Индийский писатель, пишет на языке каннада. Живет в Майсор, столице штата Майсор, где работает преподавателем колледжа.

Публикуемый рассказ взят из сборника «Современные индийские рассказы» — «Contemporary Indian Short Stories, selected and edited by Ka Naa Subramanyam», Vikas Publishing House Pvt Ltd, New Delhi, 1977.

 

Посвящение

Рассвет еще не наступил, а Удупа уже стоял во дворе, сжимая в руке котомку из оленьей кожи.

— По пути, — сказал он, — я повидаю твоих родителей.

Я протер глаза. У себя дома я спал бы сейчас, согретый теплом материнского сари. Мама разбудила бы меня, умыла и напоила кофе. Удупа сделал несколько шагов, остановился и позвал дочь. Стараясь хорошенько прикрыть лицо, Ямуна высунулась из–за двери. На обритую наголо голову она набросила незаправленный конец своего красного сари.

— Я ухожу, — проговорил Удупа. — Как тебе известно, меня не будет три месяца. Может быть, и дольше. Сразу после жертвоприношений посещу усыпальницу нашего рода. Присматривай за мальчиками. Ни в коем случае не разрешай им купаться.

Я боялся Удупу, он редко улыбался или заговаривал с нами. Отец сказал, что, занявшись изучением священных вед, Удупа превратился в истинного праведника. Когда фигура Удупы на дороге стала совсем маленькой, я начал плакать, что хочу домой. Шастри и Ганеш только что пришли с улицы. Они захихикали и принялись строить мне рожи. Ямуна коснулась моих щек и велела совершить омовение. Я перестал плакать и пошел за ребятами к колодцу. Они спустили вниз ведро.

— Шастри, — сказал Ганеш, — знаешь, что рассказывают? Будто в ночь перед посвящением вокруг дома бродит демон, бродит, бродит, а потом пришпиливает тебе на одно место лягушку. Ну вот, так этот дурачок поверил. Всю ночь ревел.

Они рассмеялись, и в этот момент ведро, ударившись о воду, подскочило. Я бегом кинулся на кухню.

Ямуна сбивала пахту.

— Не плачь, — сказала она, — я умою тебя.

Одета она была в красное сари без рисунка, на лбу виднелась тика. Муж Ямуны умер вскоре после свадьбы. Ганеш говорил, его укусила кобра. После смерти матери Ямуна вернулась жить к отцу. Когда Ямуна меня умыла, я пошел на двор Джоя сорвать несколько веток чампаки для утренней жертвы богу. Я прыгал, пытаясь дотянуться до цветов длинной палкой, пока Годаварамма, сестра Джоя, не заметила меня и не пообещала помочь. Она тоже была вдовой, только постарше Ямуны.

— Ямуна последнее время совсем не бывает в храме, — сказала она, взглянув на меня. — Я слышала, что она заболела, даже слегла. Это правда?

— Она вчера лежала. Сказала, что у нее голова кружится, и лекарство выпила, — ответил я.

— Да ну? — рассмеялась Годаварамма и, входя в дом, крикнула брату: — Слыхал, у Ямуны голова кружится? Бедняжка. Но это не малярия. Хотя вначале я подумала, что малярия, — так у нее раздулся живот. — Они рассмеялись.

Смоковница росла там, где обрывалась дорога. Возле нее небольшими горками лежали каменные пластинки, и на каждой пластинке была вырезана кобра с раздутым капюшоном. Я обошел вокруг дерева всего три раза вместо положенных десяти и, поклонившись священной богине–змее, принялся собирать сухие ветки, нападавшие за ночь с дерева. По утреннему обряду я должен был предавать их огню, горевшему в чаше с топленым маслом.

Упадхья, наш новый наставник, сердился.

— Ты до сих пор не научился правильно произносить мантры, — прогремел он, вцепившись мне в ухо.

Я опоздал, за это он и велел мне прочесть весь текст от начала и до конца. Шастри исподтишка улыбнулся Ганешу. При Удупе такого не бывало, он никогда не наказывал нас.

После утреннего ритуала у огня на земле наконец разложили листья подорожника, и мы сели есть.

Ямуна раздала всем кашу, влив в каждую порцию ложку кокосового масла и положив сверху по ломтику маринованного манго. Давясь, мы стали глотать кашу.

— Почему ты опоздал, Нани? — спросила Ямуна, когда все разошлись. — Ты же знал, что Упадхья будет тебя ругать.

Я рассказал, что случилось у дома Годавараммы.

— Если кто теперь тебя спросит, — попросила она, — говори, что у меня приступ малярии. — Потом укрыла лицо концом сари и заплакала.

В ту ночь Шастри и Ганеш спали на веранде, а Ямуна — в зале. Без Удупы мне было страшно в темноте. Я хотел пойти к Ямуне, но Шастри сказал, что я как девчонка. Уснуть я не мог и все думал о маме. Шастри, который лежал рядом, вдруг придвинулся вплотную ко мне и тяжело задышал. Я испугался и оттолкнул его, потом вскочил на ноги. Он попытался схватить меня и снова уложить, но я убежал к Ямуне.

Сказал, что мне страшно, и она уложила меня рядом с собой и укрыла сари, как делала мама.

Немного погодя мне послышалось, будто кто–то ходит вокруг дома. Дрожа, я прижался к Ямуне; только демон мог бродить вот так вокруг дома в кромешной тьме, крадучись, осторожно переставляя вывернутые назад ступни. Потом в заднюю дверь два раза стукнули. Неужели это он, тот, у кого ступни смотрят в обратную сторону? Завыл на плантации сахарного тростника шакал. С шуршанием терлись друг о друга листья манго. Осторожно высвободившись из моих рук, Ямуна поднялась. Я тоже вскочил.

— А ты спи, — прошептала она. — Если там демон, я брошу в окно ветку ракитника. И он сразу уйдет.

Я крепко зажмурился, закрыл обеими руками лицо и, услышав, как Ямуна решительно приказывает демону уйти, начал произносить имена богов.

Наутро мне было страшно идти в одиночку за цветами чампаки. поэтому хоть и с неохотой, но я согласился на предложение Шастри отправиться вдвоем. По дороге он не приставал ко мне, как обычно, а попросил рассказать, что говорил демон Ямуне. Шастри объяснил, что это важно и, если разговор был таким, как он предполагает, то нам всем, значит, скоро собираться домой.

— Ты что, домой не хочешь? — спросил он, кося одним глазом и ковыряя у себя на лице прыщи.

Ганеш частенько называл его «великий святой Шукара», потому что этот святой тоже косил и еще был наставником демонов. Но я не сказал, что говорила ночью Ямуна, — она просила держать это в тайне.

— Кошка, когда лакает молоко, обязательно закрывает глаза, — засмеялся он, — а знаешь почему? Нет? Ну так скоро узнаешь. Ты уже не маленький, запомни это. Когда я был таким, как ты, все понимал.

Я молчал. Возле смоковницы он произнес:

— Ну! Докажи, что ты мужчина. Дотронься до священной кобры! Я, например, не боюсь. А ты?

Если притронуться к священной кобре, не совершив омовения, не надев священных одежд, к тебе ночью, так мама говорила, явится королевская кобра с пятью капюшонами. Я подумал, что Шастри, должно быть, так шутит, но никому ведь нельзя смеяться над этим. Я бросился было бежать, но Шастри поймал меня.

— Ты трусливей девчонки. Смотри!

Я остолбенело глядел, как он подошел к смоковнице и положил обе руки на точеную каменную фигурку змеи. Я опять хотел бежать и все рассказать Ямуне, но от страха не мог оторвать ног от земли. Он подошел ко мне и стал насмехаться:

— Тебе перед самим собой не стыдно? Да ты никогда не станешь взрослым.

Он потащил меня к дереву. В какой–то момент он почти притиснул меня к изваянию. Я отбивался изо всех сил, укусил его за руку, но он был много сильней и не успел я опомниться, как рука моя оказалась прижатой к холодному камню священной змеи. Он отпустил меня, отпрыгнул в сторону и радостно заорал. Я начал плакать.

— Ha–ка, смотри, — крикнул он, тыча себе в ладонь. — Видишь эту черту под большим пальцем? Это линия священного орла. С этим знаком меня никакая змея, даже с пятью головами, не осмелится тронуть. Ну, а тебя… Эх, дурак ты, дурак!

Я начал звать маму. Шастри пританцовывал и просил бога–кобру отомстить мне. Правда, через некоторое время он подошел и миролюбиво сказал:

— Вот что, Нани, если послушаешься меня, я сумею тебя защитить моей линией орла. Но матерью своей поклянись, что никогда ничего не будешь говорить Ямуне. С этого дня ты мне должен подчиняться. Будешь делать, что прикажу!

Пока он говорил, я ревел не переставая.

Однажды в полдень явился отец Ганеша и остановился за изгородью. Он отказался войти и не захотел притронуться к лимонному соку, который для него приготовила Ямуна. Было солнечно и душно. Он велел Ганешу собирать вещи и идти за ним. Ямуне он не сказал ни слова. После их ухода она села в уголок и заплакала. Вечером того дня, когда я отправился на задний двор вымыть после ужина руки, до меня донеслось шарканье ног по опавшим листьям манго. Шаги были такие тихие, такие змеиные, что я закричал от страха. Прибежала Ямуна, следом за ней — Шастри. Мы увидели поспешно удалявшегося человека.

— Это, наверно, Катира, неприкасаемый, приходил еды попросить, — сказала Ямуна.

— А я подумал, что это демон, который с прошлой ночи таскается сюда, — отозвался Шастри.

— Да заткнись ты, — оборвала его Ямуна.

Мне так хотелось, чтобы пришел отец и забрал меня отсюда. Ганешу повезло.

Со следующего дня начались странные дела. Ямуна отказалась видеть Годаварамму, пришедшую справиться о ее здоровье. Упадхья не стал пить лимонный сок, предложенный ему Ямуной, но самое удивительное, что он, к моей радости, не приходил больше заниматься с нами. Шастри ушел в дом деревенского старосты, потому что у него не было ни отца, ни матери. Жизнь моя стала легче, хотя иной раз мне бывало страшновато — вдруг что случится со мной, а рядом нет никого с линией орда.

Ночью Ямуна привлекла меня к себе, распустила сари и прижала мое ухо к мягкому, теплому животу.

— Нани, ты что–нибудь слышишь?

Потом начала плакать навзрыд, вместе с вей заплакал и я. Она подтянула меня повыше, прижали мое лицо к груди и, гладя меня по спине, взмолилась:

— Не уходи, сыночек мой, не бросай меня.

Я не отвечал, но был очень счастлив и спал в эту ночь очень крепко.

Никто не входил в тень нашего дома, С Катирой, неприкасаемым, и то обходились лучше, с ним хоть разговаривали. Дверь у нас никогда не открывалась, даже по вечерам, когда остается закрытой только усыпальница. Так прошла неделя. Мне начала надоедать Ямуна, ее ласки, ее мольбы и непрестанные слезы. Я молился, чтобы пришел отец и забрал меня домой.

Однажды днем я сидел у окна и с завистью смотрел на ребят моего возраста, под палящим солнцем запускавших волчки. И тут вместе с сыном старосты пришел Шастри и поманил меня к себе. Я отказался выйти к нему, тогда он показал мне линию орла на ладони. Я отправился на кухню спросить разрешения у Ямуны, но, к удивлению своему, не обнаружил ее там. Я так устал от этого дома и так хотел его покинуть, что согласился даже на компанию Шастри.

Кроме сына старосты и Шастри, на дворе меня поджидали еще три мальчика с улицы брахманов , все старше, чем я. Мы дошли до заросшего лотосами пруда на окраине деревни, женщины туда приходили стирать, а скот в жаркие дни — пить воду. Я заявил, что дальше не пойду. Тогда Шастри изобразил рукой капюшон кобры и спросил, неужели мне совсем не хочется посмеяться, а на обратном пути хочется встретить кобру.

— Выбирай, — сказал он, — пора тебе стать взрослым.

Я выбрал и пошел дальше, думая, что этот случай пойдет Ямуне на пользу, а то держит меня целыми днями взаперти. Мы шли через густой лес, с холма на холм и наконец добрались до развалин какой–то деревушки. Однажды я уже приходил сюда с Ямуной за хворостом. Говорили, что по ночам здесь бывает всякое. Среди развалин высился храм, за храмом струилась река, всюду росли громадные баньяновые деревья. В два ряда тянулись разрушенные стены, основания мертвых домов заросли кактусом, там и тут валялись каменные пестики, старые горшки и кастрюли. Ямуна говорила, что в храме вниз головой висят огромные летучие мыши, а большая королевская кобра сторожит спрятанные в святилище драгоценности.

Я слышал, как журчит река. Я был счастлив. Если пойти к реке и сесть на каменные ступени, думал я, можно опустить ноги в воду. Я любил, когда рыбы щекотали мне ноги. Но Шастри подвел нас к какой–то разбитой стене. Он велел не шуметь, показал на дыру в стене и велел мне смотреть в нее. Сам он уселся около другой дыры, а остальные мальчишки, те, что были повыше ростом, украдкой глядели поверх стены.

— Смотри, — зловеще прошипел Шастри. В нескольких ярдах от нас, так, что мы видели ее со спины, сидела на каменной плите, уронив на руки голову, Ямуна. Может, она пришла сюда за хворостом, подумал я, но из страха перед Шастри не решился ее окликнуть. Скоро я устал пялиться в эту дыру и начал вспоминать наш дом в маленьком городке и грузовики, на которые мы с мамой бегали смотреть, когда они изредка проезжали по улице.

Тем временем наступил вечер, время очередных обрядов, про которые я с удовольствием забыл, с тех пор как Упадхья перестал к нам ходить. Я продолжал просить бога сделать так, чтобы меня поскорее забрали домой, и охранить от королевской кобры. Шастри прищелкнул пальцами и ткнул меня в бок.

— Смотри, смотри, вон он, демон, который бродит вокруг дома.

Но демон почему–то очень походил на школьного учителя, приехавшего из далекого города, где, как любил он повторять, ходят поезда. Всякий раз, как нам случалось сидеть за праздничным ужином в доме старосты, учитель с гордостью рассказывал о своем городе, и однажды объяснил нам, каким образом тени в кино могут говорить и петь. Никто ему не поверил. Под школу было отведено большое пустовавшее помещение, где он и учил, и спал, и стряпал. Иногда он ел в доме старосты, а если Ямуна готовила что–нибудь вкусное, то у нас.

Чтобы убедиться в правильности своего предположения, я уставился на его ноги, но они не были вывернуты задом наперед. И все же я не мог понять, почему взбрело ему в голову забраться сюда, в это запустение.

— Смотри, смотри, маленький святой. — Шастри дернул меня за ухо, а я, увидев, что учитель уселся на каменную плиту рядом с Ямуной, еще больше удивился. Он взял ее руки в свои, она их отняла. Мне случалось видеть, как они беседуют, но сейчас все было по–другому. Он что–то говорил Ямуне, она как будто с ним не соглашалась и плакала.

Вдруг я заметил медленно ползущую змею. Я заплакал, но Шастри успокоил меня, сказав, что она неядовитая — такие ловят только крыс, которых в развалинах всегда полно, и совершенно безвредная. Точно, поддакнул сын старосты, тонкие змеи не бывают ядовитыми. Но я вспомнил о богине–змее и задрожал — кто знает, какой образ она может принять. Шастри прошептал, что сказки про богиню–змею — вранье и что сейчас я увижу, как эта парочка займется кое–чем смешным. Он сказал это почти ласково.

Змея бесшумно скользила прямо к Ямуне, мотая головкой, будто принюхиваясь, как это обычно делают змеи. Я молил бога, чтобы Ямупа ее заметила. Но Ямуна так была увлечена разговором с учителем, что я потерял всякую надежду. А может, змея завернет к храму, где лежат сокровища, которые она стережет? Или Шастри привел меня сюда, чтобы я понес наказание? Или Ямуна согрешила, как и я? Я плакал тихо, беспомощно. Один из мальчиков зло сказал:

— Эта сучья вдова осквернила божество храма. Змея пришла за ней!

Шастри кивнул, повернулся ко мне и произнес:

— От бога ничего нельзя утаить. Говорят, что глаза у него зоркие, как у змеи.

Я в ужасе посмотрел себе под ноги.

Между тем змея перестала ползти, свернулась кольцами, раздула капюшон и начала осматриваться. Теперь я увидел, что это кобра. Тут уж я не стерпел.

— Ха–ха, так это кобра, кобра! — раздались приглушенные голоса мальчишек. Я встал, но Шастри силком усадил меня. Вдруг все умолкли, слишком страшное происходило перед нашими глазами, кобра ползла к Ямуне. Я начал молиться, остальные тоже.

Учитель положил свои огромные руки на хрупкие плечи Ямуны. Она встала. Но не оглянулась назад. И опять села на каменную плиту.

Кобра жалом ощупывала камень. Ее тело в сумерках блестело, будто мокрое. Я весь дрожал. Даже Шастри и тот умолк.

Мужчина снова положил руки на плечи Ямуны. Тут во мне забрезжила надежда. Она, как в первый раз, отведет его руки и встанет. Она не может не заметить, что кобра уже у самых ее ног. Я истово взмолился. Но нет, она придвинулась к нему, обняла его, положила голову ему на плечо.

Я вскочил. Не помня себя, стал кусаться, царапаться и вырвался наконец из рук, пытавшихся меня задержать. Я обежал стену и помчался к Ямуне с криком:

— Эй, Ямуна, кобра, кобра!

Учитель вскочил на ноги, подобрал концы дхоти и бросился, прочь. Ребята выкрикнули что–то насмешливое и злое и быстро побежали в сторону деревни. Руки и грудь Ямуны были обнажены, верхний конец сари болтался по земле. Дрожа, она поднялась, но не сдвинулась с места. Не раздумывая, я схватил камень и швырнул им в кобру. Камень попал кобре в хвост, она вывернулась и высоко подняла капюшон. Ямуна в каком–то отуплении продолжала неподвижно стоять, и я с разгону толкнул ее головой в живот. Теперь уже вместе мы сделали несколько шагов в сторону и, тяжело дыша остановились; голова моя упиралась в ее голый живот, я успел заметить, что кобра наблюдает за нами, шипя от злости и колотя хвостом о плиту. Я снова швырнул в нее камень, но на этот раз промахнулся. Кобра же соскользнула с плиты и, извиваясь, поползла прямо к нам. Я схватил Ямуну за руку и потащил за собой. Но через несколько метров она опустилась на корточки, а я обернулся и увидел, что голова кобры скрылась в дыре неподалеку от нас. Я стоял ошарашенный, все это походило на сон — длинное тело змеи исчезло в земле. Когда наконец, блеснув, скрылся тонкий кончик хвоста, я вдруг почувствовал, что весь вспотел, моя набедренная повязка насквозь промокла.

Я мог гордиться собой: по дороге домой я не плакал. Я запер все двери, закрыл все окна и вошел в совершенно темную залу. Ямуна стонала от боли и звала меня. Осторожно ступая, я прошел туда, где она лежала на прохладном полу животом вверх. Она обняла меня, и я почувствовал, что задыхаюсь. Прижимая обеими руками мое лицо к своему животу, она начала причитать:

— О, как там жжет, как жжет, как жжет! — а потом вздохнула протяжно, протяжно, как воют по ночам бродячие собаки над покойником.

Я попытался высвободиться и ударил ее по руке, когда она схватила меня. Потом уселся в углу и сказал:

— Я хочу домой, пожалуйста, отошли меня.

Она не ответила. Я начал плакать и жаловаться, что хочу есть. Она поднялась, в темноте обмоталась сари, прошла на кухню и принесла мне мое самое любимое блюдо: воздушный рис с молоком и сахаром.

Вдруг раздался стук в дверь. Ямуна продолжала молча сидеть. Шастри, это был он, крикнул, что меня надо отправить в дом старосты. Ямуна сказала:

— Можешь уходить, если хочешь. На рассвете тебя отправят домой.

— Не хочу, — сказал я.

Теперь в дверь барабанили, и сквозь грохот я мог различить:

— Это воля всей деревни. Не оскверняй храмового божества. Мы послали за твоим отцом, Ямуна. Когда он вернется, тебя вышвырнут из касты, как предписано священным законом. Запомни, не подходи к храму, не подавай мальчику пищи своими погаными руками.

Потом наступила угрюмая тишина. Наверно, уже давно стемнело. Не помню, как я заснул.

Открыв глаза, я увидел, что лежу в постели, укрытый сари. Ямуны не было. Я рассердился. Мне вдруг пришло в голову, что она опять ушла в развалины. Стоило мне выйти на задний двор, как в то же мгновение все мои страхи предстали передо мной в образах оскорбленной богини–змеи и ужасного демона, висящего вниз головой под крышей. Я вздрогнул от неожиданности, услышав низкий голос, но тут же почувствовал облегчение, потому что голос принадлежал неприкасаемому, Катире, который приходил к нам каждый день за объедками. Я попросил его проводить меня в развалины, объяснив, что там Ямуна.

Мы отправились в путь, Катира шел впереди. От волнения я стал рассказывать Катире одно за другим события минувшего вечера. Он молчал, потому что неприкасаемый должен выполнять, что ему прикажут, а не болтать. Мы углубились в лес. Катира замурлыкал какой–то мотивчик и начал размахивать бамбуковым факелом, чтобы огонь разгорелся поярче. Вдруг на меня напал страх. Человек он или нечистый, этот голый, с неопрятными волосами, темнокожий, размахивающий факелом? Я слышал, что темными ночами в неприкасаемых вселяются демоны. Мне необходимо было успокоить себя, поэтому я сделал то, чего никогда не позволил бы себе ни один мальчик из варны брахманов. Бросился к Катаре с намерением прикоснуться к нему. Он — от меня, ведь неприкасаемые боятся, чтобы их касались, это для них вроде проклятья. Я знал об этом, но больше не мог выносить вида огромных деревьев и темной, поблескивающей фигуры с факелом в руке. Я решил было повернуть назад. Но, остановившись в зарослях среди кустов и деревьев, вдруг ощутил, что обитатели леса подкрадываются ко мне. Испугавшись, я пошел за Катирой дальше.

Возле змеиной норы Ямуна была одна. Она сидела над норой в земле, засунув в нее руку. Мне показалось, что Ямуна мертва. Ну и хорошо, решил было я, теперь–то меня отправят домой. Но против воли я вдруг задрожал. Мама часто говорила, что кобра не забывает зала целых двенадцать лет. И вот, где–то здесь, свернувшись в темной глубине земли, она поджидает меня. Тем не менее я поднял камень и ткнул им Ямуну. Она поднялась и сказала:

— Уходи отсюда!

Я ответил:

— Не уйду.

И она пошла за нами. Катира, проводив нас домой, ушел, напевая все тот же мотив. Дома я продолжал тщетную борьбу с Ямуной. Она сердито настаивала, чтобы я отправился вместе с ней в деревню, где жили люди низшей варны. Иначе, говорила она, зачем я помешал ей умереть. Мы шли вдоль колеи, выдавленной в земле повозками, и всю дорогу я дулся и плакал. Наконец мы оказались перед грязной лачугой, и там, под фонарем, подвешенным к навесу, стоял школьный учитель. На этот раз он смотрел на Ямуну зло и сказал: сколько же можно ждать, разве он не просил ее поторопиться? Он крикнул:

— Эй, Парбу! — и увел Ямуну в лачугу.

Она попросила меня подождать на улице.

Дом принадлежал человеку низшего сословия. Я знал это по запаху рыбы и кур на дворе, невыносимому для меня. Я происходил из семьи ортодоксальных брахманов, поэтому никогда прежде ноги моей в таких местах не бывало. Прямо перед домом стоял огромный медный чан для мытья. Какая–то женщина подошла к ведру, на которое я уселся, и сплюнула. С пучком волос на макушке и в своей одежде — на мне было верхнее одеяние и дхоти — я в этом доме явно казался лишним и теперь проклинал Ямуну за то, что она привела меня сюда. Ладно, ладно, думал я, вот придет мой отец, он научит ее уму–разуму.

Появились какие–то люди, определенно из низшей варны, и потребовали Парбу. С фонарем в руке он вышел, смуглый мужчина с усищами, как у бандита, и я с ужасом подумал, что в грязных чашках, которые он протянул пришедшим, наверно, пальмовая водка. Так что этот дом скорей всего был питейным заведением, откуда люди низкого сословия выбирались вечерами, покачиваясь и что–то бормоча. Жена Парбу, та самая женщина, которая плюнула, появилась опять и подала гостям жареную рыбу на пальмовом листе. Рыба воняла так, что меня чуть не стошнило. Потом из темноты выплыл какой–то тип с поганой чашкой, которую он хотел снова наполнить; увидев меня, он начал громко смеяться и лопотать что–то невнятное. Пьяному было смешно застать в питейном заведении мальчика из варны брахманов. По уличным скандалам, случавшимся иногда в моем городе, я знал, как опасны могут быть такие люди, и потому проскользнул в дом.

Ямуна лежала на спине. На ней ничего не было, кроме полотенца, прикрывавшего самые стыдные части тела. На животе, покрытом толстым слоем коровьего навоза, стояла глиняная зажженная лампа. Я застыл пораженный. Парбу поместил на живот Ямуны горшок и сказал:

— А теперь пусть оттуда все высосет.

Страшно было видеть, как Ямуна лежит здесь, похожая на мертвую, протянув руки вдоль тела и закрыв глаза. Я подошел к ней и прикрыл ее грудь концом верхнего одеяния. Глотая слезы, причиной которых был страх перед этим смуглым человеком и школьным учителем, стоявшими над Ямуной, я прошептал:

— Ямуна, вставай. Я хочу домой, хочу спать.

Но тут учитель вдруг подхватил меня и вытащил на улицу. Я не посмел противиться. Вышел Парбу и сказал учителю:

— Все в порядке, вы можете идти.

Учитель что–то пробормотал, вытащил из кармана рубашки деньги и сунул их в руку Парбу. Мне послышалось, будто учитель объяснял, что сейчас он пойдет домой, где и собирается остаться. Когда он произнес название города, я крикнул, чтобы он взял меня с собой. Он ответил:

— Да заткнись ты, — и быстрым шагом ушел, держа факел, мерцавший во тьме.

Все было как дурной сон. Не помню, как я заснул. Проснувшись же, я увидел, что стоит ясное солнечное утро. Я не мог понять, где я и как сюда попал. Мне вспомнилось вдруг другое утро, когда мои родители отправляли меня к Удупе изучать веды, посадив в повозку, запряженную волами. Но почему я оказался в этом доме? Противная курица рылась на дворе в грязи, противным был кислый запах пальмового питья. А там, где копалась курица, виднелись следы рвоты, и я подумал, что это меня вырвало. Мальчик, мой ровесник, коротко остриженный, в грязной рубашке и коротких штанишках носился по двору. Потом он стянул штаны и выпустил тонкую струйку. Оправляясь, он насвистывал, а кончив свои дела, стал гоняться за цыпленком. Цыпленок бегал туда–сюда, но со двора не убегал Мальчик наконец поймал его и поспешил на зов матери, держа цыпленка вниз головой. Меня поразила сцена ловли и жалостные звуки, которые издавал цыпленок. Немного погодя из дома донесся протяжный крик, а потом пронзительный, короткий, отозвавшийся во мне дрожью.

Пошатываясь, опираясь на стену, чтобы не упасть, появилась Ямуна. Она была очень бледной и стала как будто намного меньше. Увидев меня, она заплакала. Я подошел к ней и поддержал ее. Парбу сказал:

— Ты можешь отдохнуть.

Но Ямуна даже не взглянула на него.

Она шла, как пьяная, вцепившись в мою руку. Я был счастлив, что иду домой. Когда лачуга Парбу скрылась из виду, я заметил кровь на перемазанном сари Ямуны и закричал:

— Ямуна, у тебя кровь течет.

Кровь капала на землю, и позади нас оставался кровавый след. Ямуна опустилась на землю. Я присел рядом, не зная, бежать за водой или нет. Через некоторое время Ямуна открыла глаза, но не проронила ни слова.

И тут я увидел Шастри, сына старосты и нескольких мальчишек–брахманов, которые приближались к нам. Я толкнул Ямуну и сказал:

— Вставай, вон они, идут сюда. Пойдем.

Она не ответила.

Я еще раз нетерпеливо толкнул ее.

— Пошли, Ямуна, я возьму тебя к своей маме. Она тебе поможет.

— Я так устала, мальчик мой. Ступай с ребятами.

— Ты что, не видишь, что они идут за тобой, Ямуна? Ну, пожалуйста, пожалуйста, встань.

Я начал плакать.

— Не в этом дело, милый. Пусть их…

Она гладила меня по щеке и приговаривала:

— Пусть их идут. — И они подошли. Ямуна, не поднимая головы, сказала: — Они отвезут тебя домой, к папе и маме, сыночек мой. Не плачь.

Они окружили нас. Я крепко прижался к Ямуне. Ее рука скользила по моей спине. Потом Шастри оттащил меня.

— Ямуна, Ямуна, — кричал я, отбиваясь, но ее устремленные к небу глаза были далеко отсюда.

Перевод с английского Э. Шустера