Подходя к дому, я вспомнил про нашего соседа, дядю Владю. Он пенсионер и целыми днями, если не играет с другими пенсионерами в козла, сидит на кухне у окна в своей неизменной меховой телогрейке, с которой не расстается ни зимой, ни летом. Он очень ехидный и все критикует. Сейчас наверняка спросит, где это меня так оболванили. Потом, как всегда, поинтересуется, сколько я сегодня получил двоек и не выгоняла ли меня учительница из класса.

И я не ошибся. Едва я отворил дверь и вошел в кухню, он обернулся в мою сторону и хриплым голосом спросил для начала:

— Ну как, отбарабанился?

— Да, отбарабанился, — не желая затягивать пустого разговора, коротко ответил я. Ну каждый день одно и то же, как только не надоест!

Прислонив к стене портфель, я зажег плиту и поставил на нее обед.

— Та-ак, — поерзав на табуретке и явно приготавливаясь к длинному разговору, продолжал дядя Владя. — Ну, а сколько же ты нонче двоек схватил?

— Двадцать пять! — уже чувствуя раздражение, сердито ответил я.

— Значит, два-а-дцать пя-я-ть, — невозмутимо повторил, смакуя каждое слово, дядя Владя. — Что-то маловато, намедни, кажись, сорок было?

Я ничего не ответил, взял портфель и хотел уйти в комнату, но дядя Владя нахмурился и сказал, чтобы я не уходил.

— Ты мне вот что объясни, — начал он. — Это что ж, говорят, на тебя опять Рыжий налетал, да?

Я поджал губы, опустил голову. Так и есть, уже все знают.

— Чего ж молчишь-то? Эх, ты-ы! Долго терпеть-то будешь, а?

— Да размахнись как-нибудь да так ему смажь, чтоб он кубарем от тебя полетел. Понял иль нет?

Я ничего не ответил. Ну что зря болтать? Вот сегодня поеду, запишусь, и тогда пусть только этот бандит попробует!.. Но говорить об этом пока рано.

— Ну ладно, ладно, — сжалился дядя Владя. — Ты не того… Но уж ежели этот стервец опять сунется, помни, что я сказал, и все будет в порядке. Понял?

— Да… — не поднимая глаз, пробурчал я, снял с плиты миску с супом и понес ее в комнату.

Поставив суп на стол, я задумался. А все-таки куда, в какое место будут бить, когда приду в боксерский зал? Сюда, сюда или сюда? Я согнул указательный палец и сгибом осторожно ударил по носу.

Ух ты, как больно-то!.. И ведь только одним пальчиком! Вспомнив, как Горелкин говорил, что к ударам привыкают и потом не замечают даже, стал осторожно стукать себя то по скуле, то по носу, то по животу. Все удары вызывали одинаковую боль.

Когда за окнами начало темнеть, я достал из гардероба пальто — как назло, заморосил дождь — и стал одеваться, опасаясь, что может прийти из школы Сева и увязаться со мной. А этого ни в коем случае допускать нельзя — ведь он тогда увидит, как меня будут бить. Вот когда научусь, тогда другое дело. Я попросил дядю Владю передать матери, что вернусь поздно, и поскорей вышел из квартиры.

«Только бы выдержать! Только бы не свалиться и не завыть!» — всю дорогу в метро думал я и опять незаметно приучал себя к ударам. Кроме того, я изо всех сил тянулся и надувался, чтобы выглядеть выше и взрослее, а то еще скажут, как говорит нам во дворе Митька Рыжий: «А этот сундук с клопами чего сюда приперся, брысь отсюда!..» Один дядя даже спросил: «Ты чего это, как индюк, дуешься?»

Мне казалось, что все в вагоне прекрасно знают, куда и зачем я еду, и поэтому я отвернулся к двери и смотрел на струящиеся за стеклом лампочки на стене туннеля.

Когда я вышел из метро, на улице было уже совсем темно и горели фонари. Дождь перестал, и тротуар и мостовая черно блестели. Волнуясь, я на всякий случай спросил у дяди в очках, в какую сторону идти, чтобы попасть во Дворец спорта. И тот, посмотрев на меня сверху вниз, ответил, что идет туда же.

— А зачем тебе, молодой человек, нужен Дворец спорта? — спросил он, когда мы перешли мост, под которым поблескивали железнодорожные пути, светились красные, желтые и зеленые огоньки, и пошли по широкой аллее, по обеим сторонам которой равнодушно пролетали автомашины.

— А это… хочу записаться там… — опуская голову, ответил я.

— И куда же ты хочешь записаться?

— На бокс… — Я опустил голову еще ниже, ожидая, что сейчас последует что-нибудь обидное.

Но этого не произошло. Мой провожатый с одобрением сказал:

— Ну что ж, это неплохо, неплохо. А тебе не страшно? Я резко поднял голову и крикнул, очень боясь, что мне не поверят:

— Нет!

— Ну, если так, тогда тебе вон туда. Видишь арку большого дома?.. Так в нее!

Позабыв сказать спасибо, я перебежал перед самым носом у самосвала улицу, влетел под арку и как вкопанный остановился: передо мной действительно открылся самый настоящий дворец. Он был большой и точно сделанный из одного стекла. И на фоне черных клубящихся облаков весь сиял и светился, как хрустальный, а сверху (потом я узнал, что там был огромный гимнастический зал) из ярко освещенных окон вырывались звуки марша. Но и они не подбодрили меня. Я, сконфузившись, едва не повернулся и не побежал обратно, очень жалея, что не взял с собой для храбрости Севу. Но в эту самую минуту за спиной вдруг раздалось:

— Пацан, ты записываться пришел, да?

Я обернулся и увидел такого же, как и я, паренька, к которому почему-то сразу же почувствовал доверие.

— Да-а.

— И я. Ты куда?

— Н-на бокс.

— Значит, вместе. Тебя как зовут?

Я ответил.

— А меня Мишка.

Он, оказывается, тоже видел выступления боксеров в Центральном парке, и ему тоже очень понравилось, что сразу же — синяки.

— Ну, пошли?

— Подожди, — чувствуя, как у самого горла вдруг гулко забилось сердце, попросил я, глядя на стеклянные двери, за которыми виднелось много народу.

— Боишься, да? — понимающе спросил Мишка.

— А ты?

— И я. Но это ничего. Только бы тренер не заметил.

— Пошли!

— Пошли, — облизав шершавые губы, кивнул я. Откровенное признание нового товарища придало мне храбрости. Но Мишка, потянувшийся к стеклянной двери, вдруг, точно обжегшись, отдернул руку.

— Ты что? — встревоженно спросил я.

Мишка оглянулся и, округляя глаза, сказал шепотом:

— А ты знаешь, что нас сейчас будут бить?

— Да, — кивнул я. — Дома потренировался.

— Как?

Я, согнув указательный палец, показал.

— А я подушкой. Перчатки-то мягкие.

«Правильно! Верно! — в смятении подумал я. — Как мне самому в голову не пришло?»

— А это вот, — Мишка снова оглянулся и вытащил из кармана пузырек с какой-то темной жидкостью, — а это, чтобы синяки сводить: помажешь — сразу чисто!

Я обрадовался. А Мишка сунул пузырек обратно в карман и, решительно сказав: «Э, была не была!» — толкнул обитую снизу медью дверь.

Вслед за ним поспешно шагнул и я, но в следующую секунду попятился, увидев, как из-за столика в углу встал седоусый, в золотых галунах швейцар.

— Н-ну, баловаться пришли? — нахмуривая свои седые кустистые брови, недобро спросил он.

— Нет! Честное пионерское! — ответил Мишка, храбро глядя в его маленькие глазки.

Я торопливо кивнул и тоже сказал:

— Честное пионерское!

— Ну, если только так! — по-прежнему строго проговорил он. — Тогда ступайте вон туда! — и указал своим гнутым, корявым пальцем через весь вестибюль. — Да чтоб вести себя прилично, а то живо у меня вылетите!

— Польта-то, польта-то сперва в гардероб сдайте, — ворчливо прибавил он, видя, что Мишка уже собрался идти прямо одетым.

Сдав на вешалку пальто и кепки, мы стали пробираться сквозь шумную толпу и оказались возле двери, на которой висела черная с серебряными буквами дощечка: «Борцовский зал».

— Не туда! — Мишка схватил меня за рукав, потащил дальше, но задержался у стенного шкафа, увидев сквозь стекло золотые кубки, хрустальные вазы и бронзовые фигурки, на которых было красиво выгравировано, что это все призы, завоеванные спортсменами клуба.

— Во, видал? — подмигнул он с таким видом, будто тоже за них сражался.

На следующей двери было написано: «Зал тяжелой атлетики». Опять не то. Значит, надо в противоположную сторону. Но тут зазвенел звонок, и все плотной толпой двинулись к стеклянной двери в глубине фойе, которую мы с Мишкой только тогда и заметили. Там, как мы после узнали, был огромный, похожий на цирк Круглый зал, где всегда проходили спортивные состязания и выступления.

Фойе через несколько минут опустело, музыка смолкла, и стало покойно и уютно. Я огляделся и сразу же увидел несколько кучек таких же, как и мы с Мишкой, ребят.

«Так они, наверно, тоже пришли записываться!» — смекнул я и показал Мишке глазами:

— Вон у кого нужно спросить…

— А, верно! — обрадовался он и, решительно шагнув, крикнул издалека, как мне показалось, слишком громко: — Вы на бокс, да?..

— Не. На борьбу, — лениво отозвался плечистый, с толстой шеей крепыш. — Вон там на бокс, — и небрежно кивнул на самую многочисленную, человек в восемь, группу.

«Сколько народищу-то!» — подумал я, и мне стало страшно: а вдруг столько не примут?

Я оглядел ребят. Почти все они были выше нас с Мишкой ростом, но вид у них был тоже какой-то не такой: лица розовые, глаза бегают. Только большой и нечесаный парень, чем-то очень напомнивший Митьку, смотрел насмешливо-презрительно и высокомерно фыркал (от него, как и от Митьки, несло табаком), да нехорошо ухмылялся и подмигивал мрачный, сутуловатый тип в узких брючках, державший руки в карманах. Они, наверно, были с одного двора или вместе учились, так как друг друга знали. Похожий на Митьку называл сутуловатого «Верблюдом», а тот его — «Еремой». Я удивился, до чего же подходят к обоим клички.

Разговор шел о «приемных экзаменах», которые нам всем предстояло пройти. Значит, не обманул нас в школе Горелкин.

Аккуратно одетый, с горящими от волнения ушами блондинчик, то и дело облизывавший губы, сказал, что он-то вообще не боится, потому что не такие удары выдерживал, и сразу оглядел всех, проверяя, поверили ему или нет.

Верблюд, переступив с ноги на ногу, подмигнул:

— Да мне бы только чуть-чуть подучиться, а там пусть выгоняют! — и хотел сплюнуть, но, оглянувшись на швейцара, удержался.

— И мне, — пробасил Ерема.

— А я… — вертя головой, начал маленький черноглазый и юркий, как воробей, но сразу же замер: из зала вдруг донеслись глухие удары. — Вон как там кого-то бьют! — через несколько секунд с ужасом прошептал он.

Я тоже прислушался, и у меня все похолодело внутри: в самом деле, удары были сильные и гулкие, будто яростно выбивали палками пальто, перед тем как убрать их на лето, разом человек двадцать. Слабо долетали непонятные слова команды.

— Да что мы стоим-то? Пойдемте посмотрим! — возбужденно оглядывая всех, предложил Мишка и, не дожидаясь ответа, шагнул к двери.

«Идти или не идти?» — замешкался я, но Мишка так посмотрел, что я поспешил за ним.

Мишка решительно толкнул дверь — звуки ужасных ударов усилились, — шагнул через порог. Я оглянулся: сзади меня уже стояли трое. Ничего не видя, я миновал комнату с низким потолком, по-видимому раздевалку, так как на вешалках висели пиджаки, брюки, а под длинными, обитыми черной клеенкой лавками вдоль стен стояли ботинки, вышел в зал и, ошеломленный, остановился: там все двигалось и мелькало.

Я невольно прижался к Мишке и некоторое время никак не мог разобраться в том, что вижу и слышу. А потом обнаружил, что в просторном, с высоченным потолком, ровно освещенным лампами дневного света зале люди в трусах и майках. И каждый занят своим делом. Одни с ожесточением наскакивают и тузят кулаками в специальных рукавицах кожаные мешки, висящие на тонких тросах посреди зала. Те качаются, отскакивают, снова попадают под удары. Другие — как девчонки прыгают через крутящиеся со свистом скакалочки. Третьи, лежа на спине, дружно сгибаются пополам и достают ногами за головой.

Справа, у стены, четверо, стоя под толстыми деревянными козырьками, словно стараясь друг друга общеголять, изо всех сил колотили по туго надутым грушевидным мячам. Было просто невозможно уследить, как они по ним попадают. И вот эти-то самые мячи, с бешеной скоростью мотаясь под козырьками, и производили тот самый непонятный грохот.

«Постой, постой, а где же их учитель… Тьфу! Тренер-то?..» — повел я глазами по залу. Натолкнулся взглядом на высокого, подтянутого, коротко остриженного человека в сером свитере и складно сидящих спортивных брюках, с четкой линией пробора на левой стороне головы. Он бесстрашно расхаживал с секундомером в руках среди качающихся груш, мешков, беспрерывно двигающихся фигур и мелькающих перчаток. Время от времени тренер наклонялся то к одному, то к другому, что-то говорил, показывал и шел дальше. Всмотревшись получше, я ахнул: он тоже выступал в парке! Ему еще больше всех хлопали за то, что он очень ловко увертывался от ударов противника и бил сам. У того под конец все лицо было в синяках. Ну, уж он обязательно научит!

Человек в свитере подошел к парню, который остервенело колотил по лоснящемуся кожаному мешку, остановил его и стал что-то строго говорить, а я вцепился обеими руками Мишке в плечо: «Так ведь он же… так ведь этот парень такой же, как и мы! Когда прыгал вокруг мешка и тузил его, было как-то незаметно».

Я лихорадочно обвел глазами зал. И все остальные такие же. И даже меньше меня ростом есть.

От этого открытия сердце забилось еще сильнее, но теперь не от страха — уж за это ручаюсь! Я обернулся к Мишке, встретился с ним глазами и понял, что и он думает о том же.

Потом человек в свитере скомандовал: — Первая пара — на ринг!

И за белые канаты, которые так же, как и в парке на эстраде, были растянуты между блестящими столбиками, привычно забрались и важно пожали друг другу руки два паренька в огромных, по сравнению с ними, перчатках. Потом они отскочили в разные стороны, прицелились перчатками и начали — ну как настоящие боксеры! — прыгать на мысках и тузить друг друга.

— Вот здорово! — задыхаясь от восторга, прошептал я. — Не хуже, чем те, на Массовом поле.

— Да нет. Не то, не то… — не спуская с ребят придирчивых глаз, махнул рукой Мишка.

— А что?

— Да синяков-то совсем нету.

В самом деле, лица у обоих совершенно чистые, хотя нет-нет да заезжают друг другу. Вообще-то прыгают, руками все делают правильно, а вот синяков действительно ни одного.

— Слабаки! — с презрением кивнул на них Мишка.

— Да-а, — разочарованно протянул я. — Не умеют, не умеют по-настоящему!

Потом за канаты полезла другая пара, за ней — третья.

И по-прежнему ну хоть бы один паршивенький синячишко у кого!

Мишка только руками разводил.

— Ну и слабаки! Вот уж слабаки!.. — А потом вдруг спохватился: — Может, здесь так и полагается? Вот у взрослых, уж там наверняка все по-настоящему… Надо будет поглядеть.

В это время тренер опять крикнул: «Время!» И все, перестав махать руками, прыгать, бегать, тузить друг друга, окружили его и стали о чем-то наперебой говорить.

Меня снова охватило волнение.

Наконец тренер громко спросил:

— Теперь всем ясно, да? В таком случае, быстро в душевую, а то скоро старшая группа придет!

И все, вразнобой крича: «До свиданья, Вадим Вадимыч!» — смеясь и толкаясь, наперегонки бросились к двери.

Мы с Мишкой едва успели посторониться, чтобы дать проход.

«Вадим Вадимыч! — повторял я про себя. — Его зовут Вадим Вадимыч!» И это обыкновенное, не раз слышанное имя показалось мне каким-то особенно мужественным и красивым.