Удивительный народ шахградцы! Вроде бы никто из них не смотрел в этот вечер передачу сейсмосветил, но о бесовской бомбе под домом гражданина Давлятова по улице Староверовской уже знали все. Будто забот им было мало жить изо дня в день в ожидании… страсти накручены и не раскручиваются вокруг дела Мелиса и его друзей, а тут еще эта бесовская штука, которая может погубить, но и спасти, если осторожно извлечь ее из-под дома гражданина Давлятова и, опустив в подземный разлом, освободить энергию…
Пока Анна Ермиловна с сыном, молчаливые и отчужденные, возвращались медленно к своему дому, на Староверове кую уже устремились паломники со всех концов Шахграда. Вылезли и соседи, которые раньше не замечали ничего необычного в форме давлятовского гнезда. Сейчас как будто новый, острый взгляд появился в их зрении и обозрении. Благо дом, стоящий на бомбе, был сбоку улицы, можно свободно ходить вокруг него и обозревать. Некоторые смекнули, что поскольку дом собственный, то и бомба должна считаться собственностью хозяина и распоряжаться он ею волен по собственному усмотрению. Закон о недвижимом имуществе граждан должен охранять право Давлятова. И речи не может быть о насильственном изъятии, даже если бомба необходима для нужд города. Если Давля-тов согласится, ее можно купить у него по сходной цене. Деньги на приобретение бомбы отпускаются градосоветом из средств, выделяемых на случай стихийных бедствий — оползни, ливни, тайфуны… Суждения разные, но во всех — уважение прав и свобод гражданина. И уважение это, несмотря на угрозу самому существованию города, не притупилось, наоборот, обострилось у шахградцев, чему мы и сейчас свидетели, наблюдая за делом Мелиса и убитого бродяги…
При виде хозяина дома и его смиренной матушки паломники приветливо расступились, провожая их взглядами до самых ворот.
— Этого еще не хватало! — проворчал Давлятов, с силой закрывая ворота.
— Как говорится: утром проснулся знаменитым, — то ли усмехнулась над словами сына, то ли посочувствовала ему Анна Ермиловна.
— Да, конечно… мало нам Мелиса, который прославил на весь Шахград, а теперь эта адская штука… Адская, — повторил Давлятов, словно прислушиваясь к звучанию слова и переживая сильное волнение. — Ты рассказывала о предстоящем якобы седьмом дне, последнем рае и аде на земле, — говорил он все это невпопад, обращаясь к матери. — И в науке бытует мнение… будто жизнь на Земле через каждые 26 миллионов лет исчезает после космической катастрофы. Спутник Солнца — Немезида проходит через облако Оорта, состоящее сплошь из астероидов. И на Землю льется кометный дождь. От удара кометы — достаточно одной, крупной — поднимается такая пыль… через ее слой уже не пробиваются солнечные лучи, И тогда на Земле наступает очередной ледниковый период… Разница лишь в плотности времени и ее измерениях. Одно и то же время на мосту Сират тянется двадцать пять тысяч лет, а здесь, на Земле, — двадцать шесть миллионов… — Давлятов вновь насупился, вспомнив, что накануне они повздорили с Анной Ер-миловной из-за ее чрезмерного усердия в деле Мелиса.
Анна Ермиловна не успела ответить — в ворота просунул голову сын Нахангова и кратко, подражая интонации отца, изрек:
— Выходите к папе на беседу!
Давлятов заторопился, провожаемый ироническим взглядом Анны Ер-миловны, которая никак не могла понять подоплеку боязливого отношения своего взрослого, сорокалетнего сына к вельможному соседу.
Давлятов пошел к воротам, затем, не сдержавшись, выбежал, позабыв о паломниках возле дома. Тех, кого привлекала тектоническая бомба, стало больше. Пришли целыми семьями, чтобы прямо отсюда в назначенный час прошагать в открытое пространство своих кварталов, чтобы переждать…
Давлятов впервые видел такое количество приветливых лиц, обращенных к нему. И вместо того чтобы воодушевиться, впал в уныние, ибо не любил быть в центре внимания.
Нахангов ждал его во дворе, сидя в кресле-качалке, и, прежде чем ответить на приветствие Давлятова, машинально глянул на часы. Скоро надо было спускаться вместе с домочадцами в бункер, и потому Нахангов торопливо сказал соседу заранее обдуманное:
— Вам покоя не дают эти снующие вокруг вашего дома.
— Да… я как-то не привык, — Давлятов пожал плечами, как бы удивляясь публике.
— Странный народ… в чужом глазу желают разглядеть соринку, а в своем собственном не замечают бревна. Если бы каждый был повнимательнее, уверен, нашлись бы и другие дома с такими адскими штучками. Не скажу, что много домов… Я только что говорил по телефону с одним спецом, и он сказал, что процесс самообразования бомб под домами и зданиями Шахгра-да еще не стал всеобщим… и все же уже сейчас внушает опасение. Я говорю мягко опасение. На самом же деле шахградцев обуял страх. Все же восемь дней осталось до конца тридцатидневки! Восемь дней! — чуть повысил голос Нахангов. — Не будь страха, весть о бомбе вселила бы в них дикий ужас. Из двух зол выбирают меньшее… хотя еще неизвестно, какое зло больше, ибо, как выяснилось, оба зла тесно переплетены и одно зло вытекает из другого. Я имею в виду радиацию, идущую из-под земли после ежедневных слабых толчков, и саморождающуюся бомбу… Так вот, чтобы паломники — число которых, я уверен, будет увеличиваться — не отвлекали вас от дела, ибо до нашего конгресса осталось ровно семь дней! Он соберется накануне того события… которое не случится… Он соберется накануне, чтобы продемонстрировать перед миром нашу волю и жизнестойкость… Чтобы паломники не раздражали вас, я предлагаю вам пожить эту неделю в одной из комнат моего бункера — в тиши и безопасности, на всем готовом и основательно подготовиться к докладу… Так что милости прошу… — Во время своего длинного и несколько путаного монолога Нахангов сидел неподвижно, с непроницаемым лицом, и только раз, когда он быстро глянул в сторону, Давлятов увидел лицо Мирабова с печальными глазами, которые так не шли к облику всегда живого, неунывающего доктора… У Давлятова сердце защемило от тоски, и, как потом выяснилось, не ошибся в своем предчувствии… Но вот… Нахангов снова повернулся к своему собеседнику и без паузы перешел к другой, также обдуманной заранее теме: — Из рассказов вашей матушки Анны Ермиловны, бывшей в своем фемудянском перевоплощении Хайшой, вы, человек неглупый, должно быть, поняли, почему мы вытравили из сознания людей учение Мухаммеда?! Рай, который он предлагал на небесах, не правда ли, обычная жизнь, которую мы строили изо дня в день в трудах и заботах? И непонятно, почему надо называть раем… раем для избранных, для праведников то, к чему идут и придут все граждане, без исключения? Материальный рай, где всего вдоволь для каждого — еды, питья, наслаждений, в этот наш рай придут все и грешники и праведники, ибо мы добрее, человечнее, мы не делим людей на сословия и классы, для нас все равны. Хорошо бы вам развить мою мысль в своем докладе, подчеркнув это принципиальное различие между материальным раем Мухаммеда на небесах и нашим здесь, на земле. Небесный рай создан для пассивных созерцателей, для кротких, для тех, кто якобы, заботясь о своей душе в дольней жизни, обретет вечную жизнь в материальном раю с гуриями, прохладой садов и обилием еды. Неужто надо заботиться о своей душе, держа ее в цепях страданий и мук, и мечтать взамен о еде, питье и телесных наслаждениях? Что за теория? Что это за душа, которая своими страданиями обретет удовольствие для тела? Глупости! Отличие нашего, земного рая от вымышленного, небесного состоит как раз таки в том, чтобы выйти из пассивности, вылить всюду вокруг свою энергию, высвободить из себя такую волю, которая в итоге и приведет нас всех к созидающему раю на земле… Завтра — в бункер! А разговор о земном рае мы еще продолжим… — И повернулся к окнам дома: — Наргизахон! Батурбек! Живо! Ведите бабушку в бункер! Время!..
Давлятов в подавленном настроении вернулся домой, не заметив на улице ни одного паломника. Время приближалось к десяти, и все, естественно, заторопились на площади и скверы, и с ними Анна Ермиловна, воодушевленная тем, что следователь Лютфи, под нажимом общественного мнения, заколебался, засомневался… Еще немного, и Лютфи, а в его лице все шахградское правосудие, выкинет к ногам победной толпы белый флаг. И Анна Ермиловна побежала на решающую встречу с Байт-Кургановым и его группой…
Давлятов решил не выходить из дома — будь что будет, чего не миновать…
Он даже не заметил, как стрелки стенных часов в его кабинете перепрыгнули черту за десять. Почувствовав облегчение, Давлятов снова углубился в работу. Его знания о Салихе пополнились теперь и знанием о Субхане и самом пророке Мухаммеде. Истории переплелись, концами выползая одна из другой и снова запутываясь в клубок, и только Давлятов своим проницательным умом мог отделить одну от другой и направить потом все на самого себя, покопаться в собственной душе, чтобы изгнать оттуда Салиха, вернее, его душу… душу, вселившуюся в него в тот далекий вечер, в фемудянском городе, чтобы возвысить… даром предвидения.
Анна Ермиловна мчалась в это время к дальней кольцевой дороге, в палаточный городок, куда поехали после телепередачи Мирабов с Хури.
А утром она привезла с собой страшную весть о гибели Мирабова. Взволнованная, на грани потери чувств, она рассказала сыну, как ночью кому-то стало плохо из жителей палаточного городка. Еще не очнувшись от сна, почти ничего не соображая, Мирабов не побежал пятьсот метров к палатке больной, а почему-то завел свою машину, сел… В тот момент, когда проезжал через рельсы одноколейной дороги, идущей от завода на складской двор, он машинально нажал на тормоз. Машина резко стала и заглохла. Мирабов засуетился, пытаясь завести машину, и не слышал, как гудел ему паровоз, тянущий один-единственный вагон с щебнем. Машинист не успел, и машину вместе с Мирабовым понесло впереди паровоза волоком и бросило на обочину. Когда машинист выскочил, чтобы вытащить из-под груды Мирабова, Мирабов лишь сделал в его сторону слабый жест рукой… и через минуту был уже мертв…
Странно повел себя Давлятов, услышав историю гибели приятеля. Ни слова не говоря, он бросился через двор, к воротам, боясь, как бы голова его: не лопнула от одной-единственной, сверлящей мысли: «А каково теперь На-хангову без Мирабова? Увидеть бы его сейчас… сейчас… Каково ему без своей урезанной наполовину сущности?..»
Расталкивая толпу паломников, он без стука с бесцеремонным отчаянием бросился к воротам вельможного соседа и увидел Нахангова на том же самом месте, где он вчера вечером простился с Давлятовым. Только вместо кресла-качалки он сидел на старом, обитом красным бархатом кресле, похожем на трон, с высокой спинкой, на резных ножках, художественно украшенном. Нахангов, против обычного, был бледен, подавлен, глаза его с тоской остановились на Давлятове, как бы ища у него сочувствия.
— Простите, — пробормотал, опешив, Давлятов, — случилось невероятное с моим приятелем…
— То, что случилось со мной, еще более невероятно, — будто морщась от боли, проговорил Нахангов. — Кому бы я ни рассказал из своих — не верят. Потому что привыкли видеть во мне человека с железным духом и нервами… а здесь какой-то срыв, не делающий мне чести, но что поделаешь, когда и нас, лиц номенклатурных, туманит слабость… И пусть после этого мы становимся немного сильнее, — Нахангов поднял руку со сжатым кулаком и хотел было потрясать ею воздух, но рука отошла в сторону. — Ночью, во втором часу, едва я лег на кровать, чтобы ощутить сладкую дрему, дрему перед забытьём… я вдруг увидел, ощутил всеми клетками, будто еду на машине, тороплюсь… не знаю, как вам объяснить, — словом, это со мной было! было! Я пережил это ужасное… Как машина моя застревает где-то на рельсах, в нее врезается паровоз на полном ходу, меня разрезает надвое и выбрасывает вместе с искореженной машиной на обочину. Только и помню последний свой миг… машинист наклоняется ко мне, а я делаю в его сторону жест рукой… и все! Адская боль давит мне на грудь, рассекая ее, и я вижу, как душа моя, как облачко, вылетает из рассеченной груди и летит… я лечу, лечу и с высоты вижу, как тело мое лежит, перевалившись за сиденье машины, вижу машиниста, бегущего к своему паровозу, и открытый вагон, груженный щебнем… На крик мой сбежались мои домочадцы, думая, что это я во сне кричу… хотя только один я знаю, что я пережил и что был это не сон, а особое состояние, кома души… — Рассказав об этом, Нахангов вздохнул и почувствовал себя лучше и здоровее, даже румянец вернулся к щекам, толстые губы налились сладострастной краской. Он помрачнел и добавил уже совсем другим, привычным тоном: — Зря я все это вам рассказываю. Глупо! Считайте, что это я выдумал, чтобы подурачить вас… ибо какой номенклатурный работник, испытанный и проверенный во всех изгибах своей души и тела, может всерьез признаться в подобном без того, чтобы завтра же не быть выведенным из здоровой, не знающей колебаний и психологических вывертов номенклатуры?!
— Я так и понял, что вы это просто так рассказали… Воскресная байка, — пробормотал Давлятов, но сам подумал с удивлением: «Интересно, значит, и Нахангов может летать? Как бы нам вместе полететь куда-нибудь… непременно вместе, он как ведущий, а я в свите…»
— Так я вас жду. С сегодняшнего вечера вы перебираетесь в бункер! — еще раз напомнил ему на прощание Нахангов, и Давлятов с завистью глянул на человека, намного быстрее и безболезненнее избавившегося от своей сомневающейся, путающей сущности — Мирабова, в то время как самому Давлятову стоит больших мучений хотя бы расшевелить в себе Сали-ха, чтобы болтался он свободный, готовый в нужный момент выскочить из Давлятова…