Акт I

Письменный стол, зава ленный бумагами. Спиной к залу сидит писатель. Он пишет. Входит тетушка. Мы называем ее тетушкой просто потому, что так удобней. Ее можно бы звать матушкой, бабушкой, как угодно. Тетушка сердита. Она не может понять, что происходит с писателем. Для тетушек вообще характерно непонимание.

Тетушка. Не понимаю, что с тобой. (Писатель не отвечает.) Обедать будешь или нет? Сколько можно ждать? (Писатель не отвечает.) Ну?

Писатель. Минуточку.

Тетушка. Минуточку! Уже третий раз слышу это. Больше не буду тебя звать.

Писатель. Ты уже третий раз грозишься не звать меня.

Тетушка. Делай, как знаешь… Все пишет, и пишет, и пишет. И какой от этого писания толк? Один бог знает… (Уходит, продолжая ворчать.)

Писатель перечитывает написанное. Читая, спускается со сцены. Появляется девушка. Будем называть ее Манаси. По–бенгальски значит «Мечта» — имя довольно распространенное.

Манаси. Закончил?

Писатель. Нет.

Манаси. Не хочешь почитать мне?

Писатель. Я ничего не написал. (Рвет листки.)

Манаси. Зачем ты это сделал?

Писатель. Затем, что это ерунда. Мне не о чем писать.

Манаси. Не о чем писать?

Писатель. Не о чем. И не о ком. Кого я знаю?

Манаси (указывая на зал). А вот эти все люди? Разве ты никого из них не знаешь?

Писатель. Кое–кого знаю. Тех, что похожи на меня. Но о таких, как я, пьес не пишут.

Манаси. Но, может быть, ты попробуешь написать?

Писатель. Пробовал. (Выбрасывает порванные листки и возвращается к столу.)

Манаси, помедлив минуту, уходит. Писатель резко поворачивается и сбегает в зрительный зал. Навстречу поднимаются четверо — минуту назад они искали свои места. Писатель — еще со ступенек — обращается к ним.

Эй, вы, вот вы, вы!

Первый. Простите, вы мне?

Писатель. Будьте добры, поднимитесь на сцену.

Второй. Мы все?

Третий. На сцену?

Писатель. Вы все. На сцену. Если не возражаете.

Четверо поднимаются на сцену.

Первый. Теперь куда?

Писатель. Вот сюда, пожалуйста. Вот, вот ступеньки… Простите, как вас зовут?

Первый. Амал Кумар Бос.

Писатель. А вас?

Второй. Бимал Кумар Гхош.

Писатель. А вас?

Третий. Камал Кумар Сен.

Писатель. А вас?

Четвертый. Нирмал Кумар…

Писатель (яростно обрывает его). Неправда! Амал, Бимал, Камал, Нирмал — так не бывает! Анекдот какой–то! Том, Дик, Джон! Как вас зовут, я спрашиваю?!

Гаснет свет. Сцена погружается почти в полную темноту. Амал, Бимал и Камал отступают в глубь сцены. Четвертый остается в центре.

Как вас зовут?

Четвертый. Индраджит Рой.

Писатель. Почему же вы назвались Нирмалом?

Индраджит. Боялся.

Писатель. Чего боялись?

Индраджит. Потерять покой. Когда перестаешь играть по правилам, теряешь покой.

Писатель. Вы всегда называли себя Нирмалом?

Индраджит. Нет. Первый раз.

Писатель. Почему?

Индраджит. Годы идут. С годами начинаешь бояться. Боишься даже счастья. С годами начинаешь хотеть покоя. Полного покоя.

Писатель. Сколько вам лет?

Индраджит. Сто? Двести? Не помню. По свидетельству о рождении — тридцать пять.

Писатель. Где вы родились?

Индраджит. В Калькутте.

Писатель. Учились?

Индраджит. В Калькутте.

Писатель. Работаете?

Индраджит. В Калькутте.

Писатель. Женились?

Индраджит. В Калькутте.

Писатель. Умерли?

Индраджит. Я еще жив.

Писатель. Уверены?

Пауза.

Индраджит. Нет. Не уверен.

Сцена медленно освещается. В центре сцены неподвижно стоит Индраджит. В глубине сцены Амал, Бимал и Камал. Их взгляды застыли, устремленные в какую–то точку в глубине зрительного зала. Писатель медленно шагает по сцене, вычитывая нудным голосом утомленного учителя.

Писатель. По переписи 1961 года население муниципальной части Калькутты составило два миллиона девятьсот двадцать семь тысяч двести восемьдесят девять человек. Приблизительно два с половиной процента населения получили высшее университетское образование. Их называют по–разному. Но в целом они составляют «средний класс». Это «интеллектуалы», хотя, придись им жить своим интеллектом, они умерли бы с голоду. Это «образованные люди» — если считать университетский диплом доказательством образованности. Это «элита», потому что они все время подчеркивают свою обособленность от масс. Это Амал, Бимал, Камал.

Амал Бимал, Камал стоят преувеличенно самодовольные, с горделивым видом. Входит тетушка.

Тетушка. Ты обедать будешь?

Писатель. Нет.

Тетушка уходит. Входит Манаси.

Манаси. Ты что–нибудь написал сегодня?

Писатель. Нет.

Манаси уходит.

(Продолжая.) Я уже написал несколько пьес. Хочу писать еще. Я ничего не знаю об угнетенных массах. Я не знаком ни с одним рабом угольных шахт. Не знаю тех, кто возделывает рисовые поля. Рыбаки с Ганги, сантальские племена, цыгане, заклинатели змей — да никого из них я не знаю. А те, кто мне знаком, кто окружает меня, они бесформенны, бесцветны и бессмысленны. В них нет драматургического начала. Это Амал, Бимал, Камал. И Индраджит — тоже.

Гаснет свет. Полная темнота. Голос писателя.

Это я — Амал, Бимал, Камал. И Индраджит — тоже я.

Как эхо, подхватывает его слова хор голосов, шепчущих в темноте.

Хор.

Амал, Бимал, Камал. И Индраджит.

Амал, Бимал, Камал. И Индраджит.

Бимал, Камал. И Индраджит.

Камал. И Индраджит.

И Индраджит.

Индраджит.

Индраджит.

Индраджит.

Оглушительный взрыв музыки топит шепчущие голоса. Яркий свет. Чрезвычайно резкий, ослепительно–белый, который нигде не дает полутени. Сцена пуста. Музыка резко обрывается. Входит Индраджит. На нем та же одежда, тот же грим, но выглядит он значительно моложе. Входит Амал, который изображает профессора. С этой минуты все, кто появляется на сцене, слегка походят на марионеток. Амал, Бимал и Камал играют свои роли по пьесе. Ни их жесты, ни их голоса не утрируются — просто в их движении появляется механический ритм — насмешливый и жалкий одновременно.

Амал. Зачетка номер тридцать четыре?

Индраджит. Да, профессор.

Амал. Тело продолжает оставаться в состоянии покоя или в состоянии неизменного движения по прямой до тех пор, пока не оказывается под воздействием внешних факторов, изменяющих это состояние.

Амал уходит. Индраджит стоит, не меняя позы. Входит Бимал.

Бимал. Зачетка номер тридцать четыре?

Индраджит. Да, профессор.

Бимал. Поэзия, в самом общем смысле этого слова, может быть определена как плод воображения.

Бимал уходит, входит Камал.

Камал. Зачетка номер тридцать четыре?

Индраджит. Да, профессор.

Камал. Основными качествами произведений Тагора являются ясность мысли, логическое построение композиций, точность языка и равновесие теории и фактов.

Камал уходит. Индраджит зубрит.

Индраджит. Равновесие теории и фактов. Равновесие теории и фактов. Плод воображения. Вы плод воображения. Состояние движения. Состояние покоя. Движение по прямой.

Входят Амал, Бимал и Камал; теперь они студенты, брызжущие юношеской энергией и весельем.

Амал. Это в каком же смысле не умеют играть? Сыграл разок–другой, а тебе все нехорошо?

Бимал. Да ему повезло, родненький. Ему просто повезло. Не игрок, а дубина!

Камал. Но вообще крикет — это игра блистательной неуверенности. Что, не так, Индра?

Индраджит. Что? Да, конечно.

Амал. По–твоему, конечно. Значит, в крикете мастерство не играет роли?

Индраджит. Я этого не говорил.

Бимал. В любом разе футбол интересней. Индраджит. Это уж точно.

Камал. А я люблю голливудские вестерны, они тоже интересные. Хотя я и на серьезные фильмы хожу.

Бимал. Амал, а ты видел Юла Бриннера?

Амал. Спрашивает! Да я все фильмы с ним видел. Удивительный человек, правда, Индра?

Индраджит. Я видел одну картину или две.

Камал. Ух ты, интеллигент!

Амал. Потрясающий актер! Один на миллион. И голову бреет.

Бимал. Один на миллион? Ну, это ты перехватил.

Камал. А что, он по–своему как Эйнштейн.

Индраджит. Я начал читать книгу про Эйнштейна, ни фига не понял.

Амал. А что там понимать? Эйнштейн сказал, что измерений не три, а четыре.

Бимал. Да ну его совсем. Мне бы как–нибудь спихнуть физику. А четвертое измерение мне ни к чему. Амал, ты к практикуму подготовился?

Амал. Я у старшего брата взял шпаргалки. Когда сдавать?

Бимал. Тринадцатого. Я еще не начинал даже готовиться. А ты, Индра?

Индраджит. Вчера начал. Два дня ничего не делал. Книжка попалась хорошая, зачитался.

Камал. Про что книжка–то?

Индраджит. Пьесы Бернарда Шоу.

Амал. Бернарда Шоу? Ну, это хохмач! Правду говорю, хохмач! А ты читал «Человек и сверхчеловек»?

Бимал. Нет, там этого нету.

Камал. Наш Прамадха Нат Биши тоже написал что–то похожее.

Амал. Ну, ты даешь! Сравнил тоже. У них Шоу, а У нас Биши.

Бимал. У Биши ничего получается. Вот он все время и лезет в политику. А это уж совсем ни к чему.

Камал. Как это ни к чему? Либо литература отражает политику, либо она перестает быть литературой.

Амал. Не согласен. Литература должна запечатлевать истинную красоту. А грязному делу, политиканству, в литературе не место.

Бимал. Я не согласен со словом «грязный». Если в жизни существует грязь, так и литература должна ее описывать. Литература должна быть реалистической и давать картину подлинной жизни. Правда, Индра?

Индраджит. Не знаю. Конечно, должна быть реалистической. Но позволительно ли ей быть фотографическим отображением жизни или…

Камал. А вы знаете, который час? Половина восьмого!

Амал. Вот это да! А практикум? Я побежал.

Камал. Подожди. Мне в твою сторону.

Амал и Камал уходят.

Бимал. Пошли, Индра?

Индраджит. Понимаешь, у меня тут дело одно есть.

Бимал. Так, тебе в какую сторону?

Индраджит (указывая направление, куда ушли Амал и Камал). Туда.

Бимал. Почему же ты с ними не пошел?

Индраджит. Не сообразил. |

Бимал. Да катись ты к черту! Пойду один.

Бимал уходит. Уже давно слышится приглушенная музыка. Теперь она становится громче, мелодия усложняется. Входит писатель.

Писатель. Привет, Индра! Ты что здесь делаешь?

Индраджит. Ничего. Сижу.

Писатель. О чем задумался?

Индраджит. Ни о чем.

Писатель. Ребят сегодня видел?

Индраджит. Видел.

Писатель. Кого?

Индраджит. Амала, Бимала и Камала.

Писатель. Ну и что вы делали?

Индраджит. Трепались просто.

Писатель. О чем?

Индраджит. Обо всем понемногу.

Писатель. Крикет — кино — физика — политика — литература?

Индраджит. А? Ну да, крикет — кино — физика — политика — литература. Как ты узнал?

Писатель не отвечает. Достает из кармана горсть жареных орешков.

Писатель. Угощайся.

Индраджит. Я вот думал, что мне делать.

Писатель. В каком смысле?

Индраджит. Учиться осточертело.

Писатель. Ну и чем ты хочешь заняться?

Индраджит. Не знаю. Подмывает плюнуть на все и уйти.

Писатель. Куда?

Индраджит. Понятия не имею. Куда–нибудь подальше. В дальние края. Хочется повидать джунгли, пустыни, айсберги… Птиц разных, пингвинов, страусов… Или зверей — ягуаров, кенгуру. Ну и народ всякий — бедуинов, эскимосов, масаев.

Писатель. Короче говоря, весь набор из учебника географии для шестого класса. Плюс книги, рекомендованные для внеклассного чтения.

Индраджит. Должен же быть настоящий мир, не только в учебнике. Настоящая жизнь. Живут же где–то люди. Где–то далеко. Не здесь.

Писатель. Вдали от крикета, от кино, физики, политики, литературы?

Индраджит. Хотя бы.

Писатель. Ну, пошли.

Индраджит. Куда пошли?

Писатель. Ты же сказал, что хочешь путешествовать?

Индраджит. Прямо сейчас?

Писатель. А почему нет?

Индраджит. Кончай трепаться. Вообще зря я тобой разговариваю.

Писатель. У тебя деньги есть?

Индраджит. Примерно полрупии. А что?

Писатель. И у меня полторы. Пойдем на вокзал. Спросим, до какого места можно взять билет за две рупии. Дальше придется пешком.

Индраджит. Знал бы, что будешь смеяться, вообще бы не стал с тобой говорить.

Писатель. А я не смеюсь. Я серьезно.

Индраджит внимательно смотрит на писателя. Вид у того вполне серьезный. Индраджит начинает колебаться.

Индраджит. А как же мама?

Писатель. Да, действительно. Мама.

Индраджит. Ну и потом — экзамены скоро.

Писатель. Опять верно. Поговорим об этом после экзаменов. Вот возьми орешек — последний.

Писатель уходит. Слышен голос тетушки.

Тетушка. Индра!

Индраджит. Да, мама.

Индраджит не двигается с места. Тетушка выходит на сцену.

Тетушка. Домой идешь или нет? Сколько можно ждать тебя с ужином?

Индраджит. Мама, а что, если я…

Тетушка. Ну, что еще?

Индраджит. Вот если я возьму и уеду…

Тетушка. Не говори глупости. Ужин остынет. Пошли.

Тетушка уходит. Слышится хоровое пение. Сначала негромкое. Постепенно звук нарастает. Индраджит медленно следует за тетушкой.

Хор.

Раз–два–три,

Раз–два–три, два–раз–два–три,

Раз–два–три, два–раз–два–три,

Четыре–пять–шесть,

Четыре–пять–шесть, пять–четыре–пять–шесть,

Четыре–пять–шесть, пять–четыре–пять–шесть,

Семь–восемь–девять,

Семь–восемь–дев ять, восемь–семь–восемь–дев ять,

Семь–восемь–девять, восемь–семь–восемь–девять,

Девять–восемь–семь–шесть, пять–четыре–три–два–раз.

Писатель входит еще до того, как хор смолкает. Последнюю строчку писатель поет вместе с хором.

Писатель. Ничего интересного! Ничего драматичного! Ну разве можно писать пьесы о таких людях? Все эти ребята — Амал, Бимал, Камал…

На сцену с грохотом вбегают Амал, Бимал и Камал. Они окружают писателя.

Амал. Ребята, поэт! Ну, как живешь?

Писатель. Спасибо, нормально.

Бимал. Что новенького написал?

Писатель. Да ничего особенного.

Камал. Чего ломаешься? Не украдем мы твои стихи. Я так, например, даже списать не смогу. У меня всегда была двойка по чистописанию.

Все трое хохочут.

Писатель. Одно маленькое стихотворение написал.

Амал. Валяй.

Бимал. Если мы поймем, порви. Не поймем — пошли в журнал.

Все трое хохочут.

Писатель. Вы вправду хотите послушать?

Амал, Бимал, Камал (хором). Валяй!

Писатель.

Раз–два–три,

Раз–два–три, два–раз–два–три,

Четыре–пять–шесть,

Четыре–пять–шесть, пять–четыре–пять–шесть,

Семь–восемь–девять…

(Замолкает.)

Амал. Ну, а дальше?

Писатель. Дев ять — восемь — семь.

(Замолкает.)

Бимал. Ну, давай дальше!

Писатель. Все.

Камал. Все?

Писатель. Да.

Пауза. Все трое хохочут.

Амал. Лихо!

Бимал. Браво! Поразительная зрелость таланта!

Писатель. Так вы поняли?

Камал. Мы бы, конечно, поняли, если бы ты с самого начала объяснил, что это арифметика. А если это стихи, так где уж нам понять.

Хохочут.

Писатель. Пьесу я хочу написать.

Амал. Пьесу? Почему ты вдруг решил в драматургию кинуться?

Писатель. Не вдруг. Я уже давно об этом думаю.

Бимал. А что, хорошая идея. Можно поставить на выпускном вечере. Поговори с Бишну.

Камал. Бишну твой — зануда. Ты знаешь Чаудари с четвертого курса? Он тоже пьесу написал. Вполне приличную. Так Бишну не понравилась. Нет, видите ли, драматургического развития сюжета.

Амал. А ты какую пьесу хочешь написать? Социальную?

Писатель. А что такое социальная пьеса?

Бимал. Ты что, не знаешь, что такое социальная пьеса? А еще в драматурги лезешь.

Камал. Социальная пьеса — это, ну как тебе сказать, пьеса о современности, понимаешь, пьеса о нашей эпохе. Ясно?

Писатель. Я хочу написать про нас.

Ахал. А сюжет какой?

Писатель. Сюжета не будет.

Бимал. Ну ладно, а тема какая?

Писатель. Тема? Я же сказал тебе — про нас.

Камал. Про кого — про нас?

Писатель. Ну, про тебя, Индраджита, меня…

Амал. Чего, чего? Ты ошалел, парень. Вот это драматург!

Бимал. Мы не годимся для драмы.

Камал. Между прочим, парень, в этой драме будет ни одной женской роли!

Хохочут.

Амал. Ты из себя не строй деточку, Камал. А как насчет этой героини, что около тебя живет?

Бимал. Правда, ребята, я забыл. Как у тебя с ней дела, Камал?

Камал. Да бросьте вы. Это все платоника. Пускай лучше Амал расскажет, что было на пляже в Пури прошлым летом.

Бимал. А что было, Амал? Что ж ты молчал?

Амал. Да не было ничего.

Камал. Ну давай, давай, Амал. Какие секреты между друзьями?

Они отходят в сторону и начинают шептаться. По сцене проходит Манаси. Все трое разглядывают девушку, перешептываются, пересмеиваются. Манаси пересекает сцену в обратном направлении — теперь она загримирована под другую девушку. Трое шепчутся, пересмеиваются. Их смех становится все грубей. Снова появляется Манаси — она опять другая девушка, и теперь с ней Индраджит. Трое замолкают. Их разбирает любопытство, и они не скрывают этого. Манаси и Индраджит, разговаривая, медленно проходят по сцене.

Амал. Вот дает! Видели?

Бимал. То–то он так переменился в последнее время.

Камал. И заметь, никому ни слова. Эй, поэт, видел?

Писатель. Ага.

Амал. И что ты об этом думаешь?

Писатель. Я думаю, что появилась женская роль для пьесы.

Бимал. Пускай тогда у тебя Индра будет главным героем, а мы просто так.

Камал. А что за девица?

Амал. Откуда я знаю? Индра ведь никогда ничего не рассказывает.

Бимал. Тихоня.

Камал. Они все такие — тихони, У него это не от тихости, а оттого, что нами пренебрегает. Очень много о себе понимает. Я эту породу знаю.

Амал. Поэт, а ты ее знаешь?

Писатель. Кого?

Бимал. Что с тобой, поэт? Вдохновение напало? Героиню твоей пьесы, кого же еще!

Писатель. Ее зовут Манаси.

Камал. Конец света, ребята. Значит, и поэт с ней знаком. Тебя Индра познакомил?

Писатель. Нет.

Амал. Кончай врать, поэт.

Писатель. Поверьте мне, я ее никогда раньше не видел.

Бимал. Ну ладно, ладно. Тогда расскажи, что Индра тебе о ней говорил.

Писатель. Индра мне ничего о ней не говорил.

Камал. Ясненько. Ты ее первый раз видишь. Индра тебе ничего не говорил, а зовут ее Манаси, так?

Писатель. Я не знаю, как ее зовут. Я просто подумал: может быть — Манаси, и сказал.

Амал. Правду говорят, что все поэты чокнутые.

Писатель. Помогите лучше мне придумать название для пьесы.

Бимал. Пьесы–то еще нет, а уже тебе название понадобилось!

Камал. Зачем ты нас спрашиваешь? Ты ж сам здоров имена придумывать!

Писатель. Я думаю назвать ее «Амал, Бимал, Камал, Индраджит и Манаси».

Амал. Ничего себе! Да у тебя это на обложке не уместится. ,

Бимал. И зачем нас называть? Мы же не герои!

Камал. Точно. Назови просто «Индраджит и Манаси». И пошли, ребята.

Амал. Куда?

Бимал. Вот если б кто–нибудь меня чайком напоил…

Камал. Пошли, так и быть. Я угощаю.

Амал, Бимал, Камал уходят.

Писатель. Индраджит и Манаси. Индраджит и Манаси.

Писатель обращается к залу и начинает монолог перед публикой.

Вам всем должно быть хорошо известно, как много пьес было написано про Индраджита и Манаси в разных странах, в разные эпохи. Мифологические пьесы, исторические пьесы, бытовые пьесы, комедии, трагедии. Индраджит и Манаси появляются в них под разными именами, в разных одеждах. В пьесах говорится об их счастье и страданиях, об их встречах и разлуках, о ревности и непонимании, о психологии и физиологии. Любовь Индраджита и Манаси — неумирающая тема драматургии… Индраджит!

Входит Индраджит.

Индраджит. Что случилось? Ты что орешь?

Ответ Индраджита звучит диссонансом после монолога писателя. Появление Индраджита после риторического призыва нелепо. Писатель пытается вернуться к приподнятому тону.

Писатель. Ответь мне, Индраджит…

Индраджит. Какого тебе черта надо?

Писатель. Расскажи мне о себе. Поведай мне повесть, древнюю, но вечно юную, как история Адама и Евы, повесть, которая начинается…

Индраджит. Ты можешь говорить не стихами, а обыкновенной прозой? Какая блоха тебя укусила?

Писатель понимает, что возвышенной тираде все равно конец.

Писатель. Что у тебя с Манаси?

Индраджит. Манаси? Какая еще Манаси?

Писатель. Девушка, с которой ты прошел только что.

Индраджит. А тебе все надо видеть, да? Между прочим, ее зовут не Манаси, а…

Писатель. Какая разница, как ее зовут? Я называю ее Манаси.

Индраджит. Ты называешь ее Манаси. Ее родители до тебя назвали, дали ей имя…

Писатель. Мне неинтересно, как назвали ее родители. Так расскажи мне.

Индраджит. Что?

Писатель. Расскажи мне о себе и о ней, расскажи мне о том, что значит она для тебя

Индраджит. Она моя сестра.

Пауза.

Писатель. Сестра?

Индраджит. Двоюродная.

Писатель. Двоюродная сестра. Почему?

Индраджит. Я полагаю, что это произошло потому, что ее мать является сестрой моей матери.

Писатель. Да нет же, я не о том. Почему она тогда была с тобой?

Индраджит. Приходила к нам в гости. Я провожал ее домой. Я ее всегда провожаю.

Писатель. Но тогда, значит, это не Манаси?

Индраджит. Я тебе сказал, что ее не так зовут.

Писатель. Но я подумал… Вы шли и разговаривали.

Индраджит. Разговаривали. Ну и что?

Писатель. Вы были… понимаешь… вы были увлечены разговором?

Индраджит (с улыбкой). Ты заметил? Я действительно люблю с ней разговаривать. И всегда провожаю ее самой длинной дорогой.

Писатель. А почему ты любишь с ней разговаривать?

Индраджит. Трудно сказать. Может быть, потому, что мы с ней говорим не о том, о чем обычно треплешься целый день.

Писатель. Не о крикете, не о политике, не о литературе?

Индраджит. Вот именно. Не о крикете, не о политике и не о литературе. Во всяком случае, не только об этом.

Писатель. А о чем еще?

Индраджит. О самых разных вещах. Мы говорим о себе. Я ей рассказываю про своих знакомых, про друзей. И она тоже. Она рассказывает, что у нее дома, что в колледже, рассказывает мне про подруг.

Писатель. А еще?

Индраджит. Ну что еще? А с тобой мы о чем говорим?

Писатель. Со мной? О крикете, о кино? о политике…

Индраджит. Не всегда. Мы говорим и о другом. О том, что ты пишешь. О людях, о будущем. О разных глупых желаниях.

Писатель. Ты не забыл своих пингвинов, кенгуру, эскимосов?

Индраджит. Мне больше не с кем об этом говорить.

Писатель. А с Манаси?

Индраджит. Слушай, ты, ее зовут…

Писатель. Я знаю, что ее зовут не Манаси. А ты возражаешь против того, чтобы я звал ее Манаси?

Индраджит (улыбаясь). Не возражаю. Мне в общем–то нравится это имя. Ее зовут не так красиво.

Писатель. Тогда давай дальше. Ты ей можешь рассказать те вещи, которые рассказываешь мне?

Индраджит. Могу. Если хочешь знать, я тебе не все могу рассказать, что ей говорю.

Писатель. Понимаю.

Индраджит. Ничего ты не понимаешь. Дело не в том, что я не могу тебе рассказать. Просто не говорю. Вот и все. Ничего особенного в этом нет. Мы с ней высказываем разные мысли. Говорим о том, что мне нравится. Или, например, что мне не нравится. О пустяках, в общем.

Писатель. Так Манаси твой друг?

Индраджит. Друг? Ну, в общем, да. Мне легче, когда я с ней поговорю. Тут целый день крутишься, вертишься, всякие вещи происходят… Ты понимаешь?

Писатель. Что понимаю?

Индраджит. Видишь ли, все происходящее бессмысленно. Похоже на огромное колесо. Оно крутится и крутится. Крутится вечно. И мы вместе с ним крутимся. Все кругами и кругами…

Писатель. Раз–два–три. Раз–два–три, два–раз–два–три.

Индраджит. Что ты сказал?

Громко вступает музыка и громко поет хор: «Раз–два–три». Входит Амал. Теперь он снова профессор.

Амал. Зачетка номер тридцать четыре?

Индраджит. Да, профессор.

Амал. Каков удельный вес железа?

Индраджит. Одиннадцать и семь десятых.

Амал уходит, входит Бимал.

Бимал. Зачетка номер тридцать четыре?

Индраджит, Да, профессор.

Бимал. Кто был Мазини?

Индраджит. Один из основателей современной Италии.

Бимал уходит, входит Камал.

Камал. Зачетка номер тридцать четыре?

Индраджит. Да, профессор.

Камал. Как повлияла духовная отрешенность индусской философии на развитие древнеиндийской литературы?

Индраджит. Духовная отрешенность индусской философии является, по всей видимости, основной причиной композиционных отклонений от основного сюжета, столь распространенных в древнеиндийской литературе. Основное повествование часто прерывается описаниями, теоретическими построениями и…

Камал ушел. Голос Индраджита тонет в громкой музыке. На сцену выбегает Амал: он студент.

Амал. Индра, скажи, ради бога, профессору, что я заболел. Новая картина — я пошел в кино.

Индраджит. Будет сделано.

Амал убегает, вбегает Бимал.

Бимал. Индра, можешь дать на денек свои лекции по химии?

Индраджит. Бери.

Уходит Бимал, входит Камал.

Камал. Индра, у тебя рупии не найдется до той недели?

Индраджит. С собой нет, могу завтра принести.

Камал уходит, входит тетушка.

Тетушка. Индра, ты ужинать идешь?

Индраджит. Не сейчас, мама, попозже.

Тетушка. Почему не сейчас? Поешь, и я помою посуду.

Тетушка уходит. Музыка становится громче. Поет хор: «Девять–восемь–семь–шесть–пять–четыре–три–два–раз».

Индраджит. Кругами и кругами во веки веков.

Тетушка (из–за сцены). Индра! Индра!

Индраджит. Иду, мама.

Индраджит уходит. Входит тетушка.

Тетушка. Есть будешь?

Писатель. Нет.

Тетушка уходит. Входит Манаси.

Манаси. Тебе сегодня писалось?

Писатель. Нет.

Манаси уходит.

Раз–два–три. Амал–Бимал–Камал. И Индраджит. И Манаси. Из дома — в школу. Из школы — в колледж. Из колледжа — в мир. Растем. И все кругами и кругами. Раз–два–три. Два–один. Амал–Бимал–Камал. И Индраджит — тоже.

Амал, Бимал, Камал и Индраджит приходят на экзамены. Писатель шагает по сцене, доходя до кулисы, возвращается.

Звонок.

Время истекло. Сдавайте экзаменационные работы.

Все продолжают торопливо писать. Писатель обходит одного за другим, собирает учебники. Все встают, идут за писателем, жестами объясняя ему что–то. Сомнения. Страх. Отчаяние.

Из школы — в колледж. После колледжа — экзамены. После экзаменов — диплом. С дипломом — в мир.

Входят Амал, Бимал, Камал и Индраджит.

Амал. Что ты теперь собираешься делать?

Бимал. Дай мне экзамены сдать сначала. Я боюсь наперед загадывать.

Камал. Отец в этом году выходит на пенсию, так что сдам экзамены или нет, все равно надо искать работу.

Амал. Ты думаешь, легко найти работу? Я каждый день смотрю все объявлении в газетах. Нет ничего.

Бимал. Тебе–то о чем беспокоиться? Это у меня три сестры дома, и всех трех нужно замуж выдавать.

Камал. Никогда со мной раньше такого не было. Скоро кончатся экзамены — и живи, как знаешь. С ума можно сойти.

Писатель (вызывает). Амал Кумар Бос!

Амал приплясывает от радости. Другие поздравляют его, пожимают руки, хлопают по плечам.

Бимал Кумар Гхош!

Бимал приплясывает — и все повторяется.

Камал Кумар Сен!

То же самое.

Индраджит Рой!

То же самое. Входит тетушка. Один за другим они подходят к ней и кланяются. Тетушка их благословляет. Тетушка уходит. Они следуют за ней.

Писатель. Так, а теперь — мир. Видите, стоят стулья? На них сидят люди мудрые, люди ученые. Они проверяют. Они принимают экзамены. Им поручено установить, на что вы годитесь. А в коридоре — длинная скамья. Она — для Амала, Бимала, Камала. И для Индраджита.

Входят Амал, Бимал и Камал и идут по направлению к скамье.

Одну минуточку! Подождите, пожалуйста.

Они возвращаются.

Извините, я забыл. Здесь нет никаких стульев. И забудьте про скамейку. Здесь трава, зеленая трава. А вот деревья. И за лохматой листвой деревьев небо окрашивается в розовый цвет. Солнце встает каждый день. Но оно не каждый день красится в розовый цвет. Закат.

Тем временем на сцену вышли Индраджит и Манаси и сели под лохматым деревом. У Манаси в руках книга. Писатель уходит.

Манаси. Зачем ты подарил мне книгу? Я должна была сделать тебе подарок.

Индраджит. Почему?

Манаси. Ну как, почему? Ты сдал экзамены, а я должна сделать тебе подарок. Разве не так?

Индраджит. А где это написано, что если я сдал экзамены, то ты мне должна делать подарки, а не я тебе?

Манаси. Это нигде не написано. Так делают все. Это правило.

Индраджит. А ты всегда делаешь, как все? Все делаешь по правилам?

Манаси (улыбается). Разве ты даешь мне все делать по правилам?

Индраджит. А ты бы хотела?

Манаси. Женщины должны жить по правилам.

Индраджит. Опять! Который раз я это слышу! Женщины должны, женщины обязаны. Мужчины могут не подчиняться правилам, а женщины должны, женщины обязаны.

Манаси. Разве это не так?

Индраджит. Не знаю. Я и сам подчиняюсь правилам. Бесчисленным правилам. Живу, как все. Все сдают экзамены, и я сдал. Все ищут работу, и я ищу. Но вот ты скажи мне одну вещь.

Манаси. Что?

Индраджит. Я живу по правилам. Я живу, как все. Но откуда я знаю, что это правильно?

Манаси. А какой еще выход?

Индраджит. Можно ненавидеть эту жизнь, как все. Можно ненавидеть правила.

Манаси. И что от этого изменится?

Индраджит. Зачем молиться цепям, которые сковывают нас?

Манаси. А кто сказал, что им нужно молиться?

Индраджит. Но если мы признаём, что правила — это цепи, но не пытаемся освободиться от них, так разве это не то же самое, что молиться им?

Манаси. Ну, и что ты предлагаешь?

Индраджит. Ничего. Я просто не хочу жить в цепях. И не хочу жить среди глухих стен. Хочу все сломать!

Манаси. Против чего ты воюешь?

Индраджит. Против мира. Против людей, которые меня окружают. Против того, что называется обществом. И против всех правил, которые оно придумало. Помнишь, я тебе рассказывал про Лилу?

Манаси. У которой муж болен туберкулезом?

Индраджит. Был болен туберкулезом. Он недавно умер. А его родители выгнали ее из дома.

Манаси. Куда же она денется?

Индраджит. Некоторое время после его смерти они ее не трогали. Постепенно отобрали у нее все деньги, все до пайсы, и выгнали вон.

Манаси. И что с ней стало?

Индраджит. Мне говорили, что сначала она жила у родственников. У них есть небольшая лавка Но хозяин этой лавки занимается темными делишками — краденое скупает, женщин поставляет в разные заведения. Понимаешь?

Манаси. Так что же с ней будет?

Индраджит. Да не будет, а сейчас есть. Можно себе представить, что с ней. (После паузы.) Справедливое правило, правда?

Манаси молчит.

А на автобусной остановке ко мне сегодня привязался мальчишка. Лет семи. Все хотел мне ботинки почистить. А на руках у него еще малыш — годовалый.

Манаси молчит.

Я не дал ему чистить ботинки. И денег не дал. Только рявкнул на него — пошел, дурак! Если бы он не ушел, я бы его и ударить мог.

Манаси. Но почему же, за что?

Индраджит. Не знаю. Не знаю, кого надо бить за все это. Знаю, что мальчишка не виноват, а все равно мог ударить. Не принимаю я все эти правила и мальчишку тоже не принимаю. Семилетний мальчишка чистит обувь да еще заботится о годовалом братишке — не могу я с этим смириться!

Манаси. Но ты сейчас говоришь совсем о другие вещах!

Индраджит. Почему же о других? Вот оборотная сторона твоих разговоров: «Все так живут, все так делают»!

Манаси (после паузы, негромко). Ты за что на меня сердит сегодня?

Индраджит (после паузы). Ты же знаешь, что я не на тебя сержусь… Знаешь ведь?

Манаси. Знаю.

Индраджит. Зачем же ты это сказала?

Манаси. Я боюсь тебя, когда ты бываешь таким.

Индраджит. Каким?

Манаси. Когда ты зол, когда начинаешь воевать против всех.

Индраджит (после паузы). Смысла нет негодовать. Слепая, бессмысленная ярость. Все равно что головой о стену биться.

Манаси. Если ты это понимаешь…

Индраджит. Ты читала Библию?

Манаси. Библию?

Индраджит. Ты помнишь историю про древо познания добра и зла? Адама и Еву выгнали из рая, когда они начали понимать, что к чему.

Манаси. Я знаю эту историю.

Индраджит. Может быть, если бы я не начал задумываться, что к чему, я бы тоже благоденствовал в нашем обществе с чудными его правилами. А теперь вот — бьюсь головой о стенку.

Пауза.

Манаси. Индра!

Индраджит. Что?

Манаси. Ты ведь знаешь, что я очень глупая.

Индраджит (со смехом). Это еще почему?

Манаси. Я тебя не понимаю. Я тоже вижу все, что видишь ты. Иногда мне бывает грустно, часто мне бывает жалко людей, но вот ярости твоей — этого во мне нет.

Индраджит (помолчав). Ты бы хотела, чтоб я перестал злиться?

Манаси (очень медленно). Нет. Оставайся, какой ты есть. Я просто боюсь за тебя, поэтому так сказала.

Индраджит. Когда пройдет моя злость — мне конец.

Манаси (тихо). Я знаю, Индра. Оставайся, какой ты есть. Воюй. Воюй с моими страхами тоже. (Пауза.) Иногда я начинаю думать, что стало бы со мной, если бы тебя не было.

Индраджит. Почему?

Манаси. Я знаю, тебе это придется не по вкусу. Но если я подчиняюсь многим вещам, то это потому, что на свете есть ты. Иногда я думаю, если бы тебя не было — я бы поняла, что такое ярость.

Индраджит. Значит, я приношу тебе вред.

Манаси. Да нет же, Индра! Не так — я просто не знаю, как говорить об этих вещах… Ты не понимаешь как много ты значишь для меня. Не понимаешь, какой смелой я становлюсь благодаря тебе. Если бы не эта смелость, я бы давно погибла.

Индраджит молча слушает.

Но моя смелость — не от ярости. Я не хочу сердиться. Я люблю жизнь. Я покоряюсь, я подчиняюсь, я не сопротивляюсь, но я и не жалуюсь. Оттого, что ты есть, я могу любить эту жизнь… Мне легче жить… Боже мой, я не умею этого выразить словами!

Индраджит. Говори же, говори…

Манаси. Не могу, не умею. Давай поговорим о чем–нибудь другом.

Индраджит. Мы и говорили о другом.

Манаси. Если я не пойму эту книжку, ты мне поможешь?

Индраджит (медленно). Как только я найду работу… как только я найду работу — я на тебе женюсь.

Манаси. Нет.

Индраджит. Увидишь.

Манаси. Ты что, забыл, что мы с тобой родственники?

Индраджит. Как же, забудешь! Всякий раз, как я заговариваю о женитьбе, ты напоминаешь мне об этом.

Манаси. А ты всегда отвечаешь одно и то же — мне все равно.

Индраджит. Мне не все равно. Но это еще одно дурацкое правило, с которым я не согласен. Ни с чем я не согласен! И ни с кем!

Манаси. А со мной?

Индраджит. С тобой я согласен, с твоими правилами — нет.

Манаси. Тебе быстро надоест со мной.

Индраджит. Опять. Любимые словечки,

Манаси. Но это правда. Я обыкновенная девушка.

Индраджит. А я — чрезвычайно необыкновенный человек.

Манаси. Не знаю. В чем–то — необыкновенный.

Индраджит. Благодарю вас. Как приятно слышать!

Манаси. Кажется, я ошиблась. Ты — как все!

Индраджит. Прекрасно, тогда, значит, нет проблемы.

Манаси. В каком смысле?

Индраджит. Мужчина, как все, женится на девушке, как все, — и никаких проблем. Все проблемы решены.

Манаси. Ничего не решено. И вообще нам пора идти.

Индраджит. Почему?

Манаси. Потому что уже поздно.

Индраджит. Ну и пусть поздно.

Манаси. Ты, по–моему, очень доволен. Ты меня всегда задерживаешь допоздна, а меня потом дома ругают.

Индраджит. Да ну его к черту, твой дом!

Манаси. Опять начинается! Я ухожу.

Индраджит (поднимаясь с травы). Ну ладно, ладно, пошли.

Манаси. Опять сердишься? Думаешь, я испугаюсь?

Индраджит. Нам пора идти. Уже поздно. Тебя будут дома ругать.

Манаси. Не пойду.

Индраджит (снова усаживается). Как хочешь.

Манаси. Нет, пойдем.

Индраджит, вставая, пробует обнять Манаси за плечи. Манаси торопливо сбрасывает его руку.

Ты что делаешь? Мы же в парке, нас могут увидеть.

Индраджит. Ну и что?

Манаси (шепотом). Смотри, кто–то идет!

На сцену вышел писатель. Он садится в углу.

Индраджит. Ну и пусть.

Манаси. Но он же нас видит.

Индраджит. Пусть любуется.

Индраджит снова обнимает Манаси. Манаси опять сбрасывает его руку, вырывается, убегает. Индраджит со смехом следует за ней. Писатель встает и выходит в центр сцены.

Писатель. Индраджит и Манаси. Они далеко зашли. Далеко зашли. Далеко зашли? А как далеко они зашли? Или они тоже ходят кругами? Все — кругами и кругами? Может быть, они поженятся. А что будет потом? А потом будет все опять кругами и кругами. Может быть, они не женятся. Что тогда? И тогда все кругами и кругами. Математическая задача, где в ответе — нуль. Никто не решается заглянуть в ответ, а все решают и решают задачу. Тогда в ответе получается — жизнь. У каждого — своя.

Входят Амал, Бимал, Камал.

Подождите, вам еще не время.

Амал, Бимал, Камал уходят.

Минуточку. А если предположить, что нет никаких кругов. Нет никакой задачи. Есть только минута. И каждая минута жизни — это жизнь. И не надо прибавлять минуту к минуте, не надо прибавлять свою жизнь к чужим. Потому что тогда–то и выходит нуль в ответе. Будем беречь минуты. Минуты — в них жизнь.

Амал, Бимал, Камал и Индраджит входят и усаживаются на скамью. Они тщательно одеты, напряжены, нервозны. Писатель уходит. Звонок. Амал переходит к стульям, предназначенным для мудрых и ученых, кланяется пустым стульям и с их разрешения усаживается на стул напротив. Он молча отвечает на безмолвные вопросы, остальные беседуют на скамье.

Бимал. Ты знаешь по именам всех членов кабинета министров?

Камал. Да нет, откуда.

Бимал. Черт, надо было справочник захватить!

Камал. А что толку? Черт их знает, какие вопросы придут им в голову.

Бимал. Который час, Индра?

Индраджит. Двадцать минут первого.

Камал. Сволочи. Нас вызвали на собеседование в одиннадцать, а сами только в двенадцать явились.

Бимал. Все равно это одна показуха. Они уже давным–давно нашли себе человека на эту работу.

Камал. Кого? Кого они берут? Того малого что вошел перед Амалом?

Бимал. А черт его знает! Кого–нибудь да возьмут.

Камал. Сколько времени Амал уже там?

Индраджит. Минут пять.

Бимал. Интересно, какие вопросы они ему задают.

Амал встает со стула. Он пытается уйти в том же направлении, что пришел, но сидящие на стульях одергивают его, и он, глупо улыбаясь, уходит в другую сторону.

Камал. Интересно, а по технике спрашивают?

Бимал. Вряд ли. Им же вообще все равно, что ты отвечаешь. Им важно — как.

Камал. Это точно. Уж лучше лихо ответить: «не знаю», чем нести околесицу.

Индраджит. Между прочим, лихо ответить «не знаю» довольно трудно, ты не находишь?

Звонок. Уходит Бимал. Оставшиеся двое продвигаются по скамье.

Камал. Горло пересохло. У тебя с собой нет какого–нибудь лекарства?

Индраджит. Нет.

Камал достает сигарету, собирается закурить.

Зачем же ты куришь, если пересохло горло?

Камал. И то правда. Сигарета не поможет.

Прячет сигарету.

Ты уже на скольких собеседованиях был?

Индраджит. На пяти.

Камал. Лидируешь. У меня это четвертое. И что тебе потом сообщали?

Индраджит. Ничего. Одна фирма прислала — сожалеют, что не могут взять.

Камал (помолчав). Через месяц отец уходит на пенсию.

Индраджит не отвечает. Входит писатель, улыбается, садятся на скамью рядом с Индраджитом. Пауза.

Писатель. Который час?

Индраджит. Половина первого.

Камал (писателю). Вас на который час вызывали?

Писатель. На одиннадцать. Я сегодня утром был еще на одном собеседовании, в половине одиннадцатого назначили. Мне всегда так везет. Я уж думал, опоздаю сюда. Шел, ни на что не надеялся. Но, думаю, дай все–таки зайду.

Камал. Вас еще не приглашали?

Писатель. Нет еще. Я спрашивал. Хоть в чем–то повезло.

Тем временем Бимал закончил собеседование. Он выходит. Звонок. Со скамьи встает Камал.

Сигарету?

Индраджит. Спасибо, не курю.

Писатель закуривает.

Писатель. Вы не знаете, какие вопросы задают?

Индраджит. Нет, они никому не разрешают выходить сюда.

Писатель. Всегда так делают. Но дело в том, что у этих сукиных детей мало вопросов и они задают одни и те же.

Индраджит. А как прошло то собеседование, на котором вы утром были?

Писатель. Очень мало надежды. Правда, там работа была получше, чем здесь.

Индраджит. Поэтому вы и пошли туда, рискуя все проворонить здесь?

Писатель. Конечно. В этом и была моя ошибка, видимо. Если работа нужна до зарезу, то гораздо разумнее искать работу попроще — легче найти.

Индраджит. Ну, в общем, вы ничего не потеряли.

Писатель. Поэтому я и говорю, что мне повезло. А если бы опоздал? Я уже три ночи не спал. Если б вы только знали, как мне нужна работа!

Индраджит. А кому не нужна?

Писатель. Нет, я понимаю, что каждому нужна. Но, может быть, мне нужна больше, чем другим. Да, впрочем, я ведь могу рассказать вам, в чем дело. Понимаете, я уже снял квартиру. Недорогую квартиру, как вы знаете, найти трудно. А эта — с отдельной уборной.

Индраджит. Простите, я не совсем…

Писатель. Видите ли, я женился против воли отца. Если я не найду работу в течение месяца, от квартиры придется отказаться. Мне не у кого брать взаймы. на квартиру…

Амал, Бимал и Камал усаживаются на стулья, предназначенные для мудрых и ученых. Теперь звонит Амал. Входит Индраджит и садится напротив них. Идет безмолвный обмен вопросами и ответами. Писатель молча курит. Потом выбрасывает сигарету, выходит на середину сцены.

Амал ушел на пенсию. Его сын Амал ищет работу. Бимал болен. Его сын Бимал ищет работу. Камал умер. Его сын Камал ищет работу. И Индраджит — тоже. И сын Индраджита — Индраджит. На улице стоит семилетний мальчишка. У него деревянный ящичек чистильщика. Он держит маленького братишку. На улице стоит девушка. Зовут ее Лила. Ее муж умер от туберкулеза. Небо пылает розовым закатом. В розовом закате Манаси стремится полюбить жизнь. Жизнь. Так много жизни. Так много клочков, кусочков, обломков, обрывков, молекул и атомов. Они смешиваются, перемешиваются и движутся кругами и кругами. Они складываются вместе и движутся кругами и кругами неслыханно громадного колеса… А я должен писать о них. Я должен вложить в слова трагедию вращения атомов… Но язык бессилен. Но слова немы, измучены, изуродованы.

Индраджит уходит. Звонок.

Звонок. Один атом погиб, другой занял его место. Три атома. Бесчисленные атомы смешиваются, перемешиваются и заставляют вращаться гигантское колесо. Секунды, минуты, часы — круги и круги.

Звонок. Амал, Бимал и Камал проявляют признаки нетерпения.

Звонок. Будет еще звонок. А Земля все та же. А век все тот же. Моя планета! Моя эпоха! К черту гигантское колесо! К черту математические задачи! Мы — существуем! Амал, Бимал, Камал — живут! И Индраджит — тоже. И я — тоже. Мы живем! Мы живем сейчас! Мы живем на этой земле.

Амал, Бимал и Камал нетерпеливо встают со стульев. Звонок звонит почти беспрерывно. Гаснет свет. Сцена медленно погружается в темноту. Освещена только фигура писателя.

Я раздвоен. Я разъят на атомы. Я симфония из атомов. Земля раздавлена, но все еще жива. Столетие старо, но все еще живо. Столетие старо, но все еще прислушивается.

Полная темнота.

Хор (негромко).

Земля раздавлена, но все еще жива.

Столетие старо, но все еще прислушивается.

Земля раздавлена, но все еще жива.

Столетие старо, но все еще прислушивается.

 

Акт II

Писатель вытирает пыль со столов и стульев, постепенно приближаясь к середине сцены.

Писатель. Из дома — в школу, из школы — в колледж, оттуда — в жизнь, а жизнь — это контора. Такая, как эта. Здесь работает много людей. Они делают важную работу. Здесь работают Амал, Бимал, Камал и Индраджит.

Входят Амал и Бимал.

Амал. Опять электричка в восемь пятьдесят две опоздала!

Бимал. И в Сиалде такая пробка была утром!

Входят Камал и Индраджит. Амал и Бимал уже заняли свои места за столами.

Камал. Опоздал на девять тринадцать ну буквально на одну минуту.

Индраджит. А я два автобуса пропустил — не втиснешься.

Садятся за столы.

Амал (Бималу). Ну, как твой сын?

Бимал. Поправляется. (Камалу.) Твоя дочка я 0–шла в школу?

Камал. Нет еще. (Индраджиту.) Ручку свою нашел?

Индраджит. Нет, наверное, в трамвае потерял.

Амал. Хариш!

Бимал. Хариш!

Камал. Хариш!

Индраджит. Хариш!

Никто не отвечает. Они повышают голос.

Амал. Хариш!

Писатель. Да, господин.

Бимал. Чашку чая.

Камал. Хариш!

Писатель. Да, господин.

Камал. Сбегай за сигаретами.

Индраджит. Хариш!

Писатель. Да, господин.

Индраджит. Отправь это письмо.

На протяжении всей сцены писатель не сделал ни одного движения. Ему никто не дал ни деньги на сигареты, ни письмо. Никто даже не посмотрел на него.

Амал. Карманников развелось нынче! Вчера вот тоже в автобусе… Только он завернул на…

Бимал. Гомеопатам вполне можно доверять. Мой деверь, уж не знаю сколько лет, страдал от хронической дизентерии…

Камал. А какие теперь трудные экзамены в третьем классе. Не только по…

Писатель пересекает сцену тяжелыми шагами. Четверо привстают со стульев, садятся снова. Звонит телефон.

Писатель. Алло! Алло! Да, да, да. Заказ. Доставка. Безналичный. Пятнадцать процентов. Да. Всего.

Опять начинает подписывать бумаги.

Амал. Хариш!

Бимал. Хариш!

Камал. Хариш!

Индраджит. Хариш!

Писатель по очереди подходит к каждому из столов.

Писатель. Да, господин. Да, господин. Да, господин. Да, господин.

Амал передает ему папку.

Амал. Отнеси это господину Бималу.

Писатель передает папку Бималу. Бимал вручает ему другую папку.

Бимал. Господину Камалу.

Все повторяется.

Камал. Господину Нирмалу.

Писатель. Господин Нирмал на пенсии!

Камал. Тьфу ты! Я имел в виду господина Индраджита.

Писатель относит папку Индраджиту.

Индраджит. Господину Амалу.

Амал. Господину Бималу.

Бимал. Господину Камалу.

Камал. Господину Индраджиту.

Писатель бегает с папками от одного стола к другому, убыстряя темп, пока все это не начинает напоминать карусель. Звонок. Писатель подходит к столу начальника, возвращается.

Амал. Хариш!

Бимал. Хариш!

Камал. Хариш!

Индраджит. Хариш!

Писатель (ухмыляется). Господин директор послал меня за кофе.

Амал. Ну, хорошо.

Бимал. Ну, хорошо.

Камал. Ну, хорошо.

Индраджит. Ну, хорошо.

Писатель выходит на середину сцены.

Писатель. После папок — чай. Потом опять папки. Потом обеденный перерыв. Снова папки. Снова чай. Потом — троллейбусы, трамваи, автобусы и электрички. Есть контора и побольше. Там работа еще важнее.

Амал. Гхош, старина, ты вечером в клуб придешь?

Бимал. Нет, я сегодня спешу домой. Жена уходит в гости.

Камал. Рой, старина, починил автомобиль?

Индраджит. Да нет, зажигание барахлит. А такси невозможно достать. Такая морока с этими такси!

Писатель перешел к столу директора. Звонит телефон.

Писатель. Алло, алло. Да. Да. Совещание. Заседание. Бюджет. Доклад. Да. Да. Всего хорошего. (Вызывает.) Мисс Мальхотра!

Входит Манаси с блокнотом стенографистки.

Манаси. Слушаю вас.

Писатель (прохаживаясь по сцене). В ответ на ваш номер — в связи с вышеупомянутым — при наличии возможности — не позднее пятнадцатого — сего года — рассчитывая на ваше сотрудничество — заранее благодарны. (Звонит телефон.) Алло, алло. Да. Да. Совещание. Заседание. Бюджет. Доклад. Да. Да. Всего хорошего. Благодарю вас, мисс Мальхотра. Это — все.

Манаси уходит. Писатель выходит на просцениум, обращается к зрительному залу.

Это — все, мисс Мальхотра. Это — все, дамы и господа. Это — все!

Уходит.

Амал. Это — все.

Бимал. Это — все.

Камал. Это — все.

Постепенно они начинают повторять слова «это — все» хором и даже пританцовывают. Молчит только Индраджит. Остальные — смеются.

Амал. Встряхнись, старина!

Бимал. Проснись, старина!

Камал. Приди в себя, старина!

Один за другим они похлопывают Индраджита по плечу и выходят.

Индраджит сидит за столом. Молчит. Входит писатель. Начинает вытирать пыль. Индраджит механически перебирает папки.

Писатель. Вы что–нибудь ищете, господин?

Индраджит. А? Да, ищу.

Писатель. Что вы ищете, господин?

Индраджит. Что–нибудь другое.

Писатель. Простите, господин?

Индраджит. А? Нет, ничего. Все равно ничего другого нет. Разве не так? Это — все. Так ведь?

Писатель. Извините, господин. Я вас не совсем понимаю. У вас что–нибудь пропало? Вы не можете найти?

Индраджит. Я ничего не могу найти, Хариш. Впрочем, дело не в этом. Передай завтра эту папку господину Амалу, а эту — господину Бималу, а вот эту — господину Камалу. Пусть ее подпишет начальник. Может быть, я завтра не приду.

Писатель. Вы нездоровы?

Индраджит. Нездоров? Очень может быть. Я буду нездоров завтра. До свидания.

Уходит.

Писатель. Амал ушел, Бимал ушел, Камал ушел, Индраджит сидит и думает. Индраджит ушел, я сижу и думаю. Я — частица, думаю о целом. Я, пылинка, думаю о планете. Зачем? А может быть, пылинка — это основа жизни. Но земля раздавлена, но небо мертво, а эпоха тупо качает головой. А я все сижу и думаю. Я думаю о Человеке, о целом Человеке, и кусочки моего сознания кружатся в непрестанном поиске. В поиске чего–то нового.

Входит тетушка.

Тетушка. Так вот ты где? А я тебя ищу. Ты что здесь делаешь?

Писатель. Думаю.

Тетушка. Все бы тебе думать! О чем ты думаешь?

Писатель. Я думаю — кто мы?

Тетушка. А что тут думать? Ты — это ты. А к же ты еще?

Писатель. Верно, конечно. Мы — это мы. Мне никогда это не приходило в голову. Но — кто же мы?

Тетушка. Ну что ты говоришь! Вы все — очень способные молодые люди. Получили такое хорошее образование. Все на такой хорошей работе…

Писатель. Ты, наверно, права. Только я хочу задать тебе еще один вопрос. Потрудней.

Тетушка. Ну, спрашивай.

Писатель. А зачем мы?

Тетушка. То есть как зачем мы?

Писатель. Ну, зачем мы живем на свете?

Тетушка. Чепуха какая! А почему бы нам не жить?

Писатель. Это не логично.

Тетушка. Я твоей логики не разумею. Я только знаю что тебе приходят в голову всякие глупости, потому что ты не женат. Почему ты не женишься?

Писатель. Я ведь говорил не о женитьбе.

Тетушка. Вот в этом и беда. Ты никогда не говоришь о женитьбе. Только и говоришь, зачем, почему, отчего! Можешь ты мне объяснить, почему ты не женишься?

Писатель. Трудно объяснить. Я пока не нашел ответа на вопрос, зачем я должен жениться.

Тетушка. Какой здесь может быть вопрос? Все женятся, а ты почему не можешь?

Писатель. Ну вот, ну вот, начинается! Все так делают. Раз все, значит, и я. Почему чихают, почему кашляют, почему плачут, почему смеются, почему живут — а потому, что все так делают.

Тетушка. Ну, пошло!

Хочет уйти, но писатель останавливает ее.

Писатель. Почему любят, почему ненавидят, почему страдают, почему клянут судьбу. Почему плачут, почему смеются, почему живут — а потому, что все так делают.

Тетушка. Ты перестанешь или нет?

Писатель. Почему ночью спят, почему стараются поступать правильно, почему живут и почему умирают — потому что все так делают.

Тетушка. Ты сумасшедший, просто сумасшедший. Вот если б ты женился, у тебя бы вся эта дурь из головы вылетела!

Тетушка уходит. Писатель обращается к зрительному залу.

Писатель. Женитьба. Рождение, женитьба, смерть. Сначала рождение, потом женитьба. Сначала женитьба, потом смерть. Давным–давно я слышал сказку. Помню, там был принц. И принцесса. И после многих приключений они поженились и были вечно счастливы. Счастливы. Так счастливы, что об этом даже глазку сложить нельзя было.

Свадебные колокольчики. Манаси — новобрачная.

Женитьба. Муж и жена.

Входит Амал.

Манаси (счастливым голосом). Уже вернулся?

Амал. Я сказал директору, что мне нездоровится.

Манаси (перепуганно). Тебе действительно плохо?

Амал. Конечно, мне плохо без тебя.

Манаси (смеясь). Ах ты, мой глупенький!

Амал. Ты мне не рада?

Манаси. Конечно, нет. Чему тут радоваться?

Смеются. Манаси подходит к Амалу. Он обнимает ее.

Писатель. Супружество. Муж и жена.

Амал уходит. Манаси теперь домохозяйка. Входит Бимал с газетой, садится, читает. Манаси подходит к нему. Бимал не обращает на нее внимания.

Манаси. Наверное, сегодня в мире произошли чрезвычайные события.

Бимал. Ты что? С чего ты это взяла?

Манаси. Ты все утро не можешь оторваться от газеты.

Бимал. Да я только что открыл ее. (Откладывает газету.) Так что ты хотела мне сказать?

Манаси. Ничего особенного. Хотела спросить, вечером куда–нибудь пойдем?

Бимал. Сегодня? Понимаешь, сегодня у нас на боте один служащий уходит на пенсию, мы решили собраться и отметить это дело. А куда ты хотела пойти?

Манаси. Никуда. Ты бриться будешь? Уже девять часов.

Бимал. Девять?! Ах ты, черт!

Торопливо убегает.

Писатель. Супружество, муж и жена.

Манаси — задерганная и уставшая мамаша Входит Камал.

Манаси. Неисправимый ты человек! Прекрасно знаешь, что Кока болен, и все равно где–то болтаешься до десяти часов.

Камал. Я принес тебе овсянку.

Манаси. И страшно гордишься этим. Выполнил свой долг. А ты подумал, чем я буду кормить ребенка до десяти часов?

Камал. Так что, в доме совсем ничего нет?

Манаси. Что было, я ему уже дала. Апельсины купить ты, конечно, забыл. Ну, сколько раз я тебе говорила…

Камал. Апельсины в магазине очень дорогие. Я решил заглянуть завтра на базар.

Манаси. В общем, иди и мой руки. Ужин стынет.

Камал выходит. Манаси удаляется в противоположном направлении.

Писатель. Супружество. Мужчина и женщина. Муж и жена. Амал, Бимал, Камал. Индраджит — тоже.

Входит Индраджит.

Боже мой, кто это? Ты, Индраджит?

Индраджит. Привет, вот не ожидал тебя видеть.

Пожимают руки.

Писатель. Я тебя сто лет не видел.

Индраджит. Сто не сто, а, по–моему, лет семь мы не виделись. Так?

Писатель. И где ты был все эти годы? В Бхопале?

Индраджит. Нет. С той работы я через год ушел. С тех пор ездил с места на место. Перебрасывали из одного отделения фирмы в другое.

Писатель. То есть как раз то, чего ты хотел?

Индраджит. Разве? Разве этого я хотел? Не знаю.

Писатель. Ну что ты, забыл, как мечтал о пингвинах, кенгуру, эскимосах?

Индраджит. А! Набор из учебника географии Для шестого класса. Ты все еще помнишь об этом?

Писатель. А ты забыл?

Индраджит. Нет. Не забыл. Просто, наверное, я сильно изменился. Не знаю, конечно, что произошло бы, если б мы в тот день ушли из дома с двумя рупиями в кармане. Только теперь мне кажется, что нет никакого мира за пределами учебника географии. А если есть, то не в нашей стране.

Писатель. За границей?

Индраджит. Не знаю. Я никогда не был за границей. Однажды был разговор о том, чтобы поехать на работу в Малайю. Ничего не вышло.

Писатель. А если б вышло, поехал бы в Малайю?

Индраджит. Конечно, поехал бы.

Писатель. Ты ведь так и не женился?

Индраджит. Все времени нет. А ты?

Писатель. То же самое.

Индраджит. Ну, а как остальные?

Писатель. Кто, например?

Индраджит. Амал, Бимал, Камал.

Писатель. У них все нормально, хорошая работа, хорошие семьи.

Индраджит. Как ты странно это сказал.

Писатель. Нет, нет, у них действительно все в порядке. Правда, я им не завидую. А ты?

Индраджит. Не знаю.

Писатель. А как Манаси?

Индраджит. Какая еще Манаси? Ах, да, ты же называл ее Манаси. С ней все в порядке.

Писатель. И где она сейчас?

Индраджит (с улыбкой). Ты хочешь спросить, замужем ли она? Нет, не замужем. Работает учительницей в Хазарибаге.

Писатель (помолчав). Ну и что? Это все, что ты можешь сказать?

Индраджит. Что еще тебе сказать?

Писатель. Что хочешь.

Индраджит. Ей–богу, ничего. Никаких событий, никаких происшествий. Я работаю. Она работает. Я пишу письма. Она отвечает. Раз в год мы встречаемся. Берем отпуска в одно и то же время и приезжаем в Калькутту. Больше ничего.

Писатель. А жениться на ней ты не собираешься?

Индраджит. Может быть, когда–нибудь и поженимся. Но пока что нет. Был в нашей жизни такой день — я как раз окончил колледж, — когда мы могли пожениться без долгих размышлений. Сидели в парке на траве, разговаривали. Строили планы. Спорили. Потом поспорили по–настоящему…

Вошла Манаси. Она сидит на траве под лохматым деревом. Индраджит подходит к ней. Писатель отходит в сторонку.

Манаси. Я не могу, Индра.

Индраджит. Почему?

Манаси. Ну, почему ты так настаиваешь? Дай мне время, дай мне подумать. Ты напрасно на меня сердишься.

Индраджит (помолчав). Я на тебя не сержусь. Завтра я уезжаю в Бхопал. Поэтому и хотел, чтобы ты дала мне ответ.

Манаси. Разве на твоем отъезде в Бхопал все кончается?

Индраджит (медленно). Не знаю.

Манаси. Индраджит!

Индраджит. Не знаю, Манаси. Ничего не знаю.

Манаси (тихо). Тогда… может быть, подождем, пока ты не узнаешь? Поезжай в Бхопал, подумай.

Индраджит. Теперь кто сердится?

Манаси. Я не сержусь, Индра. Просто я знаю, о чем говорю. Жизнь — это жизнь, а не игра в бирюльки.

Гаснет свет. Манаси исчезает в темноте. Когда сцена освещается снова, Индраджит стоит рядом с писателем.

Индраджит. Игра кончилась, детство миновало. Жизнь — это жизнь. Мы размышляли, мы прикидывали, мы и по сей день размышляем и прикидываем. Мы боимся превратить жизнь в игру. Шутка, что ли? Жизнь — такая бесценная вещь. Ты газеты читаешь?

Писатель. Иногда.

Индраджит. Я читал, что все эти атомные штучки управляются кнопками и что есть система блокировки — знаешь, как на железной дороге, — так что никто не может случайно начать атомную войну, если даже нажмет не ту кнопку по ошибке. Ты только подумай: атомная бомба, или водородная бомба, или еще какая–то бомба могла бы уничтожить весь мир — из–за дурацкой ошибки. Можешь себе представить?

Писатель. Ты к чему все это клонишь?

Индраджит. А ни к чему. К тому, что жизнь — очень ценная штука. Поэтому с ней нельзя шутить. К ней надо относиться серьезно. Над ней надо размышлять.

Писатель. Значит, ты готов жениться. А Манаси решилась?

Индраджит. Не совсем так. Нельзя же все время говорить и думать об атомных бомбах. Вот посмотришь на звездное небо, вспомнишь все, что ты читал по астрономии, и начинаешь задумываться над местом нашей планеты в солнечной системе, на планете живет микроб под названием человек — а у него какое значение? Но и об этом нельзя думать все время. А то можно нечаянно повеситься.

Писатель. Но ты же все равно об этом думаешь?

Индраджит. Иногда. А иногда я воспринимаю свою жизнь как что–то очень значительное, забываю, как она ничтожна в сравнении с вечностью, забываю, что мое существование еще менее осмысленно, чем существование невидимой пылинки во вселенной. Мне тогда начинает казаться, что важнее всего во вселенной именно моя жизнь.

Писатель. Может быть, природа дала нам умение забывать, как оружие для борьбы со смертью.

Индраджит. Оружие оказалось не из могучих. Плоды познания. Небо, усыпанное звездами. Смешение всего. Ты, я, Манаси, Амал, Бимал, Камал…

Голос Индраджита заглушает музыка. Гаснет свет. Когда музыка стихает, слышен голос Индраджита в темноте.

Самое глупое, что может сделать человек, самое нелепое, на что он способен, — это его попытка вырваться из неизменного ритма смерти.

Прожектор высвечивает фигуру Манаси.

Манаси. Пусть я микроб, но я ищу. И мне не стыдно искать. Дерзкое утверждение жизни — залог бессмертия мгновенной вспышки.

Гаснет свет. Когда он зажигается снова, на сцене один писатель.

Писатель. Дерзкое утверждение жизни. Чьей жизни? Индраджита, Манаси, моей, еще чьей? Амала, Бимала, Камала?

Входит Амал.

Амал. Здорово, поэт. Как жизнь?

Писатель. Спасибо, в порядке.

Амал. Все пишешь?

Писатель. Бывает.

Амал. Закончил свою пьесу?

Писатель. Нет. А ты как живешь?

Амал. Паршиво.

Писатель. Что так?

Амал. Испортил себе всю карьеру, когда связался с этой вонючей фирмой. Ты только представь себе. Шесть лет занимаю должность старшего помощника, а когда освобождается место помощника директора, так берут человека со стороны!

Писатель. Скажите пожалуйста!

Амал. Ну, не свиньи? Впрочем, я сам виноват. Предлагали мне перейти на другую работу, а я не пошел. Решил дождаться повышения здесь. Вот теперь и сижу, как дурак. Не жизнь, а свинство.

Писатель. А как дома?

Амал. Не спрашивай. Шесть лет я торчу в этой фирме и все еще старший помощник. Жена считает, что я неудачник. Ну ладно, я побежал.

Амал уходит, приходит Бимал.

Бимал. Привет поэту, как живешь?

Писатель. Спасибо, все в порядке.

Бимал. Все пишешь?

Писатель. Бывает.

Бимал. Закончил свою пьесу?

Писатель. Нет. А ты как живешь?

Бимал. Не жалуюсь. Меня перевели в Ранчи. Завтра уезжаю.

Писатель. Семью берешь с собой?

Бимал. Да, там дают квартиру. Но поедет со мной только жена, потому что сын учится в английской школе. Я в эти обыкновенные школы вообще не верю. А какие школы в Ранчи, я думаю, ты себе представляешь.

Писатель. Я смотрю, ты счастлив, всем доволен.

Бимал. Жаловаться не на что. Ты меня извини, у меня дел перед отъездом! Тебе в какую сторону? А то подвезу.

Писатель. Нет, спасибо.

Бимал. Тогда пока.

Бимал уходит, входит Камал.

Камал. Привет! Как жизнь?

Писатель. Спасибо, в порядке.

Камал. Все пишешь?

Писатель. Нет.

Камал. Бросил? Конечно, когда сталкиваешься жизнью лицом к лицу, тут не до хобби. Вот ты, помнишь, я играл на аккордеоне? Тоже бросил. Аккордеон сломался. Нет денег починить. А ты застрахован?

Писатель. Нет.

Камал. Ты не застраховал свою жизнь? Как ты можешь так рисковать? Это же все–таки обеспечение какое–то. Кто знает, что ждет нас впереди. Застрахуй жизнь.

Писатель. А кому останутся эти деньги?

Камал. А ты разве не женат?

Писатель. Нет.

Камал. Ну, женишься. А раз женишься, пойдут дети. Да и ты не молодеешь. А с возрастом страховка меньше. Ну, говори, на какую сумму тебя застраховать? Я все устрою, я страховой агент.

Писатель. А ты что, бросил свою работу?

Камал. Ты спятил? Кто это бросает работу? Понимаешь, у меня есть прекрасная идея для бизнеса. Если все пойдет хорошо, я смогу и работу оставить, и страховку эту проклятую. Ты никого не знаешь, кто бы мне дал денег под эту идею?

Писатель. Нет, никого.

Камал. Ну, не важно. Кого–нибудь найду. У меня прекрасная идея. Пока. Не забудь застраховаться.

Камал уходит.

Писатель. Дерзкое утверждение жизни — залог бессмертия мгновенной вспышки. Вот мы и есть эти вспышки. Я должен написать пьесу о притязаниях на бессмертие мгновенных вспышек — Амала, Камала, Бимала. И Индраджита.

Входит Индраджит.

Индраджит, чем оправдано твое притязание на бессмертие?

Индраджит. Что, что?

Писатель. Это я просто так. Манаси видел?

Индраджит. Нет еще. Мы с ней договорились встретиться в том парке.

Индраджит уходит.

Писатель. Ну да, в том парке. Под лохматым деревом. Так много слов. Так много надежд. Все осталось на этой траве. На зеленой траве рождается жизнь, растет, устает, переплетается с другой жизнью… Индраджит и Манаси. Опять будут сидеть в этом парке на зеленой траве, разговаривать. Опять слова, но слова стареют. Они повторяются снова и снова. Но это не важно. Пойдем посидим на зеленой траве. Там так хорошо пахнет разогретой землей. Оставим на траве еще немного слов, посидим под розовым сиянием закатного неба.

Вошла Манаси. Она сидит рядом с Индраджитом. Они разговаривают. Писатель — в сторонке.

Индраджит. Может быть, мы теперь не скоро увидимся.

Манаси. Почему?

Индраджит. Я собираюсь уехать.

Манаси. Ты и так уже не живешь в Калькутте.

Индраджит. А теперь собираюсь уехать совсем далеко. За границу.

Манаси. Куда?

Индраджит. В Лондон.

Манаси. В Лондон? А работа у тебя там будет?

Индраджит. Ничего не знаю. Есть только деньги на билет. И я получил письмо, что меня принимают на вечерние курсы. Паспорт готов, документы в порядку а работу я себе найду.

Манаси. А если не найдешь?

Индраджит. Устроюсь как–нибудь. Я же один — прокормлюсь.

Манаси (помолчав). Индра, сколько ж ты так будешь бродить с места на место?

Индраджит. Сколько сил хватит.

Манаси. Тебе это нравится?

Индраджит. Нет.

Манаси. Тогда почему?

Индраджит. Что — почему?

Манаси. Почему ты не устроишься в жизни?

Индраджит. А мне это понравится?

Манаси. Не знаю.

Индраджит. И я не знаю. А вообще, дело в том, нравится или не нравится. Жизнь не для того предназначена, чтобы нравилось.

Манаси. Индра!

Индраджит. Что?

Манаси. Ты бы успокоился, если бы женился на мне?

Индраджит. Не знаю. Теперь уже не знаю. Раньше знал.

Манаси. Ты на меня никогда не сердишься?

Индраджит. Раньше сердился. Теперь уже нет. Ну, кто знает, что получилось бы из нашего брака? Может быть, мы даже дружить бы перестали.

Манаси. Может быть, у нас установились бы другие отношения, даже лучше нынешних.

Индраджит. Не знаю. Я без конца думаю, думаю, спорю с собой, что–то себе доказываю, в чем–то себя убеждаю и всегда возвращаюсь к тому, с чего начал. Возвращаюсь к этой короткой фразе — «не знаю». Я так устал. Мне надоело думать, спорить, доказывать и убеждать. Я же все равно ничего не могу сделать. Мне все надоело. Я устал. Мне все время хочется спать.

Пауза.

Манаси. Давай погуляем.

Индраджит. Давай.

Они встают с травы и медленно уходят. К центру сцены усталыми шагами подходит писатель.

Писатель. Я устал.

Отложим все эти вопросы.

Дай мне отдохнуть

Среди теней глубокого сна.

Что толку в словах?

Что спорить с ветром?

Я устал размышлять,

Я хочу отдохнуть

Один

Среди теней глубокого

Сна.

Я устал искать,

Я так и не понял,

Что я в мире искал.

Я устал от усталости,

А планета тяжелая.

Все лежит неподвижно и мертво.

Я устал не спать

Над могилой смерти

И лживых надежд

Бытия.

Хватит проблем!

Хватит вопросов

И размышлений!

Я хочу отдохнуть

Среди теней глубокого сна.

 

Акт III

Амал, Бимал и Камал играют в карты. Каждый говорит по фразе, после чего бросает карту на стол. Камал берет со стола три карты. Идет игра.

Амал. Пятнадцатого августа тысяча девятьсот сорок седьмого года Индия добилась независимости.

Бимал. Мы освободились от оков британского империализма.

Камал. Мы готовы создать независимое общество.

Амал. Капиталистической системе — конец.

Бимал. Фашизм — путь к уничтожению мира.

Камал. Важнее всего — сохранить индивидуальность.

Амал. Демократией ничего нельзя добиться.

Бимал. Диктатура плоха в любой форме.

Камал. Простые люди всюду страдают.

Амал. Вся страна погрязла в коррупции.

Бимал. Правительство никуда не годится.

Камал. Власть разлагает, а абсолютная власть ведет абсолютному разложению.

Амал. Политика — грязное дело.

Бимал. Каждый должен заниматься своим делом.

Камал. Живи и дай жить другому — вот лучшая политика.

Амал. А повышения я так и не получил.

Бимал. Квартиру мне дали паршивую.

Камал. Из моей прекрасной идеи ничего не вышло.

Амал. Жена болеет.

Бимал. Сын провалился на экзаменах.

Камал. Отец умер.

Амал. Черт знает что.

Бимал. Не жизнь, а свинство.

Камал. До чего все опротивело.

Амал. Бимал…

Бимал. Камал…

Камал. Амал…

Амал. Бимал…

Бимал. Камал…

Камал. Амал…

Слышен громкий голос писателя.

Писатель. И Индраджит!

Амал. Как жизнь, поэт?

Бимал. Как жизнь, поэт?

Камал. Как жизнь, поэт?

Никто из них не поднял головы. Они продолжают играть в карты.

Писатель. Вчера получил письмо от Индраджита.

Амал. Что пишет?

Бимал. Он, по–моему, где–то за границей?

Камал. Он разве еще не вернулся?

Писатель. Сдал последние экзамены.

Амал. Правда? Рад за него.

Бимал. Теперь вернется, получит приличную работу.

Камал. Ну еще бы! С иностранным–то дипломом!

Писатель. Хотите, прочитаю вам письмо?

Амал. Ну что ж, пожалуй.

Бимал. А длинное письмо?

Камал. Не важно, в конце концов, длинное или короткое.

Писатель начинает читать письмо. Игроки не обращают на него внимания. Они продолжают играть.

Писатель. Калькутта, Бхопал, другие города, опять Калькутта, Лондон. Прошлое — кругами и кругами, как будто вращается огромное колесо. Но это только кажется. На самом деле это не колесо. Движение идет как будто по спирали. Каждый виток чуть выше другого. И в этом трагедия. Трагедия знания. Я вижу, я познаю, я понял, я отбрасываю. Мне нужно что–то новое — и все равно я все время чего–то жду, жду невозможного. Я все еще продолжаю думать, что это — еще не все. Наступит день — и случится что–то настолько ослепительное, что все померкнет в сравнении с этим. Упрямый, нелепый, невыносимый сон! Он мне упрямо снится. Даже когда я не сплю.

Входит Индраджит. Он останавливается возле писателя. Амал, Бимал, Камал продолжают играть в карты. Писатель не отрывает глаз от письма. Индраджит начинает говорить.

Индраджит. Я добился всего, что хотел. И оказалось, что я хотел не этого. Вот в чем истина. Я еще многого добьюсь. А когда добьюсь, пойму, что мне не это нужно. Вот в этом тоже истина. Прошлое и будущее. Все еще направлено в разные стороны, потому что мечта не умерла. Когда она умрет, будущее и прошлое сольются воедино. Тогда настоящее сможет прекратить заглядывать в будущее, в нелепой надежде. Настоящее тогда станет конечной геометрической точкой. Называется эта точка — смерть.

Вошла Манаси.

Манаси. Смерть?

Индраджит. Да, смерть. Смерть — это счастливое событие. Многие люди счастливее всего, когда умирают. Для них завтрашний день слился со вчерашним. И они счастливы в смерти. Все равно же я умру. Почему же не сегодня?

Манаси. Не умирай. Живи.

Индраджит. Чтобы жить, надо верить. Верить в бога, или в судьбу, или в работу, или в человека, или революцию, или в себя, или в любовь. Разве я могу сказать, будто во что–то верю?

Манаси. Разве ты не веришь в жизнь?

Индраджит. Жизнь? Стараешься занять себя мелкими, ненужными делами, потому что нет ответа на самый большой вопрос. Играешь в скучную игру лжи и притворства, и все это не нужно и никогда не было нужно, но почему–то все это делаешь. Это жизнь. Жизнь человека. Я — человек. Один из миллионов, один из миллиардов. И ложь моей жизни — это ложь миллионов и миллиардов людей.

Манаси. Чего ты хочешь?

Индраджит. Заснуть. Или смеяться над всем этим. Просмеяться всю свою жизнь. Наверное, это самое правильное. Жизнь так нелепа, что было бы смешно не посмеяться над ней!

Индраджит смеется. Манаси и писатель, низко склонив головы. уходят со сцены в противоположных направлениях. Амал, Бимал и Камал начинают смеяться, хотя они ничего не слышали и не понимают, что их, собственно, насмешило. Смех становится все громче. Писатель выбегает на сцену и машет зрителям, умоляя жестами перестать смеяться, — как будто бы смеются они! Амал, Бимал и Камал, смеясь, уходят со сцены. Индраджит — тоже.

Писатель. Перестаньте смеяться. Ради бога, перестаньте смеяться. Я не могу писать. Ну, разве вы не видите, как я стараюсь. Я изо всех сил стараюсь написать пьесу. Пьесу про Амала, Бимала, Камала и про Индраджита.

Входит тетушка.

Тетушка. Есть хочешь?

Писатель. Нет.

Тетушка уходит, входит Манаси.

Манаси. Есть хочешь?

Писатель (закрывая лицо руками). И ты тоже?!

Манаси. Извини! Я ошиблась. Я должна была спросить — ты что–нибудь написал?

Писатель. Как я могу писать? Индраджит не возвращается. Он за три года написал мне три письма. И во всех трех письмах одно и то же.

Манаси. Что он пишет?

Писатель. Все те же круги. Все идет кругами и кругами. Но не умирает, не умирает упрямый, нелепый, невыносимый сон. Он отказывается умирать. Человек видит жизнь реалистически, а думает о ней романтически. Разве можно написать пьесу о таком человеке?

Манаси. Нужно.

Писатель. Это невозможно. Я стараюсь увязать его жизнь с событиями. А он ускользает. Он говорит: это реальность. Чем больше я заставляю его говорить, тем дальше ускользает он. Он говорит: это не настоящие слова. Он говорит, что знает, он знает слишком много.

Манаси. И все же он мечтает.

Писатель. Но день придет, и кончится мечта.

Манаси. Я знаю.

Писатель. И что тогда будет?

Манаси. Тогда мечты не будет.

Писатель. И что тогда?

Манаси. Тогда он не сможет держаться за соломинку.

Писатель. И он утонет.

Манаси. Пусть тонет. Может быть, в глубине он найдет твердую почву, может быть, с этого и начинается настоящая жизнь.

Писатель. Откуда ты знаешь?

Манаси. Я ничего не знаю. Я глупая. Я ничего не знаю. Я просто верю.

Манаси уходит.

Писатель. Веришь? Как можно верить в дно морское?

Входит Индраджит.

Индраджит.

Держаться на плаву,

Цепляясь за соломинку.

Жить

Одной лишь жалкой верой.

Земля размыта

В сером тумане слез.

Сияние за облаками

Меркнет во лжи

Одинокого пути.

Пусть исчезнут

Лживые утешения!

Слепая вера —

С глаз долой.

Лучше утонуть

И самому увидеть,

Что в глубине

И глубоко ли дно.

Человек живет,

Странное создание, —

Строит каменный дом

На дне морском.

Писатель. Индраджит!

Индраджит не оглядывается. Он механически повторяет стихи. Также механически отвечает.

Индраджит. Что?

Писатель. Так ты вернулся?

Индраджит. Да.

Писатель. Когда ты вернулся?

Индраджит. Давно.

Писатель. Где ты живешь теперь?

Индраджит. В Калькутте.

Писатель. И что ты делаешь?

Индраджит. Работаю.

Писатель. Ты женился?

Индраджит. Да.

Писатель. Так Манаси все–таки вышла за тебя замуж?

Индраджит. Нет.

Писатель. А как же?

Индраджит. Женился на другой.

Писатель. На другой?

Индраджит. Да.

Писатель. Кто она?

Индраджит. Женщина.

Писатель. Как зовут ее?

Индраджит. Манаси.

Писатель. Разве это возможно?

Индраджит. Все возможно. На свете столько разных Манаси. Одни приходят, другие уходят. На одной из них женишься. На сестре Манаси. По имени Манаси. Или на подруге Манаси — ее зовут Манаси. Или на дочери Манаси — Манаси.

Писатель. Так же, как Амал — Бимал — Камал?

Индраджит. Так же, как Амал — Бимал — Камал. И Индраджит.

Входит Манаси — замужняя женщина.

Индраджит. Позвольте познакомить вас: Манаси, моя жена. Поэт. Мой старый друг.

Писатель. Очень рад познакомиться.

Манаси. Я тоже. Что вы пишете?

Писатель. Что придется.

Манаси. А над чем вы работаете сейчас?

Писатель. Пишу пьесу.

Манаси. Как интересно! Вы нам ее прочитаете?

Писатель. Охотно. Как только закончу.

Манаси. И много вам еще осталось?

Писатель. Немного. Пожалуй, через день или два начну писать.

Манаси. Так вы еще не начинали?

Писатель. Пока не мог.

Манаси. Но вы сказали, что вам осталось немного.

Писатель. Дело в том, что между началом и концом пьесы почти нет разницы. Это, видите ли, круговая пьеса.

Манаси. Я, кажется, вас не понимаю.

Индраджит. И не можешь понять, Манаси. Слова не предназначены для понимания.

Манаси. Как же так? Люди говорят для того, чтобы их поняли.

Индраджит. Это раньше так было. Теперь — по–другому.

Манаси. Глупости!

Индраджит. Вот именно. Глупости. Посмотри–ка!

Входят Амал, Бимал и Камал.

Манаси. Кто это?

Индраджит. Это Амал, Бимал и Камал,

Амал. Капитализм, империализм, социализм.

Бимал. Демократия, диктатура, общество благосостояния.

Камал. Экономика, политика, социология.

Амал. Чек, счет, расписка.

Бимал. Доклад, отчет, протокол.

Камал. Совещание, заседание, собрание.

Амал. Цивилизации, просвещение, культура.

Бимал, Литература, философия, история.

Камал. Самоуглубление, возвышенность, фатализм.

Амал. Кино, театр, цирк.

Бимал. Футбол, баскетбол, хоккей.

Камал. Музыка, опера, балет.

Амал. Работа, кафе, улицы.

Бимал. Автобусы, троллейбусы, трамваи.

Камал. Папки, пыль, мухи.

Амал. Жена, сын, дочка.

Бимал. Шофер, повар, горничная.

Камал. Брат, племянник, деверь.

Манаси. Что они говорят?

Индраджит. Слова.

Амал, Бимал, Камал уходят, продолжая говорить.

Манаси. Что это за слова?

Индраджит. Не знаю. Спроси поэта.

Манаси (писателю). Разве нет других слов на свете?

Писатель. Наверное, есть. Должны быть.

Писатель обращается к зрительному залу.

Разве нет других слов? Разве больше нечего сказать?

Зал молчит.

Совсем нечего?

Зал молчит.

Где же я возьму слова для своей пьесы? Ведь эти слова ничего не значат? И кто поставит мою пьесу? И кто придет ее смотреть?

Индраджит и Манаси направляются к выходу.

Индраджит. Подожди. Не уходи!

Манаси уходит, а Индраджит возвращается.

Индраджит. Что тебе сказать?

Писатель. Где Манаси?

Индраджит. Она же только что вышла.

Писатель. Другая Манаси! Манаси, которая работает в школе в Хазарибаге. Где она?

Индраджит. В Хазарибаге.

Писатель. Ты ей пишешь?

Индраджит. Пишу.

Писатель. А вы встречаетесь?

Индраджит. Иногда.

Писатель. Где вы встречаетесь?

Индраджит. В парке. Под лохматым деревом.

Писатель. И разговариваете?

Индраджит. Разговариваем.

Писатель. О чем?

Индраджит. О чем всегда разговаривали.

Писатель. О том же, что Амал, Бимал и Камал?

Индраджит не отвечает.

Скажи мне, Индраджит, ответь мне.

Индраджит не отвечает. Он уходит в парк, где под лохматым деревом его ждет Манаси. Манаси из Хазарибага.

Манаси. Скажи мне…

Индраджит. Что тебе сказать?

Манаси. То, что ты мне всегда рассказывал.

Индраджит. А что я тебе рассказывал?

Манаси. О своей жизни.

Индраджит. А, да. Жена все делает по дому, я работаю. Жена любит ходить в театр. Я ее сопровождаю. Иногда она уходит навещать своих родителей. Тогда я ужинаю в ресторане. Жена возвращается домой. Я хожу на работу.

Манаси. Что ты мне рассказываешь?

Индраджит. Я тебе рассказываю о моей жизни, ты просила, чтобы я рассказал.

Манаси. Я хотела, чтоб ты рассказал о другом.

Индраджит. О чем, о другом?

Манаси. О себе.

Индраджит. Обо мне? Я иду вдоль рельсов. Дорога прямая. Когда я оглядываюсь, я вижу, как рельсы сливаются вдалеке. Когда я смотрю вперед, я вижу, как рельсы сливаются вдалеке. И чем дальше я иду, тем дальше от меня эта точка слияния. Впереди меня то же, что и позади. Что было вчера, будет завтра.

Манаси. А потом?

Индраджит. Я сначала все думал, что придет поезд. Догонит меня или придет навстречу.

Манаси. Что ты сделаешь, если он придет?

Индраджит. Убегу. Или меня задавит. Уж, по крайней мере, что–нибудь произойдет. Но это все пустяки. По этой линии поезда не ходят. Я уже знаю это. Поэтому я подумал…

Манаси. Что ты подумал?

Индраджит. Я подумал — пожалуй, не стоит дальше идти. Это бессмысленно. Лучше лечь на рельсы.

Манаси. Это невозможно, Индра.

Индраджит. Почему?

Манаси. Если есть дорога, по ней надо идти.

Индраджит. Я уже много прошел.

Манаси. Пройдешь еще больше.

Индраджит. Я устал.

Манаси. Все равно придется идти дальше.

Индраджит. Но зачем, зачем, зачем? Все той же дороге, все идти, и идти, и идти. Неужели нельзя остановиться?

Манаси. Нельзя.

Писатель.

Нельзя остановиться,

И выхода нет.

Голодные утра, бессонные ночи,

Никчемные дни, горькие часы.

Я существую. Даже сегодня

Я жив, я все помню, я все понимаю.

Мне много осталось

Прожить и пройти.

Я тот же, что был, —

Я таким и останусь.

Я иду и иду, нет остановки,

Нет выхода.

Я лечу на усталых крыльях,

В усталости крылатого отдыха

Полеты детства,

Взлеты и падения,

Обломки того времени,

Что было до меня.

Я кручусь в колесе работы,

Я выдуваю мыльные пузыри

Ненужных слов.

Я наполняю пещеры

Тяжелым эхом — а выхода нет.

Вы все меня знаете,

Мои слова и музыку.

Гремящие цимбалы,

Все яркие огни,

Качающиеся от хмеля,

Вы знаете многоцветное покрывало,

Которым покрыт гниющий труп.

Вы знаете, что я

Умираю в себе.

Зачем же мне надо

Идти и идти

По пути, который никуда не ведет?

Ведь выхода нет!

Индраджит (Манаси). Зачем же?

Манаси. Если есть дорога, по ней надо идти.

Индраджит. Зачем? Что ждет меня в конце пути?

Манаси. Все идут.

Индраджит. Все идут?

Входит Амал, видит писателя.

Писатель. Здравствуй, Амал, ты что здесь делаешь?

Амал. Пришел сдавать экзамен.

Писатель. Экзамен? В твоем возрасте?

Амал. Экзамен в институте, повышение и усовершенствование. Я пробовал сдать его в прошлом году, но провалился. Может, в этом году повезет. Я знаешь как готовился.

Писатель. Да зачем тебе этот экзамен?

Амал. О, это очень важно. Если только я его сдам, войду на повышение. Если хочешь знать, я даже могу стать директором фирмы. Так что ты уж меня извини — тороплюсь.

Амал уходит, входит Бимал.

Писатель. Здравствуй, Бимал, куда мчишься?

Бимал. Цемент доставать. Обещали в одном месте

Писатель. Зачем тебе цемент?

Бимал. Строю дом. Купил участок. Ты знаешь как теперь трудно с участками в Калькутте! Я все деньги на него угрохал и теперь просто не знаю, на что строить дом.

Писатель. Зачем тебе это строительство, если денег нет?

Бимал. Как это зачем? Деньги надо куда–то вложить. А при нынешней инфляции недвижимость — единственная ценность. Надо о детях подумать. Так что ты меня извини. Я в бегах.

Бимал уходит. Входит Камал.

Писатель. Куда торопишься, Камал? Здравствуй.

Камал. У меня свидание с одним человеком. Обещал достать денег. Надеюсь, что не подведет.

Писатель. Много денег? Зачем они тебе понадобились?

Камал. У меня прекрасная идея. Остановка только за деньгами. Никаких проблем. Не нужно ни разрешения на импорт, ни разрешения на сборку, и есть прекрасный рынок. Большой спрос. Единственная остановка за деньгами.

Писатель. Может быть, ты подождешь? Соберешь деньги, потом осуществишь свою идею.

Камал. Когда это потом? У меня шестеро детей. Ты что, не знаешь? И платят мне мало. В прошлом году старшая дочка болела тифом, мы все деньги истратили на докторов и лекарства. Это не жизнь. Надо сделать рывок и выйти в люди. Так что ты меня извини — опаздываю.

Камал уходит. Писатель тоже уходит.

Индраджит. Все идут? Они бегут, эти другие. Амал, Бимал и Камал.

Манаси. Но ведь они идут.

Индраджит. Манаси, они — счастливые люди. К чему–то стремятся, на что–то надеются, чего–то хотят.

Манаси. А ты?

Индраджит. У меня ничего нет.

Манаси. А было?

Индраджит. Было. Был я сам. Я думал, что мне предстоит что–то сделать в жизни. Я не знал, что именно. Но знал, что важное. Великое. Я мечтал метеором прочертить небо от горизонта к горизонту, сквозь облака. Но метеоры выгорают и остается прах. И все же, пока они горят, от их сияния ослепнуть можно.

Манаси. Твой метеор сгорел?

Индраджит. Нет, Манаси. Не взлетел. Не было полета через небо.

Манаси. Почему?

Индраджит. Наверное, я не метеор. И не был метеором. Только хотел быть. Я такой же, как все. Обыкновенный человек. Такой же, как они. Пока я воевал, я мечтал. Теперь я смирился.

Манаси. Индраджит!

Индраджит. Нет, нет, Манаси. Не зови меня Индраджит. Я не Индраджит. Я Нирмал. Амал, Бимал, Камал и Нирмал. Я — Амал, Бимал, Камал, Нирмал!

Он отодвигается от Манаси. Манаси неподвижна. Входит писатель.

Писатель. Индраджит!

Индраджит (медленно оборачиваясь). Простите, вы ошиблись. Меня зовут Нирмал Кумар Рой.

Писатель. Ты не узнал меня, Индраджит?

Индраджит. Кто вы? Вы поэт?

Писатель. Я не могу закончить свою пьесу, Индраджит.

Индраджит. Не имеет значения. У нее нет конца. Ее конец и начало — одинаковы.

Писатель. И все–таки я должен написать ее, ведь должен?

Индраджит. Это ваше произведение, вам и решать. Я не имею к этому отношения. Я — Нирмал.

Писатель. Но у тебя же ничего нет. Ни продвижения по службе, ни стройки дома, ни прекрасных идей. Какой же ты Нирмал?

Индраджит. Такой, как все.

Писатель. И все равно ты не Нирмал. Я тоже такой, как все. Но я не Нирмал. Ни ты, ни я. Мы уже никогда не сможем стать такими.

Индраджит. Как же тогда жить?

Писатель. Дорога. Нам остается только дорога. Мы идем. Мне не о чем писать. А все–таки писать я буду. Тебе нечего делать. А все–таки ты чем–нибудь займешься. Манаси незачем жить, а все–таки жить она будет. У нас есть дорога. Мы по ней пойдем.

Индраджит. Да зачем же, когда мы знаем, что эта дорога никуда не ведет?

Писатель. Потому что у нас надежды. Потому что мы знаем, что нас ждет в будущем. Потому что для нас будущее уже стало прошлым. Мы пришли к пониманию того, что прошлое и будущее — одно.

Индраджит. И мы должны жить?

Писатель. Должны жить. Должны идти. Это как паломничество к храму, которого на самом деле нет.

Манаси стоит между писателем и Индраджитом. Все трое смотрят куда–то поверх голов зрителей, за пределы зрительного зала, куда–то далеко, может быть, в ту точку, где смыкаются рельсы. Три фигуры освещены. Все остальное в темноте. Они негромко хором читают.

Значит —

Нет конца.

Нет надежды

На исполнение желаний

У святого храма

В конце пути.

Забудь вопросы,

Забудь тоску.

Можно верить

Только в сам путь,

В нескончаемый путь.

Нет для нас храма,

Нет у нас бога,

Но есть у нас путь —

Нескончаемый путь.

Перевод с хинди М. Салганик