Фёдор Львович сидел за письменным столом, целиком погружённый в творческий процесс. В комнату вошла Юля, посмотрела на компьютер, потом на писателя.

– Дед, а ты чего это уже неделю, как ничего не пишешь про Егора? – спросила она.

– А? Да, забыл как-то про него. Да и надоел уже, Егор этот. Я даже не знаю, где он сейчас находится, позор. Я сейчас занят Жанночкой и Вадимом. Хорошие, приличные молодые люди. Вот и любовь вспыхнула у них с новой силой. Их благоустроить надо. Вот закончу с их счастьем и потом решу, что делать с этим Егором.

– Да уж, надо, надо как-то завершить с этой историей, – ещё раз напомнила Фёдору Львовичу внучка.

* * *

Студент Вадим сидел за столиком в кафе. Перед ним стояла чашка кофе, а обеими руками он вцепился в айфон с разноцветным экраном, провод от которого был соединён с наушниками на голове студента.

Пребывая в какой-то иной реальности, он ритмично покачивал головой и, одновременно, с помощью светящихся кнопок, управлял на дисплее сурового вида воином в доспехах и с мечом.

Быстро нажимая на кнопки большими пальцами рук, игрок заставлял персонажа забавно подпрыгивать, вихрем крутиться на месте и, широко расставив ноги, ловко отбивать, стремящуюся к нему со всех сторон, разнообразную нечисть, как то: зубастые головы каких-то неведомых существ, стройные девушки, затянутые в блестящую чёрную кожу с саблями в руках, свои же коллеги, воины, но другого цвета и не такие добрые.

Со стороны было похоже, будто студент был каким-то инопланетным существом, для которого зал со столиками и всё окружающее были лишь одной из сотни реальностей, в которую он прибыл только что и через минуту снова покинет. Полная пожилая женщина за соседним столиком, о чём-то задумавшись, долго и неподвижно смотрела на совершенно автономного паренька с его чудесным устройством.

Вадим почувствовал, что кто-то похлопал его по плечу. Он обернулся и увидел Жанну. Одета она была в трогательное платье в горошек и чёрную блестящую куртку с блестящими металлическими молниями. Её светящиеся, словно клавиши айфона, изумрудные глаза излучали радость встречи и всепобеждающий оптимизм. Студент одним движением снял с себя все провода.

– Жанна, наконец-то, я уже полчаса жду.

– Задержалась у Юли с Фёдором Львовичем, – беспечно сказала Жанна, и, запустив тонкие холёные пальцы в причёску студента, взъерошила ему волосы. Тот двумя руками поймал её ладонь и прижал к своему сердцу.

– Жанна, почему ты не отвечаешь на мои звонки? Я звонил тебе по нескольку раз каждый день. Я не могу без тебя, ты же знаешь, – страстно заговорил студент, и даже отодвинул айфон, – Что ты нашла в этом печатнике? Он «Приму» курит, представляешь? А прикид его видела? Может, на турбазу поедем, с ночёвкой?

Жанна освободила руку и села напротив влюблённого и страдающего.

– Об этом я и хотела поговорить, Вадик, – многозначительно произнесла девушка, – Теперь между нами с тобой никто и ничто не стоит…

– Подожди, пять секунд, – засуетился не верящий своим ушам студент, – Я сейчас.

Он быстрым шагом подошёл к стойке бара, купил чашку кофе и пирожное, расплатился и вернулся назад.

– Егор оказался… нехорошей личностью, – продолжила Жанна, – Этот подлец обманул меня, заставил незаслуженно страдать. Как только я раньше не замечала его грубость, мятый допотопный костюм… Но, наконец-то, я самоуглубилась, много думала об этом неблагодарном самозванце, о нас с тобой, милый Вадик.

И после долгих переживаний и размышлений, я, наконец, пришла к выводу: моя большая, настоящая любовь – это ты, дорогой Вадик. Как я раньше этого не понимала? Спасибо Фёдору Львовичу, помог разобраться во всех этих хитросплетениях… Вот, действительно, инженер, то есть, человеческих душ.

– Ну, наконец-то, ты прозрела! Что бы мы без Фёдора Львовича делали? А сколько я тебе говорил об этом же. Как я рад это слышать! На турбазу?

– …И…, кажется, я беременна, милый, – улыбаясь сочными губами, симпатяга посмотрела на Вадима своими ясными глазами.

– Как это…, – растерялся студент, – …От кого? То есть, я хотел сказать, когда это…?

– Ах, вы, мужчины, шалуны этакие! – Жанна ещё раз потрепала голову пылкого студента, – Забыл, как мы по весне три дня кувыркались на турбазе?

– Как можно, я этого никогда не забуду, – радостно воскликнул Вадик, – Я после этого четыре стиха написал.

– Наконец-то, и ко мне пришла настоящая любовь, – чистые немигающие глаза Жанны затуманились. Студент снова взял её ладонь в свою руку, другой обнял девушку, смотря на неё, словно заворожённый.

– Жить будем пока у меня, – поёрзав плечами, уже деловито продолжила Жанна, – Накопим денег, продадим мою двушку, купим трёхкомнатную. Тебе надо устроиться на работу, ведь у нас будет ребёнок.

– Я для тебя всё сделаю, любимая! – решительно сказал Вадик.

* * *

В загородном доме Фёдора Львовича за всегдашним столом с фруктами и вином снова собралась художественная богема города. Хозяин дома, как обычно, ходил по веранде в цветастом халате, с пустой трубкой в руке и вещал о вечных ценностях вечного искусства. Его наставления в области творчества слушали расположившиеся в креслах Фелиний Германович и Родион Эргонович.

– Памятник, статуя, монумент, Родион, очень хороши для изображения человека, – говорил писатель, – Особенно выдающегося, великого. Ну, писателя там какого-нибудь, или… Века стоять будет. А вот летящую птицу показать, тут уж извини… Проволоку надо приделать, или крыло прикрепить к чему-нибудь… Я видел… А, это, согласись, уже не то.

Когда писатель сделал паузу в своём повествовании, скульптор Родион Эргонович, хитро прищурившись, спросил:

– Ну как, Львович, роман твой, движется? Обычно ты свои полотна как пироги печёшь. А тут уже столько времени прошло, а шедевра всё нет. Мы, я, вся общественность с нетерпением ждём вашего романа. Когда же?

Фёдор Львович поморщился:

– Да, вы же знаете, – вынужден был напомнить горькую правду Фёдор Львович, – есть у меня один неслух-герой, Егор. Вы его видели в заведении Вениамина. Уже давно должен жениться и уйти из сюжета. Нет, зараза, упёрся, быть человеком претендует. Всё никак не могу его завершить, описать, прикончить.

Дело вот в чём: я вложил в этого Егора, моего героя, частицу самого себя. Это был полёт моей души, и писался он легко и вдохновенно. Но видимо я переборщил со своим откровением: он, тварь моя, отделился, отпочковался и от текста, и от меня, заимел свою волю и свою свободу и, моя вина, даже своё тело. Да, да. Ходит по улице как ни в чём не бывало, жениться надумал, прохиндей. Вышел, так сказать, из-под моей художественной воли, стал абсолютно неуправляемым. Немыслимое безобразие! Убегает, ускользает от текста и замысла, словно живой!

У меня похожее было в романе «Шесток сверчка»…

Писатель на секунду задумался, что-то вспомнил, засмеялся и стал отмахиваться руками.

– Там один граф должен был покрасоваться, изменить жене, а потом уйти в монастырь, – сквозь смех говорил писатель, – Не захотел изменять, подлец! Дак я из него лоточника сделал и укоротил до эпизода. После этого изменил своей жене, как миленький.

А этот Егор мне иногда кажется натуральным человеком, хе-хе. Своевольный, самостоятельный: не образ, а просто безобразие какое-то! Придётся вообще убрать его из романа, ломает весь замысел и всю поэтику. Хотя, надо признать, не без характера. Феля, а может, ты заберёшь его в свою картину? Он имеет лицо, художественно обработанный уже…

– Нет, – категорично отказался режиссёр, – Во-первых, не хочу брать в картину какого-то полупризрака-получеловека. А вдруг он заявится на съёмочную площадку в своём теле, так сказать? А во-вторых, слишком уж он вредный, необузданный, ещё сам захочет стать режиссёром. Знаю его историю, и в больнице наблюдал. Живые и свободные всегда послушнеее, дисциплинированнее таких вот… полуживых.

Наверное, сам виноват, Львович. Зачем дал ему такую свободу? Разгулял написанного паршивца в человека, а теперь не знаешь, что с ним делать. Плохо ты его в своей воле держишь.

– Фелиний, а ты как с такими справляешься? – спросил Фёдор Львович.

– Если вдруг на съёмочной площадке какой-то образ начинает, так сказать, саморазвиваться, – ответил режиссёр, – и актёр не в силах с этим справится, несёт отсебятину на удивление всем и самому себе, то в этом случае имеется одно верное средство.

– Какое? – в один голос спросили писатель и скульптор.

– Заставь его, Львович, страдать и мучиться, то есть нагрузи его тяжелейшим про-ти-во-ре-чи-ем. И он быстро станет шёлковым и легко управляемым. Твоему беглецу подойдёт противоречие между реальностью художественной и просто реальностью. Между тем, что он есть персонаж романа и тем, что он же считает себя живым человеком.

– Но как это сделать? Всё уже перепробовал. Напишу-ка на него двух киллеров да пошлю, – с досадой произнёс писатель.

Фелиний Германович посмотрел на коллег свысока, с явным превосходством.

– Не надо этого делать, такой образ… А вот послушай, как это делали великие классики, например, Эсхил, изобретатель технологии трагедии. Там хор, изображающий рок и неотвратимость судьбы, на орхестре окружал свободного героя двумя половинами и громко исполнял противоречащие друг другу строфы и антистрофы. Они были противоположны по смыслу, но равными по убедительности. И что делал герой?

– Что он делал? – с интересом спросил Родион Эргонович.

– Ну, сначала он терялся и пытался отвечать хору короткими репликами, оправдываться и пререкаться, чтобы сохранить своё сознание целым. В общем, не сойти с ума.

Но хор ещё сильнее продолжал исполнение своих антитез. Наш герой усилием воли собирал остатки душевных сил и кричал монодию, – это такой страстный монолог-вопрошание, крайняя степень недоумения и растерянности. То есть он из последних сил пытался не дать миру и себе распасться на части.

– А дальше?

– Дальше хор-судьба всё продолжал безжалостно излагать свои антитезы, отвечает на некоторые реплики героя и всё более загоняя его в тупик. И вот, требовательное вопрошание героя внезапно прерывалось треносом. Это истерический вопль отчаяния нашего заблудшего, просто визг-рычание без всяких намёков на человеческую речь.

Но самое интересное то, что следует за этим треносом.

Фёдор Львович явно заинтересовался:

– И что же следует?

– А то, к чему и вам надо стремиться, уважаемый Фёдор Львович. И до этого бездействующий герой впадал в состояние, называемое по-гречески «амехания» – «невозможность действовать в условиях необходимости действия». То есть это полное безволие, душевно-телесное и умственное оцепенение. И герой, со своей свободной волей, становится ста-ту-ей! И, таким образом, полностью переподчиняет свою волю анонимному року в лице хора, управляемому, впрочем, закулисным хорегом. Он и ведёт образ героя от текста трагедии до такой вот живой скульптуры.

– А что, отдай его мне, Львович, – улыбнулся скульптор, – Уж я как-нибудь управлюсь, смирю, так сказать. Я воплощу твоего Егора, Фёдор Львович, в бетоне. У меня сейчас бетонный период творчества. Удивительный материал. Из бетона ваяю по металлическому каркасу, а это такие материалы, которые очень любят всё живое и свободное, как бы это сказать, оформить, обездвижить и…э-э-э… привести в порядок.

Фелиний, а почему все эти древние актёры ходили по сцене на котурнах? Это такие высокие башмаки.

– Если бы они ходили босиком, то половину бы из них поумирали взаправду. Котурны – необходимый элемент технологии трагедийного, предметная граница между реальностью живой и реальностью художественной.

А в театре во время трагедии и правда случались смерти. Только не актёров, а зрителей. Во время треноса у зрителей возникало состояние катарсиса. Это глубокий коллективный душевный аффект, когда одна часть зрителей впадала в истерику, другая – в обморок Были и умершие. Эсхил, после трагедии «Взятие Милета», был наказан властями крупным штрафом «за злоупотребление чувствами сограждан». Вот это, я понимаю, – сила искусства!

Фёдор Львович очнувшись от дум, вдруг радостно воскликнул:

– Да забирай, Родя! Как же я хочу поймать и описать этого Егора, чтобы он застыл навечно! Сделай из него бетонную амеханию! Памятник покорённой непокорности, в назидание потомкам.

– По рукам. Забираю, – решительно ответил Родион Эргонович.

Все засмеялись.

* * *

Фёдор Львович в пижаме сел за письменный стол, надел очки, положил перед собой чистый лист бумаги, задумчиво посмотрел на него.

Вошла Юля, с блюдцем и чашкой в руках.

– Твой кофе, дедуля.

– Спасибо, внуча. Ты, вот что, – будешь распечатывать, сделай правку в одиннадцатой, двенадцатой, двадцать пятой и двадцать шестой главах.

– Что за правку?

Писатель решительно положил на бумагу ладонь с растопыренными пальцами:

– Убери всякое упоминание о твоём любимом герое, Егоре, а то он мне весь шедевр окончательно испортит. Хватит уже валандаться с ним. Пятого уже надо вторую часть к редактору нести. Убери всякое упоминание о нём! – с раздражением повторил он.

– Дед, но он тогда перестанет существовать как живой и одушевлённый человек… Да и треугольник там интересный, да и вообще…, – возразила было Юля, – зря что ли ты его придумал, ввёл? Он же почти главный…

Фёдор Львович поморщился:

– Получается, что зря. Бывает. Издержки творческого процесса. Не человекон, он Юленька, а идея, вымысел в условном теле. И мы оба знаем об этом. А существовать он будет, только в несколько другом виде, бетонном, хе-хе… Я его Роде подарил на украшение его дачной аллеи. Получается, что текст, то есть роман, сам выпихнул его. Догулялся. А не озоруй! А вместо треугольника Жанна, наконец-то, вдруг трезво оценила Вадима и уже полюбила его. Они благополучно завтра поженятся, родят ребёнка. Я им мальчика напишу.

– Дед, ты же Жанне не мальчика обещал, – напомнила внучка.

– А кого? – удивился дед.

– То есть, как кого? Девочку.

– А-а. Да не жалко мне: сделаю двойню – мальчика и девочку. Только убери этого…

Юля вздохнула, задумалась на минуту:

– Хорошо.

Фёдор Львович улыбнулся и посмотрел на внучку:

– Вот видишь, всё-таки лишним оказался. А ведь ты даже замуж вышла за него.

Оба весело засмеялись.