Батбаяр выехал из дома, стараясь не думать ни о чем — ни о прошлом, ни о будущем, ни о хорошем, ни о плохом. Свернув с дороги, он подъехал к подножию утеса Байц хада, дорогого его сердцу, спешился и огляделся. Казалось, ничто не сможет разрушить серо-синюю громаду гранитного утеса, такого величественного среди буйно разросшейся зелени. Отсюда видны были покрытые лесами изумрудные горы, вьющаяся внизу, в долине, лента реки, озера и пруды — милая, до боли знакомая картина.

Батбаяр, ведя на поводу коня, обошел утес и долго смотрел на его вершину, вспоминая слова Лхамы: «Мне так нравится пасти здесь овец. Я всегда вспоминаю о тебе и пою».

«Ты один был свидетелем наших свиданий, утес. Ты один знал наши сердечные тайны, Знаешь ты и о том, как мы живем сейчас. Ты можешь сосчитать удары наших сердец, тоскующих друг о друге. Можешь укрыть от метели и ветра». Какое-то предчувствие мучило Батбаяра. Он вскочил на коня и поскакал дальше.

Вернувшись в Онгинский монастырь, Батбаяр снова оказался в свите хана. Участвовал в надоме, устроенном семью хутухтами и двадцатью хошунами на высоком зеленом берегу бурной Онги. Во время надома Намнансурэн беседовал с ламами, нойонами, чиновниками, убеленными сединами стариками — хотел узнать их настроения и суждения. Ездил он везде в простом дэле. Чувствовалось, что на душе у него неспокойно. Может быть, оттого, что он больше не был премьер-министром? Или еще от чего-то. Трудно сказать.

Как-то вечером Розовый нойон пригласил в летний дворец приехавших на праздник аймачных хутухт, лам, дзасаков. Из огромного ящика, установленного возле дворца, вдруг повалил вонючий дым и вырвался острый белый луч. Батбаяр и Содном, видевшие все это в Петербурге, со знанием дела принялись объяснять, что свет этот называется электричеством, и обладает он такой же силой, как молния. А железная штука, похожая на ящик, называется мотором и питается земляным маслом.

По знаку Намнансурэна погасили свет и на белом полотне появились скачущие всадники, самоходные коляски с людьми в красивых, пестрых одеждах, видимо, ханами и военачальниками, затем на обширном поле, окруженном со всех сторон лесом, появилось множество конных и пеших воинов. Они вели стрельбу, а когда над полем поднялись клубы порохового дыма, с саблями наголо и длинными пиками наперевес устремились навстречу друг другу. Ряды смешались, и началась рукопашная схватка. Казалось, будто сражение происходит совсем рядом, страх и недоумение отразились на лицах. Женщины подталкивали друг друга и едва не визжали.

— Это теневой театр, он есть почти во всех странах, кроме Монголии и Китая, — объяснил Намнансурэн. — Поработившие нас маньчжуры, как и мы, не знали ничего, кроме кремневых ружей, поэтому мы и отстали настолько, что не способны воспринять одно из самых простых современных чудес — теневой театр. Настало время задуматься о нашем будущем, разумно решить, как зажечь этот сегодняшний свет в наших юртах. Но мы ничего не добьемся, если и дальше будем находится в зависимости от Китая.

Показали еще несколько теневых представлений.

— Посматривайте, не ходят ли вокруг дворца лазутчики? Не подослали ли соглядатаев китайские торговые дома из Южного Шивээ? — напоминал время от времени Намнансурэн своим телохранителям. Гости разошлись лишь на рассвете.

До монастыря дошел слух, что китайский амбань, прибывший в Да хурээ, не может попасть на прием к богдо-гэгэну вот уже сорок девять дней. В чем причина? — терялись в догадках люди. Это знал Намнансурэн, но предпочитал молчать. А дело было в следующем. Когда Намнансурэна, тогда еще премьер-министра, вызвали к богдо-гэгэну, богдо указал ему на сандаловый стул, стоявший у стола, и больше часа молча сверлил своими мутными желтыми глазами. В душной, пропахшей тибетскими благовониями комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. В ожидании пока богдо-гэгэн заговорит, Намнансурэн разглядывал обитые атласом стены. Плечи затекли под тяжелыми парадными одеждами. «Как же человек, который боится сказать: «Я освобождаю тебя от занимаемого поста», может стоять во главе государства? — подумал Намнансурэн. — Да, это мой просчет. А если бы ханский престол занял кто-либо другой или я сам, можно было бы что-то сделать? Наше государство словно козленок, который дрожит у логова леопарда. И все же четыре года у нас была независимость…»

Богдо откашлялся и несмело произнес:

— Значит, так. Необходимо привести в порядок дела, учитывая сложившуюся обстановку и пожелания тех, кто стоит у власти.

— О, государь наш! Истину глаголят уста ваши. Новый премьер-министр драгоценный шанзотба да-лама доложит вам, что, собственно, и каким образом следует привести в соответствие с положениями Срединного государства, — спокойно ответил Намнансурэн.

Богдо вздрогнул, выронил из рук драгоценные четки, и они с треском упали на пол. «Вот дьявол! Мы обсуждали требование китайских нойонов сместить его с поста премьер-министра при закрытых дверях и никого кроме шанзотбы Билэг-Очира здесь не было. Вряд ли я найду человека, который обладает таким же острым умом, как Намнансурэн. Но, увы, я больше не в силах сносить его суровый, решительный нрав», — думал богдо.

— Надеюсь, Намнансурэн, ты всегда будешь рядом со мной! Я полагаю…

— Да, я, ваш раб, хотел бы вечно возносить молитвы рядом с вами. Однако сейчас вам не нужна и капля моей помощи. И все же я, ничтожный, склоняю колени и молю вас выполнить одну мою просьбу.

— Что же ты хочешь просить у меня?

— Я, ничтожный, о милости не прошу.

— О чем же?

— Светлейший, общеизвестно, что ваш преисполненный совершенства разум обременен бесконечными думами о государстве. Но монголы бесправны, и потому, шагая по золоту, умирают от голода. Теперь, когда власть снова перейдет к китайцам, положение станет еще тяжелее.

— Что же делать? Ведь у нас не хватает сил…

— Скоро в Да хурээ приедет китайский амбань, чтобы поднять свой стяг и поставить нас на колени. Вероятно, он уже в пути.

— Поскольку была договоренность на тройственной конференции в Кяхте, то так оно, пожалуй, и будет.

— Мой милосердный богдо! Прошу вас об одном. Постарайтесь не принимать амбаня хотя бы семь недель, — сказал Намнансурэн с поклоном.

— Зачем? — удивился богдо. — Ведь из-за этого меня могут вызвать в Пекин…

— Соизвольте выслушать меня, мой господин! Сейчас у нойонов Срединного государства нет на это ни смелости, ни сил. Но если мы встретим амбаня, склонив головы, он сядет нам на шею, начнет погонять и, возможно, никогда не слезет.

— Но я не могу не принять его. Не стану же я бегать от него как мальчишка.

— Мой господин! Это очень легко устроить. Амбань явится сюда, высоко задрав нос, но испросить разрешение на аудиенцию он обязан. А вы сошлетесь на нездоровье, и он ничего не сможет сделать. Без вашего дозволения он и шагу не посмеет ступить. Чем дольше он будет ждать аудиенции и бездействовать, тем больше будет бояться, что не выполнит миссию, возложенную на него правительством, а это собьет с него спесь и наглость. Пусть пекинские нойоны поймут, что монголы остаются верны своей политике…

— А если они двинут на нас войска?

— Мой богдо! Не тревожьтесь об этом. Еще никто не начинал войну из-за того, что один человек заболел, а другому пришлось отложить дела, — сказал Намнансурэн. Богдо-гэгэн перестал перебирать четки и, подперев голову рукой, долго молчал.

С тех пор прошло несколько месяцев. Намнансурэн уже жил в своем хошуне и был приятно поражен, когда услышал, что прибывший в столицу великий министр Срединного государства не может попасть на прием к богдо-гэгэну. Однако Намнансурэн ни словом об этом никому не обмолвился. Он по-прежнему был угнетен невеселыми мыслями, приглядывался к жизни народа в худоне, прислушивался к его разговорам. Княгиня Магсар, боясь проклятий, долгое время жила взаперти. Ребенка своего никому не показывала, прятала за глухим хашаном, а когда он окреп, объявила, что это сын одного тайджи из восточного аймака, которого они взяли на воспитание. Мальчику уже исполнилось восемь лет, он ни на шаг не отходил от Намнансурэна. Игры с сыном тешили сердце отца, хоть немного отвлекали его от тяжких дум.

Батбаяр сопровождал своего господина во всех поездках. Иногда, испросив отпуск, отправлялся в родные места, повидаться с матерью и женой. Приехав однажды, он узнал, что Лхама родила, но ребенка отдала на воспитание в другой аил. Батбаяру не казалось, что «так будет лучше», не было ему жаль и ребенка, но всей душой он жалел жену. Вот и еще одна разлука вошла в ее жизнь.

Донров ни разу не попался на глаза Батбаяру, всячески избегал встреч с ним. Лхама рассказала, что Донров ее и беременную не оставлял в покое. «Ты у меня этот перевал еще разок-другой одолеешь», — говорил он, показывая глазами на ее вздувшийся живот. «Какая же он скотина, ничего человеческого в нем не осталось», — думал Батбаяр с ненавистью.

Вскоре дошло известие еще об одном несчастье — умер отданный на воспитание ребенок.

Наступила весна седьмого года правления многими возведенного. Однажды из Да хурээ прискакал гонец с вестью, что богдыхан срочно вызывает Намнансурэна. И хан, который обычно читал до глубокой ночи сутры и вставал лишь к малому полудню, на следующий день поднялся на заре, пригласил к себе багшу — Дагвадоноя и беседовал с ним несколько часов кряду.

— …Я не могу сказать вам: действуйте так-то и так-то. В любом случае уничтожение автономии и признание суверенитета Китая, как вы и предполагаете, вызовут недовольство народных масс. Вам, вероятно, следует воспользоваться представившейся возможностью и высказать свое мнение…

— Мои слова, как эхо в скалах, будут лишь пустым звуком, — ответил Намнансурэн и, задумавшись, взглянул на лучи солнца, падавшие в юрту через тоно, словно призывая на помощь небо. — Вообще-то, русские — открытые, добрые, смелые люди. Ни за что не поверю, что происходящие у них события могут поставить мир на грань катастрофы. Мне приходилось слышать, как русские выражали недовольство политикой своего царя. К чему вы стремитесь? — поинтересовался я. В их ответе не было ничего сомнительного. «Наши стремления к переменам, — говорили они, — не должны беспокоить вас, а заинтересовать могли бы…» А кое-кто — не сановники, конечно! — прямо говорили: «Ничего удивительного, если ваша поездка не принесет никаких результатов, но не всегда Россия будет холодна, как лед, и неприветлива, наступит время, и мы обогреем свой дом». — Намнансурэн взял послание, недавно прибывшее из столицы, перечел его.

— Мой господин! — промолвил Дагвадоной. — Всего я не в силах постичь. Но вы не раскаивайтесь, что не слишком усердствовали, дабы завоевать себе влияние среди знати. Ничтожный, я молюсь лишь о том, чтобы вы никогда не отреклись от своих убеждений. Никто не в силах предотвратить молнию, ливень или разлив реки. Дожди побеждают засуху и приносят благодатное лето — это закон природы.

Погода резко переменилась, завыла метель. Намнансурэн вышел из ставки, обменялся хадаками с прибывшими на его проводы ламами и сановниками.

— Само небо не хочет меня отпускать, — сказал Намнансурэн, хмуро глядя сквозь пургу на темнеющие вдали Хангайские горы. — Передайте хамба-ламе, пусть уймет метель. Не знаю, когда вернусь, и вернусь ли. Но в любом случае я оставлю о себе память. Выплачивая двойные налоги купеческим фирмам Улясутая и Жанчху, я освободил весь свой хошун от долгов. Переписаны сутры «Ганжуура» и украшены девятью драгоценностями. Устроен цам в честь красного сахиуса. Но по-прежнему всюду беды, всюду несчастья. Угодно ли богу и небу, чтобы мы все это сносили безропотно. Больше молитесь своему ангелу-хранителю.

Когда Намнансурэн сел в коляску, люди поднесли к глазам рукава, утирая слезы.

Содном и Батбаяр как обычно сопровождали господина верхом на конях. Жену Намнансурэн отправил по другой, более удобной дороге, а сам поскакал напрямик. Батбаяр все старался понять смысл слов, сказанных господином в то утро.

Тот словно бы прощался со всеми. Может, он о чем-то догадывается, или его мучит недоброе предчувствие? В столицу они прибыли к вечеру четвертого дня. Намнансурэн, войдя во двор, обмахнул дорожную пыль с лица, торопливо переоделся и в сопровождении Соднома спешно отбыл во дворец богдыхана.

— Сейчас же скачи к Номин дар ахайтан и скажи, что я здесь. Пусть приедет. Только смотри, чтобы тебя никто не заметил, — шепнул Намнансурэн Содному. — Может, от госпожи я узнаю, какая здесь обстановка. — Содном помчался в аил цэцэн-хана и, к счастью, застал княгиню в юрте одну.

— Ваш хан только что прибыл? — спросила княгиня испуганно. — Погодите, как же мне быть? Муж сейчас у себя в орго. Вы приехали в коляске?

— Нет, верхом, но есть свободная лошадь.

— На улице светло?

— Уже темнеет.

— Ждите меня, только подальше от ворот. Я сейчас. — Все это госпожа произнесла шепотом и позвала служанку. Уже в дверях Содном столкнулся с хорошенькой, стройной, как молодое деревце, Даваху, чьей прелести позавидовала бы любая красавица с картины.

«Жаль, что поехал я, а не Жаворонок!» — подумал Содном, выходя со двора.

Хлопнула дверь. Содном помог княгине сесть на коня, а она, в страхе озираясь, проговорила:

— Мне не удалось выйти незаметно. А стражникам у ворот что я скажу? Я даже не успела сменить безрукавку.

Когда подъехали к шатровым воротам дворца богдо-гэгэна, какой-то человек, взяв под уздцы лошадь госпожи, сказал Содному:

— Твой господин велел тебе отправляться домой.

Содном, возвратившись на подворье хана, рассказал Батбаяру о случившемся.

— Что творится с нашим нойоном? — покачал головой Батбаяр. — Везде хочет поспеть…

— Да, конечно. Говорил же нам Смурый перед отъездом, что тяжело сейчас господину, и надо хорошенько за ним присматривать. А мы его оставили…

— Что же делать?

— Это еще ничего. А я теперь знаю, что супругу цэцэн-хана с нашим нойоном связывает не только любовь.

— Что же еще?

— Госпожа сообщает нашему нойону о том, что происходит, чтобы завоевать его сердце. Потому и встречаются они лишь в исключительных случаях.

— Возможно. Ханша так торопилась, что даже наряд не сменила, не надела украшений и из дома вышла крадучись. — Так строили всевозможные догадки телохранители, сидя за чашкой чая.

Вскоре после приезда в Да хурээ они услышали новость, передававшуюся под большим секретом. Богдо не велел ее разглашать, дабы не сеять смуты в народе. В России, говорят, объявилась так называемая партия красных, свергла с престола хана и образовала новое красное правительство. Это правительство предает огню религиозные святыни, уничтожает богатых и знатных, словом, творит самое мерзостное, сеющее беды и несчастья, самое греховное дело. Русские нойоны говорят, что оно как зараза липнет ко всем, сеет смуту в душе. Слушая это, Батбаяр с волнением думал: «Сбылись, видно, предсказания Тумуржава».

— Что же это такое творится на свете? — сказал Содном. — Куда деваться, если эта зараза перекинется к нам и у нас тоже начнут уничтожать святыни?

На второй день, к вечеру, когда в столицу должна была приехать княгиня Магсар, в чужой коляске возвратился Намнансурэн, усталый, осунувшийся. Торопливо переодевшись, он сел на тюфяк, пригладил волосы и стал пить чай.

«Видно, трудный был у него разговор, до сих пор никак не успокоится», — подумал Батбаяр, заметив, как дрожит чашка в руках хана.

— Госпожа прибыла?

— Нет пока, мой господин.

— Как долго они добираются! Не заболела ли в дороге?

В это время послышался шум и скрип открываемых ворот, видно, приехала княгиня Магсар, но только Батбаяр хотел выйти, как Намнансурэн его окликнул:

— Жаворонок! Подожди! — и, взглянув на тоно юрты, спросил: — Содном здесь?

— Здесь.

— Возьмите двух-трех коней из тех, что пригнали из аймака, и держите наготове где-нибудь в тихом месте. Предстоит одно дело. Только помалкивайте.

Через пять дней, как только перевалило за полночь, Намнансурэн и Батбаяр с заводным конем на поводу выехали со двора. Сопровождать господина должен был Содном, но он простудился, и пришлось ехать Батбаяру. Он слышал, как сказал, прощаясь с женой, Намнансурэн:

— Я скоро вернусь. Приближенным скажи, что я отправился на хурал к богдо. Если же прибудет гонец от богдо, скажи, что я заболел и поехал к источнику Гун-галу лечиться. — Намнансурэн достал из сундука красивый нож в серебряных ножнах с огнивом и протянул Батбаяру.

— Свой оставь. Возьми пока этот. Путнику нужен хороший нож, огниво и кресало. Вообще-то… бери насовсем!

Какой же мужчина откажется от такого подарка.

В непроглядной тьме слышно было лишь, как лаяли собаки. Было неприятно ехать, крадучись, по улицам крепко спавшего Да хурээ. Выстоянные лошади то и дело пугались, вскидывали головы, натягивая поводья.

— Мы едем с тобой на север, вверх по реке Сэлбэ. Там у Шадавлинского монастыря нас будет ждать проводник. Надеюсь, ты не боишься дальней дороги?

Батбаяр не знал, куда и зачем они едут, но смело, как и подобает настоящему мужчине, ответил:

— А чего же бояться?

— Много на свете страшных вещей. А вдруг нас схватят, что станешь делать тогда?

— Драться до последнего.

— Смотри только, не делай глупостей, как тогда по дороге в Петербург, когда человека из вагона высадил. Сначала разберись что к чему. Будут допрашивать, не сболтни лишнего. Говори одно: сопровождаешь, мол, своего господина, торговца скотом.

— Слушаюсь, светлейший! Да придаст мне силы ваша милость!

— Да что моя милость. Смилостивилось бы небо над нашим народом.

Поднимаясь вдоль берега вверх по течению Сэлбэ, они на рассвете въехали в Шадавлинскую падь, где их ждал какой-то человек на лошади. Обменявшись приветствиями, они все втроем отправились дальше. Восход солнца застал их на перевале Гунт. Спешившись, чтобы дать отдохнуть лошадям, они устроились в тени дерева и закурили. Батбаяр разглядел наконец проводника. Это был мужчина средних лет: узкое, с острым подбородком лицо — темное, почти черное. Усы начисто выщипаны, возле уха крупная родинка. Не походил он ни на простолюдина, ни на ламу. Господин называл его Цэнджавом и обсуждал с ним дела. Видно, давно знал его. Проводник, в свою очередь, с уважением относился к Намнансурэну.

— Скажите, почтенный нойон, не пристукнут нас в России красные, приняв за белых, или белые, приняв за красных? — улыбаясь, спросил Цэнджав.

— Нас не примут ни за красных, ни за белых — разве только за синих, если в России будет такой же холод, как у нас, — пошутил хан. — И тем и другим сейчас нужно мясо, поэтому будем по дороге заключать торговые сделки. А уж если суждено умереть, то умрем. Только не надо трястись от страха, заставлять свою душу умирать дважды. — Намнансурэн сел на коня. — Чем больше почестей, тем труднее таскать свое брюхо. В свое время я перелетал на коне и горы и долины, — сказал Намнансурэн, поглаживая живот.

Только сейчас Батбаяр понял, что они едут к тем самым красным, которые свергли своего хана и побросали богов в огонь. По пути горы и реки перемежались лесами, неяркие лучи весеннего солнца пригревали спину. Иногда они заезжали в аил попить горячего чаю или переночевать, но чаще, пустив коней пастись, лежали на траве, утоляя голод вареным мясом, которое везли с собой в тороках.

Цэнджав был человек бывалый. Трудно сказать, где он встретился и как подружился с Намнансурэном, но роднило их одно — тревога за судьбу родины.

— Благодаря отцу я многое повидал на свете и могу сказать, что нигде люди не живут так, как у нас, будто под перевернутым котлом, в кромешной тьме.

— А никто не задерживал тебя в пути, не допрашивал?

— Как сказать. В Да хурээ я отдал семьдесят коров русским и английским купцам, за это они снабдили меня паспортами и деньгами, так что я получил возможность преодолевать любые преграды. Вообще-то, с деньгами такому одинокому, как я, страннику, можно побывать везде.. Я без труда добрался из Петербурга до Польши. Зато, когда попал в Германию, у меня все вещи перетрясли. Напрасно старались, ведь у меня ничего не было. По пути в Индию на корабле тоже досматривали. А из Индии в Китай, по-моему, можно проехать свободно.

— Почему же ты не пожил подольше в Индии или в Китае? Почему заторопился обратно?

— В Индию я приехал, чтобы поклониться Будде и испить воды из священной Ганги, — ответил Цэнджав. — Но там стояла такая жара, что, побывав в Дели и Бомбее, я сразу же отправился дальше. А когда приехал в Китай, финансы мои были на исходе. Я посмотрел на нищих в лохмотьях и подумал: «Когда-нибудь и я стану таким же. И что мне тогда делать? Как они, попрошайничать?» Нет, не мог я там оставаться. К тому же мне было известно, что китайские фирмы перепродают за границу нашу шерсть и шкуры втридорога, я видел суда, вывозившие сырье морем… Трудно было это терпеть.

Однажды, переправившись через Селенгу, они расположились на берегу, в кустах, перекусить. Цэнджав сидел, поджав под себя ноги и пил черный, без молока, чай.

— Уважаемый сайд! Меня удивляет одно: вы имеете чины и добрую славу, живете в свое удовольствие, зачем же вам было связываться с таким безродным бродягой, как я, мучить свою душу и тело?

Намнансурэн рассмеялся.

— Что, пришло время испытать друг друга? Уж не сам ли шанзотба приказал тебе проверить меня? А, Цэнджав? — пошутил он.

— По-вашему, мой хан, все мы трое должны подозревать друг друга? — спросил в ответ Цэнджав и, достав халцедоновую табакерку, с шумом втянул в нос понюшку табаку.

Они переглянулись и рассмеялись.

— Наш шанзотба и впрямь освоил науку стравливать приближенных, чтобы они рвали глотки друг другу. А сам такой безобидный с виду.

— А как же иначе? Он сначала прикидывает: выгодно это лично ему или нет. Потом думает, с кем и как встретиться и чьими руками убрать преграды со своего пути. И так всю жизнь. Так что поднаторел он в подобных делах. Ему все равно, как будет жить монгольский народ, лишь бы самому извлечь хоть какую-то выгоду. Остальное его не касается, пусть у других вместо головы хоть ноги на плечах растут.

— Совершенно точно, именно такой он человек. А из-за чего вы недавно целый день ссорились с богдыханом? Старались задеть друг друга побольнее?

— Что было делать? Прибыв в Да хурээ, я в тот же вечер встретился с женой цэцэн-хана. Она мне сообщила, что к богдо-гэгэну несколько раз приходил русский консул Орлов-гуай, от которого и стало известно, что в его стране началась опаснейшая смута, низложили царя, уничтожают людей знатного происхождения и религиозные святыни. Принимайте, мол, меры, Великий лама, по защите своего государства от этой опасности. А то вы слишком спокойно живете. Эта красная смута хуже чумы. Мы ведем против нее жестокую борьбу, а вы не должны оставаться в стороне и спокойно взирать на происходящее. Иначе вашим нойонам придется седлать коней и бежать на юг.

Я-то знал, что происходит в России. Однако на следующий день премьер-министр шанзотба да-лама, как только увидел меня, сразу сказал:

«Составь послание и проси китайцев прислать побольше войск для защиты наших северных границ. Как напишешь — представь на рассмотрение богдо». Несколько часов кряду уговаривал он меня. А на мой вопрос, зачем я должен это делать, ответил руганью, кричал, что я «продался русским», «не доверяю» хану, а при упоминании о Пекине хватаюсь за голову и отворачиваюсь. Я не стерпел, сказал, что не целовал, подобно ему, тапочки китайского Да жунтана, чтобы получить золотой очир на шапке. Тогда он сам написал послание и потребовал, чтобы я его подписал, но я сказал: «Умирать буду, а не протяну руки к китайским нойонам с просьбой о спасении» и покинул хурал. И вот я еду, чтобы собственными глазами увидеть край, в котором распространилась эта «чума», и разобраться: где правда, а где ложь.

Наконец Батбаяр понял, куда они едут, и в душе одобрил своего господина. Он вспомнил, как в бревенчатом домике на берегу Балтийского моря Тумуржав говорил о грядущих великих событиях, и порадовался — теперь-то он узнает, что там на самом деле произошло.

— А зачем, собственно, почтенный Билэг-Очир велел вам подписаться под посланием? — поинтересовался Цэнджав.

— Я думаю, он преследовал не одну цель. Прежде всего он хотел показать китайским нойонам, что я, хотя и боролся за отделение Монголии от Китая, в конце концов зашел в тупик и вынужден был склонить перед ними голову. Кроме того, он намеревался свалить на меня вину в случае, если начнутся волнения, когда прибудут китайские войска. И, наконец, он надеялся извлечь для себя выгоду, если китайских войск окажется достаточно, чтобы контролировать положение в стране.

— Узнаю Билэг-Очира, — произнес Цэнджав, поднимаясь.

— Этот лама с давних пор вынашивал подобные замыслы, — не стерпев, вмешался в разговор Батбаяр. — Когда мы воевали в Кобдо, во дворце маньчжурского амбаня я нашел одно послание. Видно, он его и писал.

— Что же это было за послание? — спросил хан. Батбаяр рассказал. Тогда Намнансурэн и Цэнджав в один голос воскликнули:

— Где же оно?

А Намнансурэн упрекнул телохранителя:

— Почему ты не взял его с собой и не рассказал о нем, как только приехал? Билэг-Очир наверняка нашел его и сжег, ведь он просматривал все захваченные документы. Эх, ты!

«Ну и дурак же я», — ругал себя Батбаяр.

— Сейчас шанзотба, пользуясь расположением Пекина, старается всю власть прибрать к рукам, — сказал Цэнджав.

— Я сделал все, чтобы этого не допустить, но не получилось. Нет сейчас человека, который мог бы стать во главе государства. Нет и мудрого политика, способного разобраться во внешних и внутренних событиях. Я думал, что будет лучше обсуждать все дела сообща, вместо того, чтобы передоверить их какому-нибудь слабовольному и ничтожному человеку, тирану, который мечется, словно искусанный пчелами медведь, и не знает, что делать. О своих соображениях я доложил богдо и образовал хурал из двух палат — Верхней и Нижней. Жаль только, права у них куцые.

— Я давно с интересом слежу за всеми вашими делами и очень хотел с вами сблизиться. Вот и представился наконец случай… — Цэнджав не договорил, поднялся с земли и сел на коня. С его лица не сходила радостная улыбка. «Торговцы» двинулись дальше. Границу они решили перейти в Кяхте, но, узнав, что в городе неспокойно, двинулись вниз по реке Зэлтэр, перешли границу и тотчас же натолкнулись на группу всадников с круглыми белыми бляхами на папахах. Намнансурэн показал им визу на пересечение границы, но те и смотреть не стали, а направили на них дула винтовок.

— Вы можете нас обыскать. Ничего кроме шелка да нескольких ланов серебра у нас нет, — сказал Намнансурэн, доставая еще одну бумагу за подписью царского консула Орлова, в которой говорилось: «Сей купец и чиновник совершает свое путешествие, имея самые добрые чувства к нашей державе, а посему всех официальных лиц на русской территории прошу оказывать ему помощь и содействие». Вернув бумагу, солдаты откозыряли. Любой принял бы сейчас Намнансурэна за бывалого торговца в его сдвинутом набок войлочном торцоке, в дэле из тибетского сукна с закатанными рукавами, с трубкой из дорогого камня, торчавшей из-за голенища расшитых узорами гутулов.

— А я, признаться, думал, что все, конец. Когда же это вы успели раздобыть такую бумагу? — с восхищением спросил Цэнджав.

— На белых эта бумага подействовала. А вот как быть с красными? С ними придется говорить начистоту, — сказал Намнансурэн и с решительным видом поскакал вперед.

Добравшись до Байкала, «торговцы» оставили лошадей в одном из аилов, добрались на телеге до железной дороги и сели в поезд. В дороге у них не раз проверяли документы, допрашивали, но, видно, им «покровительствовало само небо», и через несколько часов «торговцы» вышли из вагона, вскинули на плечи свои кожаные мешки и двинулись по темным улицам Иркутска. Шел дождь вперемешку со снегом, где-то стреляли, но разобраться толком, что здесь происходит, было невозможно. Цэнджав привел их в знакомый бурятский аил. Старик хозяин напоил гостей чаем и отвел на постоялый двор на окраине города. Выслушав просьбу «торговцев» помочь им встретиться с представителями новой власти, сказал:

— Постараюсь. А вы пока запритесь и носа не высовывайте. Положение в городе сложное, всякое может случиться.

Ночь прошла беспокойно. К ним несколько раз стучали в дверь, спрашивали: кто такие, зачем приехали. Весь следующий день «торговцы» просидели в комнате. К вечеру старый бурят привел двух пожилых русских мужчин. Один из них — в потертой кожанке — представился зампредом Центрального исполкома Советов Сибири, а другой — в солдатской шинели — членом реввоенсовета города.

— Я должен принести свои извинения за то, что мы тайно, по-воровски переступили порог вашего уважаемого дома, — начал разговор Намнансурэн. «Эти люди совершенно не походят на лощеных, надутых чиновников в блестящих мундирах, с которыми наш господин встречался в Петербурге, — подумал Батбаяр, разглядывая пришедших, их грубые, мозолистые руки. — Ни высокомерия, ни пустого тщеславия, не строят из себя всезнаек, хотя видно, что стараются во всем разобраться, постичь истину, познали тяжелый труд и знают ему цену».

— Буду говорить с вами начистоту, — сказал Намнансурэн. — Я халхаский нойон. Несколько лет тому назад приезжал в вашу страну.

— Нам об этом известно. Жаль только, что вы прибыли к нам в неспокойное время и мы не можем принять вас как подобает. В России произошла социалистическая революция. Наше государство отражает сейчас ожесточенные наскоки внешней и внутренней контрреволюции, нам предстоит гигантская работа по восстановлению народного хозяйства, разрушенного многолетней войной, — говорил человек в кожанке.

— У нас в Монголии тоже настали смутные времена, — сказал Намнансурэн. — По правде говоря, некоторые наши ламы и нойоны, стоящие у власти, не понимают, что у вас происходит; отсюда их опасения и страхи. Кое-кто все чаще высказывает различные подозрения насчет политики вашего нового правительства в отношении Монголии. Мы прибыли сюда, движимые единственным желанием: разобраться во всем на месте.

Зампредисполкома сразу понял, что Намнансурэна прежде всего интересует, будет ли новое правительство придерживаться политики царской России, каким оно видит Монголию, как будет строить свои отношения с Китаем, и ответил:

— Мы с уважением относимся к суверенитету Монголии и готовы ее поддержать. Наша политика в отношении отсталых стран будет коренным образом отличаться от захватнической политики царского правительства. Мы придерживаемся совершенно иных взглядов. Разделять наши взгляды или нет — дело самих монголов. Только вы сами можете решить, каким будет ваше государство. Мы же, со своей стороны, готовы сотрудничать с любой страной в целях достижения прогресса и справедливости, о чем советское правительство сообщило правительству богдо-гэгэна.

Намнансурэн был поражен и с нескрываемым волнением спросил:

— Вы можете сказать, кому именно было адресовано сообщение?

— Назвать кого-либо персонально мы не можем. Телеграммы были направлены правительству великого хутухты.

— Если дело обстоит таким образом, мне хотелось бы выразить надежду, что в случае нападения на нашу страну китайских полчищ, если нам придется подняться на защиту своей родины, ваша могучая держава окажет нам помощь войсками и оружием, — сказал Намнансурэн.

— Я думаю, наша страна в состоянии оказать вам любую помощь. А какую именно — это может решить только Москва.

— Кто стоит во главе вашего правительства: хан или президент?

— У нас нет ханов. Всеми делами ведает Совет Народных Комиссаров во главе с председателем Совета — Лениным.

— Ваш Ленин — нойон? Какой титул имел он до революции?

— Ленин никогда не был нойоном. Почти тридцать лет он вел легальную и нелегальную революционную деятельность и никогда не был на царской службе.

— Что такое революционная деятельность? Он стремился создать красное правительство? Это чрезвычайно интересно. Считаете ли вы, что наши государства, если каждое будет следовать своим принципам, смогут дружественно сосуществовать друг с другом? — Намнансурэн улыбнулся.

— Еще как смогут! Наше государство никому не навязывает своих воззрений. В любой стране только народ может решить, каких ему взглядов придерживаться.

— Мы полностью доверяем вашим словам. Наши южные соседи собираются напасть на нас, разрушить наши очаги. Не могли бы вы посоветовать, как нам быть?

— Уважаемый нойон! Мы не можем советовать вам: у нас нет достаточного представления о настроении народных масс в вашей стране. Поезжайте в Москву! Мы можем предоставить вам эту возможность.

— Давайте так и сделаем, — с воодушевлением воскликнул Цэнджав.

Намнансурэн задумался.

— Нет! Сейчас мы никого не представляем, а следовательно, не можем ехать в Москву. Надо быстрее вернуться в Да хурээ и не допустить ввода китайских войск… Разыщем телеграммы из России и уже в открытую обсудим все с ламами и нойонами, стоящими у власти. — Намнансурэн вытащил из кожаной сумы красный и голубой хадаки и, развернув, поднес их русским, сказав при этом: — Мы будем молить небо о нашей новой встрече. Желаем вам всех благ и прочного становления вашего государства.

«Почему он преподносит им хадаки разного цвета? — удивился Батбаяр и тут же подумал: — Наверное, красный хадак это как бы их правительство, а голубой — наше».

Русские представители пожелали всего самого лучшего, выразили надежду на новую дружескую встречу и, распрощавшись, ушли.

— Вы вот боитесь китайских черномундирников, — сказал, задержавшись в дверях, бурят переводчик. — А ведь русские белогвардейцы не менее страшны. Если, отступая под ударами Красной Армии, они побегут в Монголию, натворят там бед. Так что у вас есть еще один враг.

«Видно, во всех концах земли сейчас появились лютые звери, которые рыскают, как голодные волки, жаждущие крови, — подумал Батбаяр. — Скоро спрятаться от них будет некуда».

— Хорошо вы сделали, что поднесли русским хадак красного цвета, — произнес Цэнджав, — только напрасно отказались ехать в Москву. Надо было идти до конца, полностью выяснить замыслы и намерения красного правительства. А то мы только полдела сделали.

— Не то сейчас время, чтобы разъезжать взад-вперед, — ответил Намнансурэн. — Нас сейчас взяли за горло. Сколько честных людей, ратовавших за восстановление нашего государства, извел своими интригами шанзотба да-лама. А теперь еще китайские нойоны собираются осквернить наши очаги. Мы задыхаемся, где же тут ездить…

В тот же вечер они покинули Иркутск.

На следующий день по возвращении в Да хурээ, теплым солнечным утром, когда впервые раздались голоса перелетных птиц, Намнансурэн облачился в полный парадный наряд, чтобы ехать на прием к богдо. Хурэмт из сверкающей золотой парчи великолепно оттенял его слегка порозовевшее лицо. Сопровождал господина в этот раз Содном.

Войдя во дворец, Намнансурэн сразу же натолкнулся на стоявших у расписанной драконами колонны шанзотбу да-ламу и цэцэн-хана. Они о чем-то шептались. После обмена приветствиями Намнансурэн без обиняков спросил:

— Уважаемый премьер-министр, вы написали послание в Пекин?

Приветливое выражение на лице шанзотбы сменилось легким недоумением.

— Чтобы не обременять вас, хан, — ответил шанзотба, — мы его обсудили и тут же отправили.

— Значит, вы его передали китайскому амбаню без моей подписи?

— Да. Так пожелал богдо-гэгэн.

— Надеетесь, когда прибудут китайские «воины-защитники», пожинать плоды счастья?

— Уважаемый хан! Мы — опора государства. Так стоит ли нам ссориться?

— А-а, значит, опора монгольского государства — вы да я? Тогда не удивительно, что оно качается из стороны в сторону. Только сдается мне, что скоро все мы полетим с крутого обрыва.

— Почтенный Намнансурэн! Вы глубоко заблуждаетесь и не способны правильно оценить создавшееся положение.

— Уважаемый премьер! Постараюсь внять вашим поучениям. Но прежде соизвольте показать телеграммы из красной России.

Шанзотба переменился в лице. «Кроме богдыхана и меня, никто о них не знал. Откуда же эти сведения у Намнансурэна? Значит, я не ошибся. Он связан с партией красных».

— Что за послание вы имеете в виду, уважаемый? — изобразив удивление, спросил шанзотба.

— Я прошу вас, милостивый министр, показать мне спрятанные в вашем сейфе депеши из России, — ответил Намнансурэн.

Цэцэн-хан, молча перебиравший четки, пристально посмотрел на шанзотбу и обратился к Намнансурэну:

— Уж не претит ли вам вид желтых ламских одежд?

— А что случилось, мой хан?

— Ну как же: на да-ламу, занимающего пост премьер-министра, вы смотрите косо, когда я отбываю по ламским делам в монастырь, вызываете к себе мою жену, позорите мое имя. Разве это угодно богу и государству?

— Мой хан, благоволите поговорить со мною об этом в следующий раз. Я тороплюсь на прием к богдыхану, — сказал Намнансурэн, желая избежать ссоры с цэцэн-ханом.

— Что за срочное дело у вас к государю? — заискивающе спросил Билэг-Очир, вытирая слезящиеся глаза бобровым обшлагом рукава.

— Я намерен просить государя снизойти к моей просьбе и показать телеграммы, которые вы так старательно прячете, — ответил Намнансурэн и стал подниматься по лестнице.

— Не видать их тебе до самой твоей смерти, — процедил сквозь зубы Билэг-Очир, провожая Намнансурэна ненавидящим взглядом.

— Он и мне не дает покоя. Прелюбодействует с моей женой. Такую обиду нельзя простить, — пожаловался цэцэн-хан.

— Это бы еще ладно, но Намнансурэн установил тайные связи с бунтарским правительством красной партии русских и замыслил, сбросив нас с вами, занять престол государя. Вы, вероятно, заметили, что он где-то пропадал несколько дней…

— Мне, ничтожному, не дано разбираться в таких тонкостях. Это у вас — будто тысячи глаз, и вы видите все насквозь. А насчет жены… я этого так не оставлю. Мне ее сам богдо сватал. И не дай бог мне дожить до того, чтобы пренебрегать его милостями, — снова заскулил цэцэн-хан.

— Он, видно, вынашивает грандиозные планы. Что ж, за свои грехи он жестоко поплатится. Идите и ни о чем не волнуйтесь, — сказал Билэг-Очир и легонько толкнул цэцэн-хана локтем, давая понять, что найдет способ усмирить обнаглевшего Намнансурэна.

Почти никто не заметил, что премьер-министр тепло приветствовал вошедшего через задние двери дворца сойвона с выпуклым лбом и запавшими глазами, и они, дружески беседуя, сразу же вышли, и никто не слышал, о чем шел разговор между премьер-министром и прислужником богдо.

Намнансурэн долго сидел, дожидаясь приема у богдыхана. Лишь около полудня, когда богдо поднялся и ему подали трапезу, Намнансурэн вошел в покои и с почтением поклонился. В большой спальне было сумрачно. Богдо-гэгэн в атласной накидке, сидевший на сандаловой кровати со стеклянным пологом, долго всматривался своими близорукими глазами в вошедшего и наконец спросил:

— Ты ли это, Намнансурэн? Что-то тебя не было видно. Где ты пропадал?

— Мой государь! Я заболел и несколько дней пролежал дома.

— А-а, ну то-то же. Я и подумал, что не можешь ты после спора с Билэг-Очиром уехать к себе в родные края, не сказавшись. Ну ладно, садись поближе. Мы недавно устроили здесь небольшой пир. Я оставил тебе твою долю. Принеси-ка английскую водку! — приказал он слуге. Тот достал из укромного места бутылку с блестящими золотыми наклейками, до краев наполнил золотую пиалу и с поклоном подал Намнансурэну.

— Мой господин! Я не могу пить, простите меня, — сказал Намнансурэн с поклоном, взял пиалу, но лишь пригубил.

— Ты всегда так: просишь прощения и не пьешь. Выпей же сейчас хоть две пиалы, чтобы расслабить тело и душу.

Пришлось Намнансурэну выпить.

— Ну, какие новости у нас и за границей? Я никого не вижу, а ты встречаешься с людьми из разных мест Что они рассказывают?

— У меня, мой государь, пока нет для вас никаких особо интересных вестей, — ответил Намнансурэн.

— Вы, мои приближенные, все слышите, все знаете, а рассказывать не хотите. Так я, ваш учитель, могу превратиться в говорящего попугая.

— Мудры ваши слова, они наводят на размышления. Не могли бы вы, мой господин, приказать вашим министрам все доводить до вашего сведения? Мне, со своей стороны, хотелось бы прочесть направленные вам, хану спасителю, телеграммы из красной России, о которых я случайно узнал. Заранее преклоняюсь перед вашей милостью. Простите, мой государь.

— Да, что-то припоминаю. Погоди-ка! Не то осенью, не то зимой, нет, кажется, весной, премьер-министр говорил о каком-то любопытном послании. А ты в это время где был? У себя в аймаке? Его как будто принес посол — господин Орлов? Э-э. Или я ошибаюсь?

— Так, значит, в то время меня не было рядом с вами.

— Нет. Орлов мне еще сказал: «Краснопартийцы обманывают вас. Это послание — ширма, которой они хотят прикрыть все свои прегрешения». Жаль, что тебя тогда не было рядом. Мне так хотелось спросить, что за дела там творятся. — Богдо долго молчал, а потом спросил: — А зачем оно тебе понадобилось?

— Украшение вселенной, мой богдо! Я хочу знать, что думают эти красные русские о вас, священном богдо, а также о монголах. Дозвольте его прочитать, и тогда мы доведем до вашего слуха достойные вас вести. Так думаю я, ничтожный…

— О, господи! Столько тревожных вестей за последнее время! Это все грехи наши, — сказал богдо и, помолившись, продолжал: — Ты спроси у сойвона! Он наверняка знает. Если послание у Билэг-Очира, он не даст его не только тебе, но и мне, — почти шепотом произнес богдо, словно испугался собственных слов. Был он похож на старуху, которая никак не разберется в своем сундуке, наполненном хламом. Богдо всячески скрывал одолевавший его страх.

От выпитой водки Намнансурэн захмелел. Откланявшись, он вышел и на лестнице столкнулся с сойвоном.

— Как вы себя чувствуете, мой хан? — спросил сойвон, выказывая дружелюбие и почтение, а когда Намнансурэн сказал ему, что желал бы с ним встретиться по одному важному делу, тот, не переставая кланяться, ответил: — Мой господин! Я готов выполнить любое ваше желание. Вы чистосердечны, доброжелательны и потому достойны доверия… Вам доверяет и сам богдыхан, и весь наш народ. — Сойвон видел, что Намнансурэн пьян, и бессовестно ему льстил. Намнансурэн отвел сойвона в сторону и попросил найти и показать ему послание красного правительства.

— Пока не могу вам ничего обещать. У моего господина много разных бумаг, одни спрятаны, другие лежат на виду. Но уж для вас я постараюсь.

Намнансурэн, проникнувшись доверием к сойвону, попросил его разыскать документы как можно быстрее.

— Ну, конечно, конечно. Я разыщу их, где бы они ни были. Вообще-то, положение сейчас сложное. Необходимо найти те кочки, по которым можно было бы выбраться из трясины тысяч и тысяч конфликтов. И мне, уважаемый министр, давно хотелось с вами об этом поговорить. С Билэг-Очиром мы давно в дружбе, но с некоторых пор перестали понимать друг друга. — Последние слова сойвон произнес доверительно, и Намнансурэн за них ухватился. — Не найдется ли у вас, почтенный министр, немного времени, чтобы зайти ко мне в мою маленькую юрту? — любезно проговорил сойвон и повел Намнансурэна к большой белой юрте позади дворца.

Юрта была устлана разноцветными коврами и подстилками и украшена золочеными фигурками бурханов.

— Прошу вас занять место в хойморе, — сказал сойвон и распорядился подать чай. Вскоре на столе появились разные яства и бутылка китайского вина в фарфоровой бутылке с золотыми письменами, которую сойвон достал из шкафчика.

К вечеру Намнансурэн вышел из юрты сойвона и, поддерживаемый слугой, едва добрался до коляски.

«Впервые вижу, чтобы господин так напился, — подумал Содном. — Что же случилось?»

Среди ночи Намнансурэн очнулся, обвел глазами стоявших у постели жену и телохранителей, сказал ясно и отчетливо:

— Где я нахожусь? Дома? Государство наше мерзостно, а люди в нем — ничтожны. Да, я люблю своих подданных. И подданные любят меня. Сейчас вы должны погрузить мой труп и возвращаться обратно. — Услышав это, все испугались, заплакали. Тогда Намнансурэн сказал: — Не слушайте, это пьяный бред!

Несколько дней Намнансурэн пролежал без сознания. Госпожа отправилась к богдо и поднесла блюдо со ста ланами серебра.

— Это рок! — произнес богдо. — Пусть читают молитвы священного Аюуша! Лечить его будет мой придворный лекарь.

Когда читали молитвы о спасении, Намнансурэн будто очнулся и, глядя на тоно, проговорил:

— Подождите. Мне душно! Сойвон должен был показать мне одно послание. Дайте же воды из источника Хятру, мне станет легче.

Вошел лекарь Сэрэнэн, он принес мешочек с лекарствами. Лекарь пощупал пульс у Намнансурэна, запричитал:

— Надо было меня раньше позвать, — и, отсыпав зеленоватого порошка, сказал, что его надо развести в воде. Врач нойона, который тоже был здесь, спросил:

— Что это за лекарство? По-моему, лечить господина надо одним молоком.

— Молоко не лекарство, а питье, — ответил лекарь и потребовал кипяченой воды.

— Прошу вас, великий лекарь! Я думаю, что у нашего нойона обожжены желудок и кишечный тракт, — опять заговорил врач.

— Если вы не доверяете мне, пусть прежде примут лекарство телохранители. Да я сам могу его выпить, чтобы вы не сомневались, сердито сказал Сэрэнэн, подняв чашку с лекарством.

Намнансурэн лежал с закрытыми глазами, то ли в сознании, то ли в беспамятстве, но вдруг открыл глаза и, спокойно глядя в лицо склонившегося над ним лекаря, произнес:

— Это снадобье приказал выпить богдо-гэгэн? Любой из моих подчиненных согласился бы выпить его вместо меня. Ну да что теперь об этом толковать. — И Намнансурэн выпил лекарство.

— Это — последнее средство. Если он выдержит, то будет жить, — сказал лекарь врачу нойона и, захватив свой мешочек с лекарствами, вышел. Не прошло и получаса, как Намнансурэна стало рвать и рвало часа полтора.

— Ох, как мне тяжело, — произнес Намнансурэн, глядя на голубое небо, видневшееся через тоно, вздохнул и в изнеможении упал на подушки. Лицо его покрыла мертвенная бледность. Врач пощупал пульс и едва слышно произнес:

— Он покинул нас.

В ставке не было ни единого человека, который не заплакал бы, когда перед деревянной кроватью с золочеными головками тихо опустился шелковый полог с вытканными на нем драконами и кистями по углам. Зажгли лампадки, и по всему дому распространился аромат благовоний. В наступившей тишине Содном, закрывавший тоно юрты, прижимая к лицу мокрые от слез обшлага рукавов, прошептал:

— Да, боролся он за праведное дело. Жаль, что оказался один…

Человек, побежавший с поминальным хадаком во дворец богдо, вскоре возвратился и передал его слова: «Для всеобщего блага сорокатрехлетний Намнансурэн отправился на службу в Тридцать три небесных царства!»

Все склонились в поклоне. А Батбаяр подумал: «Да, как же!.. Расскажи это глупым старухам богомолкам»