Ровно в семь, вечера на экранах телевизоров появилась за овальным столом группа академиков-сейсмосветил, среди которых уютно пристроился и наш знакомый фемудянин. Технические помехи разрезали надвое и лицо ведущего, и телефонисток в стеклянных кабинах, приготовившихся записывать вопросы встревоженных шахградцев. Набежали цифры — одна крупнее другой номера телефонов, установленных в кабинах; по ним можно впрямую выходить на академиков. Всеобщий интерес к передаче подогрелся семикратным, на протяжении всего дня, объявлением по шахград-скому радио и телевидению.
Вопрос, который мучил всех шахградцев, сидящих у телевизоров, был задан гражданином, назвавшим себя Кадамовым:
— «Откуда такая точность в программе землетрясения — около десяти часов вечера? Не может ли ударить сейчас, сию минуту, когда весь город сидит в домах, у телевизоров?»
И ведущий машинально бросил взгляд на потолок студии, как бы мысленно оценивая его на прочность:
— Прошу, кто ответит?.. Академик Лайлаков…
— Товарищ Кадамов и все могут быть спокойны, — бодро начал Лайлаков, ни сейчас, ни в десять вечера, ни потом землетрясения не будет. Это абсурд!
Все вроде бы убедительно прозвучало в устах академика, только это словечко «ни потом» обескуражило. Как это «ни потом»? Никогда, значит, ни через год, ни через сто лет. Но ведь трясло же Шахград, а раз так, то, по логике, должно трясти и в будущем, пусть отдаленном, необозримом. Или, может, конгресс, собравшийся в Шахграде, нашел способ избавления человечества от землетрясений?
Кадамов, поколебавшись, решил снова позвонить на телестудию, чтобы спросить об этом, но все номера телефонов, как ни пытался он пробиться, были заняты.
— «Известно, что в этом году была на редкость теплая зима, — стал читать вопрос гражданина Карабаева ведущий. — Говорят, что тепло это ушло в землю, она расширяется и ударит в десять вечера сильным землетрясением…» Прошу вас, академик Нюев…
— Мой уважаемый коллега, академик Лайлаков, — глянул куда-то вверх Нюев, — убедительно доказал, товарищ Карабаев, что ни сейчас, ни потом, ни тем более в десять часов землетрясения не будет. Что же касается теплой зимы, то в Африке, друзья мои, теплее, чем в нашей Средней Азии, и африканское тепло, уходящее в землю, нисколько не расширяет ее, а наоборот. Вы, товарищ Карабаев, наверное, слышали теорию о том, что земля сжимается, следовательно, и африканский материк сжимается. Убедил я вас? — обратился через экран к Карабаеву академик и утвердительно ответил себе: — Убедил!
«Ни хрена не убедил! — хотел крикнуть ему в ответ Карабаев. — Хотя ты и академик и получаешь тысячу в месяц, да еще в спецполиклинике лечишься и в закрытом магазине обарахляешься… а я простой слесарь и имею всего сто двадцать и язву желудка от матушки-русской… голубушки… но все равно ни хрена не убедил!» В сердцах Карабаев хотел снова позвонить на студию, но линия была наглухо занята.
— Вопрос гражданки Чичикиной: «Меня с утра тошнит, голова болит, не есть ли это предчувствие землетрясения, которое ожидается к десяти часам вечера?» — прочитал очередной вопрос ведущий и икнул, будто тошнота гражданки Чичикиной передалась и ему. — Прошу вас, академик Норов…
— Вы, наверное, что-нибудь съели несвежее, товарищ Чичикина, остроумно вышел из положения академик Норов. — Советую вызвать «скорую» на дом…
Сидящие за овальным столом коллеги-академики хмыкали, вымученно улыбаясь, и только Чичикиной было не до смеха. Она даже возмутилась, серьезный человек, академик, а отшучивается, будто догадывается, что ей, пенсионерке, задержали на почте пенсию, посему она со вчерашнего дня сидит на воде и сухарях, а от этого навряд ли затошнит… Когда ей тоже не удалось во второй раз пробиться на телестудию, Чичикина попыталась успокоить себя мыслью: «Ничего, я этого академика в газете пропишу, пусть знают у него на работе, какой он шутник…»
— «Известно, что на Западе и даже в Японии есть прибор, с точностью определяющий место и время землетрясения… Почему бы Шахграду не закупить этот прибор, чтобы не сидеть и не гадать — завтра ударит или через неделю, в полдень или ближе к десяти вечера?» Этот вопрос задает гражданин Шаршаров, — сообщил ведущий, — прошу вас, академик Сааков, ответить…
Давлятов, за неимением своего телевизора, смотрел передачу на квартире Мирабова в компании врача и его десятилетней дочери Хури.
— Шаршаров? — вдруг воскликнул он. — Я не ослышался?! Иуда! Доносчик!
— Неужели товарищ Шаршаров всерьез думает, что, если бы такой прибор был изобретен, он бы не был в первую очередь изобретен нашими славными учеными? — несколько нескладно, зато убедительно ответил академик Сааков.
— Спасибо, убедительно! — поддержал его ведущий, ибо вопрос имел деликатную окраску.
«Не убедил, гнида! — зло пробормотал Шаршаров. — Я бы тебя, с твоими куцыми доводами, не только в Академию наук, но и на страницы „Белой медведицы“ не пустил бы, хотя бреда и там было предостаточно…» И хотел прямо, без обиняков сказать об этом академику, но во всех телефонах, выходящих на телестудию, слышались короткие гудки.
Мирабов, заинтересовавшись вопросом гражданки Чичикиной о тошноте и головной боли — предвестниках землетрясения у особо чувствительных натур, одним краем глаза смотрел на экран телевизора, а другим — на диск телефона, тщетно пытаясь прорваться с вопросом к академикам. Им тоже были отмечены два-три случая подобной чувствительности, о которых он узнал у пациентов своей больницы, и он жаждал полемики с Норовым. Только дочь его сидела будто безучастная ко всему, должно быть не понимая, зачем вокруг столько шума!
Давлятов выхватил у Мирабова трубку:
— Может, мне повезет… Удивительно, — не поверил он, — линия свободна…
— Гражданин Салих, — сказал ведущий, — вчитываясь в телефонограмму. Тут вроде и вопрос и утверждение… Гражданин Салих спрашивает: расширила ли наука знания того, на чем держится земля? «Ведь известно, — пишет он, что земля — на роге быка, а бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на воздухе, а воздух на влажности, а при влажности обрывается знание знающего…» Прошу, академик Зияев… — предоставил ведущий слово очередному, как отмечено в сценарии, оратору.
И не успел Зияев открыть рот, как инициативу подхватил академик-фе-мудянин, который, услышав имя Салиха, заерзал в кресле, сжимая кулаки.
— Позвольте ответить! — не дожидаясь своей очереди, вмешался фему-дянский академик.
— Прошу! Прошу! — смутился ведущий, словно боясь, как бы между академиками не возникла перепалка на глазах у миллиона зрителей. — Если уважаемый академик Зияев не возражает…
— Нет, я не возражаю, — мрачно молвил Зияев, — напротив, рад выслушать авторитетное мнение своего коллеги…
— Просто поразительно, — начал фемудянский академик, в упор глядя в камеру, словно желая взглядом испепелить задавшего вопрос, — в наше время, на исходе века, который называют веком небывалого взлета научных открытий… чтобы у кого-то в голове могла еще вертеться подобная белиберда о быке, держащем землю, и о рыбе на воде… Простите, гражданин Са-лих, но мне кажется, что вы просто решили поиздеваться не только над нами — пусть нас, участвующих в этой передаче, вы не уважаете! — но и над своими земляками-шахградцами… Любой школьник, подними его среди ночи в постели, без заминки скажет: земля держится на плавающих платформах, которые, наползая одна на другую, вызывают землетрясение… Мне кажется, что шахградцы должны выявить в своей среде таких, кто, подобно гражданину Салиху, сеет в народе суеверие и мистику, ослабляя его волю к стойкости… Мы не дадим погибнуть цитадели нашей цивилизации — родному для нас всех Шахграду!
«Сатана, — прошептал Салих, — вспомни-ка, кого Он поставил наместниками после гадян и поселил на этой земле… долины ее вы заняли каменными зданиями, в горах иссекли себе каменные домы. Сказано было: помните благодеяния Бога и не злодействуйте, распространяя на земле нечестие… Значит, только ты один, сатана, остался жив из всех, кто пришел на эту землю после гадян… Один ты, академик…»
Салих тщетно пытался связаться с телестудией, чтобы напомнить фему-дянскому академику об этом, но ведущий программы уже нетерпеливо поглядывал на часы — вместо краткого, лаконичного ответа по заранее заготовленному сценарию фемудянин целых полчаса давал отповедь гражданину-идеалисту Салиху, в счет драгоценного времени других академиков, и невольно подвел передачу к черте.
— Уважаемые шахградцы! Не скрою, мы не успели сегодня ответить на все ваши телефоновопросы, но впереди у нас еще не одна встреча с сейс-мосветилами… Сейчас же позвольте завершить передачу… тем более что до десяти часов осталось каких-нибудь сорок минут… Простите за шутку, спохватился ведущий, подумав, что наверняка ему теперь несдобровать за это упоминание, пусть невольное, о злополучных десяти часах — начальством было строго запрещено по всем каналам связи града произносить слово «десять» применительно к ходу времени, чтобы лишний раз не смущать покой шахградцев. — Желаю всем спокойной ночи…
— И тебе, соловей, того же желаю! — воскликнул Давлятов с такой гримасой, словно собирался ударить кулаком по экрану телевизора, задержись ведущий еще на секунду…
В нашем Шахграде не было Службы опроса. И посему никто не мог сказать, что же подействовало на тех, кто вчера к десяти… простите, двадцати двум часам остался, заигрывая с судьбой, в своих домах и пренебрег почтовым предупреждением. Сегодня же многие из них присоединились к устремившимся на площадь, где рассекались основные улицы квартала.
Подействовало, наверное, то, что в школах отменили занятия, отправив детей по домам, даже младенцев не принимали в яслях… И вот уже замелькали в толпе вчерашние скептики, таща за собой упирающихся детей, которых оторвали от телепрограммы «Спокойной ночи, малыши!» с убаюкивающей песенкой и тиканьем музыкальных часов…
В толпе мелькнул и Мирабов, крепко держащий дочь за руку. Давлятов протиснулся к нему, и Мирабов, почувствовав что-то неладное, участливо спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Какой-то тип явился ко мне с прибором, — охотно признался Давлятов. — Что-то прощупывал во дворе, измерял… искал тайную типографию, где размножают эти почтовые предупреждения… Подлец Шаршаров наклеветал на меня… Вообще меня поражают эти наши либералы-правдолюбцы, — все более возбуждаясь, продолжал Давлятов. — На Западе Шаршаров писал пасквили о жизни в Союзе, в Союзе он пишет доносы, обвиняя честных людей в недозволенной деятельности в пользу Запада… кто хорошо платит, под дудку того они и воют, — не совсем удачно ввернул в свою речь Давлятов избитую поговорку и сам же сморщился от этой безвкусицы.
Мирабов не ответил ему, и они оба помолчали, прислушиваясь к разговорам вокруг. У всех на устах была сегодняшняя телепередача с участием сейсмосветил. Возмущались тем, что академики все затуманили. Особенно тот, который набросился чуть ли не с бранью на бедного гражданина Сали-ха. Возмущавшийся неожиданно переменил тон и захохотал, изображая привычку фемудянского академика все время с подозрением щурить глаза и вытягивать губы.
Стоящая рядом женщина тоже расхохоталась и в ту же минуту вдруг стала падать. Ее подхватили и уложили, обморочную, прямо на скамейке, закричали в один голос:
— Есть ли здесь врач?!
— Есть! Есть! — побежал, расталкивая толпу, Мирабов, открывая на ходу чемоданчик с лекарствами.
Давлятов схватил за руку дочь Мирабова, опасаясь того, что она может убежать. Мирабова пропустили вперед, он опустился на колени, всматриваясь в лицо женщины, лежавшей в обмороке.
— Каталепсия, — сказал Мирабов. — Бывает от напряжения, когда непроизвольным смехом подавляется подспудный страх…
Этих слов, казалось, было достаточно, чтобы к женщине вернулось сознание. На судорожном лице ее открылись щелочки глаз. Несколько мгновений она смотрела, не понимая, где она и что с ней, затем испуганно подняла голову.
— Который час? — спросила она тихо.
Все вздрогнули от ее вопроса, возвращавшего к тревожному ощущению времени. Какой-то гражданин дрожащей рукой вынул карманные часы:
— Пять минут одиннадцатого… — Сказал и вдруг понял, что время перевалило. — Да, да, пять минут… миновало! — воскликнул он, щелкая крышкой часов.
— Миновало! Миновало! — подхватили все.
Приступ, уложивший гражданку, невольно отвлек всех от хода времени, уже перевалившего за тревожную черту. И теперь все были на редкость предупредительны к больной. Женщины ни за что не хотели отпускать ее одну домой, гражданин с карманными часами пожелал подвезти ее на собственной машине… словом, долго не отходили… Мирабов затерялся в толпе, и Давлятову пришлось успокаивать его дочь.
— Наверное, еще с кем-то случилось плохо. Папа бросился на помощь.
— Он мне совсем не папа, — резковато возразила Хури и ничем не ответила на удивленное восклицание Давлятова: «Как это не папа?»
По их подавленному виду Мирабов догадался об обмене короткими репликами между Давлятовым и дочерью, печально вздохнул. Давлятов проводил отца и дочь к их дому, проникаясь сочувствием к Мирабову и радуясь в душе тому, что живет бобылем.
Хури легко вбежала за ворота, Мирабов задержался на улице.
— Она и вам внушала, будто бы я не ее отец?
— Да, но… — не зная, что ответить, развел руками Давлятов.
— Хури вообразила, будто я ее приемный отец… а настоящий отец принц благородных кровей — будто бы ищет ее по всему свету. Но злые люди в их числе и я — умышленно скрывают ее местонахождение… Это проскальзывало в ее словах и раньше, но сейчас она просто с ума сходит. Стала чрезмерно раздражительной, по ночам плачет… Боится, как бы принц-отец не остался погребенным под обломками хрустального дворца… Странные они, наши дети. Неприятие реальной жизни вокруг, с обманом и фальшью, выражается у одних в жестокости и цинизме, у других — в переживании выдуманной ими сказочной жизни. — Мирабов повернулся к воротам, как бы боясь, что дочь может подслушать их разговор… и между створками, освещенными светом из глубины двора, прорисовалось лицо Нахангова, в глазах которого блеснули слезы. — Не знаю, чем я обидел ее? Разве я плохой отец? Не лучше, правда, но и не хуже других… Извините, я пойду. Вздремну часок-другой, пока не начнутся звонки-вызовы. И в эту ночь, уверен, знакомые не оставят в покое. Но что поделаешь, всякие нервные, сердечные приступы настигают, как правило, после полуночи. — Мирабов вяло пожал руку Давлятову и протиснулся в полураспахнутые ворота…
Едва Давлятов ступил на свою улицу, как услышал голос Нахангова, доносившийся с его двора:
— Наргизахон! Батурбек! Сначала вас нельзя было туда загнать, теперь же не выгонишь!
— Шербек решил спать в бункере, — послышался детский голос. — Говорит, что там красивее и уютнее, чем в верхнем доме…
— Нет, нет! — запротестовал Нахангов. — Так не должно быть! Не должна семья быть раздробленной, одни внизу, другие наверху. Семья священна и неделима — и такой она останется и в радости и в тревоге… — И, будто услышав шаги Давлятова на улице, выглянул за ворота, чтобы лишний раз напомнить соседу: — Руслан, вы не забыли о нашей конференции? Подготовка к ней идет полным ходом, создан оргкомитет… Так что думайте, шевелите мозгами… Ваше выступление должно произвести фурор!
— Я думаю… — сказал уклончиво Давлятов и вдруг вздохнул тревожно.
— Что с вами? — спросил чуткий Нахангов.
— Смотрю на вас и завидую доброй завистью, — проговорил, вымучен-но улыбаясь, Давлятов. — У вас семья спаянная. И дочь вас так любит… А я каждый вечер возвращаюсь в дом, где бродят одни лишь призраки…
— Да, семья моя — образцовая и вместе с тем типичная, — сказал Нахангов. — Мы сумели создать новую семью, из духа которой изгнана идея Бога. Семья эта зиждется на иных, более прочных связях: их держит в своих руках Отец (с большой буквы!), отец-атеист, образ которого олицетворяет для домочадцев одновременно и вечность и быстротечность бытия. В новой семье все движет не слепая вера, не вера вообще, а вера опыта, вера рук, глаз… все можно попробовать на зуб, проверить, потрогать… Это трудная вера, но достойная человека. И мы дали эту веру ему… Мы отвергли легкое, иллюзорное и выбрали трудное, ибо служим человеку в его каждом дне, в каждом миге его жизни… что же касается вашего одиночества, друг мой, вдруг заговорил Нахангов не своим голосом, и, когда Давлятов удивленно поднял голову, опущенную от смущения, мелькнуло лицо Мирабова, хотя и ненадолго, — ваше одиночество можно легко скрасить… свяжитесь с той особой, с которой провели бурные дни… и, может быть, она признается в том, что этот незаконнорожденный — плод вашей страсти. Ха-ха! — заключил свои слова Нахангов смехом. — Эта шутка, уверен, поможет вам спокойно уснуть… Шутка! Шутка!
— Шутка, конечно, я понимаю, — пробормотал Давлятов, хотя с этой минуты в его душу примешалась еще одна смутная тревога…