Елизавета В путешествии по стране, май – август 1559 года

Чудесное лето 1559 года навсегда останется в моей памяти как лето поклонников, которые, будто сговорившись, слетелись к моим ногам, словно рой черных жужжащих мух, которых привлек крошечный кусочек белого хлеба, намазанный медом. Тот факт, что весь дворец кочевал от одного дома к другому по всей стране, их вовсе не беспокоил; послы и гонцы каждый день собирали свои пожитки и ездили повсюду за нами. Я не возражала – нас и так было добрых несколько сотен, а то и не одна тысяча, если считать еще и слуг. Две с половиной тысячи тягловых лошадей и пятьсот повозок перевозили наши вещи и провизию, а были еще верховые животные, на которых ехали мои придворные и с помощью которых перевозили в портшезах пожилых, болезных и тех, кто по каким-то причинам не мог ехать верхом.

– Чем больше народу, тем веселее! – радостно кричала я, привечая все прибывающих гостей.

Это было потрясающее путешествие! Я была достаточно молода и красива для того, чтобы играть в эти матримониальные игры и заставлять бурлить кровь в жилах каждого пригодного для роли мужа холостяка королевской или иной благородной крови, распаляя их аппетиты и амбиции. Кроме того, нам было что праздновать – незадолго до нашего отъезда наша держава заключила мир с Францией, которая не вернула Кале, но согласилась выплатить нам пятьсот тысяч крон в качестве компенсации, так что мы постоянно устраивали фейерверки, банкеты, маскарады, турниры и выезды на охоту.

Прежде чем наша длинная вереница лошадей и повозок двинулась в путь, Роберт разыграл учебный бой, в котором полторы тысячи вооруженных солдат в кольчугах доказывали свою доблесть на поле близ Гринвича. Ветер трепал шелковые флаги, музыканты играли на барабанах, трубах и дудках, а в конце этого действа павшие в бою воскресли и выстроились рядом с победителями. Я величаво прошла перед строем солдат, выразила им свою благодарность и заявила, что теперь могу спокойно спать по ночам, зная, что покой Англии охраняют столь храбрые и умелые воины. Затем я пригласила их присесть на траву и разделить со мной простую трапезу, после чего музыканты снова заиграли живые деревенские мелодии, и я танцевала с бойцами своей армии до тех пор, пока на небе не засияли звезды, и свет их был не менее ярок, чем вспышки фейерверков, взрывавшихся над Темзой.

Останавливались мы и в Вулидже, там я присутствовала при спуске на воду чудесного нового корабля, названного в мою честь «Елизавета Великая». Мы все от души повеселились на пиру и танцевали на палубе с матросами всю ночь напролет, в то время как над нашими головами пылали в небе фейерверки, цветные искры от которых сыпались прямо в море.

Но больше всего в этом путешествии мне понравилась бесконечная череда поклонников, добивающихся моей руки.

Лежавший на смертном одре Густав Ваза, король Швеции, прислал целую делегацию высоких, статных, красивых белокурых шведов, добродушных и вышколенных. Они улыбались не переставая, мне даже стало казаться, что к тому моменту, как они опускают голову на подушку ночью, у них, должно быть, страшно болят челюсти. Эти гости были чуть неловкими и неуклюжими, но их святая простота казалась такой милой, а кроме того, они очень уж чуднó коверкали английский язык. На груди и рукавах у них были вышиты малиновые сердца, пронзенные «стрелой любви». Они ходили за мной по пятам и все обещали «горы серебра, бриллиантов, собольих и горностаевых мехов» – чтобы получить все эти щедрые дары, мне довольно было всего лишь пообещать выйти за распрекрасного принца Эрика, выбрав которого, я стала бы еще и шведской королевой. Они одаривали бриллиантами и серебряными монетами моих фрейлин в надежде на то, что они станут петь хвалебные оды «бесконечно влюбленному в королеву Эрику, сгорающему от пламенной лихорадки, причину которой зовут Елизавета». Оставаясь в одиночестве в своих покоях по вечерам, я частенько раскладывала шведские соболя на полу и, заливаясь смехом, танцевала на них босиком.

Позднее к нам присоединился младший брат принца Юхан, герцог финляндский, желавший также внести свою лепту в ухаживания за мной от имени Эрика. Однажды ночью мы сидели с ним на подушках из синего бархата у освещенной лунным светом воды, попивая вино из кубков. Мое серебряное платье причудливо переливалось в сиянии ночного светила, и он вдруг взял меня за руку и заявил, что влюблен в меня, и хоть долг велит ему защищать любовные интересы старшего брата, сердце его не приемлет этого. «Мое сердце – здесь», – признался он, дерзко целуя мою ладонь и сжимая мои тонкие пальцы в крепкий кулачок, словно запирая клетку, в которую угодил его неожиданный поцелуй. Соперничество этих двух братьев-красавцев закончилось лишь через несколько лет, когда Эрик, оскорбленный моим отказом выйти за него, женился на дочери простого солдата и отравил похлебку своего брата, дабы наказать его за предательство, которое тот совершил, признавшись мне в любви.

Красноречивый граф де Фариа также не отходил от меня ни на миг, напоминая о любовных интересах своего господина. Надев фальшивые рубины, якобы подаренные Филиппом, я брала посла под руку, и мы смотрели с ним, как танцуют придворные. «Будьте уверены, ежели я решусь взять в мужья чужеземца, сомнений у меня не будет – и сердцем, и душою я тяготею лишь к Филиппу. Но мы пока не желаем объединять нашу державу с иными, хотя пути Господни неисповедимы и Он, руководствуясь бесконечной своею мудростью, в любой момент может изменить наше решение», – дразнила я его, и, как всегда вовремя, появлялся Роберт, забирал меня у де Фариа и увлекал в танец.

Ближе к концу лета Филипп отозвал своего посла и взял в жены дочь французского короля, которую также звали Елизаветой, и я не преминула высказать де Фариа свое недовольство и подивиться тому, как быстро его господин променял свои глубокие чувства ко мне на привязанность к другой женщине. В ярости я сорвала с шеи драгоценные рубины и бросила их к ногам посла, прокричав: «Любовь его оказалась такой же фальшивой, как эти камни! Они сделаны из стекла, так же как и его сердце!» После этого я бросилась в свою опочивальню, чтобы приглушить довольный смех, зарывшись лицом в набитые перьями подушки, оставив де Фариа и всех, кто стал невольным свидетелем этой сцены, думать, что я отправилась оплакивать потерю испанского короля в качестве возможного жениха. Я провела в постели весь остаток дня и не явилась даже на вечерние развлечения, наслаждаясь уединением и любимыми книгами. На следующее утро я спрятала лицо под вуалью, чтобы де Фариа не заметил, что глаза мои отнюдь не опухли от слез. Я послала за послом и безутешно вздохнула, едва приподнявшись на кровати, и, протянув ему руку, велела передать своему господину такие слова: «Хоть в душе я и оплакиваю мечты, которым не суждено сбыться, всему настает конец – вместе с летом угасает любовь, и наступает зима, но я все же тешу себя надеждой, что дружба, зародившаяся в наших сердцах, останется крепкой навеки и переживет все прочие времена года».

От избытка чувств де Фариа рухнул на колени у кровати и приник губами к моей руке, уверяя, что его господин навеки останется моим другом, ведь столь крепкие узы невозможно разорвать. Хоть ему и не суждено было стать моим мужем, Филипп навсегда останется мне братом, и пламя любви ко мне никогда не угаснет в его сердце.

Совсем скоро прибыл новый подарок – роскошное ожерелье, на этот раз из изумрудов – в знак постоянства чувств моего «любящего брата Филиппа». В своем письме он попросил меня рассмотреть в качестве претендентов на мою руку его племянников, эрцгерцогов Карла и Фердинанда. Эти двое снискали поддержку моих придворных, поскольку они не претендовали на трон, а значит, ничто не мешало кому-то из них переехать в Англию и разделить со мной бразды правления державой. Мои советники и послы Священной Римской империи, граф фон Хельфенштейн и барон фон Бройнер, вместе с испанцем де Фариа всеми правдами и неправдами пытались убедить меня выбрать кого-то из них, особенно выделяя эрцгерцога Карла, стараясь при этом умалить его недостатки.

Стоило мне высказать хоть какие-нибудь опасения относительно Карла, меня старались убедить, что они напрасны. Как-то я мимоходом заметила: «Говорят, он горбатый». Меня тут же поспешили уверить, будто «горб настолько мал, что и вовсе незаметен» и «его портные скрывают сей недостаток настолько умело, что о нем никто и не знает».

– А как насчет его хромоты? – спросила я.

– Он действительно хром, – нехотя признал посол, – но этот его изъян совсем незаметен, тем более что он предпочитает сидеть или же стоять на месте, долгие прогулки ему не по душе. Зато как внушительно он смотрится, сидя на боевом скакуне, ваше величество!

В подтверждение этих слов мне тут же представили прекрасный портрет эрцгерцога Карла, величественно восседающего на белоснежном жеребце.

– Даже не знаю… – Я с напускной серьезностью потирала подбородок и качала головой, разглядывая претендента на свою руку. – Мне рассказывали, что голова его необычайно велика и смотрится непропорционально по отношению к торсу и конечностям.

Я от души повеселилась, когда на меня обрушилась целая буря протестов советников, которые незамедлительно уверили меня, что Карл идеально сложен и голова его «не мала и не велика».

– Но я слышала, что у его брата Фердинанда с ногами все в порядке. А у вас есть его портрет? – спросила я, хоть мне и было прекрасно известно, что послы привезли с собой лишь миниатюру, на которой видны только голова и плечи эрцгерцога. – Какой стыд, как же так вышло? – воскликнула я. – Лицо его прекрасно… Но вот бы на ноги посмотреть! Человек, которого я выберу себе в мужья, должен отлично танцевать и быть ловким наездником, а об этих качествах судить можно только по ногам!

В Австрию тут же отправили гонца, который мчался на родину сломя голову, только бы доставить мне как можно скорее портрет эрцгерцога Фердинанда в полный рост.

Когда портрет прибыл, я, взглянув на него, издала тяжкий вздох. Мне не понравились его черные брюки.

– Разве вы не знаете, что черный цвет обманчиво стройнит фигуру?

Сконфуженно улыбнувшись, я попросила послов доставить мне новый портрет молодого красавца, на котором он был бы одет в белое.

– Белый – очень честный цвет, – пояснила я, кокетливо обмахиваясь белым веером из страусовых перьев.

– Ваше желание – закон! – хором ответили фон Хельфенштейн и фон Бройнер, и гонец снова отправился в путь-дорогу.

Смею надеяться, что австрийские придворные художники хорошенько набили карманы в тот период бесконечных ухаживаний.

Долгие летние дни лениво сменяли друг друга. Однажды я прилегла в тени деревьев после изнурительной охоты и энергичных деревенских танцев после пира. Вдруг передо мной появились послы – преклонив колени, они передали мне любовное письмо от эрцгерцога Фердинанда, который по-прежнему, не жалея себя, позировал придворным художникам, дабы представить мне наконец свой портрет в белых штанах. Я лишь бегло просмотрела письмо, раздраженно скомкала его и бросила в траву.

– Я не могу выйти за него, – заявила я и снова легла на спину, надвинув на глаза свою широкополую соломенную шляпу. – У него же худший почерк из всех, что я видела!

Что же касается его старшего брата, эрцгерцога Карла, то рассказы об истинном размере его головы были необычайно противоречивыми, и я категорически отказывалась в таком серьезном вопросе доверять художникам. Разве не обжегся однажды мой отец, выбрав Анну Клевскую в жены лишь потому, что ему пришелся по нраву ее портрет? Да и сестра моя кончила плохо, влюбившись в портрет Филиппа, написанный Тицианом.

– Я поклялась, что не выйду за мужчину, которого никогда не видела вживую, – объявила я. – Ибо не могу верить лживым художникам.

Так что до тех пор, пока эрцгерцог Карл не нанесет мне визит лично, разговора о браке и быть не могло. Я велела послам оставить меня и не беспокоить более, ибо «мнение мое не изменить ни красивым словам, ни еще более красивым портретам. К кандидатуре эрцгерцога я охотно вернусь, но лишь тогда, когда он сам предстанет передо мной».

Многие уже пресытились моим высокомерием, так что мало кто верил, что я хоть когда-нибудь выберу себе мужа. Мои же придворные считали меня безумной капризницей. «Она ведет себя как крестьянин, которому пожаловали баронские владения. Взойдя на трон, она так возгордилась, что полагает, будто с ней никому не сравниться», – жаловались они. Но я лишь смеялась в ответ, слыша подобные замечания, и заявляла во всеуслышание, что скорее стану монахиней, чем чьей-то женой. Я демонстрировала перстень, что мне вручили на коронации, крича: «Смотрите, я ведь уже замужем – за своим государством!» Не раз я слышала тем безумным летом, как, тяжело вздыхая, Сесил жаловался: «Поклонники приезжают целыми толпами, да только и знают, что грызутся между собой. Скорей бы уж ее величество остановила свой выбор на ком-нибудь, и тогда все остальные наконец разъедутся по домам».

Гонцы везли мне уйму роскошных подарков от герцогов Савойи, Немура, Саксонии, Гольштейна, Богемии и Баварии, а послы с гордостью носили миниатюрные портреты своих повелителей на груди. Они становились в ряд и вытягивались передо мной по стойке «смирно», выставляя напоказ своих господ, думая, очевидно, что мне доставляет удовольствие разгуливать по этой импровизированной картинной галерее в дождливый день и выслушивать их ответы на интересующие меня вопросы. Один даже ударился в слезы, когда я назвала его господина женоподобным и сказала, что он мне не подходит, потому как «мне нужен величественный, сильный, красивый и отважный мужчина и я не желаю тратить свое драгоценное время на хорошеньких и изнеженных мальчиков». Как же я веселилась в душе, когда послы начинали часто моргать, ерзать и отводить взгляд, понимая, что я догадалась о противоестественных склонностях их повелителей.

Прибыл ко мне и шотландский граф Аррана, Джейми Гамильтон, привлекательный рыжеволосый протестантский претендент на шотландский трон. Его внесли в мои покои завернутым в ковер, словно Клеопатру во время ее первой, судьбоносной встречи с Юлием Цезарем. Когда ковер развернули передо мной, граф вскочил на ноги и сплясал зажигательную жигу под аккомпанемент волынщиков, которые приехали вместе с ним, переодевшись торговцами. Подол его килта вздымался в буйном танце, открывая моему взору его стройные, мускулистые и весьма волосатые ноги. Затем он весь вечер говорил мне нежные слова любви, признавался в пылких своих чувствах, хоть мне и сложно было понять, что он говорит, из-за необычного шотландского акцента. Его медоточивым речам не было конца и края, так что я снова и снова просила его станцевать. В конце концов он рухнул рядом со мной без сил, и я увидела, что на его серебряных туфлях проступила кровь, так что музыкантам пришлось забрать его в опочивальню, дабы перебинтовать его пострадавшие пальцы. И тем не менее Сесил одобрил эту партию, мудро заметив, что, если я выйду за этого человека, во вновь объединившихся Англии и Шотландии наконец воцарится мир и Франция, которая всеми правдами и неправдами пыталась добиться власти над этой дикой варварской державой с помощью ее католической королевы Марии Стюарт и ее матери-регентши Марии де Гиз, перестала бы использовать Шотландию в противостоянии с нами и выделять средства на новые набеги шотландских воителей на наши земли.

Мои английские поклонники также не давали мне покоя, желая удостоиться моего внимания и благосклонности. Старый добрый Арундел, заказавший себе новый великолепный гардероб, который намного лучше смотрелся бы на ком-то помоложе и попривлекательнее, пытался с помощью элегантных серебристых нарядов скрыть свою подагрическую хромоту и говорил всем и каждому, что полюбил меня за бесстрашие, с каким я прошла через все испытания, на которые меня обрекла моя безумная сестра. Милый, скромный, застенчивый Трусбери по-прежнему пытался добиться моего расположения и все так же запинался на каждом слове. А обходительный сэр Уильям Пикеринг хоть и понимал, что едва ли добьется желаемого, ибо слышал не раз, что я собираюсь остаться девицей до конца своих дней, все же продолжал ухаживать за мной – исключительно ради того, чтобы наслаждаться моей компанией и портить кровь Арунделу.

Посол Пруссии прислал мне еще несколько соколов, зная, как сильно я люблю охоту. Его птиц я часто брала с собою в лес – уж очень хорошо они были обучены. А еще он прислал чудную миниатюру, на которой был изображен герцог с соколом на запястье; портрет этот легко можно было вставить в брошь или кулон, а потому он слезно молил меня брать его с собой всякий раз, как я отправлюсь на охоту, чтобы мы были «духовно» соединены. По словам герцога, он молился, чтобы настал тот день, когда мы сможем поохотиться вместе как муж и жена.

Роберт рвал и метал от злости, я никогда еще не видела, чтобы кто-то так сильно терзался ревностью. Готова поклясться, что когда я касалась его, то чувствовала, как кровь закипает в его жилах, а жар, исходивший от его тела, опалял мне пальцы. Я уже забыла, как он улыбается, теперь он бросал на меня лишь сердитые взгляды, а его беспокойные темные глаза, словно угли, прожигали мою кожу. «Все, кто советует королеве выбрать себе в мужья чужестранца, – либо изменники, либо попросту желают зла ее величеству!» – рычал он, вскакивая из-за стола, и глаза его метали молнии в каждого, кто осмеливался ему возразить. А его ватага головорезов в ливреях, эти славные рыцари плаща и кинжала, частенько скрещивали мечи со свитами наших иностранных гостей. Он даже пытался подкупить моих чужестранных ухажеров на деньги, которые брал у лондонских ростовщиков под огромные проценты, убеждал их отступиться, бежать с поля боя, заверяя, что «знает королеву лучше всех, будучи знаком с нею с восьми лет, и что с тех самых пор она твердит лишь одно: “Я никогда не выйду замуж, останусь до конца своих дней девицей”».

Я напомнила ему, что, говоря о смерти своего суверена, он совершает государственную измену, а потому лишила его своего общества на целую неделю. В это время я приглашала по утрам к себе в опочивальню то мило краснеющего Трусбери, то не по годам щеголеватого Пикеринга, удостаивая их великой чести – подать мне рубашку. Пока я пряталась, обнаженная, за ширмой, Роберт, которому я прежде всегда доверяла исполнить эту особо интимную обязанность, метался у дверей моих покоев и едва сдерживался, чтобы не ворваться в мою опочивальню и не порубить соперников мечом на куски. Иногда я даже намеренно загодя отсылала его. «Покиньте двор, вы становитесь невыносимым, – говорила я ему, – видеть вас рядом с собой не желаю». И он уезжал куда-то вместе со своей свитой, и меня совершенно не заботило, куда он направлял свои стопы – да хоть в преисподнюю к самому дьяволу!

Чтобы еще более запутать своих английских и чужестранных поклонников, иногда я, напротив, щедро одаривала вниманием человека, которого с детства привыкла называть «милый Робин». Частенько во время театральных представлений или концертов я делала вид, будто совсем теряю голову от любви, протягивала руку и поигрывала черными кудрями Роберта, щекоча легонько его шею. А когда озадаченные послы, беспокоясь о моей чести и непорочности, осторожно намекали мне на чрезмерную близость с лордом Робертом, я отвечала: «Природа наделила его столькими достоинствами, что если бы я решилась выйти замуж, то предпочла бы его всем принцам мира». Иногда я соблазняла их иного рода фантазиями, говоря, что «я и вправду не ангел, не спорю, у меня есть чувства к лорду Роберту, и мне по душе его неоспоримые достоинства». А чтобы еще больше напустить туману, я добавляла: «Он мне как брат, он – мой лучший друг. И отношусь я к нему именно так, с уважением и любовью, чего он и заслуживает». Часто я возмущалась и отвечала на претензии следующим образом: «Я порчу свою репутацию, уделяя столько внимания лорду Роберту. Обо мне и в Англии, и в других державах и так уже говорят, что я веду себя непристойно». Скорбно вздыхая и покачивая головой, я опускала глаза и продолжала уже более спокойным тоном: «И это неудивительно! Мы молоды, оттого о нас и судачат… Но ведь каждый миг моей жизни проходит под пристальными взорами моих придворных, следящих за каждым моим шагом, и я действительно не понимаю, откуда появляются такие ужасные слухи».

Подобные слова раздражали Роберта сверх всякой меры, он все время дулся на меня и частенько, ворвавшись в мои покои, обвинял меня в том, что я просто использую его как орудие для достижения цели и играю с ним, как с игрушкой. Более всего его возмущало то, что я называла его при всех своим братом. Но я лишь смеялась в ответ и, в зависимости от настроения, либо заключала его в объятия, и мы оба тонули в океане безудержной страсти, либо же швыряла в него тем, что под руку попадалось, и приказывала убираться из моей опочивальни, запрещая появляться при дворе в ближайшие несколько дней.

Мне нравилось быть недостижимым идеалом для стольких мужчин, нравилось поощрять их ухаживания, затем низвергать их на самое дно, от чего их бросало то в жар, то в холод. Я упивалась властью, сосредоточенной в моих руках, мне нравилось помыкать ими, отказывать им, разжигать в них страсть и вожделение, и не важно, чего им хотелось больше – меня или же моей короны. Более всего от смены моего настроения доставалось именно Роберту – он то держал в объятиях саму Афродиту, то уворачивался от стрел девственной Артемиды.

Никто не понимал, отчего мне так нравится проводить время в обществе Роберта. Временами я и сама себя не понимала. Возможно, он один не принадлежал мне в полной мере и только с ним я не чувствовала себя холодной богиней, возведенной на высокий пьедестал из слоновой кости. Мы дружили с детства, даже тогда, когда меня считали нечестивым бастардом, не имеющим никаких прав на престол; мы были близки еще в те времена, когда никто даже представить не мог, как высоко я поднимусь. Нас всегда объединяли легкие, товарищеские отношения, которые, правда, изредка едва удерживались на грани таковых. Мне было легко в его компании, с ним я могла, отпустив свою свиту, просто быть собой, с ним я могла, не боясь обжечься, поддаться страсти, взрывавшейся внутри меня, как фейерверк. С ним я забывала о ждущих меня узах священного брака и бесконечных матримониальных планах. По правде говоря, будь Роберт свободен, возможно, он не был бы столь привлекательным в моих глазах; у меня просто была над ним какая-то особая власть. Я, Елизавета, женщина, а не Роберт, мужчина, была главной в наших отношениях, и именно такими я и хотела их видеть.

Роберт был богат на выдумки и обожал всяческие представления, а потому каждый день придумывал нечто новое и восхитительное для всего двора. Однажды вечером он велел приготовить для меня из марципанов целый зверинец, в котором были всевозможные животные, от домашней живности до самых экзотических зверей. Кондитеры изготовили львов, тигров, петухов, овец, верблюдов, лебедей, страусов, змей, кроликов, слонов, барашков и даже коров с набухшим розовым выменем; были в этом чудном зверинце и разъяренные быки, бабочки, свиньи, попугаи, ящерицы, леопарды, черепахи, горные козлы, домашние козочки, курочки, жеребцы и кобылы, обезьяны, лягушки, жирафы, ослы, утки и гуси, акулы, дельфины, целые стайки переливающихся всеми цветами радуги рыбок, ястребы и соколы, медведи, грациозные верные лебеди, дикобразы, ехидны, вепри, зебры и моржи. В нем нашлось место даже сказочным василискам, ужасным мантрикорам, жуткому кошмару моряков – кракену, морским змеям и русалкам, скрашивающим долгие плавания без женского общества, роскошным золотым фениксам, восстающим из пепла, свирепым драконам с блестящей чешуей и величественным белоснежным единорогам в цветочных венках, рядом с которыми стояли прекрасные длинноволосые девы. Каждая фигурка была выполнена столь искусно, что можно было рассмотреть даже самую мелкую ее деталь, а подавали нам их слуги в костюмах животных. Сам Роберт красовался в пурпурно-золотом дублете, его стройные сильные ноги были обтянуты штанами, а обут он был в начищенные до блеска высокие черные кожаные сапоги. Он лихо танцевал, совершая высокие прыжки и грациозные пируэты, и щелкал хлыстом, при каждом ударе которого мои придворные, нарядившиеся дикими, в том числе и заморскими зверями, рычали и демонстрировали фальшивые когти.

В другой раз он велел всем дамам надеть костюмы деревьев, покрытых зеленью и спелыми вишнями, и джентльмены, проходя мимо этих прелестниц, должны были собирать алые ягоды и складывать их в позолоченные соломенные корзинки, закрепленные у них на рукавах. Помню и еще один чудный маскарад, показавшийся мне очень символичным в те дни бесконечных ухаживаний чужеземных послов. Я тогда подкрасила веки золотой краской, надела роскошное сверкающее платье с красными, оранжевыми и золотыми вставками, а волосы с помощью тонкой проволочки уложила в высокую прическу так, что она стала похожа на свечу. Мои придворные танцевали вокруг меня в костюмах мотыльков, и те, кто подходил слишком близко, падали замертво, якобы опалив свои хрупкие крылышки. На следующий пир он распорядился подать одни только блюда, изготовленные из сахара. Помню, наши шведские гости были совершенно очарованы тем вечером, а потому на следующем торжестве решили, что подобное угощение подают на каждой нашей трапезе, и чуть не сломали зубы о фарфоровые тарелки.

Однажды мой милый Робин, словно алхимик, превращающий свинец в золото, помог мне обратить отвратительный скандал в приятное утреннее времяпрепровождение. Я всегда просыпалась довольно долго, мне нравилось нежиться в постели без бесчисленных шпилек в волосах и боли в пояснице от тугого корсета и тяжести вороха юбок; я читала по утрам любимые книги и государственные бумаги, гуляла в своем личном саду и наслаждалась завтраком, а лишь потом одевалась и бралась за дела. Но я не всегда была так осмотрительна, как следовало бы, и однажды, когда рано утром я сидела у окна, розовый халат сполз с моих плеч, открыв грудь. Я же оперлась локтями на подоконник, подставляя лицо теплым солнечным лучам, вдыхая аромат роз и слушая пение птиц, и не заметила, что вид у меня не совсем пристойный. Но зато это заметил извозчик – проезжая мимо, он восхищенно присвистнул, воочию убедившись, что королева – тоже женщина. Я добродушно рассмеялась, поправила одежду и бросила ему монету. Но довольно быстро об этой истории пошли слухи – наверняка мой обожатель не удержался и поведал о случившемся в какой-нибудь пивной.

Послы пришли в ужас, советники в отчаянье заламывали руки, боясь, что поклонники узнают о моем фривольном поведении и разбегутся. Злые языки и так уже сплетничали, что по утрам рядом со мной всегда находится лорд Роберт и каждый раз я удостаиваю его величайшей чести – подавать мне исподнее, благочестиво прячась за ширмой. И тогда Роберт предложил устроить общий завтрак в моих покоях для всех моих ухажеров и чужестранных гостей, на который они должны будут явиться в ночных рубашках. В одних сорочках и домашних туфлях, мы наспех пригладили растрепанные волосы и уселись на большие подушки, разложенные на полу моей опочивальни. Нам подали традиционный английский завтрак, и мы провели утро за душевной беседой, наслаждаясь ароматом цветов и пением птиц, доносившимся из раскрытых настежь окон. Мы отлично провели время, а послы поспешили заверить своих государей в том, что все эти распутные байки обо мне – всего лишь глупые сплетни, основанные на мастерски перекрученных фактах.

Закончилась эта история потрясающим пиром в самом величественном дворце моего отца – Нонсаче, который взял у Короны внаем наш стареющий, но неунывающий граф Арундел. Торжество продолжалось до трех часов ночи, был устроен великолепный маскарад, на котором я появилась в серебряной маске и полупрозрачной, черной как ночь, мантии, расшитой серебряными звездами. На этом празднестве я позволила нашему гостеприимному седобородому хозяину увести меня в уставленный благоухающими цветами полутемный будуар, где подарила ему поцелуй – только один, просто чтобы не угасла его надежда и он не пожалел о том, что продал часть своих владений, чтобы устроить этот чудный вечер. Утром, когда я уже собралась уезжать, он преподнес мне изысканный серебряный поднос, украшавший накануне праздничный стол, и чудесную стеклянную витрину для него.

Эта идиллия завершилась в августе, когда мы вернулись в Виндзорский дворец, где я и провела последние знойные деньки, выезжая на охоту в Большой парк вместе с Робертом. Неутомимые ирландские гунтеры, которых он подбирал для меня, не знали устали. Заливаясь смехом, я всякий раз спешивалась с румянцем на щеках и мокрой от пота спиной. А еще он подарил мне лиру, инкрустированную изумрудами, и с тех пор мы частенько выносили ее на пиры и танцевали под нее, несмотря на недовольство придворных, осуждающе качавших головами и крививших губы при виде того, как Роберт тесно прижимает меня к себе в танце, поднимает в воздух, ласкает меня и даже украдкой целует. В конце концов мы стали брать лодку и плавать по освещаемой лунным светом реке, и я пела ему, аккомпанируя себе на лире. Вскоре Сесил явился в мои покои мрачнее тучи и заявил, что я прослыла «дикой и сумасбродной кокеткой, которая не в силах совладать с собственными желаниями», и слухи о том, что я ношу под сердцем ребенка Роберта, уже разнеслись по всему Лондону и окрестностям, а совсем скоро о моей несдержанности проведают даже за морем. В ответ я лишь дерзко расхохоталась и велела служанкам затягивать мои корсеты еще туже, чтобы все видели мой плоский живот и тонкую талию, а плясать стала еще живее, подпрыгивая в танце даже выше обычного, когда мы с довольным подобными сплетнями Робертом сливались в вольте. Теперь я отвечала на его ласки и поцелуи с не меньшим рвением – я преисполнилась решимости доказать всем, что никому не удастся лишить меня последней радости. И чем громче роптали мои придворные, тем больше новых поводов для сплетен я им давала. Непокорная королева все сильнее разжигала безумный скандал! Я была молода и свободна, и мне хотелось чувствовать себя живой, как никогда прежде!