Нелла в забрызганных грязью туфлях позвонила у ворот бубенечской виллы Хойзлера. Она долго и старательно, как делают просительницы, вытирала ноги на коврике перед дверью.

«Здесь хоть не придется подниматься по лестнице», — подумала она устало. Вилла была двухэтажная.

Уже в передней на нее повеяло беззаботным комфортом. Батареи центрального отопления мирно дышали за изящными металлическими решетками. Здесь жили прекрасно — в тепле! Сейчас, когда не достанешь ни кокса, ни угля! Как обогрело бы окоченевшую душу тепло, если бы оно было добыто честным путем, если бы Нелла пришла сюда просто с дружеским визитом к порядочным людям!

Смазливая горничная в наколке, белой, как сахар, и в похрустывающем, как ледок, накрахмаленном передничке (откуда они берут мыло?) вежливо указала посетительнице, как пройти. Нелла очутилась в просторном холле, куда выходило несколько светлых, прекрасно натопленных комнат без дверей. Из угловой комнаты с громовым лаем навстречу Нелле выскочила овчарка. Она вылетела, как дикая, сбивая ковры лапами. Из эркера появилась стройная дама.

— Рольф, nieder!

Ро стояла уже рядом с собакой и выхоленной рукой держала ее за ошейник.

— Untersteh dich! Sollst dich schämen, pfui!

Овчарка с виноватым видом поглядывала на нее и тяжело дышала.

— Она не понимает по-чешски, — выразительно пояснила Ро и улыбнулась, словно извиняясь. — Из Дессау. Gelt, Ролли? Brav, brav, schön brav sein. He бойтесь, пани Гамзова, она не укусит.

Но для верности Ро все же придержала пса за ошейник, нажимая свободной рукой кнопку звонка.

— Уведите собаку, она мешает, — приказала хозяйка горничной. — Потом поправьте ковры.

— Ну, иди, иди, Рольфик, — спокойно сказала девушка по-чешски. И овчарка пошла за ней как ягненок.

Хозяйка дома изменила голос и любезным тоном «для клиентов» пригласила посетительницу сесть в одно из низеньких креслиц, поставленных вдоль стен эркера. Она усадила Неллу напротив себя, поближе к свету. На круглом столике с двойной доской лежали свежие газеты и, как ни странно, «Заратустра» Ницше. Из-под книги выглядывали забытые кем-то зеленые и красные жетоны. Высокий фикус с кожистыми листьями заслонял другое окно. Обе женщины сидели в той самой угловой комнате, где когда-то артистка Тихая, изгнанная хозяйка дома, разучивала роль Кристин, дочери Лавранса. Только теперь в «магорке» Власты были сняты двери — в светском доме тишина никому не была нужна для работы. Ро, причесывавшая свои волосы цвета платины так же, как дамы из Германии, которым очень понравилось у нас, и нацепившая большие розовые серьги в виде цветов, такая стройная в своем джерсé цвета резеды и альтрос [24]Цвет увядшей розы (от нем. Altrose).
сейчас чувствовала себя счастливой и щебетала, перескакивая с одного на другое.

— Милая, дорогая пани Гамзова, что скажете хорошенького?

Впрочем, Ро не ждала ответа. Она не давала Нелле даже раскрыть рта.

— Какая для меня честь, что вы вдруг вспомнили обо мне, — сказала она чуточку язвительно. — Ай-яй-яй! Что же такое у вас с глазом? — воскликнула она соболезнующим тоном, увидав безобразное, воспаленное от ячменя веко на бледном, постаревшем лице Неллы. — Не смотрел ли глазок, куда не следовало? Нет, кроме шуток… ведь ваша дочка — врач… что думает на этот счет Елена? Она такая способная! Она ведь вернулась из России?

Сердце у Неллы екнуло.

— Давно… — ответила она, не показывая виду. — Ячмень, говорят, от недостатка витаминов… Пустяки, пройдет. Я хотела бы, пани Хойзлер, только попросить вас…

— Бедняжечка, как вы похудели! От вас просто половина осталась! Нет, серьезно, пани Гамзова, если бы вы не предупредили меня по телефону, я ни за что бы не узнала вас.

— У меня так много забот, — начала Нелла, — мой муж…

— Но я удивляюсь Елене, куда она смотрит, — болтала Ро, совсем не слушая Неллу. — Она прописала вам что-нибудь для возбуждения аппетита? Вы хорошо кушаете? Да вы ведь из тех дам, которые чем угодно пожертвуют, лишь бы сохранить линию, — шутливо погрозила Ро пальчиком Нелле, — а впоследствии все это дает себя знать. Вы должны позаботиться о себе, дорогуша, питаться как следует, окрепнуть…

Нелла смотрела на нее, пораженная. Разве она не знает, что мы ужинаем картошкой и запиваем горячей бурдой? Она и знать этого не желает! Неужели она настолько бездушна или глупа? Вероятно, и то и другое вместе.

— …худая шейка должна пополнеть, — продолжала трещать Ро, — ведь это слишком старит вас, дорогая, к чему? Вы еще такая интересная дама. Чем я могу быть вам полезна? Какао, кофе, чаю? — предлагала она, словно за прилавком. — Скажите же, что вы больше любите? Может быть, какао, нет? Оно всего питательнее.

Нелла, несмотря на свой возраст, покраснела.

— Вы слишком любезны, — сказала она, — но я не задержу вас и десяти минут. Только выслушайте меня. Вы помните, может быть, пани Хойзлер…

— …как вы меня, еще девочкой, возили в Нехлебы, — подхватила Ружена, — richtig, моя милая, добрая пани Гамзова. Как же мне не помнить, ведь в этом нет ничего зазорного теперь, когда счастье вам изменило. Я вижу, точно наяву, сказочный фисташковый крем; ничем подобным, конечно, я не могу вас угостить — война. Но, моя милая, добрая пани Гамзова, вы, вероятно, не будете настолько горды, вы не откажетесь от скромного угощения, которое я осмелюсь вам предложить. Вы серьезно меня обидите. Даша!

По комнате запорхала горничная в белой наколке. Не могла же Нелла в ее присутствии объяснить Ружене, зачем она пришла сюда. Она сидела как на иголках во время этого вынужденного визита. А что, если придет какой-нибудь немец и вообще нельзя будет поговорить о своем деле?

Чтобы девушка могла накрыть стол, Ро взяла с него «Народного стража» с огромным портретом Гитлера в полевой форме.

— Красавчик, а? — заметила она, любуясь, прежде чем отложить газету, потом схватила новенькую книгу, которая, казалось, только что вышла из типографии, и ни одна живая душа не успела ее открыть. На темно-зеленом переплете блеснули золотые буквы: «Also sprach Zarathustra».

Ро повертела книгу Ницше в руках и постучала по переплету.

— Может быть, вы читали, пани Гамзова? — Нелла нарочно отрицательно покачала головой. — Замечательный роман, почитайте. От всей души рекомендую.

Сколько всякого добра поставила на стол горничная! Нелла не верила собственным глазам. Двести с лишком граммов сливочного масла, янтарный мед, ананасовый джем. Блюдо розовой ветчины… вот бы дать ломтик Мите, мальчик бы прямо облизывался. А тут в глубокой серебряной чаше… нет, этого, конечно, не может быть, в протекторате это только снится чехам, когда они идут спать на голодный желудок… взбитые сливки! Не какой-то там эрзац из искусственного белка, нет, самые настоящие взбитые сливки! Такие густые, что в них стоит ложка! А чешские дети, подумать только, получают снятое молоко, синее, как синька! Печенье благоухало африканской ванилью, от какао шел душистый пар, сахар искрился в хрустальной сахарнице, наполненной с верхом, — пани Ро, красивой приятельнице немецких офицеров, не было нужды экономить. Целых двести пятьдесят граммов масла! Нелла, сама не замечая этого, все время поглядывала на него, не в силах отвести глаза. Похрустывали «миньонки» из белой пшеничной муки, в батареях центрального отопления мирно побулькивала вода, в епископских хлебцах были сочные и сладкие коринки. Покоренная Греция, со свастикой на вершине Олимпа, завоеванный Крит, оккупированная Дания, оттиснувшая свою королевскую корону на куске масла, маленькая Голландия, засыпанная бомбами и затопленная морем, и ее огромные колонии, и наша разграбленная родная страна принесли свои щедрые дары на стол пани Ро, сидевшей, закинув ногу на ногу в шелковых паутинках, с сигаретой, привезенной летчиками, сияя платиновой прической и гостеприимной улыбкой. Она встряхнула корзиночку с поджаренной тоненькими ломтиками картошкой и непринужденно предложила:

— Вам не нравится? Привет из Парижа. Совсем свежий, только что прилетел оттуда на самолете.

Поджаренный картофель, закуска маленьких парижских кабачков, где Нелла с Гамзой завтракали вместе с рабочими и мидинетками! Свежее парижское утро, мелодично кричит торговка, предлагающая зеленый горошек и креветок, которые она везет в ручной тележке по уличке, заселенной студентами. Такие далекие годы! Так давно! Воспоминания о днях молодости, сохранившиеся где-то в глубине памяти, волнуют, как канувшая в воду звезда. Но Нелле не до этого! Она давно научилась подавлять свои чувства, пробиваясь в нацистские берлоги к Гамзе, и она говорит Умышленно громко:

— Наверно, и это чудесное платье из Парижа?

Она уже поняла, что нужно дать бывшей Ружене Урбановой вдосталь похвастаться. Может быть, после этого с ней удастся поговорить.

— Да, вы угадали. В Париже сейчас можно купить что угодно. Мои знакомые летают туда очень часто. Ведь это так недалеко, всего каких-нибудь три часа. Вам что-нибудь нужно? Я устрою.

— Нужно, — перебила пани Гамзова с неожиданной энергией. — Вы такая влиятельная молодая дама…

— Ну, это уж не так плохо, — произносит польщенная Ро. — А что бы вы хотели — белье или чулки?

— Видите ли, пани Хойзлер. Моего мужа… вы, вероятно, помните его… судили по политическому делу. Сейчас это случается, не правда ли? И он был оправдан. Он не виновен.

— Поздравляю, — вскочила Ро, — мы должны выпить по этому поводу!

— Но произошло следующее. Его увезли будто бы ради его личной безопасности — для меня это совсем непонятно — в концентрационный лагерь в Ораниенбург. Он находится там больше года вместе со своим помощником Клацелом.

Ро медленно поставила на стол бутылку контушовки, не раскупорив. Весь ее пыл угас.

— Ага, — бросила она, притворяясь глубокомысленной, — Ага… Знаете что, дорогая, — продолжала Ро, медленно стряхивая пепел с сигареты выхоленными пальцами. — Сегодня нужно соблюдать благоразумие. А доктор Гамза, если я не ошибаюсь, был довольно-таки беспокойной птичкой. Я права? Я не хотела бы касаться больного места, — заметила она игриво, погрозив Нелле пальцем, — но, вероятно, у доктора Гамзы на совести найдутся кое-какие грешки.

Нелла посмотрела на нее в упор.

— Имперский суд признал его невиновным и освободил, — повторила она.

— Но я кое-чем порадую вас, пани Гамзова. У меня есть сведения из достоверного источника, что о заключенных в концентрационных лагерях образцово заботятся. Не придавайте значения шушуканью по этому поводу — все это пустые слухи. Они живут там в чистоте — насчет гигиены немцы всегда отличались; тех, кто работает, хорошо кормят, заключенные находятся в прекрасной местности, на свежем воздухе. Им там живется лучше, чем нам с вами, поверьте! По крайней мере, им ничего не приходится доставать.

Нелла усмехнулась уголком рта.

— Я бы все-таки предпочла видеть его дома. Пани Хойзлер, вы прелестная молодая дама, столько влиятельных лиц в восхищении от вас. Вам, наверно, удалось бы выручить моего мужа. Только одной вам.

Ро не устояла перед этой атакой на тщеславие.

— Погодите, — сказала она, важно прищурив глаза. — Погодите. У меня есть одна идея. В среду будет прием в Чернинском дворце, — сказала она с кичливой откровенностью, — там я встречусь кое с кем — естественно, я не могу здесь назвать имя. Ну… посмотрим, что удастся сделать.

Нелла встала, поблагодарив.

— Но вы совсем ничего не скушали, — сокрушалась Ро. — Позаботьтесь хоть немножко и о себе, разве можно думать только о муже. Посмотрите на меня: я тоже соломенная вдова. Муж уже вторую неделю в Улах, он там разбирается в каких-то запутанных юридических вопросах вместе с тройхендером фон Мархе. Это разумный немец, и хорошо, что его туда пригласили, без него не обойдутся, ведь было бы очень жаль такое предприятие! Вы думаете, я не соскучилась по мужу? Но человек должен научиться пересиливать себя.

Постаревшая маленькая Нелла, в поношенном черном платье, с ячменем на бледном лице, слушала поучения высокой панн Ро в джерсе цвета резеды и альтрос, добытом в Париже, и не знала, как поскорей уйти.

— И берегите себя, дорогая, — попрощалась с ней ее покровительница Ро и похлопала Неллу по плечу с бойкой развязностью полковой дамочки. — После войны, вот увидите, как мы здорово заживем.

Нелла подняла на нее глаза.

— Я тоже на это надеюсь, — ответила она просто.

Но Ро, вероятно, совсем не поняла этой двусмысленности.

Едва ворота бубенечской виллы захлопнулись за Неллой, как она торопливо зашагала, словно спасаясь от самой себя. «И зачем я туда вообще ходила! Ведь это позор, такой позор!» Она просто физически ощущала на себе грязь хойзлеровского зачумленного притона. Она защищалась от самой себя, как будто заразилась какими-то враждебными идеями. Что сказал бы Гамза о ее визите? Но едва только она подумала о его спасении, как сразу будто окаменела. Больше или меньше унижений, не все ли равно, лишь бы помочь Гамзе! Но будет умнее, если она скроет все это от своих детей. Ей попало бы, если бы они узнали, у кого она была. Станя сказал бы: «Ну и придумала, она еще донесет на тебя». А Еленка, строгая Еленка…

Вот что делает нечистая совесть с человеком! Когда Нелла возвращалась домой по тихой уличке возле Дейвицкого вокзала, ей померещилось, что молодая женщина, к которой только что подошел человек в черных очках и нежно взял ее под руку, похожа на Еленку. То есть на ней было точно такое же, как у Еленки пальто, перешитое из старого плаща Неллы, потому что негде было достать другой материи. Сейчас оба шли впереди Неллы, прижимаясь друг к другу. Человек в черных очках наклонялся к молодой женщине, одетой в пальтишко, необычайно похожее на Еленино, и говорил что-то, по-видимому, любовное. Она внимательно слушала и держала его за руку, как будто не довольствуясь тем, что он поддерживал ее. Ну, просто исключено, чтобы Еленка могла так льнуть к постороннему человеку. Даже и к Тонику она никогда открыто не проявляла нежности. Она была слишком сдержанна в своих чувствах. Ростом Еленка много выше. Впрочем, рядом с таким высоким человеком… Нелла обогнала парочку. В ушах у нее прозвучал знакомый альт, знакомый смех ударил по барабанным перепонкам. Это была Елена. Еленка со своим острым личиком, в пальто, полученном от Неллы… для того чтобы понравиться своему поклоннику. Заметила она мать или нет, увлекшись своим любовником? Нелла не сделала даже попытки убедиться в этом. Не в силах справиться с охватившим ее волнением, она так же прибавила шагу, как незадолго перед тем, выйдя из разбойничьего притона Ро, и заторопилась, словно затравленная, прочь от ошеломившей ее парочки.

Еленка, строгая Еленка! Так вот как в действительности обстоит дело. А мы-то думаем, что знаем своих детей! Этот развод с Тоником… был ведь для виду, ведь они сойдутся после войны? Сколько народу разводится теперь по политическим соображениям! Почему же тогда Еленка не уехала с Тоником в Америку? Жена должна последовать за мужем. А Митю они могли бы оставить у бабушки. Она сумела бы воспитать его не хуже… пожалуй, даже лучше, чем легкомысленная дочь. У Неллы, потрясенной неожиданной встречей, в первый момент было такое ощущение, что Митя находится в недостойных руках. А как он льнул к матери, как радовался воскресным загородным прогулкам. Она возила его на такси… ребенок еще избалуется, уже совсем некритически нападала Нелла в душе на Еленку. (Она совершенно позабыла о фордике давно прошедших времен.)

Еленка вернулась домой довольно скоро, что даже удивило Неллу. Она ожидала ее гораздо позднее после этого гнусного любовного свидания. Часто бывает, что если ты сердишься на кого-нибудь, тебя все в нем раздражает.

Пани Гамзова, казалось, еще больше возненавидела Еленку за то, что та пришла вовремя. Она кое-как сдерживалась весь вечер, чтобы не взорваться. Потом Митя ушел спать, Станя — писать, Еленка тоже поднялась из-за стола, пожелав спокойной ночи. Но мать, посмотрев из-под очков, оторвалась от штопки и остановила дочь:

— Елена, кто был тот человек, с которым я сегодня тебя видела?

Еленка легкомысленно тряхнула кудрями.

— А, один поклонник. Скажи, пожалуйста, мама, как ты туда попала? Где ты была?

Значит, она узнала Неллу. И сейчас же давай расспрашивать сама. Как это похоже на Елену. Пани Гамзова решила, что не заикнется своим детям о визите к Ро. Но раздражение взяло верх.

— У Ружены Хойзлер, — сердито сказала она, — по поводу папы. Я была у одной легкомысленной женщины, — сурово произнесла мать, — а другую встретила. И как не стыдно тебе, Елена, Тоник этого не заслужил.

К удивлению Неллы, Елена совсем не обиделась.

— Но, мама, — сказала она со спокойным превосходством, — нельзя же требовать, чтобы в мои годы я жила монахиней. Ты же не думаешь так всерьез.

Нелла смотрела на нее в полном изумлении. Так вот какая она, Еленка! Ее мудрая, неприступная дочь, благоразумная Еленка, которой она так гордилась! Матери охраняют пуще своего глаза супружество своих дочерей. И супружество Еленки с Тоником было такое чистое, хорошее, верное. Они никогда не ссорились, никогда ничего не скрывали, ни в чем не подозревали друг друга, жили шаловливо, как два восьмиклассника. Они распространяли вокруг себя атмосферу молодости и чистоты. И вот все уничтожили нацисты! Как они изуродовали семью Неллы! Гамза в концентрационном лагере, Тоник за океаном, приходится жить в вечном страхе перед гестапо, бесполезные просьбы, бесконечная усталость от их бесполезности, лестницы, лестницы, лестницы. И теперь вдобавок еще эта грязь. Нынешний день был грязен вдвойне. Нелла закрыла лицо руками.

— Боже, как это ужасно! — горестно воскликнула она. — Что ты скажешь Тонику, когда он вернется? Как ты посмотришь ему в глаза?

Еленка улыбнулась.

— Только никаких трагедий, мама, а мы уж договоримся. Не беспокойся. Тоник в Чикаго тоже живет не монахом. И ты не преследуй меня, мама, из-за этих поклонников. Я совершеннолетняя, и твое беспокойство бесполезно. Я скажу тебе откровенно: я не могу прожить без мужчины. В конце концов гестапо это позволяет. И даже поощряет.

На такую циничную откровенность Нелле нечего было возразить.

— Хорошую радость доставила бы ты отцу, — ответила она с горечью и снова взялась за иглу.

Легкая усмешка появилась в уголках рта у Еленки. Она хотела было что-то сказать, но не произнесла ни слова. Посмотрела на мать, отвернулась и молча вышла из комнаты.

Вечером в шикарной холостяцкой квартире Ро сказала Курту:

— Курт, у меня к тебе просьба.

— Ай-яй-яй, уже? — заметил Курт. — Не слишком ли скоро? Опять чулочки?

— Нет, это будет возвышенная просьба. Ты не мог бы помочь мне выручить одного заключенного из концлагеря? Это пожилой человек, старое знакомство.

— У тебя с ним было что-нибудь?

— Aber woher denn? Ведь он мне в отцы годится.

— Ты же работаешь со старичками, — пошутил Курт, намекая на мужа Ружены.

— Брось шутить. Поможешь ему?

— Милочка, ты, как мне кажется, путаешь вермахт и гестапо. С гестапо я не хочу связываться. Даже сам der schöne Adolf побаивается гестапо. Твой протеже не еврей?

— Нет.

— Поляк?

— Нет.

— Цыган?

— Нет. Чех.

— Тоже глупо. Надеюсь, не коммунист?

— Коммунистов ведь у нас теперь не существует.

Курт рассмеялся.

— Du bist suss!

В постели они забыли об этом разговоре.