Старец-руководитель «самосужденников»

В процессе своего развития старообрядческое движение сформировало, отчасти стихийно, а отчасти и целенаправленно, путем планомерной подготовки, особую группу религиозных лидеров – руководителей самосожжений. Они принимали на себя нелегкую обязанность подготовить все необходимое для самосожжения и «предаться свирепству огненному» вместе с десятками, а иногда и сотнями приверженцев. Появление среди старообрядцев ярых сторонников добровольной гибели стало неожиданностью даже для многих противников никоновских реформ. «Жалобница» вполне отражает панические настроения конца XVII в.: «И явишася проповедници беструдного спасения и славнии учители самогубительныя смерти, не обинующеся бо глаголаху своим учеником, аще огнем или ножем подобает убивати самому себе». Если в самосожжении не принимал участие никто из образованных старообрядцев – «книжников», то это странное обстоятельство вызывало недоумение современников. Излагая историю «гарей» конца XVII в. в Каргопольском уезде, Евфросин пишет: «все простецы, не бе в них ни единого книжника, то тако просто запершися, зажгошася». Заметим, что в современной литературе по истории старообрядчества содержатся аналогичные выводы: «Самосожжения происходили часто под влиянием “расколоучителей”».

Власти сразу после первых самосожжений пришли к выводу о том, что единственной причиной массовых самоубийств является деятельность опаснейших преступников – старообрядческих наставников. Отсюда проистекало вполне логичное умозаключение: стоит переловить и уничтожить их, умелых и опасных «водителей на гари», как самосожжения тотчас прекратятся. Об этом свидетельствует грамота царя Алексея Михайловича арзамасскому воеводе Т.Б. Булгакову, предписывающая «кликать по многия торговыя дни всем, чтобы всяких чинов люди таких прелесников у себя в домах не держали, и где объявятца, имая ж их, приводили к вам в Арзамас в приказную избу». В случае поимки старообрядческих наставников следовало «сажать в особую тюрьму скованных и велети их беречь накрепко», используя для этой цели наиболее благонадежных людей – стрельцов и пушкарей, «скольким человеком пригож».

На протяжении ряда десятилетий отношение общества к старцам оставалось неизменным. Обобщая накопленный к середине XVIII в. опыт, Синод в совместном с Сенатом указе от 13 мая 1745 г. выдвигал против вожаков самосожигателей расхожие обвинения в обмане своих приверженцев и невежестве: «мнимые от них наставники и сами свое заблуждение разумея, прельщающеся привременным житием, остаются в окаменении, утверждая прелести свои разными вымыслами и обманы». Самая главная их ложь, по мнению Синода, заключалась в проповеди мнимого мученичества, которое проявлялось «аки-бы за веру толь твердую сожиганием самих себя». Но для себя эти наставники, как полагали в Синоде, явно выбирают более легкий жребий: «над собой оные мнимые наставники раскольнические отнюдь никогда не делают, но только у неразсудных временную и вечную жизнь лукавством своим отъемлют».

В качестве аргумента приводились ссылки на опыт противостояния самосожигателям: «как и по делам в Святейшем Синоде много явно, что не себе, но оных единых к тому злу приводят». При этом старцами, как утверждалось далее в документе, движут не духовные, а исключительно корыстные мотивы: «сами не сожигаются и оставшимся имением их богатятся». Первым об этом заявил сибирский митрополит Игнатий (И.С. Римский-Корсаков), который даже приводил подробное описание одного из самосожжений, перед которым старообрядческий наставник якобы прорыл подкоп, ведущий из «згорелого дома» наружу, через который он намеревался скрыться. Но собравшиеся для самосожжения старообрядцы, по утверждению митрополита, помешали старцу сбежать. В итоге он разделил общую участь – погиб в огне. В XVIII в. местные администрации всячески подчеркивали особую роль наставников в самосожжениях, объясняя подданным, потенциальным жертвам, что «ни один из их лжеучителей никогда не сгорает, а по сожжении их, ничего неведующих, такие учители всегда из собрания выходят».

В целом можно сказать, что эти наставники вызывали сильнейшую ненависть как значительной части местного населения, свидетелей «гарей», так и властей. Но и в старообрядческой среде отношение к ним было неоднозначным. В конце XVII в. нередко возникали такие ситуации, когда старообрядческие наставники яростно сталкивались между собой в споре за паству. Причем самой главной точкой преткновения становился вопрос о самосожжениях. Так, в 1683 г. старообрядческий наставник Иван Дементьев случайно повстречал в деревне Остров Новгородского уезда проповедников самосожжения старцев Прокофия, Ефрема и Михаила, опиравшихся в своих рассуждениях на распространенный аргумент: «ныне в церковь нужд ею привлекают». Иван «тем учителем спорил», приводя доводы из Священного Писания, но его проповедь не принесла успеха. Более того, противнику «гарей» пришлось спешно покинуть деревню. Оставшиеся в ней жители вскоре погибли. Под влиянием проповедей они собрались в овин, «обволоклись соломою и сожглись». Самосожжение унесло жизни примерно 120 человек.

В такой зловещей обстановке образованные старообрядческие проповедники, талантливые авторы полемических произведений против «гарей», включились в борьбу со зловещими старцами – «водителями на гари». Ярый противник самосожжений, Евфросин не жалел мрачных красок для изображения наставников самосожигателей. Так, об одном из них он писал с убийственной иронией: «бедный старичок-черничок, учит по уставом диким и лешим, вякает же, бедной, что кот заблудщей». Суть его смертоносного учения предельно проста: «как себе не убей, толко говори, что за Христа; хоть в болото, хоть в лоханю потопися и ртом нахватайся мерския воды и захленувся умри <…> – все то добро и Богу угодно». В научной литературе начала XX в. легко найти аналогичные высказывания. Как полагали исследователи суицида, «среди фанатиков, лишающих себя жизни из религиозных побуждений, несомненно, существуют люди больные. Можно с большим основанием считать таковыми руководителей, проповедников раскольничьих самоистреблений».

Действительность далека от карикатуры, созданной талантливым старообрядческим писателем и поддержанной в дальнейшем просвещенными специалистами-психологами. Являясь результатом внимательного анализа реальных политических событий, сопоставления происходящего в стране с эсхатологическими пророчествами, самосожжения всегда оставались продуманным мероприятием. Судя по архивным документам, «гари» предшествовала длительная и, пожалуй, довольно хладнокровная подготовка, во время которой старообрядческие наставники применяли свои обширные богословские, психологические, технические и военные познания. Вероятно, старообрядцы, организуя все новые самосожжения, быстро накопили значительный опыт в этой сфере. Выдающаяся роль здесь принадлежала бродячим старообрядческим наставникам, имена которых в основном, особенно в XVIII в., неизвестны. В некоторых случаях ими становились бывшие церковники: отказавшиеся принять никоновские реформы приходские священники или соловецкие монахи. Самым знаменитым из их числа по праву стал черный дьякон Игнатий. Начиная с 1666 г., он принял активное участие во внутренних монастырских спорах об исправлении богослужебных книг и обрядов.

В конце 1666 или начале 1667 г. Игнатий покинул взбунтовавшийся Соловецкий монастырь и занялся пропагандой главных идей старообрядчества на Севере России. Хорошо знавший Игнатия старообрядческий публицист Евфросин с почтением указывал на высокую образованность черного дьякона: «Книгам был читатель, и охочь и досуж». Около двадцати лет Игнатий скрывался от постоянных преследований, «ведя жизнь странствующего проповедника <…> оставаясь фактическим главою старообрядцев в Поморье». Как пишет французский историк Пьер Паскаль, Игнатий «избрал местом своей апостольской деятельности Повенецкую область на север от Онежского озера: он был великим аскетом, любителем книг, приобретал учеников словом и пером и считал себя призванным основать большой монастырь». Судьба распорядилась иначе. В марте 1687 г. Игнатий выступил организатором крупнейшей в истории России «гари» в специально для этой цели захваченном старообрядцами древнем Палеостровском Рождественском монастыре. Другим заметным проповедником самосожжений, также скончавшимся со своими подопечными – собранными их разных мест крестьянами – стал бывший соловецкий монах Пимен, который возглавил «гарь» в Березовом Наволоке Шуезерского погоста в 1687 г.

Иногда в роли наставников самосожигателей выступали представители белого духовенства. На это указывают в первую очередь сибирские материалы. Самосожжением на реке Березовке в Тобольском уезде (конец XVII в.) руководил старец Даниил – бывший священник Деметиан. В 1678 г. он организовал в 12 верстах от Ялуторовской слободы Тобольского уезда собственную пустынь. В ней он занялся пострижением всех желающих в монашество, проповедовал учение о близком конце света. В ночь на 6 января 1679 г. пустынножители подожгли свои дома и сгорели. Во время этого массового самосожжения погибло около 1700 человек. Вполне вероятным представляется предположение о том, что старцы-проповедники «огненной смерти» отличались от своих подопечных значительно более высоким уровнем образования, действовали уверенно и постоянно находились в поисках новых приверженцев. Об этом повествует современник событий, старообрядческий писатель конца XVII в. Евфросин, описывая сборы желающих заживо сгореть: «Езжаху проповедницы по волостем на собрание насмертников, жен и девиц. И хотящий к ним текаху скорим путем в царство».

Одним из первых в числе исследователей причин самосожжений вопрос о лидерстве в среде приверженцев «огненной смерти» поставил И.А. Сикорский. Он полагал, что внутри общины самоубийц всегда возникало «патологическое ядро, состоящее из субъектов наиболее болезненных и односторонних». Под энергичным руководством наставника оно становилось «опасным источником психической заразы». В современных исследованиях, посвященных старообрядческим «гарям», роль наставников-самосожигателей также всячески подчеркивается. Высказываются не вполне, на мой взгляд, обоснованные, преувеличенные предположения о том, что «именно их страстная проповедь и демонстративные акции протеста влияли на настроение людей, раздражали местное духовенство, возбуждали “властительския гневы” и, в конце концов, запускали механизм репрессий, приводивший к трагедиям». В современной литературе легко найти аналогичные высказывания: «толчком к уходу крестьян, сбору их для массового самоубийства либо всплеску недовольства действиями власти, приводящего к организации “гари”, является деятельность старообрядческих учителей». В действительности наставники действовали куда более осторожно, скрывали свои подлинные намерения, умело маскировались под обычных бродяг.

О странствующих проповедниках «огненной смерти» упоминают и документы конца XVII в. Так, старообрядческий наставник Тимошка, о котором говорится в царской грамоте новгородскому митрополиту Корнилию, «многих крестьян расколу научил, и от церквей Божиих отлучил, и младенцев крестил, а иных старых и малых вновь перекрещивал». Итогом его деятельности стало массовое бегство за «свейский рубеж» и самосожжение: «в деревне Острове, собрався в овин, сгорело человек с тритцать». В Олонецком уезде в конце XVII в. подвизался старообрядческий наставник Федка Пуллоев. Благодаря его неустанным проповедям в Паданском и смежных с ним погостах «учинился мятеж великой, многие люди <…> розбрелись и, собрався, построили пристанище». В нем позднее совершилось самосожжение под руководством другого странствующего старообрядческого лидера – бывшего соловецкого монаха Пимена. Эта же устойчивая закономерность проявилась столетие спустя в деятельности старообрядческого наставника по имени Фалалей, который, появившись в 1800 г. в Аткарском уезде Саратовской губернии, поначалу скрывал свои губительные намерения, обучая местных жителей грамоте. Некоторое время спустя, добившись симпатий крестьян, он перешел к выполнению главной цели – проповеди добровольной смерти. Фалалей начал объяснять своим новообращенным сторонникам, что «в нынешнее антихристово время нет для человека никаких средств к спасению души, кроме вольного самоубийства». Вскоре вдохновленные его словами местные жители собрались в пещере для самопогребения.

Оказываясь среди потенциальных жертв, старообрядческие наставники поначалу не заявляли об истинных целях своего прихода, а занимались обычным для «расколоучителей» делом: совершением обрядов. На этом этапе для пришельца было важно преодолеть «синдром отчуждения». Некоторые священники, современники событий, были глубоко убеждены в том, что наставники бродят повсюду, заходят в крестьянские дома и настойчиво подстрекают всех без разбора местных жителей к самосожжению. Противостоять их действиям непросто и очень опасно. Так, пономарь Федор Шмаков доносил в 1725 г. Варнаве, архиепископу Холмогорскому и Важскому, что по всему Мезенскому уезду ездят старообрядцы, «для своих безделных корыстей собирают хлеб». Они «сами себя называют святыми, <…> к своей раскольнической прелести привлекают и всячески от святой соборно апостольской церкви простонародных людей отвращают». Далеко не все священники, говорилось далее, принимают меры для борьбы со старцами. Многие из них, напротив, способствуют их деятельности из корыстных побуждений. О бродячих проповедниках «знают всяк в своем приходе священники и об них, раскольниках, они, священники, не доносят и укрывают, а паче им, раскольникам, помогают».

Есть и другие свидетельства о начальном этапе в деятельности старцев, готовящих самосожжения по сходным сценариям. В начале 1741 г. к каргопольскому воеводе явился один из местных крестьян и объявил, что в Канакшенской волости поселились старообрядцы. Их наставником стал беглый монах Василий, который, пояснял крестьянин, пытается заменить собой местного священника: «перекрещивает всех приходящих к нему людей и умерших раскольников там погребает». В происходящих событиях наученные горьким опытом местные администраторы увидели стандартную подготовку к очередной огненной драме. Сразу после получения информации к потенциальным самосожигателям отправился небольшой наскоро собранный отряд под руководством капрала Ивана Коршунова. Согласно инструкции, он должен был напасть на старообрядцев, арестовать их и привезти в Каргополь. Вскоре после появления солдат старообрядцы сожглись.

Результаты деятельности старообрядческих проповедников (массовые самосожжения и другие формы самоубийств) очевидны. Как говорилось в цитируемом документе, «многия простонародныя люди погибают огнем, сожглись и в воде потопились, и впредь многих прельстят и уловят к своей прелести». В 1723 г. архангельский владыка Варнава доносил Синоду о начавшихся в его епархии самосожжениях: «в одной волости таковые раскольники, с лжеучителем своим раскольническим, мужеска и женска полу, и младенцев пять человек, обволокши овин соломою, в нем сгорели». В XIX в. эта особенность поведения проповедников «огненной смерти» и других способов самоубийства не претерпела существенных изменений. Так, руководитель старообрядческого самосожжения, произошедшего близ хутора Кастенки Воронежской губернии в 1812 г., старец Филатий, за 5–6 лет до трагедии вырыл пещеру неподалеку от места будущих событий. Поселившись в пещере, он «начал частенько навещать хутор, причем каждый раз приносил с собою какия-то книги, которые читал и толковал казакам». Вскоре к Филатию пришел другой чернец и поселился вместе с ним. Они обзавелись всем необходимым, но прежде всего образами и книгами, начали совершать богослужение по старообрядческим правилам. Их влияние быстро распространялось. Вскоре большинство хуторян бросили приходскую церковь, прекратили общение с духовенством и стали посещать пещеру, «потому что Филатий всех их увлек в свою веру». Дело закончилось самосожжением.

Таким образом, оказавшись среди потенциальных участников самоубийства, проповедник добровольной гибели, как правило, длительное время скрывал свои намерения. Приступая к проповеди, он использовал разные средства, постепенно приводящие местных жителей к мысли о гибели. Так, один из сибирских наставников, Яков («Якунька»), «сам сый иконописец», раздавал своим сторонникам плакат, на котором он изобразил «церковь и дьявола, во образе змия, оплетшася окрест церкви, и изблевающа яд свой скверный на пречистыя Христовы тайны». Это изображение он усиленно тиражировал для того, чтобы люди почувствовали отвращение к церкви и православному духовенству: «да люди мерзятся церковию и чуждаются пречистых Христовых таинств».

Несмотря на некоторые экстравагантные черты поведения, старец, особенно на первых порах, не привлекал пристального внимания местной власти. Этому способствовал его внешний вид. Судя по сохранившимся в следственных делах сведениям, облик старца был вполне заурядным. Он казался своим и не вызывал опасений. Кроме того, учитывалось и предстоящее следствие. Не случайно уцелевшие старообрядцы на допросах часто не могли привести никаких особых примет и тем более дать детальное описание внешности своего наставника. Иногда свидетельства, содержащиеся в материалах делопроизводства, излагались странным образом. Тюменский крестьянин Сидорко сообщил на следствии в 1687 г., что видел «двух старцов: один старец без уха, а другой моложе».

В некоторых случаях старообрядцы, извлеченные в последний момент из огня, на допросах не могли или не желали вспомнить даже имена своих наставников и, тем более, подробно рассказать о том, откуда те пришли. Так, Стенка Климов, сорванный осаждающими (вероятно, при помощи крюка) со стены старообрядческого острога незадолго до самосожжения в верховьях р. Кокшеньги, дал сравнительно подробные показания. Он утверждал, что «строителем де в том остроге был чернец Исайя из Ярославля города да с Вологды два чернеца – Феодосей, а другому имя он пропаметовал, и ис которых монастырей те чернецы – того он не ведает». Заметим, что дорожный статус старообрядческого наставника играл важную роль в быстром обретении им позиций лидера. Дорога существенно облегчала обмен эзотерической информацией, а страннику было значительно проще, чем местному жителю, занять положение духовного наставника в крестьянской среде. Эти старцы, «начитанные, даровитые, нравились простому народу, казались истинными учителями, радящими о его спасении». Они «говорили о предметах самых трогательных для простодушно-набожного сердца, глубоко потрясающих душу верующего, как то: о наступлении последних времен, о пришествии Антихриста, о приближении второго пришествия Христова, о страшном суде и т. п.». Противник самосожигателей Евфросин высказывался по этому вопросу значительно более иронически. Простаки, слушающие искусную проповедь о самосожжениях, становились объектами психологически точно выверенных манипуляций: «Старец, взирая, слезы ронит; отроковица, смотря, сердце крушит». В любом случае, таинственность появления старца на месте будущей «гари» придавала особое значение его проповеди. Происхождение старообрядческих наставников, вдохновлявших местных жителей на самосожжения, нередко оставалось секретом как для самих участников массовых самоубийств, так и для следствия. Так, в 1756 г., во время следствия по делу о самосожжении в Устюжской волости, предпринималась попытка выяснить, кто являлся наставником самосожигателей. Но в результате пришлось донести Сенату, что хотя и «было следовано, точию предводителей тому не сыскано».

В показаниях свидетелей старообрядческого самосожжения, произошедшего в 1784 г. в деревне Фофановской Ребольского прихода, записано, что «оному раскольническому сборищу начальником был пришедший в ту деревню на масленой недели неведомо откуда старик, а как ево звали именем, и отчеством и прозванием, не знают». Сохранившиеся в памяти особые приметы старца никак не могли помочь следствию. В их числе, как утверждали крестьяне, особого внимания заслуживал головной убор: «толко имелся на нем серый кафтан, а на голове холщеной серой кукул». Головной убор под названием «кукул» (кукель, т. е. накомарник) широко использовался карелами во время повседневной работы в лесу. Но он же по традиции входил в состав смертной, надеваемой на покойника одежды. Старообрядцев эта разновидность головного убора привлекала, скорее всего, своим явным сходством с монашеским клобуком. Изредка внешний облик старца выделялся из общей массы местных жителей. Так, после самосожжения в Тобольской епархии 1 августа 1750 г. в числе погибших от дыма, но несильно обгоревших участников «гари» следователи обнаружили «одного неизвестного, одетого в кафтан красного доброго сукна, с четками в руках и на шее», которого и сочли руководителем самосожжения.

Подавляющее большинство известных старообрядческих наставников-самосожигателей были мужчинами. Упоминания об отважных женщинах-предводительницах сторонников «самогубительной смерти» крайне редки. Так, в числе сгоревших 22 марта 1751 г. в доме крестьянина Андрея Шамаева были, по словам вытащенного из пламени Ивана Сургутова, «три старухи, пришедшие откуда-то издалека, которые наставляли собравшихся сгореть». Иногда разделение «насмертников» по половому признаку приводило к тому, что для успешной организации самосожжений требовались как старцы, так и старицы. В 1743 г. в Мезенском уезде среди готовых к самосожжению старообрядцев следователи увидели наставницу Александру, родом из Ростова. Она руководила женщинами, готовящимися к смерти, в то время как мужчинами-участниками «гарей» руководил ее земляк Иван Анкидинов. Современный исследователь проблем ранней старообрядческой истории А.В. Бородкин отмечает редкий факт «чисто женского самосожжения».

При любом развитии событий важной составляющей деятельности старца стал поиск сторонников. На них он в дальнейшем мог опереться при планомерной подготовке «огненной смерти». Некоторые из них впоследствии сами становились старцами – руководителями самосожжений. Источники позволяют утверждать, что процесс подготовки новых наставников для будущих «гарей» еще в конце XVII в. стал непрерывным и осуществлялся как путем случайных знакомств, так и методом вполне осознанного выбора будущих наставников из среды самосожигателей. Самой известной личностью на этой стезе является бывший соловецкий монах Игнатий, который сам возглавил одно из самосожжений, но прежде заставил уйти из Палеостровского монастыря, где готовился массовый ритуальный суицид, своего ученика Емельяна. В изложении старообрядческого историка Ивана Филиппова ситуация выглядела следующим образом. Емельян принял деятельное участие в подготовке первого палеостровского самосожжения, активно собирал сторонников – будущих «насмертников», но перед их гибелью старец Игнатий обратился к нему с такими словами: «Пойди, чадо, и собери себе другое собрание!». Емельян последовал совету старца и спустя небольшое время возглавил второе массовое самосожжение в том же Палеостровском монастыре.

Часто будущие проповедники «самогубительной смерти» находились среди бродяг. Странники имели большой опыт межличностных контактов, умели войти в доверие и нередко становились идеальными проповедниками «огненной смерти». В начале 1676 г. в Арзамасском уезде был пойман нищий Стенка Слепой. Под пыткой он признался, что ходил «по селам и по деревням в мир», кормясь милостыней. Во время странствий Стенка повстречал «неведомого человека суздальца». Старообрядец признался, что его наставником в свое время стал «учитель старец Варлам, а живет де он сам друг в келье серед Муромского лесу». Затем суздалец показал Стенке книгу «московской печати» и пояснил, «что де та книга Кирилла Иеросалимского». Читая книгу, суздалец пояснял, что «ныне уставили веру новую», а также учил своего нового знакомого какой-то другой связанной с самосожжениями «прелести». Вскоре они стали вдвоем ходить по деревням «и прелести учили крестьян», поясняя, что «у всякого человека церковь телесная, а кто де в нынешнее время на огни сожжется, тот де примет венец». Наставники достигли желанной цели: «в Арзамасском уезде, многие крестьяня послушав, на огни пожглись». Вдохновленные удачей, оба направились в бортничьи деревни этого же уезда проповедовать старообрядческое вероучение. Здесь им также сопутствовал успех в организации новых небольших «гарей». Крестьянка Анютка Алексеева «от тово прелестного учения» добровольно сгорела, и еще одно крестьянское семейство изъявило желание в ближайшее время последовать ее примеру.

Информация о подготовке «гари», поступающая в местные, а затем и центральные органы власти, никогда не отличалась подробностью. В сообщениях, поступавших в органы власти, вероятно, сливались воедино два этапа деятельности «старца»: совершение обрядов и подготовка к самосожжению. Описания этого момента обнаруживаются как в документах официального делопроизводства, так и в старообрядческих сочинениях. Так, Иван Филиппов, излагая историю самосожжения в Березове Наволоке в конце XVII в., описывает начало деятельности наставника самосожигателей со времени прихода на место будущей «гари». Старец Пимен поселился в Лопских погостах и «приходящих у нему оучаше древлецерковное благочестие добре хранити, а от Никоновых новин веляше опасно хорониться». Затем, покинув свое жилище, он, «ходя по окрестным селам, тоже простираше оучение». Вскоре он завоевал симпатии местных жителей: «людие же видяще его пустынное богорадное жестокое житие и крепкое о благочестии стояние, вельми его любляху». Итогом деятельности старца стало массовое самосожжение в Березовом Наволоке Шуезерского погоста (1687 г.), в котором приняли участие жители окрестных сел. В середине XVIII в. аналогичным образом действовал старообрядческий наставник Иван Анкидинов. Уроженец Ростова, он оказался в глухом лесу в Мезенском уезде, где «раскольников исповедовал и причащал, и по рождении младенцев жен молитвою очищал, и младенцам имена нарекал и крестил, и пришедших к ним в раскол перекрещивал». После появления карательной команды он стал руководителем самосожжения, произошедшего в декабре 1743 г.

Как видно из доношения в Синод епископа Олонецкого и Каргопольского Амвросия, к концу XVIII в. круг «обязанностей» наставника изменился незначительно. В документе указывалось на исполнение им церковных обрядов, которое постепенно переросло в подготовку к самосожжению. Старообрядцы «между собою младенцев крестят, исповедывают грехов, монахов и монахинь по своему обряду постригают, построен у них згорелой дом и приготовлены для згорения смолники, порох, смола и прочее и намерены со всеми семействами згореть». Таким образом, как правило, хотя были и исключения, самосожжению предшествовало строительство специального помещения, располагавшегося в отдаленных от жилья местах. Это обстоятельство побуждало представителей духовной и особенно светской власти разыскивать старообрядческие жилища, расположенные в глухих местах и уничтожать эти постройки. Ведь некоторые из них, вполне возможно, предназначались для самосожжений. Так, в 1756 г. было «разорено и созжено» «раскольническое строение», расположенное в Сямозерской волости. Находящиеся при нем старообрядцы были арестованы и отправлены «к следствию» в Олонецкую воеводскую канцелярию, за исключением одного мужика, который, не желая сдаваться гонителям, «порезал себе ножом в брюхо», т. е. совершил, говоря языком старообрядцев, самозаклание, практикуемое ими наряду с самосожжением и самоутоплением.

Вслед за строительством специального помещения для «гари», старец и его помощники заботились о сборе как можно большего числа желающих умереть «благочестия ради». Такие всегда находились в немалом количестве. Как показывает отписка архиепископа Афанасия, перед самосожжением в верховьях р. Кокшеньги к самосожигателям «приставают Кокшенские чети разных волостей крестьяне и в те леса сходят, и подговаривают у мужей жен и у отцов детей, сыновей и дочерей-девок, и, подговоря, в те ж леса сходят». Перед первым самосожжением в Палеостровском монастыре старец Игнатий послал своего сподвижника Емельяна Повенецкого «с прочими ревнители» для сбора местных жителей, жаждущих смерти в огне: «возвести благоверно пребывающим христианам, дабы хотящий с ним за древлее благочестие огнем сожигатися, шли к нему на собрание». Призыв имел успех: «людие же оуслышавше сие, начата к нему собиратися, и собрася великое множество благочестивого народа». В 1725 г. старообрядцы построили часовню в глухом лесу, близ деревни Шалимовой Важского уезда. Из нее будущие предводители самосожженцев стали «уезжать в соседние деревни и даже уезды», где «сманивали к себе многих легковерных людей». К ним приезжали «ради благочестия и исповеди» многие местные старообрядцы. Таким путем число потенциальных участников самосожжения возросло до 70 человек.

В сборе сторонников самосожжений выдающаяся роль принадлежала родственным отношениям. Старцы понимали и постоянно использовали эту закономерность. На это обстоятельство в конце XVII в. первым обратил внимание Евфросин. Он писал о некоем отроке, который перед самосожжением размышлял: «никако бы аз не сгорел самоубийственным сим огнем, но ради отца и матери (курсив мой. – М.П.) и всех своих домашних вметаю себе». В целом, полагал этот же осведомленный автор, семейные взаимоотношения, родство играют большую роль в распространении самосожжений: «начата отцы детей, мужие жен поневоляти и, бив и муча, в огне с собою сожигати». Это наблюдение подтверждается материалами следственных дел о самосожжениях конца XVII–XVIII в. Первое из свидетельств такого рода относится к 1679 г. Незадолго до самосожжения на реке Березовке Тобольского уезда, нещадно битый кнутом и сданный на поруки за свою приверженность к «расколу» толмач Федор Назаров со своим сыном Микишкой, женой и «с иными своими детьми» бежал «из-за порук», подговорив к тому же «многих людей», вместе с которыми впоследствии сгорел.

В следующем столетии отмечаются сходные тенденции. Родственные отношения играли значимую роль в формировании сообществ самосожигателей, заметно облегчая работу старцев. Нередко по этой причине их деятельность остается незаметной. Здесь особенно показательны материалы, связанные с самосожжениями в Каргопольском уезде, где «гари» по каким-то неясным причинам оказались исключительно регулярными. В 1744 г. без всяких видимых причин несколько крестьянских семейств из Ковежской волости Каргопольского уезда тайно ушли в лес и построили избы, где позднее совершилось самосожжение: «тамо собрався в одну просторную избу по раскольническому своему обычаю в марте месяце сгорели». Десятилетие спустя, в 1754 г. в Каргопольской канцелярии местные чиновники допрашивали свидетеля подготовки к самосожжению крестьянина Трофима Карелских. Он показал, что, вернувшись домой с пашни, увидел, что его братья поспешно собрали «хлеб и скарб». Затем они «объявили, что де желают они итти в лес згореть, понеже вскоре будет скончание света». С собой они забрали его, Трофима, жену и мать, «силно» (принудительно) захватили сестру Ирину «и побежали в лес». Там братья отыскали свое последнее пристанище – «построенную вновь избу», в которой позднее состоялось самосожжение.

Сибирские материалы аналогичны. В 1743 г., во время самосожжения близ деревни Лепехиной, местный крестьянин Иван сгорел вместе со всем своим семейством. В апреле 1746 г. произошло такое же странное самосожжение в селе Успенском Тюменского уезда. Местные крестьяне вдруг «неведомо от какого случая тихим образом собрався уехали вкупе в отъезжую пашню». Там они «вшед в потаенную избушку, заперлись в ней и того ж 18 числа, после полудня, самовольно сгорели». Во время самосожжения в дер. Мальцевой (недалеко от г. Барнаула) в 1756 г. родство также сыграло свою роковую роль. Из 154 человек, включенных впоследствии в список погибших, половину составляла молодежь добрачного возраста. При этом именно старики, силою своего родительского авторитета, не только шли на смерть сами, но и привели множество молодежи и младенцев в огонь (по подсчетам Н.А. Миненко, в Сибири численность детей до семи лет среди погибших в пламени оказалась равной 18,83 %). В июне 1750 г. воеводская канцелярия предписала местным раскольникам явиться в Тюмень для объявления о том, что «чрез обращение в православие они могут избавиться от двойного подушного платежа». Не разобравшись в причинах внезапного вызова, некоторые местные старообрядцы решили, что их скоро арестуют. Итогом стало самосожжение старообрядческой семьи из 13 человек. Эта же закономерность (семейные небольшие «гари», происходящие внезапно) проявилась в одном из последних в российской истории коллективных самосожжений, произошедшем в Каргопольском уезде в мае 1860 г. Из дер. Окуловской Волосовского прихода ночью пропало три крестьянских семейства. Поиски привели к заброшенной избе в лесу, где обнаружилось множество обгоревших человеческих костей.

Во все времена, пока происходили самосожжения, собравшиеся в «згорелом доме» всецело оказывались во власти старообрядческого наставника. С этого момента он становился фанатично беспощадным. Жесткое противостояние самосожигателей властям и одновременно высокое предназначение спасителя заблудших душ освобождало старцев-руководителей «гарей» от обычных человеческих чувств и привязанностей. Непосредственно перед самосожжением разворачивались душераздирающие сцены борьбы за случайно оказавшихся в центре событий родственников между старообрядческими наставниками и крестьянами, находящимися вне стен предназначенной для «згорения» «ызбы». Но старцы, как правило, были непреклонны. Их жесткие, насильственные действия в значительной мере снимали с собравшихся в «згорелом доме» страдальцев тяжкий груз переживаний, связанных с преодолением религиозного запрета на самоубийство. В делопроизводстве, связанном с самосожжениями, крайне редко фигурируют упоминания о том, что участники «гарей» могли в случае необходимости свободно покинуть «згорелый дом». Так, перед самосожжением в Тюменском уезде в 1753 г. после окончания длительных предсмертных обрядов некоторые из старообрядцев покинули постройку, предназначенную для «огненной смерти», и спокойно отошли в сторону, чтобы «ожидать сгорения», которое тут же и началось у них на глазах.

Указания о том, что поведение старцев было противоположным, отнюдь не столь гуманным, встречаются в следственных делах значительно чаще. Именно об этом свидетельствует ответ старообрядческого наставника на просьбу крестьянина Евстрата Исаева перед ребольским самосожжением 1784 г.: «<…> жены в дом не отпущу, а естьли хочешь, то ты оставайся здесь с нами Богу молиться, жене ж ево ответил: естьли ты с мужем своим пойдешь в дом, то руки и ноги сломаем и убьем до смерти и, наконец, устращивая Исаева рогатиною, принудил выйти вон». Такого рода поведение старообрядческих наставников отмечалось и в Сибири. Здесь самосожжения «старцами-жрецами устраивались со всеми предосторожностями так, чтобы ни одна попавшая в их когти жертва не могла выскользнуть». Еще более категорично об этом аспекте самосожжений пишет Д.И. Сапожников. По его мнению, «не все люди соглашались бросаться прямо в объятия смерти». Напротив: «сжигали их – наставники их, против их желания». Во время второго самосожжения в Палеостровском монастыре старообрядческий наставник Емельян и его сподвижники пошли на крайнюю жестокость: «игумена с братьею поневоля, связанных сожгли ж, и сами згорели». Упоминания о том, что родственникам удавалось вывести из «згорелого дома» кого-либо из собранных для самосожжения людей, встречаются в литературе и источниках крайне редко. Так, перед упоминавшимся выше самосожжением 1686 г. в деревне Баранья Тора крестьянке Анне удалось спасти своих детей, оказавшихся в числе самосожигателей. Однако эта уступка оказалась последней: после ее ухода «двери заперли на засовы и приперли оглоблями».

Участие детей, наиболее беспомощной части «насмертников», в самосожжениях заслуживает отдельного разговора. В подавляющем большинстве случаев дети оказывались в числе самосожигателей вместе с родителями, которые искренне полагали, что спасают своих чад от духовной погибели во имя вечной жизни. Последний случай такого рода отмечен, судя по опубликованным Д.И. Сапожниковым материалам прессы, в Шадринском уезде Пермской губернии в 1860 г. Одна из местных крестьянок «принесла в жертву на сожжение единственную и горячо любимую дочь свою Александру, малютку, которой только что пошел второй год от роду». В этом же году в Каргопольском уезде погибли в огне три старообрядческих семейства с малыми детьми. Более ранние источники, связанные с расследованием причин и обстоятельств самосожжений, позволяют утверждать, что в некоторых случаях старообрядцы похищали или уводили из семейств детей, которые затем оказывались в числе погибших. Мне удалось обнаружить два свидетельства, подтверждающих это наблюдение. В мае 1675 г. «самоохотно» совершили самосожжение несколько крестьян деревни Коваксы Арзамасского уезда. В их числе оказались крестьянин А. Васильев с семьей и шестеро детей крестьянина М. Сергеева. Последний совершенно не ожидал, что его постигнет такая тяжкая утрата. В огне нашли смерть три сына и три дочери «лет по семнатцати и по десет и менши». Узнав о свершившемся, отец попытался покончить с собой: «ножом поколол он, Мамошка, себя сам с тоски, услышав про то, что дети ево пожглись». После самосожжения, произошедшего в 1726 г. в Озерецкой волости Шенкурского уезда, во время которого в специально построенной в «черном лесу» пустыни сгорело около восьмидесяти человек, следователи обнаружили на месте гибели старообрядцев «малых отрочат», «да и те обозженые и скорчены». Выяснилось, что, по крайней мере, не все из них дети сгоревших старообрядцев. В числе погибших во время самосожжения обнаружилась помощница старца-наставника «баба старая <…> она по деревням воровала воровски чужих детей во оную пустынь».

Состав участников самосожжения характеризуется сложностью, неизменной в сообществе самосожигателей на протяжении многих десятилетий оставалась лишь роль наставника. Вопреки распространенному представлению, источники позволяют утверждать, что чаще всего «учители самогубительныя смерти» умирали вместе со своими подопечными. На это указывают результаты архивных изысканий, осуществленных моими предшественниками. Так, И. Сырцов на основании документов Тобольской духовной консистории пришел к выводу о том, что старцы «большей частью сами горели со своими жертвами». С этим выводом стоит согласиться: пути к спасению для всех собиравшихся в «згорелом доме» были отрезаны. К моменту самосожжения предназначенную для «гари» постройку окружали войска, и при попытке спастись «старцев» ожидал арест, пытки и неминуемая казнь. Надеяться на пощаду они не могли и о снисхождении не просили. Ярким примером здесь стало следствие по делу о самосожжении каргопольских старообрядцев в конце XVII в. Один из местных старцев, наставников самосожигателей, был схвачен стрельцами во время «гари», вытащен из огня, арестован и отправлен в Холмогоры. Здесь его пытались склонить к раскаянию, но он оказал сильнейшее сопротивление. Когда его «с великою нужд ею» ввели в соборную церковь, старец «во время божественныя литургии безобразно лежал». В ответ на увещевания местного протопопа, который явился к нему «со всем облачении со святым крестом и со священной водою», «тот чернец, забыв в себе страх Божий и обругая церковь Божью, на крест плевал». Затем его поведение стало еще более агрессивным: «протопопа, урвався у людей, ногами пинал и врагом его называл». Вывод, изложенный в документе, оказался однозначным. После всех уговоров старец «в прежнем в том злом упрямстве стал и послушания церкви Божии и покорения никакова не отдает». Приговор Боярской Думы оказался вполне ожидаемым: «того старца Андроника за ево против святого и животворящего креста Христова и церкви ево святой противность, казнить, зжечь». Во время самосожжения 1683 г. в Новгородском уезде (дер. Остров) один из проповедников самосожжения сгорел вместе с крестьянами в овине, а другие (всего их было трое) отправились дальше проповедовать «самогубительную смерть», но были схвачены и казнены.

В подавляющем большинстве случаев, как говорилось выше, старообрядческие наставники горели вместе со своими подопечными, собранными ими в «згорелый дом» и психологически подготовленными к массовому самоубийству. Свидетельства о бегстве старообрядческих наставников встречаются крайне редко. На нежелание старообрядческих наставников погибать в огне указывали документы, рассылаемые по епархиям Синодом: «только у нерассудных временную и вечную жизнь лукавством своим отъемлют, как и по делам в ев. Синоде много явно, что не себе, но оных единых к тому злу приводят; а сами не сожигаются». Бесспорные свидетельства о таком поведении старообрядческих наставников весьма немногочисленны. Наиболее известным «беглецом» стал Емельян Иванов, один из руководителей самосожжения в Палеостровском монастыре, который, как утверждал современник событий новгородский митрополит Корнилий, «пограбя монастырскую казну, из того монастыря бежал». Но менее года спустя он вновь появился в том же месте: «собрався с такими ж ворами и расколники засел в Палеостровском же монастыре по-прежнему» и на этот раз погиб в огне. Во время самосожжения в скиту близ реки Чумыш на Алтае в 1739 г. наставник Семен Шадрин «пытался уйти через подземный ход, но был схвачен, доставлен под караулом для следствия в Москву, откуда сумел совершить смелый побег».

Документы более позднего периода показывают, что в действиях старообрядческих наставников иногда, крайне редко, проявлялась та же закономерность: отказ от участия в самосожжении для продолжения борьбы против «мира Антихриста» и организации новых «гарей». В июне 1748 г. в деревне Толсти Силосарской волости Новгородской губернии обнаружился таинственный старец, который со своими сторонниками возвел в лесу большую «келью». Ее конструкция была слишком хорошо знакома властям по предыдущим следственным делам о самосожжениях. В «келье» совершались церковные обряды: «многих обращают в раскол, причем наставник крестит их». Принятые местной администрацией меры оказались безрезультатными. Присланный к стенам старообрядческой «кельи» писарь Евфимий Биричев с 50-ю крестьянами не смог предотвратить самосожжение. Более того, его приход ускорил трагическую развязку: «более 30-ти человек сожгли сами себя при караульщиках». Но перед «гарью» старообрядческий наставник «сошел в сюземки (скрылся в глухом лесу. – М.П.)» и вновь появился близ дома старосты Озеревской волости. На этот раз – во главе смелого отряда из ста человек прельщенных им крестьян с целью освободить взятых под караул старообрядцев. В Сибири некоторые старцы организовывали по три самосожжения, но и сами в конечном итоге сгорали. По сведениям Д.И. Сапожникова, один из предводителей самосожжения в Тобольской епархии в 1736 г. «приезжий человек» Сава Дементьев каким-то образом не погиб в огне, но находился среди самосожигателей «до сгорания». После он явился в Тарскую канцелярию и представил мошеннические документы о том, что «отпущен из Томска с полкового штабного двора для сбору подушных денег на Енисейский полк». Разоблачить и арестовать его и на этот раз не удалось.

В целом результаты исследования позволяют опровергнуть существующие стереотипы о корыстолюбивых и отказывающихся погибнуть за «древлее благочестие» старцах – наставниках самосожигателей. В действительности на старца возлагалась тяжелая и длительная работа: сбор подопечных, организация сообщества добровольных мучеников, строительство «згорелого дома». Суть его деятельности заключалась в передаче «насмертникам» заранее известных аргументов и создании из них сплоченного сообщества самосожигателей. Далее срабатывала известная универсальная закономерность поведения толпы: «Внушение, данное героем, вождем, господином момента, принимается толпой и отражается от человека к человеку, пока всякая голова не закружится, всякий ум не помутится». Документы показывают, что в разных частях России и в разные исторические периоды наставники самосожигателей использовали устоявшийся круг способов решения всех этих задач и продолжали свою пастырскую деятельность до последних минут, погибая в пламени самосожжений. Одной из предпосылок успеха их начинаний становилось строительство «згорелого дома» – особого помещения, специально предназначенного для «гари».

 

«Згорелый дом»

Первые самосожжения происходили в разного рода хозяйственных постройках, наспех приспособленных для новой цели. Например, как явствует из отписки арзамасского воеводы Т. Булгакова, в мае 1675 г. «згорело деревни Коваксы розных помещиков крестьян в дву овинах (курсив мой. – М.П.) семдесят три человека». Овины нередко использовались для небольших самосожжений. Это были «очень небольшие деревянные постройки, где обычно перед обмолотом сушили снопы. <…> Ничто так быстро не воспламенялось, как эти срубы. Там могли поместиться не более шести человек». Но одновременно возникали новые традиции, связанные с самосожжениями. Так, в конце XVII в. в Каргопольском уезде имел место принципиально иной случай. Местные старообрядцы наскоро приготовили для «гари» свои избы, куда могло поместиться значительно большее количество «насмертников». Судя по доношению воеводы В. Волконского, отправленному в Москву в декабре 1683 г., «в ызбах де иных дорских, в которых живут они, росколники, окна забиты чюрками, а толко де оставлено по одному полому окну и соломою все вокруг обволочены».

Расцвет самосожжений связан с существенными изменениями в их подготовке. Постепенно, по мере становления технологии самосожжений, вырабатывались аналогичные для всех «гарей», происходящих в разных частях страны, способы организации «огненной смерти». Подавляющее большинство самосожжений происходило в специальной постройке, получившей в источниках название «згорелый дом». Прототипом «згорелого дома» стали морильни конца XVII в. – место гибели первых самоубийц «благочестия ради». По словам духовного писателя конца XVIII в. Андрея Иоаннова, «в Новгородской области многие в могилах живые погребались, и тако живота своего бедного лишалися, и в Нижегородской области тоже многие тысячи огнем в овинах горели и в лесах, в луговой стороне, в морильнях от учителей своих запертые погибали». Об этих помещениях сохранились подробные сведения.

Так, один из поволжских старцев имел собственную морильню в Ветлужском лесу. Это было здание без окон и дверей, «куда садимы были постники через потолок». Постройку охраняли пять-шесть сторожей с тяжелыми дубинками. Через два дня после лишения пищи несчастные пленники просили у старца пищи, но не получали ее. Через четыре дня они умоляли и «с проклятием требовали утоления голода», через шесть и более дней умирали в страшных мучениях, «проклиная и своих родителей, родивших их для такой страшной смерти». По мнению митрополита Димитрия Ростовского, у старообрядцев имелся даже особый скит, «глаголемый Морельщики». Находящиеся в нем негодяи «простых людей, мужей и жен прельщают, еже в затворе постничеством и гладом умрети, акибы за Христа».

«Згорелый дом», как правило, отличался как от морильни, так и от обычных жилых построек своими огромными размерами, наличием нескольких (до пяти) комнат и небольшими окнами, через которые нельзя спастись от огня, точно так же, как прежде, в морильне, отсутствовала возможность избежать голодной смерти. Масштабы строительства со временем менялись. В конце XVII в. старообрядцы возводили грандиозные фортификационные сооружения, способные выдержать длительную осаду, иногда – окруженные мощными стенами. Затем постепенно в течение следующего столетия «згорелые дома» становились все менее впечатляющими. Причины строительства укреплений видны из труда Ивана Филиппова. По его мнению, единственной целью стало предотвращение внезапного штурма и захвата «насмертников». Так, старообрядцы перед вторым самосожжением в Палеостровском монастыре «подкрепиша около монастыря ограду, чтоб их внезапно не схватили гонители». Как видно из следственного дела, старообрядцы построили острог непосредственно на территории монастыря из заготовленного монахами леса и готовились выдержать в нем осаду. Позднее там же произошло самосожжение. Аналогичные приготовления к самосожжению имели место в других местностях России. В 1683 г. старообрядцы пришли «в черные дикие леса» на севере Архангельской епархии и «поставили острог, а в нем избы неведомо для какова воровского вымыслу». Штурм этого поселения силами посланного к старообрядцам небольшого отряда оказался невозможен. В свое оправдание перед царями Петром и Иваном не сумевший предотвратить самосожжение Афанасий, архиепископ Холмогорский и Важский, приводил подробное описание мощной старообрядческой фортификации: «у острога ворота, и у них двери утверждены многими запоры. А острог был зделан в толстом лесу, от земли мерою трех сажен мерных, и поделаны были частые бойницы, и наверху бревенные катки, и внутрь острога деланы мосты, и на мостах было многое каменье, и поделаны караулные вышки, да внутрь того острога было четыре избы, на них клети, у ворот изба на подклете, на ней – вышки». В 1685 г. здесь произошло самосожжение: сгорели около 230 человек. Иногда помещение для самосожжения напоминало не острог, а частично вкопанное в землю укрепление. Так, в феврале 1684 г. подполковник Ф. Козин описывал постройку, подготовленную к «гари», следующим образом: «зделаны у них кельи в горах, а с которую сторону имать было мочно, и они, раскольники, засыпали землею, толки одне провели трубы, куды выходить дыму, да окна для свету».

Иногда было достаточно одного взгляда на «згорелый дом» для того, чтобы выявить его зловещее предназначение. Придя в 1693 г. в Рогозерскую пустыню Пудожского погоста на поиски своей матери, крестьянский мальчик Кириллка увидел следующее: «в той де пустыни построена у них изба о пяти житьях, а в той де избе каргопольцев мужеска полу болыпи ста человек, да и иных городов и Пудожского погоста и из волостей мужеска полу и женска блис тысячи человек». Старообрядцы хорошо вооружились и подготовились к обороне: «ружья у них болши ста пищалей, а пороху при нем было четверика с два». Цели собрания безуспешно маскировались от непосвященных. Старообрядцы заявляли, что «собрались де они для церковного расколу, и говорят между собою: как де будет к нам присылка, и они де хотели противность чинить», т. е. обороняться, а не сжигаться. Собравшиеся не испытывали нехватки продовольствия: «хлеб им де приносят Пудожского погоста околних деревень жители».

Строительство «згорелого дома» всегда велось тайно. Как правило, власти узнавали о его существовании только после того, как здание было построено, и в нем начиналась целенаправленная подготовка к самосожжению. Исключение составляет один случай. В 1749 г. записной раскольник Яким Ворохов подал в Устюжскую провинциальную канцелярию доношение, в котором указывал, что записан в последнюю ревизию на починке, где собирается построить для себя новый дом. Канцелярия, взяв с него подписку, чтобы он «раскольников других к себе не принимал, и расколу никого не научал, и не жегся б», разрешила ему строительство. После этого никто не осмеливался «запрещения чинить», и возведение «згорелого дома» понемногу продвигалось. В 1753 г. собравшиеся в доме Я. Ворохова старообрядцы совершили самосожжение. Раздосадованный Сенат пообещал сурово наказать канцеляристов, не проявивших должной бдительности, и распорядился, на основании этого прецедента, разослать во все губернии указ, запрещающий старообрядцам возводить «такие строения». В случае обнаружения таких подозрительных зданий, «буде где ныне вновь такие строения раскольнические сделаны, оныя все разорить».

В течение всего XVIII в. перед «гарью» чаще строились отдельные дома, не предназначенные для длительной обороны. Несомненным доказательством планомерности подготовки к самосожжению стало создание запасов легковоспламеняющихся материалов (пороха, смолы, бересты, соломы). Здесь, на уровне технологии, не происходило существенных изменений со времени создания «Жалобницы» (1691 г.), содержащей эмоциональное, но предельно точное описание подготовки к самосожжению: «в толпы собираются купно мужи и жены со младенцы своими, и многочисленне заключившеся в едином храме, и довольно ограждают храмину ту тростичами и соломою и изгребием сухим, и своими руками себя сожигают».

Некоторые «згорелые дома» имели еще и подвальные помещения – «пещеры». Так, в конце XVII в., как утверждает, ссылаясь на дела Устюжской приказной избы, митрополит Димитрий Ростовский (Д.С. Туптало), старообрядцы построили «в лесах» «великия храмины <…>, а под храминами ископаны были в земле пещеры». После появления решительно настроенной воинской «команды» «насмертники» оказали ожесточенное сопротивление присланным от воеводы стрельцам: «учинились сильны и не далися». После боя, отразив первый натиск посланцев воеводы, старообрядцы сожглись: «и те свои храмины со многолюдством обволокли соломою, и зажгли, и сами в них сгорели». Смерть от дыма ждала и тех, кто находился здесь же, под «згорелым домом»: «а другия в пещерах, яже под храминами, задохлися и изгибли». Небольшим самосожжениям предшествовала гораздо более скромная подготовка, сводившаяся к строительству уединенной кельи и подготовке легковоспламеняющихся материалов. Так, крестьянка Анни Саволайнен, пришедшая осенью 1686 г. к «згорелому дому», расположенному близ деревни Баранья Гора прихода Яакима в Шведской Карелии, обнаружила следующую красноречивую картину: «изнутри вдоль стен были сложены смолистые дрова, а посредине избы в земляном полу сделано углубление, вероятно, для пороха».

Документы XVIII в., как указывалось выше, в большинстве случаев создают гораздо более скромное описание приготовлений к самосожжению. Так, в 1746 г. поручик Волков обнаружил и уничтожил в Томском крае, деревне Тугозвоновой избу, «приготовленную к зажжению». По донесению, составленному им позднее, она представляла собой «большое строение, сделанное с перерубом, делившим ее на две половины». Одна половина предназначалась для мужчин, другая – для женщин. Исключение составляют немногие описания «згорелых домов» XVIII в., содержащие сведения о значительных постройках. В 1738 г. в Сибирской губернской канцелярии рассматривалось огромное дело о самосожжении нескольких сотен человек в деревне Шадриной. «Гари» предшествовала колоссальная подготовка. Как говорилось в материалах следствия, старообрядцы собирались во множестве изб, которые составляли поселение самосожигателей. Постройки «кругом обставлены частоколом», за которым построены четыре избы большие и шесть малых, в них сделаны узкие входы, «а с улицы в стенах есть прихожие двери, до того тоже узкие, что едва может войти в них один человек». Сверху в них «вбиты запуски, к дверям и запускам для запора слеги, запуски сделаны из толстого лесу, в середине во всех избах и сенях, и наверху и внизу, с полу набросаны кудель, веники, солома, смоль». Для того чтобы в случае необходимости одновременно зажечь все постройки, в желобах вокруг изб насыпан порох. Есть и другие примеры. В начале октября 1750 г. «записные раскольники» разных селений под предводительством крестьянина Петра Сидорова, бросили свои хозяйства и отправились в лес. Там они общими усилиями выстроили огромнейший сруб из толстых бревен, внутри которого поставили особую избу из сухого и ветхого леса. Избу они обложили хворостом и берестою, в некоторых местах добавили еще и порох. Затем все собравшиеся, 61 человек, сгорели в собственноручно построенном странном здании.

Иногда в «згорелые дома» превращались обычные элементы поселений староверов: часовни, жилые дома, хозяйственные постройки. При этом часовни – место старообрядческих богослужений – использовались для «гарей» наиболее активно. В 1725 г. в Важском уезде, «в черном диком лесу» богатый крестьянин Василий Нечаев построил часовню и пригласил в нее старообрядческого наставника каргопольца Исаака Петрова, который регулярно совершал богослужения по старообрядческим правилам и тогда же начал планомерную подготовку к самосожжению. Однако чаще в источниках речь идет об использовании для самосожжений часовни в такие моменты, когда возведение специальной постройки («згорелого дома») оказывалось невозможным. Услышав в 1738 г. о приезде следственной комиссии О.Т. Квашнина-Самарина, не без оснований осмысляемой раскольниками в качестве «гонителей», выговские старообрядцы «обезумевшися», «начаша в нарекованных своих часовнях щиты в окна и двери устрояти, к сим солому, смолья с порохом и изгребами уготовляти на самосожжение». В Архангельской губернии, судя по документам XVIII в., прослеживаются аналогичные закономерности. Так, перед одним из крупных самосожжений в Мезенском уезде (1743 г.) присланная от местного архиерея комиссия обнаружила следующую зловещую картину. Все местные жители собрались в одну большую двухэтажную часовню. На ее верхний этаж вела лестница, которую старообрядцы предусмотрительно сломали. Попытки переговоров духовенства и чиновников с «насмертниками» оказались безуспешными. Вскоре 75 старообрядцев погибли в огне. Примерно в это же время в часовне на р. Умбе сгорели старцы Филипп и Терентий со своими сторонниками.

В ряде случаев для самосожжения в лесу возводилось небольшое поселение, которому, вместе с его обитателями, вскоре предстояло погибнуть в пламени. В 1744 г. несколько крестьянских семейств построили в глухом лесу в Каргопольском уезде постройки, в одной из которых, самой просторной, произошло самосожжение. В 1756 г. приняли смерть 172 (по сведениям акад. Н.Н. Покровского, более 200) старообрядца Чаусского острога Тобольской епархии. Для «гари» они выбрали пустое место за деревней Мальцевой, между болотами и озерами. Туда они перенесли из ближайшей деревни четыре избы, две из которых, поставленные рядом, образовали некое подобие храма. В нем готовящиеся к смерти регулярно собирались для общей молитвы. В подполье каждой избы они собрали солому и сосновые стружки. Дома окружал «стоячий тын», в окна вставлены железные решетки, ворота были постоянно закрыты. На крышах непрерывно, день и ночь, стояли четыре человека из числа самосожигателей с заряженными ружьями. В собрание не допускали никого, кроме тех, кто желал умереть. После появления вооруженного отряда для захвата старообрядцев они приняли бой, но видя, что сопротивление бесполезно, погибли в огне.

В дальнейшем для добровольных аутодафе иногда использовались монастыри, частные дома (примером здесь является самосожжение в Березовом Наволоке) или даже пещеры. Например, в середине XVIII в. один из каргопольских «згорелых домов» имел весьма незамысловатую конструкцию: он представлял собой «избу хоромного строения с сенями, а при сенях другая изба». Позднее ситуация существенно изменилась. Так, одно из последних в истории старообрядчества самосожжений – «гарь» 1812 г. близ хутора Кастенки – произошло в пещере, вырытой старцем Филатием специально для этой цели. Последние в истории самосожжения словно вернулись к истокам кошмарной традиции. Трупы погибших в «гарях» вновь стали находить в лесных избушках, а не в специально возведенных для гибели постройках. Так, погибшие в мае 1860 г. в Каргопольском уезде старообрядцы горели в небольшой постройке, ранее возведенной местными крестьянами для хозяйственных нужд.

Интерьер «згорелого дома» довольно редко описывается в имеющихся источниках. Например, при тюменском самосожжении 1753 г., как утверждается в опубликованном Н. Загоскиным деле, основу внутреннего убранства постройки, предназначенной для самосожжения, составляли святые образа. Перед висевшими в переднем углу иконами горели свечи, «а на стуле, поставленном на лавке и изображавшем таким образом налой, – лежала неведомая книга, по которой читал облаченный в синие ризы Калинин (наставник самосожигателей. – М.П.); присутствовавшие молились с зажженными свечами в руках». Тут же поставлен был небольшой столик, на нем стоял белый деревянный сосуд, имевший форму большого стакана. «По окончании чтения Калинин, взяв в руки означенный сосуд и произнося какие-то молитвы, стал одного за другим причащать из него деревянной ложкою готовившихся к самосожжению раскольников». Это были последние часы перед «гарью». На исходе ночи, когда закончились все приготовления к самосожжению, «посторонние лица, в том числе и представители местной власти, вышли из дома и отошли в сторону ожидать сгорения. Оставшиеся в доме раскольники накрепко заперлись в нем и с наступлением утренней зари подожгли его».

Описания «згорелого дома» приводят к мысли о том, что в нем находилось все необходимое для длительного противостояния воинскому подразделению и одновременно – для пресечения всех попыток к бегству. Исследователи самосожжений пишут об этом со всей определенностью. Так, Д.И. Сапожников утверждает, что у сгоревших в 1742 г. в Устюжском уезде старообрядцев «изба была так устроена, чтоб никому из нее нельзя было выкинуться». Последнее обстоятельство особенно важно с психологической точки зрения. Как известно, «ограничение произвольных движений чрезвычайно важно для внушаемости». Наставники старообрядцев, вероятнее всего, догадывались об этом специфическом феномене психики и активно использовали его для своих целей. Особое значение при строительстве «згорелого дома» и организации самосожжений придавалось «железному утверждению» – замкам и решеткам на окна и двери. Первое упоминание о такого рода хладнокровной предусмотрительности старообрядцев содержится в обширном труде Евфросина. Каргопольские старообрядцы-самосожигатели, писал он, сами себе не верят: «окны и двери укрепляют, дабы по зажжении, аще и сам кто от них восхощет от них убежати, но да не возможет». Иногда в документах встречаются упоминания о происхождении замков и решеток, используемых самосожигателями. Выясняется, что их ковали сами старообрядцы непосредственно перед самосожжением, специально для «згорелого дома». В 1755 г. крестьянин Иван Кондратьев в своих показаниях утверждал: «<…> ко окнам и дверям железные крюки, петли и решетки и прочее железное утверждение на то строение ковал, выходя в Кунозерское раскольническое жилище, записной того ж погоста раскольник Изот Федоров, который с женой Ириною в той избе с прочими людьми погорел». В тех случаях, когда мастера не находились, окна просто забивали «чюрками».

Элементы фортификации иногда сохранялись в облике «згорелого дома» и в XVIII в. Этот вывод подтверждается, кроме приведенных выше, и другими свидетельствами. В доношении Белозерской воеводской канцелярии Правительствующему Сенату, датированном 1754 г., сохранилось следующее описание предназначенной для самосожжения избы: она «имелась о трех жильях, в длину девяти, поперек осми сажен, а в вышину например рядов з двадцать, срубленная из толстого елевого лесу <…> и покрыта вся берестою и сухою дранью и еловой сухой корой, которой де вскоре никоим образом разрубить и разломать было невозможно, и воды поблизости нет». Обобщенную картину подготовки к самосожжению дополняет описание вооружений, приготовленных для обороны «згорелого дома». В «згорелом доме» почти всегда размещался арсенал, необходимый для сопротивления «гонителям» и предотвращения ареста собравшихся для «добровольной смерти» старообрядцев. Заметим, что некоторые старообрядческие поселения, в том числе и те, где самосожжения никогда не осуществлялись, сохраняли готовность к самозащите при помощи всех видов оружия, существовавшего в тот период. Так, судя по следственным материалам конца XVII в., Выговское поселение старообрядцев располагало разнообразными вооружениями. Как указывал один из очевидцев, «у них расколников, в том их воровском пристанище ружья, пищалей, и копей, и рогатин, и бердышев есть многое число, также пороху и свинцу есть многое число».

В источниках часто упоминается о том, что самосожигатели некоторое время отстреливались от «команд», присланных для «увещания», или угрожали им огнестрельным оружием. В некоторых случаях создание боевых запасов, необходимых для обороны старообрядческого «згорелого дома», происходило непосредственно на месте предстоящего самосожжения. Так, тюменский воевода в 1687 г. сообщал в своей «отписке» царям Ивану и Петру, что близ реки Тегени готовящиеся к самосожжению старообрядцы «завели кузнецов и куют копья и бердыши». Кроме того, они создают прочие запасы, необходимые для существования значительного коллектива, весьма быстрым и эффективным способом: «к большой дороге выходят, и людей бьют и грабят, и платье отнимают». Иногда готовящиеся к самосожжению старообрядцы, распродавая свое имущество, добывали пропитание. Так, перед самосожжением близ деревни Баранова Гора в 1686 г. старообрядческий наставник Пекка Ляпери продал свою корову и получил средства для существования небольшой общины своих сторонников, неспешно готовящихся к смерти.

Самосожжения могли происходить и в обычном старообрядческом поселении, но лишь в том случае, если попытка отбить натиск «слуг Антихристовых» окажется неудачной. Например, собравшиеся в конце XVII в. для самосожжения в Тюменском уезде старообрядцы заявляли, что «буде де станут нас с той заимки гнать, и мы де все тут во дворе зазжемся». На Европейском Севере России примером планомерной подготовки к самосожжению стал эпизод из истории старообрядческого поселения на реке Выг. В первые годы существования Выговского общежительства (основано в 1694 г.) его обитатели запаслись большим количеством оружия: ружьями, пищалями, копьями, рогатинами, намереваясь «от присыльных людей боронитца». Но на крайний случай, как указывал на допросе в 1695 г. беглый крестьянин Терешка Артемьев, у выговских старообрядцев все готово к самосожжению: «Как де по указу великих государей к ним для поимки посланные люди будут, и оне де все расколники <…> заодно противность чинить будут, а если де устоять не могут, и оне де все сами себя пожгут». Судьба этих двух поселений сложилась по-разному. Тюменские старообрядцы были вынуждены реализовать свою угрозу и погибли в огне. Собравшиеся на Выгу приверженцы «древлего благочестия» в силу уникальных обстоятельств не подвергались столь же суровым гонениям, а поэтому избежали «добровольной смерти» и создали крупнейший центр старообрядческой культуры, успешно существовавший на протяжении полутора столетий.

Можно утверждать, что обитатели «згорелого дома» поддерживали прочную связь с местными старообрядцами. В скрупулезной подготовке к самосожжению заметное участие принимали старообрядческие скиты – поселения, где эсхатологические настроения были наиболее ощутимы и оформлены. Именно в скитах создавались условия для продуманной и целенаправленной подготовки к самосожжению (например, в Кунозерском скиту изготавливались решетки для «згорелого» дома). Заметим также, что старообрядцы-скитники в награду за помощь в организации «гари» получали определенную часть имущества самосожигателей. Так, сгоревшие в Нименской волости Каргопольского уезда перед смертью заявляли, что «лутчие пожитки отданы ими в Чаженгское раскольническое жительство и раскольникам в часовню».

Наиболее яркие примеры связаны со старообрядческим Выговским общежительством. Последнее регулярно поставляло образованных наставников для будущих самосожжений. По данным следственного дела 1742 г., «из обретающегося на Выгу раскольнического Данилова скита многия выходят и простонародных в свою раскольническую прелесть привлекают к себе в скит ведут <…> и которой де насмерть згоре скит, в том учитель в их же ските научен». Наставником самосожигателей, погибших в Мезенском уезде в 1744 г., стал выходец с Выга Иван Акиндинович. Уцелевшие во время самосожжений печорские старообрядцы «устремились в Выговское общежительство, ища в нем себе поддержку и защиту». И неспроста: ведь они подчинялись общежительству «по духовной линии, будучи последователями его вероучения, и отчасти зависели от него в хозяйственно-правовом отношении». Выговские старообрядцы всегда «снабжали их наставниками, оказывали им материальную помощь в трудные минуты жизни».

Самосожжения, таким образом, предстают не как спонтанный акт отчаяния, а как вполне сознательный и продуманный поступок. Для тех, кто искренне уверовал в спасительность самосожжений, «згорелый дом» стал воображаемыми воротами в Царствие Небесное. Но для тех, кто оказался в числе сторонников массового самоубийства по собственной неосторожности или в силу нелепого стечения обстоятельств, он превратился в место страшной пытки огнем и гибели. Смерть моментально уравнивала тех и других, но ей всегда предшествовала длительная, кропотливая подготовка, которая превращала умирание в искусство, требующее богословских, технических, психологических и военных познаний.

 

Обряды перед самосожжением

Созванные из окрестных деревень приверженцы «древлего благочестия» и невольные жертвы обмана, которые также нередко оказывались среди самосожигателей, становились участниками целой череды длительных и неторопливо совершаемых обрядов. В действиях старообрядческих наставников в данном случае прослеживается вполне понятный, рациональный замысел. Здесь можно сослаться на авторитетное суждение психиатра В.М. Бехтерева: «раскольничья среда в скитах, в некотором отчуждении от внешнего мира, при постоянном посте и молитвах представляет собой крайне благоприятные условия для поддержания и развития религиозного фанатизма». В большинстве случаев, как говорилось выше, старцы-наставники и их подопечные терпеливо дожидались прихода гонителей. «Все это время, – как указывает исследователь сибирского старообрядчества И. Сырцов, – обреченные на смерть люди должны были томиться в небольшом сравнительно здании, переполненном людьми, претерпевая голод и холод». В такой ситуации приближающаяся смерть начинала казаться желанным избавлением от страданий. Между тем обряды, совершаемые накануне самосожжений, имели своеобразный зловещий игровой характер, как и любая другая ситуация ритуализированного перехода «от жизни земной к жизни потусторонней». Источники старообрядческого происхождения говорят об этих обрядах предельно подробно. Перед первым самосожжением в Палеостровском монастыре находящиеся в нем старообрядцы «последние два дни ни хлеба, ни воды вкушающее, пребыша без сна, кающеся чистым покаянием, готовящиеся на смерть вси единодушно».

Документальные свидетельства (материалы следственных дел о самосожжениях, подробно изложенные в современных исторических трудах) не противоречат старообрядческому автору. Так, в 1685 г. старообрядцы из «Шведской Карелии» обнаружили в Олонецком уезде дом, в который «собрались молиться и поститься более 600 человек». Собравшиеся в нем старообрядцы «ничего другого не делали, только молились и били земные поклоны, осеняя себя крестным знамением». Питание «насмертников» все это время оставалось более чем аскетическим: «раз в день им давали немного хлеба и воды». Пришедшим из-за границы старообрядцам удалось спастись, но, уходя, они «заметили пламя пожара и дым, поднимавшийся к небу в том месте, где была келья».

Основу череды подготовительных мероприятий составляло, во-первых, перекрещивание водой (предшествующее так называемому крещению огнем). Как правило, у старообрядцев «таинство крещения совершалось в естественных водоемах или на дому (в купели)». Перед самосожжениями первый способ крещения явно возобладал. Так, перед «гарью» в Березове Наволоке предводитель самосожигателей Пимен сделал купель и начал крестить в ней всех готовящихся к смерти: «днем крестил мужчин, а ночью женщин». После завершения всех обрядов незамедлительно последовало самосожжение. В 1730 г. в Каргопольском уезде обнаружились старообрядцы, готовящиеся к самосожжению. Как говорилось в документах Новгородского архиерейского разряда, «все они перекрещиваются и чинят всякие церковные противности, о которых писанию придать мерзко». Всего по примерным подсчетам их больше четырехсот человек, «церкви они не имеют, а имеют только по своему суеверию трапезы, где б им сгореть». В Сибири наблюдались сходные явления. В 1720-е гг. Тарская канцелярия рассматривала дело о самосожжении «раскольнического собрания» в «пустыни Ивана Смирнова», который всех сгоревших «перекрещивал по своему раскольническому суемудрию». С неперекрещенными все сжегшиеся, говорилось в материалах расследования, имели обычай демонстративно «не пити, не ясти». Во время тюменского самосожжения 1753 г. старообрядцы совершали крещение младенцев, «обреченных на смерть вместе с родителями своими». «Некоторые свидетели показывали, что один из самосожигателей, выглянув в окошко, просил принести ему ведро воды, объясняя, что у него будут крестить младенца, что и было исполнено одним из присутствовавших».

В середине XIX в., столетие спустя, ситуация вновь повторилась. В мае 1860 г. в Каргопольском уезде произошло одно из последних в российской истории самосожжений. Судя по документам Каргопольского земского суда, три крестьянских семейства бежали в лесную избу, где позднее предались огню. Как указывал в своем донесении специально отправленный на место события чиновник, «все упомянутые крестьяне числом до 15 душ мужского и 6 женского пола найдены в недальнем расстоянии от деревни Савинской Волосовского прихода сгоревшими в лесной избушке». Внимательное изучение всех обстоятельств привело чиновника к однозначному выводу: «по признакам, сопровождающим это ужасное происшествие, можно с вероятностью полагать, что все они погибли по фанатической приверженности к тайной раскольнической секте». Неподалеку от места происшествия располагалась запруда, заполненная водой «в полроста человека». В ней, полагал чиновник, старообрядцы перед самосожжением совершали обряд крещения и даже пострижение «насмертников», что стало обычной практикой перед самосожжениями еще в конце XVII и в XVIII в.

Во-вторых, в показаниях очевидцев отмечена массовая исповедь. Судя по материалам расследования обстоятельств сибирского самосожжения 1738 г. в деревне Шадрино, все старообрядцы перед «гарью» явились на исповедь к старцу, авторитетному в их среде. Есть и другие примеры. Так, один из старообрядцев, спасшихся из «гари» 1756 г. близ сибирского села Каменки, указывал на допросе в Тобольской духовной консистории: «последние минуты жизни посвящались на исповедование грехов, на общую пламенную молитву». При этом наставник, крестьянин Данило Санников «исповедал поодиночке всех женщин, потом мужчин всех зараз, но никого не приобщал». После этого он ушел, а собравшиеся «стали исповедовать свои грехи друг другу, снова стали на молитву, которая продолжалась до самого начала горения». Это общая закономерность в жизни верующих: русские крестьяне всегда осознавали, что «человеку нельзя умереть без покаяния».

Перед самосожжением в деревне Лучинкиной Тюменского уезда, в 1753 г., судя по следственному делу, опубликованному Н. Загоскиным, велась длительная обрядовая подготовка. Местные жители, отлично осведомленные о предстоящей «гари», не пытались помешать самосожигателям и поэтому они могли действовать неспешно. Все «насмертники» «были облечены в белые одежды: мужчины – в белые кафтаны, женщины – в белые саваны». Для предстоящего самосожжения требовалась и телесная чистота: семейства, собирающиеся погибнуть в огне, предварительно парились в бане. В данном случае в поведении старца имелась весьма специфическая черта: «сподобиться самосожжения допускался не всякий». Старец, стоящий во главе сообщества, внимательно изучал действия кандидатов на участие в самосожжении, их повседневную жизнь, отношение к господствующей церкви и отстранял тех, кто совершил предосудительные, с его точки зрения, поступки. Так, «одна свидетельница показала, что, привезенная мужем своим к сожжению, она не была допущена к нему на том основании, что в минувшую осень приведена была кармацким попом к троеперстному крестному сложению и приняла от него Св. Тайны».

В-третьих, важной составной частью подготовки к самосожжению являлось пострижение в монашество по «раскольничьему» обряду. К XVII в. в России широко распространилась «уверенность в преимуществе монашеской жизни для духовного спасения», что особенно ярко проявилось в «обычае пострижения в монахи или в схиму незадолго до смерти». По чистоте души постригающийся становился подобен схимникам или даже ангелам. Подробные сведения о пострижении в монашество, предшествующем «гари», приводит А.Т. Шашков. Он полагает, что имело место как добровольное пострижение с соблюдением всех правил, так и профанация обряда, объясняя возникновение этой традиции «мистериальной связью» между общинами самосожигателей и Соловецким монастырем, ставшим в конце XVII в. на краткое время главным оплотом «древлеправославной веры». Современные исследователи высказываются на эту тему более осторожно: «существенных различий между теми общинами, которые изначально уходили с целью совершить самосожжение, и теми, которые считали жизнь в скитах единственной альтернативой антихристову миру, нет». По этой причине примеры, подтверждающие существование стабильной практики пострижения, найти несложно. Однако нигде в источниках не содержится указаний на теоретически вполне допустимый вывод об открытом признании преемственности между соловецкими страдальцами за веру и самосожигателями. Первое упоминание о пострижении перед «гарью» относится к 1679 г. Старообрядческий наставник Даниил, основав на берегах реки Березовки в Тобольском уезде пустынь, постригал в монахи «многих людей». В 1784 г., столетие спустя, во время самосожжения в Ребольском погосте, имело место пострижение ряда активных участников подготовки к «гари» в монахи. Один из старообрядцев, находящихся в постройке, предназначенной для самосожжения, «быв в черном кукеле, говорил: “Я де уже в монахи пострижен”, а кем, того не сказал».

Итак, в большинстве случаев именно старец-наставник становился главным действующим лицом при планомерной подготовке к самосожжению. Его действия включали как демонстративное совершение обрядов по особым «раскольническим» правилам, без священника, так и проповедь самосожжения. Например, перед самосожжением 1693 г. в Пудожском погосте «чернец», руководивший подготовкой к самоубийству, «крестил вновь» всех приходящих к нему, не останавливаясь перед тем, чтобы совершать обряд насильственно. Но самая главная его роль заключалась в проповеди: «говорил де он, чернец, всем людям, что ныне вера худая, и четвероконечный крест называет крыжем». Для того чтобы привлечь к самосожжению как можно большее число людей, старообрядческий наставник совершал регулярные поездки по окрестным деревням: «выезжая же из тое пустынки, он, чернец, людей к себе подговаривает и всячески прелщает». Наконец, негативное восприятие «никонианской» церкви выразилось в кощунственных действиях по отношению к местному приходскому храму: «в Пудожском погосте церковь вновь пересвятил <…> из церкви антиминс вынес и церкви Божии обругал». Обличая отступников-никониан, самосожигатели старались провести последние дни жизни в строгом благочестии. Собравшиеся в «згорелом доме» непрерывно совершали всевозможные другие церковные обряды и блюли строгий пост. Так, перед самосожжением в келье на болоте Лемписенсуо в приходе Яакима собравшиеся рано утром клали 600 земных поклонов, следуя при этом порядку, запрещенному патриархом Никоном, который дозволял только поясные поклоны. Перед завтраком совершали еще 1000 поклонов, перед ужином кланялись 300 раз и перед сном еще 150 раз. Чтобы не сбиться со счета, каждый из будущих участников самосожжения получил от наставника собственные четки. Такой порядок был установлен старообрядцем Пеккой Ляпери, длительное время жившим в России и получившим там соответствующую «закалку».

Изучая самоубийство, произошедшее более полутора столетий спустя, другой исследователь старообрядческого суицида отметил ту же особенность в поведении готовящихся к смерти старообрядцев на юге России: «Обыкновенным времяпрепровождением скитников были молитвы, чтение, беседа». Жильцы вели себя так, как люди, скрывающиеся от неведомых врагов и живущие в постоянном, непреодолимом страхе: «они редко выходили из здания, разве что по ночам». Безусловно, этот стиль поведения постепенно приводил всех собравшихся к религиозному экстазу и полному подчинению каждого из добровольных страдальцев воле наставника. На севере, во время последних в истории старообрядчества самосожжений, события также развивались по отработанному сценарию. Чаще всего внутри здания молились, поучали и слушали проповеди, а на крыше «згорелого дома» днем и ночью стояли караульные, нередко с ружьями в руках. В их обязанности, как пишет, опираясь на документы, связанные с самосожжением близ дер. Мальцевой (1756 г.), исследователь сибирского старообрядчества Д.Н. Беликов, «входило наблюдать за всеми посторонними, которые хотели бы приблизиться к собранию, и не допускать их до него». Иногда к «згорелому дому» приходили обеспокоенные родственники собравшихся, случайно узнавшие о грядущем трагическом событии, но караульные отгоняли их. Поэтому так скудны и противоречивы сведения о том, что происходило в постройке, предназначенной для самосожжения.

Вполне возможно, что подготовительные обряды были более сложны, чем их описания, дошедшие до нас в случайных отрывках. Судить о происходящем в «згорелых домах» мы можем на основании документов, составленных руководителями «команд», посланных для «увещевания» старообрядцев, а также рапортов прочих сторонних наблюдателей. Так, например, судя по доношению в Сенат старосты Кимежской волости Каргопольского уезда, для самосожжения в 1765 г. было привезено из Чаженгского старообрядческого поселения «в грамоте умеющих для пения двадцать девок». Подробности совершаемых с их участием обрядов неизвестны. Вероятно, что они принимали самое активное участие в ритуалах, предшествующих самосожжению.

Возможны и иные предположения. Нередко «перед гарями несчастные кандидаты на самосожигание <…> старались урвать последние радости жизни», ведь «смерть во имя веры все равно должна была очистить и покрыть все грехи». На этом особенно настаивают яростные обличители старообрядцев-самосожигателей. Это такие разные по своему статусу и отношению к старообрядческому вероучению лица, как святой митрополит Димитрий Ростовский (Д.С. Туптало) и старообрядческий проповедник Евфросин. Об этом же пишет в предисловии к своей публикации старообрядческого памятника Хр. Лопарев. По его данным, перед третьей Дорской «гарью», в конце XVII в., старообрядцы длительное время пребывали в часовне и «несмотря на приготовления к смерти, обуревались плотскими похотями». Этот же отвратительный эпизод в самосожжениях подчеркивает в своем труде профессор П.С. Смирнов. Иногда в литературе появляются и более широкие обобщения на эту же тему: «Раскольники-беспоповцы <…> имели склонность метаться между аскезой и дионисийскими излишествами». Но таким, зачастую бездоказательным утверждениям все же нельзя полностью доверять.

В целом поведение самосожигателей в последние минуты их жизни с трудом поддается рациональному объяснению, здесь весьма непросто обнаружить устойчивые закономерности. Например, в источниках сохранились данные о том, что для многих из погибших во время массового самоубийства участие в «гари» было спонтанным, а их родственники не смогли понять причины, побудившие к такому отчаянному поступку. Так, в октябре 1675 г. крестьянин Емелька Козлянинов ушел сжигаться, покинув супружеское ложе. Его жена на допросе призналась, что не знает, «от какой прелести» ее муж «на овине згорел», «а ушол у нее с постели ночью у сонной, а прелесников де она, Палашка, в деревне никого не видала». Иногда причину массового самосожжения не могли понять и представители власти, добросовестно пытавшиеся выяснить мотивы столь радикальных действий.

Внимательное изучение обрядов, предшествующих самосожжению, показывает, что в них взаимодействовали две основные тенденции. С одной стороны, имело место перекрещивание новопришедших, принимаемых в старообрядческие сообщества, в соответствии с существующими в них правилами. С другой стороны, отмечается обычная череда обрядов, принятых в православии в последние дни земной жизни. Однако само завершение земного пути оказалось для участников этих обрядов предельно трагическим. Нередко после окончания подготовки к переходу в иной мир им приходилось выдерживать жестокий бой, завершающийся смертью в огне. Основные закономерности этих последних часов существования «насмертников» представлены далее.

 

«Самогубительная смерть»: основные закономерности

Несмотря на противоречивость данных, содержащихся в источниках, некоторые закономерности подготовки к самосожжениям и их осуществления все же можно прояснить. В частности, материалы следственных дел о самосожжениях подтверждают парадоксальный вывод французского социолога Э. Дюркгейма: «В известном смысле, бедность предохраняет от самоубийства». Этот вывод подтверждают и современные суицидологи: «Социально-психологические исследования свидетельствуют о том, что уровень самоубийств выше в тех странах и среди тех слоев населения, где выше материальный уровень жизни». Погибавшие во время «гарей» люди отнюдь не принадлежали к беднейшим слоям общества, ими двигало не отчаяние, не «социальный протест», а совершенно другие мотивы. По данным следствия по делу о самосожжении, обнаруженным И.А. Черняковой, обитатели 15 дворов, добровольно принявших смерть в лесу вблизи деревни Насоновской Андомского погоста, «имели очень хорошо организованные и обустроенные дворы, в которых было все необходимое для жизни крестьянской семьи». Недалеко от этой деревни в лесу сохранилось пристанище, в котором крестьяне могли укрыться, а при необходимости – даже выдержать осаду. В нем имелись запасы, позволяющие жить «в течение длительного времени без контактов с внешним миром». В своем «Отразительном писании» Евфросин хвалит «пошехонцев», которые «кроме дворов и хором и заборов и платья, что на них, ничево не сожгли, но все раздаша нищим и требующим и учителем, и скот роспустиша по полям».

В материалах XVIII в. можно найти похожие свидетельства. Так, аналогичные наблюдения сделали местные чиновники, «обретающиеся в Олонце у сыщецких дел». После самосожжения, произошедшего в Выгозерском погосте в 1757 г., они нашли значительные запасы продовольствия, оставленные погибшими крестьянами, и подготовили детальное описание выморочного имущества. Как говорилось в документе, «после той гари осталось в двух надворных анбарах всякого хлеба немолоченного четвертей до пятидесяти <…> да в анбаре ж говядины пуд до пятидесяти», а также рыбацкие лодки, сети, кузницы со всем инструментом и пр. Сибирские материалы подтверждают это наблюдение. После массового самосожжения в деревне Шадрино в 1738 г., судя по материалам следственного дела, опубликованным Д.И. Сапожниковым, осталось значительное имущество. Местное начальство распорядилось «хлеб и пожитки, переписав и оценив без утайки, запечатать и хранить под караулом, в удобных амбарах», а скот «отдать под присмотр и для корму в верные руки». В Тюменском уезде перед самосожжением 199 старообрядцев, произошедшим в июле 1753 г. началась широкая и щедрая раздача имущества, которое оказалось весьма значительным. В частности, руководитель самосожигателей, Григорий Серков, отдал случайным свидетелям на помин души весьма крупную по тем временам сумму в 60 рублей. Есть и другие примеры щедрой раздачи имущества в последние минуты перед «гарью». В декабре 1750 г. в деревне Бурмистовой Ишимской провинции собралось несколько крестьянских семейств. Получив тревожную информацию о готовящемся самосожжении, командир расквартированного неподалеку Луцкого полка послал в деревню Бурмистову прапорщика Ивана Молостова с «командою солдат из 25 человек». Командир, оставив своих солдат неподалеку от деревни, пытался войти в «згорелый дом». Но старообрядцы были начеку и немедленно под ожглись. Тогда прапорщик приказал ломать двери и окна.

Но и эта попытка предотвратить гибель старообрядцев оказалась безуспешной: «дом был со всех сторон обложен льном, соломой, стружками, смольем и мгновенно запылал так, что к нему нельзя было приблизиться». На крыше горящего дома появились несколько старообрядцев. Они «начали бросать в народ серебряные монеты, тетради, платье, старопечатные книги, приговаривая: “Поминайте нас и спасайтесь сами!”».

После последнего в старообрядческой истории крупного самосожжения местные чиновники осмотрели оставшееся выморочное имущество и пришли к неожиданному выводу. Крестьянское хозяйство оказалось «устроено самым удовлетворительным образом». Незадолго до гибели хозяин «занимался им до последних дней рачительно». Он заблаговременно подготовил яровые поля «и рассчитывая на скорую обработку парового участка, заготовил для оного навоз, хлеба чернового у него осталось весьма довольное количество, скот домашний и лошади хорошо содержимы». Внезапная добровольная гибель вполне благополучных людей и рачительных хозяев представляется, с учетом всего известного об умелых старообрядческих проповедниках, вполне закономерной. Хорошо поставленная старообрядческая агитация в пользу самосожжений затрагивала самые разные, в том числе и вполне успешные, слои населения, побуждая в одночасье отказаться от привычного жизненного уклада, от всего того, что еще вчера казалось бесконечно ценным, дорогим и искать спасения души в пламени массового самоубийства. Здесь мы имеем дело с особой формой самоубийства – альтруистическим суицидом, который характеризуется «полной интеграцией с социальной группой». Для этой разновидности самоубийств типично «намеренное принесение себя в жертву в соответствии с представлениями о необходимости выполнения тех или иных общественных норм и правил».

По мнению старообрядцев-участников самосожжения, от установившейся в России власти Антихриста надлежало спасти не только как можно большее число людей, но и наиболее почитаемые, древние предметы церковного обихода. Евфросин считал эти варварские действия самосожигателей постоянным, неоднократно повторяющимся явлением: «церкви пограбя, святыя иконы и божественные книги с собою окаянии окаянно сожигают». Он проклинал тех, кто «дерзнет на такую пагубу, еже церкви пограбя, иконы и книги и церкви дерзнет бесчестити и собрався, аки в хлев и яко свинии, запалятся».

И в загробной жизни и на «этом» свете их ожидают наказания: «да и живи отвергнутой от церкви и, умерши самоубийством, отлучатся от исполнения и числа христианска, богоборцы и иконоборцы да нарекутся и книгам сожигатели, православию губители». Разумеется, захват значительного количества ценного храмового имущества был возможен только в тех случаях, когда за старообрядцами оставался колоссальный численный перевес, и они могли свободно грабить приходские церкви. Первые сведения о гибели икон, книг и прочих церковных предметов относятся к концу XVII в. и обобщены авторами «Жалобницы». По их словам, перед самосожжением в Палеострове старообрядческий наставник Игнатий, «взяв множество книг и чудотворныя иконы, и прочия церковныя вещи, и ту пожгоша сами себе вси от мала до велика их, и иконы же, и книги, и церковь пожгоша». Иногда старообрядцы сжигали во время «гарей» вообще все движимое имущество, которым они на данный момент располагали. Так, судя по документам о самосожжении 1748 г. в Белослуцком стане Устюжского уезда, «был у раскольников скот, хлеб и скарб», но «все без остатку превратилось в пепел».

«Отразительное писание» позволяет дополнить трагическую картину подготовки к гибели в огне новыми подробностями. Перед вторым самосожжением в Палеостровском монастыре старообрядцы захватили церковные книги в трех окрестных храмах, а также забрали древние иконы, несмотря на то, что местные жители пытались откупиться и предлагали огромную по тем временам сумму: «триста рублей мужики откупу давали». Местные старухи, живущие на погосте, обратились к наставнику самосожигателей с мольбой: «со слезами возопиша: “Государь Емельян Иванович! Отдай нам иконы Господа ради!”». Но и тогда старец остался непреклонен. Более того, он недвусмысленно пригрозил разрушить местный приходской храм: «За ваши де слезы и церковь вам оставих; – приводит его высказывание Евфросин, – аще ли еще восплачете, то и столп тот разорю, сиречь церковь до основания раскачаю!».

Наиболее подробные сведения о захвате и уничтожении церковного имущества старообрядцами-самосожигателями относятся к 1693 г. и связаны с Пудожской «гарью». В июле этого года к царям Ивану и Петру Алексеевичам обратились священники церкви Пудожского погоста, которые сообщили, что к ним «пришли силно <…> расколники незнаемые люди», захватили и переосвятили по-своему храм, ограбили, избили и выгнали из погоста местных священников. Попытки духовенства прибегнуть к помощи земского старосты С.Л. Журавицкого не принесли успеха. Староста по неизвестным причинам «от таких воров обороны и помощи никакия не учинил и нам отказал». Царский указ предписывал собрать все имеющиеся силы, привлечь старост с понятыми, стрельцов и «обступить» старообрядцев, оберегаясь при этом, «чтоб они, воры, <…> какого дурна не учинили». В дальнейшем предполагалось «чинить о поимке над ними промысел», схватить их и «привесть к роспросу и для свидетельства на Олонец». Особое внимание обращалось на возможное самосожжение: «жечься им, ворам, отнюдь не давать». В том случае, если старообрядцы окажутся слишком многочисленными, предполагалось приступить к планомерной осаде старообрядческого поселения по всем правилам военной науки, словно речь шла о вражеской крепости: «вам бы с стрельцами и с понятыми людьми <…> стоять около того их пристанища денно и нощно, со всяким остерегательством, ратным строем».

Однако здесь стрельцов ожидал организованный отпор. Оказалось, что старообрядцы тщательно готовились к предстоящей непродолжительной обороне и близкой смерти. Как доносили стрельцы, «живут пудожана все в опасении, и караулы у них есть многие». Многие из пудожских старообрядцев поселились в деревне Строкиной, в четырех избах, и готовились к самосожжению. Но перед гибелью, ощущая временное превосходство в силах, они вломились в пудожские церкви Живоначальной Троицы и Николая Чудотворца, «и кресты, которые на церквах на главах, и в церквях святые иконы водою обмывали». После этого старообрядцы совершили крестный ход: «взяв кресты запрестольные и иконы, около тех церквей ходили, и своим воровским умыслом воду святили». Потом наступил черед массового перекрещивания: «советников своих и прелестников в воде купали». В церквах совершались богослужения по старинным дониконовским правилам, которые все готовящиеся к смерти старообрядцы дисциплинированно посещали: «в те церкви, строем с ружьем, приходили, и заутрени и вечерни пели». Наконец, наступило время, когда следовало захватить и унести с собой в «згорелый дом» церковное имущество: «с престола Евангелие и евангелисты и иные церковные книги вынесли». Итогом всех мероприятий стало самосожжение. После подхода стрельцов «оне де, воры, зажглись вскоре и сгорели все без остатку, потому что де изготовлены были у них к тому пожегу всякие припасы, порох и солома и сено сухое». Во время второго самосожжения в Палеостровском монастыре «Емельян и его сподвижники церкви Божии со всякою церковною казною пожгли», прежде оскверняя их: «в церквах и в самом святом олтаре жили их воровские жены со всякою скверностию».

Таким образом, созданная старообрядцами система организации самосожжений была простой и эффективной. Она практически всегда приводила к гибели подавляющего большинства «насмертников». Но перед смертью предстояло совершить многое.

Подготовка к самосожжению практически всегда носила планомерный характер. Все усилия были нацелены, во-первых, на то, чтобы в точности соблюсти предсмертные обряды. Второй важной составляющей стала «техническая» сторона вопроса: строительство «згорелого дома» и создание запасов легковоспламеняющихся веществ. В последние часы перед самосожжением разворачивалась заключительная сцена «огненной мистерии»: полемика с «увещевателями». Внимательное изучение длительного процесса подготовки к самосожжению не позволяет выявить сколько-нибудь существенные межрегиональные различия. Старообрядцы Европейского Севера и Сибири использовали сходные в основных чертах сценарии подготовки к массовому самоубийству. Однако существуют довольно заметные хронологические различия, связанные с постепенным снижением организационных возможностей «водителей на гари». В конце XVII в. они могли опереться на отчаянную, озлобленную, изначально готовую к радикальным действиям паству. Поступки верующих предстояло лишь умело направить в нужное самосожигателям русло. Со временем, в XVIII в., толкнуть старообрядцев на радикальные действия, а тем более повести их на смерть, становилось все труднее. В арсенале старообрядческих наставников появились новые эффективные и надежные средства, в числе которых – полемика с увещевателями, а фактически – тотальное обличение «мира Антихриста» – и убеждение тех своих сторонников, кто перед лицом мучительной смерти проявлял колебания и нерешительность. Заметим, что психологические исследования подчеркивают особое значение внушения при осуществлении преступных деяний и самоубийств. Так, рассматривая психофизиологию толпы, С. Сигеле пишет: «Неужели не очевидно, что среди толпы крик одного человека, слова оратора, поступок нескольких смельчаков – являются внушением по отношению ко всем тем, кто слышит этот крик и эти слова, или видит этот поступок, и что оно доводит их, как покорное стадо, даже до преступных деяний?».

В деятельности предводителя самосожигателей находилось место не только для окрика, но и для разнообразных богословских аргументов в пользу смерти в огне. Обоснованию необходимости самосожжения при общении с приверженцами «огненной смерти» и случайно оказавшимися среди них людьми отводилось заметное место. При этом на старца-наставника традиция возлагала непростые обязанности. Он обращался практически одновременно как к своим сторонникам, так и к тем, кто по долгу службы намеревался «увещевать» собравшихся для самосожжения старообрядцев. Изучая документы, посвященные этой проблеме, невозможно отделаться от ощущения театральности всего происходящего. Такое восприятие возникает из-за того, что и обращение к сторонникам, и проклятия в адрес врагов, «слуг Антихристовых», «никониан» становились частью обряда, предшествующего самосожжению. Эти слова создавали соответствующую экзальтированную атмосферу в сообществе самосожигателей, что вполне закономерно и в психологическом плане легко объяснимо: «Театральные представления, где образы представляются толпе в самой явственной форме, всегда имеют на нее огромное влияние». В эти моменты старообрядцы подробно, хотя и предельно эмоционально, излагали свои убеждения и произносили те слова, которые, как они вполне обоснованно полагали, предстояло увековечить. Тщательная фиксация этих высказываний представителями власти, находящимися вблизи «згорелого» дома, ни у кого не вызвала сомнений. Так, в 1725 г. в Устюжской волости произошло, судя по доношению в Синод епископа Боголепа, самосожжение 25-ти старообрядцев. Прибывшему с царским указом отряду они объявили, что «помянутого указа слушать, и церкви святой повиноваться, и к священникам на исповедь ходить не будут, и за сложение де перстное, как они слагают ко изображению креста, они умрут». После этих слов произошло самосожжение.

Важно отметить, что все высказывания старцев не имеют ничего общего со старообрядческой дискуссией о самосожжениях, развернувшейся в конце XVII в. (ее подробному анализу посвящена первая глава настоящего исследования). Ведь речь шла не о богословском споре высокообразованных наставников, а об обращении ко «Христову стаду», невежественным местным крестьянам, с проникновенной проповедью о добровольном страдании. Желающие вознестись на небо вместе с дымом и пламенем самосожжения собирались в «згорелом доме» из разных окрестных мест. Ведь слухи о сборе сторонников, постройке «згорелого дома», обрядах самосожигателей и предстоящем массовом самоубийстве разносились по округе довольно быстро. В литературе иногда встречается не вполне обоснованное, преувеличенное мнение о том, что «появление солдат всегда служило сигналом к самосожжению», а в том случае, если «гонители» уезжали, «народ избавлялся от самосожжения».

В действительности, как показывают документы, приготовления к ритуальному суициду привлекали самое пристальное внимание духовных и светских властей. Но в большинстве случаев подготовка к «гари» все равно шла в обычном порядке, а власти не предпринимали немедленных попыток штурма старообрядческого здания. В некоторых случаях старообрядцы, намеревающиеся погибнуть в огне, нанимали разведчиков-посыльных. Последние за определенную плату выясняли намерения властей в отношении собравшихся для самосожжения, и тем самым внезапное появление «гонителей» у стен «згорелого дома» исключалось. Для некоторых местных жителей в XVIII в. это простое занятие стало своего рода профессией. Так, задержанный в 1755 г. в Пудожском погосте крестьянин Иван Кондратьев во время допроса в воеводской канцелярии заявил, что он «ис тех гарей выходил по наведыванию о пришедшей команде для разорения <…>, а между онех гарей пропитание имел портным мастерством». Своевременную информацию о приближающейся угрозе получили и мезенские старообрядцы в 1744 г.

В то же время сохранилось незначительное число свидетельств о том, что появление «гонителей» ускорило трагическую развязку. В 1684 г. подполковник Ф. Козин сообщал царям Петру и Иоанну, что обнаруженные им в Каргопольском уезде «церковныя расколники, послыша людей (стрельцов. – М.П.) зажглись». В 1765 г., перед самосожжением в Каргопольском уезде, староста и десяцкие Андоморецких «раскольнических жилищ» подошли ко двору одного из старообрядцев и стали «приступать и спрашивать о беглых людях». Хозяева, как оказалось, задолго до появления воинской «команды» тщательно подготовились к «гари» и ждали лишь удобного момента для совершения ритуального суицида. Они отказались отвечать на вполне заурядные по тем временам вопросы «десяцких». Вскоре двор «внутри загорелся».

В подавляющем большинстве случаев важной составляющей подготовки к самосожжению стала яростная полемика между представителями старообрядцев (чаще всего старообрядческими наставниками), с одной стороны, и присланными для увещевания представителями «никонианского» духовенства – с другой. Первое описание этой сцены, датируемое концом XVII в., сохранилось в «Жалобнице». Перед самосожжением «воины и поселяне» «мирными словесы и жалостными гласы» пытаются увещевать «насмертников», но успеха не достигают. Собравшиеся для самосожжения старообрядцы «сему отнюдь не внимают», но «яко из гроба» «клятвенные глаголы отрыгают, втуне и всуе проклинают царя и владыки, иже во власти сущих, и всякого судью своими клятвами – всех анафеме предают».

Документы конца XVII–XVIII вв. полностью подтверждают это наблюдение. Духовные лица почти всегда находились в числе представителей власти, призванных предотвратить массовое самоубийство. Священники вели полемику со старообрядцами до того момента, когда выяснялось, что решить проблему можно лишь с применением силы, путем штурма. Так, в 1679 г., обнаружилась группа старообрядцев, готовых к самосожжению и собравшихся с этой целью на реке Березовке близ Ялуторовской слободы Тобольского уезда. К ним местный воевода направил ряд духовных лиц: архимандрита Знаменского монастыря Герасима, протодиакона Софийского собора Мефодия и ключаря этого же храма Константина. На Европейском Севере духовные лица также получали рискованное задание, связанное с полемикой. В 1688 г. к старообрядцам, во второй раз захватившим Палеостровский монастырь, по письменному распоряжению новгородского митрополита Корнилия отправился олонецкий протопоп Лев Иванов, получивший предписание поучать и увещевать старообрядцев «от божественных писаний, чтоб они, воры, от своей прелести престали, и святей церкви принесли повиновение». Изучение всех обстоятельств произошедшего показывает, что состоявшаяся полемика, как и многие другие аналогичные дискуссии, регулярно происходившие под стенами «згорелого дома», сама по себе заведомо бессмысленна. Обе стороны – священники и старообрядцы – всегда оставались при своих мнениях. Но обличительные речи старообрядцев позволяли им выиграть время, необходимое для совершения предсмертных обрядов, а священники действовали в соответствии с точными предписаниями начальства.

Высказывания старообрядцев в такие моменты сами по себе являлись серьезным преступлением, а потому их слова тщательно фиксировались теми, кто осаждал «згорелый дом». Так в следственных делах появилась особая составляющая – речи самосожигателей. Важно отметить, что довольно часто в ходе обмена репликами проявлялось отношение старообрядцев к Выговской пустыни – крупнейшему центру беспоповского «раскола» на Европейском Севере России. Высоко оценивая благочестие первых обитателей общежительства, старообрядцы-самосожигатели, как правило, были настроены резко критически к тому положению, в котором пустынь оказалась в середине XVIII в., т. е. ко времени отказа от радикальных настроений, теснейшим образом связанных с эсхатологическим мировоззрением. Как говорилось в показаниях старообрядца Ивана Кондратьева, обвинения сводились к следующему: «оные выгорецкие раскольники живут з женами, и ходят по разным городам, сообщаются и хлеб едят с протчими обывателями». Совсем иначе поступали участники самосожжения: «у них в собрании того ничего не бывало, и мяса не едали, и вина не пили». Тем самым подтверждается высказанное ранее предположение о том, что в середине XVIII в. самосожжения возглавляли представители филипповского толка, одного из наиболее «радикально-пессимистических» (по выражению С.А. Зеньковского) в старообрядчестве. Аргументом в пользу такого утверждения может служить тот факт, что основатель филипповского толка был изгнан из старообрядческого Выговского общежительства в начале 1740-х гг. Именно в это время, с точки зрения вождей самосожигателей, и завершилось благочестие в старообрядческой общине. При этом «ряд источников указывает на то, что выговцы <…> вынудили филипповцев прибегнуть к самосожжению 14 октября 1740 г.».

Суровые обвинения выдвигались в адрес «никонианской» церкви («<…> а у вас на престоле имеется Антихрист»), светских властей, отступников из числа самих приверженцев «древлих» обрядов. Так, старообрядцы, запершиеся в Троицком Зеленецком монастыре Новгородской епархии, объявили, что в настоящее время в России «как святых церквей, так и священников никого у нас нет, тож как и государя, так и архипастырей никого не имеем, а коих хотя мы и почитаем, то де все неверные». Далее старообрядцы перешли к критике религиозных воззрений своих противников: «о тайнах Спасителя нашего так выговаривали дерзко, то де и описать нельзя такого их злого беззакония». Наконец, исчерпав подготовленный заранее стандартный запас проклятий, но «не удовольствовавшись тем скверноречием», они выбросили из окна «нерукотворенной образ, которой написан на жести, сказывая, что де это не образ Спасителя, а написал сам Сатана».

Другие примеры аналогичны. Так, в начале октября 1753 г. власти узнали о старообрядцах, собравшихся на речке Ентале Устюжской волости. Отправленные к построенным старообрядцами избам «рассыльщики, капеист и сержант с немалым числом отставных солдат» впоследствии доносили начальству, что им пришлось вести трудные и опасные переговоры со старообрядцами, запершимися в «превеликой избе», стоящей на «превысокой горе». В ответ на предложение разойтись послышались угрозы и ругательства. При этом «неведомо какой раскольник с крайним поруганием и хулением на святую кафолическую церковь злым своим языком, яко пес, прелестным своим словом изблевал, чего де написать невозможно». Требование подчиниться властям не имело успеха. Старообрядцы отвечали: «Сидим здесь числом 170 человек; переписать же нас вы не успеете, потому что близок тот час, когда предстанем мы перед Христом!». В тот же момент дом вспыхнул.

Крайне редко в высказываниях старообрядцев, действительно готовых сжечься, присутствуют конкретные обвинения в адрес местной власти. Но все же случаи такого рода мне удалось обнаружить. В феврале 1761 г. в деревне Кузиной Оренбургской губернии сожглось около 150 человек. Перед смертью они заявили, что «предают себя сгорению от присылаемых команд грабительства и разорения для того, что многие между раскольниками безвинные взяты в Тобольск и в заключении претерпевают голод и мученье и никому де свободы нет». В другой аналогичной ситуации старообрядцы собирались совершить самосожжение в знак протеста против многочисленных непосильных повинностей: бесплатной круглогодичной работы у постройки казенных судов, завышенной платы за исполнение треб в церкви. Но эти чисто земные рассуждения дополнялись мыслями о спасении души, а сам рост повинностей расценивался ими как одно из проявлений безжалостной власти Антихриста. Они «провозгласили, что жить на свете стало нельзя, что за многими ныне народными тяготами никакой человек в мире спастись никак не может». И все же собственные рассуждения организаторы самосожжения братья Мальцевы сочли недостаточно авторитетными. Они «привезли из Барабинской степи старцев, и те идеологически обосновали необходимость самосожжения». Аналогичная ситуация описана в монографии Д.И. Сапожникова. Решаясь на страшную смерть в огне, старообрядцы стремились к полному избавлению от «мира Антихриста», а не к преодолению тех или иных конкретных конфликтов с местной властью. Вообще внимательное изучение всех обстоятельств полемики старообрядцев и присланных для «увещевания» представителей духовенства подтверждает вывод И.А. Сикорского о том, что высказываниям старообрядцев, «которые обрекали себя на самоистребление», присущи «крайний пессимизм», «болезненная чувствительность», даже в тех случаях, когда речь шла об «оценке обычных общественных зол».

В источниках и литературе по проблемам самосожжений мне удалось обнаружить несколько свидетельств о том, что старообрядцы не вступали в полемику с «увещевателями», а просто выбрасывали им из окон специально заготовленные письма. Эти послания предназначались для передачи в органы власти и содержали более-менее подробные разъяснения о причинах готовящегося самосожжения или какую-либо другую существенную информацию, касающуюся предстоящего ритуального суицида. Современники событий, прежде всего сами старообрядцы, называли этот документ «сказкой». Причины появления таких наименований проанализировал акад. Н.Н. Покровский. Он полагал, что эти письма, составляемые перед самосожжениями, заменяли собой прежнюю форму обращения к властям – челобитную, поскольку «антихристовой власти нельзя бить челом, с ней нельзя входить в любые отношения, ее можно только обличать». Существовала и вполне понятная психологическая сторона этой полемики: «Ненависть к противнику в душе должна была сопровождаться полным разрывом с ним на практике». Минимизации контактов могли способствовать письменные обращения.

Первый такой случай произошел в деревне Бармалей Нижегородского уезда. В 1672 г. перед «гарью» местные крестьяне представили осаждающим их стрельцам небольшую «грамотку», в которой указывалось, что причиной их отказа посещать церковь стала «перемена» веры: в храме «поют глас антихристов». Главная вина в прежних, древних трагедиях и в происходящих на Руси в данный момент драматических событиях возлагалась на патриарха и высшее духовенство: «А Христа кто распял? Цари да патриархи да попы. А ныне свет они ш предадут». В сознании местных крестьян никоновские реформы отождествлялись с предательством Иуды и расправой над Христом. Окончательный вывод «сказки» свидетельствовал о решимости умереть за правое дело: «Да не боимся мы царя, боимся мы нашего Исуса Христа, и помрем мы за веру христову и за истинный крест спасительный».

В узком кругу современных исследователей самосожжений наиболее широко известен случай, произошедший в 1679 г. в деревне Мостовке Тобольского уезда. Здесь старообрядцы заявили солдатам, осаждающим подготовленное к «гари» строение: дайте нам срок до 30 марта и «отъедьте де ныне от нас прочь и караулов не ставьте». В таком случае ситуация разрешится благополучно: «мы де из запору выдем вон и будем жить по-прежнему в домах своих, и вам де пришлем мы сказку о таком деле, для чего мы заперлись». В случае применения силы старообрядцы обещали погибнуть: «буде вы ныне не отъедете и караулы к нам поставите, и мы де от вас созжемся». Старообрядческая «сказка», адресованная царю («государю»), действительно вскоре была представлена. В ней содержались расхожие обвинения в адрес «приказных людей», которые регулярно «нагло приезжают к старообрядцам» не для защиты каких-либо государственных интересов, но ради мздоимства – «своея бездельныя корысти». Далее в документе содержалось требование о том, чтобы «нас, бедных, не разоряли и к новой вере не приводили». Неизбежные в такой ситуации клятвы в верности «древлему благочестию» и старопечатным книгам подкрепляли сказанное. Крестьяне заявляли: «на смертный час готовы от них пострадать и во огне гореть», «вен готовы за имя Божие умерети, нежели от правоверия отступить». Далее говорилось, что если все собравшиеся для самосожжения старообрядцы не смогут погибнуть сообща, то гибель порознь представлялась им вполне приемлемой альтернативой: «мы каждой в своем дому да постраждем, а от Христа не отстанем». Совершить то же самое старообрядцы угрожали и в случае ареста одного из них: «хотя единого от нас человека на истязания о старом благочестии возьмешь, <…> он станет в Тобольске страдать, а мы здеся гореть». Перед самосожжением 1756 г. в Чаусском остроге Томской провинции старообрядцы заготовили пространное «Известие», содержащее подробные сведения об идеологии самосожигателей. При помощи ссылок на многочисленные богословские труды в этом документе доказывалось, что «как духовные, так и светские власти Российской империи превратились в слуг Антихриста, бесов и еретиков, поэтому подчинение им душепагубно и ему приходится предпочесть смерть».

На Европейском Севере России такой способ ведения полемики с увещевателями также прослеживается. Во время самосожжения 1685 г. в верховьях р. Кокшеньги старообрядцы, оказавшие сильнейшее вооруженное сопротивление присланным к ним «выборным людям», также вовсе не стали полемизировать, а просто просунули через «лешетни» (смотровое окно) построенного ими острога, в котором они скрывались, «воровское непристойное письмо». Перед самосожжением в Умбинских скитах Новгородской епархии старообрядцы, в ответ на требование выдать одного из наставников, старца Терентия, вручили посланным «письмо на четверике листа». В нем указывалось, что упоминаемый наставник «с прочими в прошлых годах сгорели». Есть и другие примеры. Перед небольшим (17 человек) самосожжением в Мезенском уезде Архангельской губернии в 1744 г. старообрядческий наставник Алексей Бродягин в полночь внезапно выкинул из окна письмо. В нем наставник изложил причины своего несогласия с никоновскими церковными реформами. Как говорилось в документе, главной причиной раздоров с православной церковью стало троеперстие: «мы по-вашему сумнимся крестится тремя персты, крестимся мы двумя персты и того ради в ваши церкви не ходим». Далее следовали упреки в произошедшем повсеместно в России существенном для верующих изменении внешнего облика церквей: «вы возлюбили крест крыж и на церкви и прочих тайнах церковных». В заключительной части письма содержалось откровенное признание в бессмысленности полемики: «И что с вами говорить? Что вы старым книгам противитесь, а мы ваш крест проклинаем троеперстный <…>?». Пока чиновники и представители духовенства, присланные для полемики и «взятия» старообрядцев, читали письмо, А. Бродягин и его сподвижники подожгли свою избу изнутри и сгорели. Последний пример из перечня писем, оставленных самосожигателями, связан с 1860 г. Сгоревшие в Каргопольском уезде оставили неподалеку от места «гари» мешок, в котором следователи, в числе прочих бытовых предметов, обнаружили тетрадь. Внимательное ознакомление с записями в ней позволило выяснить последние размышления тех, кто шел в огонь: «мы избежали от антихриста и не можем на вашу прелесть глядети, лучше в огне сгореть, чем антихристу служить и бесами быть».

Иной характер поведения старообрядцев – отказ от полемики, в том числе заочной, с помощью писем, и тайное самосожжение – отмечается крайне редко, причем в основном по сибирским материалам. Вероятно, это те самосожжения, во главе которых стояли так называемые «простецы», не обладавшие необходимой для пространного выражения своих идей богословской подготовкой. В мае 1724 г. сибирский митрополит Антоний узнал о скрывающихся в лесу «между болотами» старообрядцах, явно готовящихся к самосожжению.

К ним отправился соборный ключарь Иван Соболев. Но успеха ему достичь не удалось. Самосожигатели, увидев его, сказали: «что нам с ними говорить, лучше себе конец придать, того же часу загорелись». В апреле 1746 г. несколько крестьян села Успенского Тюменского уезда «неведомо для какого случая тихим образом собрався, уехали вкупе на отъезжую пашню». Там они, войдя в «потаенную избушку», заперлись в ней и в этот же день «после полудня самовольно сгорели». Следствие не выявило причины внезапного самосожжения. Все погибшие не являлись «записными раскольниками» и даже регулярно ходили к исповеди в свою приходскую церковь. В феврале 1751 г. в Куртамыжском приходе сгорело 68 человек, из которых 60, по отзыву местного духовенства, «были подлинно не раскольники и потаенного расколу не имели, и всякие требы от них, священников, им отправляемы были». Причины их участия в «гари» остались неясными. Эти случаи самосожжений показывают, что не только в XVII, но и в XVIII в. грань между противниками и сторонниками старой веры «не была столь уж четкой». В этом же году в Тюменском заказе сгорело еще 70 человек, среди которых не было ни одного «записного» (внесенного приходским духовенством в соответствующие «реестры») старообрядца. По материалам Европейского Севера прослеживается только одно аналогичное событие. Самосожжение в Мезенском уезде, произошедшее в 1725 г., осталось загадкой для местного священника. Он писал архиепископу, что и сам не может понять причины столь страшного и внезапного инцидента. Ведь прежде «оные крестьяне у меня, богомольца вашего, повсягодно на исповедь приходили, а каким поведением и от чего оныя люди сгорели, про то мне, богомольцу вашему, не знать».

Отсутствие перед самосожжением обличения «антихристовой» власти вообще характерно для тех «гарей», число участников которых было незначительным. Это объясняется низкой богословской и ораторской подготовкой активных участников таких самоубийств. Они, вероятнее всего, просто не были способны предъявить своим значительно более квалифицированным «увещевателям» сколько-нибудь ясно сформулированные обвинения. Так, в марте 1751 г. в Тобольской епархии сгорела вместе со своим сыном и двумя дочерьми драгунша Прасковья Неустроева. В этом же году в огне погибли крестьянин Исетского ведомства Аника Жерновников с четырьмя малолетними детьми. В обоих случаях следствие не обнаружило никаких контактов между погибшими и старообрядческими наставниками – проповедниками самосожжений. Следствие зашло в тупик еще и потому, что предавшиеся «огненной смерти» не оставили после себя никаких письменных свидетельств о причинах столь трагического поступка.

Единичный случай отказа от длительной полемики с увещевателями был и на Европейском Севере. Белозерская воеводская канцелярия доносила в 1755 г. в Сенат, что, обнаружив старообрядческую «ызбу», предназначенную для самосожжения, «увещеватели» пытались подойти к ней, но это им не удалось. Их встретили интенсивным огнем: «<…> из ызбы ис построенных в три ряда бойниц, кои имелись вместо окон, со всех четырех сторон из ружей стреляли немалое время и при всем выговаривали то, что вы де за люди, и чтоб к ним не ходили, объявляя, ежели к ним будут подходить, то всех перестреляют». Но в данном случае заявления старообрядцев о причинах самосожжения, в крайне урезанном виде, все же присутствовали. Их высказывания не удалось зафиксировать потому, что одновременно с полемикой началось самосожжение. Находящиеся в «ызбе» люди, в ответ на предложение разойтись, отвечали, что «что де горят они за двоеперстное креста сложение <…>, и закричали оне все великим криком, а что закричали, того за великим тогда от пожару и огня шумом расслышать было невозможно».

В редких случаях реплики самосожигателей были предельно краткими. Перед самосожжением в Чаусском остроге в 1756 г. в ответ на увещевания, призыв разойтись и обещания неприкосновенности отвечали: «Напрасно ты, господин управитель, говоришь так, мы не поверим, чтобы слуги антихриста перестали выполнять его повеления, выведите прежде из Церкви ересь». Вслед за этим вскоре свершилось самосожжение. Другие примеры указывают на такой же стиль поведения. В 1784 г. старообрядцы-участники самосожжения в Ребольском погосте Олонецкой губернии в ответ на вопрос о причинах своих действий отказались давать пояснения и просто заявили присланным к ним для увещевания церковникам: «Что вам до того нужды? Мы згорим». Подошедшему к «згорелому дому» местному дьячку один из старообрядцев, Ермолай Семенов, «глядев из окна в монашеском черном одеянии, имеющем на голове наподобие монашеского черного клобука сшитой кукул, выговаривал: “Не ходите к нам блиско и не трогайте нас, ежели ж будете к нам приступать, то будем в вас из ружей стрелять”». Угроза подействовала: старообрядцев на некоторое время оставили в покое, и им удалось довести ритуальный суицид до логического завершения.

Источники показывают, что слова ребольского старообрядческого наставника не были пустой угрозой. Иногда в документах встречаются свидетельства о том, что перед самосожжением разворачивались настоящие бои – вооруженные столкновения между старообрядцами, целенаправленно готовящимися к смерти, и вполне профессионально осаждающими их воинскими подразделениями. Старообрядческие историки, вопреки фактам, подчеркивали христианское смирение участников самосожжений. В частности, Иван Филиппов, описывая последние минуты перед самосожжением в Палеостровском монастыре, утверждал, что кроткий старец Игнатий и его сподвижники «яко агньцы готовляхуся на заколение и смерть с великим смирением». Документы свидетельствуют об обратном. Предсмертное сопротивление старообрядцев часто оказывалось умелым и яростным. В конце XVII в., перед самосожжением в верховьях реки Кокшеньги между старообрядцами и присланными для «увещевания» «выборными людми» состоялся ожесточенный бой, красноречивое описание которого содержится в отписке архиепископа Афанасия. Он послал к «згорелому дому» значительный отряд – более 250 человек «с ружьем». Когда они пришли «в черные дикие леса к тому острогу», то обнаружили, что это настоящая крепость, готовая к осаде: «и, не припустя де их к острогу, учали воровские люди с того острога с стен по них стрелять ис пищалей». Присланные не растерялись: «учинили на тот острог окрик большой и убили у них, воров, на стене острожной из лука чернеца». Еще одного из старообрядцев они «с того же острога (крюком. – М.П.) со стены сорвали». Перед вторым самосожжением в Палеостровском монастыре старец Емельян долго спорил о вопросах веры с присланными для увещания священниками, а начальнику воинского подразделения предлагал щедрый выкуп. Деньги и ценности, как утверждает Иван Филиппов, были приняты, однако осада вероломным образом продолжалась. Убедившись в бесполезности полемики и обмане, раздосадованный Емельян заявил: раз прежние подношения оказались бесполезны, «ныне вас станем дарить горохом». По его сигналу старообрядцы открыли огонь из мушкетов по офицеру и присланным для «увещевания» священникам, убив первого и ранив вторых. В литературе можно встретить мнение о том, что Емельян пытался подкупить стрельцов для того, чтобы получить возможность спастись от огня, бежать из осажденного монастыря: «удалиться со всеми своими с острова на берег». Но предложенный выкуп показался осаждающим недостаточным, они надеялись получить от отчаявшихся староверов гораздо больше, что и привело к вооруженному конфликту между ними и Емельяном.

Подробное описание очень странного, но как оказалось эффективного способа последовавшей затем обороны Палеостровского монастыря, использованного старообрядческим наставником Емельяном, сохранилось в труде Евфросина. Когда царское войско пошло на приступ, стрельцы, по правилам военной науки того времени, «пред собою возы великия соломы везли, чтоб по них верныя (старообрядцы. – М.П.) со стены пулями не доставали». Но вскоре штурмующие натолкнулись на заранее подготовленную «великую пакость» – вмороженные в лед косы-горбуши. Далее ситуация приобрела и вовсе катастрофический для осаждающих монастырь войск оборот. В труде Евфросина сохранилось красноречивое описание трагедии: «место мелко, лед тонок, возы тяжолыя». Неизбежно «воз проломится, и человек такожде в воде мечется и на косы сечется». Все это происходило под интенсивным огнем осажденных в монастыре старообрядцев, которые убили двадцать человек и ранили около сорока. Примечательно, что в изложении другого старообрядческого автора, симпатизирующего самосожигателям Ивана Филиппова, картина этого же сражения оказалась иной. Старообрядцы стреляли только пыжами «для страху», избегая кровопролития. Они «к тому времени уже зготовилися, чтобы огнем скончатися, а не противитися нимало», в то время как осаждающие без особого успеха использовали все виды оружия, существовавшие в конце XVII в.

Сибирские материалы XVIII в. показывают, что и здесь самосожигатели не спешили на «тот» свет, предпочитая прежде выдержать неравный бой – столкновение с «никонианами». Во время самосожжения 1738 г. в деревне Шадриной старообрядцы вступили в бой с присланным к «згорелому дому» отрядом, вскоре после чего началось самосожжение. Известный исследователь самосожжений Д.И. Сапожников, опираясь в равной мере на исторические документы и собственное воображение, описывает эти трагические минуты следующим образом: «Вдруг из одного окна огненным языком показалось пламя, змеиным кольцом обвило сразу несколько изб, послышался страшный, потрясающий воздух взрыв, дрогнула земля и вырвавшиеся на волю черные клубы дыма затмили безоблачное небо. Так началось страшное пожарище!».

В конце апреля 1742 г. в дер. Лепехиной Томского уезда драгуны и казаки начали штурм специально построенного местными старообрядцами укрепления, обнесенного рвом, стеною и завалами. После ожесточенной перестрелки осаждающим удалось прорваться к самому дому, где находились готовые к самосожжению «насмертники». Но «здание было подожжено крестьянами, и в огне погибли 18 жителей деревни Лепехиной». Аналогичные столкновения развернулись перед малоизвестной «гарью» в Томском уезде в мае 1756 г. Старообрядцы стреляли по казакам, ранили одного из них и кричали: «Мы де всех вас перестреляем!». В другой стычке здесь же раскольники проявили незаурядное воинское мастерство: «били смертельно» двух казаков и одного из них утащили к себе. В этом же году произошло еще одно самосожжение в дер. Мальцевой, неподалеку от Барнаула. Старообрядцы также совершили вылазку из окруженного со всех сторон правительственными войсками «згорелого дома»: ночью они похитили из стана осаждающих двух казаков, которые впоследствии сгорели вместе с «насмертниками». Исходя из современных достижений психологической науки, можно утверждать, что все жестокие столкновения с гонителями не только демонстрировали ненависть к «гонителям», но и подталкивали собравшихся для самосожжения к мысли о фатальной неизбежности суицида. Как утверждают современные психологи, «стрессовая ситуация делает людей более восприимчивыми к самоубийству. <…> В кризисных обстоятельствах они утрачивают все перспективы и ориентиры». Более того, в такой ситуации «человек чувствует себя подобно загнанному зверю, со всех сторон окруженным врагами, ищущими во что бы то ни стало его погибели». Все это становится прямой дорогой к самоубийству: «гибель кажется ему близкой и неизбежной, и он предпочитает смерть от своей руки мучительной смерти от руки врагов».

Но не всегда старообрядцы были настроены столь же агрессивно. Иногда они умело запугивали намеревающихся обратиться к ним представителей духовенства и «воинство», избегая тем самым и полемики, и штурма. Самое раннее описание такого способа взаимодействия с «никонианской» властью зафиксировано в труде сибирского митрополита Игнатия. В конце XVII в. «проклятый некто, именем Васка Шапошников», собрал своих сторонников и приготовился к самосожжению. Томский воевода послал «николико воинства», а также «благоговейных иереев» для полемики с «насмертниками». Но даже совместными усилиями предотвратить самосожжение им не удалось. Старообрядцы угрозами заставили их отойти, предупреждая о взрыве: «отидите, рече, от нас вдале, егда загорится наша храмина, и начнет селитра и порох рватися, тогда вас бревнами всех прибьет». Как оказалось впоследствии, это была пустая угроза, но «воинство и священници убоявшеся, отидоша от храмин тех» и самосожжение удалось осуществить беспрепятственно: «не смеяху воины изимати их от сожжения».

Длительное время спустя старообрядцы повторили тот же способ избавления от преследователей. В 1754 г. посланный к старообрядцам в деревню Щипицину близ Барнаула прапорщик геодезии Пимен Старцев обнаружил старообрядцев, готовящихся к самосожжению. Подойдя к «згорелому дому», прапорщик занялся обычным для такой ситуации делом: «сколько мог увещевал и объявлял, чтоб они вышли без всякого опасения». Ответ старообрядцев, которые оказались семейством, намеревающимся дружно уйти из жизни, был суровым: отец семейства взял в руки ружье, его жена – винтовку, дочь – пару пистолетов, а сын – два копья. При этом отец семейства заявил, что «жив не дастся и своих домашних не даст, а жить намерен только до вечера». Перед такой решимостью прапорщик Старцев оказался бессилен. Как он указывал позднее, «в опасение того оказуемого ими оружия никакого приступу к ним учинить было нельзя». Вскоре произошло самосожжение, в пламени которого все семейство погибло.

Перед самосожжением близ дер. Горка Олонецкого погоста в конце XVII в. собравшиеся в «згорелом доме» крестьяне «говорили, что они скорее испарятся как дым, чем пойдут в неволю, где им придется отказаться от своей веры». Эти слова стали последними: вслед за ними постройка, в которой находились крестьяне, загорелась. Аналогичные случаи имели место и в других местах. Для «насмертников» такой способ реагирования на появление солдат стал одним из способов противостояния гонителям. При этом в источниках присутствует мысль о том, что гибель осаждающих «згорелый дом» военнослужащих не входила в планы старообрядцев. Об этом пишут даже те старообрядческие литераторы, которых трудно заподозрить в симпатиях к «никонианам». Например, в подробном описании самосожжения старца Филиппа (1742 г.) старообрядческий автор подчеркивает, что сами «салдаты» действовали по принуждению, под угрозой наказания. Их начальник приказал «единомысленно и крепко радети о поимке, не норовя никому», а тем, кто окажется недостаточно безжалостным к врагам церкви, «наказанием жестоким претяше».

В документах XVIII в. можно обнаружить и другие свидетельства того, что угрозы не действовали, а «гонители» искали и охотно использовали малейшие возможности для примирения. В 1733 г. произошло небольшое самосожжение близ деревни Мехренушка Каргопольского уезда. Посланцы каргопольского воеводы, узнав о скоплении старообрядцев, отправились в указанное место и действительно обнаружили в нем некоторое количество готовых к самосожжению крестьян. Солдаты пытались применить силу, но старообрядцы сумели отбиться. Тогда по предписанию Тайной канцелярии для окончательного решения вопроса отправились более значительные отряды. По прибытии на место они услышали со стороны старообрядцев «возгласы примирительного характера», «почему команда и отступила, но лишь только это было исполнено, как показалось пламя в часовне и 200 раскольников в нем сгорело». Иногда штурм оказывался невозможным по более прозаическим причинам. Как доносил в феврале 1683 г. поп Григорий Васильев, «как де их огонь одолел, и пошел де от них смрад, что де невозможно было близ тое избы человеку стоять от смрада». Священнику со стрельцами пришлось отправиться прочь, дальше, на поиски других старообрядческих укрытий.

Сохранились свидетельства о спокойном отношении старообрядцев к осаде и даже о сочувствии их к служилым людям, вынужденным исполнять непростые обязанности. Практические действия участников самосожжений иногда указывают на их желание сберечь жизни осаждающих. Во время подготовки к самосожжению в феврале 1683 г. в Дорах Каргопольского уезда старообрядческий наставник Ивашко заявил присланным для захвата старообрядцев вооруженным служилым людям: «Болши с того у нас с вами речей не будет никаких, подите де отколе пришли, пока целы, потому что де у нас не одной матки детки, и вы де нам люди знакомые, а что бы де приехали незнакомые, и мы б де их всех перебили, и от нас бы де они живы не уехали». В середине XVIII в. имел место ряд других случаев, при которых ожесточенное сражение у стен «згорелого дома» не происходило. Во время самосожжения в Каргопольском уезде (1754 г.) старообрядцы позаботились о сохранении жизней осаждающих: «говорили команде и понятым, чтоб отступили от избы немедленно, понеже де у них есть пуда з два пороху». Угроза возымела действие: «что слыша и боялись (осаждающие. – М.П.), дабы и их могло от подорву пороху убить, от избы отступили». Предупреждение оказалось весьма кстати: «только отступили, тотчас порох и взорвало». Во время самосожжения в Линдозерском погосте Олонецкого уезда в 1757 г. старообрядцы «из окон выметали несколько барановых шуб, сермяжных кафтанов поношенных, вовсе негодных, также и холста конца с три добровольно и объявляли, что де за труд салдатом». Иронические замечания вряд ли были оценены по достоинству, а неожиданный презент начальство приняло, продало, а вырученные деньги «употреблены при сыщецких делах на бумагу, чернила, сургуч и свечи». В труде Е.В. Романовой приведен аналогичный пример: «оные расколщики уже хотят зажигатца, из окна бросают свое платье <…> и говорят: “берите де сие вы, гонители и салдаты, нам де ничего не надобно, мы де сами наги родились, наги и ко Христу и пойдем”».

В 1762 г. старообрядцы вновь проявили миролюбие и спокойно отнеслись к своим «гонителям». Так, во время одного из олонецких самосожжений наставник «отворя окошко», хладнокровно, с подробностями, неторопливо изложил свою биографию. Оказалось, что «родом он из Олонецкаго уезда, вотчины Новгородскаго Хутыня монастыря крестьянин Иван Варфоломеев сын Курлан». В настоящее время Курлан «состоит раскольническим наставником» и «имеет у себя в собрании раскольников мужеска полу дватцать пять, женок и девок сорок человек, в том числе три младенца». Обосновался на месте будущего самосожжения шесть лет назад, но далеко не сразу объявил окрестным жителям о своих истинных целях: «а збирать к себе людей начал 1761 году июня с 24 числа». В его намерения входит совершить самосожжение в самое ближайшее время. Гореть он собирается «за несогласие с нынешними священниками, а паче же якобы за восточную церковь и за двоеперстное перста сложение». Вслед за этим наступила закономерная кульминация событий: «он, лжеучитель, отошел от окна прочь, и мало помедлив, слышно было в жилье немалое стенание и вопль». Затем появилось и пламя: «скоро в верхних передних и задних жилах дым в окошка показался и по нем огонь начал поверх кровли показываться». Попытки спасти хоть кого-то не увенчались успехом: «дверей бревенных за большим утверждением железом, а окошек за малостию, скоро рассечь не могли, к тому же и дым не допустил, от чего вскоре все строение сгорело без остатку».

Почти одновременно в Сибири имел место аналогичный случай. Мирное и доброжелательное отношение к окружающим (на взаимной основе) проявили самосожигатели из деревни Лучинкиной Тюменского уезда. В 1753 г. 199 человек, собравшись в доме на окраине деревни, совершили самосожжение. Во время следствия выяснилось, что причины трагических событий выяснить не удастся. Более того, оказалось, что местные жители, включая сельское начальство (сотского и десятников), знали о предстоящей «гари». В ночь перед самосожжением многие односельчане «присутствовали при всех приготовлениях раскольников к огненному крещению, входили в дом прощаться с ними перед самым наступлением роковой минуты». Затем, «когда на утренней заре изуверы зажглись», крестьяне «отошли сторону и оставались умиленными зрителями их мученического подвижничества». Каждый из свидетелей дал показания, из которых вырисовывается непростая картина взаимоотношений самосожигателей с местным населением. Так, сотский Меньшиков утверждал, что среди участников самосожжения имелись «многие свойственники и приятели его», помешать которым он не решился. Десятский Баскаков заявил, что «он пытался вытащить из сборища отца, но должен был отказаться от этого намерения, устрашенный угрозою родительского проклятия». Один из свидетелей показал, что дал взятку десятскому для того, чтобы тот «допустил к самосожжению приведенных им с этой целью сестер». В деле имелись и другие свидетельства подобного рода. Сами будущие участники самосожжения нисколько не таились и даже, покидая свои дома, «открыто вывозили и раздавали родственникам и друзьям все имущество свое». Раздача имущества продолжилась и непосредственно перед самосожжением. «Насмертники» дарили свои пожитки и деньги; кто не имел родственников, раздавал свое имущество посторонним лицам «на поминание души». Заметим, что и со стороны профессиональных «гонителей» наблюдались различные варианты отношения к участникам «гарей». Так, в 1756 г., во время подготовки к самосожжению в Чаусском остроге, двое казаков из числа осаждающих «добровольно перебежали к староверам и приняли вместе с ними огненную смерть».

Отсутствие дискуссии все же, судя по сохранившимся документам, стало исключением. В большинстве случаев старообрядцы вели ожесточенный спор с представителями «никонианского» духовенства. Полемика с увещевателями иногда затруднялась из-за языкового барьера между церковниками и значительной частью местных жителей. Ведь в огне самосожжений погибало не только русское, но и карельское население. Старообрядцы не без оснований гордились своими успехами в деле распространения «древлего благочестия» среди карелов, а православное духовенство явно проигрывало им в борьбе за умы и сердца местных жителей. Дела, связанные с самосожжениями, указывают на эти обстоятельства со всей определенностью. В конце XVIII в. Синод специально посылал к старообрядцам, собравшимся для самосожжения в Ребольском погосте Олонецкой губернии, священника, владеющего карельским языком. Это была единственная возможность предотвратить надвигающийся ритуальный суицид. Обладавшие столь уникальными познаниями священники были крайне немногочисленны. Так, в 1784 г., во время подготовки к массовому самосожжению в дер. Фофановской Ребольского погоста Олонецкой губернии, пришлось специально вызывать протоиерея Григория Федорова из петрозаводского кафедрального Петропавловского собора, расположенного в нескольких сотнях верст от «згорелого дома». Неудивительно, что до прибытия священника «объявленное скопище погубило себя».

Таким образом, имеющиеся источники позволяют опровергнуть существующее в литературе представление о том, что «всевозможные ругательства и брань» были простым проявлением духовной слабости старообрядцев, их неспособности оказать активный отпор осаждавшим их воинским командам. В действительности полемика с «увещевателями» стала существенным дополнением обрядов, предшествующих самосожжению. Но старообрядческий наставник в решающий момент обращался не только к врагам, «слугам Антихриста», пытающимся ворваться в «згорелый дом». У него имелась аудитория, ожидающая духовной поддержки в предсмертные минуты.

Кроме обличения «слуг Антихристовых», на старообрядческого наставника возлагалась еще одна существенная роль. Он должен был в последний, решающий раз убедить своих сторонников, собравшихся в «згорелом доме», в необходимости скорейшей, без отлагательств, «огненной смерти». Старообрядческие сочинения говорят об этом вполне определенно. Так, старец Пимен перед самосожжением в Березовом наволоке Шуезерского погоста (1687 г.), по утверждению Ивана Филиппова, усердно занимался приготовлением своих сторонников к скорой гибели. Всех собравшихся в «згорелом доме» он «на терпение вооружает, на мучение воздвизает, на страдание помазует». Эта миссия облегчалась существенной чертой мировоззрения русских людей в XVII–XVIII в.: страх вызывала не столько смерть, сколько муки на «том» свете – наказание за неправедную жизнь. Так, в XVIII в. среди жителей Урала «весьма традиционным являлось то, что народ боялся не смерти, а умереть без покаяния, причащения и елеосвящения». Русский народ, пишет, опираясь на сибирские материалы Г.С. Виноградов, «придает огромное значение самому процессу смерти. Ему нужно, чтобы она совершалась с торжественностью, соответствующей важности момента». Этот вывод вполне применим к старообрядцам, готовящимся к «огненной смерти». Среди них особенного много было «людей восторженных, занятых одной только мыслью о спасении души своей, они думали об одном: как бы скрыться от Антихриста», а огонь они вполне могли рассматривать как желанную альтернативу позорному бегству.

Простые богословские рассуждения о том, что жизнь в «мире Антихриста» неизбежно приведет в ад, а «огненное крещение» позволит очиститься от всех грехов и избежать загробных страданий, зачастую оказывались вполне достаточными для того, чтобы спровоцировать самосожжение. Видения «потустороннего мира» здесь, как и в полемических произведениях о самосожжениях, активно использовались проповедниками. Так, перед самосожжением в скиту близ деревни Березовки Тобольского уезда старообрядческий наставник Данила убеждал готовых к смерти местных старообрядцев, что «ангелы венцы держат тем людям, которые де в той пустыне постригаются». Проповедник самосожжений иеродьякон Игнатий также «пустил в народ рассказ о своем видении». Ему представились плывущие по небу четыре великих корабля, «переполненных народом христианским». Все они при более внимательном рассмотрении оказались недавними участниками самосожжений. Особенно важным средством убеждения стали ссылки на евангельский текст. Так, некий старец Иона, живший в конце XVII в., благословлял своих духовных детей «себя замаривати (голодом. – М.П.) и сожигатися», основываясь на словах Христа: «Аще кто хощет душу свою спасти, погубит ю».

Сохранились сведения о том, что в последние минуты среди старообрядцев возникал спор о допустимости рокового шага. В этом случае в ход шел такой веский аргумент как благословение от протопопа Аввакума. Так, перед самосожжением в Утяцкой слободе (декабрь 1682 г.) некоторые находящиеся среди «насмертников» старообрядцы воспротивились «самогубительному намерению» и начали спор со старцем – руководителем «гари». «Тогда утяцкие сидельцы обратились за советом к авторитетному протопопу Аввакуму. Посланцы, вернувшиеся из Пустозерского острога, передали его краткое благословение: “да сгорят”». После этого 104 старообрядца погибли в огне. Очевидно, что и в XVIII в. перед любым самосожжением проблемы убеждения тех, кто страшился «огненной смерти» выдвигались на первый план. В некоторых случаях мы имеем дело с явными свидетельствами о дискуссии внутри старообрядческого сообщества, в принципе готового к гибели, но все еще не уверенного в том, что именно теперь необходимо совершить последний, роковой шаг. Так, перед самосожжением 1743 г., произошедшим в Мезенском уезде, старообрядцы, выслушав увещевания присланной от холмогорского преосвященного комиссии, стали рассуждать о предстоящей «гари». Одни из них утверждали, что гореть нельзя, «понеже де они все положены в подушный оклад», и платить немалые подати придется оставшимся в живых «бедным сиротам и вдовицам». Другие возражали: «надобно сгореть», и не верить увещевателям (заметим, что в этом споре победили сторонники «огненной смерти»). В последние минуты перед самосожжением в деревне Шалимовой Важского уезда, произошедшем в 1726 г., старообрядческие наставники зажгли лампады и свечи перед образами, переоделись в белые рубахи, а головы украсили белыми венцами, «на которых написаны были красным чернил ом осьмиконечные кресты». После этого они объявили всем собравшимся, что час самосожжения наступил: «мы за старую веру в нашей часовне все сгорим», «в венцах предстанем перед Христом». Тем, кто сомневался в необходимости самосожжения, наставники заявляли: «как сожжемся мы, так нам на том свете не будет муки, а будет нам Царство Небесное».

Но в большинстве случаев в «згорелом доме» шел не диалог двух спорящих сторон, а слышался монолог одного человека – «учителя самогубительной смерти». Начальные сведения об этой существенной стороне деятельности старцев-наставников относятся к тому времени, когда самосожжение еще не превратилось в основную форму массовой гибели. Около 1665 г., по утверждению тогдашнего владимирского епископа Илариона, на берегу озера Кшары (Вязниковский уезд) поселились старцы, которые, как говорилось в документе архиерея, адресованном царю, занимаются пропагандой старообрядческого вероучения: «без всякого опаства на твою благочестивую державу всякия хулы износят, и то невозможно и писанием известить, и сказывают они людям всемирную кончину в нынешнем году». Основу их учения составляли выводы о пришествии Антихриста и необходимости добровольной смерти. Они утверждали, что «ныне де настоит в антихристово пришествие комуждо заморитися гладом». Проповедь явно оказалась успешной: «и от их прелести многия мужеска пола и женска, и девическа гладом себя заморили». При этом не все гибли добровольно. Некоторые жертвы, «познав их прелесть, хотели б от них и бежать». Но тут же выяснялось, что спасение невозможно: «они (старцы. – М.П.) не отпускают и, гладом истомя, живых в гробах и под кельями и в иных местах в ямах погребают, а во свидетельство себе приводят – мы де путь Лукиана мученика проходим». Образ раннехристианского мученика Лукиана стал единственным доводом, заимствованным старцами – наставниками самосожигателей из старообрядческих дискуссий о допустимости «гарей». Речь, вероятнее всего, идет о св. Лукиане из Самосаты, жившем в 235–312 гг. Он известен как один из ранних христианских писателей и как жертва преследований первых христиан при Диоклетиане, в правление которого Лукиан погиб от голода в антиохийской тюрьме. Возможно, в сознании старообрядцев слились два Лукиана: упомянутый выше мученик и писатель Лукиан – язычник, один из персонажей которого, Перегрин, «чтобы показать свое презрение к гонениям и свое духовное превосходство, добровольно сжег себя на костре».

В дальнейшем, в течение всего XVIII в., известны случаи, когда старец прибегал к насилию и просто не выпускал из «згорелого дома» случайно попавших туда людей, предотвращая в самом начале дискуссии о допустимости самосожжений. Но полагаться только на принуждение и таким способом в одиночку сохранять контроль над самосожигателями он все же не мог. Стоящую перед ним задачу существенно облегчало положение участников самосожжения. Многие из них были социально дезадаптированными личностями: беглыми помещичьими крестьянами или дезертирами. Этим людям нечего было терять на «этом» свете. В то же время ненависть к существующему государству и надежда на загробное блаженство подталкивали их к трагическому шагу. Так, старец-«самострига» Терентий, сгоревший в 1743 г. в Олонецком уезде, собрал для своей «гари» 98 человек обоего полу «с прописными и беглыми». В Сибири, судя по документам XVIII в., проанализированным Н.Н. Покровским, «удельный вес беглых крестьян среди участников самосожжений оставался значительным; источники иногда отмечают беглых солдат, драгун».

Безусловно, этих отчаявшихся, вырванных из привычной среды людей значительно проще было подтолкнуть к самоубийству. Они накапливались в уединенных местах, где шла планомерная подготовка к «гари». При этом для агитации в пользу самосожжений активно использовались все доступные возможности. Наиболее ранние свидетельства об этой составляющей подготовки к самосожжению относятся к последней четверти XVII в. В 1679 г. в Тюменском уезде близ Ялуторовской слободы на реке Березовке начало формироваться старообрядческое поселение. В нем старообрядческий наставник Данила «завел пустыню и поставил часовню и кельи». Регулярно совершались богослужения: «пели вечерни и часы». Но обитатели скита категорически отказывались молиться за московского патриарха и сибирского митрополита. Иногда главными действующими лицами в пустыни на первых порах становились истеричные «старицы и девки», которые словно заражали всех остальных своим фанатизмом. Они «бились о землю», и во время припадка выкрикивали, что видят «пресвятую Богородицу и небо отверсто, ангелы венцы держат тем людям, которые де в той пустыни постригаются». Эта проповедь возымела действие: «многие из Тарска, из Тюмени и из других городов, и Тобольского уезду из слобод и Тюменских иных городов, из уездов всяких чинов людей, о ставя домы с животы свои и скот, бежали к тому старцу Даниилу в пустыню с женами и детьми, и многие постригалися». Лишь несколько человек не поверили старообрядческому наставнику. Как говорилось далее в цитируемом документе, «роззнав, что в пустыни вся прелесть от диавола, возвратились и поехали в домы свои». Большинство прибывших остались в пустыни. Для них предсмертная агитация продолжалась: «у того ж старца Даниила в келье пред иконами две черницы да две девки беснуются». При этом они произносили обычные для старообрядцев обвинения в адрес господствующей церкви: «злою своею прелестью, возлагают хулу на церковь Божию, и троеперстное сложение, чем православные христиане знаменуют лице свое, называют антихристовою печатью, и новоисправленных книг приимать не велели». Особых проклятий удостаивались приходские церкви и обрядность. По словам женщин, «церкви де Божии осквернены и вся в них деетца скверная; и четвероконечный крест называют крыжем». Узнав о создании нового старообрядческого поселения, тобольский воевода П.В. Шереметев спешно распорядился послать служилых людей «для поимания того ж вора старца Даниила с его единомысленниками». Но эта акция не принесла успеха. Все собравшиеся старообрядцы, проведав о распоряжении воеводы, предпочли погибнуть в огне: «та пустыня с людьми до их приезду сгорела».

Крайне редко в документах, связанных с самосожжениями, встречаются упоминания о диалоге между самосожигателями и их родственниками, по мере сил, путем долгих уговоров пытающихся предотвратить ритуальный суицид. (Заметим, что эта нетипичная ситуация подробно описана в «Жалобнице поморских старцев».) Так, перед самосожжением 1753 г. в Тюменском уезде, один из будущих участников «гари» объявил, что «решился на самосожжение единственно потому, что его хотели выбрать в старосты, причем ему довелось бы быть приведенным к троеперстному крестному сложению». В ответ «многие свидетели показали, что на сделанные родными их заявления о желании повергнуться самосожжению, они старательно отклоняли их будто бы от такого пагубного намерения». При этом местные жители по мере сил доказывали будущим участникам «гари», что «в данное время нет никаких гонений, а следовательно нет и никакого основания к самосожжению», но все их усилия оказались напрасными.

Ругательства в адрес сторонников «никонианской» церкви вообще и оказавшихся поблизости от «згорелого дома» увещевателей в частности резко контрастировали с высказываниями, призванными обосновать самосожжения в глазах тех, кто поддерживал основные идеи старообрядцев, но сомневался в необходимости принять «огненную смерть». В целом, как показывают психологические исследования, «сила внушения приводит иногда к событиям, совершить которые воля и сознание долга без соответствующего внушения были бы не в состоянии». Наставники каким-то образом поняли и активно использовали эту простую закономерность. В ход шли «словесы сладосердыя», которые «яко стрелы пронзоша сердца незлобивых». Как показывают данные старообрядческих самосожжений в Сибири (конец XVII в.), готовящихся к смерти старообрядцев наставник убеждал в том, что лучше сгореть «здешним огнем», чем вечно гореть в огне геенском. Перед крупнейшим сибирским старообрядческим самосожжением близ дер. Мальцевой старообрядческие наставники ежедневно устраивали общее моление для всех готовящихся к смерти людей, «после которого читали книги о горестных временах Антихриста». «Для поддержания бодрости» среди «насмертников» они «беспрестанно и сильно внушали, что по нынешним временам, когда каждому грозит осквернение антихристовою печатью (троеперстием), горение – необходимый и неизбежный исход». Судя по описанию самосожжения 1742 г. в деревне Лепехино, местный старообрядческий наставник Иван Белков читал собравшимся для самосожжения людям книгу Ефрема Сирина и Псалтырь, отпечатанные до патриарха Никона, в 1637 г. Попутно он объяснял, что «в церковь ходить не следует, а можно только ко кресту, и присягу не должно принимать, ибо ныне все священники весьма упиваются».

На Европейском Севере России эта важная сторона деятельности старообрядческого лидера также прослеживается по документам. Так, в 1764 г., во время самосожжения в Троицком Зеленецком монастыре Новгородской губ., старообрядческий наставник увещевал двух женщин, опасающихся мучений, следующими словами: «огонь их не возьмет, а выйдет душа безо всего, и выйдет ангел, и на их главы венцы положит, и ладаном будет кадить». Тем, кто нуждался в детальных оправданиях самоубийства, этот же наставник охотно давал более подробные объяснения. Спасшийся в последний момент из «гари» старообрядец Павел Еремеев на допросе показал, что «слышал от объявленного наставника своево, что священномученик Мефодий, патриарх царьградский, в житии своем написал: “Вопросит царь с мертвых дань, в тыя времена отрекутся люди православныя веры и святого крещения, и честного животворящего креста, без бою, без мук и ран. А овыя не захотят отрещись православной веры, и святого крещения, и святого Креста Господня, волею своею будут собираться и огнем сожигаться. Всякого их Господь причтет с мученики”».

Теперь, утверждал старообрядческий наставник, древнее пророчество сбылось. Ведь «оное де святой Мефодий писал на нынешнее время, ибо ныне с мертвых дань берут, потому что государь Петр Первый узаконил ревизии и когда сколко в ревизии написано будет людей, то хотя не того числа многие и помрут, однако ж народ принуждают подати до будущей ревизии платить». Совсем иначе поступали «благочестивые цари». Они «збирали с одних живых, а за мертвых не требовали». Но самое главное, император Петр I «оставил правую веру и старопечатные книги, а принял новообъявленные», положив тем самым основу массового отступничества: «и к нему многие люди преклонились без бою, без мук». В рассуждениях старообрядческих наставников в данном случае прослеживается очевидное влияние написанных современниками событий (и в настоящее время опубликованных) сочинений об Антихристе. Так, самосожигатели активно использовали идею о недопустимости взимания «дани» с мертвых: «лжехристос содела от гордости живущего в нем духа, учини описание народное, исчисляя вся мужеска пола и женска, старых и младенцов, живых и мертвых». Однако «водители на гари» придавали этим зловещим аргументам свою собственную трактовку. Таким образом, как пишет акад. Н.Н. Покровский, неприятие и осуждение бытовых нововведений Петра I выражалось в народной эсхатологии. Из известных верующим текстов брались предсказания о воцарении Антихриста, которые «провозглашались сбывшимися». В целом можно сказать, что в старообрядческой среде пророчества являлись высшим доказательством, а пророк становился таким незыблемым авторитетом, «которому темная масса покорялась особенно охотно». Эта общая закономерность деятельности старообрядческих наставников проявлялась и в подготовке к самосожжениям.

Иногда упор делался не на будущем блаженстве сгоревших на «том» свете, а на объяснении причин, по которым следует покинуть «этот» мир. Так, в мае 1676 г. арзамасский воевода излагал в своей «отписке» информацию об одном из наставников самосожигателей, «неведомом человеке», который, как и многие другие его «коллеги», навсегда остался неизвестным. Он, говорилось в документе, «называл тело Христово простым хлебом», в церкви просфор «есть не велел», говоря, что «кто де съест просфору, и тот де съест змею, а не просфору». Жесткие обвинения выдвигались в адрес «никонианского» духовенства: «а что де попы благословляют, и то де кладут печать антихристову», «а креститься де людем велят щепотью». Вывод из сказанного очевиден: «на покаяние и к благословению к священникам ходить не велели». Но самое главное в учении неизвестного старца заключалось в призыве к самосожжению: «а кто де в нынешнее время на огни сожжется, тот де примет венец». Деятельность неизвестного проповедника принесла желаемый им эффект: «и от той де их прелести и учения в Арзамасском уезде многие крестьяня послушав, на огни пожглись».

Наконец, последний способ убеждения в необходимости «гари» заключался в описании грядущих гонений, уготованных тем, кто откажется добровольно сгореть. Так, перед самосожжением близ Чаусского острога, Томского уезда, в мае 1756 г., «управителю» острога Копьеву старообрядцы заявили: «ежели де нас не будете гонить, мы де будем жить, пока смерть Бог соизволит». В том случае, если «на нас будет нападение хотя от трех человек, то де нам и гонение, и предадимся огню». Это намерение вызвало гнев старообрядческих наставников, братьев Гречениных, которые решительно возражали против отказа от самосожжения: «Что де вы от них, антихристовых слуг, слушаете? <…> Велят вам возвратится в домы по-прежнему и обнадеживают де вас, что де вам за то никакого истязания не будет». Но на самом деле это сплошной обман: «ежели де в домы возвратитесь, то де будет вам великое мучение и розыски, и на колья вам будут садить и колесить, как де и напред сего в Таре чинено было». В результате старообрядцы, собравшиеся в 10-ти избах, погибли в огне устроенного ими же самими самосожжения. Перед одним из поздних старообрядческих самоубийств, самопогребением близ Терновских хуторов в середине XIX в., звучали знакомые эсхатологические аргументы. Наставница старообрядцев «не щадила красок и сильных слов и не останавливалась ни перед какими средствами». Она говорила, что «Антихрист пришел, что конец мира наступит не то, что через год-два, а может быть через два-три дня, что тот, кто не хочет закопаться, делает пустой расчет в каких-нибудь два-три лишних дня жизни».

Таким образом, гибель собравшихся в «згорелом доме» становилась в большинстве случаев неизбежной. Исследователю поэтому приходится совершить невозможное: выяснить на основе весьма скудных сведений, что происходило в предназначенной для самосожжения постройке в последние минуты перед «гарью». Излагая этот сюжет, приходится вспомнить точное наблюдение профессора П.С. Смирнова: «Если иметь в виду собственно самозабвение раскольников, решавшихся погибать в пламени, то оно объясняется прежде всего свойствами того экстатического состояния, в котором они бесспорно находились, приступая к этому страшному акту». Впрочем, иногда бегство некоторых «насмертников» предотвращалось совсем простым способом, не требующим глубоких познаний в психологии. Незадолго перед одним из сибирских самосожжений 1738 г. «был зажжен в череповой посуде ладан, фунта с три, отчего подростки и младенцы задохлись заранее».

Последние минуты перед самосожжением предельно драматичны, а сохранившиеся о них сведения крайне противоречивы. Ситуация, связанная с завершением предсмертной обрядности и окончательного выбора между жизнью и смертью, предельно обостряла противостояние как внутри «згорелого дома», так и вокруг постройки, в которой находились соискатели загробного блаженства. Возможность выбора отнюдь не была призрачной. В последние минуты жизни старообрядцы, готовящиеся к смерти, могли «передумать» и, как показывают источники, в некоторых случаях действительно отказывались от трагического решения. В отличие от чиновников-составителей отчетов и законодателей, старообрядческие публицисты крайне редко рассматривали тот вариант действий участников «гарей», при котором самосожжение не совершалось. И все же эта проблематика привлекала внимание следователей, результатом работы которых стало обширное делопроизводство, полное подробностей осуществления «гарей». Таким образом, у исследователя появляется возможность выявить и тот, и другой вариант развития событий: отказ от «гари» и «самогубительную смерть».

Отлаженный механизм подготовки к самосожжению крайне редко давал сбои. В связи с этим проблема незавершенных самосожжений вызывает значительный научный интерес. Несмотря на ничтожность результатов и значительно меньший общественный резонанс, они должны быть подробно изучены по ряду причин. Во-первых, благодаря им лучше сохранялись разновидности источников, выявляющие круг тех влиятельных в старообрядческой среде людей, от которых непосредственно зависело осуществление ритуального суицида. В том случае, если «гарь» происходила, многие свидетельства погибали вместе с приверженцами «огненной смерти». Так, в 1679 г. из Сибири в Пустозерск пришел старообрядческий посланник с запросом к находящемуся там протопопу Аввакуму: следует ли старообрядцам в данный момент сжигаться или нет. Он одобрил их намерение. Но после возвращения посланца назад, потенциальные самосожигатели потребовали от своих наставников ответа не только от одного протопопа, но и от всех пустозерских узников. «Пока посланец снова добрался до пустозерцев, все эти четыре отца погибли на костре, но не на костре самоубийственной гари, а на устроенном правительственным палачом».

Во-вторых, источники показывают, что в действительности массовая гибель не всегда являлась целью подготовки к самосожжению. Важно отделить самосожжения во имя «древлего благочестия» от своеобразных демонстраций подготовки к самоубийству, имеющих единственную цель – привлечь внимание власти к явно неблагополучному положению крестьян в конкретной местности. Исследователь истории старообрядчества А.Т. Шашков, опираясь на сибирские материалы конца XVII – начала XVIII в. утверждает: «угроза устроить самосожжение становилась довольно эффективным средством воздействия крестьян на местную администрацию». Мне также удалось обнаружить документальные свидетельства об имитации подготовки к массовому самоубийству. Такого рода данные часто используются для доказательства того, что самосожжения были формой «борьбы против существующего строя». Между тем, они являются особой группой источников, имеющих лишь косвенное отношение к «истинным» самосожжениям, осуществляемым для окончательного спасения души от «мира Антихриста».

Первая демонстративная подготовка к самосожжению относится к весне 1679 г. В этот период старообрядцы собрались в Мехонской слободе Тюменского уезда. Дело происходило вскоре после массовой «гари» близ деревни Березовки того же уезда, что придавало грядущим событиям особую трагичность. Но конкретным поводом стали явные угрозы и преследования старообрядцев со стороны местного духовенства. Крестьяне заперлись в дом «с женишками и детишками», угрожая самосожжением. Вокруг дома по распоряжению местного воеводы выставили караул, началась осада с непрерывными священническими «увещеваниями». Но одновременно каратели договорились с местными жителями и продали им все имущество и земельные участки собравшихся для самосожжения крестьян. Когда мехонские старообрядцы отказались от своего намерения гореть и вышли из осады, они оказались полностью разоренными.

В XVIII в. отмечались сходные явления: крестьяне начинали подготовку к самосожжению, стремясь добиться уступок от местной власти. Одно из таких самосожжений-демонстраций произошло в 1753 г. в Ялуторовском дистрикте. Местный благочинный протопоп Калиновский на основании ложного доноса велел заковать в колодки двух старообрядцев. Это произвело сильное впечатление на местных приверженцев «древлего благочестия». Они собрались в дом к одному из местных жителей, Федору Снегиреву, и заявили о своем намерении сжечься, «оттого, что де зазывают их, раскольников, к протопопу Калиновскому и многих увезли в Суерскую контору для приводу к троеперстному сложению». После этого заявления последовало еще одно, более грозное. Старообрядцы послали к начальству десятника сказать: «ежели их от того троеперстного сложения не освободят, то всеконечно хотят сгореть». Протопоп был вынужден отпустить схваченных старообрядцев. Сибирская губернская канцелярия, узнав о происшествии, послала местному митрополиту резкую промеморию, в которой осуждались действия духовного начальства. В ней говорилось об опасности принудительных мер.

Большинство случаев планомерной подготовки к самосожжению заканчивались совершенно иначе. Имеющиеся источники позволяют достаточно подробно исследовать этот вопрос. Авторы произведений, в которых оспаривалось право старообрядцев на добровольный уход из жизни, не жалели черных красок для создания трагической картины. В момент самосожжения «предстоящия людие видят чюдо страшно и слышат дивство необычно и ужасно». Когда разгорается огонь внутри «оной хлевины» («згорелого» дома. — М.П.), «от сих самозаключенных насмертников изходит жалостной вопль и голка велика, от мужей – нелепое крычание, от жен – жалостное восклицание, юношее – горькая туга, от девиц – жалостный вопль, и паки от малых детей, сущих младенец, – и пищание, и восклицание подобием и образом, якоже во аде и геене». Родственники, находящиеся за пределами «згорелого дома», пытаются спасти погибающих в огне, но это им не удается. Когда «огненное свирепство умножится», находящиеся вблизи от «гари» «умильно слезят и со тщанием огнь погашают, и борзо храмину оную терзают», надеясь хоть кого-нибудь спасти «от самогубительныя смерти», но все их усилия оказываются напрасными: «ничтоже успевают».

Документы XVII–XVIII вв. описывают ситуацию деловым языком протокола. Чаще всего своеобразным сигналом к самосожжению становился штурм постройки, где находился наставник со своими последователями. Самые ранние свидетельства о подобного рода трагических ситуациях относятся к 1672 г. После того, как стрельцы начали ломать двери избы, где собрались крестьяне деревни Бармалей Нижегородского уезда, самосожжение свершилось. Как говорилось в составленном по горячим (в буквальном смысле слова) следам событий, «пороху и лну у них было принесено и как у той ызбы учали двери высекать, и оне сами себя в ызбе зажгли». В феврале 1684 г. в Дорах на реке Порме в Каргопольском уезде действия стрельцов против самосожигателей оказались исключительно успешными. Стрелецкий подполковник Ф.Ю. Козин, действуя по устоявшимся правилам, пытался организовать увещания засевших в «згорелом доме» старообрядцев, но все отчаянные попытки духовенства оказались тщетными. Самосожигатели «ответили стрельбой и зажглись». Тогда стрельцы, прорубив двери и окна, стали вытаскивать людей из «храмины». В итоге сгорело 47 человек, но большую часть собравшихся (153 человека) удалось арестовать.

Нетрудно найти другие аналогичные свидетельства, связанные с более поздним периодом – серединой XVIII в. Во время самосожжения старцев Филиппа и Терентия с «прочими», огонь разгорелся после того, как солдаты пошли на штурм старообрядческой часовни. Сохранилось красноречивое описание событий: «гонители» начали «часовню рубить в шесть топоров и стали двери прорубать». Тогда находившиеся внутри постройки старухи закричали: «Батюшко, батюшко, уже попадают в часовню!». Услышав их тревожные вопли, старец Филипп «преподал благословение детям своим», и самосожжение началось. Но необходимо помнить, что штурм предназначенной для «гари» постройки начинался после длительных «увещеваний», во время которых старообрядцы неторопливо исполняли все предсмертные обряды, предшествующие массовому самоубийству.

Все другие свидетельства о последних минутах жизни участников «гари» существенно различаются. С одной стороны, сохранились данные, из которых следует, что старообрядцы относительно хладнокровно ожидали смерти и проводили последние минуты жизни в молитвах. По другим данным, в «згорелом доме» слышался лишь жалкий стон. Так, во время Дорской «гари», произошедшей 7 февраля 1683 г., стрельцы, ворвавшиеся в постройку, предназначенную для самосожжения, увидели следующее: «у них де в избы солома и скалвы и береста и лну и пеньки на полу и по гряткам навешено горит, а они де з женками и з девками обнявшися, стоя шатаются и стонут, а малые де робята на ошестках и по лавкам крычат и все де стонут, а никаких речей не говорят». Иная картина сохранилась в описании другого самосожжения.

Во время «гари» в Троицком Зеленецком монастыре, происшедшей немногим менее столетия спустя после первых каргопольских самосожжений, «как огонь стал весьма усиливаться, то все означенные бывшие в том собрании люди от великого дыму упали в той келье на пол и говорили: “Спаси, Господи, души наши грешные”». Перед самосожжением 1756 г. близ сибирского села Каменки в Тобольской епархии старообрядческий наставник Андрей Шамаев «в назначенный час наутре взял большой пук зажженной лучины, поджег приготовленные в сенях солому и веники и остатки огня бросил под горницу. Когда пламя охватило здание, молившиеся поклонились последний раз до земли и затем легли на пол в ожидании смерти».

Знаменитые старообрядческие авторы-сторонники самосожжений описывают поведение участников «гарей» как спокойное, мужественное, до последней секунды связанное с неустанной проповедью «древлего благочестия». Так, Семен Денисов в «Повести о Тарском бунте» указывал, что старообрядцы одной из сибирских обителей, произнеся перед лицом гонителей слова: «Да будет скончание наше благоприятно пред тобою, Господи, яко и всех, яже по тебе страдаша и скончашася сами», – подожгли строение, где они находились. Огонь разгорелся, и они «самосожжением о Господе скончашася». Сходные свидетельства содержатся в описании одного из последних самосожжений в истории старообрядчества, произошедшего в 1812 г. близ хутора Кастенки Воронежской губернии. После приезда одного местного чиновника, пытавшегося выяснить, что за люди скрываются близ хутора, старец Филатий, проповедник «огненной смерти», обратился к казакам – своим сторонникам с призывом немедленно сжечься. Поскольку этому призыву предшествовала длительная проповедническая деятельность старца, его пламенная речь не стала неожиданностью для собравшихся: «все согласились и сожглись».

С другой стороны, имеются достоверные свидетельства об успешных попытках старообрядческих наставников удержать в «згорелом» доме добровольно собравшихся и в особенности насильно приведенных туда людей. Так, в доношении в адрес Синода «обретающегося у сыску и искоренения воров и разбойников» поручика Харитонова говорилось: старообрядцы «служа по расколу своему молебное пение, друг с другом прощалися, и взяв по пуку лучины с огнем и имевшее у них для скорого зажжения, которое и под потолком имелось, а именно лучина и береста, и смолье, и прочее зажгли». В этот кульминационный момент «наставник во старческом одеянии, взяв ножи и роздал прочим со объявлением тем, ежели кто из них будет к окошкам подходить и кидаться вон, то б колоть и не выпускать из той гари никово». Известный французский историк Пьер Паскаль утверждает, что иногда перед самосожжением «люди привязывались (вероятно, веревками. – М.П.) один к другому, чтобы предотвратить бегство малодушных, убоявшихся в последнюю минуту смертного часа».

Иногда встречаются сведения о том, что незадолго перед самосожжением старообрядцы чувствовали себя свободными, легко покидали «згорелый дом». После самосожжения в Тюменском уезде в июле 1753 г. свидетели показывали, что вечером по деревне ходили «неведомые люди с дрекольем и, громогласно прощаясь, просили не поминать их лихом: это были обрекшие себя на добровольную смерть раскольники». Все приведенные данные показывают, что состав участников самосожжения неоднороден. Старец-руководитель самосожжения опирался на небольшую группу наиболее решительных сторонников, которые в ответственный момент поджигания находящейся под потолком бересты удерживали остальных участников массового самоубийства в здании, даже путем ножевых ударов. Вполне вероятно, что помощники были нужны старцу в основном для поддержки в последний момент. По мере приближения кульминации самосожжения старообрядцев одолевал вполне естественный, инстинктивный страх смерти, который, как известно, нельзя преодолеть с помощью рациональных аргументов.

Это предположение подтверждается рядом доказательств. Как писал Евфросин, если бы перед началом самосожжения «да ворота отворили, ни един бы от страха и ужаса не остался, – вей бы разбежались». На попытки старообрядцев в последний момент покинуть «згорелый дом» указывают и данные исторических исследований. Так, во время самосожжения в деревне Боранова Гора (Шведская Карелия, 1686 г.) старообрядческий наставник Пекка Ляпери «крикнул, что он сгорит вместе со всеми», надеясь личным примером удержать собранных им крестьян. Но даже это не помогло: «бывшие в избе люди бросились кто куда». Некоторые историки полагают, что такое поведение типично для старообрядцев-«насмертников». Так, по утверждению П.Н. Милюкова, в ряде случаев «предприятие (самосожжение. – М.П.) откладывалось или расстраивалось вовсе». Профессор Смирнов высказывался в таком же духе: «Толпы не раз сходились, чтобы сгореть, но расходились, не решаясь на столь страшное дело». Для предотвращения такого рода досадных неудач и привлекались «неведомые люди» – спутники старца.

В некоторых случаях отчаянные попытки спастись из «згорелого» дома достигали успеха. Это становилось возможным после того, как самосожжение начиналось. Об этом, как и по многим другим проблемам, связанным с самосожжениями, имеются конкретные, документальные свидетельства. В них чудом спасшиеся люди указывали на то, что их участие в массовом самоубийстве было принудительным. Эти свидетельства обнаруживаются в разных источниках. Так, старообрядческий публицист Евфросин описывает судьбу самосожигателей, погубленных неким Василием: «всей сожог Василей, волных и неволных, не много же волных, боле же неволных, да и волныя, что неволныя: понеже суть прельщении», т. е. обманутые. Возможно, этим объясняется любопытная закономерность, выявленная Д.И. Сапожниковым: «сожигали учителя гораздо в большем размере всегда женщин, затем детей, но не мужчин», которых труднее контролировать в период подготовки к самосожжению. В числе сибирских самосожжений известностью среди исследователей пользуется «гарь», произошедшая в дер. Мальцевой, неподалеку от Барнаула. Здесь одни шли в огонь из родственных чувств, других удерживали силой. Изредка они получали возможность спастись, но лишь после гибели большинства самосожигателей. Одного из участников «гари», крестьянина Кубашева, сняли с палисада после завершения самосожжения, обгоревшего и распухшего, но все же успевшего в последний момент выскочить из огня. На основании такого рода фактов историки отмечают, что далеко не все участники этого массового самоубийства разделяли старообрядческие убеждения. Непосредственно во время самосожжения 1738 г. в сибирской деревне Шадрино «крадучись вышли» из огня несколько человек, а один юноша «успел тайно выпрыгнуть из окна и скрыться в лесу». «Были еще и раскольники, пожелавшие до самосожжения уйти из обители», и такие, которые избежали огня, «засевши в особые крайние избы» в поселении самосожигателей.

Материалы Европейского Севера России подтверждают это предположение. Так, крестьянин Иван Еубачев в 1765 г. «из дому ево отлучился от убожества хлебного и недороду для прокормления работой». Вскоре он нанялся в работники к богатому старообрядцу. Спустя некоторое время Губачев приметил, что «показанный раскольник с собравшимися к нему неведомыми людьми, коих было человек до тритцати, начал збираться к самосожжению и начал же носить в ту избу, в которой их зборище было, солому и бересту». Несчастный Губачев «просился из дому вон, но оной Иванов (хозяин. – М.П.) его не выпустил». В 1755 г. «вынятой из гари» крестьянин Аким Иванов сын Мохнатин объявил на допросе, что бежал из родных мест, чтобы избавиться от рекрутской повинности, и «от нестерпения великих морозов» поселился у старообрядцев. Узнав об их смертоносных намерениях, Аким отчаянно пытался спастись, «но токмо прочими бывшими в той гари людьми не выпущен был». Выскочить ему удалось в последний момент: «а когда зажгли, тогда вбежав в верхние жилища, бросился из окна». Аким чудом избежал гибели и дал детальные показания, которые существенно помогли следственной комиссии, а затем и историкам, ставящим своей целью разобраться во всех обстоятельствах самосожжений.

Страдания за старую веру вызывали почтение многих современников и становились источником поклонения для новых поколений старообрядцев. Однако, изучая истоки культа самосожигателей, исследователь сталкивается с парадоксальным явлением. Зачастую место массового самоубийства отнюдь не становилось сколько-нибудь важным объектом почитания для сторонников старообрядческого вероучения. Более того, многие старообрядцы-современники событий изначально испытывали отвращение к тем, кто принял «огненную смерть». «Жалобница» говорит об этом весьма категорично: «И едва ли кто от них в погребение земли предается, вси люди, яко самосуждеников (самоубийц. – М.П.) гнушаются». Один взгляд на места массовой гибели старообрядцев, по утверждению Евфросина, свидетельствует об этом весьма красноречиво. Пришедшие на место, где еще недавно бушевал огонь, видели «позор ужастен». Тела сгоревших «в толстоту велику раздулись». Они «жареным мясом пахнут; иные же лежат целы, а за что потянешь, то и оторвется». Среди сгоревших тел «пси же ходят, рыла зачерневши, печеных тех мяс едуще». Так распространенная в старообрядческой среде красивая метафора «смерть-пир», на котором праведники-самосожигатели обретают бессмертие, обретает совершенно иной, «буквальный и страшный смысл: человеческая плоть становится снедью <…> жареной, печеной, тушеной человечиной».

Даже старообрядческие авторы, симпатизирующие самосожигателям, как, например, Семен Денисов, указывали, что захоронение погибших происходило наскоро и совсем не по-христиански. После гибели в 1722 г. сибирских старообрядцев в огне «кости же их и чревеса» солдаты «в громаду собравше, огнем сожгоша». Эти высказывания старообрядцев-очевидцев событий подтверждаются и более поздними свидетельствами. Так, в 1755 г., после самосожжения в Воезерской волости, представители Каргопольской воеводской канцелярии вынуждены были самостоятельно заниматься погребением обугленных тел. Как говорилось в доношении, представленном канцелярией в Правительствующий Сенат, «когда де та изба до окончания згорела, тогда по разрытии угля и пеплу згоревших в той избе человеческих тербухов иных всех за згорением, а других в мелкие части за разгорением, сколко оных имелось, счислить было невозможно, <…> оных обрав, тут же зарыли в яму». После самосожжения в Ковежской волости Каргопольского уезда следователи лишь хладнокровно фиксировали картину происшедшего. На месте гибели оказалось «немалое число костей, голов и разгорелых тербухов человеческих, от которых происходил там великий смрад и духота».

После внимательного осмотра места самосожжения, произошедшего в 1784 г. в Ребольском погосте, составлен аналогичный приведенному выше подробный рапорт, из которого также видно, что погребением самосожженцев по долгу службы занимались представители местной власти. Как указывалось в этом документе, присланном в Олонецкую духовную консисторию петрозаводским иереем Иоанном Иоанновым, «изба с построенною ригачею и сенми, в которой скопище для сожжения учинено было, сгорела вся до основания». Следователи внимательно осматривали место «гари», поскольку имелись подозрения в том, что некоторые крестьяне специально объявляют себя сгоревшими, избегая таким простым способом налогов и других тяжких государственных повинностей. Осмотр останков не внес ясности. Кости, раздробившиеся от огня на мелкие части, лежали поверх земли, «между ими поверх ж земли три части мяса обгоревшие, от огня ж, хотя имеется, но человеческие оне или другие, признать их подлинность не можно». Пришлось закопать останки «на том згоревшем месте». Аналогичные чувства испытывали современники гораздо более позднего пещерного самосожжения, произошедшего в Воронежской губернии в памятном 1812 г. Страшная картина, которую они увидели, вполне соответствовала облику любого другого массового самоубийства: «двери, ведшия в пещеру, обгорели, своды обвалились, аизвнутри несло таким ужасным, одурняющим смрадом, что невозможно было приблизиться к входу».

Таким образом, изучение данных о последних минутах, предшествовавших самосожжениям старообрядцев, показывает, что сообщество самосожигателей не было единым. В нем присутствовали как бескомпромиссные сторонники «огненной смерти», так и те, кто всеми силами старался избежать гибели. Противостояние в вопросе о допустимости самосожжений во имя спасения души продолжилось и после того, как «эпидемия огненной смерти» в России прекратилась. Оно выразилось в почитании мест, где происходили самосожжения, а также в формировании устойчивой исторической памяти о «гарях». Речь об этом пойдет в следующей, последней главе.