Эми Робсарт Дадли Поместье Уильяма Хайда в Трокинге, графство Хартфордшир, январь – март 1559 года

Роберт лично сопроводил меня к Хайдам. Наш помпезный кортеж чинно шествовал по пыльной дороге вместе со свитой слуг, с гордостью носивших изображение медведя Дадли на рукавах синих бархатных ливрей и вооруженных до зубов, чтобы ни при каких обстоятельствах не дать в обиду своего властного господина. Некоторые из них, как я слышала, славились дурным нравом – как оказалось, мой муж и вправду окружил себя грубыми мужланами, о которых поговаривали, будто они висельники и разбойники, но его это нисколечко не смущало. До меня также доходили слухи, что между ними и слугами некоторых королевских придворных частенько случались серьезные потасовки, из-за чего Роберта при дворе не слишком жаловали. Даже из нашего вполне обычного путешествия он устроил настоящее представление, удивительно, как он не пустил вперед герольдов с трубами, воспевающих нас менестрелей и маленьких детей, усыпающих дорогу лепестками роз.

Мы ехали в тишине, а когда нам встречались местные жители, они тут же падали ниц, прямо в дорожную пыль. И я заливалась краской и склоняла голову, проезжая мимо этих людей. Все это казалось мне неправильным, эта помпа представлялась мне совершенно излишней, я будто притворялась кем-то другим и крала то, что не принадлежало мне по праву. Но Роберта это ничуть не беспокоило – он сидел в седле, гордо расправив плечи, словно так и должно быть, мне даже на миг показалось, что голову его венчает незримая корона.

– Склоняются перед истинным величием, – обронил он с самодовольной ухмылкой.

Я смотрела прямо перед собой и изо всех сил сдерживала слезы. На Роберта я и смотреть не могла, настолько мне было больно. Воспоминания о его поступке снова и снова вонзали свои ледяные когти в мое сердце, так что я попросила Пирто прикрепить к моей шляпке вуаль и прятала под ней лицо всю дорогу до Трокинга. Мужу я сказала, что просто таким образом буду защищать свою кожу от обжигающего морозного ветра, потому как не хочу приехать к Хайдам с красным носом и слезящимися глазами. Его эта ложь вполне удовлетворила, он даже порадовался тому, что во мне наконец проснулся здравый смысл.

Дом Хайдов из ярко-красного кирпича и вправду был чудесен – его окружала усеянная маргаритками лужайка и ухоженный летний сад, а позади особняка я успела заметить даже небольшой пруд с рыбками. Чуть дальше возвышалась церковь Святой Троицы.

К счастью, Хайды не вышли встретить меня. По словам управляющего, мистрис Чайлд сказалась больной и прилегла отдохнуть – в то время она ждала ребенка, а потому ей частенько становилось дурно по утрам. У мастера Хайда также нашлись более важные дела. Круглолицый, улыбчивый управляющий провел нас в левое крыло дома, где мне предстояло жить. Этот маленький, круглый, разговорчивый человечек показался мне очень милым, его невозможно было не полюбить с первого взгляда. Я подумала, что обязательно подружусь с ним и стану узнавать от него местные сплетни. Раз уж мне придется жить здесь довольно долго, я решила, что хорошая компания мне не помешает. Но Роберт уволил его в тот же день, проворчав, что терпеть не может в прислуге подобную прямолинейность и фамильярность и что в приличном доме такое попросту непозволительно.

К огромному своему сожалению, в опочивальне я обнаружила ненавистные гобелены с Гризельдой, заботливо развешанные по всем стенам. А я так надеялась, что Роберт забудет о них или заберет с собой в Лондон! У окна я увидела маленький, отделанный серебром и инкрустированный перламутром и бирюзой письменный столик. Яркий солнечный свет лился через окно на серебряную чернильницу, подставку для перьев и раскрытую детскую тетрадку. На углу стола лежали «Кентерберийские рассказы» Чосера, в которых красной атласной лентой было заложено начало истории о Гризельде.

– Будешь учиться чистописанию, – пояснил муж.

Не дав мне даже снять перчатки и шляпку, он подвел меня к столику, показывая лежащие на нем вещи, и стал наставлять меня, словно школьный учитель:

– Читаешь ты сносно, хоть и неуверенно, частенько запинаешься. Но почерк твой просто отвратителен, ты даже имя свое не можешь написать без дрожи в руке, буквы неровные, словно пишет не молодая женщина, а древняя старуха. Я хочу, чтобы ты каждый день садилась за этот стол и проводила за ним по два часа – я уже распорядился, чтобы никто не смел тебя беспокоить в это время, даже если в доме будет пожар, – переписывая «Рассказ студента» в эту тетрадь, пока не испишешь ее от корки до корки. Когда закончишь, можешь прислать ее мне. Но не дожидайся ответа, сразу снова садись за работу, здесь для тебя припасено немало бумаги. – С этими словами он открыл ящик стола, в котором обнаружилась еще дюжина таких же тетрадей. – Когда она закончится, скажи мастеру Хайду, он даст тебе еще. Я также хочу, чтобы ты, просыпаясь утром, смотрела на гобелены и размышляла над этой историей. Всякий раз, как надумаешь написать мне очередное глупое письмо с вопросами о том, когда я смогу приехать к тебе, вспоминай о Гризельде. Я приеду, как только смогу, ни минутой раньше. Надеюсь, ты поймешь когда-нибудь, что все эти бессмысленные расспросы меня лишь раздражают и ничуть не ускорят мой приезд.

Я была так зла на него, что хотела броситься к нему, ударить кулаками в грудь и расцарапать его красивое лицо. Или хотя бы запустить в него чернильницей, или, скажем, изорвать в клочья тетради и даже чудесную книгу. Но боль оказалась сильнее гнева, сильнее моих фантазий. Потому, ненавидя себя за смирение, я лишь опустила глаза и пробормотала:

– Да, Роберт.

Затем я спросила, можно ли мне прилечь.

– Мне нехорошо, – деликатно пояснила я, стараясь не встречаться с ним взглядом и надеясь, что Роберт не спишет мою внезапную дурноту на нежелание браться за неприятную работу.

Супруг милостиво согласился.

– Но только сегодня, – уточнил он и пояснил, что я не должна позволять себе избегать компании хозяев дома. – Помни, Эми, тебе следует быть милой и обходительной с Хайдами, хоть, возможно, тебе и не придется по душе их общество. Некоторые, – продолжил он, – полагают, что любовь к уединению – это снобизм, а я не хочу, чтобы мою жену считали занудой. Леди Дадли всегда должна быть добра и любезна со всеми, кому ее супруг пожелал оказать великую милость.

Затем он кликнул своего камердинера, мастера Тамуорта, и велел ему приготовить ванну и свежую одежду на смену, после чего отправился обедать с Хайдами.

Когда он ушел, я разделась, оставшись в одной лишь рубашке, накрылась с головой одеялом и свернулась калачиком на своей половине кровати, оплакивая все, что потеряла. В душе я ненавидела себя за пустые надежды, за то, что позволяла мужу обманывать меня все эти годы. Я ведь думала, что мы сможем начать все сначала, начать новую жизнь, дать шанс возродиться нашей угасающей любви, и вот у меня нет ни крыши над головой, ни супруга, отдавшего свое сердце амбициям и той единственной женщине, которая способна была их удовлетворить, – Елизавете. Я стала новой Гризельдой, попала в немилость, и в моем сердце поселилось предчувствие, что у моей истории, в отличие от кентерберийских, не будет хорошего конца.

Я нашла взглядом последний гобелен, на котором Гризельда заключает в объятия сына и дочь, которых считала погибшими, и узнает, что ей вернут все ее наряды, драгоценности и любимого супруга, и залилась слезами. Я не верила больше в детские сказки – мне вдруг пришло в голову, что все так любят их лишь потому, что находят в них то, чего не хватает в собственной жизни; то, о чем они могут мечтать до конца своих дней, но так никогда и не получить.

Роберт засиделся с хозяевами до поздней ночи, они с Уильямом Хайдом напились как сапожники. Я проснулась от того, что почувствовала на себе тяжесть тела мужа, прикосновения его неловких пальцев, которыми он пытался задрать мою рубашку, и его сладкое от вина дыхание. Я не ожидала, что он тут же войдет в меня, а потому мне было очень больно, но ему не было дела до моих слез и страданий. Закончив, он попросту скатился с меня, словно бревно, и погрузился в глубокий сон.

На следующее утро я проснулась одна, испытывая боль между ног, и ужаснулась, не поняв спросонья, где нахожусь. Но потом нахлынули воспоминания. Осмотревшись, я поняла, что дорожного сундучка Роберта нет, равно как и других следов его пребывания в этих покоях. Я вскочила с постели и, подбежав к окну, увидела лишь спину своего супруга, галопом мчавшегося вместе со своей свитой по дороге в Лондон.

За моей спиной скрипнула дверь, и вошла Пирто. Увидев слезы на моих глазах, она обняла меня и сама едва сдержала слезы.

– Ах, миледи! – воскликнула она, прижимая меня к своей груди и поглаживая по спине.

– Как он мог уехать, даже не попрощавшись? – всхлипнула я. – Одному богу известно, когда я теперь увижу его снова!

На следующий день, хоть мне и не хотелось, я все же выбралась из постели, несмотря на то что представляла собой весьма жалкое зрелище – глаза мои опухли и покраснели от бесконечных рыданий, к тому же меня мучила страшная головная боль. Но я, не желая обижать радушных хозяев, заставила себя спуститься в гостиную и заняться вышиванием вместе с мистрис Хайд.

Открыв корзиночку со швейными принадлежностями, я обнаружила, что среди разноцветных мотков шелковых ниток спрятана записка от моего мужа.

Когда твой почерк станет достаточно хорош, вышей эти слова на подушке, украшенной огромным сердцем, состоящим из сердечек поменьше, любовных узлов и цветов. Вышей их алыми нитками, как будто они написаны твоей собственной кровью, и вложи душу в каждый стежок, чтобы я знал, что ты понимаешь значение каждого слова.

Чуть ниже он приписал слова смиренной Гризельды:

– Мой муж – недобрый человек, – тихонько сказала я, забывшись и не успев прикусить язык.

– Что-что, милочка? – оторвалась от вышивания мистрис Хайд и сконфуженно пояснила, указывая на свое левое ухо: – Боюсь, вам придется говорить чуточку громче, я стала плохо слышать с тех пор, как понесла. Лекарь не находит тому никаких разумных объяснений, равно как и повитуха, говорят, невиданное прежде явление.

Я тихонько возблагодарила небеса за то, что мистрис Хайд туга на ухо, с трудом выдавила смущенную улыбку и, свернув записку вчетверо, спрятала ее среди разноцветных ниток. Затем, как и положено преданной и послушной жене, образцу добродетели, ответила громко, так, чтобы хозяйка дома на этот раз хорошо меня расслышала:

– Мой муж – добрый человек!

– О да, добрейшей души человек! – воодушевленно подхватила она. – Добрее во всем мире не сыщешь! Ах, леди Дадли, вы, должно быть, самая счастливая женщина на свете – еще бы, выйти замуж за такого мужчину! – Она прижала руки к груди, молясь, должно быть, за здравие Роберта. – Такой добрый, обходительный, любезный, храбрый и очаровательный! Во всей Англии нет мужа краше вашего Роберта! А какой он необыкновенный рассказчик! Вчера вечером я даже испугалась, что от смеха на мне лопнет корсет! Какой же он остроумный, за словом в карман не полезет. А как поет, как читает стихи! Кроме того, ваш супруг очень деликатен. Знаете, дорогуша, вчера вечером он придвинул ко мне скамеечку для ног, уселся на нее, поставив себе на колени мою корзинку с принадлежностями для вышивания, и подавал мне из нее все, что мне требовалось. Сказал, что не может просить меня стать вам матерью – якобы я для этого еще слишком молода, – тут она рассмеялась и потрепала себя по седым кудрям, – но решился попросить меня стать вам сестрой. Он умолял меня заботиться о вас. Как же он беспокоится о своей любимой супруге! Какой любящий муж! Как вам с ним повезло, милая моя! Я до слез была тронута его словами, клянусь, я и вправду буду заботиться о вас как о родной! Леди Дадли, я попросту не посмею разочаровать такого замечательного человека! Мы с мужем уже и ребенка решили назвать в его честь. – С этими словами она погладила себя по животу, обтянутому гладким розовым атласом. – Назовем его Дадли, даже если родится девочка!

Я кивнула и снова выдавила из себя фальшивую улыбку.

– Понимаю, мистрис Хайд, разочаровывать Роберта – это настоящее преступление. Не знаю, как и благодарить вас за то, что вы так добры ко мне, – добавила я из вежливости и снова склонила голову над камзолом, который хотела вышить незабудками и отправить в подарок Роберту.

Я ждала. Каждый день с мрачным видом я сидела у окна, не зная, чем заняться. Я только и делала, что вышивала и переписывала «Рассказ студента» в детскую тетрадку, сгорая в ядовитом пламени ревности и обливаясь горючими слезами от обиды. Иногда я и вовсе не вылезала из постели, проводя целый день под одеялом со своими кошками, наслаждаясь их теплом, мягкостью шерстки и громким мурлыканьем.

Только когда я слышала стук лошадиных копыт на слякотной дороге, в моем сердце вновь вспыхивала надежда, а лицо освещала улыбка, но всякий раз всадники проезжали мимо, не оправдывая моих ожиданий.

День за днем я ждала его, и только когда на землю опускался вечер, я понимала, что все мои надежды тщетны. Я всеми силами старалась не докучать ему бесконечными просьбами навестить меня, но один бог знает, как сильно мне этого хотелось. В своих письмах он всегда холодно отвечал, что обязательно скоро приедет, но всегда находил отговорки и откладывал свой приезд. Я была самым последним пунктом в списке его дел и чувствовала себя совершенно никчемной. Он всегда переносил встречу со мной на потом, дабы заняться другими, более важными вопросами. В моей голове все время звучала одна и та же песенка – баллада о тоскующей по своему возлюбленному женщине, ставшая популярной во времена правления королевы Марии, безнадежно влюбленной в принца Филиппа. За мной будто ходил по пятам незримый певец, который всякий раз прятался за угол, когда я вдруг оборачивалась, пытаясь поймать его с поличным. И вот что он напевал:

Нет, нет, нет! Я не хотела верить, что все это правда. Нет, Роберт совсем не такой, хоть он действительно и не навещает меня, но уж никак не позабыл свою лютиковую невесту! Да и я сама думаю о нем дни и ночи напролет! Хоть он и редко вспоминает обо мне, я всегда думаю о нем, люблю его и жду. Разумеется, она – моя соперница, королева – наверняка тоже думает обо мне. Она появлялась иногда на пороге моего сознания, нежеланная гостья, которую следует принимать со всем радушием. И всякий раз она забирала у меня самое дорогое. Памятуя о ее королевской крови, я не могла воспротивиться, как поступила бы с любой другой женщиной, а потому приглашала эту воровку войти, выдавив из себя неискреннюю улыбку. Когда же она начинала осматриваться в моем доме и делано восхищалась, допустим, чудесным фарфоровым подносом, я тут же понимала намек и не раздумывая дарила ей его, присовокупляя комплименты. Она была королевой, и я ничего не могла с этим поделать. Вот только на самом деле она забирала у меня не какой-то поднос – уж это я бы как-нибудь пережила, – а любимого мужа!

Я пыталась всеми правдами и неправдами удержать Роберта, напомнить ему о том, какими мы были, как любили друг друга, какое искреннее, настоящее чувство жило когда-то в наших сердцах. Я отказывалась верить, что эта любовь мертва, что ее больше нет, а потому прикладывала все силы, чтобы воскресить ее, словно некромант, злыми чарами поднимающий на погостах мертвецов. Но это черное колдовство мне не давалось – я была способна лишь на доброе, светлое волшебство. Да и не колдовство это было – я лишь прибегала к извечным женским хитростям, отчаянно пытаясь вернуть любимого супруга. Иногда Роберт присылал мне подарки – их привозили те самые разбойники, именующие себя его лакеями. Я получала то испанские золотые пуговицы, то бархатные туфельки, то шелковые чулки, то отрезы чудесных тканей, но даже вся эта роскошь не в силах была восполнить вечное его отсутствие.

– Забудь о дворе, будь со мной! – умоляла его я, когда он все же приезжал в особняк Хайдов.

Я падала перед ним на колени, хватала за руку, отчаянно пыталась удержать подле себя, но он всякий раз мчался назад, в Лондон, где его ждал совсем иной, полный света и блеска мир.

– Я не хочу забывать! – злобно отвечал Роберт, отталкивая меня и вырывая полы своего камзола из моих рук. – И не забуду! Это – моя жизнь, Эми! Я – не сельский сквайр, которому для счастья достаточно простушки-жены да тепла камина! Настоящая леди, благородная леди, знакомая с обычаями знати, поняла бы, что присутствие ее супруга подле королевы – жизненно важно, если он хочет добиться высокого положения при дворе. Она бы не стала чинить препятствий и выказывать недовольство, не стала бы плакать и жаловаться – просто поняла бы и стала бы поддерживать во всех его начинаниях. Но тебе-то этого точно не понять, потому я и не беру тебя с собой – ты лишь опозорила бы меня на глазах у всех придворных. Коровница Молли и та показала бы себя на твоем месте с лучшей стороны!

Не было больше «нашей» жизни. Была его жизнь и моя, две отдельные, разные жизни, не связанные больше между собой священными узами брака. Узы разорвались, и Роберт был этому несказанно рад. Он словно вырвался на свободу, как узник, которого выпустили из темницы на волю.

Все реже я слышала от него слова любви. Однажды он вихрем ворвался в гостиную, схватил меня за руку, злобно впившись пальцами в мою нежную плоть, и поволок меня в кабинет мастера Хайда. Закрыв за мной дверь, он вдруг заметил мистрис Хайд, гревшуюся на зеленых бархатных подушках у камина, расплылся в улыбке и принес ей свои извинения, с виноватым видом прижимая руку к груди. Она же, очарованная его манерами, даже выпустила из рук свою вышивку, которую тут же уволокла кошка. Как оказалось, он решил провести часть своего драгоценного времени «подальше от придворной суеты», чтобы пожурить меня за «неоправданные траты на такую ерунду, как свечи».

Для мастера и мистрис Хайд и вправду было большой честью принимать у себя меня, жену лорда Роберта, о чем они считали своим долгом постоянно мне напоминать. Не спорю, я была вправе распоряжаться в их особняке, как полноправная хозяйка, и могла делать все, что захочу. Но вмешиваться в управление домашним хозяйством я все же не хотела – я не могла позволить себе претендовать на роль владелицы особняка, ведь это наверняка не пришлось бы по душе мистрис Хайд. Работа, несомненно, отвлекла бы меня от дурных мыслей, но я не хотела вызвать недовольство настоящей хозяйки дома и ее слуг. Но я велела зажигать по вечерам в каждом окне по свече, которые должны были гореть до самого рассвета, чтобы освещать дорогу моему господину, буде ему захочется навестить меня ночью. Так он понял бы, что в этом доме ему всегда окажут радушный прием, и поскорее приехал бы, чтобы заключить меня в объятия. Во время вечерних прогулок я частенько поднималась на невысокий холм и любовалась сиянием горящих в окнах свечей, молясь, чтобы их увидел и мой супруг. Идя по каштановой аллее, я представляла, как усталый путник – Роберт – придет на огонек и снова полюбит меня. Я останавливалась, смотрела, как на небе появляются звезды, и загадывала одно и то же желание – чтобы мой муж поскорее вернулся домой.

И вот он приехал, и все, чего я дождалась, – это счет за свечи, которым он размахивал перед моим лицом, сетуя на мою глупость и «страшное расточительство» и спрашивая, сколько же еще я буду выставлять его на посмешище.

Я нервно теребила пальцами подол своего платья и, едва сдерживая слезы, объясняла ему, что прошу зажигать эти свечи из любви к нему, что хочу показать ему таким образом, что его здесь любят и ждут. Но он лишь насмешливо фыркнул и саркастически воскликнул:

– Это самая большая нелепица, которую я слышал за всю свою жизнь! Я – лорд Роберт Дадли, королевский конюший, и меня с радостью примут в любом доме Англии, сочтя это за великую честь. Так что нет нужды переводить впустую свечи, мне это и так прекрасно известно!

Вышагивая передо мной туда-сюда, он причитал, что я позорю его и что от меня одни неприятности. Когда он впервые увидел счет, то решил, что в вычисления мастера Хайда закралась какая-то ошибка или же он попросту написал случайно неправильную цифру. Но его казначей, мастер Форстер, все пересчитал и подтвердил указанную в счете сумму. Драгоценности, наряды, мебель, деликатесы, позолоченные марципаны, сахарные скульптуры, заморские фрукты, жареные павлины или лебеди – все, что произвело бы неизгладимое впечатление на окружающих, он мог бы понять, но восемь фунтов за свечи?

– Да ты хоть понимаешь, Эми, что простые люди вкалывают целый год, чтобы заработать такую сумму? – спросил он и добавил: – На твоем месте, Эми, я бы с утра до ночи стоял на коленях и благодарил Бога за то, что из-за твоей затеи в доме не случился пожар. Я бы разорился, купив новый дом для чужого человека только лишь потому, что моя жена-идиотка лишила его старого!

Тяжело вздохнув, он сунул бумагу с цифирью за борт своего янтарного камзола.

– Молись, чтобы не пошли слухи, Эми, иначе все сочтут тебя сумасшедшей. Это же надо – целых восемь фунтов на свечи! Какая глупость! Я и не думаю платить за это! Никаких свечей в окнах, Эми, – бросил он, обернувшись уже на пороге, – и если совершенно случайно я подъеду к дому ночью и увижу хоть одну, ты совсем не рада будешь меня видеть!

– Да, Роберт, – вздохнула я, повесив голову и опустившись на скамейку у окошка.

Я снова потерпела поражение, даже не попытавшись дать ему бой. «Тебе не победить», – пропищал тоненький голосок у меня в голове. И я знала, что это и в самом деле так. Но хотя бы попытаться я должна была. Я должна оказывать ему сопротивление, должна участвовать в этих изматывающих сражениях, надеясь на то, что придумаю все же, как вернуть его любовь.

Он пришел ко мне той ночью и был очень страстен, я тут же позабыла о нашей ссоре, сочтя ее очередной перебранкой между супругами, которые души друг в друге не чают. Муж пообещал, что, если сможет, вернется в феврале – скорее всего, на День святого Валентина, ибо в этот день все влюбленные должны быть вместе. Я растаяла в его объятиях, услышав эти слова, положила ему голову на грудь и стала слушать биение его сердца. Он играл с моими волосами, нежно перебирая их ловкими пальцами и любуясь их золотым сиянием в свете свечей. Я была так счастлива, что прильнула к его губам, и Роберт прижался ко мне всем своим горячим мускулистым телом.

На День святого Валентина я поднялась с первыми лучами солнца – от предвкушения встречи с любимым мужем я всю ночь не могла сомкнуть глаз. Я пела, принимая ванну и когда Пирто полоскала мои волосы смесью лимонного сока и ромашки. Я устроилась у камина с улыбкой на устах, с моих щек не сходил румянец радостного возбуждения, и я никак не могла усидеть на месте. Мне хотелось броситься на дорогу и бежать навстречу Роберту, который вот-вот должен был приехать. Пока сохли мои волосы, я натиралась ароматным лосьоном, когда-то сделанным мною собственноручно из роз, которыми славился Сайдерстоун, и мечтала о том, как руки мужа будут ласкать сегодня мое обнаженное тело. Затем я велела Пирто помочь мне надеть новое платье из небесно-голубого атласа с киртлом нежного кремового оттенка, расшитым маленькими веточками, на каждой из которых сидела пара птичек над крошечным гнездом; эти гнездышки мастер Эдни искусно смастерил из золотых жгутиков и наполнил бирюзовыми яичками. Я была в полнейшем восторге! Моему восхищению не было предела, когда я впервые увидела этот наряд, и я набросилась с объятиями и поцелуями на чудо-портного и угостила сластями его подмастерьев и швей. Платье оказалось настолько необыкновенным, что я не могла дождаться момента, когда Роберт увидит меня в нем. Пирто расчесывала мои сияющие золотые кудри, а я все никак не могла успокоиться, мне хотелось бегать, прыгать и танцевать. В конце концов я вышла на улицу, где смотрела на птичек, гуляла и поглядывала на дорогу, ожидая Роберта. За мной вскоре вышла и Пирто – она хотела укутать мои плечи теплой шалью, потому как уже стало холодать.

Я проходила у дома целый день, питая ложную надежду. Всякий раз, как я слышала стук копыт, сердце переворачивалось у меня в груди и я вглядывалась в даль, надеясь, что это Роберт сейчас появится из-за поворота, подъедет ко мне, спрыгнет с лошади, обнимет меня и унесет на поляну с дикими цветами, где мы станем любить друг друга, как когда-то, в дни нашей молодости. Но он так и не приехал. Ни весточки, ни подарка – ничего. Он не прислал мне даже какой-нибудь безделушки, чтобы дать знать, что он думает обо мне, и причиной тому могло быть лишь одно: он даже не вспомнил обо мне в День всех влюбленных.

Я взглянула на заходящее солнце и окончательно сдалась. Шаль волочилась по земле, свесившись с моего плеча, когда я вернулась в дом с наступлением темноты. Я едва не опоздала на ужин.

Чуть позже, сидя за столом, я решилась спросить мистрис Хайд, как День святого Валентина отмечают при дворе, хотя и знала заранее, что ее ответ мне не понравится.

И она поведала мне, что все фрейлины пишут свои имена на клочках бумаги и складывают их в огромную чашу, а придворные подходят к ней и вытягивают имя той, кому должны будут преподнести подарок в этот радостный день. «Да-да, милая, они тянут жребий! – восхищенно восклицала она. – Это может быть какой-нибудь пустяк, скажем, небольшой отрез шелка, кружево, позолоченная лента для платья… Брошь, шелковый цветок, гребень из слоновой кости, фигурка для полочки над камином, книга…» А вечером всех, разумеется, ждал большой пир. «На стол непременно ставят огромную статую Купидона, сделанную из сахара и марципанов, и разнообразные яства, призванные распалить жар любви». Затем обычно начинались танцы. «Нечто похожее на гавот, но по сути – одна большая любовная прелюдия, замаскированная под танец, – продолжала мистрис Хайд, не обращая внимания на мое смятение, хотя с каждым ее словом я все больше расстраивалась и теперь буквально сходила с ума. – А потом начнется маскарад – королева будет купаться в признании и славе, мужчины станут превозносить ее, словно богиню любви». «В этом году, коль скоро у Англии появилась новая королева, на этот раз молодая и красивая, – со знанием дела кивала мистрис Хайд, – думаю, каждый придворный мечтает вытянуть из заветной чаши именно ее имя, дабы ей преподнести драгоценный подарок. Говорят, что книг со стихами, посвященными “милой Элизе”, уже хватит на целую библиотеку».

Я бросила ложку в тарелку, резко поднялась из-за стола, заявив, что мне вдруг стало нехорошо, и ретировалась в свои покои. Я не могла позволить Хайдам увидеть, как я плачу.

Той ночью мне приснилась королева в костюме пчелы, королевы улья. Желто-черный полосатый ее наряд сверкал холодными бриллиантами, а ее огненные кудри венчала корона. За плечами женщины подрагивали накрахмаленные крылышки. Величественная и неотразимая, она танцевала в окружении мужчин – от безбородых юнцов до седовласых старцев, – которые были в костюмах трутней. Круг ее почитателей сужался, каждый из них хотел оказаться поближе к королеве и протягивал ей свой подарок – ожерелья из драгоценных камней, нити жемчуга, броши, серьги, браслеты, кольца, заколки, бархатные шкатулки, украшенные самоцветами, муфты и накидки из горностаевого, собольего или лисьего меха, чудесные хрустальные флаконы с экзотическими духами, вышитые перчатки, отрезы роскошных тканей, золотые и серебряные туфельки, отделанные сверкающими драгоценными камнями, кружево и ленты для платьев, золотые и серебряные подносы, музыкальные инструменты, инкрустированные перламутром или слоновой костью, необычные седла с диамантами и бахромой, турецкие ковры, гобелены, картины и статуи. Пытаясь перекричать друг друга, поклонники наперебой читали ей сонеты и пели песни, восхвалявшие ее красоту, милосердие и прочие добродетели.

И тут в моем сне появился Роберт. Он разорвал тесный круг ее поклонников, прискакав на черном своем скакуне, разогнал этих надоедливых трутней, от страха побросавших свои подарки на пол. Одет он был в такой же костюм, как и все, за спиной его также виднелись тонкие крылышки; его крепкие ноги умелого наездника были обтянуты узкими желтыми штанами, а обут мой муж был в высокие черные кожаные сапоги, начищенные до блеска. Он подхватил Елизавету на руки, усадил перед собой в седло и увез от окруживших их ухажеров, тянущих руки к королеве, выкрикивающих ее имя и молящих ее подарить им свою благосклонность. Но Роберт посмотрел на них свысока, прижал к себе Елизавету, коснулся ее груди, потянувшись к уздечке, и пустил лошадь галопом, увозя свою драгоценную добычу домой. Там он отнес ее на кровать, накрытую алым покрывалом, и они страстно любили друг друга. Но кое-что меня насторожило – даже оставшись наедине с королевой, даже в минуты страсти, Роберт не сводил глаз с вожделенной золотой короны, закрепленной на ее рыжих кудрях.

Я проснулась с криками и, обхватив себя за плечи, стала звать Пирто, спавшую на соседней кровати, которую специально для нее поставили в моих покоях. Мою грудь раздирала мучительная боль, я билась, как в предсмертной агонии, и мне казалось, что меня пронзили острым, смертоносным мечом. Внутри все пылало, и я готова была на что угодно, только бы избавиться от этих страданий и обрести покой.

Нянюшка присела на край кровати, обняла меня и стала гладить по голове и спине, приговаривая с плохо скрываемым недовольством, что кухарка мистрис Хайд «не жалеет специй», так что нет ничего удивительного в том, что у меня в груди «все пылает».

Пирто утерла мои слезы, напоила меня сиропом, который должен был «унять жар», и уложила в постель, словно маленькую девочку, но я знала, что той ночью случилось нечто особенное. Этот сон не был плодом моего больного воображения, мои худшие опасения и в самом деле воплощались в жизнь, у меня не было никаких сомнений в этом.

Мой муж предал меня, теперь его интересовали лишь корона и женщина, которая ее носила, женщина, которая могла исполнить все его мечты, – Елизавета.