Когда Морхинин разлепил веки, его первым восприятием была чистая, почти ослепительная белизна. Показалось, что он находится где-то в заснеженном поле.
Потом Морхинин начал понимать, что все это бинты, окутывающие его голову и часть лица. Реальность жизни стала представать в нестройных воспоминаниях. Он отыскивал ее в своем затуманенном сознании. Боли сначала не чувствовал, впечатления наплывали только зрительные.
Итак, концерт в переполненном зале. Он помнит свист и выкрики на английском… Морхинин двинул рукой и первый раз ощутил боль – не резкую, но понемногу возникающую в голове… Играл на рояле и гудел в микрофон американский знаменитый рэп-композитор и исполнитель, а Валерьян с Лямченко слушали его концерт – совершенно невозможная ерунда. С какой стати они там оказались? А… вспомнил! После американца Морхинин читал свои стихи… Зачем? Кто его просил? Какая-то странная бессмыслица.
Если голова и рука болели не очень сильно (во всяком случае, терпимо), то, попробовав повернуться, он застонал от резкой боли в боку. Боль заставила его думать организованнее.
Теперь он вспомнил, как его привез на концерт, где одновременно был шикарный банкет, школьный товарищ Юрка Зименков. С ними находились Лямченко и приятная дама, секретарь Зименкова. Морхинин с ней любезничал и пил на брудершафт шампанское. Вообще все они – и Лямченко, и Зименков, и Морхинин, и дама – много пили вперемежку виски, шампанское, мартини и водку. Приходили мужчины и женщины с телевидения; молодая телеведущая Оксана, для которой Морхинин тоже читал свои стихи, а Лямченко с ней почему-то ссорился.
Морхинин опять застонал от боли в боку, боль была невыносима. Над ним наклонилась женщина в белом халате и белой шапочке. Она смотрела на него с сожалением. Потом, откинув осторожно простыню, что-то ловко и быстро сделала. Боль стала затихать. Валерьян сообразил: медсестра вколола ему болеутоляющее.
– Что у меня? – сипло спросил Морхинин.
– Не надо разговаривать, у вас сотрясение мозга.
– А бок?
– Сильная травма. Ничего, пройдет. Лежите спокойно.
Хороший совет лежать спокойно, если ты искалечен и вообще не понимаешь, что с тобой произошло.
– Я здесь… когда?
– Вас привезли вечером. Все будет хорошо.
На другой день пришла Тася, бледная, в мятом белом халатике поверх платья. Заплакала.
– Доигрался, – сказала Тася. – Тебе обязательно нужно было напиваться и читать издевательские стихи?
– За это меня избили? – стараясь улыбаться заплаканной Тасе, уточнил Морхинин.
– Слава богу, что не убили. Но почему застрелили твою бывшую редакторшу? Ужас, ужас!
– Какую редакторшу? – оторопело зашлепал губами Морхинин. – Причем я ведь… читал что-то… Застрелили?
– Ты оскорблял в стихах Адама Сергеевича… Мне сказал по телефону Лямченко. И там был кто-то еще покруче. Они приказали бить тебя на улице, около клуба. А она…
– Редакторша? Которая с Зименковым?
– Ничего не знаю про Лилю. А Зименкова вызвали к следователю. И Лямченко тоже. Вернее, им устроили предварительное дознание. Они видели, кажется, кто стрелял.
У Морхинина появилось ощущение, что ему еще раз нанесли сильный удар по голове. Его слегка затошнило.
– Дай воды, Тасенька, – жалобно попросил он. – Что-то мне плохо.
– Ирод ты, Валька, – снова заплакала Тася, наливая в стакан боржоми. – Что ты устроил спьяну? Из-за тебя человека убили. Бедная женщина… Помнишь редакторшу, которая работала в издательстве, где вышел «Плано Карпини»?
– Алла Константиновна! Ее? Но почему? Я ее даже не видел на том концерте. За что?…Позвони Лямченко, пусть придет.
Лямченко к нему не пришел. Зато через три дня осторожно заглянул в палату следователь. Кстати, больничная палата почему-то предоставлялась одному Морхинину. Следователь сел на стул у постели:
– Майор Серебряков, уголовный розыск. Главное управление министерства внутренних дел. Вы в состоянии отвечать на мои вопросы?
– В состоянии, – хмуро ответил Морхинин.
Он напряженно старался разгадать, какое отношение имеет убийство Аллы Константиновны Угловой к чтению им с эстрады vip-клуба эпиграмм на известного правозащитника и госслужащего высокого ранга.
– Начнем, – произнес следователь, доставая из внутреннего кармана объемистый блокнот в твердой обложке.
Это был худощавый брюнет в поношенном сером костюме и бежевой водолазке. Волосы без блеска, давно немытые. На щеках вертикальные морщины и заметная небритость. Ухмылка неприятная, тон разговора профессионально деловой. А вообще заметно: человек недобрый, придирчивый, нервный. Собственно, с чего бы ему быть добродушным и уравновешенным? Лишь бы не был откровенной сволочью, и то хорошо.
Вначале началось формальное, с краткой фиксацией в блокноте, предварительное дознание.
– Вы давно состоите в знакомстве с Зименковым Юрием Ивановичем?
– Десять лет учились в школе, в одном классе.
– А с Лямченко Николаем Ивановичем?
– Лямченко – главный редактор газеты «Московская литература». Знакомы на почве писательства.
– Каким образом оказались на концерте и презентации в N… поселке?
– Пригласил Зименков.
– Приглашение состоялось по его инициативе? Или это вы настояли на своем присутствии?
– Мы встретились совершенно случайно. Зименков сразу пригласил меня, а я – Лямченко. С разрешения Зименкова, конечно.
– Вы заранее готовились к чтению стихов, порочащих честь и достоинство известного общественного деятеля и высокопоставленного государственного служащего?
– Ничего подобного. Я же сказал: случайно встретил Зименкова. У меня и в мыслях не было оказаться в таком месте. Для меня это недоступное общество.
– Почему же вы позволили себе читать с эстрады стихи унизительного содержания?
– Честно говоря, я находился в состоянии сильного опьянения.
– Зачем вам надо было столько пить?
– Да как удержишься, когда официанты все подносят и подносят. И так весь вечер.
На худощавом лице следователя Серебрякова мелькнуло выражение раздражения и зависти. Он кашлянул, неприятно усмехнулся и что-то записал у себя в блокноте.
– Как давно знаете Сошнякова Игоря Сергеевича и Гагаева Анатолия Гурамовича?
– Я не понимаю, о ком идет речь.
– Почему же вы дрались с ними в парке, рядом с концертным залом N… поселка в восемь часов вечера, где были взяты прибывшим нарядом милиции?
– Я дрался? Я вообще был в таком состоянии, что не соображал, где нахожусь и что происходит. Не я дрался, а, по-видимому, эти указанные вами люди, избивали меня по чьему-то приказу.
– Может быть, вы просто не рассчитали свои силы, когда начали драку? – осведомился с издевательским сочувствием майор.
– Хватит, – начиная терять терпение, сказал избитый Морхинин. – Вам дали задание надо мной поглумиться? Может быть, вы получите за это премию?
– Отвечайте на поставленные вопросы, господин Морхинин, а не устраивайте полемику с представителем правоохранительных органов, – злобно ощерился следователь.
– Я отвечаю, – неожиданно успокоившись и понимая, что все действия следователя заранее продуманны, сказал Морхинин. – И я был взят не нарядом милиции, а машиной «скорой помощи». Мне об этом сказали здесь, в больнице. Так что не надо по отношению ко мне создавать уголовные обстоятельства, товарищ… так сказать… майор.
Наступило молчание. Серебряков, играя желваками на землистой физиономии, записывал что-то в блокноте.
– Вы знали Аллу Константиновну Углову? – вдруг бросил Морхинину майор.
– Да. Это главный редактор издательства «Крок-пресс», где издан мой роман «Плано Карпини».
– Это было давно?
– Пять… нет, шесть лет тому назад.
– Вы знаете, что она была убита в том же месте, где происходила драка?
– Это ужасно! Алла Константиновна много для меня сделала как редактор при издании моей книги. Я очень огорчен.
– Вы знаете, что рядом с ней убит Гагаев?
– Нет, не имел представления. И не знаю, кто этот Гагаев. Я вам уже об этом сказал.
– Вы случайно не встречали Ирину Михайловну Крицкую?
– Крицкую? Ирину Михайловну? – недоуменно пробормотал Морхинин.
– Да, Ирина Крицкая. Это она находилась рядом с вами, когда вы валялись в кустах. Она сначала застрелила Углову и тут же Гагаева.
– Ирина… – повторил Морхинин, – я видел одну Ирину рядом с Аллой Константиновной. Небольшого роста, брюнетка, истеричные манеры. – Морхинин вспомнил весь эпизод своего любовного свидания с Аллой, прерванного Ириной с пистолетом в руке, и рассказал обо всем следователю.
– Чем же это закончилось?
– Тем, что я остался жив, как видите. И убрался подобру-поздорову.
– С тех пор вы виделись с кем-нибудь из этих женщин?
– Нет, никогда.
– Ни разу?
– Ни одного раза. Четко. Железно, – отрывисто отвечал Морхинин, чем почему-то рассмешил майора Серебрякова.
– Итак, складывается мотивация убийства, – сказал майор. – Вы, как писатель, могли бы составить версию?
– Легко, – ответил Валерьян Александрович, чувствуя огорчение по поводу смерти Аллы и одновременно авторский кураж. – Я, в дым пьяный, выбираюсь из концертного зала и наугад иду куда-то в парк. Меня видит Алла Углова, оказавшаяся тоже здесь со своей подругой Ириной…
– Крицкой, – подсказал, остро сверкнув глазами, Серебряков. – И дальше…
– Алла видит меня и направляется за мной… не знаю зачем… Ну… может быть, чтобы возобновить знакомство, мало ли… В это время два натравленных костолома догоняют меня и где-то в кустах начинают избивать…
– Это вы играете на себя, Морхинин.
– Ни в коем случае. Так и было, хотя я не помню, а только представляю эти события. Итак, меня начинают бить, я еле на ногах, пытаюсь сопротивляться. Алла видит это и бросается мне на помощь. Алла Константиновна Углова женщина крупная, налитая, сильная, тело, как у метательницы диска. Это я могу вам констатировать. И пока один валяет меня, другой оттаскивает могучую Аллу. Они борются. Издалека полное впечатление пылких объятий красавицы Угловой с этим нацменом. Появляется Ирина Крицкая, видит измену возлюбленной. А поскольку все в той или другой степени пьяны, то нервы ревнивой Ирины не выдерживают. В ярости она вынимает пистолет и стреляет. Может быть такой вариант: стреляет в этого… как там его…
– В Гагаева, – почти восторженно подсказывает майор, – но…
– Ну да. Она случайно попадает в свою любовницу. Алла падает. Ирина бросается к Гагаеву и с близкого расстояния кончает с ним. Сбегается охрана, появляются посторонние люди. Избивший меня мордоворот делает ноги, чтобы доложить своему хозяину. А Ирина… она не покончила с собой?
– Нет, ее схватили, – возразил майор. – Вызвали милицию, «скорую»… Н-да…
– Эх, жаль! – забывшись, воскликнул перевязанный бинтами Морхинин. – Вот был бы сюжет! Ну, значит, все. Приезжает «скорая», отвозят меня сюда. Ирину будут судить. Вообще материал для детективного сериала.
– Будет вам сериал, – злорадно сказал Серебряков. – А версию мотивации убийства Угловой и Гагаева я у вас забираю. Надеюсь, не возражаете, – добавил майор с сарказмом.
– Пожалуйста, – великодушно согласился Морхинин. – Куда вам самим-то распутать по горячим следам…
– Вы нахал, господин Морхинин.
– Я не нахал! Я писатель, уважаемый товарищ следователь.
– И поэт, – подхватил следователь не без юмора, – за что и получили телесные повреждения.
– Вы должны найти и наказать инициатора и исполнителя моего избиения.
– Сидите уж и помалкивайте. Это я вам советую из лучших побуждений. Знаете пьесу «Волки и овцы»?
– Допустим, – сказал Морхинин со снисхождением литератора к случайному лицу.
– Вы овца, а они волки. Вы напились и полезли бодаться. В следующий раз вам перегрызут горло.
«Да, перегрызут, – подумал Морхинин. – В следующий раз… Неизвестно, что вообще еще будет».
А обстоятельства складывались следующим образом. Морхинин еще неделю находился в больнице, в гипсе – поскольку у него было сломано два ребра и зафиксирован перелом правого плеча. Затем он около месяца лежал дома. За ним ухаживала верная Тася, находя время для регентской работы в церкви.
Пришло письмо из Италии. Синьор Владимиро Бертаджини, не зная о злоключениях своего заочного друга, сообщил приятные вести. Перевод «Проперция» успешно движется к завершению. Организовалась группа спонсоров, готовых оплатить издание романа русского автора небольшим тиражом. Старый латинист, друг синьора Бертаджини, дает свой вариант стихов Проперция, что приносит ему большое творческое удовлетворение. Молодой мантуанский художник Лино Моденезе выразил желание совершенно бесплатно оформить книгу господина Морхинина как дружественный жест навстречу русской культуре, которая отражает в произведениях своих авторов культуру Италии…
Кроме того, синьор Владимиро в своем послании хвалил стихи Морхинина за их стройность и разнообразие тем (Валерьян иногда посылал итальянцу распечатки своих стихов). Бертаджини выбрал одно, особенно ему приглянувшееся, сам перевел его и опубликовал среди стихов местных поэтов. А приглянулся ему «Морозный день» (Una giornata fredissima). Разглядывая страницу из итальянской газеты, присланную в письме Бертаджини, Морхинин думал: «Ну, вот перевели мой стишок; свершится чудо, если переведут и напечатают «Проперция»…
И Зименкова, и Лямченко дважды вызывали к следователям, потом отстали. Как заводная кукла, пять раз повторял Морхинин одну и ту же версию убийства Аллы Угловой и вообще то немногое, что он помнил при чтении дерзких своих стихов. Ему грозили условным сроком на полгода, а он разводил руками и сетовал: его, мол, обманули бессовестно, убедили, что он живет в демократической стране, где за стихи, пусть «хулиганские», сажать не имеют права. Прокурору, мужчине с виду грозному, Валерьян доложил свое мнение: при Союзе было ясно, чего допускается, чего не допускается. А сейчас ничего не понять, да еще в пьяном виде. Прокурор сначала злился, потом ржал и удивлялся, откуда такие дураки на свете берутся.
Наконец следователь осторожно выпытывал: кого он считает заказчиком и исполнителем своего избиения? Валерьян Александрович прижимал руку к сердцу и клялся, что бывал иногда пьян в течение своей многогрешной жизни, но такой степени свинства, которой он достиг, напившись на знаменитом vip-концерте, еще не было. Поэтому даже отвлеченно рассуждать, кто послал костоломов, он не может.
Ну, делали вид, что сердятся. Головой качали: романы, мол, пишите, стихи сочиняете – как не стыдно! Ох уж эти писатели! Смеяться-то смеялись, однако отстали с большим трудом. Все закидывали: не пойдет ли он куда жаловаться? Морхинин не пошел.
Он разыскал по справочнику номер телефона и позвонил в издательство, где издавали альбомы с репродукциями картин и скульптур минувших и современных гениев. Спросил, работает ли директором издательства господин Углов. Избалованный женский голосок сообщил, что хотя директор был долгое время отвлечен серьезными проблемами, но сейчас у себя в кабинете. Проводит совещание. Морхинин самым бархатистым тембром своего баритонального баса умолил секретаршу соединить его с директором, когда это станет осуществимо.
Спустя час раздался мрачновато-мужественный директорский зык: кто звонит и по какой надобности? Морхинин сообщил о своем былом сотрудничестве с трагически погибшей Аллой Константиновной и просил сообщить о месте захоронения.
– Навестить могилу хотите, цветочки положить? – почему-то насмешливо спросил директор. – Вы кто – писатель, художник? Или близкий знакомый?
– Вообще-то я поэт, – неожиданно для себя сообщил Морхинин.
– Вот и говорят: на том бардаке все безобразие началось с какого-то чокнутого поэта. Ирка Крицкая стреляла в того, кто поэта дубасил, а попала в Аллу. Вы не тот ли поэт?
– Нет… Просто Алла Константиновна когда-то издавала мою книгу. Когда я узнал, то счел своим долгом…
– Ладно, черт с ним со всем, – прервал Морхинина директорский зык.
Было сказано, где похоронена Алла Константиновна. Оказалось, на Ваганьковском кладбище, недалеко от церкви, рядом со своими дедушками и бабушками. Алла происходила из знатной семьи.
Морхинин поблагодарил и принес самые искренние соболезнования. Там швырнули трубку.
– Эх, – сказал вслух Морхинин, – бедная кустодиевская Венера… Что за распроклятая у меня судьба!
Он вспомнил, как Алла Константиновна, выйдя из ванной комнаты в одной накинутой простыне, повернулась к нему уже без нее… Вспомнил страстно и ярко… Морхинин был все-таки человек своеобразный. На кладбище он не поехал, но трагикомическое свидание долго лелеял в воображении.