Обычно я засыпал сразу, но в тот вечер сон долго не приходил. Наверное, потому, что мама вела себя не совсем обычно. Не разделась, не легла в кровать. Возилась за занавеской, где у нас была кухня, время от времени заглядывала в комнату, хотела, видно, убедиться, спим ли мы с сестрой. Я притаивался как мышь и быстро закрывал глаза.

Настенные часы зашипели и пробили два удара.

Так поздно! Почему мама не ложится? Ей завтра в шесть вставать. Идти на фабрику к своим станкам. Сама жалуется, что валится с ног от усталости. И сердце без конца болит и дает перебои.

Кого она караулит? Караулит или ждет? Может, снова пойдет листовки расклеивать?

Эта мысль наполнила меня тревогой и беспокойством. Сон как рукой сняло.

Однажды ночью она уже уходила… Об этом я узнал случайно. Дядя Артур пришел к нам рано утром. Мама думала, что я еще сплю, но скрип двери меня все же разбудил. Так я и услышал, как они за стенкой шептали о листовках.

Дядя Артур был другом отца, а теперь стал советчиком нашей семьи, когда матери нужно было посоветоваться и помочь. Потому что отец наш сидел в тюрьме. «За коммунистическое подстрекательство». Эти три слова я услышал на суде, и они запомнились мне. Мы сидели тогда с мамой на деревянной лавке и смотрели во все глаза на отца. Он сидел вместе с другими на скамье подсудимых между охранниками за ограждением.

Эти три слова тогда мне ни о чем не говорили.

Теперь, спустя четыре года, благодаря объяснениям дяди Артура, я кое в чем поумнел. Я узнал, что бедность не богом дана, как утверждал наш богобоязненный хозяин дома. Узнал, что она от той несправедливости, против которой выступают рабочие. Выступление же за равенство и справедливость и есть то, что в суде называли коммунистическим подстрекательством. И за что многих, очень многих на долгие годы сажают в тюрьму.

Это звучит очень общо, но примерно такими мои «теоретические» познания и были. Мама и дядя Артур больше не просвещали меня.

Они явно считали мои тринадцать лет и шестой класс начальной школы еще слишком малым, чтобы со мной основательнее беседовать. Мама явно хотела уберечь меня от всякой беды.

Примеры повседневной несправедливости представали в бесчисленном количестве. Я сталкивался с ними на каждом шагу — в магазине, на улице, в школе. Особо давали почувствовать свое превосходство сын домовладельца Фридрик и сын полицейского Раймонд. Года на два, на три старше меня, они были готовы без конца терзать меня: за то, что отец мой был брошен в тюрьму, что я летом работал на побегушках. Чтобы причинить мне боль, они толкали и били меня. В детстве мы играли на пыльной улице и во дворе довольно дружно. С годами же они все больше выказывали свое превосходство и презрение.

Часы показывали, что время давно уже за полночь.

И тут я услышал, что мама стала одеваться у вешалки. Потом погасила свет.

Затем открылась и закрылась дверь. Просунутый снаружи в дырочку крючок, задвинул щеколду.

Значит, мама ушла надолго. Не то зачем бы ей закрывать дверь на задвижку.

Я встал и выглянул из-за занавески на улицу. Мы жили на задворках в маленькой, примостившейся за сарайчиками и прачечной, халупе. В нескольких шагах от окна начинались поленницы дров, принадлежавшие квартирантам. Отсюда же виднелись крышка мусорного ящика и бочки. В бочках хозяин держал летом навозный раствор для поливки огорода. В жаркие дни у нас под окном страшно воняло. Комната бывала тогда настолько полна мух, что ни мухотравка, ни мухобойка не спасали. Сейчас, в начале зимы, мы от этой беды избавились.

К удивлению своему, я увидел, что мама стоит около нашей поленницы. Из-за темноты нельзя было понять, что она там делает. Прошло немало времени, прежде чем она пошла. Прошла вдоль поленницы до мусорного ящика и исчезла из глаз. Я бросился к другому окну. Но и оттуда не было видно ничего, кроме освещенного луной темного угла двора, в котором едва различались смутные очертания бочек.

Я понял, что мама прошла через маленькую калитку на узенькую боковую улочку. Извиваясь меж окраинных садов и сараев, она выводила на булыжную улицу, которая уже имела название.

Почему мама не пошла прямо через двор? Почему она воспользовалась калиткой? Или хотела скрыть свой уход? Не желала проходить перед примыкающим к улице большим домом?

Нащупывая руками дорогу, я добрался до кухни. Чиркнул спичку. При дрожащем свете я увидел, что, помимо пальто, платка и галош, не было и парусиновой сумки. С ней мы обычно ходили за картошкой. Мама смастерила ее сама и даже ручки пришила.

Кое-что мне стало ясно. Наверное, в нашей поленнице было что-то спрятано. Мама взяла это «что-то», сунула в сумку и ушла. Но куда? Неужели опять расклеивать листовки?

Но я чувствовал себя обиженным. Я же не девятилетняя Тийна, которая сейчас сладко спит. Дядя Артур ведь говорит, что я должен быть опорой для матери. Неужели быть опорой — значит только рубить дрова, носить воду из колодца и все такое! Что еще, этого я не смог бы точно сказать, но я почувствовал, что меня обидели. Мне как бы не доверяют.

Я попил из ведра воды. Нашел на полке кусочек хлеба. Пожевал и не знал, что придумать. Тийна спокойно сопела в своей кроватке, а у меня сон совсем прошел.

Я накинул пальто, сунул ноги в мамины тапочки и уселся под окном между занавесками.

Мысли кружились в голове. От мамы перенеслись к школе, потом снова к маме… Наконец остановились на колке дров. Вернее, на деньгах, которые я надеялся получить за работу от одной старушки. Мысленно я прошелся с заработанными марками по магазинам. Покупал то да се: полосатую рубашку и галстук, как у полицейского сынка Раймонда, еще ножичек с двумя лезвиями и штопором, большой кулек шоколадных конфет, новые галоши, чтобы ноги не промокали в развалившихся ботинках и не замерзали так скоро.

Наконец, я понял, что для всего этого ожидаемых денег не хватит. Их все равно придется отдать маме. Уж она знает, как с ними лучше всего поступить.

Кажется, я немножко задремал. Потому что, подняв голову, я увидел, что кто-то скорчился возле мусорного ящика. Корчится и корчится. Будто застыл в тумане.

Почему-то я подумал, что это может быть только мама. Кто еще зайдет сюда!

Сунул ноги в сапоги, натянул ушанку, запахнул полы пальто, чтобы мороз не так скоро добрался до моих голых ног.

Вышел во двор и осторожно пошел за угол.

Мама, наверное, услышала шорох. Она уже стояла и смотрела в мою сторону.

— Ты… — сказала она тихо. В ее голосе не было удивления, ни раздражения. Она просто сказала и… снова опустилась на крышку мусорного ящика.

Почему она не идет в комнату? Почему снова села?

В этом трудно было разобраться.

Я подошел ближе, встал прямо перед ней, ботинком коснулся пустой парусиновой сумки. Она валялась возле маминых ног.

— Иди домой… Не мерзни… — устало сказала мама. В ее голосе не было обычной резкости, слова звучали скорее как просьба, которую не стоит принимать всерьез.

Признаться, такой ее тон меня здорово удивил. Мама всегда была строгой, ее слово не подлежало обсуждению, и уж ничего нельзя было себе выторговать. Даже ее жалобы на усталость и боль в сердце были редкими, будто с досады произнесенные.

— Иди ты тоже домой, — сказал я тихонько.

— Я посижу здесь, — отозвалась мама. — Еле дошла.

Я понял, что ее снова беспокоит сердце. Наверное, ночной поход здорово вымотал.

— Я помогу тебе, — быстро предложил я.

Мама покачала головой и ответила:

— Может, пройдет… Я должна еще раз пойти…

— Куда? Сейчас, ночью? — непроизвольно воскликнул я.

— Говори потише, — сказала мама.

Эти слова испугали меня. Я огляделся по сторонам. В тумане виднелись контуры поленницы, стена нашей хибары и квадрат окна. Если кто захочет подслушать, то сможет подкрасться совсем близко! А почему надо кого-то бояться?

Я присел возле мамы. И почувствовал, как она оперлась на мое плечо. Это было до того необычным, что я не смел даже шевельнуться. Ведь мама всегда была сильной и занятой делом. Нежностей и в нашей семье не знали.

Неожиданно мама доверчиво прошептала:

— Я не в силах и шагу ступить… И в груди такая боль, что… А люди ждут…

Это прозвучало так, будто я за ночь стал взрослым и теперь мама может делиться со мной своими заботами. Я не знал, что ответить.

— Делать нечего… придется идти, — проговорила вскоре мама. Она заставила себя встать, но сразу же покачнулась, схватилась рукой за грудь и опустилась.

Села, глотнула несколько раз воздуха и словно в замешательстве начала жаловаться:

— Люди ждут… Им нужно… Время пришло… У них нет… Еще одну сумку… Десять мужчин… ждут…

Меня охватил страх. Такой я свою маму еще никогда не видел. Таких отчаянных и непонятных слов я никогда от нее не слышал. Кроме боли и слабости, ее мучило какое-то неизвестное мне гнетущее беспокойство. Оно было важнее боли в сердце.

— Давай я пойду! — сказал я недолго думая.

— Ты? Нет! — воскликнула мама, забывая об осторожности, о которой она только что сама напоминала.

И тут же снова начала жаловаться, говорить про мужчин, которые ждут, которым нужно что-то передать, которые не могут обойтись без этого; время, которое бежит, и час, который приближается…

— Давай я пойду! — повторил я снова, словно эти слова могли успокоить маму, отвести ее заботы и печали. Вдруг мама обняла меня и прошептала:

— Я… тебя оберегала…

Но ее руки тут же опустились, будто она застыдилась своего душевного порыва. Я не смел больше ничего говорить, не смел пошевельнуться. Между мной и мамой возникла какая-то новая близость, которую я не знал даже как назвать.

Мы сидели и молчали.

И мама вдруг сказала:

— Пойди оденься!

В этих словах звучал уже знакомый мне приказ. Короткий, ясный. И все же я почувствовал, с каким трудом эти слова были произнесены.

Через несколько минут я стоял снова перед мамой. Я надел под пальто свитер и штаны, на ноги натянул шерстяные носки.

Мама поднялась. Медленно и с трудом. Постояла немножко, словно собираясь с силами. Пошатываясь, дошла до нашей поленницы. Вытащила одно длинное полено и прошептала:

— Неси сумку!

Мама просунула руку в отверстие поленницы и вынула оттуда черный предмет. В проступающем сквозь туман лунном свете я узнал в нем пистолет.

Много раз двигалась мамина рука от тайника к парусиновой сумке. Сумка в моей руке становилась все тяжелее и тяжелее.

«Чему тут удивляться, что мама от такой ноши устала», — подумал я про себя.

Наконец мама вытащила из поленницы кусок тряпки и накрыла им оружие.

— Отнеси сумку дяде Артуру! — сказала она коротко. — Постучи два раза быстро, подожди и потом два раза медленно. Так. И сразу же возвращайся!

Я уже было двинулся, но мама схватила меня за рукав.

— Если случится, что кто-нибудь… ну, спросит или в сумку заглянет, скажи, что незнакомый человек дал тебе денег и велел отнести сумку на вокзал, поставить на первую скамейку в зале ожидания. Так. Если спросят, почему ты ночью по улицам шатаешься, ответь, что мама послала в дежурную аптеку за сердечными каплями. Так…

Я сильнее сжал ручки сумки.

Неожиданно мама обняла меня и прикоснулась лицом к моей шее. Щеки ее были ледяными, но теплое дыхание коснулось меня.

Затем она меня отпустила. Прислонилась спиной к поленнице и опустилась. Я оставил сумку и поспешил поддержать маму. Но она уже сидела на чурбаке, оттолкнула мою руку и пробормотала:

— Иди… иди… возвращайся сразу же…

Через пару шагов я оглянулся. Мама наклонилась далеко вперед. Мне показалось, что она боится, как бы поленница не задавила ее.

Через калитку я вышел на дорожку между огородами. С каждым шагом все сильнее сдавливало сердце. Насторожившись, смотрел я вокруг, словно вот-вот должно было произойти что-то страшное. Будто в следующий миг кто-то должен подойти и протянуть руку за сумкой…

Когда мама складывала пистолеты в сумку, я был еще совершенно спокоен. Я не мог поверить, что наша поленница может хранить такую тайну. Но как только я остался один на один с сумкой, все изменилось. Моим спутником стал страх. Огромный, неведомый до сих пор страх.

Дядя Артур жил от нас не очень далеко. Я бывал у него и раньше. И всегда удивлялся необычному дому, который приютил их семью. Это была огромная каменная громада, с проходами посередине в маленький дворик. Из проходов начиналась и скрипучая лесенка с резными перилами. По бокам лестницы в стенке были ниши и замурованные отверстия. В просветах между ступенями виднелись темные коридоры. Я ни капельки не сомневался, слушая рассказы дяди Артура о том, что в их доме появились привидения, верил ему. Дом когда-то принадлежал какому-то купцу, и его использовали и под склад, и под контору, и как магазин, и как жилой дом.

Дядя Артур жил на последнем этаже. Его семья занимала большую комнату и темную кухню.

Ручки сумки врезались в пальцы. Приходилось часто менять руку.

Я уже добрался до булыжной улицы. Кое-где горели одинокие фонари. Большой пользы от них не было. Пока все шло хорошо. Да и что могло случиться на этих пустынных улицах! Скоро буду у дяди Артура.

При всем желании я не мог найти объяснение, зачем ему сейчас, среди ночи, понадобились пистолеты. Да еще две сумки! Ясно, что и мама шла этой же дорогой. А кто спрятал пистолеты в нашей поленнице? Не дядя ли Артур? А теперь вдруг понадобились? Неужели где-нибудь дойдет до стрельбы?

Временами, листая газеты, мне попадались на глаза слова «бунт», «восстание». Но так как ни мама, ни дядя никогда не говорили об этом со мной или в моем присутствии, то я и не знал, что скрывается за этими словами. Тогда мне и в голову не пришло, что мама и эта парусиновая сумка могли быть связанными с чем-то подобным.

Я шагал быстро. Пригородные дома остались позади. Впереди стояли каменные громады старого города. Известняковые плиты тротуара гулко гудели под ногами. А в остальном вокруг все было тихо и спокойно.

От моего страха и волнения не осталось и следа. Я был столь же спокоен, как если бы нес домой с рынка картошку. Откуда я мог знать, что уже за следующим углом меня ждет неприятная встреча! Я почти столкнулся с двумя парнями и девушками.

Парней я узнал сразу. Хозяйский Фридрих и сынок полицейского Раймонд. Девушки были мне незнакомы. Явно где-то гуляли и теперь под утро возвращались домой.

Я не успел отскочить в сторону. Раймонд тут же схватил меня за рукав. Видимо, узнал. А узнав, решил, как всегда, поиздеваться.

— Дети ночью на улице! — воскликнул он и крутанул мне другой рукой нос. Это было до того больно, что у меня выступили слезы. Я не мог защититься, потому что на одной руке у меня висела сумка, а другую руку держал Раймонд. Я дернул головой, но Раймонд еще сильнее сжал мой нос. Боль стала невыносимой.

Я выпустил сумку и стукнул Раймонда по руке.

— Это что такое? — рявкнул в тот же миг Фридрих.

Сумка упала набок, и тряпка наполовину вывалилась. Один пистолет лежал на тротуаре. Фридрих наклонился было, чтобы взять его.

Я вырвался от Раймонда и оттолкнул Фридриха. Он полетел на дружка, оба они упали. Зазвенели стекла в окне подвала. Послышался крик.

Схватив пистолет и сумку, я кинулся бежать. Так быстро я, наверное, никогда не бегал. Я уже не чувствовал тяжести сумки, не чувствовал каменных плит под ногами. Я просто летел по улице.

Бежал, бежал… Наконец решил оглянуться. Погони не было. Наверное, они порезались о стекло и теперь приводили себя в порядок.

Сунул пистолет в сумку и поспешил дальше.

Уже показался знакомый проход. Знакомо заскрипела лестница, когда я в темноте лез по ступенькам.

Тук-тук… тук-тук!

За дверью послышались шаги. Передо мной стоял дядя Артур.

— Ты! — удивился он, глянул в темный лестничный проем, словно удостоверяясь, действительно ли я один, и втащил меня в комнату.

Комната была полна людей. Мужчины сидели за столом. Над головами стоял густой табачный дым. От хлынувшего в дверь воздуха, дым заструился к висевшей под потолком лампочке.

На столе стояли стаканы, хлебница с хлебом, две бутылки, на тарелке лежало несколько селедок.

Осмотревшись, я подумал, что дядя Артур что-то празднует.

— Мать где? — спросил дядя Артур.

В ответ я протянул сумку. Он схватил ее, глянул внутрь и спросил снова:

— Мать где?

Я объяснил, что у мамы плохо с сердцем, она не смогла прийти и послала меня.

— Послала тебя! — недоверчиво повторил дядя Артур.

— Ну, я сам попросился… — уточнил я.

Он посмотрел на меня другим взглядом. Но его привычная улыбка на этот раз не появилась на лице. И шутки тоже не последовало. Я по-мальчишечьи называл его дядя-шутник. В те вечера, когда он приходил к нам, моему счастью не было границ. Дядя-шутник приносил с собой столько веселья, что мне хватало на много дней воспоминаний о его рассказах и выдумках. Он, казалось, только затем и приходил, чтобы веселить нас с сестрой. Мама иногда останавливала его, но он отвечал, что если бог не дал ему своих детей, то пусть хоть будет позволено на чужих порадоваться.

Сейчас дядю Артура словно подменили. Он вовсе не был веселым.

Подошел к столу и начал раздавать оружие.

— Самое время… Уже пятый час! — сказал кто-то.

Мне вспомнились слова мамы о мужчинах, об ожидании, о том, что время бежит… Я понял, что ни о каком празднике тут и речи нет. Конечно же, нет. Бутылки могут стоять на столе, но это ничего не значит. Просто конспирация, больше ничего.

— А теперь быстро домой!

— Но… — начал я взволнованно.

На лице дяди Артура промелькнула наконец улыбка.

— Иди! — коротко велел он, открывая дверь. — И смотри, мать береги!

Я снова оказался на лестнице. Спустился по ступенькам до самого низа. Там остановился.

Перед моими глазами стояла комната: мужчины, в руках у них револьверы, облако дыма под голой лампочкой. «Самое время… Уже пятый час…»

Куда они собираются? И еще торопятся! Неужели так и начинается восстание, о котором пишет «Пяэвалехт»?

У меня возникло непреодолимое желание увидеть и услышать, что будет дальше, когда мужчины, с оружием в карманах, выйдут из прокуренной комнаты и куда-то пойдут. Я уже забыл, что мама осталась сидеть у поленницы. Забыл, что она ждет меня, что дядя Артур велел ее беречь.

«Я побуду здесь во дворе и подожду, пока мужчины не спустятся», — сказал я себе.

На минуту возникло сомнение: а не пойти ли все же домой? Но тут же я нашел оправдание своему плану.

«Может, Фридрих и Раймонд где-нибудь поджидают меня? Я не должен попасться им в руки. Лучше обождать, а потом пойти!»

Я прошел в маленький темный двор. Нащупал какой-то ящик и сел на краешек. Только тогда ощутил, что рубашка от недавнего бегства насквозь мокрая. Она неприятно липла к груди и спине.

Тут же дал знать о себе нос. Ноющая боль добралась до щек. Потрогав, я убедился, что нос мой раздулся.

На коленях у меня лежала пустая парусиновая сумка. Она свидетельствовала, что поручение выполнено.

«Зачем я здесь сижу? Неужели я и вправду думаю красться за дядей Артуром и мужчинами? Это же смешно!»

Но любопытство подавило внутреннее предостережение. Да и поздно было уже уходить. Точно в сказке, выступил из темной стены мужчина. За ним последовали другие.

Напротив прохода через улицу горел фонарь. Поэтому я отчетливо видел силуэты мужчин. Хотя я и знал, что сверху в проход вела лестница, я поддался впечатлению, будто мужчины появлялись прямо из стены. Это впечатление так подходило к окружавшей их загадочности.

Выходившие из стены становились в колонну по два.

К моему удивлению, на них были солдатские шинели и фуражки. Хоть свет фонаря был слабым, сомнения в том, что я видел, не было никакого. Солдатские шинели и фуражки узнал бы каждый мальчишка.

Увиденное меня немного смутило, но я сразу же догадался, что так им будет проще всего идти по городу. Ни один полицейский не станет интересоваться, что за солдаты шагают по улице. Воинский отряд. У него свои задания, приказы и распоряжения своих командиров.

Отряд вышел на улицу.

Я ни секунды не колебался. Прижимаясь к стенам домов, и перебегая от прохода к проходу, я крался за отрядом.

Отряд прошел с одной улицы на другую, и мужчины остановились у полицейского участка. Большая часть мужчин осталась на улице. Другие вошли в участок.

Я проскользнул в ближайшие ворота, перелез через забор и оказался во дворе полицейского участка. Я поднялся на край фундамента и через окно заглянул в дом.

Отец Раймонда и еще один полицейский, подняв руки, стояли у стены. Дядя Артур выхватил у обоих из кобуры револьверы. Второй мужчина в солдатской шинели вышел из соседней комнаты с тремя винтовками под мышкой. Третий солдат обрывал телефонные провода.

Затем дядя Артур что-то угрожающе сказал полицейским. Подтверждая свои слова, он потряс револьвером. Полицейские безмолвно прошли в маленькую темную каморку. Дядя Артур закрыл каморку на ключ и бросил его в мусорный ящик под бумаги.

Из рассказов Раймонда я знал, что каморка служит камерой для арестантов.

Мужчины вышли с добытым оружием из участка.

Я спрыгнул с фундамента и выбежал со двора прямо на улицу. Там я попался на глаза дяде Артуру.

— Как ты здесь очутился? — со злостью крикнул он.

— Я шел… за вами, — испугавшись его тона, пробормотал я.

Неожиданно донеслись выстрелы. Дядя Артур и мужчины прислушались.

— Пошли! — крикнул кто-то.

Мужчины двинулись.

— Сейчас же отправляйся домой! — бросил мне дядя Артур. И добавил осуждающе: — Как ты можешь быть таким бездумным? Ведь мама ждет!

Я хотел спросить, куда они идут и что все это значит, но дядя Артур уже побежал вслед за мужчинами.

Где-то впереди вновь послышался треск выстрелов. Как бы в ответ на это донеслись глухие выстрелы далеко за спиной.

«Народ должен захватить оружие!» — вспомнились мне слова, которые я однажды ранним весенним утром прочел на листовке, приклеенной на здании аптеки. Прочел до того, как какой-то мужчина сорвал это воззвание и злобно скомкал его.

В тот вечер я рассказал об этом маме. Она не стала меня и слушать. Резко сказала, чтобы я шел в магазин за молоком и хлебом. Тогда я не понял, что мама хочет держать меня от таких вещей подальше. Теперь я знал, что материнское сердце хотело уберечь меня от отцовской судьбы.

«Теперь народ взял оружие в свои руки!» — сделал я для себя неожиданный вывод, находясь перед полицейским участком. Я удивился, как же это я раньше ничего не понял.

Треск выстрелов в городе, запертые в арестантскую полицейские — все это наполняло меня особой храбростью. Вдруг я поверил, что отец вернется домой, что мама поправится, что Фридрих и Раймонд не посмеют больше терзать меня. Вряд ли я тогда обо всем так обстоятельно размышлял, знаю только, что меня охватило неизвестное до того чувство освобождения. Я стал сразу гордым и смелым.

Это чувство выветрило из памяти упреки дяди Артура.

Из полицейского участка донеслись стуки и крики.

Я ни минуты не колебался. Вбежал в участок и крикнул:

— Что вы там ломитесь?

За дверью наступила тишина.

Это вдохнуло в меня еще добрую порцию самоуверенности и превосходства. Я смело прохаживался по комнатам полицейского участка. Распахивал зачем-то двери шкафов и открывал ящики. Опрокидывал стулья и свистел.

В одном ящике я заметил коробки. В них были патроны. Дядя Артур не нашел их, а может, и не искал.

«Патроны им понадобятся! — подумал я про себя. — Попытаюсь догнать их».

Я побросал патроны в сумку и хотел уже бежать. Но в дверях стояли Фридрих и Раймонд.

— Ты уже здесь! — гаркнул Раймонд.

Тут же из арестантской донеслось:

— Райму! У них оружие!

— Так здесь только наш Пээду… — засмеялся в ответ Раймонд.

Из камеры донеслась ругань. Отец Раймонда приказал:

— Открой дверь! Выпусти нас!

В дверях ключа не было.

— Второй ключ в моем ящике! — через дверь наставлял отец Раймонда.

Раймонд пошел в другой угол комнаты искать ключ. Фридрих сделал за ним пару шагов.

Дверь была свободной.

Я выскочил из комнаты. По лестнице — на улицу.

Но Раймонд и Фридрих уже гнались за мной. Они схватили меня, вырвали из рук сумку и увидели там пачки с патронами.

— А-а, сначала пистолеты, а теперь патроны! — крикнул Фридрих.

— Что ты делал в участке? — ярился Раймонд.

— Вам какое дело? — бросил я в ответ.

— Ясно… — прорычал Раймонд. — Яблоко от яблоньки недалеко падает… Ничего, суд дознается!

— Какой суд! — отрезал Фридрих. — Свой суд вернее!

И они стали бить меня. Сначала я пытался отбиваться, но их было двое, и они были сильнее меня. Помню только, что у Фридриха в руке оказался камень, и этот камень угодил мне в лицо…

Когда я очнулся, то оказалось, что лежу в чужой комнате, на чужой кровати. В комнате суетилась чужая женщина. Мое тело одеревенело и ужасно болело. Голова раскалывалась.

Только спустя несколько дней начал понимать, что мне говорят, и смог что-то сказать в ответ.

Эта добрая незнакомая женщина подобрала меня на улице и принесла к себе. Я попросил ее отыскать маму. Вернувшись, она сказала, что мама не может сейчас прийти. Она тяжело больна.

Это потрясло меня. Хотя голова была перевязана и страшно болела, я не мог больше оставаться у этой доброй женщины. Я должен был увидеть маму. Женщина пошла провожать и поддерживала меня.

Добравшись домой, я узнал от соседей, что маму уже похоронили.

Сразу же после того, как восстание было подавлено, к нам пришли Фридрих и Раймонд. Фридрих бросил маме под ноги пустую парусиновую сумку и сказал:

— Вот, отродье твое прикончено!

Мама с испугу вскочила и тут же упала на пол.

Когда говорят о жертвах восстания первого декабря, я всегда думаю, что говорят и о моей маме. И еще я думаю, что не сумел уберечь ее. Уберечь, как велел дядя Артур.