И она входила в реку; груди, точно дне папайи, лунным вымазаны соком, око месяца ей светит — и она читает в небе, что недолго ждать осталось… И она зовет Джамила: «Что ж ты не дал мне, мой милый, взгляда нежного на память? Только и умел ты в жизни — ранить с первого удара да в груди цветоподобной, зажигать огонь безумья». Так она входила в реку. Так в водовороте рыба, от блесны ища спасенья, гибнет от настоев сонных. И она зовет Джамила: «Кровь твоя к губам пристыла, солоно во рту от крови, и горит в сознанье факел настигающей погони. Сына старосты ты ранил насмерть, с первого удара — сто кинжалов в час погони мстители в тебя вонзили!» Девушка глядит на месяц, ловит шепот струй волшебных — и уходит дальше в воду. Здесь не будет цвесть кембоджа [4] и не оторвется ворон от ее очей печальных. Лала! Нана! Песнь ночная ветерка в макушках манго, грусть о ней ночного неба — кто теперь споет ей песню?

Пыль взвивается вверх клубами — значит, мимо идут мужчины; запах пота и пряной брани — значит, мимо идут мужчины. На восток идут, на восток: там горит апельсин небесный. — Эй, сынок, караульный ночи, видел, мимо прошли мужчины? Кто они, скажи, и откуда? — Кто–то с запада, кто–то с юга, кто–то с севера… Ай, хозяйка, отовсюду идут мужчины! Их глаза что плоды под солнцем, их дыханье араком пахнет, и идут с неумолчной песней — с юга, с запада, отовсюду. Вот уходят они от счастья, и летучая мышь в пещеру быстро прячется: духи предков чисто вымыли блюдо солнца. — Эй, сынок, пастушок рассветов! Видел, мимо прошли мужчины, лица их горячей жаровен, чем они, скажи, занимались? — Всем, хозяйка, — тем, и этим. Ибо в собственном сердце каждый приучается быть пророком. …Нас рассвет наделяет силой, ветки ломятся под плодами. Слышь, мужчины поют о доме, и о жизни, которой сроду не умели беречь мужчины, и еще поют о дороге, о дороге, всегда прекрасной.

Ах, мама, луна сомлела над улицами Джакарты а людям ее не жалко! О, терпкость лимонной корки, сомлевшей луны бессилье! Луна обомлела, мама! Ты видишь, ей стало дурно она не снесла ужалов неоновых пчел Джакарты, дома, бескровные дети, от матери отвернулись. О, эта луна похожа на шляпку гриба под ливнем, на девочку без игрушек, на праздник без украшений. О, где дуновенье мага, где взор колдовского неба? Луна, опустив головку, уходит — не танцевала: молчат голоса ударных, и веки танцоров слиплись, Луна над Джакартой сонной лежит, потеряв сознанье. Ее никому не жалко. Луна, любимая, слышишь — усни у меня на сердце!

Чей–то шепот незнакомый раздавался за кустами. …Алый месяц, пьяный месяц, теплый ветер, ветер с юга. Вот нахлынул запах нежный вместе с шорохом чуть слышным и гудением надсадным насекомых на деревьях. Семь лесных прекрасных пери жмурили глаза на ветках. …Чей–то шепот незнакомый, аромат совсем нездешний распалял ночные грезы — и тогда я слышал снова тот же шепот за кустами. Травы колыхались немо, и лились бездумно воды. Я слыхал, что этой ночью месяц обвенчал влюбленных.

Возвысившись среди потока, он надвое рассек теченье; он безмятежен и бесстрастен — зато он на изломе крепок. Прохладный августовский ветер и лунный свет его ласкают. Он горд и зол. Уснули страсти в холодном и замшелом сердце.

Время как птица, которая вечно в полете, без сожаленья глядит на развалины дней и простирает над миром волшебные крылья. Время как дождь проливной, растворивший в себе ветерок — чистый, прохладный, всегда возбуждающий радость. Время — кудесник на вечном распутье дорог, знающий тропы любви и дороги к могилам.

Веселый праздник в ночь на воскресенье изрядно затянулся — потому проснулись мы, когда большое солнце на уровне оконного креста остановилось. Госпожа Андреас нас пригласила завтракать в саду. Не торопясь, мы собрались за домом — стол был уже накрыт, и на траве пестрели разноцветные шезлонги в густой тени двенадцати деревьев. На розовом, как ветчина, столе стоял кофейник в тесном окруженье солонок, хлебниц, чашечек и блюдец, Андреас–младший, в форме капитана, читал газету, ожидая нас. Вот я одет, и подхожу к столу, и сталкиваюсь вдруг лицом к лицу с Андреасом, плодами на столе, высокими деревьями, травой, поющей птицей, куполом небес, с зеленым, красным, белым, желтым, синим — со всею пестротой живого мира. Андреас кофе пьет и начинает: «Вы не слыхали разве, Али–хан опять решил жениться». Между тем я пью прохладный воздух городка, и в легких у меня вся свежесть гор — и я же слышу, что он говорит. Затем подходит старшая чета, а я тем часом увлечен осмотром их двухэтажного особняка с лиловыми гардинами на окнах. «Неужто ты под душем не был, Вилли?» — Андреас спрашивает — я зеваю. «По–моему, у Вилли не прическа, а ветвь казуарины, вся в иголках», — решает пошутить его жена. «Мой сын, мы ре–во–люционный дух обязаны хранить», — папаша учит, а я смотрю: петух взлетел на шест, копаются в земле его наседки, а там, поодаль, тучный гусь с гусыней спускаются к запруде вперевалку — скучны, неловки, бездуховны, бренны. «Вид новых «фордов» попросту пугающ!» — подкидывает тему госпожа. А я гляжу, не отрывая глаз, на тонкие балконные решетки, узор которых лилии подобен — изящной, тонкой, бездуховной, бренной. И, дерзко посмотрев перед собой, я замечаю: «Ветвь казуарины прекрасна, как манящая рука!» «Я требую для женщин полноправья!» — перебивает кто–то за столом, да госпожа Андреас, кто еще? Цветок, опавший с дерева трембеси, кружится рядом несколько мгновений — как бабочка. И падает на землю. И затихает — с тем, чтобы истлеть. Какой у них огромный белый дом и серые наличники на окнах… «Сейчас у Вилли в голове сонет, я точно знаю», —говорит Андреас. «И не ошибся?» — щурится жена. А я зеваю и смотрю на стол: «Нет, у меня иное в голове — не скажете, где взять немного перцу?» Отец и сын катаются от смеха, хозяйка удаляется к себе и, возвратившись, подает мне перец. Все рты раскрыты — хохот и еда. Все рты раскрыты — праздник и веселье. Все рты раскрыты — праздная зевота. Грибов, душою обделенных, царство.