— Сберегли ли наши мою перину? — размышляла вслух Галачиха. — Невестка — порядочная неряха. Не сгноила бы ее где-нибудь в погребе. Я уже сейчас, как маленькая, радуюсь чистой постели…

Голодные и холодные, они снова ночевали на голой земле, покрывшись грубыми одеялами, в сарае, на окраине какого-то городка.

— Видно, уж не спать нам в постелях, — безнадежно сказала Ева.

— И не стыдно тебе так говорить, дочка? Ты ведь молоденькая. Я тебе вот что скажу: я старая баба — и то не хотела бы сложить свои кости в райхе. Нет, нет, ни за что! Как это говорила Кето?.. «Все будет!»

Но когда и как? Ох, уж это бесцельное странствование! Когда узницы устраивали тайный сговор, саботировали, это было смертельно опасно, но имело смысл, это приближало свободу. А сейчас?..

Мать Блажены мучилась из-за больной ноги и стонала. Блажене не спалось от голода. От горсточки крупы и кусочка шоколада, который им тайком сунули повстречавшиеся французские рабочие, давно не осталось ни крошки. Блажена наконец задремала, но мать потянула ее за рукав:

— Блажена, Блажена!

Дочь что-то недовольно проворчала, повернулась на другой бок и нечаянно задела Мильчу.

— Женщины, скорей! Налет!

Здесь не было сирены, которая предупредила бы пленников, а эсэсовцы о них не заботились.

В ночном небе ревели самолеты, грозно нарастал гул, и вот уже над самой головой возник грохот, наводивший особенный ужас, потому что это было во тьме и в чужом, незнакомом краю. Согнувшиеся фигуры, спотыкаясь, бежали к лесу, в темноте сбивали друг друга с ног, вставали и бежали дальше.

— Подождите меня! — как ребенок родителям, кричала Ева Казмарова, догоняя лидицких женщин.

— Чешки, где вы, чешки? Держитесь вместе! — кричала Блажена, ухватив мать за руку. На всех языках слышались такие же призывы:

— Venez vite, vite. Оù êtes-vous, vous autres Françaises?

— Польки, где польки?

Словно сговорившись, соотечественницы собирались в группы. В минуту смятения и страха дети вспомнили о матери-родине, в минуту беды каждый тянулся к землякам.

Одна грохочущая волна пронеслась, надвигалась другая. Бомбардировщики ревели так, словно на небе был вокзал и скорые поезда ревели прямо у вас над головой. Судя по грохоту, это были очень тяжелые машины. «Как только они вообще удерживаются в воздухе? — ужаснулась Блажена. — А ведь летят прямо на нас!» Это был вполне понятный страх человека, который еще сегодня днем пережил налет пикировщиков. В ужасе Блажена бежала все дальше и изо всех сил тащила за собой мать. Вместе с Мильчей они добежали до опушки леса и, пораженные, увидали свет.

«С ума я схожу, что ли? Или все это мне мерещится?» — подумала Блажена.

Высоко в небе появилось множество продолговатых желтых факелов. Это были ракеты, подобно светящимся каплям неподвижно повисшие в воздухе. Вдруг горизонт лихорадочно дрогнул, здания городка, через который недавно проходила колонна заключенных, осветились, и в разных местах вырвались разноцветные языки пламени и заклубился сердитый дым. Слышался треск, свист и грохот. Женщины, все, как одна, повалились в траву. Земля сотрясалась, небо гремело, воздух дрожал, и женщины вздрагивали от взрывных волн, от холода и страха.

Потом они очутились в каком-то сарае. Как они туда добежали, Блажена не помнила. Крыша над головой показалась ей в этот миг спасением. Из темного деревенского строения на нее пахнуло миром и домом. Здесь стоял привычный, знакомый запах соломы. Блажена хотела было зарыться в нее и устроить там уголок для матери, но вдруг нащупала что-то живое и вскрикнула бы, не пройди она школу концлагеря, где люди привыкают подавлять в себе удивление и испуг.

Пискнул ребенок.

Оказалось, что солома дышит, что это живая солома — в нее зарылось несколько худеньких девочек. Они тряслись как осиновый лист и не могли или не хотели произнести ни слова. Когда одна из женщин приблизилась к ним, они съежились и уклонились от прикосновения. Какая-то девочка даже хотела выбежать из сарая, но Блажена вовремя поймала ее. Вспышки залпов озаряли сарай через полуоткрытые ворота. В их свете Блажена разглядела девочку: настоящая «чумичка», зеленовато-бледная, худенькая, волосы черные как смоль, громадные глаза.

— Похожа на нашу Венушку, такой же она была маленькая, верно? — прошептала мать Блажены.

— Не бойтесь нас, доченьки, не бойтесь, мы вас не обидим, — певучим, убаюкивающим улецким говором успокаивала детей Галачиха.

Но дети не понимали по-чешски. Однако они догадались по тону, что эта женщина не собирается обидеть их. Девочки начали подталкивать друг друга и перешептываться на странном языке — это не был ни польский, ни немецкий, ни русский, ни даже французский… Уж в этих-то языках узницы Равенсбрюка сумели бы разобраться. На каком же диалекте щебетала эта детвора?

— Еврейский жаргон! — догадалась Ева Казмарова.

Ах, боже, дети, дети, чужие дети! И лидицкие женщины вытащили для них свои последние корки из неприкосновенного запаса и гладили девочек, утешая их. Блажена с матерью взяли к себе ту, что пыталась удрать, и положили ее рядом с собой на соломе. Матери из Лидиц суеверно думали: вот я помогу этим ребятишкам, а кто-нибудь и моим поможет. Может, и они встретят где-нибудь добрых людей. И как всегда бывает, когда человек в опасности заботится о более слабом, женщины сами становились сильнее духом.

Бомбардировщики с ревом улетели, налет кончился; женщины и дети в переполненном сарае засыпали под отдаленный грохот орудий, который за годы войны стал уже как бы частью природы.

Едва все уснули, как кто-то зашевелился наверху, на сеновале, и соломенная труха посыпалась прямо в полуоткрытые рты спящих. «Чумичка» чуть не подавилась спросонья, пришлось ее похлопать по спине. Мать Блажены раскашлялась от пыли и долго не могла успокоиться. Опять это, конечно, Мильча! Никак не может угомониться, несмотря на нечеловеческую усталость. Обнаружив в сарае лестницу, она и другие девушки залезли под крышу, на сеновал, — там, мол, лучше выспишься, а тем, кто внизу, будет просторнее. Но едва они там устроились, как Мильча уже снова полезла вниз. Темно, как в могиле, еще свалится и сломает себе ногу, что тогда делать?

В Блажене росло чувство ответственности за всю группу, хотя никто не поручал ей этих женщин и детей. Ей нужно заботиться не только о матери, но и обо всех остальных.

Блажена ухватила за плечо Мильчу, ощупью пробиравшуюся к выходу, так же как прежде ловила убегавшую «чумичку».

— Ты куда?

— Напиться. Во дворе должен быть колодец. Пусти, я умираю от жажды! Я и вам принесу.

— По эсэсовцам соскучилась?

— Сейчас они не станут нас искать, — сказала Галачиха. — Им своя шкура дороже. Они все попрятались да с перепугу наложили в…

В этот момент кто-то с топотом промчался мимо сарая. Пуля со свистом ударила в стену… Блажена оттащила Мильчу от выхода, и они обе зарылись в солому. Спрятать голову! Совсем рядом застучали свинцовые капли опасного дождя. В кого стреляют? В них, в притаившихся хефтлингов? Едва ли! Просто где-то поблизости завязалась перестрелка, и пули щелкали по сараю. «Видно, мы на линии фронта», — подумала Блажена. В тишине, наступившей после налета, хлопали короткие, сухие выстрелы, словно кто-то щелкал орехи.

— Это ничего, — шептала Галачиха Еве, лежавшей рядом с ней под одним одеялом — свое Ева потеряла во время налета. — Не так страшно, ведь стреляют только из винтовок.

— Ты бесподобна, Галачиха, — сказала бывшая «печальная принцесса», прижалась к старой работнице и засмеялась чуть-чуть истерически.

Но перестрелка кончилась, и все заснули как убитые.

Они спали, спали и спали, и никто за ними не приходил. Наконец полуденное солнце разбудило женщин. Они очутились в покинутой крестьянской усадьбе. Ни души вокруг, ничего съестного, никакой живности. Нашелся, однако, размоченный в воде черствый хлеб, высохший сыр, проросшая картошка, кадка с заплесневевшими остатками капусты. Женщины кое-как поели и покормили детей. Девочки были страшно грязные и худые — кости да кожа. Блажена торжествующе извлекла кусок суррогатного мыла, который организовала еще в лагере во время пасхальной уборки и хотела помыть «чумичку» около колодца.

Подумать только, как испугалась девочка! Увидев мыло, она отскочила в сторону как ужаленная, взвизгнула, будто ее хотели резать, вцепилась себе в волосы и с плачем, подпрыгивая, словно бежала по колючкам, в ужасе заметалась по двору. Ее с трудом поймали. Несчастный ребенок все время в бегах, чего же удивляться? Другие девочки тоже забеспокоились.

— Видно, испугалась, что ее отправят в газовую камеру, — решила Галачиха. Мать Блажены молча кивнула, и лицо у нее словно окаменело. Она глядела вдаль, на горизонт, где дымились развалины и торчала ветряная мельница с отбитым крылом. Как-то там моя Венушка? И тут же нагнулась к «чумичке» и стала ласково уговаривать ее. Но та и слышать не хотела о мыле. Она даже не подпустила к себе Блажену и сама умылась одной водой.