Расправы с самосожигателями в конце XVII в

Первые случаи массовых самосожжений, происшедших в конце XVII в., застали врасплох не только многих старообрядцев, но и власти. Растерянность проявилась в том, что никто не знал, какими жестокими карами или ласковыми уговорами можно остановить людей, убежденных в появлении Антихриста, наступлении последних времен и намеревающихся в самое ближайшее время предать себя столь ужасной смерти. Репрессивные меры начали применяться далеко не сразу после первых «гарей». В некоторых старообрядческих полемических произведениях сохранились гротескные свидетельства о том, как провоцировались гонения. Помышляющие прибегнуть к самосожжению старообрядцы спрашивали у своих наставников: «А где же гонители?». И старцам ничего не оставалось, как своими отчаянными действиями привлекать беспощадных мучителей под стены построенного для «гари» дома. Вполне вероятно, что эти действия имели глубокие психологические причины. Подсознательно старообрядцы стремились не к смерти, а (инстинктивно) к спасению своей жизни, и карательный отряд, при всей жестокости принимаемых им мер, расценивался как последняя возможность избежать лютой смерти.

Но для старообрядческого наставника решение проблемы представлялось необычайно простым и совершенно не препятствовало осуществлению его замысла. В изложении Евфросина типичный ответ старца выглядел следующим образом: «В церковь аз иду, последуйте мне». Зайдя в церковь, старообрядческий наставник намеревался совершить святотатство: «у попа чашу похитив, причастие пролью». Далее он переходил к серьезному политическому преступлению: «царя и патриарха и всю ересь прокляну». И теперь ответные репрессивные меры властей не заставят себя ждать. Они связаны с поступками старообрядческого наставника, вступившего в рукопашный бой со священником: «поп за меня, а вы за попа; связав отступника, под церковь бросим; отпишут от нас к началу, и пришлют к нам посылку (карательный отряд. – М.П.) – вот вам и гонение». Иногда в старообрядческих сочинениях содержатся указания о том, что наставники самосожигателей распространяли ложные слухи о приближении солдат, чтобы подтолкнуть напуганных людей к последнему роковому шагу. Как пишет Евфросин, коварный «губитель братский» Иван Кондратьев сообщил своим сподвижникам: «Лютая беда и бесконечная нас постиже: два полковника с полками, с копии и з бердышами [идут] мучить нас и к антихристу приводить!». В ответ раздался всеобщий крик: «беги, беги в поломя, зажигайся, не медли!». Но на самом деле никакой угрозы нет: «А и бес ли гоняет? Полковников не бе и полки не явлены». Евфросин считал такой способ организации самосожжений типичным: «Все-то вы таковы, самосожжения столпы: чем бы ни устрашить, толко бы в огонь поспешить!». Эта важная мысль повторена в произведении Евфросина: «Так то везде те саможженцы горят: любо учители солгут, любо сами на себе беду возволокут». Архивные документы свидетельствуют об обратном: старообрядцы не спешили с совершением смертельного ритуала, дожидаясь своих нерасторопных гонителей и намереваясь прежде обличить их. Для самосожигателей «преследования и служили главным доказательством наступления кончины мира». Затем, после появления солдат, наступал черед избавления от власти антихриста – «огненной смерти».

Между тем российское законодательство XVII в. и, прежде всего, Соборное Уложение, предполагало сожжение заживо как наказание за богохульство, умышленный поджег города и за обращение православного в «басурманскую» веру, а также за проклятие православной веры. «Зжечь» предписывалось любого, кто «возложит хулу» на «честный крест», «Господа нашего Иисуса Христа» «или на святых его угодников». Эта санкция использовались и для борьбы против нового идейного противника власти – старообрядцев. Причем масштабы казней стали куда более значительными, чем прежде, до образования старообрядческого движения. По мнению французского историка Пьера Паскаля, пиком гонений на старообрядцев стали 1670–1672 гг.: «никогда еще старообрядцы не преследовались так систематически и столь безжалостно». В дальнейшем появлялись новые документы, связанные с борьбой против старообрядчества. Созванный в ноябре 1681 г. церковный собор объявил о новых мерах против «раскольников». Его решения предписывали упразднять те пустыни, где обитают старообрядцы, пресекать распространение старообрядческих сочинений. Приблизительно в 1684/1685 гг. приняты «12 статей» царевны Софьи, согласно которым упорствующие старообрядцы после пыток подлежали сожжению в срубе. Раскаявшихся отправляли под строгий повседневный контроль («начал») в монастырь. Укрывателей предписывали наказывать батогами. Некоторые авторы связывают эти суровые репрессивные меры с «раскольничьим бунтом Никиты Пустосвята». Как можно быстрее покончить с самосожжениями и в целом со старообрядческим влиянием следовало еще и потому, что «религиозная смута ослабляла Русь перед лицом иностранцев». Поэтому новые репрессивные распоряжения предполагали «педантичное и неукоснительное исполнение: по достоверным данным, до Пасхи на Москве было сожжено около ста человек (по обычаю в срубах)». Однако в старообрядческой среде все новые и новые репрессии вызывали предсказуемую реакцию. Самосожигатели получали новые аргументы: «гонение, либо только предполагаемое, либо уже начатое, к тому же сопряженное со всеми прочими бедами времени, казалось, так ярко сочеталось с ожидаемым приходом антихриста, что многие не захотели вообще жить на свете».

Между тем репрессивный механизм продолжал совершенствоваться. На основе «статей» царевны Софьи составлялись новые указы, в которых меры, направленные против «расколщиков», были предельно конкретизированы. Так, в 1686 г. из Стрелецкого приказа в Новгородский приказ поступили специальные «статьи» с указанием о конкретных способах борьбы против старообрядцев. Всех тех, кто «в церковь к пению и к отцем духовным на исповедь не ходят», предписывалось пытать. Упорных следовало казнить: «и которые и с пыток начнут в том стоять упорно ж, а покорения ж святой церкви не принесут, и таких за такую ересь, по троекратному у казни вопросу, буде не покорятся, жечь в срубе и пепел развеять». Смертная казнь ожидала и тех, кто перекрещивал детей и взрослых, но лишь в том случае, если старообрядцы «покоренье в том приносити не учнут, и станут в той своей прелести стоять упорно и вменять то в истину». Особенно суровые наказания ожидали организаторов самосожжений: «которые прелестию своею простолюдинов, их жен и детей приводили к тому, что они сами себя жгли, и таких воров по розыску за то их воровство, что от их прелести люди жглись, жечь самих». После появления всех этих распоряжений и «статей», справедливо утверждает Н. Загоскин, самосожжения «приняли особенно поражающий характер по своей интенсивности и чудовищной грандиозности».

Беспощадные расправы над наиболее активными сторонниками старообрядческого вероучения лишь добавляли ему авторитет и давали новые аргументы в руки наставников самосожигателей. Так, в июле 1682 г. на Красной площади был казнен за оскорбление царской власти суздальский протопоп, «расколоучитель» Никита Добрынин (Пустосвят). Самым известным примером здесь является казнь протопопа Аввакума и его сподвижников Лазаря, Епифания и Федора в Пустозерске 14 апреля 1682 г. Они были сожжены в срубе по настоянию московского патриарха Иоакима «за великие на царский дом хулы». Репрессии обрушились и на его ближайших сподвижников. Так, в 1676 г. в Москве сожжен Федор Трофимов, активно помогавший переписке Аввакума и его сторонников. Жестоким казням подвергались многие из тех, кто активно поддерживал старообрядческое вероучение. Наиболее памятной среди старообрядцев стала смерть от голода в боровской тюрьме боярыни Ф.П. Морозовой и Е.П. Урусовой. Незадолго до смерти их пытали на дыбе, били плетьми и угрожали костром.

Описания казней первых старообрядческих наставников сыграли заметную роль в обосновании самосожжений. «Первые костры раскола, зажженные правительством, должны были явиться для эсхатологически настроенного народного сознания началом Страшного Суда. Далее уже могло быть безразлично, кто зажигал огонь, мучители или мученики». Старообрядческие проповедники усердно разыскивали по всей Руси и не уставали находить новых героев, снискавших себе славу мучеников, после жестоких пыток погибших в огне за «древлее благочестие». Так, старообрядец Пахомий, автор жития Корнилия Выговского, подробно описывал всевозможные страдания, выпавшие на долю сторонников «древлего благочестия». В их числе некий кузнец Афанасий, «в трех застенках был, потом клещами ребра ломали и пуп тянули».

Затем обнаженного праведника обливали водой на морозе «на многи часы, донележе от брады его до земли соски змерзли». Финалом его мучений стало сожжение – «последи же огнем сожжен». Один из крупнейших старообрядческих писателей, Семен Денисов, в числе многих других страдальцев за веру, воспел девятерых «корелян», которые за проповедь «древлего благочестия» были схвачены в Ребольском погосте и отвезены в Великий Новгород, где подверглись изощренным пыткам: «преглубочайшим кровоударениям», «претяжелейшим железоопалениям» и различным другим «лютейшим мукам». Но они «с радостию сие претерпеша» и, в конце концов, погибли «злодейственною смертью срубного сожигания». Восхищенный их мужеством С. Денисов написал следующие стихи:

Другой мученик, воспетый Семеном Денисовым, якобы не погиб во время казни, а превратился в пищу для небесного царя: «в срубе сожжением яко хлеб сладкий испекся, на бессмертную и всепречудную трапезу, пресветлого небесного пира, бессмертному царю возлагается». Этот довод, неоднократно повторяемый в разных формах, ощутимо воздействовал на мировосприятие современников, усиливая радикальные эсхатологические настроения. В это же время старообрядческий проповедник, бывший соловецкий монах Игнатий, известный как по активной литературной деятельности, так и по организованному им самосожжению 1687 г. в Палеостровском монастыре, писал, обращаясь к «никонианским» властям: «Скончевайте скоряе всех нас о истинне Христове!». Словно в ответ на этот страстный призыв, репрессии постепенно начали усиливаться. В исторической литературе, особенно советского периода, всячески подчеркивается чрезмерная жестокость репрессий: «за причастие к расколу ломали клещами ребра, резали языки, сажали в деревянные клетки или срубы, заваливали их соломой и сжигали». Вновь и вновь обращаясь к теме репрессий в отношении старообрядцев, нельзя не вспомнить слова Густава Лебона, которые в таком контексте уже не кажутся преувеличением: «Мученики на своих кострах, вероятно, чувствовали себя гораздо счастливее, чем их палачи».

Страшась суровых кар, церковная элита русского общества, в отличие от простолюдинов, быстро приняла церковные реформы. Более того, в гонениях на противников никоновских реформ «церковная власть часто направляла руку гражданской власти». Старообрядцам стоило немалых трудов отыскать примеры непреклонного отстаивания «древлего благочестия». Поэтому особого почитания среди старообрядцев удостоился епископ Коломенский Павел. Неизвестный старообрядческий автор составил краткое сказание о его трагической гибели. Старообрядцы считали его единственным архиереем, который отказался принять никоновские «новины». Епископ Павел перекрещивал приходящих к нему богомольцев «истинным крещением» по старым обрядам и резко выступал против поспешно принявших реформы священников: «заповедовавше новорукоположенных Никона не приимати иереов» и т. д. За это «бесстуднии и зверообразнии» слуги Никона после мучений и пыток предали его огню: «в струбе бо, зделанном на то, яко агнец непорочен, огненной смерти немилостиво предаша». Но, в действительности, полагал автор-старообрядец, огненная смерть стала преддверием райского блаженства, а казнь стала последней жертвой, которую епископ принес Богу: «самого себе в жертву чисту и святу Господеви принесе, страдальческую прият кончину и в небесныя села яко огненною колесницею вознесен бысть». Современные исследования в целом подтверждают старообрядческие свидетельства о трагическом земном пути владыки Павла. Собор 1666 г. поставил в вину патриарху Никону, в числе прочих прегрешений, самовольное низложение епископа Павла и обречение его на муки: «По низложении Павла, епископа Коломенского, его же из мантии обнажи жестоце и на лютая биения и наказания предаде, и на дальния заточения предаде. <…> Там же прилучися архиереови тому изумитися (сойти с ума. – М.П.) и погибнути бедному, кроме вести, от зверей ли снедей быв или в воде утопе». Более подробные и точные сведения о последних днях жизни и гибели мятежного епископа остаются неизвестными.

Внимательный анализ документов показывает, что в действительности власть в течение длительного времени не могла выработать единый жесткий подход ко всем старообрядцам. Многие из противников никоновских реформ избегали гибели, в то время как другие подвергались жестоким репрессиям. Известно, что власти длительное время «вовсе не препятствовали Аввакуму писать из заточения», что вскоре сыграло заметную роль в распространении по Руси учения о «самогубительной смерти». Более того, в ближайшем окружении царя Федора Алексеевича на короткое время его правления «верх взяли люди, которые смотрели на мир глазами Аввакума». В старообрядческой среде бытовала успокоительная убежденность в том, что с никоновскими новинами можно легко покончить путем публичного диспута с представителями «никонианского» духовенства. «Когда “ученые” защитники никонианства будут посрамлены публично, – пишет П.С. Смирнов, – в чем самообольщение раскольников не колебалось, народ сам собою, без усилий пропаганды, пошел бы в старую веру».

В течение краткого периода после начала никоновских реформ обе стороны, старообрядцы и их противники, надеялись на быстрое и бескровное решение религиозного спора. Отчасти поэтому на первых порах, особенно в 70-е гг. XVII в., речь чаще всего шла о телесных наказаниях за эксцессы, связанные с открытой проповедью старообрядческого вероучения, а не о смертной казни за «древлее благочестие». Так, в октябре 1679 г. во время литургии в одну из приходских церквей Тобольского уезда ворвались четверо старообрядцев: трое мужчин и одна женщина-«старица». Оказавшись в храме, они, как доносил впоследствии священник, «раскол учинили и закричали: “православные христиане, не кланяйтеся, несут де мертвое тело и на просфорах печатают крыжем, антихристовою печатью!”». Но и это предельно провокационное выступление сторонников «древлего благочестия» привело к сравнительно мягкому по тем временам наказанию. Местный воевода распорядился «бить кнутом нещадно, при многих людях, чтоб иным расколыцикам неповадно [было] воровать и церковный раскол и мятеж чинить». После этого бунтарей посадили в земляную тюрьму с распоряжением держать их в ней до тех пор, «покамест они оборотятся на истинный путь».

В другом документе конца XVII в. – приговоре старцу Трофиму датированном 1672 г., предписывалось сжечь только самого наставника старообрядцев. Его последователей царь приказал «смирять жестоким смирением», чтобы впредь они «ко святой Божии церкви приходили почасту и у священников благословение приимали и в домы свои священников со всякою потребою призывали». Таким образом, трудно согласиться с категорическим выводом известного исследователя истории старообрядчества А.С. Пругавина: «При самом появлении раскола власть захотела покончить с ним крутыми, суровыми мерами». Напротив, Российское государство, вполне справедливо пишет Н. Барсов, далеко не всегда поступало с расколоучителями, и, тем более, с их сторонниками, по всей строгости репрессивных законов. Так, старообрядческие наставники протопоп Аввакум, дьякон Федор и другие радикальные противники никоновских реформ были отправлены в ссылку. И лишь после того, как выяснилось, что «из мест своей ссылки они делали большую пропаганду раскола в народе, повлекшую за собой самосожжения раскольников целыми тысячами, <…> признано было необходимым подвергнуть их смертной казни через сожжение».

Действия властей в отношении другой категории старообрядцев – известных своей бескомпромиссной позицией самосожигателей – также не отличались строгой логической последовательностью. Узнав об очередном готовящемся самосожжении, власти первым делом стремились прекратить приток к «насмертникам» новых приверженцев «огненной смерти». Например, случайно узнав в октябре 1681 г. о подготовке к самосожжению в Утяцкой слободе, Сибирский приказ немедленно распорядился, как видно из предписания тобольскому воеводе А.А. Голицыну, установить крепкие заставы на всех дорогах, ведущих к слободе, где засели самоубийцы. Есть и другие аналогичные примеры. После начала самосожжений в Дорах Каргопольского уезда в октябре 1683 г. местный воевода распорядился устроить вокруг поселений старообрядцев «по дорогам заставы крепкие», тамошним жителям он приказал «на тех заставах быть и беречь безотступно, чтоб из Дор никто не выходил и в Доры никово не пропущать». Затем следовало принять все другие меры для противостояния самосожигателям, в числе которых важное место отводилось аресту зачинщиков самосожжения. Власти не без оснований надеялись, что после всех этих мер самосожжение не осуществится.

Иногда, особенно на первых порах, самосожигатели получали сравнительно легкое наказание – тюремное заключение. Указы Великого Государя в последней четверти XVII в. предписывали «таких людей разыскивать накрепко», «имать» (арестовывать), «сажать в особую тюрьму скованных для того, чтоб нс тюрьмы не ушли». Эти предписания, как показывают документы, воплощались в жизнь. Так, после расследования причин ряда самосожжений, произошедших в Вологодском уезде в 1660-е гг., пойманные старообрядцы («капитоны») были отправлены в вологодские монастыри, где их держали предельно строго, «в чепи и железах». Примерно через месяц власти с нескрываемым удовлетворением констатировали, что «капитоны» раскаиваются, пересматривают свои убеждения, «от капитонства отстают», даже понемногу начали посещать церковь и принимать благословения от священнослужителей. Вскоре они свободными вернулись в родные деревни, где как раз началась посевная пора.

Принимаемые для противостояния старообрядчеству меры не случайно выглядят хаотично. Какая-либо аналитическая работа, призванная объяснить причины появления и широкого распространения массовых самосожжений, отсутствовала. С самого начала сопротивления никоновским церковным реформам становление и развитие старообрядчества власти объясняли невежеством черни, а самосожжения рассматривались как следствие церковного раскола, т. е. все того же невежества и грубости самих старообрядцев или неумелости местных воевод. Впоследствии иногда, особенно в XVIII в., власти нередко пытались найти козлов отпущения среди местной церковной и гражданской администрации. «Старые служаки поэтому предостерегали своих слишком уж ревностных в искоренении раскола коллег, что дело может закончиться самосожжениями со всеми вытекающими отсюда пренеприятными последствиями».

В то же время из центра нередко поступали распоряжения о жестких действиях в отношении самосожигателей, что в конечном итоге ставило местных администраторов в непростое положение. Так, в 1682 г., по указу юных царей Ивана и Петра, тобольский воевода Алексей Головин отправил к отчаянным старообрядцам-самосожигателям детей боярских «со служилыми людми с добрыми, сколки человек пристойно». Целью этого отряда стало предотвращение самосожжения при помощи переубеждения готовых к смерти староверов. Воевода предписывал «разговаривать их (старообрядцев. – М.П.) всячески, чтобы они разошлись в домы свои». Но в том случае, если старообрядцы действительно откажутся от своего намерения, предписывалось «поймать всякими мерами», в том числе с применением оружия, их наставников, представляющих несомненную опасность, и прислать для сурового допроса в Тюмень.

Точно также и повсеместно в России представители местной администрации буквально охотились на старообрядческих наставников. Особенно много материалов этого периода связано с Европейским Севером России. В 1666 г. в Вологодский уезд, «для сыску тех людей, которые капитонят» (т. е. являются радикальными старообрядцами, склонными к самосожжению), отправились стрельцы. Результат их неумелой деятельности оказался трагическим: произошло самосожжение, в огне которого погибло шестеро человек. В 1685 г. в Важском уезде были схвачены «воры, два человека, с еретическими писмами и с расколными книгами». Они были отправлены к архиепископу Афанасию Холмогорскому «для исправления». Другие меры имели более широкий масштаб. Так, грамотой, поступившей в 1687 г. из Новгородского приказа в Олонецкий уезд, скрывающиеся в лесах старообрядцы фактически объявлялись вне закона. В документе содержалось предписание «смотреть накрепко, чтоб церковных раскольников нигде не было; а где объявятся, и их велено сыскивая имать и пристанища их разорять». Воевода немедленно исполнил распоряжение. К обнаруженным в Паданском погосте старообрядцам отправился стрелецкий голова Григорий Теглев с предписанием поймать и привезти в Олонец скрывающихся в лесах старообрядцев, а «пристанища их разорить, зжечь, чтоб таким ворам и раскольникам впредь пристанищ не было».

Угроза предстоящего самосожжения заставляла власти действовать предельно решительно. Так, в 1688 г. грамота царей Ивана и Петра, адресованная олонецкому воеводе В. Долгорукову, предписывала послать «добрых начальных людей с ратными людми» в Палеостровский монастырь. Первоначально следовало тщательно скрывать подготовку к штурму: «не доходя до монастыря и не оказав ратных людей, велеть тех воров и раскольников, буде те, которые в том монастыре заперлись, уговаривать, чтобы они здались и принесли к ним, Великим Государям, винную свою». В случае провала переговоров надлежало немедленно применять силу: «а будет не здадутца и учнут в том монастыре запершись сидеть, и их тем ратным людем велеть потеснить и добывать, как возможно, чтоб конечно их воров переимать, к распространению воровства их не допустить и взять их всячески или голодом выморить». С пойманными старообрядцами надлежало поступать сурово, как с особо опасными преступниками: «как их, воров, переимают, и их велеть держать в тюрьмах крепких за крепким караулом». В 1693 г. появился новый документ (грамота олонецкому воеводе из Новгородского приказа), в соответствии с которым местные власти получили право разорять поселения старообрядцев и конфисковать их имущество: «велено смотреть накрепко, чтоб церковные расколщики в лесах и волостях не жили, а где объявятся и их велено сыскивать и имать и пристанища их разорять, чтоб та их богомерзкия ересь искоренить». Аресты сопровождались разорениями: «животы (в данном случае имущество. – М.П.) их раскольнические всякие по оценке велено продавать и деньги присылать к Москве».

Местные власти смотрели на дело борьбы со скрывающимися в глухих лесах («сюземках») старообрядцами более реалистично. Имея большой опыт противостояния обычному разбою, постепенно изучая нового врага – старообрядцев, они прекрасно понимали, что во многих случаях даже элементарный поиск отшельников, готовых к отчаянной обороне и пользующихся поддержкой значительной части местного населения, сильно затруднен. Так, олонецкий воевода Л.А. Стрешнев в конце XVII в. объяснял причины «нерадения» в розыске скрывающихся в глухих лесах старообрядцев следующим образом: «немногих людей послать <…> опасно». А от посылки большого воинского подразделения, склонного, как правило, к грабежу местных жителей и другим преступлениям, лучше воздержаться: от них «крестьяном добрым людям чинитца многое разорение и убытки». Аналогичным образом был решен вопрос о расследовании самосожжения, произошедшего в Черевковской волости Устюжского уезда в марте 1690 г. Воевода Ю.Р. Селиванов донес царям Петру и Ивану об очередной «гари». По его сведениям, погибло 212 человек из Черевковской, Ракулской и Лябельской волостей, а также неизвестное число «иных городов и уездов пришлых людей». Воевода предлагал как можно скорее расследовать: «хто именны <…> в том расколе сожглись, и хто их такой прелести научал, и в доме их хто владельцы остались». Однако указ царей категорически запрещал начинать подробное следствие. В нем подчеркивалось: «известно им, Великим Государям, учинилось, что от подьячих и от приставов в таких посылках чинятца крестьянам от их воровства и приметок многие разорения и убытки».

Разнообразные репрессивные меры давали слабый результат. Предотвращать самосожжения и, тем более, добиться полного прекращения «огненной смерти» не удавалось. Более того, как вполне обоснованно пишет Н.И. Костомаров, «власти, преследуя раскольников, приняли древний способ казни – сожжение, но раскольники составили себе убеждение, что этого рода мученическая смерть ведет в царствие небесное, а потому не только не устрашалися ее, но сами искали». Поэтому на рубеже XVII и XVIII вв. проявилась новая, значительно более гуманная, тенденция в деятельности духовной власти. Ее суть заключалась в борьбе против слухов, распространяемых старообрядческими наставниками. Распространение слухов, которое в XVII–XVIII в. само по себе расценивалось как важное преступление, приняло серьезные масштабы и имело далеко идущие последствия. Слухи не только приводили ко все новым и новым самосожжениям, но и играли существенную роль в формировании нового явления религиозной жизни России – старообрядческого движения. Безусловно, возникновение каждого отдельного слуха было ситуативным и спонтанным явлением, рассчитанным на узкий круг слушателей. Однако взятые в совокупности слухи представляли собой систему сюжетов, подводящих современников к мысли о чрезвычайности событий, происходящих в окружающем мире, указывающих на выход из создавшейся ситуации (самосожжения) и оправдывающих тех, кто прибег к «огненной смерти». В создавшемся положении Русская православная церковь, опираясь в борьбе со старообрядцами на репрессивную мощь государства, тем не менее, искала пути и способы преодоления религиозных заблуждений при помощи дискуссий, рациональных аргументов, богословских доводов. При этом далеко не в последнюю очередь использовались слухи – своего рода квинтэссенция эмоциональных рассуждений о грядущей загробной каре за самосожжение.

Инициатором новых форм борьбы против самосожжений стал сибирский и тобольский митрополит Игнатий, постриженик Соловецкого монастыря, некоторое время живший в нем после подавления известного старообрядческого бунта. «Увещание» старообрядцев стало для него обычным занятием после поездки в 1687 г. в Кострому и в Кинешму по распоряжению патриарха Иоакима. Находясь в миссионерской поездке, Игнатий занимался «увещанием» местных старообрядцев, чтобы они «от злоб своих и прелести перестали», «обратились бы в покаяние к святой церкви». Примечательно, что инициатива принадлежала самим старообрядцам. Они надеялись, что «торжество будет на их стороне. Защитники никонианства останутся безответными и неизбежно должны будут возвратиться к старым церковным порядкам». Обладая таким бесценным пропагандистским опытом, Игнатий продолжал свою миссионерскую деятельность. С 1693 по 1701 г., находясь в сане тобольского митрополита, Игнатий подготовил ряд посланий пастве, главной целью которых стало идейное противостояние старообрядческим вождям, призывающим местных жителей к самосожжениям. В посланиях содержалась подробная характеристика церковного раскола, а также некоторых опасных ересей, бывших в России в давние времена. Основной идеей посланий стала проповедь «душепагубности» самосожжений, участники которых неизбежно оказываются «с сатаною и с бесы вечно, на дне адския ямы».

Итак, верховная власть отдавала на места общие распоряжения о линии поведения относительно старообрядцев-самоубийц, а в ряде случаев откровенно запрещала обстоятельные расследования причин самосожжений, не без оснований полагая, что корыстолюбивые дознаватели окажутся еще опаснее для местных жителей, чем «водители на гари». В то же время местной администрации предоставлялось право самостоятельно, в зависимости от конкретных условий, решать тактические вопросы взаимоотношений со старообрядцами, намеревающимися сгореть. Общая линия в отношении старообрядцев, склонных к суициду, в конце XVII – начале XVIII в. постепенно приобретала новые черты.

 

Борьба с «гарями» в первой половине XVIII в.

Начало петровского царствования ознаменовалось жестокими мерами против старообрядцев. Продолжая репрессивные традиции своих предшественников, Петр I распорядился сжигать сторонников «огненной смерти». Тем самым дорога к отступлению, возвращению к нормальной жизни для них была отрезана. В случае отказа от добровольной смерти их ждала аналогичная казнь. Это распоряжение стало подтверждением ранее существовавшей практики, подкрепленной нормами закона. Ранее аналогичные указы рассылались на места в большом количестве и без особых поводов и разбирательств. Так, царская грамота двинскому воеводе Н.К. Стрешневу, датированная январем 1684 г., предписывала «раскольников за их к церкви Божии противность велеть зжечь».

Мысль о том, что подданные свободно распоряжаются своей судьбой – дерзко сжигают сами себя вместо того, чтобы платить налоги, поставлять рекрутов и регулярно с большим усердием выполнять другие повинности, приводила власть предержащих в ярость. Эмоции мешали трезвой оценке ситуации и разработке конкретных способов предотвращения массовых самоубийств. Для профилактики самосожжений наставники старообрядцев в этот период подвергались самым изощренным казням. Избавиться от мучительной смерти им помогало лишь раскаяние. Так, в 1701 г. был пойман некий «вор Талицкой», который «ради возмущения людем, писал письма плевальные и ложные о пришествии Антихристовом». Во время «казни копчением» Талицкий, «не стерпя того, покаялся и был снят с оного», после чего заявил, «что все то ложь, чему учил». Некоторые усилия к идейной (и не только) борьбе с самосожжениями прилагали те духовные пастыри, на которых возлагалась непосредственная работа, связанная с противостоянием старообрядческому влиянию. При этом их роль состояла преимущественно в анализе ситуации и в информировании вышестоящего начальства. Так, священник Азапольской волости Мезенского уезда в 1725 г. доносил архиепископу Холмогорскому и Важскому: «весьма в том Мезенскому уезде омерзел и развратился от церкви народ, но и о смерти своей не радят и небрегут». Самосожжение, судя по документу, расценивалось местными старообрядцами как форма противостояния учению церкви и государству: «вменяют себе свою продерзость за законное некое мучение». Итог таких взаимоотношений местных жителей со светской властью и православной церковью, как говорилось далее в этом же документе, не замедлил проявиться: «противников святой церкви, не хотящих быть у присяги, собравшись в едину избу мужей и жен, девиц и младенцев сожглось сто осмь душ, как и прочие к тому готовы».

Несмотря на актуальность проблемы, в России в конце XVII и даже в XVIII в., когда стала очевидной старообрядческая приверженность «огненной смерти», так и не возникло никакого особого ведомства, занимающегося проблемой самосожжений. Тогда же с большим трудом, по большей части на горьком опыте ошибок Синодом и Сенатом разрабатывались рекомендации, призванные прекратить «гари». Созданная Петром I Раскольничья контора (упразднена в декабре 1763 г.) занималась повседневными делами, связанными с российским старообрядчеством: записью в двойной подушный оклад, браками старообрядцев. Она, по сути дела, оказалась оттеснена вышестоящими органами власти от расследования случаев самосожжений, которые всегда расценивались всем обществом как экстраординарные события. Иногда Раскольничьей конторе сообщали об этих трагических происшествиях. Но она «никогда не рассматривала их в высшей инстанции, о случаях самосожжения областные учреждения доносили ей в сущности только “для ведома”».

Петровские указы в отношении старообрядцев ознаменовали собою новый период во взаимоотношениях власти и сторонников «древлего благочестия». Как справедливо отмечает А.С. Лавров, «в допетровской России старообрядчество вообще не имело правового статуса». Со времени издания указа 1716 г. оно получило право на существование: желающие принадлежать к старообрядческим сообществам записывались в двойной подушный оклад; не записавшиеся и тем самым уклоняющиеся от налогов и правительственного контроля подвергались наказаниям. Известный историк церкви Н. Барсов связывает эти изменения с «заслугами раскольников для государства» во время Северной войны и «интересами казны». Заметим, что слабую эффективность этой меры современники отметили довольно быстро. Так, в Духовном регламенте (1721 г.) указывалось: «Неции мирстии господа в своих областях ведая расколыциков, покрывают для мзды, им подаемой».

Тот кто, будучи внесенным в списки, отказывался платить налоги, подвергался суровым репрессиям. Так, в 1718 г. капитан-поручик Преображенского полка Ржевский действовал вполне в духе своего времени. После жестокого наказания кнутом и вырезания ноздрей он отправил на каторгу 23-х поволжских старообрядцев, а в 1721 г. из Нижнего Новгорода отправили еще 33-х сторонников старой веры, которые бурно протестовали, отказываясь исполнять указы: «переписать себя не дали», выслушав указ, надели шапки и «ругательными словами поносили, что Его императорского величества указу ослушны». Тем, кто по разным причинам отказывался от старообрядческого вероучения, позволялось отныне не платить двойные налоги. «Тайных раскольников», не внесенных в соответствующие списки, предполагалось распознавать разными способами, в том числе через «публичную в церквях присягу», во время которой они должны были публично заявлять о своей преданности «господствующей» церкви. Эти меры истолковывались старообрядцами в эсхатологическом духе, т. е. расценивались как еще одно свидетельство «окончания времен», за которым вскоре последует Страшный Суд. Поэтому они неизбежно приводили к новым самосожжениям. Тобольский митрополит Антоний в 1723 г. утверждал, что явной причиной некоторых самосожжений старообрядцев в Сибири стало нежелание «под платежом двойного окладу быть».

Эффективность принимаемых мер для умиротворения старообрядцев и смягчения острейшего конфессионального конфликта оставалась спорной. С одной стороны, введение двойного подушного оклада явно способствовало новым «самогубительным смертям». С другой стороны, власть предприняла попытку отделить радикальных старообрядцев, склонных к массовым самоубийствам и сопротивлению реформам, от умеренных, неопасных противников «господствующей церкви», с которыми власть намеревалась уживаться. При этом в отношении старообрядцев-самосожигателей прежние жесткие меры продолжали действовать. В то же время в борьбу против самосожжений были внесены существенные коррективы. В начале XVIII в. оформился особый порядок ведения следственных дел о самосожжениях, равно как и других дел, связанных с распространенными политическими преступлениями старообрядцев, такими, например, как «немоление за государя» (отказ регулярно молиться за здравие царя).

В ноябре 1723 г. Синод обратился к проблеме предотвращения самосожжений, добиться которого, как полагали в этот момент на берегах Невы, можно только путем постоянного, внимательного надзора за старообрядческими поселениями и поведением их обитателей. Как говорилось в указе, необходимо, «дабы помещики и вотчинники <…> управители их везде <…> смотрели и наблюдали, чтобы в лесах скитников и пустынек оных раскольников <…> не было». Имеющимся в империи старообрядцам предписывалось жить со всеми прочими обитателями государства «в селах и деревнях». При обнаружении раскольников, которые «намерение имеют к сожигательству своему», требовалось заняться их переубеждением: «потребными разговорами». В случае неудачи следовало сразу перейти к репрессивным мерам: «а ежели того слушать не похотят, таковых ловили бы и держали под караулом <…> дабы их злое намерение было пресечено». Одновременно Сенат озаботился проблемой перемещений старообрядцев, среди которых могли оказаться проповедники самосожжений. В частности, в 1724 г. ландрату Муравьеву поступило распоряжение о слежке за тем, чтобы «расколыцики», которые «живут близ Повенца», «жили в своих местах, и никуда в другие места не сходили и не бегали, и в том всех их обязать друг по другу порукою; а буде они сбегут в другие места, и за то казнены они будут смертию». В июне 1727 г. Синод впервые обвинил военнослужащих, посланных для предотвращения «гари», в том, что самосожжение все-таки произошло. В частности, Синод распорядился «послать в Сенат ведение, в котором объявить, дабы оному майору и иным светским командирам такие непорядочные поступки воспретить, ибо по всему видно, что оные раскольники предали себя сожжению, видя от него, майора, страх».

Принимаемые меры требовали совместных усилий различных ведомств, как светских, так и церковных. Вопросы, связанные с самосожжениями и вообще со старообрядческими делами, в разное время или даже параллельно рассматривались в Синоде и Сенате. Так, например, дела о самосожжениях в Мезенском уезде в 1743–1744 г. одновременно расследовали Синод и Сенат, каждый из которых получал информацию по «своей» линии. Сенат информировала губернская канцелярия, а Синод регулярно получал рапорты от архангельского архиепископа Варсонофия. Довольно часто к расследованию привлекали Преображенский приказ и зловещую Тайную канцелярию. Участие последнего ведомства в следствии по делам о самосожжениях особенно примечательно. Известно, что Тайная канцелярия принимала к рассмотрению только важнейшие дела, связанные с тяжкими политическими преступлениями и представляющие угрозу для государственной безопасности: бунт, покушение на жизнь царя и т. п.

Но существует и заметная разница между законами XVII в. и петровскими указами: «прежние меры были гораздо строже, отличались жестокостью». Законодательство XVII в. характеризовалось «исключительно полицейским карательным направлением». При этом «карательное направление» зачастую оставалось в теории, на бумаге, а жизнь диктовала свои, куда менее суровые правила поведения. В период петровских реформ постепенно начался переход к иным представлениям даже на «теоретическом» уровне: «раскол признавался хотя и нежелательным, даже опасным, однако терпимым явлением, требовавшим ограничения, стеснения и даже преследования». Самое главное: в начале XVIII в. развилась и стала гораздо более заметной и «профессиональной», чем прежде, другая, принципиально новая линия в борьбе против самосожжений: «увещание» потенциальных жертв самосожжений и обличение «неправды» старообрядческих наставников. Появились «Знамения пришествия антихристова» Стефана Яворского (1703 г.), «Ответ краткий на подметное письмо о рождении сими временами антихриста» митрополита Иова (1707 г.).

Наиболее заметным на этом фоне стало одно из первых произведений, вышедшее из среды ярых врагов «раскола», принадлежащее святому Димитрию, митрополиту Ростовскому. Архиерей «считал раскол только результатом невежества и соединенного с ним упрямства и грубости». Против старообрядческой проповеди он использовал два средства: «на невежество он отвечал преимущественно историческим обзором возникновения того или иного обряда, на грубость же нападок такою же резкостью обличения». Его творчество оказалось в значительной мере посвящено борьбе против самосожжений. Митрополит Димитрий, как говорится, на одном дыхании, с ноября 1708 по апрель 1709 г., подготовил огромное произведение, призванное обличить старообрядцев и показать всей стране их грубые заблуждения. Такая исключительная скорость работы отчасти объясняется тем, что в труде ростовского митрополита широко использованы доводы и фактический материал из произведения предшественника – сибирского митрополита Игнатия. С некоторыми оговорками можно согласиться с Р.Г. Пихоей, который полагает, что «Димитрий Ростовский отредактировал послания Игнатия, сократив его рассуждения о признаках скорого пришествия Антихриста». Вероятно, митрополит Димитрий «пользовался многочисленными источниками: собственными сведениями, рассказами очевидцев (в том числе и вымышленными), письменными сочинениями». Продолжая заложенную в конце XVII в. традицию противораскольнической проповеди, ростовский митрополит уличал многочисленных старообрядцев-самосожигателей в том, что они сжигают «тысячи незлобивых отрочат и сосущих сосцы младенцев», прибегая к самому изощренному колдовству. Сущность учения самосожигателей митрополит видел в добровольной смерти якобы во имя Христа, а в действительности ради ложных, наскоро придуманных идеалов: «учат простых людей, дабы они не ужасаяся, и о спасении своем не сумняся, во огнь дерзали акибы за Христа, а самою вещию не за что». За их дела проповедникам самосожжений предстоит дать ответ на Страшном Суде, когда сожженные дети спросят: «Почто нас сожигосте?». Да и самих поборников «огненной смерти» на «том» свете постигнет тяжкая кара. Митрополит предупреждал участников «гарей» о грядущей участи: «Зде бо телеса их сгарают, а тамо души их огнь геенский приемлет».

Эта инициатива ростовского иерарха оказалась как нельзя кстати. Петр I явно заботился и об идеологической борьбе против проповедников самосожжений, а не только о принятии силовых мер, которые далеко не всегда оказывались эффективными. Царь поручил образованному священнику и своему ближайшему сподвижнику Феофану Прокоповичу составить, как иронически пишет современный исследователь этой проблемы акад. Н.Н. Покровский, «специальное увещевание о пагубности любого мучения, не апробированного правительством». Подготовленное по царскому распоряжению краткое произведение Ф. Прокоповича опубликовано в виде синодального указа от 16 июля 1722 г. Как видно из текста указа Синода, сопровождающего «увещание» Ф. Прокоповича, сочиненное последним произведение следовало «без отлагательства» отправить во все епархии. Там текст следовало размножить и разослать по местным приходам, «дабы священники оные увещания в церквах повсямесячно в воскресные дни и в господские праздники во всеуслышание всем читали, <…> и имели б всегда за неисполнение сего страх лишения священства».

«Увещание» начинается с характеристики старообрядческих самосожжений, которые по сути дела отождествлялись с тяжелым психическим расстройством: «многие обретаются таковые, которые от невежества или безумия, или от крайняя злобы своея, себе сами доброхотно зла желают и здравия и жития напрасно лишаются». По распоряжению Петра Великого Синод решил объяснить таким невеждам, что «не всякое страдание, но токмо страдание законно бываемое, то есть за известную истину, за догматы вечныя правды <…> полезно и богоугодно есть». Истинный поборник православной веры не станет «нарочно искати мучения и добровольно устремляться на смерть». Он должен ждать специальных распоряжений от духовного наставника, подобно дисциплинированному солдату перед битвой: «якоже не дерзает воин на бой без указу начальника своево».

Но известно, продолжал Ф. Прокопович, что гонений за правду в России, «яко в православном государстве», быть не может. Кроме того, если уж страдание необходимо, то подвергаться мучениям надо «кротко, не укоряя нимало мучителя», «без лаяния властей и безчестия». Сторонников идеи самоубийства во имя веры Прокопович отождествлял с «еретиками-донатистами», «каковии древле в Африке были». Они, как уверял Прокопович, «сами себе убивали, или напрашивали, и накупали, кто бы их убивал, и тое свое мучение ставили за любовь ко Христу». Традиционный для обличительных произведений довод о грядущих вечных муках также представлен в произведении Ф. Прокоповича. Всех самосожигателей он объявлял самоубийцами («вей воистину таковии самоубийцы суть»), которые желают славы мучеников, но «не токмо желаемого лишаются, но и вечным мукам подпадают». Далее следовало эмоциональное обращение к тем, кто намеревался последовать примеру самосожигателей: «О безумия и окаянства! Что глупии от человеци возмечтали о Бозе, будто бедство и болезнь наша сама собою Богу есть приятна. Бог наш не мучитель есть, но Отец щедрот и Бог всякия утехи, есть врач душ и телес наших благ, кольми паче зол наших не требующий, а всех благ нам хотящий!».

Основной вывод полемического произведения оказался вполне ожидаемым. Приемлемо лишь «законное» страдание: оно открывает дорогу к вечному райскому блаженству. Если же кто «незаконно постраждет, окаяннейший есть человек, и временное бо житие мучением погубит, и муки вечной не избегнет».

Труды предшественников продолжил в 1730-е гг. бывший старообрядец Василий Флоров. Ссылаясь на собственный опыт пребывания в старообрядческой среде, он подчеркивает исключительное коварство старообрядческих наставников и их суггестивные способности: «И таким страхом облагают коварнии, <…> и такой страх выйдет в сердце и во все члены, яко негли сам себе живота лишил бы». Иногда так и происходит: под воздействием старообрядческих наставников на самом деле осуществляются массовые самоубийства в разных частях страны. Почти дословно повторяя расхожие обвинения, Флоров писал: «В Новгородской бо области многие и могилах живые погребалися и тако живота своего лишилися; и в Нижегородской области многия же тысящи огнем в овинах и в избах сгореша, в лесах же противу Нижнего Новгорода, в луговой стране, в морилнях от учителей своих заперты помроша <…> Такожде пожгошася и в Поморской стране». В повседневной жизни старообрядческие наставники отличаются буйством, взаимной ненавистью и агрессивным поведением: «почасту сходятся между собою расколници, и разговор бывает о своих расколах, и жестокая бывает между ими пря и несогласие». Они «друг друга называют еретиками и взаимно друг друга проклинают, едва не до бою бывает, еже видети страшно их порицание».

Направленная против старообрядчества пропаганда сочеталась с многочисленными казнями и репрессиями, описаниями которых изобилуют старообрядческие источники. Церковные историки XIX – начала XX в. объясняют применение репрессивных мер безуспешностью увещеваний, приглашений для «разглагольствия» о спорных предметах веры, возрастанием необъяснимой враждебности раскольников к церковной власти. В таких условиях, утверждают они, церковь использовала находящиеся в ее власти средства «как для вразумления заблуждавшихся, так и для сохранения от заблуждения и совращения верных, но слабых своих членов». В свою очередь, видя безуспешность действий церкви, гражданская власть принимала свои меры, считая, что «враждебное отношение раскольников к церкви сопровождалось враждебным чувствами и действиями и к государству». О реальных мерах, предпринимаемых для борьбы с расколом, повествуют и старообрядческие историки. Так, симпатизирующий Петру Великому старообрядческий писатель Семен Денисов оставил яркие картины жестоких казней приверженцев «древлего благочестия». Один из карателей, действующих по указу «скипетродержавствующего всероссийского императора» Петра I, сибирский вице-губернатор Александр Соловый, подвергал тобольских старообрядцев всевозможным мукам: «овыя бичи бия, овыя за руки вспак повесив, <…> овыя огнем опаляя, иным же ребра ломая, <…> нестерпимо весьма умучи». Пытки в большинстве случаев заканчивались казнями: «Мнози же в бесчисленных муках, главами усекаеми, скончевахуся».

После смерти Петра Великого длительное время сохранялся разработанный им жесткий, бескомпромиссный порядок обращения со старообрядцами-самосожигателями. До середины XVIII в. существенных изменений в этой сфере не произошло. Распоряжения центральной власти содержали резкие обвинения в адрес старообрядцев и явно ориентировали местные администрации на жесткие, репрессивные меры. Так, в 1730-е гг. Синоде была составлена и утверждена подробная инструкция, определяющая взаимоотношения со старообрядцами-самосожигателями, явным образом ориентирующая местные власти на применение репрессивных мер. В ней указывалось, что самосожжения происходят из-за происков «безбожных воров», которые обманывают бедных людей. Собрав их в какой-либо постройке, старцы безжалостно устраивают массовое самосожжение и затем легко завладевают скромным имуществом погибших. Но иногда самосожжения происходят по другим прозаическим причинам. Старообрядцы сжигают свои дома, в ревизских сказках числятся отныне умершими, перестают платить налоги и поспешно скрываются в глухих местах, где отныне «свободно предаются своему злочестию».

В такой обстановке репрессивные меры в отношении старообрядцев вообще и самосожигателей в частности продолжились и в 1730-1740-е гг. Так, в 1735 г. был разгромлен один из знаменитых старообрядческих монастырей – Ветка. «Это было разорение в полном смысле слова <…> всего захвачено было 13 234 человека и все они потом разосланы – одни по монастырям, другие в места родины, третьи в Ингерманландию». Повсюду над разосланными «был установлен строжайший надзор, положение их было крайне тяжелое». Аналогичные мероприятия осуществлялись и на Европейском Севере России. В 1743 г. поиски старообрядцев предпринимались на р. Печоре. С этой целью местная власть создала специальную комиссию, в состав которой, помимо священников, вошли два офицера и 55 солдат. Предполагалось ловить проживающих в скитах старообрядцев, сжигать их постройки, забирать имущество и везти обитателей старообрядческих поселений на суд и расправу в Архангельск. В случае сопротивления разрешалось применять оружие. Примечательно, что перед отправкой руководителей экспедиции инструктировали архангельский губернатор и архиепископ Варсонофий. Губернатор распорядился применять в отношении старообрядцев репрессивные меры, а епископ, напротив, требовал обращаться со старообрядцами по-христиански, «со смирением, не показывая никакой к ним злости». Действия экспедиции в основном развивались по разработанному губернатором сценарию. Поэтому ее закономерным итогом стала череда массовых самосожжений. Посланным архангельским губернатором чиновникам и военнослужащим удалось захватить 69 человек, из которых 27 пытками заставили отказаться от старообрядческого вероучения. Тогда же несколько человек погибли во время допросов, шестеро «старцев»-наставников подверглись заточению в монастыре, судьба остальных арестованных неизвестна.

Репрессии, осуществленные архангельским губернатором в отношении старообрядцев, сурово осудил Сенат. В декабре 1743 г. Сенат рассмотрел документы, поступившие из архангельской губернской канцелярии, и счел чрезмерно жесткими меры, принятые ею для борьбы против местных старообрядцев. В целом разгул репрессий заметно ограничивался страхом перед самосожжением, которое могло стать и реально было ответом старообрядцев на гонения. Радикальные решения, полагали в имперской столице, приводили к сокращению числа подданных – налогоплательщиков и исполнителей всевозможных повинностей. Так, посланные от Олонецкого духовного правления в 1743 г. кумбинским скитским старцам, «не смея решаться на крутые меры», вернулись ни с чем. В доношении, представленном в Новгородскую духовную консисторию, в этой связи указывалось: «ломать оные (избы. – М.П.) посланные по указу были опасны, дабы они себе не учинили поджега». Угрозы совершить самосожжение становились действенным средством, призванным обуздать разгул репрессий в отношении старообрядцев. Как утверждает информированный старообрядческий историк XIX в. П. Любопытный, после приезда в Выговское общежительство присланной из Санкт-Петербурга комиссии О.Т. Квашнина-Самарина (1739 г.), старообрядцы «сказали одним гласом»: если будут «с ними поступать варварски», как делает комиссия, то «будь она уверена» в трагическом финале. Жертвы притеснений недвусмысленно угрожали суицидом: «мы все решились лутче или разбежаться, либо благоговейно предаться огнесожжению, нежели вдадимся в руки кровожаждущей неверной комиссии».

В 1742 г. кузнецкая воеводская канцелярия случайно узнала о собравшихся в одной из местных деревень вооруженных старообрядцах, готовящихся к самосожжению. На место событий, в деревню Лепехино, отправился отряд драгун и казаков во главе с унтер-офицером. В инструкции, составленной для этого воинского подразделения, указывалось, что главная задача состоит в том, чтобы «успокоить умы раскольников и до горения их не допустить, убедив всех разъехаться по домам своим без опасения и боязни». Основную часть отряда предполагалось спрятать в лесу неподалеку от места скопления старообрядцев. Для переговоров «послать к ним только одного или двух смышленых людей», обязанных разъяснить им, что «к горению намерение они имеют от прельщения их лжеучителей, которые их приводят к прекращению здешней жизни и к будущему за злые дела мучению». Наставники самосожигателей, поясняли присланные из воеводской канцелярии проповедники, ведут паству в огонь по двум причинам. Во-первых, «для того, чтобы их неправое учение не обличилось» и, во-вторых, с тем, чтобы «не лишиться от простого народа скверного своего прибытка». После красноречивых обращений и длительных уговоров к потенциальным самосожигателям следовало применить силу. К ним планировалось послать казаков и драгун, переодетых «нищенским образом», и обманным путем проникнув в «згорелый дом», арестовать всех тех, кто собирался погибнуть в огне. На всякий случай предусмотрительные солдаты подготовили также длинные шесты с железными крючьями, чтобы вытаскивать людей из огня. На увещания старообрядцы ответили обычными в таких случаях ругательствами и отказались от дискуссий. Тогда командир приказал драгунам и казакам штурмовать здание, в котором засели самосожигатели. После начала перестрелки свершилось самосожжение: «не успел еще рассеяться пороховой дым, как пред отрядом уже представилась страшная огненная картина». Во время начавшегося вскоре следствия мнения представителей власти разделились. Одни порицали старообрядцев, приверженных самосожжениям, которые «намерение к горению имели от прельщения их же учителей, которые приводят их к прекращению здешней жизни». Другие обвиняли во всем неосмотрительного командира отряда, посланного для предотвращения «гари», поскольку он «набросился на раскольников без увещания их».

Крайне редко самосожжения удавалось предотвратить путем умелого вмешательства представителей местной власти. Один такой случай известен по материалам Томского края. В 1746 г. в деревне Тугозвоновой старообрядцы собрались для самосожжения. Катастрофу предотвратил специально для этой цели командированный из Кузнецка поручик Волков. Он прибыл с воинским отрядом, но спрятал своих людей в лесу. Обеспокоенным старообрядцам он объявил, что отправляется обучать драгун, а до них ему «дела нет». «Насмертники» повели себя необычным для такого рода ситуаций образом. Они, простодушно поверив офицеру, разошлись по домам. Тогда поручик с солдатами ночью «переловил зачинщиков дела – расколоучителей Терентия Бычкова и чернеца с Керженца Никодима с некоторыми из последователей. <…> Лишившиеся предводителей и товарищей раскольники присмирели и успокоились».

Иногда власти отменяли репрессивные меры после того, как участники самосожжения, добровольно отказавшиеся от «самогубительной смерти», были захвачены. Так, в сентябре 1743 г. Сенат рассматривал дело о самосожжении сибирских старообрядцев. Суть проблемы, которую предстояло решить, заключалась в следующем. Несколько старообрядцев, жителей Белоярской крепости, уцелели (вероятнее всего, просто сбежали) во время очередного самосожжения, унесшего жизни 18 человек. Вскоре они отреклись от старообрядческого вероучения и обратились к «никонианской» церкви. Сенат распорядился, учитывая внезапное и редкое для самосожигателей раскаяние, подвергнуть их сравнительно легкому наказанию: «для страха других, чтоб также не чинили (т. е. не участвовали в самосожжениях. – М.П.), учинить им наказание кнутом». В том случае, если бы они остались верны старообрядческому вероучению, их суровая участь была предрешена. Тогда «подлежали б они по именным указам не токмо наижесточайшему наказанию, но и смертной казни». В Сибирскую губернию, по итогам расследования, был послан указ, предписывающий не допускать старообрядческих «собраний». В случае их появления всех участников сборищ, «переловя, для увещания отослать в Духовное правление». За теми, кто обратился к синодальной церкви, предписывалось длительное время «смотреть накрепко, чтоб они в том пребывали твердо». Если старообрядцы останутся при своих прежних убеждениях, то надлежало подвергать их разнообразным карам, в том числе и смертной казни.

Итак, принимаемые против самосожжений меры носили противоречивый характер, как и в целом петровское законодательство по «раскольничьим» проблемам. Известно, однако, что сформировавшаяся в XVII в. тенденция к богословским спорам со старообрядческими наставниками получила продолжение в первой половине XVIII в., что привело к появлению ряда объемистых публицистических произведений, призванных разоблачить старообрядческие заблуждения и таким путем остановить «огненную» смерть. Во второй половине XVIII в. мы вновь наблюдаем противоборство двух тенденций: репрессивные меры постепенно, с большим трудом вытеснялись «увещеваниями».

 

Противодействие самосожжениям во второй половине XVIII в.

Вторая половина XVIII в. – особый период в истории взаимоотношений старообрядцев и российской власти. К концу царствования Елизаветы Петровны отношение к поборникам старой веры начало коренным образом меняться. Императрица впервые смягчила меры против участников «гарей». Она велела карать их не реальной казнью, а «политическою смертью». Эта разновидность наказания, «как известно, состояла в том, что виновного клали на плаху и объявляли ему смерть, а потом, подняв с плахи, посылали в каторжные работы». Факты реального применения этой странной для современного человека кары мною не обнаружены. Но, судя по этому распоряжению, сам подход к старообрядцам, даже самым радикальным и ненавистным власти, все же, пусть лишь в теории, заметно менялся. Так, в 1752 г. оренбургский губернатор И.И. Неплюев писал казанскому епископу Конашевичу, известному своей непримиримой позицией в отношении старообрядцев: «прошу Ваше Преосвященство оставить оных еретиков в покое, дабы в таком народе конфузии не учинить, причины не подать к побегу или к такому отчаянию, как в недавних годах в Исетской провинции случилось, что сами себя жгли».

В целом административные распоряжения и законы этого времени (в особенности 1760-х гг.), в той или иной степени связанные со старообрядцами, «направлены скорее против преследовавших раскол, чем против самих раскольников». Причиной постепенного отказа от наиболее радикальных форм преследования старообрядцев в 1760-х гг. стала забота о заселении южных, слабо освоенных окраин России. В 1761 г. появился императорский указ, приглашающий старообрядцев, в разные годы покинувших империю, вернуться назад и поселиться на вновь обретенных благодатных южных территориях Отечества. Добровольное переселение старообрядцев становилось возможным только после гарантий безопасности от преследований и предоставления им льгот в вероисповедании. Петр III дал старообрядцам неслыханное ранее обещание о том, что «в содержании закона по их обыкновению и старопечатным книгам ни от кого возбраняться не будет». В целом его краткое правление расценивается исследователями как благоприятный период, когда «прекращается открытая борьба правительства с расколом».

Данные конкретных следственных дел о самосожжениях старообрядцев также показывают, что во второй половине XVIII в. репрессии постепенно, очень медленно уходили в прошлое. Так, в 1752 г., получив информацию о подготовке к самосожжению в деревне Шипиницкой в 60 верстах от Барнаула, местная духовная консистория потребовала от Колывано-Воскресенского горного начальства принятия решительных мер. Однако при этом консистория настаивала на отказе от применения силы по отношению к тем, кто добровольно откажется от самосожжения: «дабы они от того их душепагубного раскольнического заблуждения отстали и впредь расколу не содержали, увещевать с кротостию, духовно, без озлобления». Тех, кто остается «в замерзелой раскольнической прелести упорственны», следовало под караулом препровождать в заводскую канцелярию. При этом консистория ссылалась на неизвестный указ императрицы, предписывающий не допускать «к сгорению собраний», ловить их участников и «отсылать оных в духовные правительства к увещанию и церковному соединению».

Непосредственно на местах за борьбу против самосожжений всегда отвечали случайно оказавшиеся поблизости, зачастую абсолютно не готовые к такой деликатной роли воинские «команды». В Российском государстве в этот период такая практика была вполне обычной. Точно так же местные власти вели борьбу с разбоем и многими другими правонарушениями. «Команды» руководствовались краткими инструкциями, которые всякий раз специально, поспешно, не обладая полной информацией о происходящем, составлял по такому случаю один из перечисленных выше органов власти. Так, в 1754 г. к старообрядцам, собравшимся для самосожжения неподалеку от Барнаула, в дер. Шипициной, по «определению» (приказу) Колывано-Воскресенской горной канцелярии отправился геодезии прапорщик Пимен Старцев «с пристойною командой». На основании архивных материалов середины XVIII в. Д. Сапожников описывает случай, когда в Каргопольском уезде для борьбы с самосожигателями наскоро собрали крестьян из окрестных волостей. Такого рода «гонители» далеко не всегда становились серьезной угрозой для старообрядцев, по многократно апробированному во время предшествующих «гарей» сценарию последовательно и неуклонно готовящихся к «огненной смерти». И все же в научной литературе, посвященной проблемам самосожжений, нередки упоминания о том, что страх перед гонителями и боязнь неизбежных пыток в случае ареста становились заметным фактором в организации самосожжений. Ведь путь к спасению и к нормальной жизни у тех, кто каким-либо образом проявил склонность к участию в «гари», явно отсутствовал.

Иногда, предотвращая самосожжения, представители местной администрации по привычке применяли силу. Реальные, подробно изложенные в отчетах факты указывают на то, что в ряде случаев власти действовали гораздо жестче, чем предписывали гуманные распоряжения императрицы. В своих решениях сторонники репрессивных мер могли опереться как на существующие, изданные ранее и не отмененные указы, так и на бытующее в российском обществе устойчивое представление о том, что со старообрядческими самосожжениями следует покончить путем жестких мер, а не богословской дискуссией и церковным покаянием. Например, в 1755 г. обнаружилось новое загадочное строение близ Пудожского погоста в Олонецком уезде. О нем «спрошенные жители объявили, что то строение построено для сожжения себя». Радикальные меры не заставили себя ждать. Получив тревожную информацию, Военная коллегия распорядилась действовать жестко: «не допуская неизвестных тех людей до богопротивного и злого к сожжению себя намерения <…>, тотчас то строение до основания разорить». Его обитателей, «живущих в том доме, всех, забрав под караул, отдать в Олонецкую воеводскую канцелярию». Схваченных во время исполнения приказа «двух мужчин и девку», принимавших участие в подготовке самосожжения, Военная коллегия предписала, «заковав в ручные и ножные кандалы, выслать в Санкт-Петербург за крепким караулом».

Одним из признаков новой ситуации стало изменение отношения к отдельным старообрядческим деятелям, с которыми власть в этот период старалась обойти с беспрецедентным гуманизмом. Так, в 1754 г. в архангелогородскую губернскую канцелярию был доставлен «расколыцик» Иван Кузнецов. На допросе он показал, что, скрываясь в лесу, занимался литературным творчеством и при этом резко выступал против господствующей церкви: «нестерпимые навел хулы и еретичества». Находясь в канцелярии, он явно не скрывал свои убеждения: произнес «тяжкие лаяния и хулы» на церковь. Затем высказался о ее пастве: «всех православных христиан в церкви без вычету назвал еретиками, погибельными сынами». Особенно сурово он охарактеризовал священников: «пастырей церкви святой без всякой причины нарек татьми, волками и лживыми пророки». При нем также обнаружились какие-то тетради, призывающие к самосожжениям. Исходя из всего произошедшего, было решено сжечь все произведения Ивана Кузнецова, а его самого почему-то наказали сравнительно мягко: «вместо кнута» «нещадно» били плетьми.

Разработанные во времена бескомпромиссного противостояния старообрядцам законодательные нормы продолжали действовать по инерции. Гуманные новшества, терпимость по отношению к ним с трудом пробивали себе дорогу. Настоятельные рекомендации о том, что с самосожигателями следует поступать предельно сурово, наиболее ясно и недвусмысленно изложил бывший старообрядец Г. Яковлев. Он отлично знал этих радикальных «водителей на гари» по личному опыту и поэтому мог утверждать, что любые переговоры и поиски компромисса с ними бессмысленны. Захватить их, утверждал Яковлев, можно лишь путем «крутого и нечаянного (внезапного. – М.П.) наезду», желательно ночью, «доколе не успели запереться, понеже наготове имеют запоры». В крайнем случае, можно сделать вид, что начались переговоры, «потом притвориться им, якобы отступить от них, и, отъехав с версту, запасть с дороги». Предварительно следует внимательно осмотреть местность и выяснить, «нет ли каковых надзорщиков в лесе», поскольку старообрядцы перед самосожжением нередко выставляют посты для того, чтобы гонители не появились внезапно и не пресекли их начинание. Наконец, необходимо внезапно атаковать, захватив старообрядцев врасплох: «как отворены будут двери, и станут выходить и входить, и тогда на них вдруг напасть».

В такой обстановке действовать новыми, гуманными мерами оказалось непросто. Так, узнав в 1755 г. о «собравшихся для созжения в построенную на реке Сутолоше (Каргопольский уезд. – М.П.) избу мужеска и женска полу осмидесяти двух душах», Новгородская духовная консистория предписала местным священникам надзирать за прихожанами, принимать меры для «отвращения таковых от расколу, а притом и о искоренении поимкою раскольнических учителей». В том случае, если выяснится, что «за кем ис приходских их людей какой раскол или в приходе своем раскольнические учители», священники обязывались «письменно доносить» духовным правлениям. Одновременно Белозерская провинциальная канцелярия просила Сенат распорядиться о наложении штрафа на Каргопольскую воеводскую канцелярию «за слабое по изымании расколнических учителей смотрение и допущение в лесных непристойных местах особого строения и пристани таковых собраней». Каргопольская воеводская канцелярия обязывалась в дальнейшем удерживать старообрядцев «от созжения и побегов». Не донесшие о подготовке к самосожжению старосты подверглись жестокому наказанию: их отрешили от должности и «на страх другим» избили батогами. Особое внимание своих подчиненных белозерский воевода обращал на «расколнической прелести предводителей и учителей». Старообрядческих наставников воевода требовал переловить «и по поимке их поступать в силу указов как со злодеями».

И все же во второй половине XVIII в. позиция местной и центральной власти в вопросе о самосожжениях начала постепенно смягчаться. С одной стороны, вновь и вновь власти убеждались, что бороться против самоубийств при помощи репрессий абсолютно невозможно. Более того, в некоторых случаях чиновники на местах боялись применять в отношении старообрядцев жесткие меры, приводящие, как известно, к фатальным последствиям. Так, в Сибири Исетская канцелярия, опасаясь новых самосожжений, «не стала подолгу держать у себя забранных раскольников, хотя бы они и не обращались в православие». Прежде, в конце XVII в., упорство могло привести не только к длительному сроку заключения, но и к смертной казни сторонников «древлего благочестия», отказывающихся покаяться несмотря на многократные священнические «увещевания» и угрозы чиновников местной администрации.

Специфика переломного момента заключалась в том, что и жесткие меры, явно провоцирующие самосожжения, еще не стали достоянием прошлого. Так, в 1750 г. Колывано-Воскресенская канцелярия настаивала, чтобы старообрядцы из ближайших в Колыванскому заводу местностей выплатили двойные подати за единоверцев, самосжегшихся в 1746 году, причем сразу за четыре года. Непродуманными действиями местной власти «для старообрядца создавалось положение, при котором он невольно задумывался: бежать ли ему в горы или идти на собрание к горению». В то же время представители верховной власти осуждали излишнюю жестокость местных администраторов. В 1761 г., после самосожжения заводских работников их деревни Кузино Исетского округа Оренбургской губ. правительственная комиссия объявила, что причиной «гари» стали преследования старообрядцев, регулярно осуществляемые местными чиновниками и духовенством.

Настоящим переломным моментом в противостоянии самосожигателям стал сенатский указ от 1 февраля 1762 г. «О прекращении изследований о самосожигателях». В нем предписывалось немедленно прекратить репрессии в отношении участников самосожжений. Кроме того, в нем содержались указания о тщательном расследовании причин «гарей» и потенциальных угроз, связанных с ними. Местные власти получили указание «разведать, нет ли где раскольнических для сожжения себя сборищ». В случае обнаружения самосожигателей «посылать туда достойных людей» и воздействовать мерами убеждения, без применения силы: «стараться через увещания от такого душепагубного намерения удерживать, и спрашивать их, <…> чего ради они такое чинят». В том случае, если «показывать будут, что <…> от причиняемых им по одному их расколу притеснений и забирания под караул, то их уверить, что производимые об них следствия уже уничтожить повелено, которые и действительно оставить, и содержащихся под караулом <…> отпустить и никого не забирать».

После восшествия на престол Екатерины II эта гуманная тенденция продолжилась. В этот период «частокол запретов в отношении старообрядцев и сектантов сменялся осторожным признанием “непотопляемости” мучеников за веру». «Манифест о прощении вин», изданный 22 сентября 1762 г., содержал строки о помиловании всем содержащимся под караулом по раскольничьим делам, кроме «прямых богохульников». Вскоре последовали еще более радикальные изменения в положении российских старообрядцев. Екатерининский указ 1762 г. подтверждал права переселяющихся в Россию старообрядцев и гарантировал: «как в бритье бород, так и в ношении указного платья никаких притеснений не будет». Последующие указы уравняли старообрядцев с остальным населением, предоставив им право свидетельствования в суде (1769 г.), освободив от двойного подушного оклада (1782 г.), разрешив занимать общественные должности (1785 г.). Факты позволяют утверждать, что многие выдающиеся государственные деятели тогдашней России, в том числе и всесильный фаворит императрицы Григорий Потемкин, поддерживали постоянные контакты с влиятельными, богатыми и образованными старообрядческими наставниками.

Все эти нововведения в религиозной сфере самым решительным образом изменили отношение власти к старообрядцам-самосожигателям. Заметим, что некоторые распоряжения, смягчающие участь самосожигателей, появлялись и немного ранее основной массы либеральных законов. Так, указ Сената от 19 июня 1761 г. в связи с самосожжением 150 человек в деревне Кузиной Исетской провинции возлагал всю вину за самосожжение не на старообрядческих наставников, а на Тобольскую духовную консисторию. Последняя, как говорилось в указе, «весьма неприличные поступки против означенных исетских жителей оказывает». Особые обвинения выдвигались в адрес местного священника Нагибина: «от чинимых оным попом и бывшею с ним командою раззорений душепогибельное сожжение и смятение народа последовало». Обращаясь к Синоду, Сенат решительно потребовал, «дабы духовные команды и персоны от таковых неприличных должности их поступок имели воздержание и развращенных на путь истины приводили и усмиряли мечом духовным», избегая репрессивных мер. Местным властям приходилось учитывать изменения в законодательстве, стремительно происходящие у них на глазах.

В 1762 г. новгородский и великолуцкий архиепископ Димитрий был обеспокоен тревожными известиями из дер. Псижи дворцовой Коростинской волости. Как доносил местный священник, крестьяне собрались в одном из дворов, «изнутри запершись крепкими затворами, и наволочено де там соломы, да и везде оной двор обвешан кругом льном и обкладен снопами, и около ж де того двора и из них же крестьян караульные стоят с ружьями и рогатинами». Поведение крестьян столь же красноречиво говорило об их намерениях: «имение де свое те крестьяне раздают себя поминать и прощаются, и как де из всего видно, они намерены сгореть». Собравшиеся для самосожжения выступили со вполне знакомыми по другим аналогичным ситуациям заявлениями. Они произнесли «ругательства православной веры и духовного чина людей», а местного священника пообещали вскоре «убить до смерти».

Новгородская духовная консистория, в очередной раз столкнувшись с проблемой самосожжений, начала действовать привычными методами. К старообрядцам была отправлена «духовная персона», на которую возлагалось «увещевание» готовящихся к смерти. Вскоре под стенами избы, где собрались самосожигатели, появился протопоп новгородского Николаевского собора Алексей Родионов. Некоторое время спустя он сообщил консистории, что «тех крестьян от Священного Писания многократно от того пожегу увещевал». Но в ответ услышал лишь громогласные «хулы на православную веру, священный чин и всё христианство». Тогда «ко отвращению сего злого намерения и уговаривания, чтобы разошлись по своим домам» к старообрядцам начальство послало писаря Буханова. Ему вотчинная канцелярия поручила зачитать потенциальным самоубийцам указ, «чтоб они от еретической прелести отстали и разошлись по своим домам». Но и он не достиг успеха. Старообрядческий наставник в ответ на увещевания заявил: «Мы указа не слушаем, да и впредь слушать не будем, хоша десять таких указов пришлют». «Множество народа» его поддержало, говоря: «Ныне де какая вера и какой государь, что учинил, брадобритие и платье и сапоги носят немецкое, а рукава уские, то у нас носят беси, а у архиерея де какая вера, что попы пригоняют к исповеди силно, и мы за Христа и за свою веру умереть рады». Особые претензии собравшиеся предъявили местному священнику. Они обвиняли его в нарушении тайны исповеди («наше покаяние объявляет в народ»), незаконном сборе денежных средств и продуктов с крестьян и в том, что он «стал их сильно принуждать, чтоб они шли на исповедь, к причастию».

Узнав обо всех этих безуспешных попытках представителей местной власти и духовенства, Сенат распорядился не применять к старообрядцам репрессивные меры. В указе подчеркивалось: крестьяне «ныне за то, что они оставя домы свои, собрались в показанной деревне самоволно», произнося при этом «о святом причастии непристойные слова», достойны кары: «жестокого по правилам государственным истязания». Но вследствие репрессивных мер происходят самосожжения и «народ гибнет безвозвратно, отчего как казна, так и владельцы претерпевают невозвратный убыток». Поэтому нельзя посылать «воинскую команду». Напротив, Сенат распорядился «об оном их преступлении дальнейшего следствия не производить», разрешить старообрядцам креститься «двоеперстным сложением» и записать их в двойной подушный оклад, как и прочих старообрядцев в России. После этого распоряжения старообрядцы начали расходиться. Надворный советник Гвоздев с удовлетворением сообщал Новгородской губернской канцелярии, что «из имеющегося у деревни Псижи <…> богомерзкого и противного зборища возвратились по-прежнему в домы свои мужеска пола три, женска четыре человека». Вслед за ними разошлись и все остальные. Лишь две «крестьянские дочери», девушки восемнадцати и двадцати лет, глубоко проникшиеся словами старообрядческого проповедника, не пожелали возвращаться к нормальной жизни. Они, «почитая себя за мучеников», ушли в лес и, найдя там поленницу дров, «зажигались и хотели сгореть». Но осуществить свое намерение им не удалось. Инстинкт самосохранения оказался сильнее: «огня оне не стерпели». Одна из девушек обожгла себе икру, а другая, как изящно говорилось в документе, – седалище. Выскочив из пламени, они бросились в воду, а немного остынув, отправились домой и приступили к повседневным работам.

В феврале 1765 г. опубликован сенатский указ, подтверждавший другой, не сохранившийся законодательный акт, напрямую касавшийся действий в отношении старообрядцев-самосожигателей. В нем излагалась конкретная ситуация: собравшиеся в деревне Щибенце Новгородской губернии 18 старообрядцев обоего пола сожглись декабрьской ночью 1764 г. Новгородский митрополит, беспокоясь о возможном повторении аналогичных трагедий, запросил у Сената «наикрепчайшее подтверждение» о противостоянии самосожжениям, «к совершенному оных пристойным образом отвращению и недопущению». Сенат, в свою очередь, обратился к указу, собственноручно подписанному Екатериной II. В нем содержались подробные распоряжения о действиях в отношении еще одной группы старообрядцев, готовящихся к самосожжению в деревне Любачах. Молодой императрице, впервые в жизни столкнувшейся с проблемой самосожигательства, опытные гонители старообрядцев предлагали действовать испытанным путем свирепой расправы. Предложенные меры описаны в том же документе: «не соизволит ли Ея Императорское Величество повелеть тех собравшихся на сожжение самих себя раскольников как мужеск, так и женск пол и детей их, в том собрании находящихся, кои окажутся 10 лет и выше, <…> забрав неприметною командою под караул, сослать на Нерчинские заводы в работу».

Но императрица избрала иной способ действий. В указе предписывалось «выбрать из тамо живущих раскольников поумнее, которые и поблагонравнее, и послать оных уговаривать». Правительство намеревалось действовать через самих старообрядцев, которые личным примером, при близости убеждений, могли воспрепятствовать «душепагубному о сожжении самих себя намерению». Таким образом, впервые на законодательном уровне закреплялась существующая с конца XVII в. практика кропотливых и небезопасных переговоров со старообрядцами-самосожигателями. Известно, что в 1764 г., во время захвата старообрядцами Троицкого Зеленецкого монастыря, к собравшимся «по раскольническому своему суемудрию для созжения» старообрядцам были направлены «для уговаривания оных к выходу расколники из Новоладожского купечества». Однако их миссия не увенчалась успехом. Собравшиеся для самоубийства отказались разговаривать, «ругаясь и понося, в согласие не дались». В том случае, если переговоры окажутся безуспешными, предполагалось захватить их «неприметною командою» и взять под караул, для чего в Новгороде немедленно нашлись храбрецы – «способные люди». В своей заключительной части указ 1765 г. предписывал всем российским губернаторам устойчивый алгоритм. Если «в губерниях их раскольнические для сожжения сборища явятся», то следует поступать следующим образом: начинать «увещание» с надеждой, что они «из тех своих сборищ разойдутся в свои домы». Лишь в случае непослушания самосожигателей надлежало арестовывать и держать под караулом до особого распоряжения Сената.

В 1780-е гг. воинские команды, имеющие дело со старообрядцами, готовыми к самосожжению, получали инструкцию «стараться все то окончить с доброхотством, человеколюбием и с осторожною кротостию, дабы все объявленное скопище не погубило себя». В приложении к данному исследованию опубликованы документы, подтверждающие практическое осуществление этого предписания (см. Приложение 3). Доказательством того, что такая линия поведения стала нормой во взаимоотношениях местной власти и старообрядцев, служит указ Ялуторовской канцелярии, опубликованный А.А. Павловым. Канцелярия предписывала повсюду разыскивать крестьян, «ослепленных суеверием», намеревающихся сгореть и для этого «отлучившихся от домов своих мужеска и женска пола людей», которые, возможно, скрываются в лесах. В случае обнаружения таковых надлежало не казнить этих несчастных жертв обмана, а «возвращать в дома их и внушать им, что сие переданное им учение отнюдь не спасение души их, но сущая погибель».

Исключение делали для наиболее одиозных фигур: старообрядческих наставников – инициаторов и непосредственных руководителей самосожжений. Их тщательно разыскивали для жестокого наказания. Отметим также, что власть на закате эпидемии самоубийств наконец разработала устойчивые правила расследования всех обстоятельств произошедших «гарей», делая основной упор именно на аналитической работе и профилактике новых самосожжений. Так, после самосожжения в Ребольском погосте в 1784 г. по распоряжению из Канцелярии ее императорского величества местная администрация задалась целью «прилежно разведать, помянутый крестьянин Семенов (наставник самосожигателей. – М.П.) сам сжегся, или он и другие, кто в живых не остались ли, и кем они к пагубному самоубивству прельщены, и откуда такие лжеучители приезжают».

Таким образом, в течение изучаемого периода отношение центральной власти к проблеме самосожжений претерпело значительные изменения. С одной стороны, реальные события: бесславная осада старообрядческих скитов, невозможность предотвратить гибель самосожигателей – вновь и вновь заставляли российских самодержцев убеждаться в том, что репрессивные меры не могут остановить стремящихся к смерти. С другой стороны, эволюция законодательства по вопросу о самосожжениях связана с общими изменениями в российском праве, отражающем отношение властей к набирающему силу старообрядческому движению. Постепенное прекращение наиболее жестоких форм гонений (казни, калечащие телесные наказания) и интеграция старообрядцев в российское общество становились предпосылкой для отказа от жестких мер по отношению к самосожигателям. Однако весь широкий диапазон принимаемых мер не приносил решающего успеха на протяжении столетия. Эпидемия самосожжений находила все новых и новых жертв, «технология» массовой гибели становилась все более отточенной. Благодаря всему этому «гари» быстро распространились по территории России и на длительное время стали неотъемлемым атрибутом ее религиозной жизни.

Важно обратить внимание и на другой аспект проблемы. Гонения на инакомыслящих происходили практически непрерывно в разные исторические эпохи, в разных странах. В современной литературе нередко встречаются рассуждения о том, что «жесткая правительственная политика по отношению к поборникам древнего благочестия» вызвала «целую волну старообрядческих самосожжений». Здесь есть и основа для размышлений, и основания для возражений. Ведь только в России, в старообрядческой среде, распространенным ответом на репрессии стали не восстания, вооруженное сопротивление или бегство на отдаленные окраины огромной империи, а массовые самоубийства. Это, на мой взгляд, со всей определенностью показывает, что в самом старообрядческом вероучении был составной элемент, способствующий обоснованию «гарей», толкающий к активным действиям и приводящий, в конечном итоге, к гибели тысяч сторонников «древлего благочестия». Об идеологическом обосновании самоубийства во имя веры, предпринятом старообрядческими литераторами в конце XVII – начале XVIII в., речь шла в первой главе. Теперь предстоит обратиться к изощренной «технологии» самосожжений.