Не в арабской ли сказке когда-то мы с тобой утопали в шелку — затворясь от кишенья Багдада, прикипев волоском к волоску? И не мы ли, чудес старожилы, в туго сжавших сознанье чалмах, голубые под золотом жилы разжигали друг дружке впотьмах? Не постель, а безлюбая льдина — и когда не прижмешься тесней, что светильник к перстам Аладина, — сразу заледенеешь на ней. Сокровенное вызнав меж хлама, еле зримый огонь распалим — поелику сиянье Ислама носит в сердце смиренный муслим. Небо в черные ризы одето — и Кааба незрима уже. Запах роз, силуэт минарета… Но дорога известна хадже.

Поедем в Вырицу — мириться с необоримою тщетой: плотва в пучине серебрится, нежарок тускло-золотой диск помрачённого светила, и, ветку отведя рукой, увидь — гроза обмолотила немую пойму за рекой. А наш обрыв — из краснокожих… Но миг спустя развеселит смятенье девочек, похожих на закупавшихся Лолит, — сырой переполох русалок, дождём застигнутых врасплох… (Как влагу — пересохший мох, глаз это впитывает, жалок…) …Бежим! — ошпаривать крапивой колени, прятаться в сарай — под шелест Оредежи лживой, жемчужной… Рай? Конечно, рай!

В окне двулинзом, точно в призме, гиперборейской пустотой рождён, плывёт в метаболизме морозный купол золотой. И тускло, словно он из бронзы, неволит мраморную бязь. Но пальчиком до льда дотронься — сверкнёт червонец, заискрясь… Так что ж, усвоив трюк Тантала, трюк Креза, автор прячет взор? Он — царь!.. да царство — из металла: и дом, и крепость, и собор.

Езда в незнаемое — сладок нам только узнаванья миг… Раскрой на лучшей из закладок Евтерпы парусный дневник! Всё осязаемое — остов, скелет безжизненный. Зато нас увлекли ездою в остров Тредиаковский и Ватто. Дышал Эол, волна бурлила, и чайка прядала в волну, и Одиссей узнал Ахилла по склонности играть в войну. И там, на острове Киферы, блаженно выплывшем из книг подобьем первозданной сферы, тысячелетья — только миг.

Он тек из бездны миллионы лет, чтоб кануть здесь, на дне моей глазницы, — звезды, давно перегоревшей, свет… Что ж, ужаснуться или изумиться — как те, до нас: таков и ты, поэт! Ночных светил слепящие зеницы, всех одиссей затверженный завет… Но той ещё на небосводе нет звезды, что нашим правнукам примнится живой — и вечный передаст привет.

Вечерний, чересчур небритый и по-кладбищенски сырой, он сумасбродной Маргаритой дышал и шулерской игрой тревожил спрятанной валторны… Вокруг — едва ль не лопухи… Как упоительно-тлетворны всё пропитавшие стихи! Отрадна строгая ограда, — но что ж психея смущена в тени, где Леты и де Сада соединились имена? Здесь наклоняла свой подсвешник дитя ночных метаморфоз — и нам являлся “смрадный грешник” средь полувытоптанных роз, воспетых Аннушкой… Пролиты — и воск, и слёзы, и масла… Но страстью выщерблены плиты — той, что и Фауста несла.

Не музей ли здесь для ротозея? Балерина мраморно гола. Ходят посетители, глазея на кусок зелёного стекла. Вечный сон танцующей элиты зрительский наяривает зуд — и надгробья, как кариатиды, мнимое бессмертие несут. Яхонтов собранье и брильянтов! Лира, а не крест или звезда… Как-никак привал комедиантов — на пути из грезы в никуда… Так светло, так зелень разогрета, так легко в раю полупустом, так нестрашно!.. Вот-вот скрипнут где-то детские качели за кустом; цвета ленты для магнитофона, лаковый, из двух полупластин, вдруг коровка божья свой хитин разведёт, как чудище девона.

От фpесок, от мозаик, от каpтин уйди в тысячеокие pуины, где воздух стынет в гоpле окаpины и полон тени пиний Палатин… Здесь нечто вpоде сивеpских пещеp — киpпичный ор! И теpмы, в толк возьми ты, шестикpылаты стpоили теpмиты, а не, как вpут бедекеpы, Севеp.

“Возлюбленная спутница, душа, таинственная жительница тела, уходишь ты из милого пpедела, где знала pадость, тая, тpепеща, в без о бpазные области пустого забвенья…” И его мемоpиал бег вpемени пеpеименовал, забывчив, в Замок Ангела Святого!

Двуликий Янус, веpный палиндpом, Танатоса и Эpоса хоpомы — Рим! (Имена кладём, как сеpебpо, мы в уста — и радость тешим под pебpом.) Ты — сеpдце миpа, в шpамах и кpови. И все в тебя стекаются доpоги. И, умиpая, мpамоpные боги в попpавшей смеpть сливаются Любви.

Безумная Барселона с фонтанами на груди, где строят дома наклонно и где растёт Гауди; Валенсия — вроде вальса над втоптанной в твердь рекой (о канувшем не печалься — махни ему вслед рукой!); гранатовая Гранада в дурмане арабских зал, куда круглоту квадрата вписал император Карл; откосов и дуг усилье, собой изумивших мир, — сервильнейшая Севилья, клавирный Гвадалквивир; стоарочная Кордова — как соты во весь экран, где храму мечеть основа и в Библию вбит Коран; в бреду иль на грани бреда, как если б и вправду Грек его начертал, — Толедо в кольце торопливых рек; — и нас приведёт дорога в стучащий о мрамор плит, в цветущий своим барокко, в кишащий людьми Мадрид.

Как альпийский стрелок, как альпийский стрелок молодой, засыпая в свалявшихся травах покатого склона, полусонными пальцами будит голодное лоно — и сливается с тоже отдельно стоящей звездой, так и ты, божество, огибая ладонью одной туго скрученный в крепкую трубочку вестничий свиток, пьёшь всей бьющейся грудью пространства пьянящий напиток, чуешь трепеты в пятках и хаос косой за спиной. Как и он, как и он, так и ты на ионы, эоны распадаешься весь, чтоб внедрить драгоценную взвесь, драгоценную весть в средоточье незнаемой зоны, — и не важно, кому адресована Зевсова месть, и не важно, насколько пологи альпийские склоны: мы очнёмся — забыв, для чего оказались мы здесь.

Ты — не ртуть и не сера, тем более ты — не сульфид. Ты — та связь, что целит этот мир и от смертных обид одиночества лечит, нездешнее в косность вливая. Лишь тобой, ей чужим, и жива вся Природа живая.

От курчавой макушки до пяток крылатых весь ты — в тех изначальных, единственных латах, что прочнее любой рукотворной брони. Ибо образы смертного вечны. Они облекают и нас, пусть — на час, и зачатых в нашем сердце богов, пусть — тоской не початых, и Того, Кто зовётся Любовью. Одни путеводные светят ночные огни.

Поэт описывает вазу во всеоружье мастерства. Она почти что зрима глазу… Скажи: она — тверда? мертва? И столь ли форма недвижима, чтоб по прошествии веков, для простаков непостижима, она смущала знатоков? Ах, пленник трепетного слова, тебе — будь Китсом, наконец, — вовек не высечь из живого ту твердь, что выточил резец; не сохранить в тенетах звука ту плоть, которая с ума сводила… Горькая наука! Мысль — только посох и сума.

Тот облик, что глядит из зеркала, не мог бы юности присниться. Как жизнь дурашку исковеркала! Ему бы впору власяница. Бреди стезёю, заносимою за сим снежком, с небес упавшим, в ничто — каким-нибудь Зосимою, как всё на свете — провонявшим.

Жизнь посредственного поэта хороша. Посмотри: всех тех, кто имел претензии, Лета унесла уже — не успех. Поглядим ещё, почитаем их, палёной водки попьём… Тот, кто умер и почитаем, негасимым горит огнём.