Представляю, как нелегко вести следствие Лютфи, сохраняя беспристрастность и присутствие духа в атмосфере всеобщего недоумения и неодобрения вокруг. Едва шахградцы узнали о мотивах преступления, они сразу же прониклись к нашим подросткам сочувствием, а когда стали открываться подробности ритуального убийства, с такии хладнокровием совершенного ради успокоения напряженной земли, сочувствие сменилось откровенным неодобрением правосудия.

С завидной точностью собирающиеся по вечерам вместе на открытых пространствах шахградцы первым делом говорили о подростках, ставших для них ближе самых близких.

«Возмутительно! — слышались всюду голоса. — Наши дети решились на такое ради всеобщего спокойствия, а их собираются судить. Из-за кого, спрашивается? Из-за какого-то бродяги? Да их не судить надо, памятники им ставить!»

Правда, никто из возмущавшихся даже имен подростков не знал, просто слышали, что какие-то юные шахградцы в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет совершили такое… причем зачинщиком жертвенного убийства был как раз таки самый младший в компании, двенадцатилетний… тем более юнец-молодец. И выбрали они в жертву кого? Обыкновенного бродягу, шаромыгу, без дома и семьи, ничем полезным не занимающегося, даже, кажется, и имени собственного не знающего… Одни называли его Карим, другие Хаким… промелькнуло в судах и пересудах и имя Субхан. Почему-то имя и выбрали, называя убитого — Субхан, возможно, из-за звучности, хотя бродяга с именем все равно вызывал неприязнь, несмотря на то что не ходил уже больше среди шахградцев в своей поношенной, с чужих плеч, одежде, с клеенчатой рваной сумкой, где была черствая лепешка и луковица на завтрак.

«Разве можно ставить на весы Фемиды жизни миллиона шахградцев и одного бродяги?» — рассуждали в вечерней толпе, более всего возмущаясь тем, что их, людей с гарантированными правами, положением в обществе, с цветными телевизорами в уютных квартирах, у экранов которых они должны были завтра снова собираться на встречу с сейсмосветилами, равняли перед законом с изгоем, отщепенцем, не состоящим ни членом кассы взаимопомощи, ни жилищного кооператива, не говоря уже о членстве в Обществе географов, минералов, любителей-цветоводов, дермотовенерологов, в Союзе композиторов «Есть на Востоке добрый город…» и художников «Нарисуем — будем жить», «Палочка-выручалочка».

«Требуем немедленно освободить наших детей-героев!» — все настойчивее раздавались голоса, нашлись такие, кто готов был всю холодность доводов и жар возмущения шахградцев излить в форме заявления в Верховный суд града и собрать под ним миллион подписей в защиту «наших детей».

Правда, в тот же вечер эта затея не была воплощена, ибо никто не мог толком назвать имена «наших детей», а писать вообще о задержанных и обвиненных в нарушении «нравственности» или называть их просто «благородными героями» посчитали для такого серьезного общественного шага не совсем убедительным. Хотя и наиболее нетерпеливые, организовавшие инициативную группу, требовали писать немедленно и даже клялись, что знают имена подростков, и чаще других почему-то опять называли имя Суб-хан, позабыв, должно быть, что еще десять минут назад этим именем называли самого бродягу…

Жаль, не было в тот вечер среди инициативной группы граждан Анны Ермиловны. Она, из-за своей незанятости на дню по два раза, утром и вечером, идущая на встречу со следователем, Мелисом и его друзьями, могла быть такой полезной.

О, многое рассказала бы милейшая Анна Ермиловна, взволнованная подробностями, которые она узнавала после каждой встречи с Лютфи, хотя эти подробности могли быть интересны сами по себе любопытствующим шахградцам как еще одна, в общем-то банальная история частной жизни, и сомнительно, что они, эти подробности, сослужили бы добрую службу тому же Мелису. Скорее наоборот, сколько бы потянулось неожиданных, на первый взгляд уму непостижимых, связей от убитого, принесенного в жертву Шахграду, к другим лицам, к Давлятову, к самой Анне Ермиловне, к покойному ее супругу Ахмету Давлятову, к людям им близким, что все запуталось бы, замутив образ «наших детей-героев». Так что лучше попросим словоохотливую от нервного возбуждения Анну Ермиловну не касаться этих подробностей, о них мы узнаем со временем из первых уст — от Лютфи, а весь свой пыл направить на скорое освобождение из-под следствия Мелиса И его друзей.

Впрочем, Анна Ермиловна это и стала делать, едва прощупала она общественное мнение. Вместе с родителями Равиля и Петра бросилась она на розыски инициативной группы, собирающейся, как ей донесли, на самой фешенебельной «спасательной» площадке в центральном сквере, куда выходили по вечерам жители прилегающих кварталов, так называемый средний слой Шахграда: управляющие трестами, директора баз и начальники главков, известные певцы, беллетристы, ювелиры, люкс-косметички и секс-парикмахеры словом, те, кто не был в списке законных бункеровладель-цев, но, благодаря связям с Бюро гуманных услуг, уже строил себе подземные убежища, хотя и тайно, не рекламируя это.

И действительно, место, куда Анна Ермиловна торопилась, вначале показалось ей не островком страха и отчаяния — таким виделась ей площадка в ее квартале, — а райским уголком, местом отдохновения души, защищенным вековыми платанами и липами, которые нигде не росли во всем Шахг-раде, кроме центрального сквера. Высокий, в форме раскрывшегося цветка лотоса фонтан, искусственно подсвеченный снизу цветогаммой, розы, гладиолусы и пестрая смесь других цветов и дорисовали эту надпись: «Шахт-рад — роза Востока». Лотки с прохладительными напитками, светящиеся, свистящие, хлопающие игрища-автоматы и скамейки под тентами, где можно сидя переждать время, приближающееся к десяти и… у-х-х! — и, зацепившись, лениво уходящее потом за черту.

А как принаряжена была эта вывалившаяся из домов публика — с истинно восточным блеском и богатством, смешанным с безвкусицей, так что одетой в скромное ситцевое платье москвичке Анне Ермиловне стало неловко. Она остановилась, не зная, что говорить и как узнать, есть ли среди этой почтенной публики члены инициативной группы, которая организовывалась стихийно, на одном лишь голом желании возмужать и с сарказмом острить.

Инженер Байт-Курганов, продавец овощного лотка Сержантова и фабричный юрист Саллаев — чувствительные натуры, более всего задетые зарядом толпы, инстинктивно потянулись друг к другу, собрались в кружок — и, не споря и не претендуя на роль лидера сей группы, демократично зашептались, вырабатывая коллективное мнение о действиях «наших детей», мнение, как было подчеркнуто выше, деятельно благоприятное. Доселе неизвестные друг другу, эти трое шахградцев, люди разного возраста, пола и принадлежности к классам, добровольно взяли на себя роль хлопотливых и самоотверженных, хотя, столкнись они со следователем Лютфи не за глаза, а лицом к лицу, он бы мог рассказать много любопытного о каждом из энергичной тройки, и более всего об инженере Байт-Курганове. И тогда поползло бы обратное мнение, в чем-то, возможно, и порочащее сплоченную тройку, мол, возмущаются они действиями правосудия не из благородного негодования, а, скорее, из корысти, желая преодолеть собственное чувство ущемленное(tm).

Но оставим пока личность самого Байт-Курганова и обратимся вновь к растерянной Анне Ермиловне, которую подвели наконец к тройке и представили как бабушку одного из «наших детей». Бабушка торопливо заговорила со свойственной ей точностью оценок, с каждой своей фразой все более удивляясь тому, как слушают ее Байт-Курганов и К0.

Душевные переживания тройки, впрочем, объяснимы. Едва члены инициативной группы узнали имена подростков и все, что касалось их прошлой жизни, будто сконфузились и остались недовольными, ибо для эффекта дела, которому они отдавали свой досуг, наверное, важна была сама идея, сам порыв и возмущение. И потому все тревожило и возбуждало в деле подростков, когда картина была без грубых контуров и все называлось общо и абстрактно — «наши дети». Теперь же, когда о них с мольбой говорилось как о реальных лицах, подростки в глазах толпы выглядели преступниками. Осуждали их жестокость и цинизм, подсознательно вспоминали собственных детей, с которыми сами не очень-то ладили, страдая от их диких выходок, от их неверия во все святое, что питало души их родителей.

И может быть, отсюда и неожиданное предложение к Анне Ермиловне о том, чтобы она сама составила текст прошения в Верховный суд Шахгра-да. Как бывшая школьная учительница, она сумеет сделать это в меру логично и эмоционально, литературно грамотно, а инициативная тройка займется сбором подписей тысяч и тысяч шахградцев под прошением.

Пока Анна Ермиловна тайком от сына сидит над текстом прошения, глянем на шахградцев, толпящихся внутри стеклянного колпака аэропорта и трех городских вокзалов дальнего следования.

Очередное, четвертое послание-предупреждение ОСС хотя и было выдержано в обычных, спокойных тонах, но чем-то взбудоражило шахградцев, а тут еще и последний срок — тридцатидневка неумолимо приближается, и многие, даже те, кто колебался, твердо решили в эти дни уехать подальше из Шахграда… хоть в Каюктепе, в Липомедовск, в Коннозаводск — в тихие, нетронутые местечки, где земля дышит в такт и в лад с дыханием дождевого червя, чтобы не потревожить…

Шахградцы целыми семьями, взяв с собой самое малое и необходимое золото и бриллианты, заполонили аэропорт, куда пришлось вызвать дополнительно наряды милиции. Начальники трех вокзалов также были в панике. Остались невозмутимыми лишь те, кто заранее предугадывал этот массовый исход, — спекулянты, вписавшиеся в иерархию Бюро гуманных услуг, в цвету и румянце…

Но потом что-то не срабатывало в хитроумной цепочке, и самолеты поднимались в воздух почти пустыми из-за того, что спекулянты не могли к тому часу и дню распродать билеты — то ли посредники, наподобие Лют-фи брата следователя, в какой-то момент выпускали из рук дело, то ли сам Депутат — таинственный и всесильный фараон — устало смахивал с лица пот, обремененный тысячью забот. Нелегко натягивать всю паутину, которой Бюро опутало Шахград, что-то непременно лопалось…

И у тех, кто тщетно пытался улететь, создавалось ощущение, что весь Шахград стремится вырваться за свои пределы. И беспокойство шахградцев подогревалось еще и тем, что объявленная телевстреча с сейсмоакадемика-ми (очередная!) все откладывалась безо всякого разумного объяснения, затягивая опровержение послания ОСС. Поползли слухи, самые нелепые, наподобие того, что академики полным составом своей Академии вошли в добровольные члены ОСС, слившись со своими вчерашними противниками. Не бескорыстно, конечно. Первыми бросаются за борт идущего к гибели корабля. От сознания этого даже в тех, кто не верил в последний срок, вкралось сомнение. Скептики, не верившие ни одному слову сейсмосветил, вдруг почувствовали себя беззащитными, будто их предали. Затем пронесся слух, что сейсмоакадемики тайком разъехались по своим городам, оставив шахградцев на произвол судьбы… а ведь обещали быть до конца — до победного. Обеспокоенный председатель градосовета Адамбаев вмешался. Выяснилось, что сейсмоакадемики, сидя на обломках собственной науки, которую сами же искусно разобрали по кирпичику, не знали, как ответить на очередное послание — ОСС, — спорили, даже ругались между собой, не в силах прийти к общему мнению. Адамбаев в сердцах сказал, что сейсмоакадемики злоупотребляют гостеприимством шахградцев, призвал их покончить с распрями и напрячь свой ум — все равно никто из них не сможет уехать, пока не станет всем ясна судьба града.

Обреченно почувствовали себя заложниками Шахграда сейсмоакадемики и прекратили дрязги, чтобы напрячься… Напряжение ощущалось во всем. Анна Ермиловна, прибежавшая на следующий вечер к центральному скверу, уже с сочиненной петицией, сконфуженная, долго искала в толпе Байт-Курганова и была обескуражена тем, что ей сказали. Будто Байт-Курганов, самый активный из инициативной группы, тоже натянул палатку за городом и намерен пока безвыездно жить на чистом воздухе, вдали от шума городского.

Признаться, мы не подозревали о таком качестве худой, полувысохшей старушки, как моторность. Заведенную, ее уже ничем нельзя было остановить. Натура ее страстно желала страдать. Она и развелась в свое время с Ахметом Давлятовым исключительно ради того, чтобы пострадать. Из-за своего извечного желания пострадать она и от уюта отказалась, оставив все имущество Ахмету Давлятову (имущества и всего прочего нажитого накопилось к тому времени на двести тысяч, не меньше), поселилась в одной комнате общей квартиры в Москве и, нацепив рюкзак на плечи, была все время в путешествиях — то пеших, по старинным русским городам, то колесных — к знакомым, на Кавказе собирала целебную травку, держала настои… И эта самая моторность не позволяла ей унывать и расслабляться. Легкая на подъем, ироничная, милейшая Анна Ермиловна, бессребреница. Сжимая в руке последнюю трешку, бросилась она к выходу на проспект, чтобы как можно скорее выбраться на такси за город, в местечко Кауфман-ское, где и натянул свою палатку коварный Байт-Курганов.

Коварство Байт-Курганова мы раскроем позже, а сейчас доверчивая Анна Ермиловна стремится к нему, думая о Мелисе и его друзьях, страдающих в следственной тюрьме. И как бы ни пыталась она скрыть от сына свою деятельность, которая для нее, скучающей, стала сильнее страсти, Давля-тов-младший все же узнал и возмутился. Ему казалось безнравственным, поддавшись массовому психозу, вырывать Мелиса из рук правосудия — пусть ответит за содеянное сполна, пусть и он, как и каждый, ступит на стезю страдания, чтобы очиститься. Так выразился патетичный и гневливый Давлятов и пригрозил даже, что уйдет из дома, чтобы не видеть и не слышать всю эту возню, тем более что Нахангов предложил ему в полное распоряжение одну из комнат в своем бункере, чтобы мог Давлятов в тиши и безопасности подготовиться к конференции.

С трогательной симпатией думая о чудачествах своего сына, Анна Ермиловна и не заметила, как проехала по кольцевой дороге. Справа на большом пространстве с обеих сторон быстрой горной речки и забелели остроносые, плоскокрышие, покатые, туго натянутые и гудящие от пробегающих потоков ветра… удивительно, чувствовалась во всем гармония и порядок, ровные ряды смыкались с площадью. А ведь Анна Ермиловна уже заранее была в панике, представляя палаточный городок как хаотическое сооружение шахградцев, думающих каждый день лишь о своем спасении и посему, пусть временно, пренебрегших законами общежития.

Многие улицы здесь повторяли шахградские названия. Номера домов и таблички с фамилиями домовладельцев висели у входа в палатки. На стоянках машины стояли рядами. Передвижные магазины-гастрономы назывались «Ново-шахградскими».

Известно, что градосовет в первые дни палаточного бума издал указ, но, чувствуя возмущение шахградцев, пошел на попятную, и удивительно — не ощущающие надзора властей, их предписаний, ограничений и поощрений, шахградцы все же сумели так организовать свой быт, будто по-прежнему давил над ними закон. Склонность к порядку была у них в крови, и если бы вместе с Анной Ермиловной приехал сейчас сюда председатель градосовета Адамбаев, он бы порадовался сознательности граждан.

Оценив обстановку, Анна Ермиловна поняла, что Байт-Курганова надобно искать в центральной части городка. Прошла мимо лающих собак, бегающих вокруг палатки с натянутой цепью на шее, лошадь высунула морду из-за перегородки и глянула на нее, но она упорно шагала, довольная тем, что все идет хорошо… не подозревая, что в какой-то момент карты ей может спутать некая личность весьма неопределенного свойства, которая из-за своего образа жизни давно уже превратилась в полуреальную-полумифическую персону (звали ее Субхан), но именно благодаря этому свойству ставшая столь популярной среди шахградцев.

А Байт-Курганов вдруг повел себя вельможно. У палатки с табличкой при входе: «Улица Вечного Огня, дом 18, кв. 45. Инженер Байт-Курганов С. И.» Анна Ермиловна была остановлена женщиной с мелькающими нервными глазами, должно быть женой инженера, и опрошена. Анна Ермиловна торопливо объяснила, рассчитывая на приветливость и сочувствие, но женщина, не сказав ни слова, ушла. И, выглянув, сказала, что Байт-Курганов занят, и просила подождать у входа в палатку.

Мимо торопливо шли с покупками, бегали дети, стреляя водяными пистолетами, ритм, расслабленный вдалеке, сгущался, приближаясь к центру города, и временами даже испускал жар от чрезмерного всплеска напряжения минуты текли, откладывая воск, который твердел на глазах. А Анна Ермиловна все ждала, уже начиная сомневаться и в Байт-Курганове, и во всей этой затее с петицией, чувствуя себя обманутой.

Время шло, уже перевалило за девять, на столбах, которых Анна Ермиловна ранее не замечала, вдруг зажегся свет, создавая ощущение реальности всей этой жизни, показавшейся поначалу призрачной. Должно быть, долгое ожидание Байт-Курганова, вокруг палатки которого ходила взад-вперед Анна Ермиловна, сбивало с толку. И если бы не Мелис, Анна Ермиловна давно бы махнула на все рукой и уехала бы назад в Шахград, ругая Байт-Курганова за бестактность и коварство.

Но разве могла знать беспокойная Анна Ермиловна, что в палатке, откуда не выходил Байт-Курганов, происходил весьма серьезный разговор, даже не разговор, а действо — фантастическое, феерическое, с мельканием лиц, переселением душ, раздвоением, а затем снова соединением, с двуедиными типажами, — словом, борение с огнем и дымом, запах которого, правда, никто из сорокатысячного населения палаточного городка не чуял.

Но близко к десяти все представилось Анне Ермиловне в истинном свете, когда из палаток стали торопливо выходить шахградцы, собираясь со всех сторон к площадке, посередине которой стояла обдуваемая сквозняками палатка инженера Байт-Курганова.

Толпа оттеснила Анну Ермиловну назад; растерянная, она заметалась, хотя и успела подумать о странности ситуации. Ведь для того все и собрались здесь, зная, что даже самый сильный толчок не тронет палатку с места, разве что если разверзнется земля и все провалится…

Тогда почему же в одно и то же время, как и во все прошедшие вечера, шахградцы вышли, смешавшись в толпы, — среди них промелькнул и доктор Мирабов, — будто жили они и сейчас в кирпичных и бетонных домах? Привычка? Любовь и почтение к порядку, который у всех в крови? Но не совсем обычное поведение шахградцев смутило Анну Ермиловну, когда увидела она, что все, кто собрался вокруг палатки Байт-Курганова, вдруг упали на колени напряженные позы, поднятые вверх руки, страстная мольба в голосе. И все голоса смешались в хоре просящих, молящих:

— О, Субхан, защити, отведи беду, не дай погибнуть… прости нас, прости…

Словно порывом тысяч голосов палатку сплющило со всех сторон. Из дыры на ее острие, как легкий дымок, выполз жар, поднимаясь все выше. И в этот момент из палатки вытолкнули человека, которого Анна Ермиловна не разглядела. Человек по инерции немного пробежал в сторону молящихся и резко остановился, едва не упав к ним в объятия.

Тысячи дрожащих рук потянулись к нему, повторяя, как заклинание, все то же имя — Субхан, взывая к нему и прося защиты, но человек почему-то выделил и повернулся к Анне Ермиловне с удивлением на лице. В худощавом, тщедушном человеке она узнала того, о ком рассказывала недавно сыну, спросившему об их фемудянском происхождении.

Странно, но Субхан ничуть не изменился за столько лет, возможно, оттого, что изменилась Анна Ермиловна, которой казалось, что всех остальных не задело время.

Тот, к кому обращались с мольбой жители палаточного городка, поднял руку, в которой совсем не чувствовалось силы, и, подойдя к передним, легко коснулся головы одного, другого, словно прикосновением своим снимал страх и успокаивал, — и так пошел он по ряду, легко коснулся лба Мирабо-ва, подбородка Хури, Шаршарова, и видно было, как из коленопреклоненных уходит напряжение. Затем пошел он вдоль второго ряда — от его прикосновений у женщин выступали слезы на глазах, старики отбивали поклоны… Всеобщая стихия единения, дух сопереживания витал всюду, смягчая сердца. Как хорошо любить в массе…

Обойдя всех, Субхан повернулся и сделал шаг в сторону палатки; и тут Анна Ермиловна, пораженная, увидела Байт-Курганова. Байт-Курганов также с удивлением посмотрел в ее сторону, словно укоряя за то, что она так долго тянет с делом, ради которого приехала.

Боясь, как бы Байт-Курганов не заперся в палатке, Анна Ермиловна бросилась сквозь редеющую толпу и у самого входа в палатку снова столкнулась с той самой женщиной.

Сейчас она встретила гостью с дружелюбием на лице и виновато проговорила:

— Извините, Найман Зияевич заставил вас ждать… Хотя с самого утра говорил о том, что вы приедете, и даже несколько раз выходил встречать вас у кольцевой дороги…

— Ничего, ничего, — пробормотала растерянная Анна Ермиловна, заходя в скромно обставленную палатку — складные стулья и стол, надувные матрасы и прочие походные вещи.

— Добрый вечер, дорогая Анна Ермиловна! — подчеркнуто вежливо встал ей навстречу Байт-Курганов.

Анна Ермиловна протянула ему конверт, куда была вложена петиция. Байт-Курганов бегло пробежал глазами, остановил взгляд, переменился в лице и стал читать медленно, вникая, и Анна Ермиловна, наблюдающая за ним, не могла отделаться от ощущения, что между убитым бродягой, фему-дянским проповедником Субханом и инженером, работающим в сейсмостроительстве, есть кровная, родственная связь, тревожащая своей загадочностью.

— Похвально! — сказал Байт-Курганов. — Все изложено старательно. Думаю, что это подействует на членов Верховного суда, и мы скоро увидим вашего внука и его друзей на свободе… Правда, вы здесь не подчеркнули, что Мелис — ваш внук, но члены суда об этом, наверное, уже знают из документов Лютфи.

— А почему я должна была подчеркнуть это? — наивно спросила Анна Ермиловна. — Правда, я могла бы как-то неназойливо отметить, что поскольку Мелис — приемный сын моего сына, то, естественно, он приемный внук… Простите, я несколько запуталась. — Анна Ермиловна умолкла, заметив в глазах собеседника холодный блеск.

Воспользовавшись ее растерянностью, Байт-Курганов сказал просто, безо всякого напряжения, будто был с ней давно в доверительных отношениях:

— А теперь я вкратце расскажу вам свои мытарства… и вы поймете, что я человек бескорыстный.

— В этом я не сомневаюсь, — улыбнулась Анна Ермиловна вымученно.

— Спасибо… Так вот, я долгое время работал строителем. И знаю, как воздвигались самые престижные здания нашего града. Дворцы, музеи, выставочные павильоны и высотные жилые дома. Все строилось из рук вон плохо. Начальники крали цемент и лес, железо и сталь, пластмассу и стекло. Комиссия градосовета принимала эти здания, якобы выдерживающие все десять баллов. На самом деле здания и дома не выдержат и шестибалльного толчка. Начальники связаны с Бюро гуманных услуг… Я бил тревогу, доказывал, что это преступление. Что из-за проделок мафии жизни миллиона шахградцев под угрозой… Меня стали преследовать, объявили умалишенным и запрятали в психбольницу… Начальники тогда совсем распоясались. Вы ведь знаете их психологию — когда им удается отвести от себя угрозу, они как бы мстят вдвойне за то, что их хотели потревожить. Они стали красть все, что попадет им под руку, и без надобности, и закапывали ворованное.

Вот вам вкратце мой рассказ, дорогая Анна Ермиловна, бессребреница… Остается лишь молиться, чтобы кто-нибудь из них — слон либо кит, дракон, черепаха либо осел — не повернулся на бок под землей. Только молиться… повторил собеседник, вставая, и, как только он повернул голову к выходу, мелькнуло перед ее глазами лицо Субхана…

И снова мучительно сжалось сердце Анны Ермиловны. Вспомнила она вопрос сына, заданный в упор и беспощадно: «Знаешь ли ты, что наш род берет начало свое от ветхозаветных фемудян?» Так что же сказала на это милейшая Анна Ермиловна? Послушаем затаив дыхание…