Мухаммед Итани (род. в 1926 г.) — известный ливанский новеллист, представитель демократического направления в литературе. По мнению наиболее авторитетных арабских критиков. Итани–писатель сформировался под влиянием Максима Горького и классика ливанской литературы XX века Маруна Аббуда. Перу М. Итани принадлежит несколько сборников новелл, среди которых наибольшей популярностью на родине писателя пользуются сборники «То, что не умирает» — «Ашья ля тамуд» (© Дар аль–Фараби. Бейрут, 1973) и «Граждане неизвестного подданства» — «Муватынун мин джинсийя кальд ад–дарс» (© Дар аль–Фараби, Бейрут, 1975), откуда и взяты публикуемые ниже рассказы.

 

Решето на улице

Жители нашего квартала сначала подумали, что огромное войско на лошадях, автомобилях, каких–то страшных черных машинах атакует квартал. Пыль, пыль до самого неба. Вокруг все чихают. У всех намокли носовые платки, а у моего деда–великана стали влажными даже края панталон. Панталоны его так велики, что их можно принять за палатку, когда они сушатся на веревке, протянутой от гранатового дерева вблизи дома в начале сада до финиковой пальмы стражника Абу Ахмеда аз–Зубейлура. Жена дяди, Дарья, не выдержала и стала ругаться. Мой дядя Ат–Танбарджи, чихая и фыркая, как мотоцикл, принялся ее урезонивать, приговаривая:

— Не пойму, что это такое творится.

И так они вместе чихали и кашляли, а пыль все клубилась. Неужели кому–то вздумалось играть в футбол на улицах, покрытых слоем пыли, измельченной за многие десятки лет сотнями тысяч ног?

После обеда все жители квартала собрались и стали советоваться, как быть. Но поскольку в большинстве своем это были старики, подслеповатые или почти слепые, им пришлось обратиться к стражнику Абу Ахмеду аль–Хубейлуру, который, хотя и был одноглазым но видел лучше иного зрячего, да еще в очках, и попросили его выяснить, что да как. И Барбило (так прозвали Абу Ахмеда) пошел узнавать, что же все–таки случилось.

Чихают тысячу раз… двадцать тысяч, а может, и целых полмиллиона, кашляют. И не только, издают еще и другие, совершенно неприличные звуки.

Я взял напрокат велосипед за полкырша в час (в середине тридцатых годов все мое имущество состояло из одного кырша и щипцов для хватания за уши). Этими щипцами очень любил пользоваться мой отец. А поскольку он, как и большинство жителей, был слаб глазами, то однажды подрался в трамвае с господином в шляпе, которая была величиной с противень для куббы . Подрался из–за красивой женщины, которую по ошибке принял за свою сестру Амину, теперь уже покойницу, мою тетю, на которую та женщина походила только ростом.

«Ты что здесь делаешь, негодница?» — вскричал отец и потянулся рукой к уху женщины. Тут муж женщины накинулся на отца. Бокс по правилам у нас в квартале Рас Бейрут непопулярен, проку от него никакого. Поэтому, помянув аллаха и его пророка, отец вознамерился лягнуть противника в пах, но случайно попал в кондуктора, а противник, несмотря на тучность, мотыльком выпорхнул из трамвая вместе со своей высокой, пышной женой. Отец этого не заметил, и следующий удар пришелся по подбородку священника. Кончилось это тем, что отец заплатил штраф в размере свыше шестидесяти лир «за избиение священника при исполнении служебных обязанностей».

Но не об этом наш рассказ. Наш рассказ — об этой проклятой пыли. Откуда она взялась?

Я мчался на велосипеде к берегу моря, которое находилось на расстоянии получаса езды от пыльного вулкана. Говоря по правде, только я и мой дед Абу Халиль знали, в чем дело. Я сел на утес и стал смеяться. Подъехал дед верхом на ишаке, подгоняя его шомполом. Дед привязал ишака к пню смоковницы. Ишак разлегся и стал тереться о пень сырой мягкой кожей. Дед сел рядом со мной, и мы стали ловить белую саргосскую рыбу, очень вкусную. Дед взглянул на квартал, окутанный огромным облаком пыли, и сказал грустно и в то же время насмешливо:

— Вот неудача! Прямо проклятье! Они, видите ли, задыхаются от пыли! А окажись они хоть разок на нашем месте, что было бы? Смотри–ка, смотри, идут, нечестивцы!

Тысячи жителей квартала шли к берегу, спасаясь от пыли, от удушья.

— Видишь, — сказал дед со смехом, — вон Тарман аль–Хайми. — Так звали одного из важных жителей квартала. Его отец ругал каждого, кто проезжал по пыльным переулкам на осле. — Эй, вы! Как вам не стыдно! Все люди побежали умирать к склепам, тутовым деревьям, под кактусы. А вы что делаете? Аллах вас накажет!

И он принялся возносить молитву о ниспослании дождя.

…А случилось вот что. Дед сказал:

— Теперь все от тебя зависит. Никому ничего не говори, не то не разрешу тебе кататься на осле и не дам ни одного кырша, так что ни с девчонками ни полюбезничаешь, ни волшебный ящик не увидишь.

— Ну, что ты, дедушка! Отец давно вдолбил мне, что я должен молчать и молиться, так как язык словно конь: ты его бережешь — он тебя бережет, ты изменил ему — он изменит тебе. Так сказал Антара аль–Джафлин.

В то утро…

В то утро я пришел к дедушке весь в слезах:

— Что с тобой, мой милый? Успокойся! — Дед сидел спокойно на своей деревянной табуретке под большим черным рожковым деревом.

— Что случилось? Опять котенка убил?

— Нет!

— А в чем же дело? Укусил кого–нибудь?

— Нет!

— Богохульствовал?

— Нет!

— Помочился в кастрюлю нашей соседки Айши?

— Нет!

Дедушка засмеялся:

— Я знаю, сорванец, что ты сделал! Тебе мать дала пять кыршей, чтобы ты купил два с половиной килограмма мяса к фасоли. Вечером она сказала: завтра будет фасоль. А ты за пять кыршей взял напрокат велосипед и задавался перед Фатимой, дочкой Абу Ахмеда аль–Зубейлура. Рано ты начал перед девчонками выхваляться, поостерегись!

— Совсем не то, дедушка!

— А где же тогда пять кыршей?

— Я их потерял.

— Где потерял?

— На улице.

— На какой улице?

— Хандак Дибо.

— За мечетью?

— За мечетью.

Дед внимательно посмотрел на меня. Ему было под семьдесят, но он выглядел настоящим богатырем, прямой, как мачта для флага. Он был крестьянином из Бейт Даука. Однажды в суде он свидетельствовал против своего старшего сына за то, что тот ударил носильщика. Дед всегда мог разобраться, . когда я говорю правду, а когда вру. На этот раз он сказал:

— Иди–ка в подвал, возьми решето, а из кухни принеси сито. Если тебя спросят зачем, сделай вид, что не слышишь.

Мы сели и принялись за дело. Дед просеивал пыль на одном конце улицы Дандак Дибо, а я на другом, неподалеку от дома судьи. Давай, Абу Халиль, трудись! А ну, Шабан Абу аль–Худуд, не ленись! Работая, мы то смеялись, то чихали.

— Ты хорошо помнишь, что именно здесь потерял деньги?

— Конечно, дедушка!

— Допустим! Но где же они?

— Не знаю, клянусь аллахом!

— Ну–ка, подумай хорошенько. Человеку свойственно забывать. Все колени из–за тебя ободрал. Mы трижды просеяли всю улицу. Смотри, какая пыль! Того и гляди, все задохнутся, Может, ты проглотил эти деньги?

— Не глотал я их. Такого со мной не бывало.

В конце концов дед растерянно проворчал:

— Если кто на волах поедет, вместе с волами немудрено в такой пыли утонуть. Но ведь поедут. Непременно поедут, у людей нет достоинства.

Мы с дедом решили еще раз просеять остаток улицы, когда волнение в квартале уляжется. Дед раздобыл у рыбака Хадар аль–Ода две маски для себя и для меня и сказал:

— Сходи–ка в ту вон мечеть на углу, помолись за удачу!..

Моя мать между тем уже сварила фасоль и ждала, когда я принесу мясо.

Мощные наряды полиции и войска, прибывшие в квартал, чтобы разобраться, в чем дело, отступили, чихая под звуки военных маршей.

А мы продолжали и днем и ночью просеивать квартал. Большинство жителей Рас Бейрута не выдержали — сбежали на дачи или на побережье, за ними последовали продавцы сладостей, зелени и воздушных шариков. И все они проклинали тот час, когда пыль скрыла от них весь мир.

Решето и сито были для них вроде джинна — их не видел никто, кроме тех, кто, как мой дед, смотрел на мир добрым взглядом.

Без преувеличения можно сказать, что только скала Ар–Роша не была пропущена через решето и сито, да и то потому, что на ней не было не только пыли, но даже травы и птичьего помета.

И сегодня, если вы окажетесь в Рас Бейруте и пройдете по тем улицам, где еще осталось немного пыли, смоковниц, кактусов, хны, вы непременно увидите двух или трех моих дядей с решетами и ситами в современных противогазах.

«Люди Рас Бейрута не умрут, а если и умрут, то не исчезнут». Это изречение, высеченное рукой мясника Мустафы Абу Шахита, до сих пор сохранилось на двери одного из домов нашего квартала.

А вчера мой дядя Ибрагим сказал:

— Этот непоседливый, вертлявый Шабан потерял пять кыршей в Триполи или Сайде. Давайте поедем туда и просеем оба этих города. Только надо учредить там что–то вроде бюро паломников на тот случай, если мы приедем в Триполи ни с чем.

Этот вопрос до сих пор обсуждается во всех уголках дома моего дедушки.

 

И песня зазвучала во всю силу

В то весеннее утро мы сидели на школьной циновке под цветущим абрикосовым деревом, росшим у высокой стены. Солнце ярко светило, на земле лежали тени деревьев, и от этого на сердце становилось немного веселее. Наш учитель был не только хорошим преподавателем, но и прекрасным воспитателем, поэтому он без всякой опаски вывел нас из школы на берег голубого моря, окаймленный высокими утесами и инжирными деревьями Мы старались не ссориться с учителем, потому что он не был жестоким, не делал подлостей, наоборот, терпеливо сносил наши проделки и жалел нас. Когда мы приносили в класс ящерицу и пускали ее под ноги малышам, учитель принимался отечески увещеватъ нас, словно мы были не учениками, а по меньшей мере эмирами или старостами квартала. Абдель Лятыф, так звали учителя, разговаривал с нами ровным, спокойным голосом, казалось, рождавшимся под его округлыми щеками и выходившим наружу из розовых губ, почти никогда не расстававшихся со свистком.

Учитель всегда ходил в одном и том же темно–синем костюме, и этот костюм как бы стал его неотъемлемой частью.

Итак, в то утро все три класса расположились, как это обычно бывало весной, возле тюрьмы Аль–Кальа, но почему–то на новом месте — под абрикосовым деревом. Нас окружали зеленые холмы с волнующейся под легким утренним ветерком созревавшей пшеницей. На готовы нам сыпались с деревьев, росших до самого побережья, белые, красные и желтые лепестки цветов. Из садов доносился аромат апельсинов.

Выходя за пределы школы в Рас Бейрут, ученики обычно располагались на большой циновке, но делились не по классам, а просто на три смешанные группы. У старших учеников были кувшин и бак, у средних — молитвенный коврик, у младших — ягненок директора, точнее, ягненок директорской жены. Этот ягненок бывал особенно добродушным, когда ему нравилась еда и когда ему хорошо чесали спину.

Мы то разбегались, то снова собирались вместе, пели песни, по свистку повторяли молитвы. По свистку же прекращали потасовки.

Мне было в то время не то восемь, не то девять лет, я учился в старшей группе. Учитель отдал в мое распоряжение кувшин и бак и велел мне поить младших. Меня звали Шабан, но малышня, окружавшая меня, дружно называли меня «Сабан». И вот в это самое утро после того, как я напоил малышей и вознес благодарственную молитву аллаху за то, что не разбил кувшин, нас собрал учитель, подождал, пока утихнет шум, и сказал своим обычным спокойным голосом нам, которые жадно смотрели ему в рот:

— Сегодня, дети мои, мы начнем чтение святого Корана, а потом будем петь патриотические песни. Но прежде я хочу кое–что вам разъяснить. Слушайте внимательно.

Полсотни детей, самому младшему из которых было пять лет, а самому старшему — десять, расположившись на циновке, притихли и внимали учителю.

А учитель, надув щеки, дал короткий, требовательный, переливчатый свисток и повторил:

— Прошу вас слушать внимательно! — Потом сделал паузу и продолжал: — Прислушайтесь, дети мои, к деревьям — они поют! Птицы на деревьях тоже поют. Шумит море вдоль Шавранского побережья и возле скал Ар–Роша. Оно поет свою песню, радостную и торжественную. А слышите вы, как шумит ветер, играя листьями пальмы в саду? Вся природа поет.

Вдруг из средней группы донесся звук, похожий на лай: какой–то озорник дул в травинку, зажатую между пальцами. Учитель сердито бросил ему:

— Негодник! — И продолжал: — Итак, дети, вся природа поет в это великолепное утро, поет песни и гимны! И вы тоже должны петь. — Голос его зазвучал громче, звонче. — Вы не в школе и можете не бояться, что задрожат стены или придут жаловаться соседи.

Он помолчал, чтобы справиться с охватившим его волнением, и произнес:

— Это я и хотел сказать вам, прежде чем начать урок пения. Ведь бывает, что вы поете чересчур медленно, вяло, навеваете своим пением дремоту не только друг на друга, но даже на ягненка госпожи Самиры.

Он посмотрел на нас из–под темных очков и сказал таким тоном, словно звал в бой:

— Смелее! Вы же молодые! Вы должны петь, как настоящие мужчины! Чтобы голос ваш был слышен на краю света!

Вот это да! Это было сверх наших ожиданий! Ведь в школе учитель все время сдерживал нас. Зато в переулках нашего квартала мы отводили душу: каркали по–вороньи, ревели по–ослиному. Нам нравилось смотреть, как дерутся женщины в Рас Бейрут, особенно возле колодцев Бир аль–Кади и Бир аль–Ханра. Но интереснее всего было слушать, как они при этом ругаются, как поносят предков и проклинают потомков. Неописуемое было зрелище, когда женщина превращалась в один широко открытый изрыгающий потоки брани рот.

Деревья, росшие рядом, стояли так близко друг к другу, что казалось, они обнимаются. Их ветви, думал я, переплетаются для того, чтобы цвести и плодоносить по весне, а зимой — вместе сопротивляться зимним бурям.

На нас волнами накатывали весенние бодрящие запахи. Малыши сидели спокойно, внимая не совсем приятным для них речам учителя. Иногда они вдруг сердито толкали друг друга. Но потом снова успокаивались.

— А сейчас давайте от всего сердца выразим в песне свою любовь к родине.

Учитель жестом указал на стену, протянувшуюся с юга на север на десятки метров, высотой с пятиэтажный дом. И хотя часть ее была скрыта абрикосовыми и апельсиновыми деревьями, вид у нее все равно был неприступный и грозный для любого нападения.

— Взгляните, дети мои, на эту стену. За ней сейчас томятся десятки ваших братьев, героев–сирийцев, которые попали в плен, героически сражаясь против французов в Мазре, Гуте и Алявине . Там — Хасан аль–Харат, шейх Мухаммед аль–Асимар и другие. За этой стеной закованные в кандалы страдают в тесных камерах героические сыны Сирии. На них направлены штыки сенегальцев. Герои Сирии — настоящие мужчины, как ваши отцы и дяди, которые борются в этом квартале против французов. Давайте громко споем в их честь песню «Защитники Даяра» и так выразим им нашу любовь и поддержку.

То, что сказал учитель, не, было для нас новостью, мы не раз слышали об этом от родных. И наши маленькие сердца наполнялись отвагой, легендами и мечтами.

Абдель Лятыф стал вдохновенно отбивать такт широкой линейкой. Его лицо покраснело от волнения. Не часто приходилось нам видеть его в таком возбужденном состоянии. Казалось, что вот сейчас он подойдет к стене и будет бить ее кулаками, пока не разрушит.

Мы раскрыли пошире рты и запели что было силы, как пели сирийцы, которые шли к Мислюну или наступали на войска Вейгана и Сарая.

И понеслась над садами песня грозно и мужественно, как пулеметные выстрелы, заставляя трепетать наши сердца, наполняя их героическими мечтами. Это была даже не песня, а музыкальные ритмы, шедшие из самой глубины сердец, из глубины душ не детей, а мужчин, решительно идущих в бой. Наверно, все красивые девушки в этот момент побросали свои дела, и, затаив дыхание, слушали мелодичные звуки песни. Вот замелькали между цветами на балконах их лица.

И вдруг, когда песня достигла своей кульминации, мы услышали (или нам показалось) тяжелые, глухие удары о стену. Затем что–то зашумело в листве апельсинового дерева, словно среди ветвей заметалась огромная птица. Мы все подняли головы вверх и увидели на апельсиновом дереве человека — он, видно, спрыгнул со стены. Лицо его с черными усами было изможденным и бледным. Глядя на нас горящими глазами, он с ловкостью белки стал спускаться на землю.

Мы не сводили с него глаз. Учитель вначале растерялся, но затем овладел собой и спокойно ждал, когда человек слезет с дерева. Это был высокий кареглазый мужчина с мужественным, энергичным лицом. Он улыбнулся нам и быстро спрятался в гущу лимонных деревьев.

Мы не могли прийти в себя от изумления. Учитель подозвал меня и сказал вполголоса:

— Ты, Шабан, хорошо знаешь здесь все закоулки. Проводи этого человека до парка Санаи. Смотри только, иди тихими улицами. Ни с кем не заговаривай и никому не отвечай.

Я заметил какое–то особое выражение во взгляде учителя, у губ его пролегла упрямая складка.

— Это первое поручение родины тебе, Шабан! Смотри не оплошай! Иди!

Я понимал, что у учителя нет другого, выхода. Он не мог сам проводить человека, бежавшего из тюрьмы, ибо был хорошо известен в нашем квартале.

Итак, я отправился в путь.

Я шел растерянный и встревоженный. Мне было страшно. Но стоило вспомнить тайную тропу, по которой шли революционеры, тропу с переплетенными колючими стеблями кактусов по обеим сторонам, тутовыми деревьями с их белыми сучьями и блестящими зелеными кронами, и страх прошел.

…Как прелестное личико маленькой соседки, как важная тайна, как светлый ручеек с разноцветными рыбками остался этот путь в моей памяти, в моем сердце, путь революционеров, бежавших из неволи. Он начинался возле тюрьмы Кальа и пролегал по узким тропинкам, крестьянским садам, где не могли бы пройти ни сенегальцы, ни французы, ни даже многие жители нашего квартала. До сих пор вспоминаю я этот путь с его деревьями, лавчонками, хижинами и садами…

Мужчина в своей тюремной одежде, брюках и рубашке цвета хаки шел следом за мной. Нам нужно было пересечь шоссе — в самом начале, а потом начинались переулки и сады. Убедившись, что путь свободен, я сделал знак мужчине, он перешел шоссе, и мы пошли вдоль зарослей кактусов.

— Мы слышали в тюрьме, как вы пели. Сильные у вас голоса!

Я чувствовал, как растет во мне смелость. Меня словно подхватила мощная волна и понесла на восток.

— Мы знаем много песен, — с гордостью заявил я.

— Это хорошо, что вы знаете много песен, — ответил мужчина, потом сказал: — Как прекрасна свобода, — и, помолчав, добавил: — Но еще прекрасней борьба за свободу!

Я не совсем понимал, о какой борьбе он говорит, хотя мы знали о сирийских революционерах, боровшихся против французов. В нашем квартале часто скрывались бежавшие из тюрьмы Кальа, потом они уходили к парку Санаи. Там их ждали рабочие из Хаурана, уводили к себе, а затем переправляли в Рашию. В Рашии они пересекали границу и возвращались на родину.

— Вы живете у моря, наверно, рыбу ловите, — обратился ко мне мой спутник.

Ловить рыбу было моим любимым занятием, и я принялся рассказывать о различных способах рыбной ловли и о том, какие случались со мной приключения.

— Французы запрещают нам ловить рыбу возле своего пляжа, а там как раз водится самая большая рыба, — пожаловался я.

В это время мы подошли к старому рожковому дереву, росшему на скрещении прямо в канаве с мутной водой. Мужчина взял меня за руку и сказал, с трудом преодолевая волнение:

— Французы нас боятся, поэтому не только запрещают нам ловить рыбу, они охотно запретили бы нам жить. Но мы изгоним их с нашей земли. Вы нам поможете в этом! — Эти слова, казалось, были обращены к людям нашего квартала, ко всем его деревьям и птицам.

Мы шли сейчас рядом. Изредка я обгонял его, чтобы указать дорогу. А то вдруг бежал на обочину дороги, чтобы поймать бабочку, но тут же спохватывался, вспомнив, что выполняю важное задание. Временами я с опаской смотрел на шоссе, видневшееся сквозь деревья, и тогда мне казалось, что французы видят меня. Сердце начинало испуганно колотиться, появлялась мысль — бежать, но я тут же спрашивал себя: если я убегу, то что я скажу себе, когда на обложке своей тетради увижу лица героев Мислюна — Юсефа аль–Узма, Ахмеда Марйюда, когда зайдет разговор о героях Сирии, что скажу отцу и соседям, школьным друзьям и учителю, как они будут смотреть на меня.

И я снова поборол страх. Мой спутник почти ничем не отличался от сотен рабочих из Хаурана и Джебель аль–Араб, которые работали на строительстве в нашем квартале, и это меня успокаивало. В то же время этот человек был окружен в моем воображении легендами и былями о борьбе против французов, которые я слышал каждый вечер от родственников и соседей.

Сознавая всю важность порученной мне миссии, я старался по пути не замечать знаки ребятишек, не отвечал на приветствия родственников, даже от тетушки Халюм, владелицы красивого сада, отвернулся. Тетушка оскорбилась, одернула свои белые шаровары, приоткрыла лицо, погрозила кривой палкой и сердито сказала:

— Эй, племянник! Ты что, своих не признаешь? Ходишь с каким–то хауранцем!

Я уже был готов ответить, но мой спутник с улыбкой сказал:

— Не надо. Делай свое дело.

Мы достигли конца улицы, ведущей к парку Санаи, и там под большой смоковницей я увидел рабочего — строителя с лопатой на плече. Черенок у лопаты был длинный, как винтовка. Я сразу понял, что рабочий ждет нас, и замедлил шаг. Сердце мое радостно забилось — неужели я справился со своим поручением?

Просто не верилось, и я был очень горд собой. Вдруг весь наш квартал представился мне в новом свете: все было удивительно красивым и исполненным радости: и дети, и деревья.

Мужчина остановился, посмотрел на меня и крепко пожал мне руку:

— Спасибо, Шабан! Спасибо! Передай привет твоему учителю. И заодно отдай ему вот это. — Он достал из–за пазухи тонкую стальную пилу с блестящим, как у меча лезвием.

Я бережно взял пилу в руки.

— Спрячь ее за пазуху и отнеси учителю. Непременно отнеси. Я на тебя надеюсь.

Перевод с арабского С. Бурцева