На домашний адрес Морхинина стали приходить из Италии красивые открытки. Кроме того, синьор Бертаджини напечатал в своей газете о «замечательной» книге русского писателя Морхинина «Проперций». Вырезки, оттиснутые на ксероксе, производили на Морхинина большое впечатление, Бертаджини поместил рядом с заметкой его портрет и краткую биографию. Постепенно у Морхинина образовалась целая пачка итальянских корреспонденций.

Но бывший оперный хорист, а ныне безвестный писатель никому из коллег об этом не говорил. Показал только младшей дочери, когда она однажды к нему зашла. Та пожала плечами: «Ну вот, теперь в Италии о твоем «Проперции» знают. А тут всем плевать». Валерьяну Александровичу показалось, что вместо радости она испытывает некую ревность и даже зависть.

Владимиро Бертаджини шутил, что, напечатав портрет Морхинина, он получил несколько запросов от читательниц газеты. Синьоры и синьорины интересовались: нельзя ли лично познакомиться с этим русским писателем? «Вы сетуете на якобы жалкие результаты в публикации вашей прозы. Но неудачи, несложившаяся карьера оставляют неудачника неправдоподобно молодым, – весело писал угрюмому москвичу жизнерадостный итальянец. – Действительно, судя по вашим фотографиям, вы выглядите весьма привлекательно и намного моложе своего возраста. Тут вспомнишь уайльдовский «Портрет Дориана Грея».

Итальянец все чаще упоминал о своем неотвратимом намерении перевести (с помощью туринских славистов) и издать «Проперция» хотя бы небольшим тиражом. «У нас в Италии сейчас относятся к серьезной литературе равнодушно, хуже, чем в России. Это по всему миру. Из русских авторов переводят и издают детективщицу Мурину. Остальными писателями – модернистами, почвенниками, историками – мало интересуются. Я хочу использовать местные патриотические чувства итальянцев в том, что русский автор написал книгу об уроженце Италии, хотя и жившем в древности».

Бертаджини переходил к практическим вопросам. «Я нашел влиятельных господ, которых это как-то зацепило. Они подумывают организовать группу благотворителей и обещают спонсировать перевод и издание вашей книги. Вот последние новости о «проперцовских» планах».

Морхинин читал бодрые письма своего случайного друга и корреспондента с такой грустью и апатией, как будто к нему эти планы имели самое незначительное отношение, и посылал в ответ открытки с видами каких-нибудь старинных русских церквей.

Иногда Морхинин ездил со своей Тасей в подмосковную деревню, где жила ее тетка. Когда у них не было церковных служб или каких-нибудь непреодолимых сложностей быта, хотелось покинуть Москву, беснующуюся в судорогах приобретений и поношения недавнего прошлого. Полуобезлюдевшая, ветхая деревня, окруженная заброшенными полями да кое-где хищнически вырубаемым лесом, все-таки успокаивала, давала роздых душе. Красивые перелески, парчовая роскошь осени, пролетавшие над Россией треугольники журавлей и гусей невольно склоняли к поэзии, которой Морхинин здесь и занимался.

Но в основном Морхинин писал роман об оперном театре, где остались его молодость и зрелость. Теперь коррумпированные политиканы закрыли его на бессрочный ремонт. Как с начала перестройки на девять лет закрывали Третьяковскую галерею, чтобы отвлечь молодежь выставками актуалов-абстракционистов, инсталляциями и перформансами.

Хотя у немалого числа пишущей братии начали появляться личные компьютеры и писательский пот капал уже по электронно светившейся плоскости, Морхинин, с его отвращением к любым технологиям, продолжал писать ручкой. Затем за умеренные деньги отдавал перенести на компьютерный диск и сделать распечатку на бумажных листах.

Он по-прежнему звонил в случайно обнаруженные редакции, пытаясь о чем-то договориться, и слонялся по разнородным адресам с кейсом, содержащим распечатки его повестей и романов.

В своих блужданиях по редакциям Морхинин постучался однажды в редакцию журнала «Полет юности». В большой редакторской комнате сидели две литературные дамы. Одна была молодая брюнетка с колючими глазами. Другая, значительно старше, с глазами пристальными. Между ними стояла высокая и худая, будто сплетенная из одних жил, неряшливая особа с синеватым лицом, знакомая Морхинину по редакции «Передовой Вселенной», где она обещала Крысе написать статью об «антикультуре».

Сейчас, в редакции «Полета юности», между двумя редакторшами и синеликой шел очень оживленный, обоюдовосторженный разговор. Увидев Морхинина с кейсом и робкой авторской улыбкой, старшая дама произнесла, обращаясь к гостье:

– Ради бога извините, Галочка. Присядьте на секунду. Мы примем посетителя и перейдем к основному вопросу.

Та скривила лицо. Двигаясь резко и конвульсивно, она бросилась куда-то в сторону. Буквально упала на свободный стул. Уселась, нога на ногу, фыркнула.

– Не берите ничего у этого графомана! – внезапно пронзительно завопила синеликая Галя.

– Что это еще? – удивился Морхинин. – Какие у этой особы ко мне претензии?

– Он уже приволакивал Оле Сониковой свою бездарную стряпню. Оля мне показывала. Хамство и убожество.

– На каком основании эта взбесившаяся тварь меня оскорбляет! – обозлился Морхинин. – Тут что у вас, психиатрическая больница?

– В психиатрическую вы попадете сами, если не прекратите ругань! – заявила молодая брюнетка. – Мы вам устроим это в два счета.

– Подождите, Клара, – обратилась к молодой старшая редакторша. – Господин действительно профессиональный писатель? У вас есть публикации? Книги?

Трясущимися руками Морхинин выложил «Проперция» и «Плано Карпини». Потом достал роскошное издание журнала с «Сопрано из Шуи»…

– Я мог бы еще предъявить десяток публикаций, – сказал он севшим от возмущения голосом.

– Ну да, у него есть прелестные публикации в «Нашем попутчике», в этом гнезде расистов! – завопила Галя, вскочив со стула и вытянув по направлению к Морхинину свои руки гоголевской ведьмы.

– Все, успокоились, – твердо произнесла старшая дама. – Прекратить повышенный тон. Мы выяснили, кто такой господин Морхинин, и имеем представление о его творческой продукции. Однако, – повернула к нему обрюзгшее лицо дама, – то, что хорошо для одних публикаторов, не подойдет для других и наоборот. Поэтому я бы рекомендовала господину Морхинину показать свои повести в каких-нибудь сторонних изданиях.

Раздосадованный Морхинин поехал к Курскому вокзалу, где неподалеку, в зеленеющем старыми тополями переулке, находилось книжное издательство, довольно известное и состоятельное, выпускающее много книг самого разного направления. Издательство называлось «Терракота», но Морхинин в нем никого не знал.

Два охранника в будке при входе отнеслись к нему добродушно. По-видимому, всклокоченный и усталый Морхинин в помятом костюме, с потертым кейсом вполне соответствовал их представлению о внешнем виде писателя. Они пропустили его в трехэтажный, недавно выкрашенный особняк без всяких препятствий.

Поднявшись на третий этаж, Морхинин огляделся. Коридор был пуст, но таблички над лакированными дверями кабинетов несли обычную информацию о должностях.

– Нет, к директору идти не стоит, – пробормотал автор. – Он может впасть в раздражение, ожидая новый бестселлер, а вместо этого увидев уже изданную книгу, не содержащую завлекательных «экшен». А вот «главный редактор»… Можно попробовать объясниться, поговорить.

Морхинин не сильно стукнул и надавил на дверь. Перед ним оказался человек среднего роста с русыми волосами бобриком. Одет он был в спортивно-молодежной манере и сидел почему-то за круглым, совершенно пустым столом, о чем-то раздумывая.

– Моя фамилия Морхинин. Я хотел бы узнать, нельзя ли…

– Морхинин, автор «Проперция»? – перебил его весело редактор.

– Да, я его принес. Думаю, может быть, можно переиздать?

– Определенно. Давайте, открывайте ваш сундучок.

Главный редактор Панфилов ловко выхватил у Морхинина «Проперция» и вышел. Морхинин остался один. Сидел как на иголках чувствовал, что поджилки у него трясутся (ну ладно уж, употребил клише – извините!). В общем, волнение охватило его, и перед глазами поплыл тревожный сумрак неопределенных предчувствий.

Через десять минут Панфилов вернулся с «Проперцием», раскрытым на той странице, где был указан тираж.

– Директор приказал поставить вашего «Проперция» в ближайший план. Идите сейчас же к выпускающему редактору Березкиной. Она будет работать над вашей книгой.

В это время заглянула молодая женщина с короткой стрижкой. Приятная, хорошо сложена – Морхинин определил с одного взгляда.

– О, на ловца и зверь… – бодро начал Панфилов. – Полина, бери этого человека и его книгу. Идите, совещайтесь, чего там можно прибавить и улучшить. Приказ Леонида Леонидовича.

В коридоре Морхинин с Березкиной догнали молодого парня, светловолосого, полноватого, симпатичного.

– Миша, постой, – сказала Березкина, хватая его за рукав ярко-зеленой кофты. – Познакомься с автором. Нам дали «Проперция».

– Михаил Шлям, книжный художник, – усмехнулся светловолосый парень. – Ничего сверхъестественного от меня не ждите.

– Приятно познакомиться, – пожимая руку художнику, проговорил Морхинин и вспомнил, что так и не нашел контакта с художником, оформлявшим его роман «Плано Карпини».

– Михаил, не прикидывайся, – Березкина хихикала, глядя на парня ласково. – Вы не думайте, он у нас вундеркинд, – сказала она Морхинину.

– «Проперций»? Не читал, но слышал, что хорошая вещь.

– Миш, сделай, чтобы было стильное, римское. И миловидно. А то надоели бесконечные сыщики и бандиты американского образца.

Морхинин вышел на улицу. В душе его играл бравурный оркестр из вердиевского «Трубадура» и пел заливистый тенор наподобие Доминго. Вот бывает же и для писателя день непредвиденной удачи!

Потом он еще заходил куда-то по литературным делам – на этот раз безуспешно – и оказался незаметно рядом с Таганской площадью. Там, при начале Лыковского переулка с церковью Покрова, где его когда-то крестили, сейчас подвергался разгрому популярный у москвичей книжный магазин. Морхинин невольно остановился.

– И что же будет на этом месте? – спросил он безадресно, просто в воздух.

– Говорят, очередной ресторан, – выходя из ближайшего офиса с распахнутыми дверями, ответил кто-то.

– Никак места для ресторанов не найдут, кроме библиотек и книжных магазинов… – проворчал писатель, собираясь идти дальше.

– Да, никак не найдут, Валерьяша… Сукины они дети! – весело продолжил некто из офиса.

Морхинин оглянулся, посмотрел с недоумением и засмеялся. А Юрка Зименков, школьный приятель, лез уже обниматься, хлопал по спине, старался устроить подножку.

Когда-то они жили в одном доме. Вместе делали заданные в школе уроки. Вернее, Валерьян регулярно списывал решенные Юркой задачи по алгебре, тригонометрии, физике и прочим точным предметам. Будучи уже студентом Инженерно-физического института, Юрка Зименков случайно познакомился с дочерью советского функционера такого положения, что заканчивал учебу в Англии, а затем для получения диплома вернулся. И как зять недосягаемого государственного лица превратился в директора Международного центра по кибернетике.

Несколько раз он приглашал Валерьяна в свой кабинет, тесный из-за дорогих подарков и уникальных коллекций. Директор угощал хориста каким-нибудь экзотическим пойлом, и они на полгода расставались. Во времена перестройки Зименкова пытались обвинить в незаконном присвоении валюты, и все его семейство (он тоже, разумеется) слиняло в Швейцарию. С тех пор Морхинин ничего о нем не слышал, да и не интересовался.

– Ты как здесь? – спросил Морхинин. – Давно?

– Давно, – ответил Юрий Михайлович Зименков. – Политикой и наукой не занимаюсь. Бизнес, бизнес и только бизнес.

– Да? На хлеб с маслом хватает?

– Очень значительный бизнес.

– Пода-а-айте копеечку Христа ради бедному хористу. И, естественно, бедняку, хотя и не бомжу.

– Эк тебя мотает по жизни из стороны в сторону, обалдуй. Я бы тебя вытащил с твоим голосом в суперзвезды первой величины. Но видишь – опять революция! Пришлось эмигрировать.

– Революция-то капиталистическая.

– Ну вот я и возвратился к дыму отечества. Живу себе, питаюсь. Вилла в Швейцарии. Там Майя Михайловна и младшая детвора. Здесь у меня пятикомнатная в элитном доме. Старший сын мне помогает. Компьютерщик, молодец.

– А я два романа выпустил, две повести и полсотни стихов да еще в церкви пою. Во!

– Как твоя Наталья?

– Разведен уж сто лет. У меня Тасенька. Вместе в церкви работаем, и она мою писанину перепечатывает. Скоро будем электронику осваивать. Девки – одна замужем за хмырем из твоей братии, бизнес-леди. Но жадина. Впрочем, иногда помогает.

– А младшенькая, такая хорошенькая была. Я даже подумывал на ней своего Мишку женить, – явно соврал Зименков.

– Куда нам до аристократии! Ваши предки ведь, извините, навоз-то пальчиком ковыряли… В Архангельской губернии, что ли?

– Ну ладно, не злись. Значит, так, – спохватился Зименков. – Через три часа будет грандиозная презентация в одном из подмосковных поселков с золотыми унитазами. Там в спецзале какой-то американец чего-то пиликать будет. Вход двадцать пять тыщ. Я тебя приглашаю. Там же питье, жратва, общение, заключение договоров.

– Что я там делать буду?

– Виски хлестать, шампань, водку, если хочешь. Икру жрать, суши, жареных каплунов, вырезку из оленя, крабов…

– Это уже интересней, – зевнул Морхинин. – А яичницу с помидорами можно?

– Можно. Набегут всякие ублюдки кроме приличных людей. Несколько политиков приедут среднего уровня, просто так. Журналюги Журнальтисы и писаки Писульщиковы, те что похитрее. Ну шлюхи, естественно, высшего разряда. Чего еще-то… Будут даже какие-то издатели. В общем, сборная солянка. Никаких кутюрье, никаких протоколов. Все одеты свободно, ведут себя как хотят. Любое выступление не запрещено. Прочитай какие-нибудь свои стихи. Глядишь, тебя кто и приголубит, зеленых подкинет. Едешь?

– Еду. А можно я приятеля возьму? Он главный редактор газеты. Но, учти, оппозиционной.

– Даже интересно. А то надоели эти либеральные хныкалы, ну их в задницу. ГУЛАГ, кэгэбизм, тоталитаризм… А сами в академиях кафедры держали… Все в одни ворота пенальти забивают. А тут, слышь, поцапаются. Все-таки развлечение, скандал. Зови своих патриотов, сойдет.

– Богатеи взбесятся. Гляди, как бы не было худо.

– Богатеи не все за либералов. Там всякие. Приятеля хватай и пусть речь обличительную готовит. Через час я вас здесь подбираю. Все, Валерьяша, я помчался. Закончим в саунах, так что безмерно не надирайся.

– Да я вообще мало пью. Мне петь и писать надо.

Морхинин дозвонился до Миколы Лямченко. Объяснил ситуацию, пригласил.

– А как же деньги-то? – изумился Лямченко. – Двадцать пять тыщ за вход! Неужто твой друг за нас заплатит?

– Да вряд ли. Половина гостей будет бесплатно, как и мы с тобой. Они там потом разберутся. Сейчас по России столько ворованных миллиардов витает, что никто их толком и не считает. А это что! Мелочи… Поехали, глянем на золотую орду.

– Давай в кафешку зайдем. Хрястнем для разогрева, а там… по ситуации. Может, воздерживаться придется.

Лямченко примчался молниеносно. Зашли в кафе. А через два часа «мерседес» Зименкова подъезжал к раздвижным воротам в высокой ограде из мозаичного черно-белого кирпича с башнями, похожими на минареты. Вереница шикарных иномарок вливалась в ворота.

Большой двухэтажный зал; на середине овальная эстрада, а вокруг на плоскостях разного уровня с лесенками-переходами ресторанные столики, заваленные закусками и фруктами. На эстраде – конферансье, бывший солист Большого театра энергичный хохол в ослепительно-белом смокинге, орал в микрофон приветствия и представления.

Одеты все были действительно до изумления разнообразно: фраки, визитки бежевые, черные, темно-бордовые, фиолетовые; были и просто пошитые в Париже или Милане ординарные костюмы, но с галстуками из плетеных нитей турмалина. Дамы дефилировали в вечерних платьях сизого и алого бархата, в выставочных шелках, а полуголые куколки – в полупрозрачных лоскутках с бретелькой на плече, прикрывавших только исподнее.

Это были допущенные путаны высокого полета, а также дочери и содержанки магнатов. Их довольно трудно удавалось различить неопытному наблюдателю. Первые выбирались из самых красивых по четко рассчитанному соотношению бюстов, бедер, талий и ног. Однако среди них и правда попадались прелестнейшие в своей рекламной откровенности, а иногда и простодушно милые девчонки, действительно привлекательные и вызывающие чувство ласковой привязанности.

Содержанки и дочери магнатов от путан отличались блеском сапфировых, рубиновых, изумрудных камешков… Ну и где только возможно сияли бриллианты, иные во столько карат, что аж страшно становилось, – потому снаружи крепостной стены и у самого здания прохаживались «камуфляжники» с автоматами и длинноствольными орудиями убийства, смахивающими на миниатюрную артиллерию. Время от времени над башнями, похожими на минареты, грузно повисал охраняющий вертолет.

Среди показной и безмерной роскоши встречались женщины непричесанные, не тронутые макияжем, мужчины с заросшими подбородками и заспанными физиономиями, чтобы подчеркнуть свое полное пренебрежение к любому проводимому в vip-клубе мероприятию. Кто-то даже шаркал домашними тапочками и допивал большой стакан молока.

Гудели разговоры; отовсюду слышался смех. Шныряли корреспонденты-иностранцы. Гости старались веселиться: восклицали, рассказывали анекдоты. Впрочем, кое-где звенели бокалами, договариваясь о каких-то сделках, о вечеринках в узком кругу. Женщины намекающе улыбались тем, кто помоложе. Откровенно подходили к незнакомым мужчинам и предлагали провести вечер вместе, несмотря на присутствие мужей. Некоторые (профессионалы, умеющие проникать на официальные всевозможные торжества) нагло выдавали себя за известных артистов, попсовых певиц или за сотрудников министерств. Они обступили столики. Возникли официанты, несущие подносы, уставленные стеклом с содержимым всех цветов и оттенков.

Зименков познакомил Морхинина и Лямченко со своей секретаршей – изящно одетой женщиной под тридцать. Назвал Лилей, предложил приложиться к шампанскому. Лиля была мила: тонко шутила, ненавязчиво кокетничала, иногда вступала в довольно серьезные разговоры по поводу музыки, эпатирующего театра, знаменитых писателей – то есть о тех, которых представляло телевидение. Ее обняла дружески «телевизионная» дама, подчеркнуто современная, беспардонная, назвалась Магдой и сообщила, что она полька, шляхтянка Сибор-Клеретская.

Морхинин и Лямченко поддерживали эту говорильню, обсуждали что-то политическое с Зименковым. Морхинин решил поднабраться, попробовать чего-нибудь экзотического со столов, чего потом никогда не поешь, а вообще смотреть кругом повнимательнее на всякий случай – может, пригодится.

– Ну чего, Валерьяша, еще по водочке с икрой? – спрашивал радушно Зименков. – А ты, Коля?.. Ребята! – позвал он официантов. – Сделайте нам маленький ужин за этим столом. – Он засунул в верхний карман белобрысого официанта и его напарника, с виду грузинистого, по сотенной зеленой купюре. – Быстренько! А мы пока послушаем.

На эстраде появился долговязый американец с обритым наголо черепом, с длинным унылым лицом и рыжими усами. Он закатал рукава мятой серой рубахи, перехваченной подтяжками штанов с заплатами, сел к роялю, придвинул микрофон. Для начала минут десять брал растопыренными пальцами грустно-гармоничные, потом грубые, нарочито нестройные аккорды.

– Из старого, под Глена Миллера… – забормотала восхищенно Сибор-Клеретская. – …под Пресли, под…

– А под себя когда начнет? – сострил Лямченко, налегая на виски, икру и крабов. Ему это музицирование было как кваканье лягушек в пруду.

– Да нет, это еще ничего, – возразил Морхинин, – хоть уши не режет… О, ну вот теперь задолдонил свой рэп хваленый… Наливай, Микола, а то тошно станет. Ваше здоровье, девушки!

– А правда, что длинный «сашовец» – мировая величина и вообще кумир модной публики? – обратился Лямченко к Зименкову.

– Ну да, – хмыкнул Зименков, – ему за это выступление пол-лимона баксов отвалят…

– Ритмы новых поколений… – умненько вставила секретарша Лиля. – Секс, успех и одновременно бесперспективность жизни. Космическая эра для избранных, ликвидация или дебилизация для остальных – вот содержание его импровизаций… Но главное, он сейчас внедряет откровенный призыв к оргазму. В этом его творческий поиск. Всякий, всякий половой восторг – традиционный, гомосексуальный, бисексуальный, оральный, лесбийский…

Кругом бешено аплодировали, прерывая исполнителя. Вопли восторга, свист. Какие-то настойчивые обращения по-английски: видимо, просьбы исполнить то или иное сочинение. Впрочем, некоторые гости вели себя хладнокровно и разговаривали о чем-то постороннем.

– «Конжексьон», – проговорила шляхтянка с французским прононсом. – Удар, готовый разорвать сосуды! И чтобы кровь не хлынула от страсти, оргазм – любого вида!

Морхинин был уже достаточно пьян. Однако слушал эту галиматью молча, подливая себе и Лямченко желтое, противно пахнущее виски «Белый орел».

– Парни, не увлекайтесь, – сказал Зименков, красный и расстегнувший на груди рубашку. – Все впереди. Как говорили французские короли: «Сбереги себя для главной забавы». У нас еще весь вечер и ночные сауны…

– Эк, ты в Швейцарии-то набрался ума, – насмешливо вклинил ему Морхинин. – Не то что мы тут с либеральной революцией колупались…

– Юрий Иванович, вы бы тоже поберегли себя для процветания нашей фирмы, – засмеялась Лиля, слегка раздувая тонкие ноздри и многозначительно косясь на своего шефа, а заодно и на Морхинина.

Он внезапно почувствовал, что эта интересная особа, такая окультуренно-сдержанная в общении, на самом деле развратная и опытная, изощренная в глубоких ротациях этого бесстыдного мира.

– О, вот вы видите одну из самых известных див нашего телевидения! – провозгласила Магда Сибор-Клеретская, указывая куда-то. – Посмотрите, с шикарным негром в полосатом костюме, а сама вся в белом, с белокурыми волосами. Какая прелесть, какой вкус!

Молодая женщина, сопровождаемая темнокожим кавалером, приблизилась к тому месту, где обосновалась компания Зименкова. Магда протиснулась к ней в толпе. В эту минуту белокурая телеведущая, беседовавшая со своим спутником, почему-то с ним распрощалась. Магда что-то пылко начала ей объяснять и, взяв под локоть, повела к своим новым знакомым.

– Представляю вам, – слегка приседая, как японская гейша, замурлыкала Сибор-Клеретская, – очаровательную девушку, которую можно не представлять. Вы все прекрасно ее знаете: Оксана Клибернова. Прошу ее присоединиться к моим друзьям.

Зименков уже подавал Оксане пенящийся бокал сухого брюта и шептал на ухо комплименты. Секретарша Лиля и шляхтянка восхищенно стрекотали что-то по поводу ее элегантности и платья в духе осовремененного XVIII века.

Морхинин внимательно разглядывал блондинку, разрекламированную как образец светской красавицы. Но красавицей она не была ни при каких натяжках. Распущенные волосы с вытравленным естественным цветом висели как мочало. Далеко не идеальный нос и холодные серо-голубые глаза, лицо с тяжелым подбородком. Когда крупный рот с толстой нижней губой изображал улыбку, выбеленные зубы придавали ей выражение грызуна. Худощавая Оксана Клибернова не очаровывала мужчин ни бюстом, ни ногами и была чуть сутула. Словом, это холеное, экстравагантно одетое существо объявлять роковой дивой современности могла только не признающая никакой объективности телевизионная солидарность.

– Что же вы, Оксаночка, отшили такого привлекательного темнокожего бойфренда? – кокетливо спросила Магда, облизываясь с неким неприличным намеком.

– Это просто один из участников моей передачи для сексуально озабоченной молодежи, – спокойно ответила Клибернова не без высокомерия значительного лица российского телеэкрана. – А по поводу бойфрендов, якобы бесконечных в моей жизни, то все это жизнерадостный блеф наших рекламистов. По правде, добиться от меня половых восторгов, кажется, редко кому удавалось. – Заявление Оксаны, помимо всего прочего, показывало, что спиртоносные напитки уже достаточно отуманили ее прославленную, но не слишком мудрую голову.

– Я понял наконец, что представляет собой сущность известной всей стране Оксаны Клиберновой, – сказал пьяный Морхинин. – И я готов произнести в ее честь только что сочиненные мной стихи.

– Да? – удивилась Оксана. – Это круто.

– Давай, Валерьян, шарахни, – поддержал его Лямченко.

– Но может быть, позовем прессу? Телекорреспондентов? Зовите всех кого можно! – Клеретская замахала руками, призывая кого-то.

Возникли взлохмаченные парни с телекамерами, какие-то девицы в джинсах или шортах. Что-то сверкало мимолетными вспышками, что-то жужжало в руках репортеров. Кто-то выяснял повод внезапной толкучки. Кругом хихикали и лупили глаза молодые люди: «Что, что? Очередной скандал Оксаны?»

Наконец все заняли места по окружности, наплевав на корифея у рояля.

– Ща будет небольшой литературный скандальчик, – заявил, потирая ладони, Лямченко. – Валерьян, врубай.

Поставленным баритонально-басистым голосом обаятельный Морхинин прочитал, стоя напротив белой Оксаны:

– Браво! – восторгаясь, завопил бывший друг Зименков.

Близстоящие зааплодировали, загалдели. До Оксаны Клиберновой что-то дошло. Она пристально посмотрела на Валерьяна.

– Вы достойны пощечины за эту наглость, – сказала она.

– Ну, детка, ты по телику отпускала такое, – вмешался Лямченко, – шо только шо читанное – просто сопли и детский сад.

– Я считаю, красивые, профессиональные стихи, – заявила секретарша Зименкова Лиля.

Американец внезапно прервал выступление и стал спускаться с эстрады. За ним кинулась гурьбой часть зрителей, требуя автографов. Но большинство участников элитарного концерта осталось. Некоторые перебрались по лесенкам-переходам в нижний вестибюль, где грянул оркестр с рокотом барабанов и завыванием труб, а девицы в юбочке на одной бретельке закрутились, чтобы достоверно показать свои телесные ценности.

Вблизи эстрады, на верхнем этаже, стало свободнее. Однако группы мужчин и дам еще сидели за столиками.

У рояля появился какой-то высокий старик, имевший задорный и нахрапистый вид. Кто-то из телевизионщиков назвал его фамилию, которую Морхинин не расслышал. Время от времени отбрасывая со лба сивую прядь, неожиданный обличитель напористо и смело начал спич, по-видимому, политический, укоряющий буржуа, бросающих охапками доллары ради представителя западного музыкального драйва, тогда как сотни тысяч соотечественников не имеют самого необходимого.

Раздались поощрительные хлопки, смешанные с раздраженным ропотом. Кто-то направился к высокому старику с явно агрессивным намерением. Но он, нисколько не испугавшись, насмешливо показал приблизившимся фигу. Морхинину показалось, что в употребление был запущен мат. Около высокого старика появилось трое молодцов, своим видом давших понять недовольным, что они не остановятся перед мордобоем. Старик, эффектно откинув прядь, захохотал. Видимо, довольный своим выступлением, он покинул эстраду.

Телевизионщики и фоторепортеры постепенно подтягивались к роялю. Антракт мог скоро закончиться.

И тут пьяный Морхинин заметил неподалеку другого старика, тощего, со щуплой бородкой и фальшиво-интеллигентскими очками, если таким образом можно оформить эту деталь его облика. Он кривился, рядом кривилось еще несколько мужчин и женщин, сопровождавших этого известного старика, некогда сидевшего, но не по политическим мотивам, а уличенного в педофилии.

Морхинин неожиданно оттолкнул Зименкова, пытавшегося его обнимать. Подмигнул насторожившемуся Лямченко и, не обращая внимания ни на Клибернову, ни на остальных дам, почти побежал на эстраду. Там Валерьян оперся спиной о рояль и повернулся к публике. Кто-то зааплодировал, решив, что он вышел петь. Однако, повернувшись в сторону фальшиво-интеллигентских очков, бывший оперный хорист начал громко и отчетливо декламировать:

Микрофон работал на оба этажа. Публика торопилась к увеселению.

И тут Морхинин заметил еще одного человека, которого ему совсем не следовало замечать. Роковое удовольствие проявить прилюдно плод своего сатирического таланта обуяло Морхинина. Повернувшись куда-то (как оказалось, почти в правильном направлении), Валерьян громогласно высказал то, что записал некогда в своей тетради и в общем-то никому не собирался показывать… Однако в самую последнюю секунду у него хватило ума или, наоборот, не хватило: он забыл фамилию, он помнил только имя…

Публика прибывала, ожидая продолжения вечера сатиры и юмора. Но Морхинин уже двинулся с эстрады в странном состоянии вдохновения и страха. Он шарахнулся, как ему показалось, к выходу, цепляясь ногами за стулья, едва удерживаясь на лесенках-переходах. Кто-то толкнул его, он качнулся и пошел в другую сторону.

А за одним из уставленных коньячными бутылками столиков красивый, с каштановой шевелюрой, одетый в золотисто-бархатный костюм мужчина лет около сорока убеждал в чем-то своего соседа. Тот был некрупный, круглолицый, круглоголовый, с гладко зачесанными назад черными волосами; одет ординарно, аккуратно, как высокопоставленный чиновник.

– Да брось, Иван… Наплюй ты на этого надравшегося дурня… Ну, пролепетал там что-то полупонятное… Не вяжись… – говорил красивый в бархатном костюме. – Тем более, он же не указал твоей фамилии…

– Вот поэтому я делаю ему подарок, – злобно прошелестел сухими губами круглоголовый, – оставляю жизнь…

Он позвал согнутым указательным пальцем. Тут же склонилось громилище со складкой на бычьей выбритой шее, в черном костюме, набитом мускулами.

– Да не надо, плюнь… – продолжал смеяться красивый.

– Значит, так, – отчетливо проговорил круглоголовый бычьей шее, – ты его не спутаешь?

– Ну, что вы, Иван Петрович! – пробасило громилище. – Я его держу в поле зрения.

– Возьми еще Толика. Наказать как следует.

– Совсем?

– Нет, совсем не надо. Но как следует, чтобы было неповадно. Где-нибудь в сторонке. Без ажиотажа.

– Будет сделано, Иван Петрович.