О происходящем снаружи Сафонка судил только по звукам, доносившимся с левого борта. Треснули, как щепки, весла. От носа к корме пробежала волна диких вскриков, заглушая хруст ломающихся позвоночников, ребер и конечностей: вальки придавливали к бортам несчастливцев, не сумевших вовремя поднырнуть под комли. Раздался сильный удар, остов каторги тряхнуло: корабли столкнулись. И начали расходиться по касательной, но с обеих сторон небо прочертили сотни веревок с абордажными крючьями на концах. Со звоном и треском железо впивалось в дерево. До окаменелости напряглись людские мускулы и пеньковые волокна, скрипом выдали натугу свою канаты и ремни, молниеносно обмотанные вокруг мачт, лееров, столбиков. Несколько турецких анкладжей и испанских такелажников, не успевших закрепить абордажные шнуры, сорвались вниз с вантов и разбились о палубы, став первыми жертвами начавшегося морского боя.
Корабли остановились на расстоянии двух локтей, как два огромных продолговатых паука, которые выплюнули друг на друга паутинные сети и сами в них застряли.
И вот тут-то по команде Искандара нацеленные вниз османские пушки захлестнули вражеский экипаж мелко рубленными железными и свинцовыми горошинами. Христиане не применили артиллерию в ответ, пожалели портить будущий трофей. Стволы их пушек смотрели чуть выше уровня первой гребной палубы галеры, и ядра повредили бы корпус каторги. Испанцы ограничились выстрелами из аркебуз и пистолей.
Оба залпа почти совпали. Результат оказался куда страшнее для христиан: картечь просекла ощутимые бреши в их рядах. Сидевшие на вантах анклоджи, разрядив в ошеломленных гяуров ручное огнестрельное оружие, держась руками за канаты, с клинками в зубах перелетели на испанский корабль. С грот-мачты каторги на палубу галеона шлепнулся «ворон». По абордажному мостику затопали йени-чери. Галионджи, размахивая пиками и саблями, попрыгали с высокого борта вниз, на головы христиан. Пушкари под командой Мурад-паши спрятались за набитыми порохом орудиями правого борта, держа в руках зажженные факелы.
Какофонию боя с левой стороны заглушил гром нового удара справа: к каторге жадной пиявкой присосался второй галеон. Ребра шпангоута выгнулись, по боковым доскам побежали трещины. Рабы в ужасе отпрянули к центру, насколько позволяли цепи.
На приготовившихся к абордажу испанцев повалились нашпигованные взрывчаткой орудия вместе с лафетами, открытые бочки с порохом и смолой, а вслед за ними — факелы. Взрывы сотрясли палубы. Высохшее на солнце, просмоленное дерево вспыхнуло не хуже лучины. Столбом выросшее пламя облизало жадными языками галеон и борта каторги. Испанцы никак не ожидали, что мусульмане пойдут на верное самоубийство, решатся поджечь оба корабля, и не были готовы к такому обороту дела. Их растерянные крики прозвучали унисоном ликующему визгу османских пушкарей, перепрыгивающих с галеры на палубу первого галеона, и отчаянному истошному воплю гребцов, увидевших клубы дыма и проблески огня сквозь отверстия для весел. Рабы поняли с ужасающей ясностью: сейчас родившийся среди моря огневой дракон сожрет их, беспомощных, прикованных к проклятой каторге…
Вот что имел в виду Искандар, предрекая неизбежную гибель всех гребцов, мелькнуло в голове Сафонки. И тут же его охватила паника: как выбраться из печи, где вместо дров пылают корабли?!
— Растянуть мои цепи! — требовательно приказал Хуа То.
Сафонка и Джумбо напрягли мышцы в неимоверном усилии, и маленький китаец вывернулся из кандалов.
— Ждать, я принесть ключи!
Бывший жрец Шаолиня птицей полетел к ведущей наверх лестнице, у которой дежурил дрожащий от страха надзиратель. Только строгий приказ Мурад-паши оставаться внизу и следить за рабами, пока ему не дадут команду уходить, удерживал надсмотрщика на гребной палубе. От злости и отчаяния он стегал кнутом по тянущимся к нему рукам, по молящим о снисхождении ртам. Дикие крики до смерти испуганных гребцов, шум боя заглушили бег Хуа, и осман увидел его уже в пяти локтях от себя. Турок прислонился спиной к столбу, служившему опорой лестнице, схватил рукоять торчащего из-за пояса пистоля. Собравшись в комок и оттолкнувшись, мастер цюань-шу взлетел в прыжке, нацелив ребро правой ноги прямо в горло надсмотрщику. Голова врага откинулась назад и стукнулась затылком о столб. Боли он не почувствовал, так как умер секундой раньше. Приземлившись на носочки в позу «пустой шаг», Хуа То стащил с шеи убитого связки ключей, забрал оружие и побежал к своим товарищам, не обращая внимания на мольбы невольников дать им спасительные ключи, увертываясь от мятущихся дланей.
Едва скинув кандалы, Джумбо шагнул на середину прохода между банками, пригнув голову и сгорбившись. Могучий рост не позволял ему выпрямиться даже в самом высоком месте.
— Слушать сюда! — проревел он голосом, перекрывающим испуганно-негодующие вопли гребцов и звуки сражения. — Мы вам отдать ключи. Как освободиться, нельзя наверх — там огонь.
— Мы все сгорим здесь! — панически крикнул по-турецки болгарин Славко с соседней банки.
— Вниз вода, ветер дуть вверх, дым плыть вверх, — проревел в ответ негр. — Время есть еще. Снять цепи, потом ломать борт. Левый. Прыгать на корабль, помогать христианам, турок убивать. Искандара, Селима и Андроникоса трогать нет! Вот ключи!
Гвалт усилился, рабы стремились поскорее освободиться от оков.
— Как ломать борт? — поглядел на гиганта снизу вверх китаец.
— Весла. Бить в доску рядом с дыркой, как копьем.
Верно, сообразил Сафонка, обшивка прибита к ребрам остова (термина шпангоуты он не знал) гвоздями снаружи, концы их не выступают из дерева, а потому не загнуты.
Развернув обломанное весло комлем вперед, Джумбо, Хуа То, Сафонка, Славко и еще трое наиболее сильных и сообразительных невольников начали таранить им борт. Отчаяние удесятерило силы, доска обшивки, ослабленная вырезанным в ней отверстием, раскололась, по кускам ее выбили наружу. Остальные гребцы при виде товарищей по несчастью, занятых спасительным делом, чуть успокоились и последовали их примеру.
Огонь охватил правый борт, всегда темное чрево каторги осветилось красно-желтым. Привычный кислый запах спертого воздуха, вони сотен потных мужских тел был забит едкостью дыма и непривычным терпким ароматом горячей смолы.
Мановением руки Джумбо остановил готовых рвануться наружу рабов и выглянул из отверстия…
Битва на палубе кипела вовсю, хотя исход ее был уже предрешен. Как и рассчитывал Искандар, из экипажа второго галеона, занятого борьбой с пожаром, мало кто сумел перебраться через две стены огня, выросшие вдоль бортов обоих кораблей. На первом испанском судне воинов и матросов насчитывалось не меньше, чем на каторге, только число их сильно убавилось после картечного залпа. Да и бывшие телохранители Искандар-бега, лучшие из лучших среди янычар, некогда специально отобранные им для своей охраны, дрались куда искуснее, чем испанские морские пехотинцы и матросы.
Десятка четыре оставшихся в живых христиан были оттеснены на высокую корму галеона, с которой они отбивались, как с крепостной башни. Их осаждала почти сотня турок. Стальные кирасы и шлемы давали испанцам небольшое преимущество перед османами. Тех, не отягощенных железом, в свою очередь, выручала быстрота перемещений.
Джумбо оценил обстановку. Если дикий буйвол одолевает твоего быка, глупо соваться между рогами разъяренных животных. Умно — подрезать чудищу из джунглей поджилки на задних ногах…
— Савонка, — произнес черный гигант тоном, не терпящим возражений, — ты вести импи гребцов на корму и нежданно напасть на хозяев с тылу. Мы с Хуа освободить братьев с нижних палуб, потом вместе вам помогать.
И без дальнейших разговоров исполин отбежал и прыгнул в люк, ведущий на среднюю гребную палубу.
— Не дать себе погибнуть, пока мы не приходить на подмогу! — крикнул Хуа То, сунул другу ятаган и кинжал, взятые у убитого надсмотрщика, и последовал за негром.
Сафонка растерянно поглядел вслед. До него дошло, что он стал вожаком ватаги в сотню сабель. Разве что сабель у его ватажников не было. Не было и времени примерять на себя атаманскую шапку.
— Берите весла, доски, — крикнул он по-турецки, отдавая кинжал Славко, — бегите за мной, перескакивайте на борт другого корабля, бейте турок и забирайте их оружие!
Не очень надеясь, что его поймут, русский решил повести гребцов за собой личным примером. Первым полез в дыру, перепрыгнул на окровавленную палубу галеона. Замешкался, ослепленный непривычно ярким солнечным светом, торопливо и жадно вдохнул свежего воздуха.
— Дай дорогу! — послышался сзади голос Славко.
Сафонка машинально посторонился. Вовремя — предназначенная ему пуля впилась в сердце болгарина. Тот схватился за грудь и упал лицом вперед. По опыту Сафонка знал, что живые обычно валятся навзничь. Он молниеносно нагнулся, подобрал оброненный Славко кинжал и метнул в левенда, который отбросил разряженный пистоль и обнажил ятаган. Пригодились уроки охранников Нури-бея, готовивших Сафонку к поступлению в янычарскую школу Аджами-огхлан. Турок тоже свалился лицом вниз, как и загубленный им раб.
Ваша первая кровь в обмен на нашу! Это была последняя осознанная мысль Сафонки: больше думать ему уже не удавалось. Он прыгал, рубился, уворачивался от клинков, пуль и стрел, кричал до хрипоты, пытаясь сбить крепкий кулак из своей разрозненной и неумелой ватажки — и даже не осознавал, не успевал огорчаться тщете своих усилий.
Появление нового противника не застало Искандара совсем уж врасплох. Он был готов к тому, что испанцы со второго галеона не станут отстаивать свой корабль от огня, пересядут на шлюпки и окажут помощь своим единоверцам. Или что горстка чудом спасшихся гребцов все же пробьется с каторги. Но он никак не ожидал увидеть на палубе первого галеона рабов в таком количестве, да еще организованных в подобие отряда. Пришлось бросить против них последний, заготовленный на самый крайний случай резерв — два десятка лучших йени-чери, возглавляемых Селимом.
Античные эллины и латиняне не зря называли невольников именами инструментов, которыми те работали. Взбунтовавшиеся весла задумали вырвать у него, будущего повелителя мира, близкую победу! Тут впору вспомнить еще одно римское выражение: огнем и мечом! Ожившие движители корабля, заменители паруса предпочли умереть от железа, а не от пламени. Пусть их!
Нападавших было в пять раз больше, чем воинов Селима, однако численный перевес мало что значил. Каждый из рабов напоминал колосса на глиняных ногах — могучие руки и плечи в сочетании со слабыми растренированными икрами. Истощенные скудным пайком, измученные греблей, в большинстве своем не имевшие ратных навыков, ошеломленные недавним чудесным спасением из огня, ослепленные не виденным несколько дней солнцем, они едва передвигались по качающейся, скользкой от крови палубе. А главное, вооружение их состояло только из кусков дерева…
Ненависть к угнетателям, отчаяние, надежда на свободу гнали галерников на верную смерть, невзирая ни на что. Они хватались ладонями за клинки, и наконечники копий, шатаясь, шли под пули, с криком боли вырывали из себя стрелы и метали в турок, как дротики. Капля камень долбит не силой — частым падением и множеством своим. Сотня павших гребцов стала погребальным холмом для двенадцати йени-чери.
Лишь Сафонка оказался достаточно подготовлен, чтобы дать отпор янычарской выучке, — сказались былой опыт да тренировки Хуа. Он остался атаманом без ватаги, один против восьмерых. Османы медленно окружали его, оттесняя к носу корабля. Они бы давно прикончили смельчака, да пистоли и аркебузы были уже разряжены, а подобраться поближе мешали завалы из трупов.
Продолжать драться глупо. Хуа и Джумбо еще не вернулись. Прыгнуть в воду? И что потом? Взбираться на горящую галеру? Проще вернуться туда тем путем, каким пришел. Османы вряд ли станут преследовать, лезть вслед за ним на пылающий корабль…
Хуа То прыжком преодолел провал между кормой каторги и носом галеона, заняв место рядом с Сафонкой. Короткая, локтя в два, цепь была обернута вокруг его ладоней. Трое янычар, сбросив в воду несколько трупов и расчистив путь для атаки, ринулись вперед. Высокий чорбаджи в долбанде, шапке с павлиньими перьями, замахнулся на китайца саблей. Хуа То быстро выбросил вверх руки, рывком развел их в стороны, так что падающее лезвие наткнулось на туго натянутую железную кольчатую веревку. В тот же миг китаец будто выстрелил в бок правой ногой. Янычарского офицера словно унесло порывом ветра к борту, он перекувыркнулся через леера и с плеском упал в воду. Не теряя ни секунды, мастер цюань-шу бросил цепь в лицо второму янычару, каким-то непостижимым приемом отобрал ятаган у третьего, ухитрившись сломать ему руку, располосовал стальным полумесяцем живот турку, который отдирал железного удава с поцарапанного и ушибленного лица. И вот уже маленький желтолицый воин стоит рядом с русским другом, угрожающе подняв ятаган.
Оценив нового врага, османы попятились, перегруппировались. Четверо самых рослых сосредоточились против Хуа. Двое, включая турка с поврежденной дланью, который вытащил нож, медленно двинулись на Сафонку.
Прозвучавший на втором галеоне сильный взрыв заставил всех вздрогнуть — огонь добрался до пороховой камеры. Видимо, запас боеприпасов был почти израсходован или испанцы сумели вовремя избавиться от значительной его части: корабль не взлетел в воздух. Но было ясно, что он обречен. Переброшенные ударной волной горящие обломки завалили палубу каторги, запутались в такелаже. Пожар на галере усилился. Пылающие и тлеющие куски дерева посыпались и на палубу первого галеона. Сафонка и Хуа То отскочили и спрятались за пушкой, османы отпрянули к передней мачте.
От зоркого взгляда Искандара не укрылась молниеносная стычка на носу. За ней он увидел куда больше, чем его подчиненные. Китаец где-то пропадал четверть часа, не участвовал в атаке вместе с первой лавиной рабов. Не прятался же этот храбрец? Чем он был занят? Наверняка освобождал гребцов с нижних палуб!
Сбылся кошмарный сон полководца — сражение на два, нет, даже на три фронта. Мало двух галеонов, там еще и рабы… Все же сдаваться Искандар не собирался.
— Мурад-паша, десять галионджей пусть пробегут по верхней палубе, скинут все горящие обломки в воду. Остальные начинают общую атаку на кормовую башню. Отзови шестерых телохранителей, что готовятся напасть на русского и китайца, они мне здесь пригодятся.
Мурад отдал распоряжения и вернулся к командующему.
— Великий, прямой штурм сулит большие потери. Ты же сначала хотел послать на ванты лучших стрелков, чтобы те перебили испанцев сверху…
Искандар впервые неприязненно взглянул на Мурада. Неужели янычар-паша забыл, что в бою нельзя обсуждать приказы командира? Впрочем, он сам учил своего любимца подвергать все сомнению. Тем более, что Мурад вообще-то прав…
— План битвы приходится менять по необходимости. Сейчас нам в спину ударит новое рабское стадо, мы окажемся между молотом и наковальней. Надо занять укрепление испанцев поскорее, и тогда сверху мы поохотимся на бунтовщиков, как на кабанов с вышки… Выполняй приказ!
Оставив два десятка самопальщиков охранять тыл, Искандар бросил все наличные силы на штурм кормовых надстроек. Под прикрытием аркебузьеров и арбалетчиков, спускавших курки при даже мимолетном появлении из-за укрытий лица или фигуры врага, турки полезли вверх по доскам. Ударная группа пробивалась по главной лестнице. Еще один отряд спустился под палубу, намереваясь проникнуть в башню снизу через корабельные ходы.
Христиане отбивались с мужеством обреченных на смерть гладиаторов. Это помогло им убить немало врагов, победы же не принесло. Когда с палубы каторги и из протараненных в бортах отверстий на галеон хлынули потоки заросших, бородатых, визжащих от страха и ненависти к хозяевам невольников, большинство османов уже хозяйничали на корме. Оставшиеся внизу неудачники были буквально затоплены рекой рабских тел.
— Надо выручить правоверных, Искандар-бег! Давай спустимся и ударим по райе! — возбужденно предложил Мурад.
— Бесполезно. Сражающиеся переплелись теснее, чем клубок змей в зимней норе. Незачем лезть в рукопашную, терять людей попусту. Эй, пушкари! Подтащите к краю башни пушку. Разверните ее. Зарядите картечью. Забейте пыж поплотнее, чтоб пульки не высыпались. Наклоните вниз дулом. Подложите доски под лафет. Вот так… И нацельте в самую гущу толпы…
— Так мы же заодно правоверных перебьем!
— Они все равно считай, что мертвые, нам их не спасти… Удачным выстрелом мы уложим половину гребцов. Учти, я не вижу Джумбо. Он наверняка приведет рабов еще и с нижней гребной палубы. Стреляйте же скорее, а то они рассеются!
Могучий Слон появился как раз в тот момент, когда оглушительный залп пригвоздил к доскам палубы полусотню рабов, добивавших турок у самой башни. Остальные отбежали и залегли. Молили о помощи, стонали раненые, на них никто не обращал внимания.
Русский и китаец присоединились к чернокожему исполину.
— Искандар в осаде, — спокойно сказал Хуа То. — Он не мочь двинуться с места.
— Мы хуже иметь положение, чем его, — так же невозмутимо ответил негр. — Если мы напасть, турки стрелять из аркебуз. Если стоять на месте долго, они еще заряжать и еще стрелять из пушки. Мы иметь пушки, но кто стрелять…
— Давай попробую, — вызвался Сафонка, добром помянув батюшку, некогда пославшего его в обучение в пушкарям.
Впервые в жизни Искандар разочаровался в себе, подверг сомнению свой божественный дар предугадывать действия противника. Он был уверен, что толпа гребцов с ходу кинется штурмовать кормовую башню, отхлынет, подобно приливу, оставив после себя трупы, как волна — водоросли и камни. И лишь потом обескураженные вожаки рабов, возомнившие себя новоявленными Спартаками, начнут думать, как действовать дальше. В миг растерянности турки обстреляют восставших картечью, вызовут панику и уж тогда пойдут в завершающую атаку, нанесут, как говорили западноевропейские рыцари, «удар милосердия»…
Вместо этого невольники трусливо — и надо признать, весьма разумно — прятались за мачтами, грудами тел, обломками такелажа, остовами спасательных шлюпок, крышками люков, артиллерийскими лафетами, не выражая намерения приближаться к корме. Некоторые из них (судя по внешности, европейцы, а по повадкам — бывшие солдаты) завладели мушкетами и аркебузами. Истинное же потрясение Искандар испытал, увидев, что дюжина рабов развернула одну из бортовых пушек, стоявших на верхней палубе, и нацелила ее прямо на корму. Распоряжались ими Джумбо и Сафонка.
Грек дал волю гневу и досаде, вызванным грубой недооценкой противника.
— Проклятый черномазый! Почему ж ты не сгорел!
Чувство справедливости заставило сразу же пожалеть о сказанном. Он искренне восхищался негром, ибо ничего не ценил на свете больше, чем полководческий талант.
«Только Джумбо мог удержать рабов от бессмысленной немедленной атаки, догадаться использовать артиллерию… А Сафонка умеет обращаться, с пушками. Почему же судьба так немилостива — в самый решающий час моей жизни выбрала достойного противника. Ведь из тысяч сражений, известных истории, можно пересчитать по пальцам такие, когда мерялись силами истинно великие полководцы. Ганнибал и Спицион Африканский, Сулла и Марий, Цезарь и Помпей, Аттила и Аэций, Тамерлан и Баязет Молниеносный… Остальным гениям противостояли в основном бездарности и посредственности. А, может, хорошо, что соперник под стать? Император Акбар утверждал: „Враги — это тень человека. Величиною этой тени можно мерить значимость деяний человека“. Ладно, не будем отвлекаться…»
— Всем укрыться! — крикнул Искандар.
Вовремя. Ядро со свистом пролетело в трех локтях над башней. Сафонка не ведал тонкостей наводки испанской корабельной кульверины, отличавшейся от воронежских пушек, и промазал. Тратить время на перезарядку не стали: не было уксуса для охлаждения, ствол остывал бы слишком долго. По приказанию Джумбо новоявленные артиллеристы бросились подкатывать второе орудие.
Не дожидаясь нового выстрела, Искандар собрал самопальщиков и велел убивать любого из рабов, кто высунет нос из-за укрытий и полезет к пушкам.
Из-под дождя арбалетных болтов и аркебузных пуль Сафонку едва успела выдернуть могучая рука Джумбо.
— Нет высовываться! Мы и так заставить турок напасть на нас быстро как можно! Смерть иначе нам! Усталость свалить с ног!
Сафонка и Хуа То согласно кивнули. Они знали, что такое внезапная усталость после боя. Схлынет горячка. Ноги, руки, голова наливаются свинцом. Щемит сердце. И никакая сила не заставит подняться с места и вновь идти в атаку. А ведь рабы измотаны еще и предыдущей греблей!
Конечно, турки тоже не из железа сработаны, но они — опытные воины, привыкшие сражаться подолгу, умеющие использовать короткие передышки между схватками для отдыха и расслабления.
Теми же соображениями руководствовался Мурад, поздравляя командира с неизбежной скорой победой.
Искандар огорченно закусил губу. До него с потрясающей ясностью дошло, что победа все еще очень далека. Морской бой словно разбился на множество отдельных поединков. Исфандияру из «Шах-намэ» пришлось совершить семь подвигов, один труднее другого. Подобно железнотелому герою книги Фирдоуси он, Искандар, с честью выходил из каждой переделки, но перед ним возникали все новые, более опасные враги, преграды, ловушки. Не постигнет ли его печальная участь Исфандияра? Может, Джумбо уподобится древнеиранскому богатырю Рустаму, чьи стрелы принесли гибель доселе неуязвимому и непобедимому воителю?!
Негр наверняка поступит так, как сделал бы я сам. Принудит врагов к немедленной схватке, покуда его собственное войско не размякло, не потеряло боевого пыла. У рабов слишком мало стрелков, способных, взобравшись на мачты, перебить бывших хозяев, как куропаток. Турки успеют посшибать их раньше. Значит, у Джумбо остается один выход — предать галеон огню. Нам нужно будет немедленно тушить пожар, а это невозможно сделать, предварительно не уничтожив восставших…
Скверно, что рабский вожак перехватил инициативу. Теперь он навязывает мне темп и манеру боя. Я был вынужден вести штурм кормовой башни вместо правильной осады… Обстреливал своих… Вот они, лишние потери… И теперь придется атаковать в лоб вопреки всем своим принципам…
— Самопальщики, приготовьтесь! Сейчас райя выскочат из укрытий, подбегут к левому борту и станут притягивать корабль к пылающей каторге! Уничтожайте их!
Османы недоверчиво посмотрели на командующего: откуда он взял, что рабы решатся на самоубийство? И тут же вынуждены были поднять ружья, арбалеты и луки. Гребцы действительно кинулись к борту, прикрываясь импровизированными щитами из связанных кое-как досок. Некоторые пятились, держа перед собой трупы для защиты от пуль и стрел. Десяток бывших воинов во главе с Сафонкой, завладев аркебузами, повели ответный огонь по османам. Заскрипели веревки. Сначала инерция удерживала корабли на месте, потом как будто невидимые магниты начали притягивать их друг к другу.
— Все вниз! Общая атака! В первую очередь убивайте вожаков и стрелков! — крикнул Искандар и ринулся в свою последнюю битву.
Соотношение сил складывалось не в пользу мятежников; трое или четверо против одного турка. У отряда Сафонки имелось пятикратное преимущество, и то все погибли. Однако теперь повстанцы были вооружены не деревяшками, а ятаганами, шпагами, палашами, пиками, пистолями, арбалетами и аркебузами, подобранными с палубы. Это несколько уравновешивало шансы. Главным же их козырем оказались Джумбо и Хуа То.
Черный гигант оставил Сафонку во главе стрелков, приказав охотиться за турками из-за укрытий и вступать в рукопашную лишь в самом крайнем случае. Поэтому русский видел сражение как бы со стороны. Он никогда не встречал таких бойцов, как негр и китаец!
Джумбо, вооруженный обломком огромного весла, который обычному человеку было бы нелегко просто тащить, превратился в оживший таран. Там, где он пролетал, ряды противника выкашивались.
Хуа То сражался совсем иначе, хотя не менее смертоносно. Держа в руках по сабле, он необыкновенно быстро рубился, прыгал, кувыркался, переворачивался в воздухе, как скоморох, делал неожиданные телодвижения, обманывающие противника, бил ногами из немыслимых положений.
Забивая пулю и пыж в дуло пистоля, Сафонка слишком поздно заметил пятерых янычар, под прикрытием спущенных парусов пробравшихся в тыл его стрелкам. Парня спасло то, что он находился впереди своей ватажки и успел обернуться, услышав за спиной крики и выстрелы. Девять рабов и три янычара лежали мертвые, двое врагов бежали на него. Сафонка разрядил только что заряженный пистоль в живот ближнему осману, обнажил испанский палаш — длинный, прямой, похожий на русский, поэтому он и предпочел его саблям и шпагам. Приготовился к отпору. И застыл, опознав в своем противнике Селима…
— Погоди, друже, я не хочу убивать тебя! — крикнул русский. Фраза застряла в горле, когда он увидел тупые, неподвижные, как у гадюки, глаза фанатика.
Ятаган со свистом рассек воздух, Сафонка отпрянул. Не совсем удачно — лезвие задело левое плечо, соскоблив кожу. Оскалив зубы, Селим еще раз ударил сверху. Сафонка подставил палаш и, как учил Хуа То, выбросил вперед ногу, попав турку в низ живота. Тот согнулся. Казак отскочил в сторону и секанул по склоненной шее. Секунду ошалело смотрел, как катится, сверкая выпученными глазами, отрубленная башка недавнего товарища по веслу, как бьется обезглавленное тело, извергая фонтан кровищи из отверстой выи.
…Невидимый колдун вдруг превратил умирающего Селима в первого, еще в младости зарезанного Сафонкой куренка… Цыплячья тушка, лишившись гребенчатой головки, тоже долго не смирялась, судорогами выражала протест против несправедливой смерти…
Стряхнув наваждение, ощутив поочередно острый укол жалости и приступ злого гнева на дурня, пренебрегшего годами дружбы, Сафонка выскочил из-за укрытия. Зацепив пораненную руку за ворот истлевшей от ветхости рубахи, сознавая, что истекает кровью, он в каком-то тумане наблюдал страшные дела, творившиеся перед ним.
Высокий красавец Мурад в богатой одежде, со сверкающими павлиньими перьями долбандом сечет-сечет маленького китайца в изношенных безрукавке и портах, похожего на нищего мальчишку-попрошайку, больного желтухой. И никак не может попасть. Хуа уворачивается, ускользает вертким угрем. У него тоже только один клинок, второй сломался. Внезапно у китайца заплетаются ступни, он неуклюже топчется на месте, теряет равновесие, чуть не падает. Торжествуя, паша делает глубокий выпад. Сафонка отчаянно кидается вперед, кляня себя, что уже не успеет спасти друга… И действительно опаздывает, да не к тому исходу, какой ожидал. Хуа мгновенно проворачивается на перекрещенных ногах, пропуская летящую параллельно палубе саблю Мурада мимо себя. И с резким выдохом обрубает турку вытянутую вперед руку.
Паша тупо вперяет взор в торчащий из его плеча обрубок, поливающий все вокруг темно-алой жидкостью. Удивленное выражение на его лице сменяется судорогой боли, потом гримасой смерти — клинок китайца пронзает ему грудь.
Облегченно вздохнув, Сафонка переводит взгляд. Джумбо прижал Искандара к мачте бревноподобным вальком весла, держа его на уровне груди. Грек отталкивает обломок, но по сравнению с лапищами негра его могучие руки кажутся цыплячьими косточками. Достаточно Джумбо поднапрячься — голова его противника будет раздавлена в деревянных тисках.
Джумбо глядит в лицо недавнему другу — и не делает последнего усилия, наоборот, убирает свое необычное оружие и отступает на шаг. То ли он щадит Искандара, то ли вознамерился взять разбег, чтобы раздавить неприятеля с ходу одним рывком. Вожаки вражеских отрядов скрещивают взгляды, как клинки. Десница грека падает и выхватывает из-за пояса небольшой пистоль. Запасливый Искандар верен себе — приготовил резерв на самый крайний случай. Джумбо не препятствует ему поднять дуло…
Недрогнувшей рукой турецкий полководец всаживает пулю прямо в исполинский черный лоб. Гигант издает протяжный вопль, который кажется Сафонке, неплохо изучившему Джумбо, странным: так негр кричит только в экстазе торжества. И смертельно раненый великан мог бы уничтожить своего погубителя, достаточно лишь сделать шаг вперед. Джумбо снова щадит супостата. Развернувшись, эбеновый колосс раздробляет веслом голову янычара, ринувшегося на помощь командиру, и валится подрубленным дубом.
Горестный стон Хуа пронзает уши Сафонки. Не успевает он и глазом моргнуть, как бывший монах Шаолиня уже стоит перед Искандером, обнажившим саблю…
Противники замирают, словно два спущенных с цепи волкодава, которые неожиданно заметили друг друга. Искандару куда легче — он на небольшой свободной от трупов площадке, где сподручнее маневрировать. Хуа То опасно балансирует на возвышении из мертвых тел, наваленном рабами для укрытия от пуль. Стенка эта грозит вот-вот развалиться.
С гортанным выкриком османский полководец кидается в атаку. Он не повторяет ошибки Мурада, не допускает резких выпадов, рисует восьмерки острием сабли, делая ставку на превосходящую длину своих рук и неудобное положение противника.
Хуа приседает на корточки, понижая центр тяжести, приобретая большую устойчивость. Легким поворотом кисти отводит блистающую полоску стали. Резко оттолкнувшись, взмывает высоко вверх, совершает пируэт в воздухе, приземляется за спиной Искандара. Разворачивая корпус, хлещет назад клинком, как плетью. Острие просекает греку позвоночник.
Оставшиеся янычары (их трое против русского и китайца) полны решимости сражаться до конца, несмотря на гибель командира. Сафонке достается один противник — раненый, как и он сам. Ятаган короче палаша, и это обстоятельство укорачивает жизнь турка…
Сафонка переводит дух, оглядывается, тяжело дыша. Хуа То выпускает кишки последнему врагу. С кормы спускается белый, как мел, Андроникос и бежит к распростертой фигуре Искандара. Он не принимал участия в сражении, догадывается казак.
Хуа То скачет через барьеры из трупов вдоль левого борта, перерубает канаты, отталкивается от горящей каторги. К счастью, заклинившиеся обломки весел не дают кораблям сойтись вплотную, а ветер пока еще сбивает пламя в сторону.
Китаец перевязывает другу плечо, укладывает на палубу. Отходит, возвращается с фляжкой, дает выпить огненной жидкости, от которой перехватывает дыхание. Давит какие-то точки на шее и висках, так что Сафонка напрягается от боли. Становится легче, голова проясняется.
— Рана не страшная. Потерял мал-мала крови. Пока ты лежать, я ходить по палубам, искать живых.
Сафонка забывается в полудреме. Хуа То оглядывается.
«Горе… Сколько людей погибли неизвестно за что! Неправда, известно за что: за не свое богатство, за право распоряжаться чужими судьбами.
Кровь многих — на моей совести. Надлежит очиститься…»
Хуа То делает низкие поклоны на все четыре стороны света и шепчет:
— Мне искренне жаль, что я убил вас. Тысячу тысяч раз прошу прощения за то, что сократил ваши жизненные пути. Я объявляю всем богам моря, кто видел нашу схватку, что я один виноват в вашей смерти, и я беру на себя все, что сулит мне карма за мои деяния. Пусть ваши души не гневаются на меня. Да найдете вы счастье в своих будущих жизнях, и пусть в грядущих воплощениях мы встретимся снова — друзьями…
Бывший монах отвязывает от мачты капитана испанского судна. Тот легко ранен и оглушен ударом по каске.
Турки пощадили его единственного из экипажа — надеялись на выкуп. Офицер невысок, плечист, плотен, лицо несколько одутловатое, бритое до синевы, бледное из-за пережитого. Большой горбатый нос, тонкие губы, острый подбородок придают ему ястребиное выражение. Одет в кирасу, короткие штаны, высокие кожаные сапоги.
— Дон Рамон Орьехос, — церемонно кланяется капитан и продолжает по-латыни. — Не знаю, сеньор, поймете ли вы меня, но я бесконечно благодарен вам за спасение моей жизни и моего корабля. Отныне моя шпага и рука всегда к вашим услугам. Хотя вряд ли они могут вам пригодиться, учитывая ваше несравненное искусство фехтовальщика!
— Не стоит благодарности, великодушный муж, я лишь выполнял христианский долг, — витиевато отвечает китаец заученной еще в иезуитском колледже фразой, тоже склоняясь в поклоне.
Вдвоем с капитаном они поднимают небольшой парус на четвертой — наклонной — матче, расположенной почти в конце кормы. Хуа То не видел бонавентур, как называют эту мачту, на кораблях хусци в Макао и по пути в Рим, ее стали устанавливать на каравеллах и галеонах совсем недавно. Затем они ставят блинд — передний прямой четырехугольный парус под бушпритом. Только эти паруса целы. С облегчением вздыхают, видя, как горящая каторга медленно отдаляется. Просто чудо, что галеон не загорелся в такой опасной близости от нее.
Капитан обыскивает тела турок, снимая с них дорогие украшения, одежду, вытаскивает кошели и драгоценности из-за пазух, свинчивает перстни и браслеты с пальцев и рук. Поколебавшись, проделывает то же с погибшими испанцами.
— Им все равно ничего не понадобится, — извиняюще улыбается он.
Тем временем Хуа То и немного оклемавшийся Сафонка сбрасывают в воду мертвых — всех, кроме Джумбо, оттаскивают раненых рабов в тень спущенного с грот-мачты паруса, образовавшего как бы навес. Бывший монах Шаолиня уверен, что ни один из них не дотянет до утренней зари: слишком кровообильны раны, чересчур истощены тела. Испанцев в живых не осталось ни одного — османы постарались. Сафонка читает по убиенным заупокойную молитву, другую — во здравие пострадавших. Китаец отворачивается, пряча скептическую ухмылку.
Дон Рамон, бормоча искупительную молитву, возводя очи долу, погружает свой «мисерикордиа» в сердца еще живых турок, обшаривает их трупы и выбрасывает за борт. Добив последнего, решительно и деловито направляется к пришедшему в себя Искандару. Полководец недвижим, голова его покоится на коленях Андроникоса.
— Пожалуйста, не трогать его! — преграждает путь китаец. Дон Рамон недоуменно пожимает плечами, прячет кинжал и присаживается неподалеку. Пошатываясь, подходит и присоединяется к компании Сафонка.
Хуа То переворачивает раненого, скрипящего зубами от боли, на живот. У грека разрублен позвоночник на уровне поясницы, парализованы ноги.
— Сколько мне осталось жить? — спокойно, с натугой в голосе вопрошает Искандар.
— Десять дней. Чуть больше.
— Ты можешь исцелить меня?
— Нет.
— Можешь уменьшить боль?
— Попытаться. Но тогда ты умереть через день-два…
— Великий Бабек утверждал, что лучше день прожить свободным, чем сорок лет жалким рабом. Я хочу встретить смерть пристойно, беседуя с верными друзьями… или хотя бы достойными врагами, а не извиваться, подобно червю, лишнюю неделю, искусывая губы в кровь. Делай свое дело, воин-целитель.
По просьбе китайца Орьехос отыскивает в кубрике портновский набор для шитья парусов и починки одежды.
— Большие, толстые иглы, — огорчается Хуа То. — Хорошее чженьцзю не сделать ими…
Он отбирает самые маленькие иголки, долго острит и точит их на точильном камне. Обнажает спину Искандара, ищет какие-то точки и утыкивает иголками поясницу, лопатки, позвоночник, шею. Грек начинает дышать ровнее.
Падает ночь, ветер стихает. Море ласково лижет бока галеона, мурлычет колыбельную песню. Далекими огнями позади догорают корабли. Дон Рамон и Хуа То приносят железный лист и жаровню, разводят небольшой костер, поджаривают соленую свинину. Заедают ее бисквитами, запивают разбавленным ромом. Искандар отказывается от трапезы. Из кают офицеров достают тюфяки и одеяла, устраиваются на ночлег. Никто не хочет ночевать внутри галеона, в темных его недрах словно бродят души умерших…
— Давайте спать, — предлагает капитан. — Если ветер останется благоприятным, он потихоньку снесет нас за два-три дня на север, ближе к земле. Только бы волнение не поднялось. Блинд создает неплохую тягу, но расположен близко к воде, волны его заливают. Может быть, утром удастся поднять другие паруса, хотя нас слишком мало, чтобы управлять галеоном. Да и такелаж поврежден очень сильно, лини и шкоты перебиты, реи сломаны…
Все смертельно устали, тем не менее заснуть после пережитых треволнений никто не способен. Мешает и боязнь пожара: вдруг искра от костра упадет на палубу.
— Подремлите, я послежу за огнем — вызывается Искандар.
— Ты ранен, Александр, тебе нужно поспать — возражает Андроникос.
— Стоит ли тратить на сон оставшиеся мне часы, если впереди ожидает вечный сон? Разве я не прав, отец?
— Догадался, сынок?
— Чего ж тут догадываться! Достаточно глянуть в зеркало, чтобы увидеть, на кого я похож, — на купца Хрисанфа или педагога Андроникоса.
— Зачем же ты притворялся все эти годы?
— Просто поддерживал дурацкую игру, в которую играли вы трое. Пытался наказать тебя и мать. Не хотел обижать рогоносца Хрисанфа, он был так добр ко мне… Никак не пойму одного. Хрисанф достойный, гордый и умный человек, ничем не уступающий тебе. Он не мог не знать, что жена ему изменяет. Как ты заставил его смириться с тем, что не только живешь в его доме, но и наставляешь ему рога? Или вы спали втроем?
— Не пачкай грязью свою семью! Хрисанф никогда не делил ложе с твоей матерью, и она не знала другого мужчины, кроме меня! Ее родители отказались отдать единственную дочь-красавицу за бедного повстанца, хоть и ведущего свой род от спартанских царей. Зато они охотно польстились на богатства его друга, преуспевающего афинского купца! Хрисанфу не нужны женщины, он решился на этот брак только ради меня. Я любил твою мать, как Орфей Эвридику! Легендарный певец спустился за женой в подземное царство Аида. Я согласился, чтобы в глазах света моя милая оставалась чужой супругой, а мой сын называл отцом моего друга…
— И любовника!
— Ты и это знаешь! Что ж, мы с Хрисанфом тоже любим друг друга по обычаю истинных эллинов!
— Христиане называют мужеложство страшным противоестественным грехом!
— Мало ли что выдумали эти лицемеры! Наши пращуры, коих мы должны почитать за образец во всем, не считали единственно верной лишь любовь мужчины к женщине. Эрос всеобъемлющ! Стрелы Амура поражают все живое! Зевс похитил Ганимеда не только для того, чтобы прекрасный отрок стал его виночерпием! Геракл делил ложе не только с Эолой, Деянирой, Омфалой, но и с мальчиками! Подобно олимпийским богам, владыки и простолюдины Эллады и Рима, Персии и Карфагена были падки на ласки и девушек, и юношей. Сафо воспевала духовный и плотский союз между женщинами. Все великие герои древности, Александр и Ганнибал, Кир и Цезарь, сотни других не делали различия между полами. Вспомни дружбу и любовь великих патриотов — полководцев Эпаминонда и Пелопида. Божественный Юлий жил с вифинским царем Никомедом, за что удостоился клички «вифинская царица». А на триумфах, когда легионерам разрешалось говорить про императора все, что им вздумается, даже самое гадкое, чтобы боги не позавидовали счастью триумфатора, воины Цезаря кричали: «Римляне, берегитесь! Вот едет лысый распутник, муж всех жен и жена всех мужей!».
А спартанцы, самый мужественный народ в истории?
Когда спартанский мальчик достигал двенадцати лет, один из взрослых воинов выбирал его себе в напарники, брал на несколько недель с собой в горы, обучал охоте и любви. Лакедемоняне касались своих женщин только в тридцать лет, отслужив в войске и получив право на женитьбу. До этого же смиряли буйство плоти исключительно с мальчиками.
А знаменитый фиванский Священный отряд, никогда не терпевший поражений? 300 входивших в него воинов набирались только из пар любовников, давших особую клятву. Старший из двух, эраст, занимал почетное место справа, со стороны копья; младший, эрамен, слева, со стороны щита.
Скажешь, то было давно. Но в мире мало что изменилось с тех пор! В мусульманских гаремах наряду с наложницами содержатся мальчики. Судя по рассказам Хуа, в Китае — тоже! Христиане лишь на словах против, а на деле многие из них с наслаждением погрязают в содомском грехе! Сколько римских пап и кардиналов, французских и прочих христианских королей и владык имели и имеют любовников-фаворитов! А монахи в монастырях! А люди искусства и науки! Величайшие из великих Микельанджело Буонарроти и Леонардо да Винчи не избежали подозрений в противоестественной любви к мужчинам. Твой любимец, ювелир и скульптор Бенвенуто Челлини был приговорен к четырем годам тюрьмы за содомию.
Но ханжество процветает! Люди привыкли делать втайне то, что вьяве сами осуждают. Почему же ты не способен подняться выше христианского лицемерия?
— Я не спорю против очевидного, отец. Наши с тобой жизни прожиты, и мы не в силах что-либо изменить. У меня осталось мало времени, и я хочу отгадать загадку: почему мои друзья изменили мне и убили меня? Почему даже мой родной отец, как Понтий Пилат, умыл руки и стоял в стороне от сражения, в котором решалась судьба его сына?
Андроникос только собрался ответить, как вмешался возмущенный дон Рамон:
— Ты еще удивляешься, нечестивец! Я про тебя слышал, вероотступник! Кто же будет защищать Иуду, предавшего веру Христову за тридцать турецких сребреников?!
— Сотни владык меняли веру, как сапоги или перчатки! И тысячи людей смеялись над религиозными баснями! Я не отрицаю Высшего Разума. Но почему это должен быть именно библейский бог? В Саваофа верят меньше людей, чем в Аллаха. А у китайских идолов почитателей куда больше; чем христиан и мусульман, вместе взятых. Так чья же религия верна?
— Жаль, презренный безбожник, что твоя рана не позволяет мне расправиться с тобой! Ничего, вскоре ты понесешь кару куда горшую, нежели могу уготовить тебе я! Разверзнутся котлы ада — инферно и поглотят тебя навеки!
— Вряд ли! Если все предопределено Верховным Существом, как могу я противиться своей участи? Мне на роду написано стать вероотступником и богохульником! Так хочет бог, я лишь безропотно исполняю его волю. За что же меня — в ад?!
— Не все католики, о собака, разделяют догмат о предопределении человеческого бытия. Большинство теологов склоняются к тому, что существует свобода воли, выбор между тьмой и светом… Я знаю, я учился в Саламанкском университете и не раз присутствовал на богословских диспутах…
— Ах ты лицемер! «Свободу воли» в христианском мире насаждают кострами аутодафе, к ней идут в «испанских сапожках» прямо из объятий «железной девы». Мусульмане куда больше соответствуют заповедям кроткого Иисуса из Назарета, нежели его собственные поклонники! Когда испанец попадает в Турцию, его делают рабом, если он не принимает мохаммеданства. Омусульманившись, он получает свободу и может стать даже визирем. А в твоей Испании даже бывшие мавры-мориски, окрещенные столетия назад, находятся под постоянным контролем инквизиции. Турок же, отказавшийся изменить вере отцов в христианском плену, сгорит на костре! Хороши «любовь к ближнему», «добровольный выбор между тьмой и светом»! Христиане и между собой не ладят! Католики, православные, лютеране, англикане, кальвинисты, гугеноты — все рвут друг другу глотки, как бешеные псы…
— Турки-сунниты тоже не жалуют собственных еретиков: персов-шиитов, исмалитов, карматов и прочих сектантов, — уточнил Андроникос.
— Правильно, и тем не менее они куда веротерпимей, чем христиане. Впрочем, мы уклонились от главного. Сафонка, скажи, что побудило тебя отказаться от моего предложения? Вы двое, — кивнул он китайцу и испанцу, — будьте любезны отойти, дабы он мог говорить без помех. Его тайну, если это тайна, я унесу в могилу…
Сафонка никак не мог подобрать подходящие слова.
— Я думал, ты царь истинный… Верил, ты освободишь всех гребцов, разобьешь турок, создашь царство божье на земле, вернешь нас по домам. Мы, рабы, стали твоим народом, твоими подданными, надеялись на тебя, как на государя своего законного… А ты о нас и не думал…
Взгляд из XX века
Иностранные исследователи одной из причин сталинизма называют давние монархические традиции русского народа. Мало еще у каких наций владыки пользовались таким благоговейным почтением, вызывали такие упования (конечно, речь о более поздних временах, чем первобытнообщинный строй и рабовладельческая эпоха, когда люди обожествляли начальство в прямом смысле слова).
Английский король Генрих VIII был почти копией русского самодержца Ивана IV. Оба объективно способствовали историческому прогрессу своих держав, стремились к полному объединению страны. Вели удачные и неудачные войны. В молодости пытались проводить серьезные реформы, бросали начатое на середине, казнив прогрессивных советников (для примера назовем только двух — великого Томаса Мора и менее известного, но тоже незаурядного Сильвестра Адашева). Срубили немало голов высшей знати. Попускали всласть излишне буйной кровушки в демократически настроенных городах, осмелившихся воспротивиться царственным амбициям. Каждый укокошил по нескольку своих жен — даже в этом сходство! Правда, отечественный батюшка переплюнул-таки заморского коллегу — сына собственноручно посохом порешить изволил…
А вот поди ж ты, благодарный английский народ не поет песен о Генрихе VIII, об Иване же Грозном их сложено множество…
И где еще, в какой стране нищий монах-расстрига или неграмотный казак вздымал половину населения на бунт, объявив себя законным государем?! Подобное лишь дважды случалось в истории: в Персии маг Гаутама короткое время выдавал себя за умершего царя Бардию. В древнем Риме «калифом на час» стал Лженерон. На святой же Руси Гришка Отрепьев, до сих пор безымянный «тушинский вор» Лжедмитрий II, Лжедмитрий III и Емельян Пугачев — лишь самые именитые в длинном списке, за ними идут «царевичи» Илейка, Петр, княжна Тараканова и прочие менее удачливые самозванцы.
И еще интересное наблюдение: чем лютее и тяжелее на руку царь-батюшка, тем большая память оставалась о нем у осчастливленного народа. Об Иване Грозном уже говорилось, прогрессивный деспот Петр Великий не только в песни — в сказки попал!
Впрочем, будем объективны. Иван III (он первым получил прозвище Грозный и позднее в народном сознании слился с образом своего более известного, хоть и менее богатого заслугами перед Россией внука и тезки), Иван IV, Петр I — выдающиеся государственные деятели, оставившие заметный след в летописи нашей страны. Своими деяниями они окончательно утвердили царскую легенду.
Зародыш ее возник еще при Святославе и Владимире Красное Солнышко, укрепился при Ярославе Мудром, Владимире Мономахе. Развитие мифа стимулировали Александр Невский, Даниил Галицкий, Михаил Тверской, Иван Калита, Дмитрий Донской. Одновременно победители и неудачники, борцы за национальную независимость и ордынские прислужники, угнетатели и жертвы, стяжатели и мученики (трое из них канонизированы церковью) и, самое главное, патриоты и радетели земли Русской — все они слились в привлекательный, как рублевская икона, образ великого князя-спасителя от татарских да боярских притеснений, а потом царя-надежи, доброго до простых людей.
Возвеличению государя способствовало еще и то, что политическое влияние официальной церкви на Руси было слабее, чем у католицизма и протестантства в Европе (вот почему там основной формой народных движений были ереси). В России все как бы сдвинулось на ступеньку: церковь подменяла верховную власть, а царь был живым богом…
И неудачник Борис Годунов не подорвал веру в самодержца-милостивца, чьи благие намерения сводятся на нет предателями-боярами (правда, похоже на современную сказочку о великом вожде, от чьего имени творили зло негодяи-наркомы?!). Ведь именно Борис был впервые избран Земским собором, он же впервые объявил главной целью своего царствования повышение благосостояния народа. Конечно, Борис не сдержал своего обещания. Так уж повелось, что почти всегда благосостояние растет не благодаря, а вопреки усилиям властей многострадальной страны нашей. Как и позднейшие отечественные владыки и лидеры, Годунов одной рукой даровал, другой отбирал: именно при нем окончательно отменили свободный выход крестьян в Юрьев день. Все же даже в Годунова русские люди верили. Множились его неудачи — вера уменьшалась, тем не менее большинство народа переметнулось к самозванцу лишь после смерти Бориса…
И потом ни Лжедмитрий, ни Василий Шуйский не разрушили ореола «избранника божия», чем Романовы с выгодой для себя пользовались триста лет.
В определенной мере «необходимость самовластья и прелести кнута» любы нам и поныне. Иначе не тосковали бы многие по «твердой руке», не уповали бы миллионные массы на мудрость властей, не ждали бы с замиранием сердца «указуев» из столицы.
Не может быть свободен народ, угнетающий другие народы. Равно не может быть свободен народ, который армейский принцип «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак» воспринимает как аксиому повседневной жизни и никак не впитает в себя простую мысль, что в руководители далеко не всегда попадают достойные и умные, зато слишком часто — самые честолюбивые, подлые, нечистоплотные, лицемерные, не гнушающиеся ничем ради своей карьеры.
«Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб… который оправдывает и прикрашивает свое рабство… холуй и хам». Понимаем ли мы до конца эту ленинскую мудрость?
* * *
— А что вере христианской ты изменил, конечно, плохо… Да ведь у нас на Руси стародавние князья, бывалоча, обусурманивались. Так жители уделов ихних все равно за господ их признавали… Нет власти аще от бога. Раз господь терпит вероотступника, так нам терпеть и подавно. Был у меня знакомец, дед Митяй, о коем я сказывал. Он не однажды от крещения понарошку отказывался, чтоб живот сохранить, потом грех сей отмаливал. И я его вторым отцом почитаю! А тебя я любил больше живота своего! Кабы повел ты рабов против турок, я бы пошел за тобой, невзирая на веру твою! И безбожие, кое ты выказал только что, мне бы препоной не стало! Вон Джумбо идолопоклонник, ан я его вожаком признал. Но не пойду я за таких царей, кои народ свой умучивают войсками чужеземными! И грех на душу брать, воевать против людей веры христианской, мне не любо! На том весь мой сказ!
— Погоди-погоди. В Московии властители испокон веков с помощью чужеземных дружин покоряли свой собственный народ. Владимира и Ярослава помогли посадить на великокняжеский престол наемники-варяги. После них бесчисленные князья удерживали или завоевывали свои уделы саблями половецких орд. Московские, рязанские и тверские владыки разоряли соперников и подавляли мятежи в собственном стане, вызывая на подмогу татарские тумены. Почему Ивану Калите можно было громить Тверь вместе с золотоордынцами, а мне нельзя защищаться от взбунтовавшихся рабов руками турок? Почему твой царь Борис изводил боярскую крамолу, опираясь на пики немецких наемников, а мне это заказано? Где же твоя справедливость?
Казак не нашелся, что ответить, огорченно махнул рукой, поднялся и отошел.
— Парень просто не может выразить правильно свои мысли, — поднял брошенную Сафонкой эстафету старый грек. — Верноподданность зачастую оказывается сильнее религиозности. Вспомни, англичане сменили веру, отвергли римский католицизм по желанию короля. Славянские народы после крещения своих владык отказывались от язычества. Многих, конечно, силой заставляли, но истинно верующих насильем ни к чему не принудишь. Так что не из-за твоего обращения в мусульманство восстал Сафонка против тебя. И, конечно, не потому, что ты якобы бросил свой народ…
— Интересно. Почему же?
— Он понял то же, что и я, — твою внутреннюю лживость и противоречивость. Ты алчешь власти вовсе не для того, чтобы возвеличить греческий народ, создать небывалую империю и превратить ее в божье царство на Земле. Ты хочешь завоевать державу для своего возвышения, а божье царство, освобождение от османского гнета — просто ловушки для легковерных. Ты идешь по трупам, не гнушаешься ничем, обманываешь всех, кого используешь… Говоря языком купца, продаешь кредиторов, как только они перестают давать тебе в долг. Безжалостный, ты обрек галерников на сожжение так же легко, как в свое время отдал ларисцев на заклание туркам…
— Разве осталась бы у меня надежда на победу, если бы гребцы сразу присоединились к испанцам? Мне не удалось бы тогда бить врага по частям.
— Много лет назад, когда ты излагал план взятия Ларисы, я сказал тебе фразу, которую хотел бы повторить сейчас: «Ты прав, Александр, но это логика изменника».
— Кому же я изменил? Султанам?
— Турок не грех обмануть, и ты делал это мастерски. Одна Фатима тебя раскусила. Но я говорю о другом. Ты изменил всем, кто верил в тебя, кто доверился тебе. Ларисцы, царевичи Иса и Джем, твои друзья-телохранители Хуа То, Сафонка, Джумбо, гребцы каторги… Наконец, греки, напрасно ждавшие, что ты возглавишь их борьбу с поработителями. И всегда у тебя находились объяснения — очень убедительные, верные. И всегда ты оказывался прав, ибо побеждал или по крайней мере оставался в живых, тем самым доказывая свою правоту и неправоту тех, кто проигрывал или погибал. Ты платил за победу любую цену и добивался ее.
И в конце концов ты перестал быть человеком, превратился в истукана, которому поклоняются варвары. Языческий бог требует все новых и новых жертв, ничего не давая взамен, кроме пустых обещаний, а сам все усиливает господство над душами легковерных и наивных. Идол, который лжет, — вот твое имя! В глубине души я всегда это понимал. Но там же, в глубине души, по соседству, жила надежда — а вдруг я ошибаюсь, вдруг, достигнув высшей власти, ты выполнишь свои обещания?
После того, как ты вынес смертельный приговор людям, с которыми просидел за веслом два года, я окончательно понял, что мои надежды напрасны. Если мой мальчик даже и создаст мировую империю, сказал я себе, это не принесет счастья грекам и человечеству. Он будет страшнее султанов, потому что… Кто лучше — Чингиз-хан или Александр?
— Затрудняюсь сказать… Оба — величайшие в мире завоеватели, основатели самых больших держав, гениальные полководцы. С одной стороны, Македонец умер непобежденным, а монгол в начале своей военной карьеры один раз в жизни потерпел поражение от соперничающего хана Джамуги. С другой стороны, Александр унаследовал могучее царство, Темучин же несколько лет провел в рабстве, так что ему труднее было пробиваться наверх…
— Да не о том я! Александр куда хуже Чингиз-хана, потому что он был просвещенный, потому что учился у Аристотеля. Однако пролил крови не меньше, чем дикий кочевник-монгол! Если бы ты добился своего, на троне всемирной империи воссел бы второй Александр, блистательный и страшный владыка. Ты всю жизнь обличал власть имущих в том, что они испорчены, а сам уподобился им, даже превзошел их в испорченности. Лгущий идол, ты повержен! Как греческий патриот и свободолюбец, я радуюсь этому! Сынок, твоя мечта не осуществилась и твоя жизнь обречена! Мое сердце разбито! И не допрашивай Хуа То, он скажет тебе то же самое, — устало добавил старик.
— Ээ, нет… Человеку свойственно ошибаться. Тебе тоже, отец. Так что я все же расспрошу китайца…
Бывший жрец оценил расстояние до Сафонки и Орьехоса (не услышат ли) и доверительно склонился к уху Искандара:
— Плохо, коль их знать то, что я сказать. Я нуждаться будет в поддержка в Испании. Вдруг они подумать, будто я не христианин…
— Ты на самом деле веришь в Иисуса?
— Да! Я верить во всех богов, они у каждой страны свои есть. Как говорят ханьцы: «Можно молиться и голове селедки, была бы вера». И чем древнее боги, тем сильнее они есть. Нашим богам уже пять тысяч лет, Христу исполнилось шестнадцать веков, Аллах отмечать тысячелетие. Я их всех почитать, никого обижать не хотеть! Но Будде поклоняться больше всех! Потому я и решил убить тебя!
Его собеседники опешили. Искандар возразил:
— Ты же сам рассказывал про буддистские секты, члены которых не едят мяса, разметают перед собой дорожки, чтобы нечаянно не раздавить муравья или жука. Как это совместить с твоими словами?
— У каждого своя карма. Секта чань, к которой принадлежать мой монастырь Шаолинь, не считать убийство запретным. Стране Хань предстоять смена династии, народу — битва с двумя врагами сразу: императорскими войсками и маньчжурами. Нам нужны европейские пушки, аркебузы и пистоли…
— Стань я султаном, подарил бы тебе сколько хочешь…
— У турок такого оружия нет!
— Купили бы у христиан!
— Оружие не есть самое главное. Нужен вождь. Достойный. И только один. Когда много кормчих, корабль разбиваться… Я думал взять Джумбо с собой, он возглавить бы восставших. Мы, ханьцы, привыкли подавлять варваров руками варваров. Ты убил его…
— И ты решил отомстить?
— Нет, взять тебя вместо него.
— Но ты же никогда не предлагал ехать с тобой в Китай!
— Ты бы не согласиться! И потом, ты представлять опасность для Хань. Вдруг бы ты, как Искандар или арабы, или Чингиз-хан и Тимур, дойти до Индии и создать угрозу, стать соперником повелителю Хань? Ты знать, что завещали нам предки? «Нет страны, которая не принадлежала бы императору; все живущие на земле — его подданные и данники…» Ты вполне способный завоеватель Хань…
— Значит, в силу этих соображений ты решил устранить меня?
— Нет упрощать! Я хотел устранить тебя как возможного завоевателя Хань и сделать тебя возможным спасителем Хань. А для этого нужно убить тебя… Мне тяжело сделать это, я тебя любить. Однако ездить на лодке — будь готов промокнуть до нитки…
— Или я поглупел, или он сошел с ума, — Искандар повернул голову к отцу. — Я не понимаю смысла его слов!
— Я тебе рассказывал о переселении душ. Твой путь на земле сложен и извилист, как путь змеи. Ты совершил великие подвиги и сотворил много злодейств. Плохое и доброе уравновешены в тебе есть. Я уверен, ты опять возродиться человеком, чтобы еще раз сделать попытку перейти в высшее состояние. Ты впитал культуру Хань — и способен в будущем возрождении стать ханьцем. Достичь этого я тебе помочь! Если человек выпадать джосс убить другой человек, он нести не только вину за это, также и ответственность за будущее перевоплощение своей жертвы. Ты и я связаны отныне есть судьбой. А может, уже были связаны кармой прежними рождениями — наша встреча может это означать. Я молиться крепко-крепко, много-много, и ты родиться ханьцем через девять дней после смерти. Я вернуться, найти тебя и снова воспитать полководцем. Кто ведать, вдруг ты стать вторым Ли Сунсином, спасителем Отечества. А может, Лю Баном или Чжу Юаньчжаном, основателем новой династии. Конечно, риск есть, что задуманное мной не сбыться. Но ведь и к дуракам порой приходит удача!
— Если быть до конца логичным, ты сам подверг опасности собственное перевоплощение. Вдруг за мое убийство после смерти станешь мухой?
— Я должен дожить до восстания и поставить тебя — ханьца во главе его. За такую заслугу Будда простить мои грехи.
— А тебя не смущает, что мой сын обрек рабов на гибель, изменил своим прежним товарищам ради того, чтобы вернуть себе доверие турок? — вмешался Андроникос.
— У простых людей — предательство, у великих — государственная мудрость. Как в пословице: «Хорошему коню — один кнут, кляче — тысячу». По вашему летоисчислению в 618 году военачальник Ли Юань напустил в Хань тюрков, с их помощью стал императором, основал династию Тан, славнее и пышнее которой не было в Поднебесной. Лю Бан сговорился с помещиками, предал восставших крестьян — и стал родоначальником династии Хань. Их и поныне почитают как богоравных. Значит, Небо благоволит и к тем, кто в глазах толпы считаться предателем. Для победы приходится идти на всякое. Сказано: если не приглашать к себе, не будут приглашать и тебя.
— Это противоречит твоим предсказаниям, да и мыслям Сафонки, — ехидно сказал Искандар отцу. — Интересно, а на чем основывался негр, давая мне отказ? Ты не знаешь, Хуа То?
— Джумбо говорил, что хочет убить много турок и потом обязательно пасть от твоей руки. Почему, не ведать…
Искандар посмотрел на мертвого исполина. «Хотел бы я знать, какие мысли копошились в твоей голове, когда я продырявил ее…»
Действия Мбенгу определялись такими мотивами, которые были вне сферы понимания представителей иных культур.
Испытание ядом короля уветов — убедительное доказательство того, что его наследник не колдун. Однако даже обычный человек может быть передатчиком мфекане, как безобидная внешне муха цеце — переносчиком сонной болезни. Все, против кого сражался Мбенгу, кто ему вредил, а также все, кто с ним дружил, погибли. Так было с уветами, с первой женой — сестрой, с вожаками зулусского импи, с племенами нгуни, осмелившимися поднять ассегаи на Могучего Слона. Так будет с Нделой, Тетиве и купцом-работорговцем. Так должно произойти с арабами и турками — хозяевами. Потому Мбенгу и выступил против них, чтобы перенести мфекане в страну белых, направить разрушение против угнетателей, против Искандара.
В битве Мбенгу разорвал сердца и выпустил мозги многим хозяевам, и теперь их красное зло уМниама будет преследовать его. Это страшно, но Могучий Слон выдержит происки враждебных духов. У недругов были хилые тела, никчемные умы — значит, слабые души. А вот Искандара убивать никак нельзя — у него такое же сильное уМниама, как у самого Мбенгу, без помощи колдунов, которые могли бы правильно совершить церемонию очищения, с ним не справиться. Пусть Искандар живет и мучается, отбиваясь от красного зла, которое выпустит на него съеденный им на поле боя Мбенгу. Ведь у Искандера нет колдунов, чтобы подвергнуть его обряду очищения, да он в ведунов и не верит.
Жалко уходить в потусторонний мир, не подергав реденьких волос в своей бороде, которая только и есть подлинный признак старости. Но вообще-то Мбенгу уже испытал почти все, что суждено мужчине. Родился. Получил имя. Прошел инициацию. Убивал львов и носорогов на охоте. Познал женщину. Стал владельцем стад. Держал в руках своих новорожденных детей. Губил врагов. Одерживал великие победы, возглавлял импи. Заседал в совете индун. Увидел невиданное. Даже успел побывать в заморских каменных краалях. Стал вождем рабского племени.
Только смерть Мбенгу еще не испробовал…
Что нового сулит дальнейшее существование кроме новых мучений? Их принесут и новые хозяева, к которым он может попасть, и еще больше — уМниама загубленных им врагов.
Пришла пора уйти к предкам. Снова встретить отца. Обнять никогда не виданную мать. Научить владеть копьем брошенного крокодилам сына-первенца, он уже подрос до возраста инициации. Прижать кулак к ладоням покойных жен и любовниц. Посмеяться над съеденными на поле брани неприятелями.
Не стоит тянуть с отправкой на небо, пока Мбенгу не увезли еще дальше от родных мест. Ведь небесные краали предков расположены над самыми селищами потомков. Неизвестно еще, сколько времени придется добираться по потусторонним саваннам и джунглям до мест, где стали станом Родные-Покинувшие-Мир-До-Тебя.
Спешить, естественно, тоже нельзя, пока не выдастся подходящий случай. Уходя, воин должен забрать с собой в могилу как можно больше недругов…
Мбенгу ничего не объяснял ни товарищам, ни Искандеру. Зачем? Уветы, йаги, зулу, вообще африканцы никогда ничего не обещают заранее, не берут на себя стесняющих обязательств. Лучше один раз сделать, чем десять раз пообещать.
Даже, если бы он и рассказал турецкому полководцу, что его торжествующий предсмертный крик выражал радость исполнившегося желания, тот вряд ли поверил бы…
— Отец, хочу спросить тебя. Помнишь предсказание сивиллы, все остальные пророчества о моей непобедимости? Я велел распространять их, но верил в них и сам. Ты подкупил прорицателей, устроил оракул в Кумах, чтобы укрепить мою веру в собственную исключительность? Вспоминаю твои слова, что воля и уверенность в себе более необходимы полководцу, чем стратегический талант и воинские познания. Все было подстроено?
— Тебе так важно знать наверняка?
— Пожалуй, нет. Я все равно не избрал бы другого пути. Сивилла-то оказалась права! Я разделил судьбу халифата, только не в завоеваниях, а в том, что меня остановили «четыре стороны света». Север — московит, юг — негр, восток — китаец, запад — испанцы… И еще десятки народностей, представленных гребцами… А вот победить меня удалось не только смерти, но и Джумбо. Я так хотел умереть, не изведав горечи поражений…
— Ты не прав, сынок. Никто не выиграл и не проиграл. Вы истребили войска друг друга и сами пали.
— Спасибо, отец, что ободряешь меня в последние минуты…
— Почему последние?! Не думай о смерти, сын!
— Отец, у меня немеют руки, холод ползет к груди… Приблизьтесь, друзья мои и враги, я хочу с вами попрощаться. Настает для меня час, описанный в Коране: «Когда солнце обовьется мраком, когда звезды померкнут, когда горы с мест своих сдвинутся… Когда звезды столпятся, когда моря закипят… Когда небо, как покров, снимется, когда ад разгорится и когда рай приблизится…»
— Не мечтай о рае. Богом проклятый!
— А, подал голос, лицемер христианский! Злорадствуешь! Думаешь, сейчас мою душу черти в преисподнюю утащат? Тебе не приходило в голову, что правы мусульмане, и мне уже раскрывают объятия, раздвигают ноги среброгрудые гурии? А вдруг истинна религия наших с тобой предков, отец, и через мгновения за моим бестелесным духом прилетит Гермес в крылатых сандалиях и отведет в Аид? У кого найдутся две монеты, чтобы закрыть мне ими глаза и заплатить Харону за перевоз? Неужто вскоре я пересеку на его лодке Стикс, выпью воды из Леты-реки забвения и навеки останусь в царстве теней…
— Что ты такое говоришь, сынок…
— Он бредит, — мрачно изрек капитан, тщетно подавляя дрожь.
— Нет, просто пытаюсь пустой болтовней скрыть охвативший меня ужас. Некогда я убеждал себя и других, будто встречу смерть равнодушно. Оказалось, логика и мудрость ничего не значат, когда небытие смотрит тебе в лицо. На поле сражения — другое дело, там ты вынужден сражаться, и некогда думать о гибели. Прав был Цезарь, утверждая, что самая лучшая смерть — мгновенная, о которой не ведаешь заранее. А вот так — больному, беспомощному лежать и ждать своего неизбежного конца — нет горшей муки. Сейчас, сейчас меня не станет… Что будет со мной? О господи, страшно-то как… Похороните меня вместе с Джумбо, скуйте нас одной цепью. Я не сумел стать ему братом при жизни… Хуа То, как я хотел бы, чтобы сбылось сказанное тобой… Сафонка, желаю тебе добиться своего, добраться до дома… Отец, прости, что разочаровал тебя… Все меня простите… Смерть приближается! Вот она ледяной дланью сжимает мое сердце… Не хватает дыхания… О господи…
В эту трагическую минуту лишь испанец ощущал страх, охватывающий людей при виде того, как один из них отходит в вечный дом свой.
Только что перед тобой лежал живой человек, разговаривал, надеялся, боролся… Произошло нечто неуловимое. Какая-то пелена набежала. Легкий вздох-стон послышался. Опустилось лезвие тоньше волоса…
Звон ли то и прикосновение косы исполинской старухи-скелета, меча ли прекрасноликого ангела Азраила, ножниц ли последней из парок-богинь судьбы Атропо, обрезающей нить…
И нет больше человека, надежд его и мечтаний, упований и сетований, горестей и радостей. Сколь бы велик он ни был при жизни. Перед тобой лишь мясо, кукла, истукан, одеревеневшая плоть…
Едва успеваешь ты ощутить нелепость и ужас этого трагического скачка (совершенного без всякого внешнего движения!), прыжка из бытия в ничто, как тебя кувалдой в темя бьет осознание: а с тобой ведь будет то же самое! И как ты ни крутись, ни изворачивайся — никуда не денешься, никакие уловки, изощрения, подкупы, просьбы, мольбы, увещевания, обещания, угрозы тебе не помогут.
Страх смерти заставил дона Рамона проглотить злорадный возглас, копошившийся на языке, и облечь голое трепещущее сознание, замерзающее под ледяным дыханием вечности, в теплое успокоительное защитное покрывало религии.
Исступленно крестясь, Орьехос вполголоса молил пресвятую деву Марию избавить его от трепета сердечного.
Хуа То, сидя в позе лотоса и скрежеща зубами, мысленно, чтобы другие не услышали, уговаривал Будду прислушаться к его просьбе, перевоплотить Искандара в ханьца и снова свести их жизненные пути.
Обливаясь слезами, Сафонка громко упрашивал Христа и всех угодников явить милосердие к грешным душам великих воителей, безбожников Джумбо и Искандара…
Андроникос не молился, молча сидел, держа в руках ладонь мертвого сына и ощущая, как она холодеет…
— Где мы найтить цепи, чтобы сковать Искандара и Джумбо? — обеспокоился Хуа То. — Он так завещал… Хоронить надо скоро, негр уже пахнуть…
— Этого добра у нас хоть завались! — с деланной веселостью откликнулся капитан. — Наготовили для пленников.
Он притащил большие цепи, рассчитанные на десяток невольников. Погибшие полководцы очутились в железе в последний раз.
— Прикуйте меня к ним! — подошел Андроникос.
— Вы с ума сошли! — отпрянул от него испанец.
— Мне незачем больше жить. Мой сын и моя надежда — обе исчезли. Как истинный эллин, я хочу свести счет с жизнью сам…
Сафонка долго отговаривал старого грека, тот стоял на своем.
— Пусть исполнится воля твоя, достойный муж, — поклонился ему китаец и приковал Андроникоса.
— Вы поторопились, дон Хуа. Мы не сможем скинуть их вниз, планшир слишком высокий, трупы очень тяжелые. Да и недостойно выглядеть будет погребение. Нельзя сбрасывать таких людей в воду, как простых гребцов. Раскуем их, отнесем на нижнюю палубу, через орудийный порт спустим по доске в море одного за другим.
Так и сделали.
Дон Рамон и Хуа То осеняли себя крестными знамениями. Коленопреклоненный Сафонка прочитал заупокойную молитву и содрогнулся, увидев, как вереница трупов, вернее, два мертвых тела и одно живое, исчезли в разверстой пасти, открывшейся в борту корабля, и упокоились в самой большой могиле — бескрайнем море. Джумбо повлек Искандара, тот — отца… Мертвые тащат за собой живых… Андроникос ушел в воду без звука…
Сел Сафонка и горько зарыдал. Вспомнились ему батюшка родной и милая Софьюшка, дед Митяй, Ивашка… Вот еще трех дорогих людей проводил в путь последний. Никого больше не осталось, кроме Хуа То. Братья, правда, живут в далеком Воронеже, да ведь туда добраться еще надо.
Справили поминки по всем христианам — жертвам морского боя. Испанец, накушавшись рому, стал расспрашивать спутников. Узнав, что китаец учился в языческом храме, помрачнел. Вновь обрел веселье, услышав про иезуитский колледж и несостоявшийся визит к папе римскому.
— Значит вы, дон Хуа, так сказать, рыцарь духовного ордена, подобно иоанииту или меченосцу. Похвально. Вы намерены попытаться припасть к туфле понтифика в Ватикане?
— У меня нет теперь рекомендательных писем и подарков, которые предназначались его святейшеству. Христианская община в Хань поручила мне закупить у западных единоверцев огненный бой. Этим я и хотеть заняться…
— Понимаю. А вы, дон Сафонка, происходите, насколько я понял, из семьи потомственных офицеров конницы, служащих на границе?
— Да, мой род прописан к детям боярским.
— По нашим обычаям наследство переходит к старшему сыну владельца поместья, это называется майорат. Все дворянские дети, которым не досталось доли, зовутся идальго. Так что по нашему вы — идальго. Не смущайтесь, немало доблестных солдат удачи носили это славное звание. Самые громкие имена — Кортес и Писарро, завоеватели империй ацтеков и инков. Остается только один деликатный вопрос — не еретик ли вы?
— Истинно верую я во Христа-Спасителя и Святую троицу! Я и на галеру попал потому, что отверг посулы бусурманские, не поменял веру истинную на ложную!
— Весьма благородно, однако для нашей святой инквизиции этого недостаточно. Вы должны будете развеять сомнения святой церкви насчет своей приверженности к лютеранской ереси. Вы готовы преклонить колено перед пресвятой девой Марией?
— Только нехристь откажется поклониться Богородице-деве!
— Вы согласны, что для общения с Господом нашим простым людям требуются посредники — святые и блаженные, что Священную книгу должны толковать те, кто имеет на это право, — священнослужители, а не миряне?
— Не понимаю, о чем тут спрашивать. Я всегда молил святых заступников, Николу-угодника, Георгия-змееборца и прочих, чтоб ходатайствовали за меня перед Богом! И кому же, как не попам да монахам молитвы отчитывать да Евангелие почитывать!
— Вижу, что в лютеранской ереси вы неповинны. Надеюсь, вы успешно пройдете собеседование с отцами-доминиканцами, и они не заподозрят вас в отступлении от канонов веры. Насколько я понимаю, вы хотите вернуться в Московию, а вы, дон Хуа, в Китай. Столь длительные путешествия требуют много денег. Вот, — он подал русскому и китайцу два больших кошеля, — ваши доли из добычи, которую я взял у мертвых… — Орьехос сделал многозначительную паузу, — турок. Я поделил все поровну. Не сомневайтесь. Кое-что мы выручим от продажи взятого в бою оружия и тоже разделим. Но средств наших хватит только на то, чтобы прожить пару лет где-либо в Андалузии или Кастилии, ведь у нас нет постоянных доходов. Мне нужны десятки тысяч песо, чтобы возместить урон, нанесенный турками, починить галеон, набрать новую команду. Я вынужден буду делать это за свой счет. Кроме того, меня ждут кредиторы. Я наделал много долгов, чтобы оснастить корабль в плавание. Вам тоже придется добыть целое состояние, чтобы достичь желаемого вами.
— Деньги мы достать, — многозначительно сказал Хуа То.
— Да? — глаза испанца загорелись. — Судя по вашим боевым делам, вы не привыкли бросать слова на ветер. Что ж, предлагаю сформировать тройственный союз. Я помогу вам устроиться в Испании, вы мне — расплатиться с долгами и стать богатым. Согласны? Мы все христиане, все — воины, поклянемся на кресте и шпаге, что будем верны друг другу. Ибо сказано в Библии: «И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется».
Так у Сафонки и Хуа То появился новый друг и союзник.
Через четыре дня ветер пригнал галеон к земле. Они спустили паруса, бросили малый якорь и стали ждать прибытия лодок из видневшейся на берегу рыбацкой деревни.
Близость земли, ощущение свободы рождали надежды скорого возвращения на родину. Обманчивые мечты…
Орьехос увидел город своего детства Кадис через месяц.
Хуа То ступил на китайский берег спустя три года.
Сафонка удостоился беседы с патриархом Филаретом в Москве через семнадцать лет.
Особой радости исполнение желаний никому из них не принесло. Но сейчас, сбрасывая трап приставшей к галеону рыбацкой фелюге, они считали себя безмерно счастливыми.
Взгляд из XX века
Да не посетует на меня читатель за необычный конец моего повествования. Дескать, двух главных героев автор прикончил, двух других бросил на произвол судьбы. К жизни Сафонки и Хуа То, возможно, я еще вернусь. Их биографии — лишь фон, точнее, жизненные срезы, по которым я пытался изучать извечные проблемы — власть и ее влияние на человеческую душу, взаимоотношения между рабом и господином, путь от слепой покорности к разумному бунту.
Люди-фигурки в театре марионеток, управляемые невидимыми нитями, названия которых — страх, любовь, патриотизм, преданность, честолюбие, материальные выгоды, различного рода разрешения и запреты. Именно за них дергают сверху немногие избранные, пробившиеся на более высокие ступеньки в общественной иерархии, хотя и сами висят на тех же самых нитях. Казалось бы, где уж марионеткам проявить свободу воли?!
И тем не менее… Как утверждают англичане, все мы гребем в одной лодке. Следовательно, все мы галерники. Не каждому выпадает удача встать к кормилу или пристроиться на капитанском мостике. Однако только от тебя зависит, будешь ли ты до конца дней своих носить колодки галерного раба, добьешься свободы или падешь в борьбе за нее.
Как избавиться от рабства — тела, духа? Рецептов, пригодных на все случаи, нет. Впрочем, заглянем в книгу «По ту сторону добра и зла», написанную надолго у нас затабуированным философом Ницше, и прочтем его предложение: «Восстание — это доблесть раба. Вашей доблестью пусть будет послушание». Знакомый призыв… Запомним совет — но поступим наоборот.
1983–1989 гг.