Третий месяц пошел с того дня, как Батбаяр вернулся домой. Здоровье Лхамы шло на поправку, и она, как ребенок, радовалась, что уже может ходить, хотя и с костылем. Лхама часто любовалась турпанами, которые с гоготанием опускались на поверхность реки, и в эти моменты ей казалось, что у нее у самой выросли крылья. Батбаяр гонял скот на пастбище, а по вечерам, устроившись с Дашдамбой-гуаем поудобнее на валунах возле утеса на краю стойбища, охотно рассказывал старику обо всем, что видел и слышал в Урге, в ставке Намнансурэна.

Так Дашдамба-гуай узнал о совещании четырех халхаских ханов в западной пади горы Богдо-уул; как было решено возвести на ханский престол богдо-гэгэна, а тушэту-хан, тоже участник совещания, в день провозглашения независимости напился, чтобы не участвовать в церемонии. Еще узнал старик, что драгоценный шанзотба сообщил амбаню Саньдо имя курьера, посланного халхаскими ханами в Россию; что никто из нойонов не осмеливался вручить маньчжурскому амбаню требование покинуть пределы Внешней Монголии.

— Вот-вот, — выслушав юношу, поддакнул Дашдамба. — Это на них похоже. Якать да засучивать рукава — это они умеют. А как до дела дойдет, все в кусты.

Старик постучал трубкой о землю, выбил остатки прогоревшего табака и с досадой добавил:

— Помяни мое слово, сынок: ничего толкового из этой затеи не выйдет. Пока нойоны норовят занять местечко потеплее да подоходнее и грызутся между собой, незаметно подкрадется китайский «гриф» и переловит всех, как ягнят…

Когда же Батбаяр рассказал тестю, как ездил к Гомбо бэйсэ с посланием и как его приняли, старик от души рассмеялся:

— Эх, ты, простофиля! Не можешь как следует государственную службу нести, отдай чиновничью шапку тому, кто попроворнее. Что же ты ему прямо не сказал, доложу, мол, о вашей строптивости хану. Сразу сбил бы с него спесь.

Незаметно пролетели два месяца, и Батбаяр перевез все семейство на новую стоянку, поближе к Онгинскому монастырю. Теперь у них появились деньги на покупку новой юрты — Дашдамба продал привезенное зятем кольцо.

Но однажды, в день, примечательный тем, что в округе зазеленел ивняк, в их хотон прискакал занги с известием, что Донрова и Батбаяра вызывают в монастырскую канцелярию.

— Пришло время важных перемен — свержения маньчжурского ига, — громко объявил занги. — Батбаяр и Донров, вы зачислены в ряды ополчения, которое отправится в Кобдо изгонять окопавшегося там маньчжурского амбаня с его гарнизоном. В трехдневный срок вам надлежит явиться на своих лошадях к месту сбора. — Занги вручил будущим ополченцам извещения.

Истошно завопила Дуламхорло:

— Не пущу! Ни на какую войну не пущу! Он еще ребенок.

Она рыдала, гневно грозя кулаком куда-то в сторону, где, ей казалось, сейчас находился муж.

— Это все он, Аюур. Числился ведь наш мальчик в ламском сословии, так нет, понадобился, видите ли, ему «хранитель родного очага». Вот и переписал его в миряне. А что из этого получилось?

Дуламхорло проклинала мужа и кричала, что сейчас же отправится в Онгийн хурээ вызволять сына. Она приказала седлать коня, переоделась в шелковый дэл и поскакала к монастырю.

Донров слонялся как потерянный, не находя себе места от страха. Наконец он подошел к Батбаяру, спросил:

— Выходит, надо ехать?

— Выходит, надо. Куда денешься? — нарочито спокойно ответил Батбаяр и с усмешкой, поддразнивая Донрова, добавил: — Пришло, видно, время и тебе показать свою молодецкую удаль!

— Все шутишь, — сказал Донров. — А я за мать беспокоюсь: как она одна останется! А может, еще все образуется?

— Если скажут «иди», пойдем. Выбора нет. Понял?

— Нет, говоришь? — перейдя на шепот произнес Донров. — А что, если нам на коней, да перемахнуть через Мурилзахский хребет, добраться до верховий Орхона? До осени отсидеться, а там, глядишь, война эта проклятая кончится.

— Нет уж, — решительно возразил Батбаяр. — Потом стыда не оберешься.

— Все ясно. Тщеславие тебя одолело. Ты ведь теперь чинуша, — с издевкой проговорил Донров. — А может, ты хочешь с армией махнуть за Орхон да там навсегда остаться, бросив на произвол судьбы жену-калеку?

— О других по себе судишь, ничтожный ты человек, — сквозь зубы процедил Батбаяр.

Чувствуя, что добром их разговор не кончится, он ушел в юрту и увидел, что Лхама плачет.

— Женщины — как дети малые, — сказал Дашдамба-гуай, входя вслед за Батбаяром. — Чуть что — сразу плакать. Слез, видно, им не жалко.

Старик ласково потрепал по плечу дочь и, теребя усы, продолжал:

— Жена Аюура прямо спятила. Понеслась, не разбирая дороги. Старая шельма своего добьется. А тебе, Батбаяр, надо бы рассказать начальству о своем положении. Только без толку все это.

— Почему без толку, отец? — удивилась Лхама.

— А потому, дочка, что на таких бедняков, как мы, никто внимания не обращает, — ответил Дашдамба-гуай и, чтобы хоть как-то успокоить дочь, уверенно добавил: — Не волнуйся: не пошлют нашего Жаворонка на войну. Засадят где-нибудь в канцелярии бумажки марать. Может, все и обойдется.

Через три дня за парнями снова приехал посыльный из монастырского поселка, и пришлось им собираться в путь.

Донров снарядился так, словно на берегу синеющей невдалеке речки ему предстоял бой с врагом. В кожаную переметную сумку он положил недоуздок, путы, дождевик, вяленое мясо, листья чебреца, на поводу вел запасного коня, за спиной висела винтовка. Мать еще не возвратилась из монастыря, и некому было, как это положено в подобных случаях, зажечь благовонные курительные свечи и можжевельник, окропить дорогу. Некому даже было хорошенько покормить Донрова прежде, чем он покинет родное стойбище.

Совсем по-другому было в юрте Батбаяра. Почти всю ночь проплакала Лхама, прижавшись к мужу.

— Ведь там стреляют, рубятся саблями, убивают… — говорила она сквозь слезы.

— Я постараюсь быть осторожным, не буду там, где стреляют и убивают, — как мог успокаивал жену Батбаяр.

С самого утра женщины принялись за стряпню. Скоро на столе появилась тарелка с горячими хушуурами; не беда, что приготовили их из мяса околевшей накануне от сухотки овцы, — все остались довольны угощением. Настроение было приподнятое. Даже Лхама вышла во двор проводить мужа, вышла без костыля, нарочно оставив его в юрте.

Под Батбаяром была яловая кобыла, неказистая лошаденка, на которой Лхама обычно пасла овец. Донров злорадно хмыкнул:

— Не пришел к нам за лошадью, голь перекатная. Ну и черт с тобой, убытку меньше!

Никто не обращал на него внимания. Когда Батбаяр отъехал от юрты, Лхама специальной ложечкой с девятью отверстиями принялась окроплять дорогу молоком. Мать и дочь долго стояли, пока всадники не скрылись из виду.

Поначалу Донров ехал молча; ему было досадно, что никто его не провожал, никто не поцеловал, кроме тетушки Ханды, благословляя в дорогу. Он еще надеялся встретить мать в пути с радостным известием, что он освобождается от службы в армии. Но этой его надежде не суждено было сбыться.

Батбаяра же не покидали все те же мысли: «Как могло случиться, что Лхама упала с лошади и покалечилась?» Он решил воспользоваться замешательством и растерянностью Донрова и расспросить его, а вдруг проболтается.

Но его вопрос как будто не застал Донрова врасплох; он лишь слегка изменился в лице и, покосившись на Батбаяра, пробурчал:

— Не знаю, что и сказать. Меня как раз тогда не было: я ездил в монастырь Эрдэнэ зуу, надеялся напасть на след человека, который тогда, летом, срезал у матери жемчужные нити вместе с косой. Постой, а может быть, это птицы? Копошились в гнезде да и опрокинули его прямо лошади на голову? Ведь могло же быть такое?! Да, жаль бедняжку. На всю жизнь хромоногой останется. Кому она теперь нужна, такая? Работник из нее теперь никудышный, лишний рот, да и только.

Донров ехидно усмехнулся.

В душе Батбаяра поднялась настоящая буря. Он с трудом сдержался, чтобы не огреть негодяя увесистым кизиловым кнутом, который сжимал в руке.

— Кому нужна? Мне нужна! — Зло глянув на Донрова, бросил Батбаяр. — Это ты, подонок, способен был бы отречься от любимого человека!

Донров пропустил оскорбление мимо ушей, отвернулся и стал насвистывать песенку «Саврасый жеребец». «Что толку сейчас с тобой связываться, — думал он. — Посмотрю, каков ты храбрец, когда зайдет разговор об освобождении от армии! Унизить меня тебе не удастся. А вот твои теща да женушка любимая еще приползут на коленях, попросят: «Дайте мяса на похлебку…»

«Доказательств, что Донров сбил с коня Лхаму, нет, — размышлял Батбаяр. — Что из того, что он к ней приставал? Ненавидеть человека за то лишь, что он когда-то волочился за твоей будущей женой? Смешно. Ведь и я был не лучше. Да сам хан гоняется за женой друга. Так уж устроен человек: брюхо набил, а все есть просит…»

И Батбаяр сказал примирительно:

— Я, кажется, лишнего наговорил. Ты уж прости, друг. Поверь, я не забыл, кому мы обязаны всем, что имеем.

За разговором не заметили, как добрались до монастыря. Там сразу отправились в казенный городок, разыскали отца Донрова. Старик сказал, что узнал от жены о мобилизации сына в армию, поговорил с кем надо, и Донрова освободили. Но домой сейчас возвращаться ему не следует. Поэтому он пристроил его к интендантам.

— И о твоих бедах, сынок, я сообщил чиновникам, ведающим военными делами. Так что и тебя скоро освободят, — вкрадчиво произнес Аюур.

Батбаяр поверил ему и спросил:

— Может, мне повидать задана Дагвадоноя?

— Не стоит, — покачал головой Аюур. — От него ничего не зависит. Это он перед нами корчит из себя важную птицу, а на самом деле ни звания, ни знания. Втерся в доверие к нашему господину и этим пользуется. С ним здесь никто не считается, прозвали «коровья бабка…», смех, да и только.

По совету Аюура Батбаяр отправился в монастырскую канцелярию. Там его отчитали за опоздание.

— Войска нашего аймака сформированы и готовы к выступлению, — разглагольствовал чиновник, — а ты отлыниваешь от службы. Да будет тебе известно, что есть указ премьер-министра, нашего хана Намнансурэна о мобилизации мужчин не дамского сословия, годных для военной службы, на войну с маньчжурскими завоевателями. Ты назначен писарем при штабе полка нашего аймака. Иди принимай документацию.

— Я не хочу быть писарем, я хочу воевать, — возразил было Батбаяр, чем окончательно вывел из себя чиновника.

— Молчать! — заорал он. — Мало того что прибыл с опозданием, так еще не желаешь подчиняться приказу? Немедля ступай, куда велено!

Пришлось Батбаяру повиноваться. Единственным для него утешением было известие, что сайн-нойон-хан назначен на пост премьер-министра. «Достойный он человек, — думал Батбаяр, шагая к штабу, — твердых правил, уравновешенный. Не станет ни с того ни с сего орать. Вот и любят его за это. Интересно, что думает по поводу нового назначения хана его учитель, Дагвадоной-гуай…»

Всю ночь Батбаяр сводил воедино сведения, полученные из канцелярий хошунов и дзасаков. Тут было все, начиная со списков цириков и перечня оружия и кончая количеством лошадей, походных палаток, провианта, посуды. К утру сводка для верховного главнокомандующего была готова. Батбаяр вложил документы в кожаную папку и вместе с другими ждал сигнала о выступлении в поход. Командир полка по имени Га предупредил накануне, что выступать надо будет на заре, но время близилось к полудню, а командир еще не поднимался с постели.

Воспользовавшись заминкой, Батбаяр написал домой.

«Не суждено, видно, мне, как подобает настоящему мужчине, идти на войну с винтовкой в руках. Вместо винтовки дали бумагу да кисточку — назначили писарем. Но, как говорится, нет худа без добра: нахожусь при командующем, а значит — голодным не буду…»

Письмо Батбаяр передал через знакомого и попросил отогнать в его хотон коня, на котором он сюда приехал.

Лишь к одиннадцати часам командир полка поднялся с постели. Накануне вечером в его честь был устроен прием. Казначей Аюур не поскупился на выпивку. И, подливая командиру вина, не упустил случая представить ему своего сына. «Может быть, пригодится Донрову это знакомство». После этого Га еще отправился в монастырь, чтобы получить благословение настоятелей хамба-ламы и да-ламы. Здесь ему тоже устроили угощение. Кончилось тем, что командир, захмелев, затеял с кем-то ссору, но, к счастью, до скандала дело не дошло: командир уснул.

Наконец командир появился перед строем солдат: в шапке со стеклянным шариком-жинсом, с толстой косой, с заспанным лицом, на котором темнела крупная родинка. Батбаяру он не понравился. Сразу видно, что пьяница и скандалист.

Га распорядился погрузить на верблюдов палатки, не отставая, гнать за полком сменных лошадей и провиантских волов. Трое цириков должны были поочередно нести знамя аймачного полка. Кое-как закончив сборы, аймачное воинство выступило в поход на запад.

Хоть и был командир Га крутого, сурового нрава, хоть и посылал неоднократно своих гонцов во все хошуны, ко всем дзасакам (а было их не менее шестидесяти), двадцать из них так и не прислали своих воинов. Так что в его распоряжении были только солдаты, значившиеся в сводном списке, который лежал в папке у Батбаяра.

Злой на весь белый свет, он проклинал каждого встречного; на очередном привале выпивал бутылку водки, до отвала наедался вареной бараниной и, сменив коня, ехал дальше.

Лишь на шестые сутки полк добрался до излучины реки Кобдо. Здесь Га поспешил на аудиенцию к главнокомандующему монгольскими войсками гуну Максаржаву.

Прижимая к груди папку с документами, за командиром следовал Батбаяр. В палатке Максаржава сразу бросились ему в глаза развешанные по стенам шаманский бубен, деревянные стрелы, перевязанные разноцветными хадаками, сабля. На суконном тюфяке неподвижно сидел крепко сложенный молодой мужчина, спокойно, но сурово глядевший в сторону Га. Батбаяр сразу признал его: в прошлом году этот человек часто навещал хана и вместе с ним ездил к амбаню Саньдо.

Га хотел произнести приветствие, но Максаржав, вскочив и оборвав его на полуслове, закричал:

— Почему прибыл с опозданием? Наверно, пил в пути да развратничал! — И, не дав опомниться упавшему перед ним на колени обескураженному командиру, продолжал: — Где, в каком порядке расположились твои войска? Какие учения проводятся?

Га молчал, словно язык от страха проглотил. А Максаржав не унимался:

— А может, ты предатель родины и в душе сочувствуешь маньчжурам? Или же ты меня ни во что не ставишь и не желаешь подчиняться моим приказам? Ну, говори же!

Видя, что Максаржав готов тут же расправиться с ним и его приближенными, Га совсем пал духом, его даже пот прошиб.

— Если ты сегодня же не приведешь в порядок свои войска и не расквартируешь их в указанном месте, пойдешь под трибунал согласно законам военного времени. Да и сейчас есть все основания расправиться с тобой. В таком дерьме, как ты, Монгольское государство не нуждается. Понятно?

Максаржав отправил вместе с Га одного из своих помощников, которому было поручено проследить за формированием и обучением войск аймака.

Га, словно ошпаренный, выскочил из палатки, даже не вручив главнокомандующему приготовленные для него дары. Утирая кулаком пот с лица, он приказал двум адъютантам следовать за ним и погнал коня в расположение полка.

— Бедняга. И куда так понесся? Ведь старик уже. Не ровен час, убьется насмерть, — сочувственно глядя вслед командиру, проговорил кто-то из его приближенных.

«Да, с таким командиром много не навоюешь, — с горечью думал Батбаяр, идя к палатке, в которой оставил свои вещи. — Га, наверно, собирался попьянствовать вместе с главнокомандующим, но не вышло».

Батбаяр и другие приближенные Га устроили привал и решили подкрепиться барашком, который предназначался главнокомандующему, но не попал к нему.

— Ну что ж, приступим, — улыбнувшись, сказал один из знаменосцев. — Отведаем милостью гуна Максаржава доставшееся нам мясцо. Хоть перед смертью поедим досыта.

— Максаржав настоящий воин! — восхищенно проговорил другой. — До смерти напугал нашего Га. Правду сказать, я и сам струхнул, думал, и нам несдобровать…

Так, переговариваясь друг с другом, сидели они в степи, отдыхали перед грядущими боями.

Полк занял отведенные для него позиции, укрепилась солдатская дисциплина; теперь целыми днями проводились учения. Учились скрытно перебазироваться с места на место, ходить в кавалерийскую атаку с саблями наголо, карабкаться на скалы, штурмовать укрепления. Даже Батбаяру выдали саблю и тоже иногда гоняли на учения. Но большую часть времени он находился при штабе, вел всевозможный учет, переписывал приказы, а то просто лежал возле палатки, ел солдатскую похлебку. Он был в курсе разных новостей и слухов.

Говорили, будто крепостная стена в Кобдо очень толстая, а в самой крепости — две, а то и три полосы укреплений, что маньчжурская кавалерия, неожиданно покинув крепость, напала на передовые части, что цирики в сумерках незаметно подобрались к крепостной стене и обстреляли маньчжуров. Но самым радостным было известие о том, что монгольские отряды наголову разбили маньчжурские войска, спешившие из Шар сумэ на помощь осажденным. Это известие вселяло уверенность в победу.

Шло время. Среди цириков пошли разговоры о том, что главнокомандующего Максаржава посетил его гений-хранитель — грозный бог Чойжин. А это значит, что в ближайшее время от главнокомандующего спуску не будет, что он будет самолично наказывать бандзой тех командиров, которые отлынивают от военных учений.

Другие говорили о его ближайшем помощнике гуне Дамдинсурэне из Барги, тот, мол, не наказывает бандзой, у него всегда найдется острое слово, чтобы приструнить нерадивого. Не давая ему рта открыть, он обезоруживает его вопросом: «Волнует тебя судьба родины или не волнует?»

Рассказы о гуне Дамдинсурэне не оставили равнодушным и Батбаяра. Он решил во что бы то ни стало увидеть этого человека.

Вскоре предсказания цириков стали сбываться. Как-то раз Батбаяр увидел возвращавшегося с военных учений командира Га. Тот был явно не в себе: он медленно ехал, припав к луке седла. Слуга помог ему спешиться, и Га, опираясь на его плечо, доплелся до своей палатки. Когда Батбаяр спросил, что случилось, один из приближенных Га, едва сдерживая смех, ответил:

— Осрамился наш командир, ой, осрамился. К нам в полк на учения приехал сегодня главнокомандующий, а нашего разморило на солнышке, вот он и прикорнул в тени. Максаржав увидел его, а командир с перепугу ляпнул, что болен. Максаржав глядел на него, глядел, пощупал пульс и говорит: «Болен, говоришь? Сейчас я тебя быстро вылечу». Взял первую попавшуюся хворостину и давай его стегать пониже спины.

— Поделом ему, — сказал Батбаяр. — А то взял привычку: валяется с утра до полудня. Теперь, я думаю, Максаржав отбил у него охоту спать.

«Сюда бы еще Гомбо бэйсэ, — подумал он. — Командующий его вмиг приструнил бы: не стал бы больше дурачком прикидываться…»

На следующее утро у Га поднялась температура. Батбаяр ухаживал за ним, как за раненым, кипятил воду, поил. Наконец возвратился в свою палатку и только сел отдохнуть, как вошел дюжий парень, одетый в дэл из коричневого тибетского сукна, с франтовато засученными рукавами.

Незнакомец поприветствовал Батбаяра и расплылся в улыбке, обнажив крупные белые зубы. Батбаяр всмотрелся и только тут признал Донрова. Загорелый, с обветренным лицом, он очень изменился и больше походил на китайского торговца, из тех, что, подбоченившись, стоят на толкучке в Урге, чем на деревенского парня. На нем была рубаха из синей чесучи с плоскими серебряными пуговицами, за пояс заткнут длинный кинжал в сандаловых ножнах, сбоку на толстой серебряной цепочке болтался юфтевый, украшенный орнаментом кошелек.

Донров достал длинную белую трубку, набил ее табаком, закурил, и палатка сразу наполнилась противным вонючим дымом. Держался он свысока, но прямо в глаза Батбаяру смотреть не решался, как нашкодивший кот, прячущий когти.

— Я тоже здорово помотался, — рассказывал Донров, — собирал для вас лошадей. Был на верхнем Орхоне, потом проехался по Гоби, пересек хребет Ушго, спустился вниз по реке Завхан, а дальше через Гузэн тэл попал в Хусинское гоби. Зато пригнал сюда табун отличных лошадей. Хотел попасть на прием к главнокомандующему Максаржаву, так не пустили. Говорят, занят. Да его, видно, и не умаслишь, только лишняя морока. Как думаешь? А я остановился в Кобдо у гавжи Пэрэнлэя. Знатный, богатый старик. Может, слышал? Табун я сдал, бумагу от Га о том, что задание выполнил, получил. А теперь хочу посмотреть, что за война здесь будет.

И надменный вид, и развязный тон — все говорило о том, что Донров здесь неспроста. Он отыскал Батбаяра, желая показать, что занят настоящим мужским делом, не то что Батбаяр.

— А знаешь, здесь можно неплохо развлечься, — продолжал Донров. — Если что, я в общем-то при деньгах. Ты как-нибудь отпросись у начальства, махни в город, встретимся у Пэрэнлэя-гуая. Он давнишний друг отца. А каких там девочек можно найти! И еще, знаешь, у местных китайских торговцев я присмотрел отменные агатовые табакерки и трубки. Помнишь, какую цену дают за них у нас на Орхоне? Вот я и думаю, как только вокруг крепости начнется пальба и наши будут теснить маньчжуров, китайцы отдадут их за бесценок. Да ты и сам, наверное, не прочь раздобыть для своей хромоножки и матери на дэл и какие-нибудь блестящие безделушки, а?

«Да, Донров и его папаша только и думают, где бы что перекупить да перепродать. И связи у этих торгашей повсюду», — подумал Батбаяр и напрямик сказал Донрову:

— А ты, парень, и здесь, на войне, не прочь руки погреть.

Донров ничего не ответил, лишь усмехнулся. Батбаяр между тем принес кувшин с холодным кумысом. Утолив жажду, Донров поднялся.

— Ты тоже неплохо устроился, — не без зависти сказал он, выйдя из юрты и оглядевшись по сторонам. — Пользуешься милостью бога и начальства, прохлаждаешься тут в тени. Ничего житуха, по мне!

— Так, по-твоему, тот настоящий мужчина, кто умеет послаще пожрать да побольше поспать? — в шутку спросил Батбаяр, глядя, как Донров садится на коня.

— Об одном ты забыл, — ухмыльнулся Донров и, хлестнув коня, громко крикнул. — Настоящему мужчине еще нужны женщины! Понял ты? Жен-щи-ны…

Каждый день приносил Батбаяру слухи о том, что час решающего штурма крепости Кобдо приближается.

— Максаржав, — говорили одни, — день ото дня становится все круче и круче. На днях он был на сопке Баян-Улан и увидел в бинокль, что одна из частей вышла на учение с опозданием. Он тотчас же вызвал к себе командира этой части и его помощника и собственноручно выпорол их кнутом…

— Командующий Максаржав ходит мрачнее тучи, — рассказывали другие. — Приказал привезти из близлежащего храма огромный котел, в котором кипятят чай, и теперь в нем днем и ночью толкут порох…

— Командующий Максаржав приказал пригнать из степи табун дербетского далай-хана и выбрать из него триста лучших лошадей для нашего войска, — говорили третьи.

— Несколько ночей кряду наши цирики делали подкоп под крепость, а вчера, добравшись до стены, заложили под нее несколько мешков пороха и взорвали. Только сквозного пролома не получилось — стена чересчур толстая. А китайцы открыли бешеный огонь и стали поливать наших расплавленной смолой…

Однажды вечером командира полка Га вызвали к командующему. Когда он вернулся оттуда, было объявлено общее построение. Га огласил приказ о том, что полк перебазируется на другое место.

По прибытии в новое расположение Га вызвал Батбаяра.

— Выбери себе коня порезвее и немедленно поезжай в ставку главнокомандующего, сообщи, что полк занял новые позиции. Только не вздумай докладывать кому попало, лично главнокомандующему Максаржаву. Понял?! — Голос командира дрожал от волнения.

Батбаяр погнал коня, не выбирая дороги. Как назло, тьма была кромешная. К счастью, сопровождавший его цирик знал дорогу, и они быстро добрались до ставки. Командующего Батбаяр нашел одиноко сидящим на высокой скале с трубкой во рту. Батбаяр поклонился и доложил о передислокации полка.

— Долго же ты ехал, молодец, — сурово проговорил командующий. Он посмотрел в иссиня-черное небо, вытащил из ножен саблю и, указывая ею на гору, чуть севернее сопки, где они находились, добавил: — Поднимешься на гору Улан-уул и передашь мой приказ: как только я дважды выстрелю, зажечь большой костер. Что же ты мешкаешь? Отправляйся!

Батбаяр, надеявшийся вместе с полком штурмовать крепость, замялся было и робко проговорил:

— Господин командующий! Мне приказано доложить вам и тотчас же возвращаться назад.

— Не разговаривать! — прикрикнул на него Максаржав.

Зная крутой нрав командующего, Батбаяр не стал спорить, отправил цирика назад, в полк, а сам, пришпорив коня, поскакал выполнять приказ.

Некоторое время он ехал вверх по крутому склону. Конь тяжело дышал, с каждой минутой двигался все медленнее, а потом остановился. Привязав коня к кусту, Батбаяр подобрал полы дэла и полез вверх. Он спотыкался, падал, хватаясь за камни, вставал и снова карабкался.

Наконец, выбившись из сил, он все же добрался до вершины горы. На ровной площадке, укрытой от ветра и дождя нависшей над нею скалой, вповалку спали какие-то люди, судя по виду, цирики. Батбаяр отыскал командира и передал приказ командующего.

— Все понятно, — сказал командир. — Вот ты и побудь здесь до сигнала, как раз сам и разожжешь костер.

— Чей, говоришь, приказ? Командующего? — послышался голос из темноты.

Батбаяр присмотрелся и увидел нескольких лам, сидевших вокруг догоравшего костра в глубине площадки. Подойдя к костру, он повторил донесение.

— Пользуйся милостью нашего хутухты, — сказал один из лам, протягивая ему вареное баранье ребрышко и мозговую кость.

«Не сам ли Джалханза-хутухта одаривает меня своей милостью, — с любопытством посматривая на лам, думал Батбаяр. — Однако вот где обосновался тот, кому поручено поддерживать боевой дух наших цириков! Да, сюда ни одна пуля не залетит. И ламам из свиты хутухты, видно, живется здесь недурно, если они каждый день так сытно едят».

Батбаяр присел к костру и, вооружившись ножом, вмиг начисто оглодал кости, которые дал ему лама. Стоит ли говорить, каким аппетитным показалось проголодавшемуся Батбаяру сваренное на костре мясо.

На востоке едва забрезжил рассвет, когда у подножия горы один за другим прогремели два выстрела.

— Эй, парень! Скорее разжигай костер! — в один голос закричали ламы у костра и командир отряда, лежавший невдалеке.

«Верно гласит пословица: «На усталого коня — много кнутов, у бедняка — много господ». Где бы я ни появлялся, — с досадой думал Батбаяр, — всякий, кому не лень, норовит командовать мною».

Он взял из костра горящую головешку и, подойдя к заранее сложенной огромной куче хвороста, поджег лежавшее в ее основании сено.

Вмиг яркое пламя озарило все вокруг. Батбаяр стоял, не чувствуя его жгучего жара. Он больше не испытывал досады, лишь гордость от того, что именно он дал сигнал к решающему штурму крепости Кобдо.

К сигнальному костру в сопровождении нескольких послушников подошел на первый взгляд ничем не приметный лама. Моложав, худ, высок ростом, поверх ламского одеяния видавшая виды куртка из первосортного, желтого цвета, шелка, на голове — башлык. Угрожающе потрясая кулаками в сторону вражеских позиций, лама читал молитвы.

«Это и есть тот самый хутухта?! Никогда не подумал бы. Снять с него этот балахон, точь-в-точь мирянин-караванщик. Да, немудреное это дело — быть священником на войне. Поглядывай себе со стороны. В случае победы скажет, «бог внял моим молитвам», в случае поражения все свалит на «плохого» командующего», — думал Батбаяр, глядя на ламу.

Тем временем широкая долина реки Буянт огласилась оглушительной канонадой, криками наступавших, ржанием коней.

«Пока я тут прохлаждаюсь, наши ребята уже штурмуют казармы маньчжуров. Вот бы мне туда сейчас», — досадуя, думал Батбаяр. Он не находил себе места, сердце его с каждой минутой билось все чаще.

Хутухта напряженно прислушивался к звукам, долетавшим снизу.

— Подать жертвенную чашу с кровью, — вдруг приказал он.

При свете огромного костра было хорошо видно, как, продолжая читать молитвы, хутухта кропил кровью из серебряной чаши, подвязанной хадаком, в направлении вражеских казарм.

Утренняя заря разгоралась все ярче. Новый день смотрел на мир своими большими светлыми глазами.

Из долины по-прежнему доносилась пальба и крики «ура» наступающих монгольских войск.

— Наши солдаты ворвались в крепость! — радостно воскликнул лама, наблюдавший за ходом боя в подзорную трубу.

«И я мог быть вместе с этими смельчаками, — думал Батбаяр, всматриваясь в даль. — И чего, спрашивается, я здесь торчу? Приказ командующего выполнил: костер зажег. Больше мне делать здесь нечего».

Батбаяр бросился вниз, где стояла его лошадь. Вслед за ним ринулись и другие цирики, не желавшие здесь отсиживаться, пока их друзья погибали в бою с врагом. На горе остались лишь ламы, они продолжали молиться…

Группа всадников, возглавляемых Батбаяром, неслась во весь опор прямо к крепости. Перед глазами мелькали лошади, под седлами и без седел, снующие туда-сюда люди; было трудно понять, что происходит, кто кого одолевает.

Уже у самых стен крепости Батбаяр увидел, как падает с высокой башни желтовато-пестрое знамя маньчжуров. За время осады Кобдо Батбаяр не раз видел это ненавистное знамя и думал при этом, что развеваться ему здесь недолго. И сейчас он едва не закричал от радости, видя, что наконец-то пала последняя крепость врага…

Батбаяр и его спутники скакали вдоль крепостной стены, пока не достигли ворот, ведущих в крепость. Некогда неприступные, они были распахнуты настежь, и беспощадный огонь лизал их створки. Горели и внутренние постройки, густой дым поднимался высоко в небо. Повсюду валялись убитые монголы и китайцы.

Батбаяр присоединился к группе монгольских цириков, которые окружили китайцев в одном из фортов крепости. Он спешился и теперь вел огонь из-за груды кирпича, служившей ему надежным прикрытием. После продолжительной перестрелки оставшиеся в живых китайцы выбросили белый флаг.

Вдруг Батбаяра кто-то окликнул. Это был цирик из их полка.

— Ты-то мне и нужен, — радостно сказал цирик. — Командир полка Га ранен. Он лежит где-то под стенами крепости. А тут, понимаешь, от командующего прибыл посыльный: всех писарей приказано направить в северный форт. Так что валяй, брат, туда.

Во время боя Батбаяр потерял коня, поэтому однополчанину пришлось подвезти его до указанного в приказе места. Там дожидался чиновник с красным жинсом на шапке. Рядом стояло еще несколько человек, тоже, видимо, писари. Узнав имена вновь прибывших, чиновник сказал:

— Вы должны принять канцелярские и бухгалтерские книги бывших маньчжурских властей. Это приказ заместителя командующего гуна Дамдинсурэна.

Их проводили в большой кирпичный дом, полный дыма: это догорали валявшиеся на полу документы, которые маньчжуры, видимо, решили сжечь перед отступлением. Вместе со всеми Батбаяр принялся подбирать с пола полуобгоревшие бумаги, кое-какие документы вытащил из шкафов и стал пробегать глазами, благо рядом не было никого, кто помешал бы ему. Так, в руки ему попала тщательно скрепленная, увесистая пачка документов, где на маньчжурском и монгольских языках было перечислено несколько сот имен и фамилий монголов, представителей всех сословий, начиная с князей и кончая простолюдинами. Каждое имя сопровождал перечень его родственников и подробная информация о его материальном положении, месте жительства, целях и направлениях поездок, людях, которые его навещали, и прочее. Были тут и «откровения» периодически сменявших друг друга наместников-амбаней.

«Ни на минуту нельзя спускать глаз с этих людей…» — прочел Батбаяр. — «Если даже они спрячутся в нору, как тарбаган, или же подобно грифу взлетят в небеса, они не должны ускользнуть от недремлющего ока владыки нашего…», «Несчастья минуют нас лишь в том случае, если мы, слуги императора, будем помнить о всех неблагонадежных этого края…»

«Нет, — с гневом думал Батбаяр, читая все это, — маньчжурский император и его чиновники не успокоятся, пока не уничтожат нас до последнего…»

В другой пачке документов его внимание привлекло послание драгоценного шанзотбы да-ламы маньчжурскому амбаню в Кобдо.

«Почтительно припадаю… Довожу до Вашего сведения, что некоторые наши нойоны-смутьяны решили в своей политике опираться на русского царя. Среди этих изменников в первую очередь следует назвать цинь-вана Ханддоржа, сайн-нойон-хана Намнансурэна и да-ламу Чимэдцэрэна. Пресечь греховные их деяния мне, чьи средства и власть столь незначительны и скудны, не под силу. Посему докладываю обо всем этом Вам и смею просить о совете и помощи…»

«Выходит, это послание самого да-ламы Билэг-Очира! — стал размышлять Батбаяр. — Вот показать бы это письмо моему господину Намнансурэну-гуаю. А вообще-то, не стоит соваться в эти дела. Все равно все документы попадут к премьер-министру».

Батбаяр положил послание Билэг-очира в общую стопку бумаг и продолжал работу.

Солнце уже клонилось к закату, когда Батбаяр и остальные писари, наполнив документами мешки и взвалив их на спину, вышли наконец из бывшей канцелярии кобдоского амбаня.

Сражение закончилось: власть в городе полностью перешла в руки монголов. Монгольские войска стояли на отдыхе на берегу реки Булган. В эти дни у Батбаяра работы было по горло. Он не только составлял для командующего сводку о потерях в живой силе, лошадях и оружии, но еще и ухаживал за ранеными.

Однажды, когда Батбаяр у своей палатки, прохудившейся во многих местах, копал яму для установки походного котла, к нему, также неожиданно, как и в прошлый раз, подскакал Донров в дэле из дорогой чесучи, на прекрасном иноходце.

— Здорово, Жаворонок! — небрежно бросил он Батбаяру. — Ехал я мимо и думаю, дай навещу приятеля, может, не пристрелили его маньчжуры во время штурма.

Посмеиваясь, Донров слез с коня, туго закрепил поводья на луке седла.

«Что он все рыщет здесь? — думал Батбаяр. — Что замыслил? Ведь этот прохвост сейчас, в военное время, способен на все!»

— С чем пожаловал? — продолжая работу, сухо спросил Батбаяр.

— Собираюсь домой, — отвечал Донров, — и думаю, не взять ли мне у вашего командира бумагу, что я участвовал в штурме. Весь день вас ищу. Кого не спрошу, все по-разному говорят…

— А ты что, штурмовал крепость? — недоверчиво спросил Батбаяр.

— Штурмовал, говоришь? Да я, если хочешь знать, одного маньчжура так саданул плетью, что он на месте дух испустил.

— Что же это был за солдат, который позволил тебе догнать его и убить? — усмехнулся Батбаяр. — Ври, да не завирайся.

— Ничего я не вру, — обозлился Донров. — Еду я мимо фирмы Ажиндай. Вдруг из-за угла выскакивает этот самый маньчжур. От наших, видно, бежал, из крепости. Тут я его и хлестанул. Он вскрикнул и сразу упал.

Хотел Батбаяр сказать, что если кого Донров и хлестал, так это девок гулящих из веселого дома, где Донров ошивался, пока другие воевали, да не стал с ним связываться.

— Жаворонок! — не отставал Донров. — А ты воевал? Поди, отсиживался тут в палатке.

— Я-то воевал, не в пример тебе, — ответил Батбаяр.

— Как же ты воевал? Расскажи.

— Я лично дал сигнал к решающему штурму крепости. Понял?

— Как это? — не понял Донров.

— Ты видел костер, который запылал среди ночи на горе Улан-уул? Знай же: этот костер по приказу командующего зажег я, — гордо ответил Батбаяр.

— Помню, помню. Люди говорили, что видели зарево в ночи. Пожалуй, это и был твой костер, — проговорил Донров, доставая из-за пазухи трубку с блестящим зеленым мундштуком.

— А ты, смотрю, своего добился, — сказал Батбаяр, разглядывая трубку.

— Достал! — с гордостью ответил Донров. — Двух добрых коней отдал за нее вашим солдатам. Они взяли ее в доме китайского торговца, бежавшего из Кобдо. У нас на Орхоне за нее десять коней дадут! Это факт. А ты что добыл в сражении, друг Жаворонок?

— Добыл? Я не искал добычи.

— Знаю я тебя, ты своего не упустишь!

— Опять судишь по себе. Ты лучше скажи, что увозишь домой?

— Да всего ничего: купил здесь несколько пар гутулов, чепрак, подушку для седла… Всего двух лошадей нагрузил.

— А деньги где взял?

— Известно где. Я же на интендантской службе состою: скот, лошадей пригнал. Жалованье получил. Ты по старой дружбе сделай бумагу, где было бы написано, что я участвовал в этом сражении.

— Написать, конечно, можно все, что хочешь, — сказал Батбаяр. — Только вот командир наш ранен, лежит без памяти. А такую бумагу никто другой не имеет права подписать. И печать у него. А без печати, сам понимаешь, какой документ?

— Ну ты постарайся, — стал упрашивать Донров, — поставь печать. А за мною дело не станет… Хочешь, отвезу твоей жене чесучи на дэл.

— Да пойми ты, дурья башка, печать эта хранится у главнокомандующего Максаржава.

— Придется идти к нему!

— Так он тебе ее и дал, дожидайся.

— А это мы посмотрим, кстати, при Максаржаве служит один знакомый отца. Пожалуй и без твоей помощи обойдусь, — зло проговорил Донров, садясь на коня. — Я через несколько дней возвращаюсь домой. Может, передать что-нибудь твоей хромоногой? Вас ведь еще не скоро отпустят. Слышал я, вы будете охранять этот край. Смотри, как бы не околеть тебе в своей рваной палатке.

— Будь ты человеком, я передал бы с тобой весточку своим. Но ты не человек, ты крыса, — с презрением ответил Батбаяр и плюнул вслед уезжавшему Донрову.

На берегу реки Буянт, где по-прежнему располагались монгольские войска, с каждым днем становилось все холоднее. Во всем чувствовались приметы осени. Цирики, в надежде на то, что их скоро отпустят домой, приводили в порядок конскую сбрую, укладывали в походные сумки нехитрые пожитки. Но домой возвращаться им не пришлось. Было объявлено, что на южных границах страны по-прежнему неспокойно, и командующий Максаржав приказал продолжить учения, а также приступить к ремонту маньчжурских казарм в Кобдо, где солдатам, по-видимому, предстояло провести зиму.

Батбаяра одолевали невеселые думы. «Как там Лхама? Что передаст ей Донров? Этот черт наверняка затаил злобу, особенно после нашей последней встречи. От него можно ждать, чего угодно. Не навредил бы он Лхаме и всем нашим. Может, разыскать его, наладить отношения?..»

Как нарочно, Донров больше не появлялся, видно, уехал домой.

Однажды Батбаяра вызвали в штаб и сказали, что он в составе специального отряда охраны будет сопровождать до Шар сумэ нескольких маньчжурских нойонов, которые сдались при штурме крепости Кобдо. Батбаяр приготовил себе на дорогу кое-что из съестного, привел в порядок и подготовил к сдаче дела. Но ехать в Шар сумэ ему не пришлось. Неожиданно его вызвал к себе вновь назначенный командир полка из аймака. Батбаяр нацепил свою плохонькую саблю и, прихватив всю документацию, явился в палатку командира.

— В Шар сумэ ты не поедешь, — сказал ему командир. — Будешь сопровождать чиновника, который едет в Ургу докладывать премьер-министру о положении в Западном крае. Мы выбрали именно тебя, учитывая твои способности в ведении дел и составлении документов. Так что ступай, готовься.

Так хотелось Батбаяру поездить, посмотреть новые земли. Но приказ есть приказ. Батбаяр поступил в распоряжение высокопоставленного чиновника, молчаливого и дотошного, и в течение нескольких дней писал доклад о результатах военных действий в Кобдо и общем положении в Западном крае. Когда доклад был наконец готов, чиновник в сопровождении довольно большой свиты выехал в Ургу.

Батбаяр надеялся, что путь их пройдет вблизи его родных мест, но чиновник приказал ехать через крупные монастыри — Джалханзы-хутухты и Заяын-гэгэна, которые находились намного севернее. Так Батбаяру и не удалось побывать дома.

Переезжая от одной уртонной станции до другой, лишь на десятые сутки, вконец измученные, они добрались до столицы.