К ночи ударил мороз. Ветер с воем сек тьму ледяной крупой. Плакали в быстро стынущих юртах дети, ревели коровы, блеяли овцы, надрывались от крика люди, загонявшие перепуганную скотину в хашаны. И только в большом княжеском орго царил безмятежный покой. В жаровне уютно рдели угли, отбрасывая на кошмы алые блики. Цогтдарь и Балбар, раскинувшись на енотовых подушках, внимали рассказу Ринчинсаша, вернувшегося с женой после поездки к старшему брату.

— Перед самым нашим отъездом пришла депеша из управления амбаня. Брат сказал, что придется ехать в Да хурээ. Видимо, что-то очень важное. Во всяком случае, переполоху в орго было хоть отбавляй.

— Цену себе набивает. Тоже мне, фигура, — презрительно фыркнула Цогтдарь. Ринчинсаш улыбнулся в сторону, чтобы не видела мать, и продолжал как ни в чем не бывало:

— А до чего же у него мальчишка хорош! Если б вы только видели. Вылитый отец. Глаза большущие — как сливы, сам до того пухлый, что не сразу и подбородок разглядишь среди складок. А общительный какой! Чужих людей совершенно не боится. Мы как приехали — стали его с рук на руки передавать, так он язычок высунул и заливается смехом. Спокойный малыш, просто на удивленье.

— Вы, мама, себе и представить не можете, какой он славный. Ножки такие толстенькие, что в ладони не умещаются. Взяла я его на руки, так он с матерью меня спутал — стал грудь искать. Магсар его рыжим обжорой называет, — стараясь развлечь свекровь, добавила Нинсэндэн.

Дряблые, в густой паутине склеротического румянца, щеки Цогтдарь побурели.

— Ах, бедный он, бедный… И почему это таким славным малышам частенько отмерен совсем короткий век, — сказала она через силу, поднимая на невестку налитые злобой глаза. — Сглазят, непременно сглазят!

— Что вы, мама, — воскликнул Ринчинсаш. — Он у них такой крепенький и вовсе не болеет. Ест хорошо. Да и присматривают за ним все время.

Балбар, не отрывая глаз от языков пламени, огладил лысину и как бы между прочим поинтересовался:

— И что… хорошо смотрят? Или, может быть, к нему специальная стража приставлена?

— Какая там стража. Две няньки играют, да и то по очереди. Во двор часто выносят. Брат все больше сутрами занят, невестка — та вообще очень спокойная, суеты не терпит; выйдет, посмотрит на него и снова в орго — делами заниматься.

— И что это за дела у нее? Уж у кого-кого, а у нас с Магсар, кажется, их меньше всего, — заметила Цогтдарь, перебирая четки. Янтарные с коралловыми бусинами, они утекали у нее меж пальцев и в те минуты, когда Мудрейшая читала молитву, и даже тогда, когда рот ее изрыгал проклятия.

Высокомерие свекрови возмутило Нинсэндэн.

— А мне показалось, что там больше всего хлопот именно у Магсар, — пристально глядя на свекровь, возразила она. — Кто бы ни посетил деверя: князья или ламы, свои или проезжие — каждого она встретит, посадит, о здоровье справится, о благополучии семьи расспросит, и угостит, и обласкает. Ей и посидеть некогда.

— Это верно! — согласился Ринчинсаш. — А разговором как владеет! Слово в ее устах будто тончайшая кисть в руках живописца. Так направит беседу, что иной раз и не заметишь, как сойдутся во мнениях два совершенно разных человека. Как говорится, и вымя не истощается, и теленочек поправляется. На первый взгляд в движениях скупа, медлительна, и в то же время ничего из виду не упустит; и знатного и простого — всех приветит, никого вниманием не обойдет. Надо полагать, наша Нинсэндэн переняла хоть чуть-чуть у невестки ее манеру держаться, а? — улыбнулся Ринчинсаш.

— Вас послушать, так эта Магсар — бодисатва, и только! Живое воплощение Белой Тары. Хоть портрет в рамку вставляй и поклоняйся. Или, может, не дошло еще до этого?

— Отчего же вы гневаетесь, мама, — удивился Ринчинсаш. — Раньше мне не приходилось подолгу за ней наблюдать. А что в этот раз заметил, то и пересказываю.

— Ах, Ринчинсаш, Ринчинсаш. Ты ведь уже не ребенок. Глупеньким тебя никак не назовешь. И в то же время ты, к сожалению, совершенно не умеешь заглянуть в будущее, до наивности беззаботен. А ведь отец твой был человеком умнейшим. Тебе еще только годик был, а он уже говорил: «Вот растет достойный мой наследник, восприемник всех моих начинаний, могущества моего и величия». А ты? Или, может, нравится тебе быть на подхвате у ханского котла? Все свои полномочия, права и вольности ты своими же руками возложил на Намнансурэна, липнешь к нему, точно селезенка к рубцу. А он от спеси раздулся. Что в этом хорошего? Говорю все это только ради тебя самого. Нам с Балбаром уже ничего не надо. Недалек тот час, когда на наших костях тризну справят собаки…

— Мама! Я не понимаю, о чем это вы.

— Возможно, ты и не понял, но я-то хорошо вижу, что Магсар послушная жена Намнансурэну. По его указу она обхаживала вас, наизнанку выворачивалась! И все с одной-единственной целью — зажать вас в кулак, верными ханскими холопами сделать. А вы по молодости да по наивности и не разгадали, к чему все ее ужимки…

Хлопнула дверь, и служанка внесла в юрту кипарисовое ведерко с дымящимся супом и большое блюдо, на котором горкой возвышались прикрытые полотенцем пельмени.

— …Не все так просто, как кажется на первый взгляд. Жизнь наша коротка, и я только об одном пекусь: как бы ваши судьбы, света не увидав, не сгинули в пепле, будто капли расплавленного олова.

— Кхм-кхм, — басовито откашлялся Балбар, — ну полно же, ахайтан моя. Об этом и после поговорить можно, а сейчас откушать бы не мешало! — сказал он, давая понять Цогтдарь, что вдаваться в подробности при невестке и служанке не стоит.

Девушка, накрыв в хойморе стол, склонилась перед Цогтдарь.

— Не прикажете ли говяжью голову подогреть, матушка?

— Зачем же. Небось попотчует нас Ринчинсаш привезенными от старшего братца гостинцами?!

— Конечно. Только вот рюмки у нас сухими останутся. Хотела Магсар послать, да брат запретил. Еще и выговорил ей, не смей, мол, ребят портить. К чему это с юных-то лет разной дрянью их спаивать! Так и заставил выложить, — посетовал Ринчинсаш.

— Прямо как в поговорке: «В том месте, куда так попасть норовил, с брюхом пустым трое суток ходил», — злорадно захохотала Цогтдарь. — Скажи спасибо, что у тебя мать не такая… Хранится у меня в шкафчике заветный длинношеий сосуд. Ну-ка, давай его сюда!

В сильные холода ветер быстро выстуживает юрту, и Балбар, решив воспользоваться подходящим случаем, развел в малом орго огонь, приготовил наковаленку, молоток и, когда дрова прогорели, сунул в угли серебряную заколку.

— Не брался бы ты не за свое дело. Отдай лучше Гончику-кузнецу, сделает все, что тебе надо! — не удержалась глядевшая на старания Балбара ахайтан. Балбар в ответ только вздохнул:

— Тебя, Цогтдарь, крепостные… это самое, Мудрейшей величают, и я не думаю, что они только льстят своей госпоже. Но ты иногда рассуждаешь как малое дитя.

Балбар вообще-то не осмеливался перечить Цогтдарь — та умела настоять на своем. Но тут не утерпел тавнан и намекнул, что этакую безделицу должно ему создать по собственному разумению.

— А что ж тут такого? Нет разве у нас холопов, преданных и мне, и нашему дому!

— Есть, как не быть, ахайтан моя! Не сомневаюсь, крепостные твои и тебе, и гуну служат вернее собак. Да, это самое, усердствуют. Как говорится: «Бровью поведешь — как сквозь землю провалятся, пальцем шевельнешь — тут как тут». А все же полагаюсь в этом тонком деле только на бедную свою голову. Не рвать бы впоследствии, это самое, на себе волосы оттого, что где-то в чем-то дал промашку.

— Ах вот оно что. Так ты, значит, решил заодно и за мной присмотреть, чтобы я этой самой промашки не сделала?! Что-то я тебя понимать перестала. Ты для кого же это стараешься, а?

— Погоди, не горячись, Цогтдарь. Ты же умная женщина. «Бывалый человек хлопот не доставит», — говаривал твой покойный супруг. И это поучение хозяина, который всю жизнь продержался на ханском престоле, я почитаю как… это самое, высочайшую мудрость. Когда я впервые вошел в это орго, чтобы разделить с тобой ложе, я дал клятву красному сахиусу, что никогда и ни за что не уроню высокой чести хранителя его заветов и начинаний.

Балбар впился глазами в статуэтку бурхана и воскликнул:

— Ты, должно быть, помнишь об этом!

— Как знать, как знать! Я и счет потеряла всем твоим клятвам-обетам да изящным словесам, которыми ты морочил мне голову. Еще служкой в храме был, а уже тогда не щадил чести и доброго имени моего супруга. Лип ко мне, искушал неопытную, говорил, что свечой сгораешь от любви. Ах, как кстати пришлась тебе кончина старого хана. Так было? Нет?

— Не тебе же рассказывать, как кипит в жилах молодая кровь.

— Тогда что же ты сейчас распинаешься про свои клятвы, будто в первый раз меня увидел, — накинулась на него Цогтдарь, но Балбар, заметив приоткрывшую дверь Нинсэндэн, лишь безмятежно улыбнулся в ответ и как бы невзначай толкнул заколку поглубже в уголья.

— Дядюшка, это вы для чего приготовили молоток и наковальню? Решили заняться кузнечным ремеслом?

— Что же тут такого? Дядюшка твой не белоручка, сажи не боится. Вот думаю… это самое, лампаду подправить.

— А вы сумеете? Может, лучше Гончику-гуаю отдать?

— Разве можно передавать священную утварь в руки человека подлого происхождения, — укоризненно покачал головой Балбар.

— Что-то мне сегодня нездоровится. И голова тяжелая. Прилягу я, — морщась, простонала Цогтдарь. — Вы бы уж прекратили шастать-то взад-вперед.

Нинсэндэн, догадавшись, что свекровь недовольна ее приходом, сникла:

— Я только хотела спросить у вас, какой тесьмой обшить новую накидку?

— А чем была обшита парчовая накидка у Магсар?

— Отделка, кажется, была зеленая с золотом. Я особенно не присматривалась.

— Э-э, милая моя. Если не могут превозмочь человека богатством, стараются одолеть его умом, мастерством. Сделай хоть чуть-чуть по-иному, чем Магсар.

Поклонившись, невестка вышла. Балбар дождался пока стихнут ее шаги:

— Цогтдарь! Я хочу тебе вот что сказать: если мы с тобой… это самое, красуемся друг перед другом — беда невелика. Но вот молодая невестка… Чую я, напрасны твои старания подобрать к ней ключи. Говорят, чужая корова не хуже нашей, да поди проверь!.. Отец ее — Сандаг мэйрэн — человек своенравный, неуступчивый. Однако я не удивлюсь, если выяснится, что он и с Намнансурэном снюхался.

— Ну так что с того? Не таков мой сын, чтобы из-за этой сухой как хворостинка девки голову потерять. Дело на нее не променяет.

— Никак ты не хочешь понять меня, Цогтдарь. Не в ней дело! Цель наша велика, горой возвышается. И ведет к ее вершине путь крутой, тернистый. Верю, одолеем все преграды, но если мы хоть где-то… это самое, оступимся, то полетим в такой омут, из которого вряд ли выплывем.

— Вот сейчас я тебя, Балбар мой, поняла до конца. Не о чем нам больше говорить. Среди нас один ты умный, повидавший жизнь человек. Иди себе — не оступаясь, не падая. Обойдемся как-нибудь. Не такое уж это сложное и рискованное дело для настоящего мужчины, умеющего доводить до конца задуманное. Ничего. С тобой ли, без тебя ли, но выведет судьба моего сына в люди.

— Да пойми же ты наконец: не отрекаюсь я ни от чего, не за свою шкуру трясусь. Что наметили сделать — все… это самое, исполним. И плоды пожнем. Мне ли не знать, что делаю это ради нашего же с тобой счастья. Но только… это самое, вдумайся ты хорошенько в мои слова. Готовиться надо основательно, но осторожно и с оглядкой, чтоб комар носа не подточил. Вот о чем речь. К нашему гуну не только небо благоволит. Если примет на себя бремя власти, он для всех подданных будет значить не меньше, чем солнце или там луна, — стараясь умиротворить Цогтдарь, разглагольствовал Балбар.

— Что ты тут несешь всякую чепуху. Недаром говорится: кто многое замышляет, никуда не успевает.

— Цогтдарь, об этом кроме нас с тобой не должна ведать ни одна живая душа. Ты уж постарайся, ахайтан моя.

— Ладно, ладно. Не болтушка какая-нибудь.

— Ну, вот это другой разговор. А я поеду в монастырь, погляжу, что там и как. Подберу пару верных, надежных людей, — сказал Балбар, обстукивая молотком нагревшуюся заколку.

Цогтдарь напилась чаю, прилегла на лисий тюфячок.

— А обыкновенную иглу взять ты не можешь?

— Моя-то не для простого человека предназначена. Будет из благородного металла, глядишь, все его добродетели и достояние и перейдут к другому человеку без всякого урона. Опять же, с рукояткой делаю, ухватистую.

— Не годится серебро на такие иглы, гнуться будет.

— А мы на нее стальной наконечник насадим, — ответил Балбар, обстукивая заколку.

День за днем, как только выпадала свободная минута, садился косоглазый тавнан натачивать свою иглу.

Заметив, что дядюшка, таясь от всех, что-то мастерит. Нинсэндэн решила: «Подарок готовит старшей невестке».

В большом орго никого не было. Ринчинсаш с женой, накинув на плечи одинаковые, синего шелка дэлы, подбитые мехом горного козла, уселись рядом на низенькие, обтянутые сукном табуретки и развлекались, загадывая друг другу загадки.

— А правда, у старшего брата хорошенький мальчуган, — вздохнула вдруг Нинсэндэн. — Мне прошлой ночью приснилось, будто лежит он рядом, обнимает меня. Ручонка у него мягонькая-мягонькая. Щекотно так. Глаза открыла, а рядом никого. Вы отвернулись, похрапываете. Как-то не по себе мне стало. Вышла во двор — у мамы свет горит, тоже, видно, не спала.

— А я и не почувствовал, как ты ушла. Так и в чужие руки попасть недолго. Что мне тогда делать?

— В какие руки? О чем вы?

— Ну как же, если оказалась бы ты в чьих-нибудь объятьях…

— Князь мой! Откуда у вас такие гадкие слова взялись? Значит, вот вы как обо мне думаете, — навернулись слезы на глаза Нинсэндэн.

— Что ты, что ты, я же пошутил.

— Разве так шутят? Неужели вы допускаете мысль, что я могу вот так…

— Обиделась? Не надо, — Ринчинсаш обнял жену, погладил ее волосы и поцеловал в губы долгим поцелуем. — Может быть, скоро и у тебя будет малыш не хуже, чем у брата. Ну, успокойся, — прошептал он ей на ухо.

В душу Нинсэндэн закралась необъяснимая тревога.

— Ой, и не знаю даже, — вздохнула она, прижимаясь к мужу, но тут в орго вошел Балбар и молодая женщина в испуге отпрянула: «Ну, как и он, вроде свекрови, начнет выговаривать: «Знай где начало, да не теряй края».

Но Балбар только весело подмигнул:

— Вот, забежал посекретничать с вами. На днях в монастырь еду, старшую невестку проведать. А то неудобно получается. Как уехал Намнансурэн в Да хурээ, от нас ни слуху ни духу.

— Конечно, поезжайте. Мы и сами уже думали весточку какую подать, — оживился Ринчинсаш.

— А я вот сметала ее малышу ягнячью душегрейку. Мягонькая такая получилась.

— Ай да ребятки, ай да молодцы. Матушка ваша извелась вся, все думает, чем бы их порадовать. А у вас уже все готово, — засмеялся Балбар.

Через несколько дней тавнан облачился в волчью доху, приторочил к седлу заводной лошади переметные сумы и отбыл.

В Онгинский монастырь Балбар приехал засветло и сразу же отправился в серое орго. Встретили его радушно. Казначеи, зайсаны и телохранители наперебой расспрашивали о благополучии семьи, о здоровье Мудрейшей, о худонских новостях. Рассказали, что хан до сих пор в отъезде, интересовались, надолго ли Балбар приехал и когда доложить о нем госпоже. Но дожидаться аудиенции не пришлось.

Магсар, как только ей сказали, какой гость приехал, подхватила на руки сына и прибежала в серое орго.

— Дядюшка! Ну почему же вы сразу к нам не пошли, будто мы вам чужие. Глядите, вот он, мой сын. Ну, пойдемте же, пойдемте скорее ко мне.

Балбар поспешно вскочил.

— Вы уж, ахайтан, не браните старика. Но только родство родством, а этикет — этикетом. Зашел испросить аудиенции и… это самое… заболтался. Вот, понимаешь, какая штука, — смущенно развел руками Балбар и уставился на малыша. Большие смышленые глазенки мальчика, весело перебегавшие с одного лица на другое, наткнулись на взгляд Балбара, дрогнули, и ребенок вдруг отвернулся и без причины заплакал.

Люди в орго испуганными птицами слетели со своих мест, окружили Магсар.

— Что это с ним?

— С каких же это пор ты стал таким нелюдимым?

— Ай-яй-яй, разве можно пугаться собственного дедушки, — на разные голоса тетешкали они младенца.

Балбар не понимал, что с ним происходит. Даже гнев старого хана, бывало, не мог надолго вывести его из душевного равновесия, но сейчас… От плача младенца ему вдруг стало нехорошо: затряслись руки, бросало то в жар, то в холод.

Магсар привела его к себе в орго. В юрте Намнансурэна все было по-прежнему: простая мебель — чайный столик, покрытый киноварью, двойной сундук сандалового дерева, ложе с пестрым пологом, белые войлочные ковры и бурханы в хойморе — все это было давно знакомо Балбару.

Княгиня Магсар усадила гостя, расспросила о здоровье Мудрейшей, гуна, невестки; о том, как зимует скот, как живет крепостной и податной люд.

— Если мама на здоровье не жалуется, то и у меня душа спокойна. Я вас все время, можно сказать, выглядываю: вот, думаю, приедет, вот приедет кто-нибудь от них. Очень самой съездить хотелось, собиралась уж несколько раз, да так и не выбралась — побоялась сына в дороге застудить. А так хотелось его маме показать!

— И у нас вся душа изболелась. Давно ведь не виделись-то. У матушки астма, в дальнюю дорогу тоже… это самое, отправиться не решается. Но с утра до ночи только и твердит: надо бы съездить, надо бы проведать. Да только дальше разговоров дело-то не движется, — посетовал Балбар. — А уж вам свободное время и вовсе не выбрать. Тут тебе и служба, и, опять же, сына растить. Хан наш — человек обстоятельный, в каждое дело вникает. Хошуном управлять — дело нелегкое, а уж аймаком — и подавно.

Служанка внесла чай, закуски. Магсар принялась потчевать Балбара, а годовалый малыш все никак не мог успокоиться: принимался капризничать всякий раз, как гость попадался ему на глаза.

— Чего тебе неймется, мелюзга голопузая. Нет у нас и в заводе, чтобы людей бояться, — пожаловалась расстроенная Магсар. Прижала к себе сына, чтобы тот не увернулся, дала поцеловать Балбару и отправила с нянькой из юрты.

— Еще бы ему не пугаться. Явился какой-то лысый старик… Привыкнет со временем, буду я и для него «дядюшкой», — успокоил гость молодую мать, пытаясь унять бивший его озноб. «Вот пакостный дьяволенок. Не иначе как что-то учуял, мерзавец. Ну как же, еще и Ринчинсаш говорил, что чужих совершенно не дичится. Осложняется дело».

Все матери на один лад: любят рассказывать о своих детях. Вот и Магсар увлеклась и без конца перечисляла дядюшке милые проказы своего сыночка. А тот выходил из себя: «Вот заладила…» Вслух же поддакивал с улыбкой.

— Да-да, что может быть на свете дороже детей. Появятся они на свет, и вся твоя жизнь пойдет кувырком. Побоку все остальные дела, заботы. Вот и на вашем небосклоне взошло солнышко, озарило дом, наполнило радостью. Наш Ринчинсаш, когда вернулся от вас, так просто светился от счастья. Теперь у них с Нинсэндэн только и разговоров, что о вашем малютке!

— А Намнансурэн, вы себе представляете, всякую свободную минуту бежит поиграть с ним. Все время просит дать ему сына голышом поносить. Недавно собирался уезжать, хотел нас с собой взять, но не решился: дорога дальняя, животик у ребенка расстроится — намучаешься.

— И десять тысяч раз был прав! — отозвался Балбар, выкладывая привезенные из дома подарки.

Княгиня всплеснула руками:

— Ой, мама даже сушеного хурута прислала. Значит, помнит, что я его люблю!

Балбар, покряхтывая, поднялся и, сославшись на усталость, собрался уходить.

— Вы, конечно, побудете у нас? Кажется, нет причин назад торопиться?

— Долго-то задерживаться не рассчитывал. Думал, однако, побыть при тебе, пока… это самое, Намнансурэн в отъезде. Поспокойнее тебе будет.

— Лучше всего, если бы вы всей семьей обосновались где-нибудь поблизости. И у господина нашего — Намнансурэна — душа была бы спокойна. А то нет-нет, да и вспомянется: как вы там, здоровы ли? На зиму и весну ставили бы свое орго здесь. И на моленье недалеко, и мы, если что, рядом.

— И мне то же самое в голову приходило, — кивнул Балбар. — Но об этом матушке должен сказать сам хан. Со мной она мало считается. Предложи я такое — глядишь, и откажется наотрез. Еще и отругает: ты, мол, успокоишься только, когда мы все на ногах держаться перестанем, — оскалив мелкие желтые зубки, захохотал Балбар.

Вот уже несколько дней жил Балбар в монастыре. Каждое утро, помолившись в орго Намнансурэна, отправлялся он играть с малышом — старался приучить к себе. Маленького княжича отдавали матери только на ночь, все остальное время он проводил с няньками: девушки гуляли с ним во дворе, носили с собой в трапезную, в серое орго и юрту писцов. Мальчуган редко капризничал, чаще спокойно наблюдал за тем, что делается вокруг него, или, высунув язычок, смеялся, тянул в рот все, что попадало ему в ручонки. Малыш быстро привык к Балбару и теперь на руках у него улыбался, что-то лепетал и пускал пузыри. Однако временами, как и прежде, он вдруг замирал, куксился и отворачивал от лысого деда лицо, словно никак не мог получить ответа на важные вопросы: кто ты и почему, когда смеешься, так холодны твои глаза? Какой умысел скрываешь притворным своим смехом?

Балбар и сам заметил, что у него начинают дрожать пальцы и учащенно бьется сердце как только он подходит к мальчику. «Раньше такого со мной не случалось. Почему этот мальчишка выводит меня из равновесия? Хорошее это предзнаменование или плохое? — терзал самого себя Балбар. Ночь проходила за ночью, а ему все снился захлебывающийся плачем малыш. — Что за чертовщина! Сам виноват! Нечего было тянуть так долго. Приехал бы, пока он слюни пускал в младенческих пеленках, и все бы проще было. Теперь вот мучайся», — досадовал Балбар. С утра до вечера он следил за мальчиком, выбирая удобный момент.

Однажды выдался морозный, но безветренный солнечный день. Во дворе, у дверей храма няньки поставили деревянный столик, постелили тюфяк и уложили княжича спать. Одна из нянек осталась приглядывать за малышом, долго стояла рядом, но, заметив входящего в здание господской казны Аюура бойду, вдруг всполошилась и бросилась зачем-то вслед за ним. Балбар огляделся по сторонам — во дворе ни души. Осторожно ступая, подошел к столику. Мальчик мирно посапывал. Серебрился инеем краешек одеяла.

«До темени — только руку протяни. Вот она — удача», — понял Балбар, и сердце его заколотилось. Косоглазый тавнан оглянулся, сунул руку за пазуху, и в ладонь легла рукоятка серебряной иглы.

Малыш улыбался во сне, выдыхая, смешно надувал свои пухлые розовые щечки. Балбару вдруг стало жаль это трогательно-беззащитное существо и представилось вдруг: усни этот мальчик вечным сном — и землю окутает мрак.

Балбар тряхнул головой, отгоняя виденье, стиснул зубы и, скосив глаза на темя малыша, занес руку с зажатой в ней иглой. Но тут силы будто разом оставили его, в глазах помутилось, а сердце, казалось, вот-вот разорвется на части.

Балбар отдернул руку, прижал ее к груди.

— О боже, сахиус мой, неужели не смею? — прошептал он и покачнулся. Ему пришлось собрать все силы, чтобы устоять на ногах. Балбар глубоко вздохнул, унимая сердцебиение, и, заметив, что мальчик открыл глаза, отпрянул:

— Спи, сынок, спи, — прошелестел его дрожащий голос.

Подбежала нянька, но — простая душа — и внимания не обратила на сильно вспотевшего, несмотря на мороз, Балбара.

Две ночи не мог уснуть тавнан, переживал.

«А ты, оказывается, трус, — укорял он себя. — Гнешься да маешься, как свинцовый наконечник. Какой же ты мужчина, если на ногах устоять не можешь, будто одер в бескормицу. До того размяк в окружении высоких особ, что дело, такое нужное всем дело, сделать не можешь! Чем так пробавляться, уж лучше… это самое… затеряться где-нибудь, чтобы не видели меня, не слышали. Буду бродить или таскать баклагу, спокойно, никаких волнений… Вот только лучше ли? Цогтдарь норовит моими руками змею изловить? Не тот она человек, чтобы свернуть с полдороги. Не сделаю я, найдет другого, но задуманное доведет до конца обязательно. Нет, все-таки она у меня хороша. Смелая, прямая, слова лишнего никому не скажет. И меня по-настоящему, всем сердцем любит. После смерти старого хана осталась одна, такая молоденькая, грациозная, как лань. Много вилось вокруг нее утешителей — и не маленькие люди, а она отдала свою любовь мне, монастырскому служке, оборванному гэцулу. И потом, что неправедного в ее замысле? Если Намнансурэн, сын покойной княгини, стал ханом, то почему нельзя получить ханство и сыну Мудрейшей? Чем наш Ринчинсаш хуже Намнансурэна? И умен, и лицом, и ростом удался. Опять же, получи наш гун звание хана, все будет делаться так, как я ему подскажу. Нет, замысел моей Цогтдарь — пресечь род Намнансурэна, а его самого отправить в Шамбхалу — не пустой сон», — думал Балбар. Всю ночь он ворочался с боку на бок, а на утро явился в орго к Магсар.

— Смилуйся, ахайтан моя, отпусти старика на несколько дней. Съезжу домой, расскажу вашей матушке о том, как мы тут живем, и сразу назад. Надо бы еще побыть с тобой… это самое… рядом, в свите, так сказать, пока не вернется господин наш, только боюсь, если не дам о себе знать, Цогтдарь волноваться будет.

— Покоя вам, дядюшка, нет? Может, лучше я человека к ней пошлю? — предложила Магсар. — Не хотите? Тогда постарайтесь вернуться скорее. Мне вы опора, и сын, кажется, к вам уже привык. А сможете, так привозите маму с собой, — сказала Магсар и пошла собирать гостинцы.

На закате Балбар спешился у малого орго. Замерзший пот белой пеной покрывал шкуру его вороного.

Цогтдарь взглянула на вошедшего Балбара и сразу поняла, что тот вернулся ни с чем.

— И куда же это ты так заторопился? Или решил уносить ноги подобру-поздорову? — встретила она его вопросом.

— Есть, есть, что… это самое… рассказать. Ну-ка, распорядись. Пусть поскорее сделают чайку да поесть что-нибудь, — ответил Балбар, не сводя с нее своих раскосых глаз.

«Там произошло нечто важное, и он приехал посоветоваться? Или собрался сказать, что нет надежды на осуществление нашего замысла? Переметнулся к Намнансурэну? Не должен бы», — терзалась в догадках Цогтдарь.

— Намнансурэн уехал на самое непродолжительное время. Магсар чувствует себя хорошо. Сынок их растет не по дням, а по часам, того и гляди бегать начнет, — начал рассказ Балбар.

Лицо Мудрейшей побагровело.

— Вот нужда мне слушать про их здоровье! Или я посылала тебя с родственным визитом да за сплетнями?

Балбар закрыл рот и стал ждать, когда Цогтдарь сменит гнев на милость и сама начнет его расспрашивать, но Мудрейшая не пожелала ронять свое достоинство вопросами и молчала.

Тем временем принесли чай. Торопливо вошли послушать монастырские новости Ринчинсаш и Нинсэндэн.

— Ну, как дома у старшего брата? Как их сын? Большой, наверное, стал? — тормошила Нинсэндэн Балбара. — Вы заметили, дядюшка, людей он совсем не боится? Вот странный мальчуган!

— Это да, — поддакнул Балбар, вспомнил, как заревел в испуге впервые увидевший его малыш, и поморщился.

Задумчивость Балбара и односложность его ответов насторожили молодую княгиню. «Что это с ним? Или хотели чего-то добиться от старшего брата, да не вышло?» — подумала она.

Заметив состояние Балбара, примолк и Ринчинсаш. Принесли еду. Гун с женой поговорили с дядюшкой о том о сем и вернулись к себе.

Цогтдарь продолжала хранить молчание, помалкивал и разобидевшийся Балбар. Посидев еще немного, ахайтан легла и накрылась волчьим одеялом. Балбар осторожно устроился рядом и приладился было почтительно ее обнять, но Мудрейшая ткнула своего ласкового друга локтем в бок и отвернулась к стене.

— Я… это самое… хотел одну только ночь отогреться возле тебя, а завтра-послезавтра обратно в путь, — пробормотал Балбар, лаская тяжелые груди Цогтдарь.

— И к кому же это — можно ли узнать?

— Я… это самое… обратно в монастырь.

— Что, с Магсаровой посудницей снюхаться успел?

— Ахайтан моя! Мне уж ладно, а вот остальным скверный свой характер показывать не стоит. Я-то что, норов твой… это самое… знаю. Что бы ни случилось, все вроде мусорной корзинки.

— Мусорная корзинка, говоришь! А кто здесь плел разные басни да цену себе набивал? Или задумал обмануть меня, как обманывал в свое время моего мужа, продать нас Намнансурэну, завоевать его доверие, а Магсар взять старым испытанным способом? Чтоб она оплевала всю твою плешь, старый козел! И будь уверен, она так и сделает, если только от похоти не потеряла остатки умишка. Блюдолизов да телохранителей в монастыре-то тьма, найдутся желающие насытить эту сучонку, — зашипела Цогтдарь, стараясь побольнее задеть Балбара.

— Ну-у, если разговор у нас с тобой и дальше так пойдет, то… это самое… ничего хорошего не выйдет. Я спешил сюда, думал на будущее с тобой договориться. Но коли мы не находим общего языка, тут уж ничего не поделаешь, — спокойно, но внушительно сказал Балбар.

Привыкшая всегда держать верх над Балбаром, Мудрейшая вспыхнула и, отшвырнув одеяло, вскочила.

— Ты еще и важность на себя напускаешь. Ах ты хамбарам чванливый! А ну, прочь с моей постели!

— Нисколько я… это самое… не важничаю. Не с чего мне чваниться. Но если уж стал в тягость, могу и уйти, — равнодушно сказал Балбар, закладывая руки за голову.

«А ну как он и вправду в монастырь уйдет? Оденет орхимжи и затворится в келье. Что делать тогда? Без него как без рук», — подумала вдруг Цогтдарь.

— Ты для чего вернулся? Мчался сюда так, что конь весь в мыле. А сам молчишь, душу мне выматываешь. Поневоле в голову полезет всякое. — Она говорила, стараясь унять гнев. Встала, отхлебнула чаю. Балбар молчал. Цогтдарь накрыла его одеялом, достала из шкафа бутылку.

— Может, горькой глотнешь?

— Нет, чем все-таки ты хороша, так это тем, что замахиваешься сильно, да бьешь не больно, — хихикнул Балбар, подскочил и обнял свою любезную за пышную талию.

Поставив молочную водку греться на угольях, Балбар и Цогтдарь уселись рядом и, накрывшись одним дэлом, прижались друг к другу. Они то негромко переговаривались, то замолкали, прислушиваясь к завыванию ветра, силившегося сорвать с крыши войлочную кошму.

— Что-то холодно стало. Может, ляжем?

— Давай. У меня поясница вконец заледенела. Растер бы.

Огонек в лампаде перед бурханом уже едва теплился, а Балбар и Цогтдарь все еще не могли наговориться.

— Отсюда «лекарство» возьму. Я… это самое… сахар растоплю, смешаю, наделаю леденцов и захвачу с собой. Но оно может оказаться и слабоватым. Как-никак пятый год лежит. Так что надо бы его сначала на собачке испытать. Верно я… это самое… говорю?

— Что-то больно легко у тебя все получается.

— Ну нет, свои трудности и здесь есть.

— Какие это?

— Под конец, когда изменится цвет тела, поймут, что дали яд.

— Так что с того? Тебе ли не знать, сколько людей со свету сжить его готовы.

— Э-э, так рассуждать тоже… это самое… нельзя. Наше дело на этом еще не кончено. Магсар, похоже, опять в тягости. Видели, как ее мутит после еды.

— Вот горе-то! А ведь вполне может быть. У покойного мужа весь род многодетный.

— М-да, вот и выходит, что надо осесть у Намнансурэна, стать там своим человеком и взять на себя «попечение» о его семье.

— Прав ты, тысячу раз прав. И слова твои о том, что следов оставлять нельзя, совершенно справедливы.

— Конечно, как же иначе. Намнансурэн и сам не дурак, быстро раскусит, в чем дело. Недаром многие чуть ли не за бурхана его почитают. Всегда на глазах. Халхаские нойоны, да что там они, маньчжурский амбань и сам богдо-гэгэн с ним считаются. Случись им заподозрить что, просто так не оставят, обязательно расследование затеют. Да и окружение… Крутится возле него один пройдоха.

— Ну и что? Кто он такой?

— Да неприятный тип. Смурым кличут.

— Нашел кого опасаться. Это же сын табунщика. Ты что, не помнишь его? Еще недавно сидел писаришкой в рваном дэле.

— Конечно, помню. Только сейчас Смурый этот на меня так смотрит, что не по себе становится. Будто все мои мысли… это самое… насквозь видит.

— Труслив ты стал, вот и мерещится всякое.

— Не-ет, правду сказать, ушлый он человек и жестокий. У Намнансурэна вроде правой руки. Всеми хозяйственными делами ворочает. И тут он господином вертит как ему вздумается.

— А если подцепить его на чем-нибудь?

— Не выйдет скорее всего. Я уж за ним во все глаза смотрел.

— Посули звание бэйлэ, золота. Не может не польститься.

— И не думай. Он не то что бэйлэ, он бэйсэ скоро получит. Вот разве что престиж Розового нойона пошатнется, тогда этот залан и сам, возможно, начнет посматривать в нашу сторону, — сказал Балбар, пощипывая свой длинный подбородок.

— Постой, но тогда почему он тебе подозрителен?

— Смурый-то? Замашками. Законы знает древние и нынешние получше своего хозяина, а по рассказам чиновников, старается ладить со всякой рванью: писцами, гонцами, простолюдинами. Прислушивается к ним. Оттого и крепостные людишки и податные — все к нему тянутся. Где что случится — ему первому известно.

Шел второй месяц, как Балбар вернулся в Онгинский монастырь, нагруженный замороженным в мехах айраком, маслом, говядиной. Для него не составило большого труда завоевать доверие и привязанность Магсар. Она считала уже в порядке вещей, что дядюшка брал ее сынишку на моленья. Все знали спокойный, покладистый характер косоглазого тавнана, и поэтому никого не удивляло, что он заранее был согласен с любым ее мнением.

— Вы с моим сыном сдружились, будто одногодки. Он вам скоро своими леденцами весь дэл замызгает, — участливо говорила Магсар, а Балбар только смеялся в ответ.

— Ничего! Когда подрастет, я с него… это самое… дэл побогаче стребую, — и, подхватив мальчика на руки, целовал. — Да я уж и сам теперь без него, большеглазого, скучаю. В душу запал, мальчишечка мой хороший. — И он подбрасывал мальчика вверх и строил ему гримасы. — А как же отец-то по нему скучает. Во сне, наверное, видит. Скоро он к нам приедет, игрушки красивые привезет.

Магсар весело рассмеялась:

— Не любит наш господин на такие пустяки тратиться. От него только и слышишь: «Своими бы деньгами погасил задолженность хошунов — дал бы податным людям вздохнуть свободно». От сына он без ума, но вот игрушки ему привезти?! Все время ворчит: «Нечего в юрте держать, пусть на улице, на земле играет. Ребенка с малолетства закалять надо. Не ряди его в шелка, не балуй. Не хватает, чтобы неженка, спесивый барчук из него вырос». Наверное, это правильно, — задумчиво сказала ахайтан.

— Едет наш папка, едет, — приговаривал Балбар, играя с мальчиком.

Наступила весна. И вот однажды, когда стаял снег, из Да хурээ примчался в конной кибитке Намнансурэн.

Долго ждал этого часа Балбар. Не в силах усидеть на месте, он метался по юрте, радостно потирая руки.

— Вот он, случай, дождался-таки. В суете-то оно сподручней… К завтрашнему утру все должно свершиться.

Встречать господина высыпали все обитатели ханских хором. Магсар с ребенком на руках ждала мужа у ворот. Намнансурэн взял сына, расцеловал.

— Ну вот, теперь я спокоен, — с улыбкой сказал он. — Стосковался по нему. Всякий раз, как вспомню в разлуке его пухлую мордашку, так сердце защемит…

Балбар приблизился к хану, низко поклонился, выражая свое глубочайшее уважение, осведомился о здоровье.

Магсар приветливо улыбнулась ему и, обращаясь к мужу, сказала:

— Вскоре после вашего отъезда к нам приехал дядюшка. Не знаю даже, как объяснить, кем он для меня стал. Будто уверенности придал. Рядом с ним душа ни о чем не болела. И сын к нему привык. Они теперь вместе на моленья ходят.

— И прекрасно! Матушка, надеюсь, здорова? Дядюшка, наверное, решил на время оставить ее, чтобы опекать тебя. И заботился, видно, от всего сердца, — с радостью отметил Намнансурэн.

— У нас все здоровы, жизнь идет своим чередом. А тут глава семьи в отъезде. Дай, думаю, поживу рядом, пока он не вернется. Все им поспокойнее будет. Теперь вот встретились, все живы-здоровы, и у меня с души будто камень свалился, — сказал Балбар, и сердце его заколотилось еще сильнее.

На закате в честь возвращения хана в сером орго был устроен пир. Одна за другой поднимались заздравные чаши, и вскоре за столом не осталось трезвых. Балбар, выпив вместе со всеми первые две рюмки, терпеливо выжидал. Заметив, что Намнансурэн велел унести сына, Балбар, выждав минуту-другую, выскользнул из юрты.

Тучи заволокли небо, и оттого вечерняя тьма казалась еще чернее. Балбар огляделся. Во дворе ни души, тишина. Слышны лишь пьяные выкрики пирующих да голос няньки из крайней юрты, что стоит у самых ворот. Балбар подкрался, прислушался.

— Посиди немного один, поиграй вот с игрушками. Твоя няня скоро вернется, — донесся голос девушки.

Ждать пришлось недолго. Нянька вышла из юрты и побежала в дальний конец хашана. Балбар выждал, пока она скроется в темноте, и метнулся в юрту с зажатой в кулаке серебряной иглой.

Никто не услышал пронзительный крик малыша.