Как печально…

— Но это еще не конец. Она обнимает его и плачет от отчаяния. И оставляет все деньги от проданных драгоценностей больнице, на помощь бедным, а сама бредет, бредет, словно лунатик, словно сомнамбула, и приходит к маленькому домику, где они прожили несколько счастливых дней. И вот она идет дальше по берегу, а уже темнеет, вдалеке слышно пение рыбаков, и поют они его песни, потому что не раз слышали их и выучили, и мы видим несколько счастливых молодых пар, любующихся закатом и слушающих слова песен, которые он когда-то пел ей здесь, в их домике. А теперь их поют рыбаки юным влюбленным: «…Я живу в твоем сердце… а ты в моем… Больше не будет печалей… не будет страданий… Остановись, мое счастье… пусть никто не знает… как я жажду… жить…» И тут старый рыбак спрашивает о журналисте, и она отвечает, что он умер, но он всегда будет с ними, пусть лишь в этих песнях. И девушка все бредет дальше и смотрит на заходящее солнце, и мы слышим: «…Ты любишь меня, а я тебя еще больше… Пусть прошлое забудется, пусть жизнь начнется заново… ведь я так счастлив, потому что… впервые увидел, как ты… плачешь обо мне…» Поскольку уже совсем темно, вдалеке виден лишь ее силуэт, девушка идет сама не зная куда, словно неприкаянная душа. А потом вдруг мы видим ее лицо крупным планом, оно все в слезах, но на губах улыбка… Вот и сказке конец, а кто слушал — молодец.

— Да…

— Загадочный конец, правда, Валентин?

— Нет, все правильно, это лучший момент фильма.

— Почему?

— Это значит, что, хоть она и осталась ни с чем, она рада, что в ее жизни было настоящее чувство, пусть и в прошлом.

— Но разве не тяжелее пережить счастливые минуты, а потом остаться ни с чем?

— Молина, могу тебе сказать лишь одно. В жизни человека, будь она короткой или долгой, все временно. Ничто не вечно.

— Да, но пусть счастье продлится подольше, хотя бы чуть-чуть.

— Вопрос в том, умеешь ли ты принимать жизнь как она есть и радоваться хорошему, даже когда это ненадолго. Потому что ничто не вечно.

— Да, легко сказать. Пережить гораздо сложнее.

— Ты должен понять это и убедить себя.

— Да, но есть зов сердца, который неподвластен разуму. Это сказал один великий французский философ. Понял?.. Даже помню его имя: Паскаль. Так и запомни!

— Я буду скучать, Молина…

— По крайней мере по фильмам.

— Да, по крайней мере по ним…

— …

— Каждый раз, когда буду видеть засахаренные фрукты, буду вспоминать тебя.

— …

— И каждый раз, когда увижу цыпленка в витрине мясной лавки.

— …

— Потому что когда-нибудь мне тоже повезет и меня выпустят отсюда.

— Я дам тебе свой адрес.

— Хорошо.

— Валентин… Если здесь что-то и произошло, я был очень осторожен, в том плане, что ни о чем тебя не просил, все исходило от тебя. Спонтанно, я имею в виду.

— Да.

— На прощание я хотел попросить тебя кое о чем…

— О чем?

— О том, чего ты никогда не делал, хотя мы занимались и куда большим безобразием.

— Так, о чем?

— О поцелуе…

— Ты прав…

— Но завтра, перед тем как я уйду. Не бойся, не сейчас.

— Хорошо.

— …

— …

— Интересно… тебе не было противно меня целовать?

— М-м… Наверное, я боялся, что ты превратишься в пантеру, как в том первом фильме.

— Я не женщина-пантера.

— Это так, ты не женщина-пантера.

— Как печально быть женщиной-пантерой — никто не может тебя поцеловать. А уж о большем я и не говорю.

— Ты… ты женщина-паук, которая заманивает мужчин в свои сети.

— Как мило! Мне это нравится.

— …

— Валентин, ты и моя мама — люди, которых я люблю больше всего на свете.

— …

— А ты… ты будешь помнить меня?

— Ты меня многому научил, Молина…

— Да ты с ума сошел! Это я-то, невежда?

— И я хочу, чтобы ты вышел отсюда счастливым, с приятными воспоминаниями обо мне, с такими же, что останутся у меня о тебе.

— И чему же это я тебя научил?

— Трудно объяснить. Но ты заставил меня задуматься о многих вещах, будь уверен…

— У тебя всегда теплые руки, Валентин.

— А у тебя всегда холодные.

— Обещаю тебе одно… когда я буду вспоминать о тебе, это всегда будут хорошие воспоминания, как ты и учил меня.

— Обещай мне еще кое-что… что ты заставишь их уважать тебя, что никому не позволишь плохо с тобой обращаться или эксплуатировать. Потому что никто не имеет права эксплуатировать другого. Прости, если повторяюсь, потому что в прошлый раз, когда я это говорил, тебе не понравилось.

— …

— Молина, обещай, что никому не позволишь помыкать собой.

— Обещаю.

— …

— Ты уже откладываешь книги? Все, занятия окончены? Так рано?

— …

— Не хочешь подождать, пока будет темно?

— …

— Ты не замерзнешь без одежды?

— Ты такой красивый…

— …

— О-о…

— Молина…

— Что?

— Ничего… Тебе не больно?

— Нет… О да, вот так, да.

— Не больно?

— Лучше как в прошлый раз, давай я подниму ноги. Вот так, тебе на плечи.

— …

— Вот так…

— Тише… Подожди, потише.

— Да…

— …

— Валентин…

— Что?

— Ничего… ничего…

— …

— Валентин…

— …

— Валентин…

— В чем дело?

— Так, ничего, глупости… ничего.

— Что?

— Нет, ничего.

— …

— Молина, в чем дело? Ты хочешь попросить о том, о чем сегодня уже просил?

— О чем?

— О поцелуе?

— Нет, не об этом.

— Не хочешь, чтобы я тебя поцеловал?

— Хочу, если тебе не противно.

— Не зли меня.

— …

— …

— Спасибо.

— Тебе спасибо.

* * *

— Валентин…

— …

— Валентин, ты спишь?

— Что?

— Валентин…

— В чем дело?

— Скажи мне все… что я должен передать твоим друзьям…

— Как хочешь.

— Расскажи мне все, что я должен буду сделать.

— Хорошо.

— Чтобы я все хорошенько запомнил.

— Конечно… Ты об этом хотел тогда попросить?

— Да…

— …

— Еще кое-что, это очень, очень важно… Валентин, ты уверен, что меня не будут допрашивать перед тем, как отпустить?

— Уверен.

— Тогда я сделаю все так, как скажешь.

— Ты не представляешь, как много это для меня значит.

 

Глава 15

Отчет о наблюдении за Луисом Альберто Молиной, заключенным 3018. Освобожден 9-го числа текущего месяца, находится под наблюдением CISL, прослушивается группой TISL

9-е, среда. Объект освобожден в 8.30 утра, прибыл домой приблизительно в 9–05, один, на такси. Весь день провел дома, улица Хураменто, 5020, несколько раз появлялся в проеме окна и глазел по сторонам, но один раз несколько минут не отрываясь смотрел в северозападном направлении. Квартира находится на третьем этаже, высоких зданий напротив не имеется. В 10.16 позвонил по телефону, спросил Лало; после того как тот ответил, они разговаривали несколько минут по-женски, называя друг друга различными именами, например: Тереса, Ни, Чина, Перла, Каракола, Пепита, Карла, Тина и т. д. Вышеупомянутый Лало горячо интересовался «завоеваниями» объекта в тюрьме. Тот ответил, что о сексуальной жизни в тюрьмах говорят по большей части неправду и никаких увлечений у него там не было. Договорились встретиться в выходные и сходить в кино. Каждый раз, когда один называл другого новым именем, оба смеялись.

18.22. Объект позвонил женщине, которую назвал тетей Лолой. Вероятно, это сестра его матери. В основном их разговор касался здоровья матери объекта и того, что тетя не может за ней ухаживать по причине болезни.

10-е, четверг. Объект вышел из дома в 9–35 утра, зашел в химчистку на углу Пампы и Триунвирато, что находится в двух кварталах от его дома. Принес туда большую сумку одежды. Затем зашел в бакалейную лавку, находящуюся за углом Гамарры, что в полуквартале от химчистки. На обратном пути остановился купить сигареты в киоске на улице Авалос, чуть не доходя до Пампы. Оттуда объект вернулся домой.

11.04. Объекту позвонили родственники, дядя Артуро и тетя Мария Эстер, поздравляли с возвращением. Затем позвонила юная особа по имени Эстела, возможно, двоюродная сестра, потому что позднее она передала трубку своей матери, к которой объект обращался «Чича» и «тетя Чича». Объекта поздравили с досрочным освобождением за хорошее поведение. Звонившие приглашали его к себе на обед в воскресенье, затем последовало несколько неразборчивых фраз, — вероятно, объект дурачился, так он просил есть, когда был маленьким. Например, когда его спросили, что приготовить в воскресенье, он в этой своеобразной манере ответил: «Carne de leones». Очень похоже на детские словечки, тем не менее мы обратили на это внимание. В 17.00, несмотря на холодную погоду, объект открыл окно и стоял возле него некоторое время, как и в прошлый раз смотря на северо-запад. В 18.46 позвонил тот самый Лало, приглашая объект совершить прогулку на машине вместе с его новой подружкой. Объект согласился, но с одним условием: чтобы они вернулись обратно не позднее 21 часа, дабы он мог поужинать с матерью и тетей. Последняя, по имени Кука, живет в той же квартире, обычно покидает ее по утрам, чтобы заглянуть в ближайшую булочную и гастроном, и по вечерам, отправляясь за покупками в местный супермаркет, что находится в километре от дома, на пересечении авениды Триунвирато с улицей Рузвельта. Объект вышел из дома через несколько минут после звонка и ждал у двери, пока за ним не приехали двое мужчин в «фиате», а не мужчина с женщиной, как обещалось. Один из них, которому на вид лет сорок, выскочил из машины и обнял объект, расцеловал его в обе щеки и, казалось, был очень растроган встречей, а второй мужчина не выходил из автомобиля, а остался сидеть за рулем, не заглушив двигатель, похоже, они с объектом незнакомы, это было видно по тому, как они поздоровались за руку. Второму на вид около пятидесяти. Все вместе они поехали на авениду Кабильдо, вдоль Пампы, после Кабильдо на Пасифико, а потом мимо Санта-Фе на Ретиро, затем на Леандро Алем, Пласу де Майо, авениду де Майо, Конгресо, Кальяо, Корриентес, Реконкисту и другие улицы в районе Сан-Тельмо, останавливаясь пару раз возле ночных клубов, которых там очень много. Также они тормозили около нескольких антикварных магазинов. Объект постоянно оглядывался, возможно подозревая, что за ним ведется слежка. Из района Сан-Тельмо автомобиль без остановок проследовал к дому объекта.

Относительно вчерашнего предположения службы TISL о возможном шифре, основанном на различных женских именах, употреблявшихся в разговоре объекта с вышеупомянутым Лало, можно отметить, что диалог носил шутливый характер. Тем не менее все разговоры будут тщательно прослушиваться и дальше.

11-е, пятница. 11.45 утра. Позвонил некто со скрипучим голосом, кого объект назвал «крестным». Интонации были очень странными, голос вполне могли изменить, но разговор коснулся будущего поведения объекта. «Крестный», который действительно им и оказался, рекомендовал объекту впредь хорошо вести себя на улице и на работе и напомнил, что его недавнее заключение было вызвано совращением несовершеннолетнего в том самом магазине, где объект работал оформителем витрин. Оба закончили разговор холодно, почти враждебно. Через пару минут позвонил уже упоминавшийся Лало, во время разговора оба опять называли друг друга женскими именами, в этот раз именами актрис, по крайней мере очень на то похоже: Мэрилин, Джина, Грета, Марлен, Мерли. Нужно отметить, что это не выглядело как некий код, скорее всего, лишь как шутка. Разговор был оживленным, друг сообщил объекту, что его знакомые хотят открыть бутик, где будет много витрин, и что они не смогли договориться с другим оформителем по поводу жалованья, так как у них сейчас туго с деньгами. Затем Лало сообщил объекту адрес и телефон и предложил позвонить его знакомым в понедельник, адрес: Берутти, 1805, телефон: 42–58–74. В 15 часов объект вышел из дома и дошел до Кабильдо, что в двадцати кварталах от его дома, зашел в кинотеатр «Генерал Бельграно». В зале было немного народа, объект сидел один, ни с кем не разговаривал, перед тем как уйти, зашел в уборную, никто из группы наблюдения за ним не вошел, опасаясь вызвать подозрения. Вскоре объект вышел из туалета и отправился домой по улице, параллельной той, по которой он шел в кино, остановился пару раз на перекрестках и внимательно разглядывал дома и магазины. Вернулся домой незадолго до 19 часов.

Затем объект позвонил куда-то, ему ответили: «Ресторан» или что-то в этом роде, разобрать было очень сложно из-за шума и голосов на том конце, видимо телефонный аппарат располагался на прилавке или на стойке бара. Объект попросил к телефону Габриэля. Тот сразу же взял трубку, похоже, был крайне удивлен, но разговаривал очень дружелюбным тоном. Голос довольно мужественный, а выговор выдает в нем человека из пригорода. В итоге они решили созвониться, если объект не сможет приехать в ресторан к концу смены Габриэля, видимо работающего там официантом. Обращаем внимание на неясность некоторых моментов разговора, из чего следует необходимость установить личность вышеупомянутого Габриэля. Сразу после разговора объект появился у окна, не открыв его, возможно из-за холодной погоды, однако раздвинул занавески, постоял несколько минут, внимательно глядя куда-то, но, как всегда, не на улицу, а куда-то выше. Как и прежде, объект смотрел в северо-западном направлении, где, к слову, находится пересечение улиц Хураменто и Баунесс, а точнее — тюрьма, в которой он был в заключении.

12-е, суббота. Объект вышел из дома с матерью и тетей, поймал такси, и в 15–25 они приехали к кинотеатру «Гран Савой» на авениде Кабильдо. В зале сидели вместе и ни с кем не разговаривали. Ушли в 17.40, но на этот раз сели в автобус на углу Монро и Кабильдо. Вышли из автобуса вместе метров за сто от дома и шли, всю дорогу смеясь. Зашли в кондитерскую купить эклеры. В 19 часов объект позвонил в ресторан, в этот раз было отчетливо слышно название — «Мальоркин», там поднял трубку Габриэль, и объект объяснил ему, что не смог прийти, поскольку должен был оставаться с матерью. Габриэль предложил встретиться в понедельник, когда у него будет дневная смена, потому что завтра, в воскресенье, ресторан, как всегда, закрыт. Кажется, объект был расстроен отсрочкой. Как уже упоминалось в предыдущем рапорте, группы CISL, работающие в том районе, пытаются установить личность этого Габриэля. Завтра досье на него доставят нам, согласно распоряжению.

13-е, воскресенье. Мы получили досье, о котором говорили вчера. Управляющий испанским рестораном «Мальоркин», действующим уже почти пятьдесят лет и расположенным по адресу улица Сальта, 56, заявляет, что Габриэль Армандо Соле работает в заведении официантом уже пять лет и что его порядочность не вызывает ни малейших сомнений. На работе никогда не слышали, чтобы Соле высказывал какие-либо экстремистские взгляды, он не посещает собраний профсоюза, и у него вообще нет друзей, занимающихся политикой.

Звонок по телефону был всего один, в 10.43. Звонила уже известная нам тетя Чича, опять хотела, чтобы объект поговорил с ней детским голосом, из разговора стало понятно, что она ждет всех у себя к часу дня без опоздания, она приготовила кое-что на обед — насколько мы сумели разобрать, она назвала это блюдо «каннеллонес». В 12.30 объект вышел из дома с матерью и тетей и поймал такси на углу авениды Триунвирато и Пампы. Все трое приехали к одноэтажному дому номер 1998 на улице Деан Фунес в районе Патрисиос, где их встретила полная седая женщина. Было заметно, что она очень привязана ко всем троим. Ушли они оттуда приблизительно в 18.25, домой их довезла девушка, возраст определить трудно, на «фиате-600». Следует отметить, что на протяжении довольно долгого пути она несколько раз оглядывалась назад, пытаясь понять, не следят ли за ней. Объект тоже несколько раз оглядывался, обе же дамы не оглянулись ни разу. Однако девушка в «фиате», похоже, ничего не заметила.

14-е, понедельник. В 10.05 объект позвонил в упоминавшийся выше бутик на улице Берутти, который прослушивается с пятницы, 11-го. Там ждали его звонка. В магазине ответили, что на самом деле нуждаются в его услугах, и попросили заехать в следующий понедельник, 21-го числа, чтобы обсудить жалованье, в то же время сетуя на то, что подрядчик превысил запланированные расходы на ремонт, который закончится через неделю, и что это не даст им возможности заплатить объекту столько денег, сколько такая работа стоит. После этого объект позвонил официанту Соле в тот же ресторан. Сказал, что не смог сегодня выбраться в город, так как должен был оставаться с матерью. Соле, похоже, был не слишком расстроен, новых встреч они не назначали, и объект пообещал позвонить на неделе.

Соле уже не входит в список наших подозреваемых, но мы рекомендуем не снимать ресторан «Мальоркин» с прослушивания. В 15 часов объект опять появился в окне и долго стоял там, как всегда глядя на северо-за-пад. В 16.18 он вышел из дома, в киоске купил два журнала, название одного из них было набрано крупным шрифтом, поэтому мы его разобрали — это ежемесячный журнал мод «Клаудиа». Политические журналы в этом районе не продаются.

* * *

20-е, воскресенье. В 11.48 позвонил Лало, который предложил, как и в прошлое воскресенье, прокатиться на машине с человеком по имени Меча Ортис. Мы предполагаем, что это тот же человек, что в прошлый раз сидел за рулем «фиата». Опять упоминались женские имена, думаем, не являющиеся каким-либо секретным кодом. Назывались имена: Делиа, Мирта, Сильвия, Нини, Либер, Паулина и т. д., в основном это имена актрис, снимавшихся в старых аргентинских фильмах. Объект, однако, отклонил предложение, сославшись на то, что уже обещал матери куда-то с ней пойти. В 15–15 объект подошел к открытому окну, так как было довольно солнечно и не холодно, и долгое время стоял около него, смотря в обычном направлении. В 17.04 объект с матерью вышли из дома, сели в автобус на углу Пампы и авениды Триунвирато, сошли на углу авениды де Майо и Лимы, прошли два квартала до театра «Авенида», где купили два билета на испанскую оперетту, затем перешли улицу и в ожидании спектакля рассматривали витрины магазинов до 18.15. Во время антракта объект вышел в уборную, но ни с кем не говорил. После спектакля, во время которого объект с матерью ни с кем не разговаривали, они ушли из театра в 20.40. В чайной на углу авениды де Майо и Сантьяго де Эстеро они выпили горячего шоколада с крендельками, ни с кем не говорили. Сели в тот же автобус на углу авениды де Майо и Бернардо де Иригойен.

21-е, понедельник. Объект вышел из дома в 8.37, проехал на автобусе до авениды Кабильдо, там пересел на другой до Санта-Фе и Кальяо, затем прошел пешком полкилометра до нужного ему места — улицы Берутти, 1805. Поговорил с двумя мужчинами, осмотрел витрины, которые ему предстояло оформлять, затем они все вместе выпили кофе. Ушел один, сел на тот же автобус, идущий в противоположном направлении, и поехал домой. В 11.30 позвонил своему другу Лало в «Банко де Галисия», где тот работает с 11 до 19 часов, они поговорили, на этот раз серьезно, видимо из-за того, что друг находился на службе. Объект рассказал, что начинает работать с завтрашнего дня, несмотря на то что вопрос с жалованьем пока не улажен. Кроме этого звонила лишь тетя Лола, долго разговаривавшая с матерью объекта, обе радовались, что последний устроился на работу.

22-е, вторник. Объект вышел из дома в 8.05 и пришел в бутик к 9 часам, бежал последние две сотни метров. В 12.30 пошел пообедать в кафе на улице Хункаль — между Айакучо и Рио Бамба. Там он сделал звонок из телефона-автомата. Следует отметить, что объект трижды набирал номер и трижды тут же вешал трубку, затем разговаривал в течение трех минут. Все это крайне любопытно, учитывая, что телефон есть у него на работе, объект же предпочел стоять в очереди, чтобы позвонить из автомата. Тут же были проверены телефоны у него дома, в ресторане «Мальоркин» и в «Банко де Галисия», и выяснилось, что объект не звонил ни в одно из этих мест. Объект ушел с работы в 19 часов и прибыл домой в начале девятого.

23-е, среда. Объект вышел из дома в 7.45 и пришел на работу в 8.51. Около десяти он позвонил своему другу Лало и поблагодарил того за рекомендации, затем передал трубку одному из хозяев магазина. Тот также поговорил с Лало, назвав его в разговоре «принцессой Сорейей», тут же объяснил, почему он так сказал: «Сорейя — вот какое у тебя должно быть имя, потому что у тебя не может быть детей». В свою очередь, Лало назвал того «Фабиолой — королевой Бельгии» по той же причине. Опять хотим отметить, что постоянное называние друг друга женскими именами является всего лишь игрой и не содержит никакого шифра. В 12.30 объект ушел с работы, поймал такси и поехал к главному офису банка «Меркантиль», где прошел к кассе, взял неопределенную сумму денег, потом вышел из банка и поймал такси до улицы Суипача, 157, где вошел в некий офис. В здание, по понятным причинам, мы за ним не входили. Вышел спустя 18 минут и снова поймал такси до магазина на улице Берутти. Там он развернул бутерброд, принесенный утром из дома, и съел, даже не присев, отмеряя куски ткани с одним из владельцев бутика.

Вышел с работы в 19–20 и городским транспортом добрался до дома около 20.15. В 21.04 опять покинул квартиру, сел в автобус, вышел на углу улиц Федерико Лакросе и Альвареса Томаса, пересел на другой автобус и вышел на пересечении авениды Кордова и Медрано. Оттуда пешком дошел до Солер. Там остановился на углу и прождал почти час. Нужно отметить, что с этого места, находящегося всего в нескольких метрах от пересечения с улицей Коста-Рика, прекрасно видны все подъезды к перекрестку, следовательно, мы предполагаем, что этот угол был специально выбран заговорщиками, дабы засечь слежку. Объект ни с кем не разговаривал, мимо проехало несколько машин, ни одна не остановилась. Объект вернулся домой, не заметив — по крайней мере, так казалось, — что за ним ведется наблюдение. Штаб предполагает, что у объекта на перекрестке была назначена встреча с кем-то, кто, видимо, заметил слежку.

24-е, четверг. Согласно нашей информации, объект забрал из банка все свои сбережения, оставив необходимый минимум, дабы счет не был закрыт. Деньги были помещены на этот счет еще до тюрьмы. В нотариальной конторе «Хосе Луис Нери Кастро» объект оставил запечатанный конверт на имя своей матери, куда положил, как выяснилось, всю сумму. Объект не делал ничего особенного: пришел на работу в обычное время, пообедал прямо в магазине, пил кофе на протяжении всего дня тоже в бутике. Приехал домой точно в 20.10. Также отмечаем: согласно приказу начальства, решено не сообщать прессе о том, что Арреги якобы сообщил Молине какую-то информацию и что последний пребывал в тюрьме в качестве нашего агента. Это вызвано возможным скорым контактом Молины со сподвижниками Арреги.

25-е, пятница. Объект прибыл на место работы утром, ушел в 12.30 и обедал один в нескольких кварталах от магазина в пиццерии на Лас Эрас, 2476. Там он позвонил из телефона-автомата — как и в прошлый раз, три раза набирал номер и вешал трубку. Затем говорил в течение нескольких минут. Оставил свою порцию почти нетронутой. Вернулся на работу. Ушел оттуда в 18.40, на Кальяо сел в автобус до Конгресо, а там вошел в метро и проехал до станции «Хосе Мария Морено». Дошел пешком до Риглос и Формосы. Прождал там почти тридцать минут, кстати, именно столько времени было выделено Управлением для того, чтобы задержать объект и доставить его для допроса, если он не встретится с кем-нибудь прежде. Далее двое агентов CISL, поддерживавшие связь с полицией, отправились арестовать объект. Тот потребовал у них ордер. Однако в этот момент раздались выстрелы из проезжавшего мимо автомобиля. Был ранен агент CISL Хоакин Перроне и сам объект. Когда через пару минут подоспела полиция, преследовать автомобиль было уже поздно. Молина скончался, прежде чем ему смогли оказать первую помощь. Агент Перроне был ранен в бедро и получил сотрясение мозга при падении на землю. По мнению Васкеса и полицейских, экстремисты предпочли убить Молину, чтобы он ничего не смог рассказать при допросе. К слову, поведение объекта в последние дни, деньги, снятые с банковского счета, и т. д. указывают на то, что он сам боялся, что с ним что-либо случится. Более того, если он заметил, что за ним ведется слежка, то мог действовать следующим образом: либо собирался бежать вместе с экстремистами, либо был готов погибнуть от рук последних.

Настоящий отчет отпечатан в четырех экземплярах и предназначен только для внутрислужебного пользования.

 

Глава 16

— Где больше всего болит?

— А-а… а-а-а… а-а-а…

— Молчи, Арреги… Так только больнее.

— Во… вот… здесь…

— Ожоги третьей степени, нелюди…

— Ай-ай… А-а, нет… пожалуйста…

— Сколько дней ты уже не ел?

— Т… т… три…

— Ублюдки…

— …

— Послушай… обещай, что никому не расскажешь.

— …

— Кивни головой, если согласен. Господи, что же они с тобой сделали, еще много дней будет ужасно болеть… Слушай. Сейчас здесь некому оказать тебе первую помощь, поэтому могу лишь дать тебе немного морфия, так ты сможешь отдохнуть. Если хочешь, кивни головой. Но ты не должен никому рассказывать, иначе меня вышвырнут отсюда.

— …

— Хорошо, через минуту тебе станет легче.

— …

— Вот так, всего один укол, и сейчас тебе станет получше.

— …

— Сосчитай до сорока.

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

— Ну они тебя и обработали. Эти ожоги в паху… Заживать будут несколько недель. Но никому ничего не говори, иначе мне крышка. Завтра уже будет гораздо легче.

— …двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, тр… на каком числе я остановился? больше не слышу шагов, неужели они больше не следят за мной? если бы ты не знал, как выбраться отсюда, доктор, и не вел бы меня, я бы не смог идти, я бы боялся упасть в какую-нибудь яму, неужели я прошел это расстояние, ведь я так устал и голоден? и я постоянно засыпаю, неужели я могу идти не падая? «Не бойся, Валентин, санитар — хороший парень, он за тобой присмотрит», Марта… где ты? когда ты пришла? Я не могу открыть глаза, потому что сплю, но, пожалуйста, подойди поближе, Марта… говори, говори со мной, ты можешь ко мне прикоснуться? «Не бойся, я слушаю, но лишь при одном условии», каком? «Ты не будешь скрывать от меня своих мыслей, потому что я не смогу тебя услышать, даже если захочу», никто нас не подслушает? «Никто», Марта, мне было так больно «А сейчас?» — точно никто не слышит? никто не ждет, чтобы я выдал своих товарищей? «Нет», Марта, милая, я слышу твой голос внутри себя, «Потому что я внутри тебя», это правда? так будет всегда? «Нет, так будет лишь до тех пор, пока у меня нет секретов от тебя, а у тебя — от меня», тогда я все тебе расскажу, потому что этот славный парень-санитар ведет меня отсюда по длинному-длинному тоннелю — к выходу, «Там очень темно?» да, он сказал, что далеко, в глубине видит свет, ноя не знаю, потому что сплю и, сколько ни пытаюсь, не могу открыть глаза, «О чем ты сейчас думаешь?» веки так тяжелы, что их невозможно поднять, мне так хочется спать, «Я слышу, как журчит вода, а ты?» вода, бегущая меж камней, всегда чистая, и если бы я мог дотянуться до нее рукой, я бы окунул в нее кончики пальцев и смочил веки, чтобы расклеить их, но я боюсь, Марта, «Ты боишься проснуться и обнаружить, что ты в камере», значит, это неправда, что кто-то поможет мне бежать? Точно не помню, но, по-моему, это тепло, что я чувствую руками и лицом, — это тепло солнца, «Возможно, уже светло», Не знаю, чиста ли вода, можно мне сделать глоток? «Плывя по течению, конечно, приплывешь к тому месту, где река впадает в море», это так, но, похоже, передо мной пустыня, там нет ни деревьев, ни домов, лишь дюны, насколько хватает глаз, «Может, это море, а не пустыня?» да, это море и полоска раскаленного песка, мне приходится бежать, чтобы не обжечь ступни, «Что еще ты видишь?» нигде не видно нарисованного на картоне парусника, «И что ты там слышишь?» ничего, не слышно маракасов, лишь шум прибоя, иногда волны такие огромные, что, разбиваясь о берег, они достигают того места, где растут пальмы, Марта… похоже, цветок упал на землю, «Дикая орхидея?» если до нее доберутся волны, они унесут ее очень далеко, неужели это ветер подхватил ее, прежде чем я успел нагнуться? и унес далеко в море, не важно, что она исчезнет под водой, потому что я умею плавать и нырну именно в том месте, где утонул цветок… теперь видно женщину, местную девушку, я могу дотянуться до нее, если только она не уплывет от меня так быстро, что я за ней не поспею, Марта, под водой невозможно кричать, невозможно сказать ей, чтобы она не боялась, «Под водой слышны мысли других людей», она смотрит на меня без страха, на ней мужская рубашка, концы завязаны на груди, но я уже так устал, в легких не осталось кислорода, я слишком долго плавал под водой, но, Марта, эта девушка берет меня за руку и мы всплываем на поверхность, она прикладывает палец к губам, показывая, что я должен молчать, мокрый узел так крепко затянут, что ей не справиться с ним без моей помощи, и пока я развязываю его, она смотрит в другую сторону… Я и сам не помнил, что на мне ничего нет, я касаюсь ее, островитянка заливается краской и обнимает меня, у меня теплая рука, я дотрагиваюсь до нее, и она тотчас высыхает, я касаюсь ее лица, длинных волос до пояса, ее бедер, ее пупка, груди, плеч, спины, живота, ног, ступней и опять живота, «Ты можешь представить на ее месте меня?» да, «Но не говори ей ничего, не упрекай, пусть думает, что она — это я, даже если она что-то делает не так», приложив палец к губам, она велит мне не произносить ни слова, но тебе, Марта, я скажу все, поскольку мне сейчас так же хорошо, как и с тобой, потому что ты со мной, и скоро этот поток вырвется из меня, белый и теплый, прямо изнутри, и я утоплю ее, о, Марта, мне так хорошо, да, я расскажу тебе все, чтобы ты никуда не ушла, чтобы ты была рядом ежесекундно, особенно сейчас, в этот момент, не вздумай покинуть меня в этот самый момент! самая прекрасная из всех, теперь, да, не двигайся, помолчи, да, а чуть позже я расскажу тебе, что островитянка закрывает глаза, потому что ее клонит ко сну, она хочет отдохнуть, а если я закрою глаза, кто знает, когда я смогу открыть их снова? мои веки так тяжелы, когда станет темно, я ничего не увижу, потому что мои глаза закрыты, «Тебе не холодно? ведь сейчас ночь, и ты спишь, ничем не накрывшись, а с моря дует прохладный ветер, разве тебе не холодно ночью? скажи», нет, мне не холодно, спиной я чувствую эту мягкую, теплую простыню, на которой спал все то время, что нахожусь на острове, не знаю, как это объяснить, любовь моя, но эта простыня похожа на… будто это нежная и теплая женская кожа, и больше здесь ничего нет, кроме этой кожи, она простирается на огромные расстояния вокруг, больше ничего не видно, только кожа этой женщины, а я как песчинка на ее ладони, она лежит в море, поднимает руку, и отсюда мне видно, что остров — это женщина, «Островитянка?» Я не могу различить ее черт, ее лицо слишком далеко, «А море?» такое же, как всегда, я плыву под водой, дна не разглядеть, очень глубоко, но под водой моя мама слышит все, о чем я думаю, и мы разговариваем, хочешь, расскажу, о чем она меня спрашивает? «Да», в общем… она спрашивает, правду ли пишут в газетах, что мой сосед по камере погиб в перестрелке, спрашивает, не моя ли это вина и не стыдно ли мне, что я навлек на него такое несчастье, «И что ты ей ответил?» что да, я виноват и что я опечален, но на самом деле грустить не стоит, потому что лишь он один знал, грустно это или весело умереть вот так, пожертвовав собой ради правого дела, лишь он один может судить об этом, и будем надеяться, Марта, — я желаю этого всем моим сердцем, — будем надеяться, что он умер счастливым, человеком, «За правое дело? хм… Думаю, он позволил вот так убить себя, чтобы умереть, как героиня какого-нибудь фильма, а правое дело тут ни при чем», это знает он один, а возможно, даже сам он не знает, но я больше не могу заснуть в камере, потому что он приучил меня к своим фильмам по вечерам, они для меня вроде колыбельной, и если я когда-нибудь и выйду отсюда, то не смогу позвонить ему и пригласить на обед, а ведь он меня приглашал столько раз, «А что бы ты сейчас хотел съесть больше всего?» Я держу голову над водой, чтобы не потерять из вида берег острова, и, добравшись до песка, я обессилел, солнце уже не печет так невыносимо, и, пока не стемнело, я должен поискать фрукты, ты не представляешь, как здесь красиво со всеми этими пальмами, лианами, ночью все покрывается серебряным светом, потому что фильм черно-белый, «А музыка за кадром?» еле слышны маракасы и барабаны, «Разве они не предвещают беду?» нет, вместе с лучом прожектора эта музыка предвещает выход странной женщины в длинном сияющем платье, «Серебристое парчовое платье, очень обтягивающее?» да, «А ее лицо?» на ней маска, тоже серебристая, но., бедняжка… она не может пошевелиться, там, в глубине джунглей, она попалась в сети паука или нет, паутина растет прямо из ее тела, нити тянутся от ее талии и бедер, они часть ее самой, так много липких нитей, похожих на ворсистые веревки, мне противно смотреть на них, если бы мне пришлось до них дотронуться, они, возможно, оказались бы очень нежными на ощупь, но мне отвратительно дотрагиваться до них, «Она не говорит?» нет, она плачет, нет, не плачет, она улыбается, но слеза катится из-под маски, «Слеза, сверкающая словно бриллиант?» да, я спрашиваю ее, почему она плачет, и она отвечает — при этом ее лицо показывают крупным планом, во весь экран, — что этого никому не дано знать, потому что конец фильма загадочный, и я говорю, что это замечательно, что это самая лучшая часть фильма, потому что она означает… и в этот момент женщина оборвала меня, сказав, что я пытаюсь всему найти объяснение, но что в действительности я говорил потому, что был голоден, хотя мне не хватило мужества признаться в этом, и она смотрела на меня и с каждой минутой казалась все грустнее и грустнее, и все больше слез катилось по ее щекам, «М-м, все больше бриллиантов», и я не знал, что сделать, чтобы избавить ее от страданий, «Я знаю, что ты сделал, и я не ревную, потому что ты больше никогда ее не увидишь», просто она была так печальна, разве ты не поняла? «Но тебе понравилось, и не мне судить тебя», ноя ее больше никогда не увижу, «Правда, что ты очень голоден?» да, правда, и женщина-паук пальцем указала мне путь сквозь джунгли, и теперь я даже не знаю, как подступиться ко всей этой еде, которую я нашел, «Она очень вкусная?» да, ножка жареного цыпленка, печенье с большими ломтиками сыра, свернутые рулетиками ломтики ветчины, вкуснейшие засахаренные фрукты — это тыква, а под конец я ложкой буду есть молочный пудинг, сколько захочу, не боясь, что он закончится, потому что его очень много, а меня так клонит в сон, Марта, ты не представляешь, как хочется спать после всей этой еды, которую я нашел благодаря женщине-пауку, а потом я возьму еще ложечку молочного пудинга, а потом посплю… «Уже хочешь проснуться?» нет, позже, позже, потому что после столь обильной трапезы на меня навалился тяжелый сон, так что я просто поговорю с тобой во сне, такое бывает? «Да, это сон, и мы разговариваем, даже если ты заснешь — ничего страшного, я думаю, теперь нас уже ничто не разлучит, потому что нам удалось самое трудное», и что же это? «То, что я живу в твоих мыслях и всегда останусь с тобой, ты никогда не будешь один», конечно, так оно и есть, я этого никогда не забуду, если мы с тобой думаем об одном и том же, значит, мы вместе, пусть я и не вижу тебя, «Да, это так», поэтому, когда я проснусь на острове, мы уедем с тобой вместе, «А ты не хочешь остаться в таком райском местечке навсегда?» нет, хватит, хватит отдыхать, вот съем все, посплю и снова буду полон сил, потому что мои товарищи ждут меня, чтобы возобновить нашу вечную борьбу, «Единственное, чего я не хочу знать, — это имена твоих друзей», Марта, о, как же я люблю тебя! Это единственное, чего я не мог тебе сказать, я так боялся, что ты спросишь об этом, и тогда я потеряю тебя навсегда, «Нет, Валентин, любимый, не потеряешь, пусть этот сон краток, но это счастливый сон»