ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Кончаем, Ким. Смена!

Ярцев, голый до пояса, отворил дверку топки, подбросил три полные лопаты угля и, сняв рукавицы, концом обмотанного вокруг шеи сетчатого платка стер со лба и бровей едкие капли пота.

— Хорош пар? — спросил кочегар первой вахты.

— До Явы сдержит. Шуруй знай, — с усмешкой кивнул кореец Ким на манометр, влезая по крутой лестнице на площадку.

Ярцев отпил из бадейки воды, поднялся вслед за товарищем и, толкнув дверь, прошел через кубрик в ванную. Там уже мылась вся третья смена, каждый из своего ведра. Мылились и скреблись — кто мочалкой, кто просто ногтями, не щадя кожи, фыркая и переговариваясь.

— Парни, кто моется из моей бадейки? — спросил Ярцев громко и дружелюбно, сбросив с себя грязные трусики.

— Боксер штаны в ней стирает, — ответил с веселым смешком угольщик Шорти, прозванный так за рост. К могучему его туловищу капризом природы приделаны были короткие ноги, обратившие богатыря в недомерка. Сзади него, как гора, возвышался баварец Штумф, замачивая в ведре грязные рабочие штаны.

— Не ладно делаешь, — я ж из него моюсь, — сказал сдержанно Ярцев, протягивая к ведру руку. Штумф отбросил ее грубым сильным толчком.

— Не тронь. В морду получишь.

Русский взглянул на баварца без всякого замешательства.

— Чудак… есть же специальные бадейки, — сказал он миролюбиво.

Штумф выхватил из ведра грязные недостиранные штаны и, размахнувшись, с матерной бранью ударил Ярцева по глазам.

Разговоры и плеск сразу смолкли. Взгляды всех моряков были теперь прикованы к Штумфу и русскому, в ожидании кровавого побоища. Баварец считался на корабле первоклассным боксером. Клювообразный его нос с разбитым в драке хрящом сгибался, как гуттаперчевый, чем Штумф не мало гордился, видя в том отличительный признак профессионала — боксера. Ярцев, широкий в плечах, с гибкой спиной и крепкими узкими ладонями, не загрубевшими даже в котельной, от неожиданности удара покачнулся и отступил. Баварец, оскалив в насмешке зубы, зорко следил за противником, ожидая ответного удара. Штаны бросил обратно в ведро. Ярцев молча нагнулся к крану, налил в пригоршню пресной воды, промыл глаза и поворотился снова к баварцу.

— Послушай, боксер, — сказал он негромким серьезным голосом так, что услышал и насторожился весь кубрик. — Драться с тобой я не буду. Но если ты тронешь меня еще раз хоть пальцем…

Он взглянул на баварца в упор и протянул к ведру руку:

— Ну, забирай штаны!

Боксер продолжал глядеть прямо на русского черными злыми глазами, не решаясь, однако, сделать движения.

Ярцев уверенно взял ведро, выплеснул штаны с водой на пол и отошел к крану мыться.

Скоро вся третья вахта лежала на койках, мерно и шумно похрапывая. Щеголи второй смены, успевшие отоспаться, приготовлялись к гулянке на берегу: штопали на носках дыры, утюжили брюки, сушили и гладили свежепростиранное белье, мечтая блеснуть в кабачках внешностью джентльменов. После каторжных вахт в кочегарке, когда от усталости пропадала способность думать и люди не интересовались ничем, кроме еды и сна, бутылки рома, визгливая музыка бара и ласки доступных женщин казались для большинства моряков единственной радостью жизни…

К Яве подошли днем, осторожно лавируя между кольцеобразных коралловых островов с небольшими лагунами. На синем фоне неба маячил зубчатой вершиной потухший вулкан Салак и грозно дымилась Геда. Над ними то появлялись, то таяли мелкие облака.

Страшный Индийский океан, известный среди моряков постоянными ветрами и штормами, мирно дремал на солнце. На берегах острова зеленели плантации сахарных тростников с многостекольными домиками оросительных станций.

В гавань, загроможденную судами, вошли с трудом: портовые рабочие бастовали, берег томился от неподвижности стальных кранов; товары в ящиках и тюках лежали унылыми кучами около складов. На берег не разрешили сойти даже офицерам. Вместо веселой гулянки обе команды мрачно приступили к ремонту: матросы красили трубы, драили медные части, швабрили палубу; масленщики, кочегары и угольщики приводили в порядок машинное отделение и котельную.

Ярцеву и Киму с Двумя подручными угольщиками досталась чистка котлов. Работали по двое, задыхаясь от духоты, густой пыли и зноя. От толстых стенок плохо остывших котлов несло тягучим жаром. Глаза кочегаров были прикрыты защитными очками, но накипь лезла в ноздри и рот. Пронзительный переливчатый шум сверлил уши. Молотки с визгом плясали по стенкам котлов, взрывая при каждом ударе окалину.

Ким, перестав стучать, спросил:

— Не знаешь, отпустят сегодня на берег?

Ярцев опустил молоток.

— Не отпустят — сами уйдем. К дьяволу такие порядки! — произнес он угрюмо, осветив лицо кочегара электрической лампой, защищенной густой медной, проволокой.

Ким помолчал, расстегнул ворот блузы, провел горячей ладонью по потному горлу и снова ударил в стенку котла. От грохота, пыли и духоты голова Ярцева заныла и точно вспухла. Боясь потерять сознание, он торопливо сдернул очки, скользнул в горловину и вылез через котельную на палубу. Дышать стало легче. Следом за ним поднялся на палубу и кореец.

— Нехорошо вчера было в городе, — сказал он, подставив голую грудь свежему ветерку. — Мне грузчик-малаец рассказывал: много людей полиция схватила. Восстания в военном флоте опять боятся.

Ярцев посмотрел на него с изумлением.

— А где ты видел его, этого грузчика?

— На лодке сюда подъезжал, привозил офицера таможни.

Ким показал рукой на стоящий неподалеку корабль и добавил:

— Видишь, полувоенный транспорт? На Новую Гвинею, говорят, повезут отсюда ребят, в каторжные лагеря.

Оба в раздумье закурили.

Утром команду пустили на берег. Моряки разбились на группы и разошлись по увеселительным заведениям Тандьонг-Приока. Ярцев отделился от товарищей и сел на пригородный поезд, соединявший гавань с Батавией. Минут через пять он уже ехал вдоль берегов коричнево-мутной реки, мимо низменных джунглей, поросших лианами и пальмами, в темной роще которых виднелись малайские хижины, высоко приподнятые над землей сваями. У вокзала в Батавии, с трудом пробившись сквозь шумную пеструю толпу шоферов, носильщиков, рикш и агентов отелей, наперерыв предлагавших свои услуги, Ярцев сел в двухколесную повозку, запряженную маленькой бойкой лошадкой, похожей на пони. Садо, явайский извозчик с длинным бичом, в белой чалме и юбке, повез моряка мимо канала, где двигались баржи и лодки, купались ребята и полоскали белье туземные женщины, — в предместье Вельтевреден.

Здесь на возвышенности раскинулся европейский город с красивыми коттеджами, виллами, площадями, английскими и голландскими магазинами, парками и цветниками.

В витринах декоративно пестрели шелка, индийские благовонные мази, ковры, цветистые шали и даже меха. По главным улицам мчались такси, звенели бубенчики садо и плавно скользили трамваи, открытые и закрытые. Прямое, широкое авеню блестело свежеполитым асфальтом. Кое-где на углах, ближе к китайскому кварталу, сидели смуглые молчаливые прорицатели в красных и белых тюрбанах, похожие в странной своей неподвижности на изваяния из бронзы. Они сидели часами, не изменяя своих загадочных поз, пока какой-нибудь суеверный яванец или скучающий иностранец-турист не бросал в их чашки серебряную монету в обмен на туманное прорицание о будущем. Малайские полицейские в синих брюках и куртках с желтыми обшивками босые, важно стояли на перекрестках, держа в руках палки.

Извозчик остановился около одноэтажного домика с черепичной лиловой крышей и маленьким палисадником перед окнами. Дверь, как и у большинства голландских домов, выходила прямо на улицу. Моряк без звонка открыл дверь и прошел через прихожую в комнату, где его встретила Эрна, одетая в белое полотняное платье.

Она похудела, но в общем осталась прежней. Ноги её, обутые в кожаные, сандалии, были длинны и стройны. На смуглых щеках горел румянец. В блеске полнозубого рта и в черных, с широким разрезом глазах, прикрытых не длинными, но густыми ресницами, сияли свежесть и сила юности.

— Костя, как же вы вовремя! — сказала она со смешанным чувством скорби и радости. — Процесс недавно закончился. Наля приговорили к пожизненной каторге… На апелляцию никакой надежды.

Моряк почтительно поцеловал ее руку, тщетно стараясь скрыть свою большую взволнованность.

— Я потому и приехал, — ответил он твердо. — Есть ли с ним связь?

— Третьего дня мне разрешили свиданье. Выглядит он ужасно, но по характеру все такой же. Пытался даже смеяться, шутить, а у самого лицо, как у курильщика опиума, желтое, худое… губы бледные, без кровинки.

— Неудивительно!.. Его же, наверное, держали до суда в тюрьме с уголовниками и малярийными комарами?

— Да… Он сидел в сырой камере, куда напихали больше десятка людей. Нечем было дышать. Почти год он спал на земляном полу без подстилки… Но это еще не все… Его жестоко пытали!..

Голос Эрны дрогнул. На мгновение выдержка изменила ей. Она быстро встала и, вытирая глаза носовым платком, зашагала взад и вперед по комнате, чтобы утишить волнение. Моряк следил за ней с ожиданием, не обнаруживая своих чувств. Она ступала легко, чуть покачиваясь, худощавая и стройная, похожая в быстрых движениях на зверя кошачьей породы, стесненного клеткой.

— Он сумел передать мне записку для Сутомо с планом побега, — продолжала она, останавливаясь перед Ярцевым. — Среди тюремщиков, есть свои люди. План разработан очень умно. Комитет почти уверен в успехе.

— А вы надеетесь?

— Я?… Мне тоже хочется верить в лучшее, Ярцев! Тем более, что Сутомо уже действует. Он такой смелый и предприимчивый. И еще хорошо, что вы здесь. Я верю, что вы нам тоже поможете.

Эрна вдруг спохватилась, что друг ее, может быть, голоден и хочет после дороги помыться. Моряк сидел в кепке, усталый и запыленный, с угрюмо насупленными бровями. От ванны и кофе он отказался, но кепку все-таки снял, обнажив обветренный выпуклый лоб с глубокой морщиной над переносьем. Взгляд его продолжал оставаться сосредоточенно-хмурым.

— Дело серьезное, Эрна. Малейшая оплошность будет стоить жизни не только Налю, но и всем нам. Но что Наль сообщил вам в записке? Каков план побега? Когда и за что его пытали?

— Хотели узнать имена сообщников, с которыми он повредил военные самолеты.

Эрна села на диван, медленно и глубоко вобрала в себя воздух, стараясь пересилить удушье, и продолжала рассказ уже гораздо спокойнее, избегая ненужных подробностей и сообщая только о главном. Моряк внимательно ее слушал.

— Значит, побег подготовлен двоим, Савару и Налю, — самому старому и самому молодому? — спросил он в конце рассказа.

— Сутомо говорит, что других освободить не удастся. Можно погубить все.

— Подготовкой к побегу руководит комитет?

— Да… но они осторожны. Со мной связан только один Сутомо.

— Проедем тогда к нему. Надо договориться. Игра предстоит опасная. Где он живет?

— В китайском квартале, у Си-Пао. Мы можем пройти пешком. Здесь близко, и в эти часы он дома.

Эрна надела шляпу, закрыла парадную дверь на ключ, и скоро они уже шли по китайскому кварталу с его многочисленными токо — мелкими лавочками, харчевнями, меняльными банками и мастерскими ремесленников. Улицы поражали своей неопрятностью и теснотой. Изогнутые крыши домов были покрыты Лиловыми и красными черепицами. Около дверей висели бумажные фонарики с черными иероглифами и фантастическими фигурами зубастых рыб, черепах и драконов. Каждое китайское токо казалось одновременно и лавкой и кухней. Везде варили, крошили и жарили. Дурманящий запах восточных приправ мешался с едким чадом жаровен и острыми ароматами растительных масел, чеснока, лука, перца и пота человеческих тел. В раскрытых котлах и мисках плавали жирные пельмени. На деревянных подносах белели, пышные китайские пампушки, кусочки мяса и рыбы И разнообразные яванские пряности.

Сутомо оказался дома. Он сидел на циновке за маленьким столиком и что-то писал. Его скуластое желтое лицо, освещенное блеском умных, точно сверлящих глаз, с редкой растительностью около губ и на подбородке казалось почти молодым, хотя седыё виски и морщины говорили о близкой старости. Он был встревожен, и потому встретил гостей без обычного восточного радушия, нисколько не удивляясь появлению Ярцева и переходя прямо к делу. Подготовка к побегу шла хорошо, но сегодня его известили друзья, что уже подписан приказ об аресте его и Эрны Сенузи, как лиц, причастных к делу повреждения военных самолетов в сурабайской морской базе. Друзья советовали немедленно скрыться из города, хотя бы в Багор к арабским товарищам, чтобы у них переждать новую волну обысков и арестов. Но этот совет был, конечно, наивным: в большом шумном городе скрыться было гораздо удобнее, чем в небольшом городке, находившемся в пятидесяти километрах от Батавии и к тому же — резиденции генерал-губернатора.

— Побег, — сказал Сутомо, — легче всего организовать в тот момент, когда заключенных переведут на пароход для отправки на Новую Гвинею. Тогда друзья-конвоиры останутся вне подозрений.

— Постой, — перебил его Ярцев. — Это какой же пароход? Не полувоенный ли транспорт «Сумба», который остановился неподалеку от нашего корабля?

— Да, «Сумба».

— Но ведь это же замечательно!.. Судьба — за нас. У меня есть хорошее дополнение к вашему плану.

Эрна и Сутомо смотрели на него с ожиданием. Яванец сторожко прищурился с тем хитроватым и снисходительным видом, какой бывает у старого шахматиста, когда его более слабый, но тоже небесталанный противник делает неожиданно смелый и верный ход.

— Какое же дополнение? — спросил он.

— Очень несложное, — ответил спокойно моряк. — Так как корабль наш стоит близко к транспорту «Сумба», то легче всего будет спрятать и Наля и старика сейчас же после побега в наш угольный трюм. Тем более, что побег будет ночью, когда можно просто приплыть к нам. И мы их поднимем тросами.

Положение действительно складывалось блестяще. Если бы беглецов удалось спрятать в трюме американского корабля, это бы решило сразу массу вопросов. Во-первых, уменьшилась бы опасность со стороны жандармерии и шпиков, которые, в случае удачного побега, несомненно, стали бы шарить по всем закоулкам города и порта. Во-вторых, отпадали все трудности, сопряженные с эмиграцией беглецов за границу, так как при их состоянии здоровья оставаться на нелегальном положении в Индонезии было опаснее всего.

Эрну это дополнение к плану привело в восторг.

— Когда отходит ваш пароход? — спросила она.

— Дня через три, через четыре, не раньше. Портовые грузчики бастуют.

— А в каком направлении?

— Через Гонконг и Японию на Сан-Франциско.

— В Гонконге они могут слезть, — сказал Сутомо, — Там у нас крепкая организация.

— Англичане их могут выдать, — возразила Эрна, — как они уже выдали коммунистов, эмигрировавших в двадцать шестом году в Сингапур. Лучше всего проехать через Японию в Советский Союз. В колониях Налю, пока он не восстановит здоровья, оставаться бессмысленно.

Она помолчала и добавила:

— Я тоже поеду с ним.

Сутомо склонил голову над чернильницей и, глядя из-под сведенных бровей в серьезное лицо девушки, Мягко спросил:

— В трюме?

— Хоть в угольной яме, — сказала она упрямо. — Я должна спасти брата. Он слишком смел и горяч и совершенно не думает о себе, а ведь теперь ему нужен покой и здоровая обстановка. Ему же всего двадцать лет, и он уже столько пережил, перестрадал…

Губы девушки дрогнули. Она отвернулась резким движением к окну, стыдясь своей слабости. Моряк медленно подошел к ней и, скорее угадывая, чем видя влажный блеск ее глаз, сказал тихо:

— Слезы… у такой крепкой островитянки?… Давайте-ка лучше спокойно обсудим еще одно дополнение к побегу, может быть, слишком дерзкое, но отнюдь не бездарное.

Эрна нерешительно подняла голову и вытерла платком слезы, сконфуженно покраснев. От этого не совсем удобного свойства, обыкновенно присущего только подросткам, она никак не могла избавиться, несмотря на привычную сдержанность и совсем неженское умение скрывать свои чувства.

— Очень я распустила себя, — произнесла она почти с раздражением, сердясь на свое волнение. — Никогда со мной не было раньше.

Она прикрыла глаза рукой и сдавленно рассмеялась.

— Не смотрите так на меня, Костя. Какое у вас еще дополнение?

Сутомо достал трубку и закурил. Ярцев последовал его примеру.

— Надо постараться устроить вас на работу, — сказал он задумчиво. — Это бы разрубило последние узлы в нашем замысле… Но как это сделать? Женщин ни в повара, ни в месс-бои на наш корабль не берут… Есть только одна возможность: переодеться мужчиной и поступить в качестве угольщика. Как раз нам нужно двоих.

Сутомо хотел возразить, но моряк перебил его:

— Погоди. Спутаешь мысли. Я хочу разъяснить подробно. Если ей удастся устроиться на корабль, это поможет организации' побега: легче будет орудовать в трюмах, я буду иметь помощника… Эрне, как ты сказал, угрожает опасность немедленного ареста… Значит, ей надо скрыться… Вот здесь и обнаруживается дерзость моих намерений. По-моему, прежде всего ей надо остричь и выкрасить перекисью волосы. Это изменит ее до неузнаваемости. Затем она переоденется в рабочую блузу и шаровары, а на глаза напялит чумазую кепку, пропылив предварительно лицо копотью. Получится первоклассный угольщик! Грудь у нее не высокая, крепкая. Рост подходящий. Мускулы развиты достаточно… Весь вопрос теперь в морской карточке. Ты, Сутомо, мог бы достать ее в комитете, но это опасно, так как стопроцентная ложь всегда обнаруживается. Надо жонглировать полуправдой: если внешность искусственна, документы непременно должны быть подлинными, чтобы не возникло сомнений даже у шпиков.

— Это уже фантазия, — перебил его Сутомо.

— Нет, извините, это опыт морского бродяги, у которого не мешает кое-чему поучиться и вашему брату — революционеру. Завтра же утром мы вместе с Эрной пойдем к инспектору иммиграции и постараемся раздобыть корабельную карточку.

— Но что я скажу ему? — спросила Эрна.

— Говорить буду я. Ваше дело молчать и поддакивать. Прежде всего надо сегодня же преобразовать вашу внешность, сделать из вас заправского парня, — ответил Ярцев, вынимая изо рта трубку.

Лицо Сутомо приняло рассеянно-смутное выражение, точно он что-то очень серьезно обдумывал. Уверенный тон моряка произвел на него впечатление, но, не желая позволить себе подчиниться минутному впечатлению и в то же время лучше проверить себя, яванец стал возражать по всем пунктам. Во-первых, в Эрне всегда легко узнать женщину, а это влечет за собой целый ряд новых опасностей не только для нее лично. Лезть добровольно в пасть крокодила, по меньшей мере, бессмысленно. Чиновники порта подозрительны и вовсе не дураки, хотя и мерзавцы. Во-вторых, в случае неудачи обоих их арестуют. В-третьих, важнее всего организация побега, и именно потому Ярцев должен быть вне подозрений и находиться на корабле, а не шататься с переодетыми женщинами по конторам инспекторов. И, наконец, в-четвертых, у инспектора иммиграции нет никаких оснований выдавать морские документы неизвестному парню.

Против первых двух пунктов заявила протест сама Эрна, категорически утверждая, что за ее внешность бояться нечего. Роль молодого парня она проведет прекрасно. Голос у нее низкий, движения резкие. Мама прежде не раз упрекала ее за эту особенность. Волосы она острижет очень коротко, а если надо, и выкрасит. Словом, опасности в этом нет никакой — и даже лучше: такой маскарад поможет ей избежать ареста, о котором предупредили друзья.

Обсуждение нового плана продолжалось довольно долго, но, наконец, Сутомо уступил, ибо другого выхода не было.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Константин Ярцев и Наль Сенузи встретились в Сурабайе около двух лет назад. Наль только что кончил тогда голландскую «туземную» школу, в которую перешел после закрытия правительством народных школ Сарекат-Ислама. Молодые революционные педагоги семарангской школы старались подготовить организаторов и пропагандистов национально-освободительного движения. Школьники проходили военное обучение, живо интересовались событиями в Советской России, с воодушевлением пели гимн «Кровь народа». И, может быть, именно оттого Наль Сенузи по окончании средней школы, не желая работать «чернильным кули», чиновником нидерландского генерал-губернатора, и поступил в доки скрепщиком.

Идя в первый раз на работу, он смутно вспомнил рассказы деда о верфях, и корабельные мастерские морской сурабайской базы представились ему тихим просторным двором, заставленным остовами недостроенных кораблей, штабелями теса и балок и стройными вышками белых, пахнущих свежими стружками матч; рабочие держали в руках рубанки, фуганки, пилы, легкие плотничьи топоры и примитивные орудия измерения вроде отвесов и ватерпасов…

Но когда Наль прошел из конторы в ворота, на всем громадном пространстве верфей, которое он мог рассмотреть, он не заметил ни одной деревянной стружки. Всюду сверкал и звучал металл. Остовы недостроенных кораблей стояли, как крепости. В руках рабочих блестели невиданные Налем инструменты. Гудели пневматические и паровые машины; быстро и сильно стучали молотки-автоматы. В раскрытые двери кузниц сверкало пламя; за ним шумели моторы и оглушительно ухал электрический молот. Сталь, медь, алюминий, железо и бронза господствовали на всем корабельном дворе. Времена, когда морские суда строились из дерева, давно прошли безвозвратно…

Наль показал свой пропуск, отметил время прихода и, по указанию формана, встал на второй этаж корабельной настилки крепить болты. Работа показалась нетрудной. Впереди него шел с малой сверлильной машиной китаец Цзен-Као, буравя в стальной броне круглые, как монеты, отверстия. Наль брал из ведра гайку за гайкой, накладывал на заготовленные заранее винты, крутил слегка пальцами, стараясь глубже поймать нарезку, и закреплял болт до отказа. Сзади него шел с пневматическим молотком заклепщик Ярцев. Движения его казались медлительными, даже ленивыми, но были настолько точны, что молоток в его руках не делал ни одного пустого удара. С другого конца настилки, на небольшом расстоянии друг от друга, работали скрепщик Иехири и маленький Яо. Впереди них с визгом плевалась стальными стружками большая пневматическая машина, на которой работали сразу двое: араб Сех-Абдулла и малаец Джаири. Оба были многосемейные, немолодые, работали сдельно и оттого, обливаясь потом и тяжело дыша, сверлили без отдыха, стараясь выгнать по лишнему гульдену на человека.

В обеденный перерыв к Ярцеву подошел, улыбаясь, форман Ваарт, болтливый хитрый голландец, с грузной фигурой и пышными представительными усами.

— Хочу скоро университет открывать, — пошутил он заискивающе (Ярцева он почему-то боялся и всегда немного заискивал). — Еще одного образованного прислали в бригаду. Среднюю школу кончил.

Ваарт показал в сторону Наля и рассмеялся, довольный своей остротой. Его самолюбию льстило, что он начальствует над людьми, которые по своему образованию могли быть правительственными чиновниками. Но он не любил и даже боялся таких «образованных», так как чувствовал в них конкурентов, способных всегда занять его место или даже продвинуться выше — в большие начальники. Эта боязнь, впрочем, не помешала ему намекнуть новому скрепщику довольно прозрачно, что на морской базе существует «хороший» обычай всю первую недельную получку тратить на подарок форману.

— Жена моя любит заграничные вещи, — сказал он, посмеиваясь. И неожиданно строго добавил: — Хоть ты и образованный, но без формана далеко не ускачешь.

— Я сюда не на скачки пришел, а на работу, — ответил Наль, не переставая крепить болты.

Никаких «заграничных вещей» Ваарту он не купил, хотя товарищи предупреждали его, что босс будет мстить. Вместо того чтобы трусливо задабривать мастера взятками, юноша, с неожиданной смелостью и упорством начал против Ваарта борьбу, объединив вокруг себя всю бригаду. Момент для такой борьбы был удачный.

Ваарт отстраивал себе новый дом и, сокращая свои расходы, заставлял рабочих красть для него из корабельных мастерских различный строительный материал и даже отвинчивать электрические лампочки, освещавшие во время работы нижние этажи судов.

— На складах всякого добра много… Заменят, — говорил босс, добродушно посмеиваясь. И многозначительно добавлял: — Рабочему против капиталистов стесняться нечего!

Против этого безобразного воровства, снижавшего идею организованной классовой борьбы до мелкого жульничества, решительно восстал Наль.

— Босс, — сказал он как-то Ваарту, подходя к нему в обеденный перерыв и закуривая от его трубки, — если ты не оставишь Джаири и Яо в покое и будешь по-прежнему заставлять их отвинчивать для тебя лампочки и воровать краски, гвозди и инструменты, дело закончится для тебя невесело: сядешь в тюрьму.

Он выразительно звякнул обрывком якорной цепи, как будто желая напомнить мастеру звук кандалов, И сел рядом с Ярцевым.

Ваарт вначале настолько опешил, что не нашелся даже, что возразить, глядя на скрепщика немигающими тревожными глазами. Потом на висках его вздулись жилы, лицо покраснело, и босс разразился проклятьями и угрозами немедленно прогнать Наля к дьяволу.

— Не тарахти, босс. Цилиндры взорвутся, — произнес строго Ярцев, вставая и вертя в руках молоток.

Ваарт с испугом попятился: ему показалось, что клепальщик хочет его ударить. Рабочие захохотали, отпуская по адресу мастера нелестные замечания. Авторитет его за последние дни был подорван, туземцы перестали его бояться. Теперь Ваарт это чувствовал и, подавив гнев, постарался представить все дело шуткой…

Эта история сблизила Наля с «американцем». Симпатии юноши к умному, спокойному клепальщику, которого в мастерских звали то «дядей Самом», то «янки», возрастали день ото дня, но настоящая крепкая дружба началась лишь после того, как Наль впервые узнал, что его друг по национальности русский.

Вскоре Ярцев стал заходить к нему на квартиру, где хорошо познакомился с его сестрой и отцом.

Старик когда-то работал бурильным мастером в нефтяных концессиях «Мадо-Дьепон» и «Твальф-Деза», подчиненных, через Дорскую компанию, нефтяному королю Колейну. Долгая жизнь Тана Сенузи изобиловала романтическими случайностями. Карьеру. свою он начал простым рабочим в концессии «Мадо», но уже через год благодаря знанию голландского языка и природной сообразительности сделался младшим помощником бурильного мастера.

В то время он познакомился с большеглазой японкой Сизуэ, служанкой нового управляющего промыслами Ван-Ганзена.

Главной ее обязанностью было прислуживать больному сыну Ван-Ганзенов Эдгару. Ему шел девятнадцатый. год, он нигде не учился и не служил, так как по дороге из Амстердама заболел острым психическим расстройством, напуганный взрывом горючего контрабандного груза, едва не потопившего их пароход в Атлантическом океане. Это случилось за несколько лет до начала империалистической мировой войны. Острая форма болезни перешла в тихую и была признана неизлечимой, хотя по внешнему виду Эдгар Ван-Ганзен меньше всего походил на психически, ненормального. Статный и широкоплечий, с высоким лбом и пышными темно-русыми волосами, он обладал музыкальным талантом, прекрасно играл на виолончели. В обычной беседе Эдгар казался здоровым, разумно рассуждал, пока разговор не касался войны или «туземных» восстаний. Тогда он болезненно возбуждался и прятался в темные углу.

Тан Сенузи встречался с японкой по праздникам у своей тетки, которая стирала для управляющего белье и помогала в генеральных уборках по дому. Веселая девушка в голубом кимоно и белых полу-чулочках, приветливо говорившая с Таном на ломаном местном наречии кромо, каким яванцы низших слоев беседуют с высшими, привязала его к себе очень скоро. По праздникам без нее было скучно, и младший помощник бурильного мастера, обмотав от талии до щиколоток новый саронг — кусок пестрой материи, похожий на юбку, — надевал поверх накрахмаленной чистой рубашки европейского покроя пиджак, обувая на босые ноги открытые туфли и шел в гости к тетке, надеясь встретить там Сизуэ. Постепенно девушка, совершенно оторванная от своих соотечественников, привязалась к яванцу.

Тан был смуглолиц, красив, обнаруживая в своих энергичных чертах и худощавой стройной фигуре примесь индийской крови, свойственную большинству жителей средней Явы. Из дружбы вырастала любовь.

Трудно сказать, чем бы кончилось это чувство, если бы неожиданный трагический случай не направил их жизни в одно русло.

Господина и госпожи Ван-Ганзен в тот вечер не было дома; они поехали в соседнюю виллу к знакомым, оставив больного сына на попечении Сизуэ.

Тан Сенузи, прождав напрасно японку, с которой уговорился встретиться у тетки, в грустном раздумье пошел обратно домой мимо виллы Ван-Ганзенов, надеясь увидеть любимую девушку хоть через окно коттеджа. И как раз в тот момент, когда он медленно. шел мимо виллы, он услыхал крик о помощи, донесшийся из глубины квартиры. На мгновение он растерялся, не зная, что делать: врываться в дом управляющего было почти кощунством. Тан Сенузи относился ко всем европейцам и особенно к своему начальнику почти с благоговейной робостью. Крик повторился, испуганно захлебнулся и смолк. Яванец узнал голос Сизуэ. Выхватив из-за пояса нож, он бросился через сад к окну.

Прыгнуть через подоконник в комнату и пробежать gs, ив столовой в гостиную было делом минуты. Там, на шелковистом ковре, лежала бледная Сизуэ. Она была без сознания. Кимоно было порвано и распахнуто. Около девушки стоял Эдгар.

Тан Сенузи, не помня себя, бросился на него с ножом, но сумасшедший сжал его руку с такой ловкостью и так сильно, что нож выпал. Завязалась борьба.

Внезапно Эдгар Ван-Ганзен, с проворством помешанного, схватил со столика бронзовую статуэтку Боро-Будура и ударил яванца по голове. Когда тот, теряя сознание, упал рядом с девушкой, безумец, точно в первые поняв содеянное, выпрыгнул из окна и побежал через сад к нефтяным вышкам. По дороге его поймали туземцы.

Девушка вскоре забеременела. Управляющий и его супруга, боясь общественного скандала, а еще больше судебного дела, поторопились договориться с обоими потерпевшими, сыграв на их обоюдной привязанности и выдав им крупную сумму рингитов на свадьбу. Вскоре молодоженов перевели с нефтяных промыслов «Мадо» в концессию «Твальф-Деза», откуда, не без содействия Ван-Ганзена, на нефтяные разведки близ Семаранга и, наконец, снова в «Мадо-Дьепон», где Тан Сенузи сделался скоро бурильным мастером. К этому времени у яванца уже подрастало детей: младший сын Наль и старшая девочка Эрна, названная так по желанию жены управляющего.

Вплоть до своего отъезда в Голландию Эвелина Ван-Ганзен, с согласия мужа, посылала девочке «на уроки музыки и английского языка», заботясь об ее воспитании.

Нефтяные промыслы Дорской компании разрастались. Заработки бурильного мастера увеличивались, и его дети могли получить почти европейское образование.

Но Сизуэ в домашнем быту и привычках оставалась японкой; по-прежнему носила японскую одежду, стряпала национальные кушанья и, находясь без мужа с детьми, старалась говорить с ними на своем родном языке. Дети ей заменяли родину…

Весною тысяча девятьсот двадцать седьмого года Сизуэ неожиданно заболела тропической малярией и умерла.

Прошло еще несколько лет. Эрна уже окончила среднюю школу и поступила в институт иностранных языков, на русское отделение…

Наль был в последнем классе, когда зимою на нефтяную концессию обрушился ураган. Под порывами ветра гудели и вздрагивали трубы бензинного завода «Мадо-Дьепон». Вдруг одна из труб пошатнулась. Ураган разорвал стальные оттяжки. Железная махина накренилась над раскаленными печами, над нефтепроводом и цистернами, полными бензина. К месту аварии согнали рабочих. Быстро примчались пожарные, но все их усилия были тщетны: пожарная лестница не доставала до места крепления оттяжек. Тогда у подножия трубы соорудили из столбов мачту высотой в двадцать метров. К ней приделали блок и подвесили бадью. В этой бадье необходимо было подняться до верха мачты и прикрепить к трубе новые оттяжки. Управляющий вызвал желающего, но предприятие было слишком рискованное: шквалистый ветер все больше и больше кренил трубу, готовую обрушиться на цистерны. Люди боязливо переминались и молча оглядывались друг на друга.

Управляющий то угрожал, то обещал большую награду, но рисковать своей головой не хотел никто. В эту минуту к заводу подбежал Тан Сенузи, который только что возвратился из Тьепи. Не раздумывая ни минуты, бурильный мастер вскочил в бадью и деловито распорядился начать подъем. Заскрипел блок, натянулись канаты. Мачта стала раскачиваться из стороны в сторону. На огромной высоте бадью с силой ударило о трубу. Крутясь в воздухе, вниз полетел головной платок. Многие, следившие за бадьей, опустили глаза, чтобы не видеть, как в борьбе с ураганом гибнет смельчак. Но Тан Сенузи уже обрубал старые. оттяжки и крепил новые прочные тросы.

Около часа его душило ветром, швыряло и било о трубу… В самый последний момент, когда управляющий уже стал улыбаться, так как труба становилась на место, бурильного мастера швырнуло порывом ветра так сильно, что он ударился головой о железо и лишился сознания…

Рана оказалась тяжелой. Тан Сенузи с этого времени начал слепнуть. Скоро его уволили, назначив за подвиг небольшое единовременное пособие. Тогда, по совету брата, только что освобожденного из тюрьмы «Ноуса Кембанг», известной своими застенками и малярийными комарами, Тан Сенузи первый раз в жизни осмелился поднять голос против хозяев. Он подал на Дорскую компанию в суд, требуя компенсации за увечье.

Либеральный судья, бывший член Сарекат-Раята, присудил старику пожизненную пенсию за счет нефтяной концессии «Мадо-Дьепон». Бурильный мастер торжествовал, но радость была преждевременной. Дельцы из Дорской компании нашли размер пенсии слишком высоким и поручили своим юристам опротестовать постановление, представив все дело так, как будто увечье произошло по собственной неосторожности потерпевшего. Началась бесконечная судебная волокита, в результате которой дело назначили на Пересмотр в сурабайском суде.

Старый полуслепой Тан Сенузи за все это время не получил от компании ни одного талера, но продолжал упорно отстаивать свое право, надеясь на беспристрастие законов. Наль относился к исходу дела скептически, убеждая отца бросить напрасную трепку нервов и сил и не тратить последние гроши на судебную волокиту. Но старик твердо стоял на своем: законы не могут обманывать, справедливость восторжествует! В этой слепой детской вере бурильного мастера поддерживала его падчерица Эрна. Впрочем, старик никогда не считал ее падчерицей, любя как родную дочь.

Наль очень походил на сестру: почти тот же рост, та же крепкая грудь и неширокие плечи; тот же угловатый овал лица, решительный подбородок и маленький рот. Но если Эрна казалась почти вполне европейкой, то ее брат, несмотря на все сходство, был законченным представителем желтой расы. Длинный косой разрез его глаз, то оживленных, то очень задумчивых; широкий спокойный лоб и бугорки скул роднили его облик с наиболее удачными изображениями молодого Сидхархи Готамы, прозванного впоследствии Буддой. Во всяком случае, так показалось Ярцеву, любившему, делать экскурсы в далекое прошлое. Наль был бесспорно менее красив, чем сестра, но в его желто-смуглом лице и во взгляде было что-то свое, глубокое и устойчивое, делавшее его черты не менее значительными, чем подвижное и тонкое лицо Эрны…

Квартира старика Сенузи находилась в арабском квартале, в скромном одноэтажном доме, неподалеку от речки, делившей весь город на две равные части. Ярцев вначале жил в европейском квартале, снимая комнату у старой француженки, переселившейся на Яву из Кохинкины. Старушка ухаживала за ним как за сыном и очень обиделась и огорчилась, когда неблагодарный жилец неожиданно переселился в арабский квартал…

Ярцев стал в доме Сенузи своим человеком. Эрна и даже старик обращались теперь к нему за советами чаще, чем к Налю.

Разгромленное левое профдвижение к этому времени начало вновь оживать, руководимое индонезийской компартией, продолжавшей свою борьбу в условиях жесточайшего террора. Наль начал ходить на тайные собрания молодежи, в работу которых не посвящал ни сестру, ни русского друга.

Из института Эрне пришлось уйти раньше срока, так как плата за право учения была внезапно повышена почти вдвое, а злополучная тяжба отца с нефтяниками все еще продолжалась. На несчастного старика теперь нередко находили сомнения, и он начинал бояться, что пенсия может быть сведена до грошей. Но удар оказался еще тяжелее: решением сурабайского суда концессия «Мадо-Дьепон» освобождалась от всякой материальной ответственности. По показаниям управляющего, новые тросы в момент удара бадьи о трубу были бурильным мастером уже прикреплены, и он мог подать сигнал к спуску бадьи на землю, не дожидаясь, пока труба окончательно встанет на место. Говоря юридическим языком, Тан Сенузи пострадал не во время работы и не по вине нефтяной компании, а из-за собственной неосторожности.

Вернувшись после суда домой, мастер почувствовал себя плохо: дышать стало нечем, воздуха в груди не хватало. Он хотел лечь, покачнулся, приглушенно вскрикнул и упал без чувств на циновку, ударившись головой о ножку кровати. Эрна бросилась к отцу, но волнения старика уже кончились.

Часа через два вернулся с работы Наль. Оцепенело застыв, моргая влажными веками, он наклонился к трупу отца и долго смотрел в любимое сморщенное лицо, не говоря ни слова. Но к Эрне он повернулся внешне спокойным, и только бледные губы смятенно вздрагивали.

— Вот и умер отец, — сказал он тихо и грустно. — Не дождался хороших дней…

С этого времени Наль стал все чаще встречаться туземными рабочими Тандьонг-Перака, великолепного сурабайского порта, через который шла главная линия ввоза и вывоза всей Индонезии. Иногда к Налю ходил поздно вечером мадур Сутомо, игравший, по слухам, крупную роль в «Сарекат Каум Буру» — объединении независимых профсоюзов, перешедшем после разгрома этой организации правительством на нелегальную подпольную работу.

Наль продолжал упорно работать над самообразованием, не отставая от сестры даже в изучении иностранных языков. Японский, благодаря матери, оба они знали с детства и потом продолжали в нем совершенствоваться, считая наполовину родным. Увлечение революционными идеями побудило Наля еще до поступления сестры в институт заняться самостоятельным изучением русского языка, который сначала давался ему с огромным трудом. Русское отделение Эрна выбрала исключительно под влиянием брата. Прежде она собиралась специализироваться в английском языке, но Наль убедил ее поступить на русское отделение и занимался по тем же учебникам, что и она, пользуясь в трудных случаях ее помощью и советами.

После смерти Тана Сенузи, когда Ярцев переехал к ним на квартиру и стал ежедневно практиковаться с ними обоими на своем родном языке, читая им вслух советские газеты, беседуя о прочитанном и исправляя ошибки в произношении и в построении фраз, знания их настолько возросли, что Эрна, которая к этому времени уже бросила институт и поступила на службу, надеялась сдать за весь курс института экстерном и получить диплом переводчицы.

Ярцев сближался с ней день ото дня все больше и больше. Их объединяла любовь к искусству. Они могли часами беседовать о Мопассане и Льве Толстом, о Бетховене и Чайковском. Ярцев был знатоком и тонким ценителем литературы и музыки, хотя сам, по его заверениям, не обладал никакими талантами. Бывать в его обществе стало для Эрны потребностью и удовольствием. Несколько раз они предпринимали совместные праздничные прогулки на соседние острова, а как-то даже поехали вместе в Дьокию осматривать развалины храма Боро-Будура, знаменитого памятника буддийского искусства восьмого века…

О своей прошлой жизни Ярцев никогда не рассказывал, предпочитая другие темы. И только однажды, во время воскресной прогулки на остров Мадуру, правило это было отчасти нарушено.

Случилось так, что в Банганалане, куда пароход прибыл в полдень, обоим захотелось позавтракать. Они зашли в один из тех ночных ресторанов, которые безлюдны и скромны днем и угрожающе шумны после полуночи. Ни воды, ни шербета не оказалось. Ярцев предложил выпить некрепкого виноградного вина.

В ресторане было тихо и сумрачно, шторы на окнах висели плотно опущенными, но этот дымчатый полумрак и прохлада нравились Ярцеву больше, чем яркий свет улицы, напоминая далекие картинки из прошлого.

— В Турции я слышал хорошую пословицу, — сказал он, неторопливо набивая трубку. — «После дневных забот приятно помолчать с другом за чашкой кофе…» А вот у русских больше в обычае поговорить за бокалом вина.

Он достал из кармана блестящую миниатюрную зажигалку, выстрелил из нее искрой в табак и глубоко затянулся.

— Был у меня один друг в Америке, — продолжал он задумчиво. — Эх, Эрна, не встречались вы с ним. Этот человек стоил жизни: сильный, умный, свободный, он знал, как вертеть колесо судьбы своею рукой. Мы проводили замечательные ночи в одном кабаре всегда вдвоем. Немного вина, как сейчас, и — философия… До самого утра… На улицах пусто, дворники; метут пыль, нервы устали, а на душе музыка:

тихо, но с большим чувством пропел он одну строфу из романса Рахманинова и оборвал на полуслове.

— Какая прекрасная мелодия! — сказала Эрна, отпивая медленными глотками разбавленное водой вино и закусывая плодом мангустана, прохлаждающий кисловатый вкус которого утолял жажду не меньше шербета.

С улицы доносился грохот лебедок и грузовиков. Официант подошел к окну и поднял одну из штор; на золотистых обоях вспыхнул неровными пятнами полдень.

Из окна ресторана были видны сине-зеленые воды Яванского моря, уходившие к коралловым островам.

Оттого, что даль была живописна и ярко светило солнце; оттого, что в безлюдье широкого зала стояли прохлада и свежесть и вино слегка действовало на голову, вызывая благодушное настроение, Ярцев, отдаваясь воспоминаниям, заговорил о себе откровеннее, как будто намереваясь раскрыть себя перед девушкой до конца. Но вдруг он прервал рассказ, спрятал в карман потухшую трубку и с иронией пробормотал:

— Хватит перебирать старую рухлядь. Поговорим лучше о вас.

— Вам больно вспоминать прошлое? — спросила Эрна, облокотясь на стол.

Она смотрела на Ярцева, как и прежде, серьезным внимательным взглядом, освещенным изнутри теплым блеском доверия, но теперь к этому чувству примешивалось еще острое любопытство.

— Почему вы уехали из России? — добавила она с живостью. — И как странно, что вы не вернулись туда даже после великой революции. Что вас здесь держит?

Ярцев ответил не сразу. Минуты две или три оба сидели в задумчивости.

— Сказать по совести, — произнес он со вздохом, — самому надоело шататься по свету. Везде люди одни и те же и везде живут одинаково. Вся разница в том, что в одном месте водку делают из пшеницы, в другом — из риса, в третьем — из тутовых ягод… Разве вот только Россия… Да и та из яйца вылупляется… Но Россию люблю, и жить без нее мне трудно!

В голосе его прозвучала глубокая тоска. Эрна почувствовала, как теплая волна сострадания подошла к ее сердцу.

— Для меня вы загадка, Костя. В вас столько противоречивых мыслей и чувств, ваши поступки так неожиданны, что я невольно теряюсь. Может быть, это все оттого, что я с совершенно иной психологией…

На мгновение девушке показалось, что Ярцев хочет ей что-то открыть — серьезное и таинственное, но он опустил глаза вниз, лязгнул ножом по пустому краю тарелки мимо куска ветчины и, усмехнувшись своей рассеянности, раздельно ответил:

— Я не загадочный, а больной человек! Трудно сказать вам все, да и к чему?… Все равно не поможете… Не принимайте только меня за болящего духом белогвардейца, паршивого эмигранта от революции. Я никогда не боролся против трудящихся!.. Запомните это, Эрна.

Она наклонилась к стакану, разбавляя вино водой, Потревоженная неясными для нее самой разнородными ощущениями. Румянец с ее смуглых щек вдруг исчез, как после сильного утомления.

— У каждого есть свое больное, — произнесла она тихо.

В словах ее, в тоне, в движениях было что-то от взрослой девушки и подростка, и потому казалась она то одной, то другой.

— Буддизм говорит: «Искорени жажду жизни и уважай жизнь, как те, кто жаждет ее», — сказал задумчиво Ярцев. — Что ж, это не плохо, а для нашего брата бродяги и совсем поучительно:

Он выпустил густой дым и нараспев повторил:

— «В нем струны тихой музыкой дрожат…» И красиво, и хорошо, и верно!..

Он посмотрел через окно на море и перевел взор на девушку, взглянув ей прямо в глаза. Ее поразило, что в этом глубоком, обычно слегка насмешливом или бесстрастном взгляде теперь мерцала тоска, неизъяснимая и тревожная. И опять, как уже много раз прежде, она вдруг с болью подумала, что этот замкнутый, странный, но, несомненно, по-своему искренний человек упрямо показывает себя миру не тем, какой он в действительности. Она опустила ресницы, рассеянно посмотрев на его остроносый американский башмак с замшевым верхом.

— Радостность миновала… а сами не перестаете скитаться, — пожала она плечом, продолжая смотреть ему на ноги.

— Судьба, — ответил он с грустной усмешкой, но; видя, что странная его философия действует на девушку неприятно, круто переменил разговор и стал рассказывать юмористический эпизод из своих путешествий по Африке.

Когда они вышли из ресторана, Эрна снова была беспечной и шаловливой, как утром на пароходе, какой он привык ее видеть во время совместных поездок на острова.

Они ушли далеко по берегу моря и начали состязаться в бросании в воду камней, забавляясь, как дети. Ярцев следил за лицом и движениями девушки прищуренным зорким взглядом, внутренне удивляясь, что не замечал ее своеобразной красоты прежде. При первом знакомстве она показалась даже не миловидной. Особенно не понравились ему уши, мясистые и крупные, и легкая выпуклость глаз, напомнившая ему Марокко и африканских женщин. Но сегодня она выглядела настоящей красавицей. Непринужденность ее движений и поз здесь только ярче подчеркивали гибкость и легкость ее молодого тела.

Она стояла, расставив широко ноги, как матрос в качку на палубе, и, наклоняясь, бросала в море камень за камнем. При каждом удачном броске она заразительно хохотала. Масса черных волос, закрученных в косы, лежала на голове ее пышным двойным венком, выгодно оттеняя озорные — глаза с песочными ободками вокруг широких зрачков…

С этого дня Ярцев стал видеть в ней женщину… Чувство его нарастало как-то болезненно, волнообразно, с колебаниями и насмешками над собой, переживавшим, как он зло говорил себе, «бальзаковский возраст». Так в твердых горных породах ищут путь к морю подземные реки, то устремляясь сквозь все препятствия вперед, то отступая и делая петли и повороты, в усилии найти мягкий грунт.

А между тем назревали события, которые резко изменили жизнь всех троих. Ост-Индию охватил экономический кризис. Табак, кофе, чай, каучук и другие товарные культуры продавались теперь за бесценок. Под видом рационализации производства голландские заводчики и плантаторы снижали зарплату вдвое и втрое, вынуждали рабочих под страхом голодной смерти соглашаться на удлинение рабочего дня.

Народ дошел до отчаяния. Крестьяне Внешних Владений и центральных резиденств Явы снова повели партизанскую борьбу против правительства, требуя аграрных реформ. Вооруженные столкновения между сельскохозяйственными кули и администрацией плантаций сделались повседневным явлением.

В двух «независимых княжествах», где голландские власти намеренно сохранили раджей, превратив их в своих верных слуг, были обнаружены тайные склады винтовок и бомб. На заборах и стенах домов Батавии, Сурабайи и Семаранга появились революционные воззвания к населению. Брожение среди железнодорожных рабочих и металлистов, которое активно поддерживали рабочие сахарного и резинового производств, заметно усилилось. Оправившись от разгрома двадцать шестого года, батавский пролетариат вышел на улицы с красными флагами, приветствуя новую годовщину Великой Октябрьской революции.

Среди профсоюзных работников, подозреваемых в сношениях с Тихоокеанским секретариатом, начались многочисленные аресты. Некоторым иностранным подданным было предложено немедленно выехать за пределы Ост-Индии.

Около Ярцева, обратившего на себя внимание полиции, атмосфера сгустилась настолько, что американский консул, весьма либеральный и обходительный человек, посоветовал выехать из Индонезии, не дожидаясь неизбежного ареста.

Случайно этот совет совпал с моментом, когда Ярцев решил, что любовь его к Эрне бессмысленна и бесплодна и что надо как можно скорее расстаться, с девушкой.

Не сказав о своем чувстве ни слова, Ярцев пожал ей руку, расцеловался с Налем и уехал на Филиппинские острова, в Манилу, откуда послал Эрне большое письмо с грустной припиской в виде двустишья, которое он вычитал из «Баллады Редингской тюрьмы»:

Эрна ответила на письмо не сразу, так как вскоре произошел ряд событий, захвативших ее целиком.

Недовольство правительством росло с каждым днем. Настроение в армии и флоте стало настолько угрожающим, что у командования даже возник вопрос — целесообразно ли содержать военные отряды, состоящие исключительно из «туземцев», вооруженных по последнему слову техники.

Неуверенность в благонадежности флота заставляла морское командование все сильнее упирать на дисциплину. Тупые и заносчивые офицеры, состоявшие исключительно из голландцев, смотрели на индонезийцев, как на низшие существа, мало интересуясь их настроениями и применяя телесные наказания за каждую ничтожную провинность. Брань и битье по лицу стали во флоте обычным явлением, но это только воспитывало ненависть к военной службе и офицерству даже у самых запуганных и покорных.

Казалось, что вся страна желает и ждет государственного переворота, готовясь поддержать первую же серьезную попытку вооруженной борьбы с голландцами, но когда этот момент, наконец, наступил, революционное руководство оказалось неподготовленным…

Наль в эти дни работал помощником мастера в слесарно-сборочной мастерской военного порта. Успехи Советского Союза, сведения о котором проникали в рабочие массы Ост-Индии, вопреки всем запретам цензуры, вселили в юноше уверенность в силы пролетариата. Он горел мыслью о захвате рабочими власти. Но шпионы полиции были повсюду, подготовку к вооруженной борьбе приходилось вести очень сдержанно и умело. Опытных подпольщиков было мало, революционная агитация в войсках и во флоте велась от случая, к случаю. Листовки и газеты печатались скупо.

На морской базе революционной работой руководил уроженец западной Явы индус Савар, старый член партии, высококвалифицированный мастер по ремонту орудий и минных аппаратов.

События подошли, как всегда, неожиданно. Однажды с крейсера «Ява» сообщили, чтобы им прислали срочно двух мастеров для исправления воздушных насосов. Их судовой механик лежал больной малярией, помощник его был занят другими не менее срочными работами. С базы послали Савара и Наля. Оба они знали прекрасно, что на военные суда, находящиеся в ремонте и на достройке, начальство предпочитало не назначать передовых рабочих, боясь их революционного воздействия на моряков, но наиболее развитые иа металлистов, были и наиболее знающими, а потому при каждом серьезном, спешном ремонте приходилось работать именно им.

На крейсере во время починки оба они оживленно разговаривали с моряками, расспрашивая их об условиях флотской жизни, ловко вставляя свои замечания по поводу гнета судовой дисциплины и скудности матросского жалования, недостаточного для содержания даже бездетной семьи. Моряки жаловались на плохое питание, грубое обращение начальства, несправедливые наказания и осторожно выспрашивали о политических слухах и новостях: выходит ли теперь «Няла» и что и в ней пишут о новой войне? Внесен ли в Народный совет законопроект об аграрной реформе? Будет ли населению легче жить и есть ли надежда на отделение Ост-Индии от Нидерландского королевства?..

Разговор этот сблизил рабочих и моряков настолько, что один из смазчиков, менангкабауэр Па-Искак, свободолюбивый уроженец Суматры, бывший рабочий нефтяных промыслов, осмелился даже спросить. исподтишка у Савара насчет доставки на крейсер подпольных газет и листовок, обещая распространить их среди кочегаров и угольщиков, особенно сильно ненавидевших офицерство.

Ремонт воздушных насосов и минного аппарата еще не был закончен, когда Па-Искак взволнованно сообщил своим новым друзьям, что судовые инженеры и офицеры чрезвычайно встревожены только что полученной телеграммой о мятеже во флоте.

— Ты что-нибудь слышал или болтаешь зря, с ветра? — серьезно спросил индус Па-Искака.

Смазчик поклялся, что говорит одну правду.

— Второй инженер меня не видал: я был за башней. Они говорили вполголоса с доктором Сагутом, но ветер был в мою сторону, и я смог подслушать их хорошо.

— О чем же они говорили?

Сухая, но мускулистая рука Па-Искака сжалась в кулак. На желто-смуглом лице мол очно блеснули зубы. Он торжествующе рассмеялся.

— Доктор сказал, что радист получил депешу с броненосца «Де Цевен Провинсиен». Матросы и кочегары арестовали там своих офицеров и подняли красный флаг. Просят другие военные суда присоединиться к их требованиям и поддержать их.

— На броненосце подняли красный флаг?…

У Наля задрожал в руке рашпиль. Он пожалел, что воздушные насосы сломались не там, — тогда и он и Савар были бы уже вместе с восставшими. Он ни минуты не сомневался, что восстание закончится полной победой народа, — ведь и флот, и солдаты морской пехоты, да и вся армия Индонезии, за исключением крохотной кучки офицеров, были тем же самым народом, который в течение веков стремился к свободе.

Па-Искак, как будто отвечая на его мысли, продолжал возбужденным тоном:

— Наш крейсер поддержит их. Я уже толковал кое с кем из ребят, — настроение у всех одно.

— А если вам всем прикажут стрелять в броненосец? — спокойно спросил Савар.

Смазчик снова сжал кулаки — высокий и крепкий, как и все жители плоскогорий Суматры.

— Выбросим офицеров за борт! — сказал он запальчиво. — И наведем орудия на город! Крепостные артиллеристы не будут стрелять в нас. Они пойдут с флотом.

Па-Искак был полон революционной решимости. Савар и Наль пообещали ему, что будут поддерживать с крейсером связь через надежных ребят из морской базы.

— В нужный момент рабочие выступят тоже. Самое главное теперь держаться всем вместе и переходить в наступление, — сказал в раздумье индус, но он был совсем не так радостен, как его молодые товарищи. Савар поднимал, что восстание вспыхнуло преждевременно, без подготовки и твердого руководства, а это грозило опасными разногласиями между самими повстанцами в случае решительного и быстрого нажима со стороны военного командования. Но отступать было поздно. Надо было поднять настроение моряков и рабочих, внушить веру в успех и, пользуясь замешательством офицерства, перейти в наступление по всей. стране.

Медлить было опасно. Необходимо было сейчас же сообщить о восстании на броненосце партийному комитету. Не закончив ремонта минного аппарата, Савар сослался на необходимость поделки в мастерских базы каких-то недостающих пружин и болтов и вместе с Налем вернулся на берег.

В тот же вечер состоялось подпольное собрание у Сутомо. Здесь Наль узнал, что восстание во флоте вспыхнуло неожиданно даже для комитета. Мятеж начался стихийно из-за гнилой рыбы и затхлого риса, которые повар и офицеры считали вполне подходящей пищей для «темнокожей команды». Индонезийские моряки побросали весь обед за борт, требуя лучшей пищи. Их поддержала часть голландских матросов, озлобленных на начальство на уменьшение жалованья. Офицеры схватились за оружие, грозя зачинщикам бунта каторгой и расстрелами, но кочегары, и матросы разоружили их и заперли в трюм. На мачте взвился красный флаг. Броненосец пошел к Суматре.

На следующий день в сингапурской китайской газете «Джит По» уже появилось сообщение, что положение в Голландской Индии расценивается как исключительно серьезное… «Восставший броненосец «Дё Цевен Провинсиен» находится близ западного побережья Суматры. Правительством сформирована целая флотилия, в составе крейсера Ява, двух истребителей, двух подводных лодок, одного миноносца и эскадрильи самолетов для захвата восставшего броненосца»…

Еще через день голландская газета «Маасбодэ» сообщила, что «на крейсере Ява, который возглавляет флотилию, направленную против мятежного броненосца, тоже вспыхнули серьезные волнения».

По заданию комитета рабочие морской базы должны были прежде всего задержать отправку военных самолетов в составе флотилии, так как воздушные силы являлись главной опорой колониального правительства. Эту работу возглавили Наль и Савар…

В день, назначенный адмиралом для выступления флотилии, все гидропланы базы оказались неисправными.

Полиция и военные власти произвели массовые аресты, требуя выдачи главных виновников порчи самолетов. Однако общее сочувствие восставшему броненосцу во флоте и среди рабочих заставило морское командование пойти на уступки. Адмирал вступил в переговоры по радио, обещая бунтовщикам амнистию и полное удовлетворение их требований, в случае если они немедленно сложат оружие и выдадут зачинщиков мятежа. Требование это было отклонено. Тогда карательная флотилия, в указанном адмиралом составе, выступила в погоню за броненосцем и через несколько дней заставила его сдаться безоговорочно…

Несколько десятков рабочих морской сурабайской базы были брошены в тюрьмы и преданы полевому суду: Наль и Савар успели бежать в Семаранг, откуда через несколько месяцев перебрались в Батавию. Там их схватили шпики.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда Эрна, с подстриженными коротко волосами, в широкой рабочей. блузе и кепке, вышла из-за ширмы, Ярцев критически осмотрел ее и сказал:

— Знаете, можно вполне без перекиси. Костюм и стрижка настолько вас изменили, что даже я узнаю вас с трудом. Особенно если с надвинутым козырьком.

— Одобряете? — засмеялась девушка. — Но, может быть, все-таки лучше покрасить?

— Ни к чему. У вас слишком смуглая кожа. Как бы не получилось искусственно: блондины с такой окраской лица встречаются редко. Легко испортить всю музыку,

Он осмотрел ее еще раз со всех сторон, ища, к чему бы можно придраться, но, не найдя ничего сомнительного, достал свою пеньковую трубку и с удовлетворением закурил.

— Постараемся теперь раздобыть корабельную карточку. С этой минуты Эрны Сенузи не существует и поэтому на грубость не обижайтесь: моряк должен быть моряком! Для вас, дорогая, это игра тяжелая, требует вдохновения и таланта.

Он положил на ее плечо руку и, переходя сразу на ты, развязно добавил:

— Не подкачай, смотри, Тедди! А самое главное, трезвой и пьяной помни одно, что ты теперь угольщик Теодор Бридж, моряк, потерявший свои бумаги… Ну-с, пошли к крокодилу в пасть. Беру тебя на буксир, мальчуган…

В кабинет инспектора иммиграции пустили не сразу. Когда, наконец, вошли, Ярцев почтительно, но с достоинством попросил господина начальника помочь его молодому другу, у которого в трамвае выкрали документы.

— Он вроде как мой земляк, сэр. Не хочется нам терять дружбу. Я вот теперь работаю кочегаром, а его без бумаг не берут. Сделайте доброе дело, выдайте мальцу корабельную карточку. Немножечко простоват парень, но работящий, смирный.

Инспектор, пышноусый голландец с подкрашенными лаком ногтями, высокий и толстый, лениво жевал пирожное и запивал его ароматным какао.

— Когда малец приехал сюда? — спросил он отрывисто.

— В июле, сэр.

— На каком корабле?

— На транспорте «Айсберг».

Инспектор нажал кнопку звонка. В дверь неслышно и быстро вполз длинный широколицый чиновник с вытаращенными, как у краба, глазами.

— Свэн, посмотрите по судоходным журналам, — приказал инспектор, — где находился корабль «Айсберг» в июле месяце?

Краб уполз, но минут через пять просунул в дверь рачью морду и звонко сообщил, что транспортное судно «Айсберг» в начале июля прошлого года находилось у Мыса Доброй Надежды, седьмого вышло оттуда в Австралию, но вследствие аварии задержалось до августа в порту Таматаве на острове Мадагаскар.

От Явы это было действительно несколько в сторону. Инспектор взглянул на Ярцева с ехидной усмешкой. Моряк невозмутимо пробормотал:

— Я же сказал вам, сэр, простоват паренек. Сами теперь убедились. Названия корабля не может запомнить.

Инспектор, сердито вспыхнув, стукнул по краю стола двумя пальцами так, что едва не пролил остатки какао.

— Врете вы все, — сказал он брезгливо. — Этот человек бродяга, бордджумпер… В угольной ямё, наверно, сюда приехал. Думал в Ост-Индии гульдены на дорогах валяются… Не дам я ему морской карточки, скорее — посажу в тюрьму.

Эрна испуганно опустила глаза. Краб сухо и вежливо подхихикнул. Ярцев совершенно спокойно ответил:

— А какой смысл обременять государство, сэр? После тюрьмы вы же все равно его вышлете на родину. Он не голландский подданный. Корабельная карточка стоит дешевле, по совести говорю, сэр.

Палец с розовым ноготком царапнул по мрамору пресс-папье. Инспектор задумчиво допил прохладное какао, съел второе пирожное и вытер усы и губы душистым платком. Взгляд его с добродушной пытливостью скользнул по лицу и фигуре молодого парня. Эрна, оправившись от смущения, стояла в независимой позе, держа руки в карманах и наблюдая за инспектором. Маленький рот ее был плотно сжат, брови нахмурены, глаза из-под надвинутой кепки блестели взволнованно и враждебно.

— В ваших словах есть логика, — повернулся инспектор к Ярцеву. — Такой человек будет есть в тюрьме за двоих и прекрасно бездельничать…

Он на минуту задумался и потом процедил сквозь зубы.

— Черт с ним, я дам ему карточку, если он обнаружит качества, необходимые моряку… Но пусть вторично сюда на показывается… Сошлем на Новую Гвинею, честное мое слово!

Инспектор внушительно поднял линейку.

— Свэн, проверьте мальца.

Краб вывернул приглашающим жестом клешню и полез на второй этаж. За ним пошли моряки.

Комната, куда краб привел их, была завалена всевозможными предметами: на столах и шкафах лежали мотки цветной пряжи, морские флажки, компасы, модели судов, библии на разных языках, коран, обрывки веревок и масса других полезных и бесполезных вещей.

Краб вынул из шкафа два толстых альбома с портретами, молча их перелистал, поглядывая то на Ярцева, то на Эрну, и так же молча захлопнул.

— Какой цвет? — кивнул он на красную пряжу, пытаясь узнать, нет ли у моряка дальтонизма.

— Красный, — ответила Эрна, недоумевая, зачем чиновник задал ей такой детский вопрос.

— А это?

— Зеленый.

Краб показал на компас.

— Где северо-запад?

Эрна прочертила рукой линию.

— Умеешь вязать морские узлы?

— А ему ни к чему, сэр, — вступился за друга Ярцев. — Он же будет работать в чумазой команде: угольщиком, а не матросом.

— Должен уметь, где бы он ни работал, — свирепо согнул краб клешни, завязывая на концах веревки два крепких морских узла.

— А ну, развяжи.

Эрна попыталась развязать, но уже по началу Ярцев увидел, что девушке с этой задачей не справиться. Незаметно для чиновника моряк показал быстрым жестом, как ослабить узлы. Эрна, не торопясь, развязала.

Краб сел за стол, задал еще несколько пустячных вопросов о морских терминах, знакомых девушке с детства, достал из ящика, пустую корабельную карточку, заполнил графы об особых приметах, месте рождения и возрасте и, подозвав Эрну к столу, густо смочил большой палец левой ее руки тушью.

— Прижимай здесь.

Эрна с недоумением мазнула кончиком пальца в указанном месте.

— Плотнее… чтоб вышли все линии.

Чиновник нетерпеливо схватил ее руку и тиснул запачканным в туши пальцем, точно печатью, на карточке рядом с пустым квадратом, оставленным для фотографии.

После этого все сошли вниз, и здесь инспектор скрепил документ размашистой подписью…

На корабле при содействии механика Торгута, голубоглазого веселого калифорнийца, контракт с новым угольщиком был подписан без всяких задержек. Ему предложили сходить за пожитками и к вечеру же встать на вахту. Но Эрна попросила Ярцева свести ее прежде вниз, в кочегарку и угольный трюм, чтобы заранее ознакомиться с условиями и местом работы.

В котельной дежурили Ким и Бертье, лениво присматривая за остывшими котлами. Обоих Ярцев знал хорошо и даже дружил с ними. Парни были серьезные, честные, никак не способные на предательство. Ярцев коротко объяснил Эрне ее основные обязанности, показал, как выгребать из поддувала золу и гасить шлаки, и, подойдя к товарищам, сказал им:

— Неопытный паренек в нашем деле, зато понимает толк в более важном. Хочет помочь двум стоящим людям — рабочим-революционерам, а то их собираются заживо хоронить.

— Хочет провести в темную? — деловито спросил Бертье, садясь на край вагонетки и рассматривая с любопытством нового угольщика.

— Да, вроде того, только, пожалуй, чуть потруднее: придется не только везти, но и помочь дрейфовать на судно.

— А ты хорошо его знаешь? Не провокатор? — подозрительно осведомился кореец, провожая насупленным взором Эрну, которая уже поднималась по лестнице обратно в кубрик.

— Парень надежный. Ручаюсь как за себя, — усмехнулся весело Ярцев.

Проводив Эрну, он возвратился снова в котельную и посвятил обоих товарищей во все подробности предстоящего дела, скрыв, однако, от них, что паренек Тедди Бридж был в действительности переодетой девушкой.

На следующий день Ким и Бертье приступили к работе по плану, намеченному для них Ярцевым.

Задача, которую он им задал, была не из легких. Около складов, на набережной, неподалеку от американского корабля «Карфаген» и полувоенного транспорта «Сумба», лежали бочки с вином, оставленные бастующими грузчиками. Бочки лежали в беспорядке на солнцепеке и рассохлись. С помощью двух кочегаров, решивших немного ускорить работу солнца, случилось так, что в тот самый вечер, когда на пароход пригнали последнюю партию ссыльных, из бочек на асфальт набережной забили фонтаны ароматного крепкого вина…

Около бочек сразу образовалась толпа моряков с кружками, бутылками и даже ведрами. Неудачники, не успевшие запастись подходящей посудой, подставляли свои бескозырки, фуражки и кепки и пили из них. Наиболее жадные до вина ползали около бочек на четвереньках и, как животные, лакали вино прямо с набережной, в асфальтовых углублениях которой образовались багровые лужи. Но и это удовлетворило их ненадолго. Они разыскали в доках громадный котел, вместимостью в полтораста ведер, наполнили его до краев вином и с помощью подъемного крана перетащили прямо на корму судна…

Малайская конвойная команда, наблюдавшая всю эту оргию с навесной палубы «Сумбы», решила тоже попользоваться даровым угощением и высыпала на берег.

Несмотря на угрозы и брань капитана и офицеров, обе команды перелились до бесчувствия. Между матросами и конвоирами завязалась драка, грозившая перейти в настоящую битву, но в этот момент подоспела портовая полиция. Порядок на обоих судах хотя и с трудом, но все-таки навели. Матросы немного угомонились. Котел с остатками вина подхватили на тросах лебедкой и сняли на набережную, под охрану шести вооруженных даяков.

Поздно вечером, когда Эрна и Ярцев вернулись из города, куда они ездили на свидание с Сутомо, корабль казался пустыней. Офицеры уехали на ночь в публичные дома, матросы и кочегары, за исключением нескольких человек, лежали после бесплатной попойки, как трупы.

— Если и на соседней калоше так, бояться нам нечего, — сказал Бертье, с усмешкой поглядывая в сторону транспорта «Сумба».

В полночь все четверо, вместе с Эрной, встали в условленном месте, перекинув через борт корабля две веревки с узлами, чтобы легче было тянуть и меньше скользили руки. Ночь, к несчастью, выдалась светлая. Над морем и островом повисла широкая блестящая луна, обведенная зеленовато-желтыми кругами.

Редкие облака бежали под ней, растягиваясь и разрываясь, как перепрелая кисея. Круги менялись в цвете и форме: то вдруг бледнели и гасли, то загорались тончайшими оттенками желтых, зеленых И фиолетовых красок, мерцая и ширясь. Казалось, в небо упала с земли глыба льда и от нее пошли круги.

— Заметят, дьяволы!.. Уж больно светло, — прошептал Ким, напряженно смотря на воду.

Невдалеке пронзительно загудела сирена. Эрна вздрогнула. Ей показалось, что «Сумба» готова отойти раньше срока. Все тело девушки похолодело от ужаса при мысли, что побег не удастся. Но «Сумба» стояла неподвижная и тихая, и только густой черный дым, картинно пронизанный лунным сиянием, показывал, что котлы готовы к отплытию.

К соседнему молу подошел пароход. Матросы засуетились у якоря и лебедок. Ночная гулкая пустота заполнилась шумной руганью, режущим скрипом тросов и грохотом якорных лап о стенки борта…

— Никого!.. Сорвалось, видно, — произнес Ярцев с горькой досадой, не отрывая взгляда от гладкой водной поверхности. Но почти в ту же минуту веревка в руках Бертье резко дрогнула. Ярцев, тоже державшийся за конец, почувствовал тяжесть.

— Ап!.. Вира! — скомандовал он, перехватывая быстро узлы. Эрна и Ким бросились к ним на помощь. Снизу донесся легчайший всплеск. Моряки заработали энергичнее, и через несколько напряженных секунд на палубу перекинулась через борт бородатая мужская фигура. в прилипшей к телу одежде.

— Савар! — кинулась к старику Эрна и торопливо заговорила с ним по-явански, на том береговом малайском наречии, каким говорят в Индонезии люди различных национальностей.

— Все ли удачно? Удалось ли бежать Налю?… Где он сейчас? — спрашивала она, с тревогой заглядывая индусу в глаза и торопясь получить ответ.

Старик прижал к сердцу обе руки и, шатаясь от усталости, кивнул головой на мутную поверхность воды.

— Не бойся, хорошо все. Он внизу; Мы плыли вместе. Скорее спускайте опять канат.

Бертье торопливо схватил его под руку и потащил за собой через узкую дверку машинного отделения.

— Веревку скорее, — повторил Савар, останавливаясь на секунду у двери, видя, что моряки медлят.

— Иди, отец!.. Без тебя сделают хорошо, — легонько подтолкнул его Ким.

Веревка висела опущенной, но Ярцев не вытаскивал ее нарочно, боясь быть замеченным с берега, где как раз в это время проходил полицейский патруль, скандаля с пьяными матросами. Эрна нагнулась за борт и чуть слышно свистнула. В детстве и брат и она любили подражать голосам разных птиц и часто так забавлялись, соревнуясь друг с другом в этом веселом, но трудном искусстве. Снизу ответили таким же придушенным свистом, похожим на крик морской чайки. Когда голоса полицейских и моряков стали глуше, веревку опять потянули наверх, перебирая узлы как можно скорее. Наль, мокрый и полуголый, в одних трусах, схватился за край борта и через мгновение уже обнимал сестру и Ярцева. Но оставаться на деке было опасно. Ярцев, не говоря ни слова, быстро повел его за собой по узенькой лестнице в угольный трюм. Там еще накануне было припрятано чистое белье, башмаки и верхнее-рабочее платье. Эрна протянула беглецам полотенце.

Савар, одевшись в сухое белье и синюю робу, устало присел на кучу угля.

Это был бронзовый черноглазый старик с седеющей бородой, туго закатанной снизу на палочку. При электрическом свете лицо и руки его казались совсем истощенными, виски впали, смуглые костлявые пальцы дрожали, как от озноба. Движения его были вялы и медленны. Он, как и Наль, долго сидел в сырой камере, страдая от малярии и комаров, ночуя на голой земле, подвергаясь побоям и пыткам.

Не имея прямых доказательств его участия в повреждении самолетов, сыскная полиция обвиняла его

по очереди то в подготовке вооруженного восстания на морской базе, то в порче военных гидропланов, то в шпионаже.

Выглядел он болезненно бледным, а от смуглости даже слегка зеленоватым. С жадностью закурил, но сейчас же закашлялся и передал трубку обратно Киму, закрыв устало глаза и сдерживая новые приступы кашля. На щеках его сквозь зеленоватую бледность медленно проступили горячие темные пятна. Разговор его утомлял.

После того как Эрна дала обоим немного еды, он встал, прошел в котельную до бачка, с жадностью попил пресной воды и сейчас же сел снова. Казалось невероятным, чтобы этот больной истощенный старик, неловко ступавший теперь шаткими ногами по скользкой настилке, сам спустился по тросу и проплыл несколько сотен ярдов от «Сумбы» до «Карфагена».

Эрна сидела на опрокинутой вагонетке около Наля и быстро о чем-то с ним говорила. Глубокая нежность к брату сквозила во всех ее движениях и взоре, совершенно стирая с лица привычную строгую сдержанность последнего времени. Наль показался Ярцеву почти таким же, как полтора года назад, — только более возмужалым и похудевшим. В продолговатых глазах его по-прежнему горел упрямый огонь, но на широком, когда-то спокойном и чистом лбу жизнь уже провела свои глубокие борозды скорби. Держался он просто и жизнерадостно, но это происходило скорее от минутного возбуждения и приподнятых чувств, чем от действительной бодрости. Было заметно, что силы его ослаблены чрезвычайно и только большой запас молодого здоровья помог ему перенести все ужасы пыток и заключения.

— Не плохо бы скорее спрятать нас, — сказал он, оглядывая, трюм. — Если будет ночная поверка, побег обнаружится сразу, и тогда пойдут шарить по всем кораблям. Для здешней полиции международные законы не писаны.

— Местечко есть… Чуть тесноватое, зато до отхода ни один дьявол не сыщет. Обмозговали мы, — ответил поспешно Ким.

Кореец провел беглецов через котельную в лабиринт трюмов и труб. Сзади, намеренно отставая для наблюдения за тылом, шли Ярцев и Эрна.

К концу пути пришлось продвигаться ползком, при свете карманного фонаря, в возрастающей духоте и рыли. Наль полз уверенно и быстро, не отставая от корейца. Савар задыхался, несколько раз хватался за сердце, но продолжал молча ползти, пока не достиг удобного, защищенного от любопытных глаз закоулка, где уже были припасены волосяные подстилки, банки с консервами и целое ведро воды.

В эту ночь не спали все шестеро. Но опасения оказались напрасными: на рассвете «Сумба» задымила еще гуще, проревела отходным гудком и отняла от набережной швартовы.

На час позднее пошел в противоположном направлений «Карфаген».

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В Сингапуре, густо обросшем железобетонными фортами, жерлами мощных пушек и вышками прожекторов, «Карфаген», по телеграмме компании, принял на борт около сотни палубных пассажиров. Это были китайские и кохинкинские кули, завербованные когда-то для военных работ в болотах и джунглях Малаккского полуострова. Тысячи сильных здоровых людей были завезены сюда с материка вербовщиками английских подрядчиков, но отсюда возвращались на родину лишь жалкие кучки полукалек. Гнилая вода окрестностей Сингапура с тучами малярийных комаров и эпидемии смертельных болезней превратили военные работы в массовое истребление кули.

Пестрые группы китайцев и аннамитов беспорядочно разместились под пологом, перекликаясь на гортанных наречиях, готовя еду, куря опиум, играя с азартом в кости или лениво жуя завернутые в листки бетеля арековые орехи и сплевывая за борт обильной, окрашенной в розовый цвет слюной.

Благодаря общей сутолоке при посадке Ярцеву удалось перевести старика Савара из трюма на палубу, смешав с толпой цветных пассажиров. Наль от этого перемещения отказался, решив остаться в угольном трюме вместе с сестрой.

Соблазны громадного беспошлинного порта, где все было дешево и доступно, заставили нескольких моряков из нижней команды переменить свое каторжное житье на веселье туземных притонов, пока в карманах еще звенели американские доллары. Этим воспользовался Ярцев и с помощью третьего механика устроил Наля запасным угольщиком в свою вахту.

Корабль пошел на Гонконг. Накануне отхода Савар попросил известить телеграммой гонконгских друзей, чтобы они приготовили для него комнату. Старик твердо решил остаться в колониях. На свежем воздухе палубы, среди оживленной восточной толпы, он скоро окреп и повеселел. Он целыми днями разговаривал с кули по-китайски и по-малайски.

Однажды, проходя мимо, Ярцев услышал, как Савар с жаром говорил о неизбежности пролетарской революции на Востоке, которая уравняет богатых и бедняков.

— Ой, тюан, скоро ли будет эта большая воина за свободу? — спросил один из малайских плотников, сжимая в руке топор.

— Скоро, — сказал старик убежденно. — Если годы считать за дни, не позднее недели.

На море лежал густой туман. Боясь столкновений со встречными кораблями, один из которых — четырехтрубный экспресс — внезапно прорезал влажное марево в нескольких метрах от борта и сразу точно растаял, «Карфаген» шел замедленным ходом, тревожно и часто гудя сиреной.

Ярцев достал из кисета щепотку душистого табаку, набил молча трубку и с интересом прислушался к разговору.

Туман постепенно таял. С левого борта, взорвав хрустальными брызгами воду, вспорхнула стая летучих рыб ярчайшей расцветки и полетела впереди корабля. Старик поднял голову, проследил их полет внимательным, ласковым взглядом и с глубоким убеждением произнес:

— Конечно, сытый волк сильнее крестьянского буйвола, истощенного голодом и работой. Но стадо буйволов справится даже с тигром…

Пробили склянки. Ярцев сошел в кочегарку. Пренебрегать работой было нельзя. Кочегаров, на корабле не хватало. Компания экономила на зарплате. Малейший прогул ложился тяжелым грузом на остальных моряков, обремененных и без того свыше сил.

Эрна и Наль работали вместе с Шорти, который ворочал лопатами с углем и железными пудовыми ломами, как легким бамбуком. С непривычки к тяжелым условиям труда в кочегарке, а больше еще оттого, что морская болезнь вызывала слабость, и горькую тошноту, каждая новая вахта была для них пыткой. То, что Шорти делал один, оба они едва успевали при напряжении всех сил. Каждую вахту в котельной заготовлялось до трех тысяч лопат блестящего черного угля, пожираемого без остатка топками. Каждую вахту из двенадцати поддувал выгребалась зола, гасились чадные шлаки; дробились лопатами и ломами большие комки и сбрасывались через инжекторы в море. Нередко инжекторы засорялись, и тогда раскаленные угли и золу, наскоро притушив их водой, тянули лебедкой наверх и носили через палубу к штагу…

В котельной и угольном трюме работало более сорока человек. Наль вошел в это сборище разноплеменных людей, как в свою семью. В его отношении к трюмным рабочим не было ни заискивания «цветного человека», ни того снисходительного, высокомерного отношения, с каким интеллигенты нередко подходят к людям, стоящим ниже их по развитию. Наль не чувствовал себя ни выше, ни ниже их. Он был их частью, их равноправным товарищем. Вся его жизнь, все его интересы были связаны с жизнью рабочего класса, с его надеждами, поражениями и победами. Он ненавидел их слабости, как свои, и гордился их трудолюбием и энергией. Он находил простые и смелые слова дружбы, бранил за грубость, неряшливость, пьянство; советовал больше интересоваться книгами и газетами; чаще беседовать между собой на серьезные темы, борясь с суевериями и рознью. Он сумел разглядеть и отметить в каждом из них то хорошее, что было спрятано за суровой и грязной внешностью и скупыми словами людей «чумазой команды». Спокойного умного юношу полюбил даже Штумф, вечный задира и грубиян, хотя ругался и спорил с ним чаще всех.

— Социализм, класс, коммуна… Слова!.. Напрасно ты повторяешь их… Закон у людей один — каждый послаще кусок к себе тянет, — сказал однажды резко баварец.

В иллюминаторы светило низкое вечернее солнце. Отдохнув после вахты, моряки сгрудились около боксера и Наля, желая послушать их. Все эти люди, усталые искатели счастья и справедливости, настороженно ловили каждое слово о лучшем будущем, мечта о котором таилась в их сердце с детства.

— Нет, Штумф, — возразил яванец, люди, которые борются за социализм, меньше всего, заботятся о своем брюхе. Они хотят счастья вместе со всеми, для всех.

Боксер засмеялся.

— Э, парень… чтобы один человек сладко жил, надо, чтобы сотни других плохо жили. На этом земля стоит.

— А ты слыхал про Советский Союз? — включился в их спор Бертье. — Там люди строят жизнь по-иному.

— Одни р-раз-зговоры! — проворчал Штумф. — В наших газетах тоже кричат о счастье свободной демократической жизни, ну, а мы знаем на собственной шкуре, к-каково это с-счастье.

В защиту великой республики вступилось с ожесточением еще несколько моряков, из голосов которых задорнее других выделялся надтреснутый бас старого Падди. Его насмешки над скептицизмом боксера вызывали шумные взрывы смеха всей нижней команды. Штумф неожиданно обозлился. Усы его затопорщились и запрыгали.

— Я человек прямой, — сказал он, сжав кулаки, точно готовясь к драке. — Если я за свой пот и труд надеюсь в родной деревне под старость трактир открыть, я так и верую. Верчу своим долларом, как хочу, а советы стану у своей бабы спрашивать, не у вас. С ней мы скорее смекнем, что нам выгодно.

— Н-да, это правильно. Если кто много денег скопил, неплохо в родной деревне соседей-крестьян обдирать. Заманчивое житье! — с ехидством протянул Падди.

— И ты мог скопить, — оборвал хмуро Штумф. — У тебя на вино пошло, а я бережливый… Ну и молчи, не вылупливай глаз на чужое.

Ирландец Падди, который действительно только что приложился к жестяной банке со спиртом, торжественно возразил:

— Не о том говоришь, парень. У нашего брата голова тогда и кумекает, когда немного подвыпьешь. А расчет капиталов, так у меня самого больше двух тысяч долларов в банке… На золотых россыпях в Африке заработал… Теперь вот садик хочу купить с разными фруктами. Одно мою совесть мучит: пристало рабочему человеку иметь такой капитал или нет? Рабочим я остаюсь при саде или буржуем?

Голос Падди звучал глубокой серьезностью человека, решающего для себя сложную и мучительную проблему всей трудовой долгой жизни.

— Ничего, старина, покупай себе сад, работай… только другого не эксплуатируй. В этом все зло! — сказал Наль.

Штумф злорадно оскалил зубы:

— Аг-га, за собственность!.. Все вы за собственность, когда до своего пупка доскочит. А я скажу: н-нет, не может старик иметь деньги в банке и покупать землю, если он с коммунистами. Не его вера!.. На революцию должен их передать, на борьбу с капиталом, если по совести. А не передал, пожалел — не смейся и над трактиром. Один, значит, смысл: хозяином хочет быть, как и я.

Штумф стоял перед ирландцем, распрямив плечи и сжав кулаки, и всю энергию, все бешенство своего темперамента вкладывал в короткие резкие фразы. Моряки сдвинулись около них тесным кругом, выжидательно и сочувственно глядя на Падди, как будто Требуя от него опровержения слов боксера чем-то для всех решающим и бесспорным. Эрна и Ярцев сидели в стороне от толпы на койке, не вмешиваясь в общую сутолоку. Наль с интересом ждал, что ответит ирландец, стараясь ободрить его дружелюбной улыбкой..

Штумф, чувствуя себя победителем, запальчиво продолжал:

— Никакого социализ-зма большевикам не построить. Не верю!.. Ни один человек со своим добром не расстанется.

Падди хотел возразить, но баварец, ярясь от собственных слов, выкрикнул:

— Ты мне не глоткой, а делом… делом докажи, что ты с коммунистами! Раздай свое добро беднякам; отдай свой новый в полоску костюм Янг-Чену, отдай свои доллары нищим… Тогда я поверю тебе, склонюсь, признаю твое рассуждение.

— О, я так жалею, что у меня нет накопленных долларов: я бы их бросил в лицо этому борову, — пробормотал юный месс-бой, испанец Марсело.

Штумф, Не поворачивая головы, быстро и зло ответил:

— Чего у нас нет, тем мы легко бросаемся! Ты прежде помучайся, накопи, а потом я с тобой разговаривать стану, щ-щенок м-молочный!

Падди молчал. Растерянность, которая охватила его после резких слов Штумфа, смешавшего с грязью глубокую его преданность революции, приравнявшего чистую мечту о саде к делам кровососа-трактирщика, сменилась решимостью найти выход. Мозг Падди искал подходящих слов и не мог их придумать/ но вдруг его осенила мысль. Радуясь, что он, наконец, достойно ответит противнику, старый ирландец сказал:

— Нищим да беднякам мои деньги — вроде заплат на ветошь: мало помогут!.. А вот ежели бы я смог их отдать в руки Сталину, то, ей-богу, бы отдал. Без жалости. До копейки! Ну, нет таких людей здесь.

— Д ты почтой! — посоветовал баварец. — Вот дойдем до Гонконга, зайдем все вместе в почтовую контору, ты при нас и пошли. И записочку при деньгах: жертвую, дескать, товарищ дорогой Сталин, свой будущий виноградник на революцию… Ну, что глаза вылупил?… Гайка слабит, когда до дела коснулось?

Ирландец стоял и молчал, окончательно протрезвевший. Казалось, что далеко, в глубинах сознания идет немая борьба между двумя людьми — старым простеньким Падди, долгие годы жившим мечтой о плодовом саде, собственном домике и каждодневной бутылке вина, и Падди-революционером, поверившим в правду совместной борьбы рабочего класса, в правду великих жертв и усилий во имя освобождения человечества. Горящие по-молодому глаза то освещали лицо блеском мысли, то вдруг испуганно гасли, и всем было ясно, что старое в человеке так же сильно, как и новое. Не осуждал никто. Доллары доставались недаром. Почти каждый из этого тесного круга людей, столпившихся около Штумфа и Падди, находил подтверждение слов баварца в своих смутных чувствах. Но именно оттого, что сами они были так же привязаны к старому, так же мечтали о собственном доме и садике, так же боялись расстаться с накопленными грошами, не могли себя пересилить, переломить, — именно оттого всем им хотелось, чтобы старик сотворил для них чудо, в которое было легко и возможно поверить всем вместе и невозможно поодиночке.

Падди чувствовал, как пристально смотрела на него толпа, насыщая его своей волей, двигая с места, требуя от него решительных слов и поступков. И вдруг лицо старика приняло строгое, даже суровое выражение. Он отодвинул плечом баварца, подошел к сундучку, стоявшему около койки, отомкнул его, порылся в куче белья и вытащил тощую пачку американских кредиток.

— Вот… возьми, — сказал он, протягивая их Налю. — Соврал я ребятам: нет у меня в банке двух тысяч и никогда не было… Двести сорок долларов скоплено — с детства люблю с деревьями возиться…

Трогая своей неуклюжей настойчивостью, старый моряк совал в руку Наля шуршащие смятые кредитки и просительно повторял:

— Возьми, возьми! На рабочую революцию жертвую. Не будет Падди хозяином.

Штумф скривил презрительно губы, но тут случилось то удивительное и вместе с тем очень понятное и простое, что происходит с толпой в минуты воодушевления и подъема, когда она наблюдает какой-нибудь редкий случай, что-нибудь героическое и высокое и заражается этим чувством сама.

Первыми побежали Ким и Бертье. Они порылись в своих сундучках и, собрав в горсть все свои жалкие сбережения — около сотни серебряных и бумажных долларов, — бросили их на стол перед Налем.

— Бери и от нас, — сказал сурово Бертье, — перешли семьям твоих товарищей. Помнят ребята, как отправляли транспорт на каторгу. Нашим братом, рабочими, трюмы были забиты…

— Если они для общего дела жизней не пожалели, разве мы станем жалеть гроши — взволнованно крикнул Ким.

За ними зашевелились и зашумели все моряки, и каждый из них бросал на стол, в общую кучу, столько долларов, гульденов, иен, рупий и фунтов стерлингов, сколько он мог и хотел пожертвовать из своих скудных средств семьям яванских революционеров.

Как раз в это время в кубрик вошел Савар. Он слышал и видел все. Взгляд его затуманился и потеплел. Наль крепко обнял его и, поворотившись снова к толпе, дрогнувшим голосом произнес:

— Спасибо, товарищи… Вот этот человек сумеет отправить ваши деньги по назначению. Пусть возьмет их!..

— Бери, товарищ Савар! — закричал звонко Ким.

— Забирай, старик! Жертвуем! — неслись из толпы то звонкие, то приглушенные выкрики.

Бертье достал из-под койки брезентовый небольшой мешочек, ссыпал туда со стола деньги и передал Савару…

В Гонконг пришли поздно вечером. По склону крутой горы, нехотя сдавшей свои каменные утесы садам и асфальтовым улицам англичан, сияли огни коттеджей, переходя у края подошвы в мерцание, бумажных фонарей китайского квартала. На рев сирены из темноты гавани вынырнул быстроходный вертлявый катер, пришвартовался и передал через трап худощавого загорелого человечка. Смуглый китаец-лоцман, сменив американского штурмана, уверенно провел корабль мимо скал в тихую заводь бухты.

Ночь простояли на рейде и только утром, после таможенного и врачебного осмотра, подошли близко к берегу для приема нового груза и высадки палубных пассажиров.

Савар сошел незаметно вместе с толпой, но Налю и Эрне оставаться в Гонконге не посоветовал. Отсюда их могли сразу же выслать под конвоем на Яву, так как английская и голландская портовая полиция держали между собой тесную связь. Квартира индонезийских эмигрантов, адрес которых сообщил Сурмо накануне побега, находилась почти на самой вершине горы. Утро стояло свежее и теплое. Улицы, мощенные камнем или залитые асфальтом, шли вверх террасами. Над неширокими пропастями висели кривые, как крылья чаек, мосты. Каждые десять минут в гору и вниз бежали с помощью проволочных тросов вагончики элевейторов, и тут же карабкались заморенные китайские кули, таща на плечах паланкины с чиновниками и купцами.

С горы открывался вид на всю бухту. Стиснутая гранитными скалами и узкой прямолинейной полосой мола, она казалась отсюда бассейном с игрушечными корабликами. На пологих соседних холмах гнездились форты, грозя во все стороны пушками и прожекторами. За молом, левее китайского берега и полуострова Коу-лун, у круто спускавшихся скал маяка, густо дымили уходящие в океан пароходы. Дым тонко редел, красился солнцем и, делаясь из черного серым, лиловым и розовым, сливался с пестрыми красками острова.

На углу улицы, где жили индонезийские эмигранты, к Савару подошел сутулый худой китаец, похожий на нищего, протянул руку и моляще пробормотал:

— Моя больной, нет рис, нет работа…

И тем же тоном, но только на более правильном малайском наречии, быстро добавил:

— За квартирой следит британская полиция. Ступайте по этому адресу в китайский квартал. Там безопаснее.

Делая вид, что он берет милостыню, нищий сунул в руку индуса записку, закивал униженно головой: и исчез в переулке…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Из Гонконга «Карфаген» взял прямой курс на Японию и через несколько суток уже находился в Восточно-Китайском море. В дымчатой синеве ровно и ясно горели костры созвездий. Поверхность волн серебрил фосфор. Эрна слышала, как пробили склянки; до вахты осталось всего два часа, но спать она не могла: мягкая тяжелая духота дарила грудь, как перина; в ушах звенело; над левым виском, около уха, назойливо билась жилка, тикая, как ручные часы.

Несмотря на все неудобства и трудности, которые приходилось терпеть каждую вахту, Эрна ни разу не пожалела о своем смелом поступке. В тайну ее маскарада, кроме брата и Ярцева, были посвящены только двое — Ким и Бертье, помогавшие при побеге в Тандьонг-Приоке; у остальных моряков за все это время не возникло ни малейшего подозрения-с таким искусством и осторожностью вела она свою роль. Опасности, которые ей приходилось преодолевать каждый день с помощью этой маленькой группы друзей, были очень большие. Первый же неосмотрительный шаг с ее стороны грозил неисчислимыми бедами, ибо почти у любого из этих мужчин, помимо хороших качеств, было достаточно грубости и распущенности.

Копоть и грязь кочегарки покрыли теперь ее лицо толстым слоем. Она не мылась по-настоящему даже в тех случаях, когда оставалась одна. Руки ее казались такими же грубыми, как у других угольников. Ворот рубахи она не расстегивала даже во время самой сильной жары, чтобы не вызвать случайного подозрения. Постоянное общение с мужчинами заставляло ее быть особенно бдительной и находчивой.

Духота увеличивалась. Вся в поту, Эрна медленно села на койку, сунула босые ноги в сандалии и вышла на палубу. Воздух был неподвижен. За кораблем бежал поток света, но даль была густо черна и безмолвна.

Эрна стояла, радуясь, что поблизости нет никого и она может держать ворот раскрытым, давая коже дышать. И вдруг море дрогнуло. Невыносимая тишина прорвалась дальним шумом. Он приближался с яростной быстротой, гася на пути все огни звезд. Шквалистый ветер внезапно толкнул Эрну в грудь, обдав лицо брызгами. Девушка ухватилась обеими руками за край фальшборта, но продолжала упрямо стоять, вздрагивая всем телом от чувственного удовольствия при каждом свежем порыве. Небо снижалось, падая на пустыню воды крутой пылающей тучей…

Тайфун дохнул с новой силой. На хрупкое водяное стекло обрушилась глыба ветра. Тучи кипели громовыми вспышками молний. Волны рвали стальную обшивку, бросая корабль с борта на борт…

Стоять стало трудно. Эрна низко пригнулась и бросилась назад в кубрик. Мимо нее пробежали к трюму трое матросов, кончавших найтовку. В ту же минуту над кораблем вырос отвесный трясучий хребет воды и рухнул мягким обвалом на палубу. Эрна схватилась за медный поручень лестницы и быстро сбежала в кубрик.

В кубрике посвежело. Вспомнив, что скоро идти на работу, Эрна легла на койку и, отогнав усилием воли все мысли, крепко заснула. Но спать пришлось мало: склянки пробили полночь, надо было идти в кочегарку.

Третья вахта пришлась в самый шторм. Стальные листы корабельной обшивки трещали. Море хлестало в трюм, перегрызало, как нитки, тросы, рвало брезент, смывая с найтов предмет за предметом. В кубриках и офицерских каютах уже плескалась вода, долетая брызгами через люки в котельную.

Кочегары и угольщики работали с проворством машин, прыгая, падая и поднимаясь, как на пружинах. Бертье, не оглядываясь на манометр, расставив упрямо ноги, швырял в топку уголь и в следующий миг скользил по настилке к противоположному борту. Устояв на ногах, он ловким движением захватывал новое топливо, целился в топку и, брошенный резким креном, летел вместе с полной лопатой угля по всей площадке котельной. Инжектор работал с перебоями. Слитки угля, выгребаемые вместе с золою из поддувал, катались по всей настилке. Толстые рукавицы и башмаки кочегаров наполовину сгорели, тело от частых падений покрылось пятнистыми язвами, но люди продолжали работать упорно и злобно, зная, что от усилий их воли и мышц зависит исход борьбы.

Эрну ее друзья нарочно оставили работать в прохладной угольной яме, не допуская в котельную, в своем чаде и пламени похожую на преисподнюю. Вагонетки из угольной ямы к котлам подвозили по одним рельсам Шорти и Наль, по другим — Вайз и Падди. Они же выгребали из поддувал и заливали золу и шлаки водой. При каждом наклоне судна у Наля подкатывался к горлу противный тягучий комок тошноты. Хотелось бросить гребок и бежать на воздух, на палубу, или упасть в шахте на кучу угля и так пролежать всю вахту. Но мысль о сестре и товарищах, перегруженных работой и тоже наполовину больных, заставляла сводить туго челюсти, выпрямлять спину и, наполняя ведра водой, плескать на белые шлаки, плевавшие в ответ паром и искрами.

Позыв к тошноте заставлял ждать рвоты, как облегчения, но ее не было, и только геркулеса-негра рвало при каждом особенно сильном крене.

— Водой заливают, а не блевотиной! — кричал Ярцев с руганью.

Наль и негр, забыв тошноту, кидались с полными ведрами за ускользающим шлаком, разом плескали, отпрыгивали от обжигающих клубов пара назад, стремительно гребли мусор к инжектору и там дробили крупные слитки лопатами и ломами.

Эрну спасала прохлада угольной шахты, но бешеная морская качка обессиливала тело настолько, что каждое даже легкое усилие доставляло страдание. В голове лихорадочно возникали мысли о тех несчастных, которым приходилось мучиться в этом аду чуть не всю жизнь. Только теперь начала она понимать, что значит классовая ненависть и почему эта ненависть возникает у сотен тысяч и миллионов людей по отношению к кучке эксплуататоров. И то, в чем не мог убедить ее Наль, с его марксизмом, что _ всегда ей казалось в какой-то степени односторонним и узким, теперь вдруг стало понятным и верным, как сама жизнь…

Тайфун свирепствовал. В котельной внезапно случилось самое страшное: вода из инжектора, вместо того чтобы смыть шлаки в море, хлынула неудержимым потоком внутрь корабля.

— Ко мне; ребята! Нажмем!.. Инжектор испортился!

Шорти и Наль бросились к Ярцеву помочь ему завинтить крышку, но буйный напор воды неудержимо рвал ее кверху; винт заедало, вода врывалась рекой.

Ярцев побежал за механиком, и через несколько минут вся нижняя команда, все смены работали в кочегарке, пытаясь предотвратить взрыв котлов.

Налю и Шорти удалось прижать крышку и закрепить винт инжектора, но в этот момент сверху, через световой люк, перекатился гигантский вал, обрушив массу воды на головы моряков.

— Конец, парни! Молитесь скорее богу. Один он спасет, — пробился сквозь шум и ругательства неузнаваемо хриплый голос баварца.

— Сто тысяч жаб тебе в глотку… и с твоим богом! — неистово проревел в ответ Ким, шлепая по воде к потухающей левой топке.

Механик Торгут и слесарь Кабо наскоро отремонтировали заброшенные ручные помпы и поставили к ним людей. Вода начала сбывать, но манометр катастрофически падал. Моряки продолжали метаться из трюма в трюм — усталые, мокрые, испятнанные ожогами и кровоподтеками и злые, как волки…

Тайфун бушевал двенадцать часов и прекратился так же внезапно, как и начался. Судно все еще грузно ложилось с борта на борт, но шум урагана вдруг стих, и люди сразу обмякли. Потный и грязный Ярцев подошел к младшему механику с ключом от инжектора и, кивнув на медную крышку, сказал деловито:

…— Шторм утихает. Можно, пожалуй, попробовать.

— К черту, — сердито махнул рукой Торгут, — оставим инжектор в покое. Если открыть, море может ворваться снова — и тогда амба… Второй раз застопорить не удастся.

Шорти обмотал обожженную ногу паклей и с оханьем втиснул ее в деревянный башмак.

— Сто тысяч ведьм!.. Иду к доктору, — жалобно простонал он.

Из угольной шахты вылез черный от пыли Падди и с жадностью наклонился к ведру, ловя оскалом зубов бамбуковую трубку. Бертье отбросил затяжелевшую лопату и сел на край вагонетки. Лицо его было угрюмо и сонно.

— После такой адской музыки я мертвец. Мне нужен гроб или койка, — сказал он, позевывая.

— Ничего, парни, — утешил механик, набивая не торопясь трубку. — Жизнь тем и прекрасна, что самый поганый рейс кончается все-таки гаванью.

Он подошел к поддувалу, схватил мокрой рукой из золы уголек и положил на табак.

— Работали здорово. В корабельном журнале будет отмечено, — сказал он, оглядываясь на моряков и стряхивая с трубки раскуренный уголек.

Шорти присел на ступеньку лестницы и, щуря на младшего инженера воспаленные от переутомления и дыма глаза, с гримасой ответил:

— Плевать на журнал, босс. После того как наши иссохшие глотки едва не черпнули забортной воды, меня отчаянно тянет на ром. Начальству не плохо бы позаботиться о команде — для поощрения геройства.

Не выпуская изо рта бамбуковой дудочки, через которую он жадно пил воду, Падди сумрачно выругался.

— Гад дэм, на порядочных кораблях нижней команде дают вино дважды в сутки, а на нашей калоше не выманишь даже пресного молока.

Он обтер рукой мокрые грязные губы, толкнул к шахте пустую вагонетку и с ядовитой учтивостью добавил:

— Которое полагается по контракту, сэр… Да-с!..

— Не хнычьте, ребята, — отозвался, смеясь, механик, дыша на ирландца и Шорти сладким табачным дымом. — До Иокогамы не так далеко, а японская водка полезнее молока, особенно если ее подогреть.

Инженер выбил из трубки пепел, продул мундштук и взглянул на манометр.

— Ах, черт, — сказал он с досадой. — Не скоро теперь поднимем.

— Ясно, — пробормотал хмуро Наль. — Инжектор испорчен, уголь наполовину мокрый, люди замучены, а воды и шлака с трех вахт.

— Вручную придется, парни, лебедкой; одни не управимся, — сказал Бертье, сгребая мусор к воронке.

— Ладно, через час смену пришлю, — успокоил его механик, поднимаясь следом за Шорти по лестнице.

Кочегары и угольщики принялись за очистку котельной. Эрну, Падди и Наля француз отправил наверх ссыпать за борт золу.

На палубе работалось веселее: влажный морокой ветерок, прочистив забитые угольной пылью легкие, наполнил кровь кислородом и бодростью.

— Ад!.. Преисподняя! — пробормотал Падди, вставая около воронки. — Думают рабочего запугать этим… Будто там лучше!..

Он с отвращением плюнул в трюм кочегарки.

Эрна, засучив рукава, наклонилась к лебедке.

— Вира! — донеслось снизу.

Эрна осторожно нажала рычаг. Кадка, полная неостывших углей и золы, стремительно понеслась кверху. Второй поворот рычага остановил ее в уровень с грудью.

— Снимай, — скомандовал Падди.

Гарь пересыпали из кадки в огнеупорные мешки и носили по очереди через палубу к огромному мусорному рукаву, напоминавшему своей формой мифический рог изобилия. Из трюма по каналу воронки гулко доносились команды Кима:

— Ап!.. Даун!.. Вира!.. Майна!

Кадка, то полная, то пустая, металась, послушная рычагу, в трюм и обратно. Внезапно лебедка остановилась.

— Парни, давай бадью! В чем задержка? — крикнул Ким в рупор воронки.

— Лебедку заело, будь она проклята! — отозвался сверху ирландец, помогая Эрне выправлять цепь.

— К дьяволу тогда золу, вторая вахта докончит… Слазь кучей вниз, — скомандовал кочегар.

Но вниз, в духоту, идти не хотелось. Эрна и Наль нарочно замешкались около лебедки, пытаясь наладить цепь. Ветер, стихая, ласкал кожу нежными, теплыми дуновениями. В прояснившемся небе катилось ввысь солнце, странно похожее на корабельную круглую топку, полную раскаленных шлаков. Воздух постепенно накаливался.

Эрна отошла от лебедки и несколько тихих минут стояла у борта, любуясь золоченой спокойной поверхностью моря, еще недавно страшного в своей ярости.

В прозрачных глубинах неярко мелькнула спина большой рыбы, вспыхнули и погасли медузы, густо прозеленел островок плавучей морской травы, и совсем близко, на расстоянии нескольких футов от борта, проплыли, вытянув безобразные змееподобные морды и сонно шевеля лапами, две гигантские черепахи…

— Как, Тэдди Бридж, здорово намучился? — ласково спросил Наль, беря сестру под руку и тоже любуясь морем.

— В кочегарке было труднее, — ответила она с усталой улыбкой, радуясь, что опасность уже прошла. — На Бертье и Шорти страшно смотреть — все в ожогах. Они буквально прыгали по огню.

— Э-эй, пар-ни!.. Где вы застряли? — глухо донесся снизу голос Бертье. — Давай к поддувалам!

Все трое поспешно спустились в трюм продолжать вахту, но после ужасной борьбы с тайфуном в духоте кочегарки работалось вяло.

— Вот когда чувствуешь усталость, когда беда позади, — вздохнул старый Падди.

— Упарились… и уголь паршивый, — отозвался Бертье.

Он взял гребок и, морщась от острой ломоты в спине, опёрся на железный костыль, с трудом переводя дыхание. В эту минуту над головами звякнула дверка.

— Эй, дрянь чумазая, что у вас с паром? Корабль еле двигается! — донесся с верхней площадки густой уверенный голос второго механика.

Угрюмые лица рабочих настороженно и быстро повернулись на окрик. Инженер Беренс, выпятив угловатый гладко выбритый подбородок, медленно сошел на вторую площадку.

— Подрезать надо чаще! Языки треплите, сукины дети! Я вот вас сейчас научу шуровать, — пригрозил он, нахмурившись.

— Шибко люди замучены, тюан. Мынога вода, мынога угля кидай… Ба-алыдой тайфун, — ответил хрипло Янг-Чен, не переставая подламывать шлаки.

Падди, кидая из рундука свежий уголь, оглянулся на инженера и, задержав лопату, сказал протяжно:

— Дать ему, парни, резак. Пускай поучит.

Беренс, сутулый и ширококостный, как кашалот, сердито сузил глаза и сполз по крутым ступеням в котельную. Ноздри его крупного носа затрепыхали от гнева, точно у лошади.

— Ты что застыл тут с гребком, как болван? — подошел он к Бертье, сжав угрожающе кулаки.

В опущенных усах кочегара мелькнула недобрая усмешка.

— Смойтесь-ка лучше, сэр, не путайтесь у людей под ногами: работать мешаете, — произнес француз хладнокровно.

Беренс отступил в сторону, но продолжал ругаться и угрожать:

— За что вам доллары платят, бандитам? За то, что вы по углам разговоры разводите? В твиндэк засажу мерзавцев!.. Штрафовать буду!..

Эрна, подкатывая к котлам вагонетку, обиженно проворчала:

— Мы и за разговорами работаем, сэр.

— А ругаться по хлестче тебя умеем, языки не на привязи, — добавил Бертье ровным тоном, глядя в упор на начальника.

— Ну, ну, поджать зубы!.. Пар не поднимется, я проучу вас, — перебил тот в запальчивости, озираясь с опаской на остальных рабочих.

Огромные его кулаки прыгали перед лицами кочегаров и угольщиков, не задевая, однако, пока никого. Ярцев, бросив работу, выжидательно следил за механиком, дерзко и весело поблескивая светлыми глазами.

Второго механика на корабле не любили. Он был груб, придирчив и, обладая большой физической силой, нередко сопровождал свою брань зуботычинами. Правда, делал он это с расчетом, избегая задевать смелых и нападая всегда на самых трусливых и безответных, но ненавидели его все.

Бертье, рассерженный его руганью, демонстративно отбросил гребок на кучу угля и сел на скамейку под виндзейль, с облегчением чувствуя на потной спине медлительное дыхание ветерка.

— Замечательный вы начальник, сэр, — сказал он с издевкой. — Когда корабль погибал, вы под койкой отлеживались, в море блевали, а теперь героя из себя строите.

Беренс сунул правую руку в карман, но в эту минуту негр Вайз, не выдержав нестерпимой учтивости старшего кочегара, схватил увесистый кусок угля, выглянул с бранью из-за перегородки и бросил ком в инженера. Впереди негра стояли с лопатами Эрна и Наль, наполняя топливом вагонетку. Беренсу показалось, что комком в него бросил яванец. Выхватив из кармана револьвер, инженер яростно шагнул к шахте, как будто готовясь выстрелить в угольщика. Эрна, испуганно вскрикнув, стала впереди брата, загородив его своим телом.

— Это не он! — закричала она растерянно, расставив по-детски руки.

Механик попятился, но в то же мгновение коротким сильным толчком тренированного боксера ударил девушку рукояткой револьвера по виску. Эрна упала без крика. Кепка слетела в сторону, из черепа по щеке и спутанным волосам медленной струйкой потекла кровь. Наль поднял лопату над головой и кинулся на механика.

Беренс отпрыгнул к ближайшему рундуку и выстрелил. Пуля просвистела над ухом яванца, звякнув в настилку. Инженер прицелился снова. Тогда Ярцев взмахнул молниеносно лопатой и плашмя опустил ее на голову Беренса. Угол лопаты задел за край рундука, и потому удар был ослаблен, но инженер пошатнулся, выронил револьвер и, захлебнувшись, широко открыл рот.

— Ну, теперь берегись, тварь продажная! — прорычал в неистовстве Ким, хватая его за горло.

Бертье подбежал с другой стороны. Завязалась борьба.

Ярцев и Наль бросились в это время к Эрне, неподвижно лежавшей у вагонетки. Наль расстегнул торопливо ворот рубахи и прислушался ухом к биению сердца. Сердце чуть слышно билось.

— Жива, — сказал он с надеждой.

Ярцев смочил кусок пакли пресной водой и приложил к ране. Ирландец достал откуда-то чистую тряпку, хотел перевязать голову Тэдди, но, увидав в расстегнутый ворот смуглые невысокие груди, с изумлением воскликнул:

— Святители Николаи угодники!.. Так это же девка!

— Моя сестра! — сказал Наль отрывисто, желая сразу выяснить положение и тем избежать ненужных вопросов и разговоров.

Моряки, услыхав, что Тедди, едва не убитый механиком, оказался в действительности молодой девушкой, сестрой их любимого товарища, пришли еще в большую ярость, стараясь свалить инженера, отбивавшегося от них с необычайным искусствам и силой. Теперь на помощь Бертье и корейцу бросились почти все, за исключением Янг-Чена, который бездействовал около топок, в немом любопытстве следя за дракой.

— За жабры его, рвань поганую!

— Здоров, сволочь, отъелся на наших, харчах.

— Резаком по черепу ему, Вайз, чтобы на баб с револьвером не кидался!

Негр схватил лом, но в это время Бертье сильным ударом свалил механика с ног и с яростной хрипотой скомандовал:

— Не трогай!.. Если она не очнётся, живого сожжем, собаку.

Толпа, злорадствуя, бросилась на лежачего.

— На живот ему надави, на живот!..

— Узлом крути руки!

— Еще барахтается, кашалот тупорылый!

— А ты его в переносье!

Беренс, почувствовав близость смерти, пронзительно завопил о пощаде. Круглые голубые глаза его от страха и напряжения борьбы сделались выпуклыми.

— Парни! Ребята!.. Голубчики!.. Погорячился я. Простите ради Христа… Бочку лучшего рома поставлю, клянусь вам! — выкрикивал он в неописуемом ужасе, сразу весь обессилев.

Бертье, стягивая веревками его руки, усмехнулся.

— Рабочие у вас, гадов, пощады не просят, и вам ее нет, — сказал он, бледный от злобы и торжества.

Ярцев и Наль продолжали хлопотать около девушки, стараясь привести ее в чувство, но пульс ее все еще бился чуть слышно; глаза и губы были плотно закрыты, кровотечение не прекращалось.

— Загубил человека… Под котел его, парни! В топку! — крикнул горестно Падди, которому вдруг показалось, что Эрна уже не дышит.

Он бросился к связанному механику. Беренс заерзал по грязным плитам, как рыба, упавшая из воды на песок с мертвящим крючком под жабрами.

— Братцы, простите!.. У меня же семья… восемь душ… Ради детей!.. У вас ведь тоже есть дети, — хрипел он в отчаянии.

Негр, ирландец и Ким подняли его над настилкой.

— Нашел у кукушки гнездо! — воскликнул француз. — Тащи его, парни. Башкой повертывай в огонь. Ни один черт не узнает, куда девайся: сгорит лучше угля.

Беренс издал вопль ужаса. Наль торопливо шагнул наперерез морякам.

— Стой, Бертье, брось это дело. Сестра жива!.. И потом пролетарии так не борются, — сказал он взволнованно.

Бертье остановился. Бешенство его сразу стихло. Беренс, плача и задыхаясь, продолжал молить моряков о пощаде. Падди и Ким нерешительно переглядывались.

— Очнулась, — сказал громко Ярцев. — И кровь уже не идет.

Эрна открыла с глубоким вздохом глаза, потрогала на виске мокрую паклю и брезгливо ее отбросила. Ярцев помог ей встать и, перевернув вагонетку, посадил девушку, как на стул.

Бертье поворотился к ирландцу.

— Падди, смой с механика грязь и пусть убирается к черту, пока не сделали его шлаком. Но рук, смотри, не развязывай, а то, пожалуй, снова драться полезет.

Ирландец и негр наполнили большую бадью соленой водой и подошли к Беренсу.

— Лезь, гад, обратно наверх, а то утопим! — крикнул француз, помогая товарищам окатить инженера, чтобы придать ему еще более жалкий вид.

Беренс, брыкнул ногами, уперся мокрым затылком в остатки угля и, цепляясь всем телом за круглые прутья, лестницы, со скрученными назад руками, вскарабкался на верхнюю площадку.

— Про ром не забудь, механик! Бочку клялся поставить, — напомнил ему с хохотом Ким.

Беренс, толкнув ногой дверку, вьюном скользнул в кубрик, через который был выход на палубу.

Когда инженер скрылся за дверкой, Янг-Чен отрывисто и резко сказал:

— Нет угля; худо; котел совсем тухнет.

Падди, лениво усаживаясь под виндзейль, ответил:

— И дьявол с ним!

Бертье подошел к китайцу, дружелюбно взял у него лопату и бросил на рельсы.

— Не торопись, Янг-Чен, отдохни. Объявлена забастовка, — сказал он, садясь на край второй вагонетки и доставая в полном спокойствии резиновый кисет с табаком.

— Мы им покажем, как бить рабочих по черепу. Пускай работают теперь сами! — крикнул кореец, сбрасывая рукавицы и тоже усаживаясь на вагонетку-

Эрна сидела, поддерживаемая братом и Ярцевым, но плечи ее бессильно сутулились, в голове, от затылка до лба, чувствовалась острая боль, в ушах гудело, точно во время тайфуна. Ей было трудно смотреть, и она то поднимала, то опускала ресницы, щурясь от яркого света раскрытых топок.

— Ничего, пройдет… не волнуйтесь, — повторяла она чуть слышно, но голова клонилась все ниже и ниже.

Ярцев и Наль с помощью нескольких товарищей собрали всю чистую ветошь и паклю, какая нашлась в котельной, соорудили в шахте на угольной пыли широкую мягкую постель и перенесли туда девушку.

Дверка из кубрика звякнула снова. На лестнице показался Шорти. Обожженная нога его волочилась с трудом, моряк болезненно морщился, но воспаленные маленькие глаза сияли восторгом и любопытством.

— Сто тысяч ведьм! Здесь, никак, мирная конференция? — крикнул он, весело ковыляя по круглым ступеням вниз.

— Забастовка протеста, — ответил Падди.

Он выразительно посмотрел на соседние котлы, закурил и гулко добавил:

— Парни, бросай лопаты, садись. У кого нет табака, может заимствовать… Шорти, валяй ко мне, побеседуем.

Шорти, достал из кармана прямую английскую трубку и сел с ним рядом.

— Сон или явь, не знаю, не видел, — проговорил он, расширив в притворном испуге глаза и выразительно жестикулируя. — Мокрый, испятнанный, руки в узле, рожа углем замазана… Гляжу, ко мне драпает. Руки, говорит, миленький, развяжи… Ради бога!

— Подвезло бестии, не растопил жир, — добродушно вздохнул ирландец.

Шорти с невозмутимой серьезностью продолжал:

— Я ему ножичком по веревкам ч-чирк… Он платок к голове и — кверху.

— К лекарю побежал, дыру в башке бинтовать, — усмехнулся кореец.

От задних котлов подошел встревоженный Штумф. Во время драки он так же, как и Янг-Чен, оставался безмолвным свидетелем, не желая вступать в опасный конфликт с начальством. Шныряя беспокойно глазами, он мрачно предостерег:

— Держись теперь, парни: от лекаря к чифу пойдет… Засудят!

Бертье пренебрежительно сплюнул.

Китаец Янг-Чен тоскливо смотрел на топки. Пламя тускнело. Сквозь крупную сетку колосниковой решетки сыпались золотистые яркие угольки.

Могучая привычка к труду, томительный страх, что топки погаснут, подняли кочегара с настилки и пододвинули к задним котлам. Янг-Чен механически взял резак, открыл притухшую топку, подломал шлаки и, действуя привычно лопатой, торопливо покрыл колосник свежим топливом. Бертье, косясь на китайца, проговорил:

— Расскажу я вам, парни, сказку. Мне ее третьего дня Ярцев рассказал. Хоть это и сказка, а в ней правды о нашем брате рабочем больше, чем в газетных статьях.

Рабочие сдвинулись плотнее. Француз задумчиво начал:

— Посадили свободного рабочего человека в тюрьму, на остров…

— Кто ж его посадил туда?

— Не мешай, Падди. Мало ли на земле сильных мерзавцев, которые гноят нашего брата по тюрьмам! — сказал сухо Ким.

— Еды, — продолжал свой рассказ Бертье, — оставили узнику две копченые рыбешки да кусок мяса… Сидел человек в тюрьме, понемногу рыбу глодал. На пятые сутки остался у него один кусок мяса, а за ним смерть. Помощи ожидать бесполезно: кругом голый камень да океан. Не ел человек целый день, а есть все-таки хочется. Поднес он последний кусок мяса ко рту и вдруг видит — орел громадный летит. Человек мясо в руку, окно на распашку… «Орел, — кричит, — птица могучая, перенеси меня из тюрьмы на свободу, последнее мясо отдам!..».

Орел услыхал, подлетел, сел на окно. «Хорошо, — говорит, — лезь ко мне на спину, попробую тебя перенести на свободу, только запомни: путь долгий и трудный, не хватит мяса — сброшу тебя прямо в воду».

А человек отвечает: «Не тужи, орел, мяса хватит». Сел ему, значит, на спину, и полетели. Как орел голову сбочит, человек ножом мяса отрежет и в клюв ему сунет.

— Ну и как… перелетели через океан? — спросил взволнованно Падди.

Бертье неопределенно мотнул подбородком, расправил обвисшие усы и откашлялся.

— Две тысячи миль перелетели, осталось всего сотен пять, на горизонте свободная земля уже показалась, а мясо у человека кончилось… Все вышло!

Негр вздрогнул. Мокрая толстая его губа обиженно поползла книзу, открыв ослепительные зубы. Он суетливо заерзал на куче угля и мрачно спросил:

— Не дотянул, значит? Сбросил его орел в море?

— Нет, парень, не сбросил. Когда орел голову-то сбочил, человек чиркнул по телу да от своего живого мяса кусок и отрезал… и сунул орлу.

— Здорово! Молодец! — восхитился ирландец.

— А через сотню миль, — продолжал спокойно Бертье, — снова отрезал и снова орла накормил… Кусками живого тела птицу кормил, кровью наполовину истек, но до свободной земли все-таки долетел, освободил себя от неволи.

Француз обвел чумазых ободранных моряков томительным взглядом, выжидательно помолчал и добавил:

— Да, парни, может быть, нам с вами ради свободы кровью истечь придется, н-но в неволе не сдохнем! Найдем свою правду!.. И к нам в тюрьму орел спустится.

— Сто тысяч ведьм! — выкрикнул хрипло Шорти, задев в поспешном движении больной ногой о лопату. Глянь-ка скорее вверх, спускается твой орел!

Моряки разом подняли головы к верхней площадке. Оттуда валом валил народ: боцман, матросы, чиф-инженер, младший механик Торгут и, наконец, сзади всех, взволнованный, бледный Беренс. Матросы и боцман сошли молча вниз и встали у лестницы. Чиф-инженер, держа правую руку в кармане, крикнул:

— Эт-то что, бунт?

На его крик из угольной шахты вышли Ярцев и Наль, хлопотавшие все это время около Эрны.

— Б-бунт? — повторил угрожающе чиф.

— Забастовка протеста, сэр. Требуем, чтобы второй инженер был уволен. Он едва не убил Тэдди Бриджа. Парень лежит сейчас в шахте с рассеченной головой, — твердо и вместе с тем сдержанно сказал Наль, выступая впереди кочегаров и угольщиков.

— Здесь не траншеи; стрелять в мирных жителей нечего, — проворчал угрюмо Бертье, доставая из кармана револьвер, отнятый у второго механика.

— Вот… троих едва не пристукнул, — помахал он револьвером. — Пуля ударила в перегородку. Все подтвердят.

Вайз, ткнув в настилку лопатой, добавил:

— Есть даже дырка.

— Две — крикнул ирландец.

Главный инженер властно махнул рукой.

— Ш-ша, застопорьте языки. Бертье, сдай оружие боцману! — скомандовал он, неуверенно поглядывая на револьвер.

Боцман шагнул вперед. Француз, играя револьвером, с улыбкой сказал:

— Назад, старина. Переговоры еще не кончены. Игрушка стреляет.

Шорти мигнул матросам, пустив в их сторону винтообразный густой дымок последней затяжки.

— Замрите, товарищи: джентльмен с джентльменом всегда сговорится, — посоветовал он, пряча трубку и беря лом.

Боцман попятился. Матросы стояли безмолвные, опустив глаза вниз.

— Самых что ни на есть шкурех выбрали, — оценил их громко, ирландец.

Чиф-инженер, прячась за младшего механика, прорычал сдавленно:

— Приказываю немедленно сдать оружие, иначе под суд!

Падди поднял лопату.

— Гад дэм, револьвер захвачен командой. Команда не позволяет, — сказал он отрывисто.

— Военные трофеи не отдаются, чиф, — иронически улыбнулся Ярцев, вертя грузным ломом, как палочкой дирижера.

Беренс наблюдал молча, держась руками за голову. Недавняя схватка около котлов произвела на него неизгладимое впечатление. Торгут стоял около начальника в почтительной позе, но в его умных живых глазах сверкал насмешливый огонек.

Чиф, почувствовав, что его появление нисколько. не испугало рабочих, срывающимся от злости голосом крикнул:

— Бунто-вать?… А вам известны корабельные законы?… Всех закую в кандалы!.. Боцман, матросы, немедленно отобрать оружие!

Боцман нерешительно шагнул к кочегарам. Матросы не двигались. Бертье выжидательно поднял кольт.

— Можешь взять, — пригласил он, посмеиваясь.

— Попробуй, попробуй, — сказал грозно Шорти, помахивая ломом.

Все кочегары и угольщики, как по команде, схватили свои тяжеловесные орудия и встали по обе стороны француза. У задних котлов остались только Янг-Чен и баварец. Боцман отступил за матросов.

Чиф-инженер сделал движение вперед, как будто намереваясь сам сойти в кочегарку и отобрать кольт, но остановился на первой ступеньке.

— Слазь, слазь, чиф, топки еще не потухли, — мрачно сказал ирландец. — Янг-Чен, подбрось угля на случай.

Падди восторженно крутнул ломом.

— В этот раз, парни, не промахнемся — сожжем гадов, — сказал он певуче и весело.

Шорти, кивнул на тучную фигуру чиф-инженера, с добродушной серьезностью произнес:

— Жир, братцы, топится скоро. У меня были случаи: двух старших механиков растопил в прошлом году на смазку штиблет. Экономия!

Забинтованный Беренс метнулся к дверке.

— Они сумасшедшие, сэр. Пойдемте отсюда, — прошептал он, дрожа всем телом.

Чиф, пятясь вслед за помощником к выходу, не выпуская из руки браунинга, всполошенно скомандовал:

— Боцман!.. Матросы!.. Я вам приказываю: хватайте бунтовщиков!

Плечистый, здоровый боцман, подняв взор к площадке, почтительно прохрипел:

— Никак невозможно, сэр: не взять чумазую банду пустыми руками… Они весь корабль разнесут, винта не оставят.

Беренс, почувствовав себя снова во власти отпаянных котельных рабочих, пробормотал жалобно:

— Положительно голова кружится. Пойду скорее к доктору.

Младший механик вполголоса заговорил с чиф-инженером, горячо доказывая ему всю нелепость военного воздействия на нижнюю команду.

Главный инженер сипло спорил. Кочегары и угольщики в ожидании конца дипломатических переговоров, бездействуя, стояли перед котлами.

— Дураки мы, ребята: боролись с тайфуном!.. Зачем? Чего нам терять?… Жизнь?… А на кой она черт такая! — намеренно громко сказал ирландец.

— В брюхе акулы спокойнее, — вздохнул Ким.

— Не плачьте, парни, — утешил их Шорти, лукаво поглядывая на матросов, — дело можно поправить. Я тоже хороший механик: котлы моментом взорвутся.

Матросы и боцман переглянулись. Возможность взлететь на воздух и успокоиться потом в брюхе акулы им явно не нравилась.

— Бросьте ребята. Разве мы не такие же подневольные рабочие? Вы у котлов, мы на палубе… Чего же нам делить? — сказал молодой черноглазый матрос, миролюбиво протягивая Шорти коробочку с папиросами.

Боцман оглянулся на инженеров. Те громко спорили.

— Как вам угодно, сэр, но подобной стратегией вы ничего не добьетесь, — говорил сухо Торгут. — Нельзя людей ставить ниже животных. Даже верблюд кусает погонщика, если тот его мучит. Эти ребята буквально спасли корабль.

Чиф-инженер раздраженно поморщился.

— По-вашему, во всем виноват мистер Беренс?

— Конечно… и если дело дойдет до суда, я подтвержу это в консульстве.

Он показал быстрым движением на манометр и, снизив тон, продолжал:

— Вы понимаете: пар упал, машина почти не работает… Если не сговориться с командой, корабль остановится. Эти люди ведут корабль!

Чиф-инженер пнул ногой дверку.

— Черт с ними, сговаривайтесь!.. В первом же американском порту я их всех выгоню к дьяволу, — пробормотал он, скрываясь в кубрике.

Торгут проворно слез вниз.

— Вы, чистота корабельная, — обратился он с легким пренебрежением к боцману и матросам, — чего еще ждете? Марш наверх за начальником, пока эти парни не почернили вас углем!

Матросы обрадованно полезли назад на палубу. Кочегары и угольщики заулыбались.

— Никак опять наступление, — с притворным испугом проговорил Шорти. — Сдавай, ребята, оружие: третий механик приказ от чифа несет.

Торгут остерегающе показал на манометр.

— Ладно, мальцы, шутки после. Топки скоро погаснут. Давай шуровать.

Янг-Чен торопливо схватил лопату.

— Хо!.. Моя работай, тюан, — сказал он с готовностью.

Бертье остановил его за плечо, нажав всей тяжестью богатырской ладони.

— Постой, Янг-Чен. Узнай прежде мирные условия. Приняты наши требования? Нет?

Механик улыбнулся.

— Могу обещать одно, — сказал он серьезно. — Если второй инженер не будет уволен, я сам уйду с корабля и всем, кто захочет уйти отсюда, гарантирую работу на новом судне. У меня в Сиэтле знакомство большое. На мели не останемся.

— Мир заключен, начинай шуровать! — весело крикнул Шорти, передавая резак корейцу. Ким распахнул дверцу топки.

— Живо! Поднять пар! — метнулся за ним француз.

— Угля! — крикнул Янг-Чен.

— Везу угля, — разом откликнулись негр и ирландец, подталкивая вагонетки к шахте.

Ярцев и Наль, не начиная работать, подошли вместе к младшему механику.

— Тедди Бридж ранен в голову, — сказал Ярцев. — Разрешите перенести его в кубрик на койку, он совершенно не может двигаться.

Механик посмотрел на часы.

— Идите, ребята. Справимся здесь без вас. Через пятнадцать минут придет смена.

Он молодо выпрямился и закричал бодро:

— Давай, давай шуровать!.. Гарантирую выход на берег и по двадцать долларов аванса!.. Завтра будем в Японии.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В крупных японских городах, на окраинах, можно увидеть узкие длинные дома, разделенные на крохотные квартиры в две и даже одну комнату, где живут рабочие и малоимущие из мелкой буржуазии. Эти жилища для бедняков носят названия нагая. Большинство из них — одноэтажные, с выходами на улицу, но изредка, для семейств более зажиточных, предприниматели сооружают постройки в два этажа, где каждая квартира имеет свой мезонин.

Светлоокрашенный дом на Юраку-чо был, в сущности, таким же нагая для бедняков, но не японских, а европейских и потому с бамбуковой и соломенной мебелью и более плотными внутренними стенами. Дом разделялся на две половины с отдельными выходами. В одной из них поселились Ярцев и Наль Сенузи.

Благодаря корабельным карточкам им удалось сойти беспрепятственно в Иокогаме, якобы для гулянки в порту. Здесь все трое сели на электрический поезд и через час уже были в Токио, где Ярцев работал когда-то в американско-японской фирме и рассчитывал теперь на поддержку старых друзей.

Эрна чувствовала себя плохо. Ее пришлось поместить в больницу. Ранение в голову вызвало острое нервное расстройство, грозившее осложнениями.

За это время Ярцев успел разыскать своего старого друга профессора Таками и по его рекомендации устроился личным секретарем директора «Общества изучения Запада». Наля, как знающего японский и русский языки, приняли туда тоже в качестве переводчика издательства.

Редакция и главная контора «Общества изучения Запада» помещались в большом двухэтажном доме, где при помощи раздвижных тонких стен, а где надо и ширм, директор нагородил всевозможные кабинеты, отделы и отделения, создав этим видимость мощного предприятия. Полновластным хозяином предприятия являлся издатель Имада — узкогрудый, изящный японец с северной белой кожей и беспокойными глазами. Кабинет его был отделан и обставлен по-европейски, с претензией на, роскошь. Вдоль стен возвышались зеркальные книжные шкафы. Перед огромным венецианским окном стоял письменный стол с блестящими инкрустациями, а напротив, около стены, обитый зеленым сукном стол попроще, предназначенный для личного секретаря.

При разговорах с клиентами директор старался держаться с преувеличенной важностью, желая придать своей хрупкой фигуре и моложавому безволосому лицу внушительную солидность. Рекламная сторона дела была поставлена так умело, что, если бы Имада, ущемленный мировым кризисом, не запутался в рыбных и лесных спекуляциях, «Общество изучения Запада» с его энергичным издательским аппаратом могло бы расти и шириться безболезненно, питаясь в нужные моменты заемными капиталами из банков…

Когда спекуляции не удались, Имада решил использовать «Общество изучения Запада» в качестве якоря спасения, сыграв на последних событиях в Китае и растущем влиянии военной клики. Советский отдел занял теперь в «Обществе» первое место. Остальные иностранные отделы совершенно заглохли. Книги переводились и издавались чаще всего русские. Имада настойчиво и умело старался создать вокруг себя мнение, что он как глава «Общества изучения Запада» знает все тайны и слабости красной России, может быть, даже чуточку больше, чем сам военный министр. В целях рекламы и пуффа он посадил в кабинет секретаря-европейца, говорящего по-английски и по-русски, но ни слова не понимающего по-японски. Это казалось ему внушительным и удобным.

Но в этом Имада промахнулся. За время прежней работы в японо-американской фирме Ярцев успел изучить разговорный японский язык неплохо и за незнающего выдал себя лишь потому, что, по совету друзей, не захотел терять возможности получить заработок.

Когда он пришел в первый раз на работу, директор подал ему несколько номеров советских и американских журналов, попросил внимательно, их просмотреть и отметить в них все достойное перевода.

Главным редактором в издательстве уже второй год работал профессор Таками, японский марксист, бесспорный знаток советского искусства и быта.

Этот несловоохотливый бодрый старик со сдержанными манерами, одинаково исполненными достоинства, появлялся ли он в кимоно или в европейском костюме, казался единственным человеком, знающим в «Обществе изучения Запада» свою цель и дороги.

Пока Имада думал о спекуляциях и прибылях, профессор сумел перевести и издать, много книг, крайне ценных для пролетарской японской общественности. Эти издания так же, как популярный рабочий журнал, который Таками создал и редактировал, все еще приносили «Обществу изучения Запада» крупный доход. На этом профессор держался, пока дела общества не пошатнулись настолько, что крах оказался неизбежным…

Внешне, однако, все обстояло пока благополучно: Имада продолжал разъезжать в просторном американском автомобиле, по-прежнему изысканно одевался, посещал клубы, давал городским и военным чиновникам мелкие взятки и рекламировал свое мнимое знание «слабых сторон» Советского Союза. Надежда на крупную правительственную субсидию, которой он таким образом добивался, втираясь в доверие военной клики, поддерживала его бодрость. Последнее время настроение его улучшилось еще потому, что влиятельный депутат Каяхара, богатый промышленник и видный член партии Сейюкай, посватался за его дочь.

В тот день директор пришел в кабинет особенно довольным. Задымив гаванской сигарой, он попросил подать ему свежую почту и неожиданно весело рассмеялся.

— Россию мы называли и прежде страной загадок, но Советская Россия загадочнее для нас бесконечно, — сказал он, просматривая иллюстрированный русский журнал «СССР на стройке» и пуская в окно кольца дыма.

— Вы жили в России до революции? — спросил Ярцев.

— О да, и даже чуть после, — сказал директор, делая рукой легкий жест.

Беседовал и двигался он с необычайным изяществом, напоминавшим движения хорошего актера.

— О, это была прекрасная жизнь — моя жизнь в Москве, — продолжал он с приятной улыбкой. — Конечно, я был простой учитель японского языка и жил с женой и маленькой дочкой на жалование, но я иногда мог ходить в «Яр», ел русские блины с икрой и пил холодную русскую водку… О, я был тогда молодой!

Он помолчал, сосредоточенно посасывая сигару, и добродушно добавил:

— Моя дочь — мого, современная девушка. Она читает по-русски и по-английски целые дни и очень любит поэзию и музыку.

Имада вспомнил, что дерзкая статья, о которой так беспокоился Каяхара, должна быть помещена в очередном номере журнала «Тоицу», выходящем в его издательстве. Он вызвал рассыльного и попросил принести из типографии верстку последнего номера. Минут через десять верстка была на столе. Статья журналиста Онэ шла передовой с убийственными для краболовной компании Каяхары снимками: клеймение рабочих каленым железом, подвешивание к мачте, избиения бамбуком за нерадивость во время лова.

Директор внимательно прочитал всю статью и позвонил в старомодный бронзовый колокольчик. Вошел слуга.

— Позови господина редактора.

— Ха-ай!

Слуга ушел, почтительно пятясь задом. Имада оглянулся на секретаря: тот сидел, углубившись в чтение советских журналов, отмечая цветным карандашом наиболее интересные очерки и рассказы. Губы директора тронула едва заметная усмешка: не зная японского языка, секретарь мог присутствовать в кабинете при самых щекотливых вопросах; присутствие безмолвного ученого европейца придавало словам и хрупкой фигуре директора особый вес.

Профессор Таками вошел, одетый во фрак, невозмутимый и холодноватый, как всегда при официальных беседах с директором. Не предлагая никаких вопросов, он поклонился и сел, положив на колени руки и сосредоточенно смотря на лакированный ящичек с тушью и кисточками, стоявший рядом с чернильницей. Имада, осторожно подбирая слова, произнес:

— Скажите, профессор… статья «О положении рабочих на рыбных и крабовых промыслах депутата Каяхары» написана… кхм-м… нашим новым сотрудником Онэ-сан?

— Да, им… По материалам с мест.

— Талантливый журналист!..

Директор просиял восхищенной улыбкой и тут же погас.

— Н-но неопытен в политических вопросах… Резкие выражения!.. Статью, к сожалению, придется изъять.

Профессор сделал короткое протестующее движение.

— Цензура, — произнес он.

— Хотите сказать, пропустила?… А мы ее помимо цензуры! Соображениями личного порядка.

— Не вижу необходимости…

Улыбка Имады засветилась еще ослепительнее.

— Желание директора издательства, — проговорил он мягко.

Профессор устало потер ладонями седые виски. Умное полное его лицо с выдающимися скулами и длинными расплывчатыми бровями выглядело равнодушным.

— Вы нарушаете договоренность, Имада-сан, — сказал он спокойно. — Когда я был приглашен редактором переводной литературы, издание этого журнала, вполне автономного, было моим первейшим условием.

— Условия меняются, любезный профессор, — ответил резко Имада. — Лет пять-шесть назад на книгах советского запада некоторые мои коллеги нажили миллионы. Молодежь увлекалась…

Старик суховато и чуть насмешливо перебил:

— Не хочу считать ваших прибылей, господин директор, но убежден, что издательство «Общества изучения Запада» тоже не потерпело убытков, а молодежь…

— Дело не в молодежи, профессор, — поморщился с легкой досадой Имада. — Вы же знаете сами: отношение правительства к этому изменилось. Чрезвычайный период… Закон об опасных мыслях…

— Статья Онэ-сан разоблачает как раз нарушение законов, — сказал Таками.

Имада пронзительно рассмеялся и с вызывающим видом поковырял во рту зубочисткой.

— Каких?… О труде?… Вы забываете, что в стране кризис!

Он раздраженно хлопнул по верстке ладонью.

— Короче: издатель журнала я!.. Статья о Каяхаре будет изъята.

Таками посмотрел в упор на директора, отвернулся в упрямой и гневной позе, долго молчал и, наконец, решительно произнес:

— Журнал редактируется мною. Я подыщу другого издателя.

Внезапность и резкость ответа заставили директора вскочить с места. Он посмотрел на профессора с негодующим изумлением, наклонил вперед верткое узкое тело и, презрительно усмехнувшись, сказал:

— Вот как!.. Вы думаете, что в Японии найдется второй издатель, который согласится иметь дело с бывшим профессором, уволенным из университета за марксистские взгляды?… Ошибаетесь, уважаемый!

Некоторое время их связывало молчание, затем профессор не суетливо встал, поклонился и твердыми шагами вышел из комнаты.

Растерянный директор, тиская в зубах недокуренную сигару, покосился на секретаря: Ярцев, сосредоточенный и спокойный, с цветным карандашом в руке, сидел в прежней позе, занятый своим делом. Имада отшвырнул окурок в окно, взял из коробочки мягкую кисть и написал четкой тушью на первой странице верстки несколько ровных столбцов иероглифов. В эту минуту слуга, кланяясь и втягивая с присвистом воздух, подошел от двери к столу и положил перед директором визитную карточку с баронским гербом. Имада мельком взглянул на нее и сразу взволнованно закашлялся. Присутствие молчаливого секретаря-европейца, даже в качестве. декоративного украшения, на этот раз показалось стеснительным и даже опасным. Имада торопливо передал ему верстку.

— Пожалуйста, отнесите это профессору. Моя резолюция есть. Он поймет. И не слишком спешите… Мне необходимо беседовать с очень важным лицом, почти министром.

Ярцев взял верстку и молча вышел из кабинета, едва не столкнувшись в дверях с потным краснолицым японцем в военной форме, уверенно направлявшимся к директору. Имада, неожиданно изменив своим важным европейским манерам, приветствовал вошедшего офицера по-японски глубоким поклоном с подогнутыми коленями и вежливым шипением губ.

— Какая большая снисходительность, барон!

Военный ответил таким же низким поклоном, но тотчас же гордо выпрямился, оглядел внимательно кабинет и сел в кресло. Во взоре его мелькнуло насмешливое презрение.

— Переводы коммунистической литературы приносят доход, — сказал он спокойно.

— С разрешения министерства, в интересах Японии, барон; строго научно, — ответил с достоинством Имада, любезно пододвигая гостю ящик с сигарами и фарфоровую китайскую пепельницу.

Барон закурил.

— В интересах Японии лучше бы сжечь подобные книги, — сказал он, откусывая мягкий кончик сигары и сплевывая его в пепельницу.

Имада сделал, небрежный широкий жест.

— О, я веду еще кое-какие дела… Более серьезные, — ответил он важным тоном, стараясь, по своему обыкновению, придать фразе оттенок таинственности. Но офицер, как видно, знал все его мнимые тайны достаточно хорошо. Он посмотрел на директора с тем выражением не то затаенной свирепости, не то добродушия, с каким большие и сильные псы смотрят на встречных вертлявых шпицев.

— Рыба и лес? — усмехнулся он проницательно. — Обеспеченное банкротство! Не позднее ближайших двух месяцев.

Имаде стало немного не по себе: слишком интимное знакомство барона с его финансовыми делами и неудачными рыбными спекуляциями вызвало в нем легкий испуг и настороженность. Губы его досадливо сморщились.

— Что делать! Кризис не лучше землетрясения… Стараюсь моими скромными силами не допустить этого, — вздохнул он, сразу теряя всю важность тона и беспокойно отводя взгляд в сторону дверей.

Барон Окура решительно потушил сигару, встал, звякнув оружием, с кресла и с внезапно окостеневшим лицом и мрачной пустотой взгляда прошелся по кабинету.

— Кризис! — пробормотал он презрительно. — Глупое слово! Вы понимаете, в каком положении наша страна?… Японии тесно, она задыхается от недостатка земли… И в то же время наши соседи — Китай, Монголия и Россия, не говоря уже о соседях заокеанских, — владеют необозримыми пространствами.

— Так, так, — обрадованно подтвердил Имада, очень довольный, что разговор перешел на более отвлеченную тему.

Барон с напряженной холодностью продолжал:

— Если Китай был прежде учителем Японии, — о, это была когда-то великая страна! — то сейчас там упадок, междоусобицы. Китай умирает, подобно Римской империи, и для спасения ему нужны мы, как свежая культурная сила. Сами китайцы заинтересованы в том, чтобы попасть под влияние родственного по культуре и духу народа, иначе его все равно разделят белые страны и величайшая в истории культура не возродится.

Имада, излучая восторженную улыбку, рассеянно перебирал на столе листки прозрачной вощеной бумаги.

— Вы правы, барон! — воскликнул он с неподдельной горячностью. — Разве шанхайские купцы прежде обманывали при сделках? А теперь — на каждом шагу!

Имада задумчиво поковырял во рту зубочисткой, стараясь понять цель прихода барона и его пространных политических рассуждений, но вдруг с испугом заметил, что дверь за спиной его гостя бесшумно открылась и в кабинет вошла Сумиэ, нарядная и гибкая, как золотистый бамбук, намереваясь, по-видимому, позвать отца завтракать. Барон Окура, стоя спиной к двери и не замечая вошедшей, со сдержанной страстностью продолжал:

— Великий японский народ должен стоять выше всех и смотреть дальше всех! Мы должны помнить, что все еще существует название Владивосток, что по-русски означает владеть Дальним Востоком…

Имада сделал дочери торопливый испуганный знак скорее уйти назад. Сумиэ скрылась так же беззвучно и быстро, как и вошла. Барон Окура, возбуждаясь от собственных слов все больше и больше, продолжал говорить с возрастающей страстностью и почти комичной торжественностью самурая-фанатика.

— У России тоже идеи и цели безумцев!.. Они талантливы, но глупы. Ничего в меру, все в увеличенных дозах… Величайшая ошибка истории человечества заключается в появлении на Востоке русских. Русским нечего делать здесь: как рабочие они уступают китайцам; как организаторы — нам… Но тем внимательнее мы должны следить за их действиями. Какой бы могущественный враг ни противостоял распространению священных идей императора, он должен быть уничтожен!

При этих твердых и резких словах Имада внезапно почувствовал в коленях и кончиках пальцев ту сладкую беспокойную дрожь, какую испытывает счастливый игрок, когда лопатка крупье со звоном подвигает ему золотые монеты. Цель посещения барона казалась ему теперь ясной. Молодые военные вожди, как видно, решили наладить с директором «Общества изучения Запада» самую тесную связь, намереваясь использовать его знание Советского Союза для своей пропаганды. Имада ждал этого момента давно: это звенело золотом, сотнями тысяч иен, и потому, боясь теперь просчитаться, сделать неверный шаг, упустить из рук сказочный случай, он жадно прислушивался к каждому слову всесильного аристократа, высчитывая в то же время сумму, которую он мог безбоязненно попросить из секретного фонда военного министерства. Если барон говорил с ним, как с равным, прямодушно и дружески, то, безусловно, акции «Общества изучения Запада» поднялись в его кругах высоко. «Союз резервистов», насчитывающий миллионы сторонников, «Общество свастики» и некоторые другие организации того же характера процветали и ширились благодаря помощи этой же группы. всесильных военных аристократов, ведя по заданиям их штаба секретную работу в Китае, Сибири и даже на Филиппинах и в Индонезии.

Барон Окура остановился около второго стола, заваленного советскими газетами и журналами, и с тихим презрением усмехнулся.

— К сожалению, среди молодежи, даже японской, их сумасшедшие идеи начинают иметь успех; — сказал он, насупясь, перелистывая широкие страницы русских газет. — Ошибка правительства в том, что оно не пресекло распространение марксистской литературы, а господа купцы и издатели вроде вас увлеклись прибылями, не думая о последствиях.

— Наше общество, барон, издавало только поэзию и научное, — виновато улыбнулся Имада.

Офицер отошел от стола, сел снова в кресло и, облокотившись обеими руками на эфес сабли, смерил собеседника гневным и властным взглядом.

— Ошибаетесь, господин директор, бессознательно или нет, но вы работали на врага… Ваши книги и ваш рабочий журнал…

Имада, чувствуя, что сделал какой-то промах, угодливо перебил:

— Журнал «Тоицу» будет закрыт, барон, — уже решено. Профессор Таками, по всей вероятности, будет тоже уволен.

Барон Окура нетерпеливо поморщился. Льстивая мягкость директора начинала его беспокоить и раздражать.

«Тихая поступь тигра опаснее тяжелого шага буйвола», — подумал он настороженно, но вслух сказал почти дружески:

— Нельзя. Этот журнал пользуется широким авторитетом среди молодежи. Национальную мысль Японии необходимо усилить.

Барон в раздумье постучал о пол саблей и твердо добавил:

— Журнал станет рупором нашей партии. Редактировать его будут наши друзья!..

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Не зная еще о надвигавшейся на отца катастрофе, Сумиэ по некоторым признакам, неуловимым со стороны и в то же время очень заметным в домашней жизни, почувствовала его финансовые затруднения, и ей захотелось как можно скорее зарабатывать деньги самой. Знание иностранных языков и близость к издательству натолкнули ее на мысль заняться переводами с русского. Она обратилась к новому секретарю отца с просьбой помочь ей. Ярцев, если хотел, умел завоевывать расположение людей очень быстро, подкупая их своим добродушием и тонким умом. Он посоветовал девушке перевести небольшой рассказ Всеволода Иванова «Дитё» и затем, если начало будет удачно, «Мои университеты» Максима Горького.

Сумиэ принялась за свой труд с увлечением, но уже в самом начале у нее возник ряд вопросов, на которые Ярцев ответить не мог, так как знание японского языка скрывал и, кроме того, знал его поверхностно. Отцу Сумиэ не хотела говорить ничего до тех пор, пока не убедится в своих возможностях и силах. Обратиться к профессору Таками она не решилась, боясь его слишком строгой оценки… Пока она колебалась, Ярцев, поняв ее состояние, решил познакомить с ней Наля, который знал японский и русский языки достаточно хорошо и работал теперь переводчиком.

Квартира директора находилась через коридор от его служебного кабинета. Выбрав удобный утренний час, когда Имада уехал по делам в город, Ярцев позвонил Сумиэ и Налю по телефону, попросив их зайти к нему в кабинет.

Сумиэ пришла первой, в простеньком голубом кимоно, красиво перепоясанном широким праздничным оби. Волосы были причесаны гладко, по-европейски, но оттого свежее лицо с блестящими черными глазами, чуть окошенными около висков, выглядело еще привлекательнее.

Налю, когда он вошел, сразу вспомнилась мать: у нее было такое же круглое крепкое тело и такой же лучистый взгляд — то детски веселый, то скорбный, менявшийся с удивительной быстротой, в зависимости от душевного состояния.

Обменявшись короткими приветствиями, они сели по-деловому за стол и стали вместе просматривать рукопись, сравнивая японский текст с оригиналом и иногда обращаясь за помощью к Ярцеву.

Сумиэ говорила по-русски совершенно свободно, с мягким произношением, заимствованным еще с детства от няни-украинки.

После просмотра перевода, который оказался не всюду точным, девушка поблагодарила Ярцева и Наля за помощь и попросила изредка помогать ей и впредь.

— Почему вы решили сделаться переводчицей? — спросил ее Наль. — Вам нравится эта работа?

— О да, — ответила девушка. — Книги — мои единственные друзья. Некоторые из них, самые любимые, кажутся мне живыми: я точно слышу их голоса, мне хочется гладить их и держать около сердца. У японской интеллигентки путей немного — я не могу стать, как девушки Запада, инженером или профессором, но я очень хочу учиться и жить самостоятельно и свободно.

— Разве японская женщина лишена права на высшее образование? — искренно удивился Наль.

— Да, фактически почти так. Нам это очень трудно… Даже в средних школах для девочек программа гораздо меньше, чем для мальчиков. Нам позволяют идти в учительницы, машинистки и акушерки, но это не каждой женщине нравится.

— А как же я видел в больнице, где сейчас лежит моя сестра Эрна, двух женщин-врачей? Обе они несомненные японки, — возразил Наль.

— Таких очень мало. Прежде я тоже мечтала об этом, — вздохнула Сумиэ.

Она помолчала и, немного конфузясь, добавила:

— Мне очень жаль, что ваша сестра больна. Я бы хотела с ней познакомиться, и, может быть, мы подружились бы с ней. У меня совсем нет подруг.

— А вы навестите ее в больнице, — посоветовал Ярцев. — В такое время всякое внимание особенно дорого. Я сам лежал когда-то на койке больше двух месяцев; знаю, как это скучно. Хуже, чем в буддийском монастыре.

Сумиэ его мысль понравилась. В один из ближайших дней она заехала в госпиталь к Эрне, привезла ей фруктов, цветов и записку от Ярцева. И хотя врач разрешил ей пробыть у постели больной всего десять минут, обе девушки успели за этот короткий визит рассмотреть друг друга достаточно хорошо, чтобы почувствовать взаимную симпатию.

С этого времени Сумиэ стала навещать Эрну часто, и между ними, постепенно усиливаясь, возникла хорошая близость дружбы…

В кабинет отца Сумиэ заходила теперь большей частью в то время, когда Имада был в городе и его секретарь сидел за своим зеленым столом один, просматривая русские газеты и журналы. Узнав однажды из разговора, что Ярцев когда-то в детстве писал стихи и даже печатался, Сумиэ предложила ему попробовать перевести на русский язык лучшие произведения японских поэтов:

— Я буду переводить вам дословно, а вы излагать стихами. У меня одной это никак не выйдет, я не смогу подобрать нужных рифм, а по-русски без рифм будет звучать очень плохо. Наши танка и хокку, по-моему, не плохо звучат и без них, но русские стихи без рифм мне не нравятся. Я еще девочкой очень любила Пушкина. Стихи его точно музыка.

— Еще бы! — задумчиво согласился Ярцев. — За Пушкина я налетел когда-то на штраф в трехдневное жалование. Плавал тогда я матросом, стоял на вахте, вспомнил «Медного всадника» — ой, какая же это замечательная вещь! — и, вместо того чтобы глядеть за маяками, думал о всяких глупостях. Ну и оштрафовали меня!.. А когда я сказал, что за десяток строк Пушкина я отдал бы весь пароход, вместе с боцманом и капитаном, меня чуть не оставили на берегу в Калькутте…

— Вы были почти во всех странах, можно вам позавидовать, — сказала Сумиэ. Она села за письменный стол отца, рассеянно перелистывая томик стихов Сасаки Нобуцуна.

Он зажег трубку, пустил перед собой кольца дыма и, всматриваясь через них, как сквозь густую вуаль, в склоненное над столом серьезное лицо девушки, сказал добродушно:

— Вы правы, о Суми-сан: хорошего на земле много. Говорят, что один из ваших поэтов, Иоси Исану, уходя навсегда от своей возлюбленной, которой он отдал всю молодость, воскликнул с горьким восторгом:

— Вы знаете наши танка? — удивилась и в то же время обрадовалась Сумиэ.

— К сожалению, только со слов других. В нашем издательстве есть один старичок, поклонник древней поэзии. На днях он пытался пересказать мне свои любимые стихотворения по-английски, так как по-русски он не говорит вовсе, а я слаб в японском. И, представьте себе, сговорились. Он убедил меня, что мы, европейцы, настолько привыкли к точным понятиям, пространным речам, что разучились чувствовать красоту недоговоренности.

Сумиэ встала и отодвинула кресло в конец стола, к книжному шкафу: лучи высокого солнца били ей прямо в лицо, мешая смотреть на Собеседника.

— Это можно сказать и о современных японцах, — ответила она, помолчав. — Древние наши поэты писали стихи красивее и искреннее, чем теперь. Почти каждый японец мог, в случае надобности, сочинить свою танка. Девушка мечтала о милом — слагалась танка. Воин шел умирать — и писал на стене храма танка. Прохожий шел по берегу моря, й звуки волн морских вызывали в его сердце танка… Для них это были не только слова, это были отзвуки жизни, и в этом была их сила.

Сумиэ порылась в книжном шкафу и вынула большой том «Маннё-Сю» — поэтический сборник восьмого века, в котором насчитывалось до четырех тысяч стихотворений. Она перелистала страницы, ища одну из своих любимых танка, чтобы перевести ее Ярцеву, но в этот момент в кабинет вошли Таками и Онэ. Профессор выглядел грустным и утомленным. Онэ, напротив, казался оживленнее, чем всегда: бледное его лицо горело свежей краской волнения, голос звучал громче и тверже обычного, высокая сутуловатая фигура держалась прямее.

— Где есть господин директор? — спросил он по-русски Ярцева, приветствуя его и девушку дружелюбным поклоном.

— Уехал куда-то по делу, — ответил Ярцев.

— Досадно, — сказал профессор. — Сотрудники журнала «Тоицу» хотели бы выяснить взаимоотношения редакции с издательством. Если директор будет настаивать на своем праве вето, сотрудники редакции уйдут из «Общества изучения Запада» в полном составе. Это наше единодушное решение.

— Мы работаем не в издательстве, а в редакции журнала, — подтвердил Онэ, переходя на английский язык, на котором он говорил свободнее, чем по-русски.

Он подошел к окну и, наблюдая за стремительным потоком автомобилей, трамваев и велосипедов, нетерпеливо добавил:

— Может быть, господин директор скоро вернется? Нам крайне важно решить этот вопрос сегодня.

— Едва ли, — ответил Ярцев, пододвигая профессору кресло и предлагая обоим закурить. — Последнее время Имада-сан возвращается очень поздно. О-Суми-сан подтвердит вам это.

Девушка, продолжая перелистывать сборник, спокойно сказала:

— По-моему, папа-сан ездит в «Кин-рю-кай» тоже по поводу журнала. Его, кажется, хочет взять в свои руки барон Окура.

Профессор и Онэ с удивлением и тревогой посмотрели на Сумиэ, как будто не веря своему слуху.

— Что-о?… В «Кин-рю-кай»?…

— Вы не ошиблись?

Сумиэ по-прежнему хладнокровно подтвердила:

— О нет. Совершенно случайно я слышала их разговор. Барон Окура хочет сам назначить редактора.

Профессор Таками опустил глаза к полу. Он сидел теперь с омраченным и словно потухшим взглядом, подперев тяжелую свою голову обеими руками, и молча курил. Онэ нервно сжал пальцы в кулак. Румянец на его впалых щеках снова сменился бледностью.

— Вот как!.. Дело, оказывается, не только в моей статье против Каяхары. Они хотят захватить весь журнал.

Он снова круто повернулся к окну, точно отыскивая невидимого противника.

По улицам двигались сотни людей. Шум деревянных гета и резкое гудение трамвайных и автомобильных рожков проникали сквозь стены и окна домов, как сквозь бумагу. С залива дул влажный ветер. Из раскрытого окна соседнего дома донеслись звуки цитры и тихая мелодия короткой японской песни:

Против окна, у подъезда, остановился полицейский автомобиль с голубыми полосками на колесах. За ним сейчас же подъехал второй. На асфальтовую панель сошли жандармы и два офицера, сверкая на солнце мундирами и длинными белыми саблями.

— Ину!.. Ищут чьи-то следы, — сказал Онэ с насмешкой. — Боятся людей с опасными мыслями. Какая глупость! Какой позор для Японии! Как будто каждого можно заставить мыслить так же нелепо, как это хочется нашей полиции и генеральному штабу.

Профессор Таками с опаской посмотрел в окно на жандармов.

— Молодежь рвется в бой, а я… я уже отступаю, — пробормотал он упавшим голосом.

— Неправда, вы наш учитель. Мы идем только следом за вами, — сказала Сумиэ, почувствовав его душевную боль и желая как-то ободрить его.

Профессор медленно встал и, прощаясь, склонил перед девушкой свою седую блестящую голову.,

— Слабею я, Суми-сан. Не так уже бьется сердце, как прежде, — сказал он невесело. — А слабым в борьбе не место. Задавят. Придется, видно, уйти с боевых позиций совсем в провинцию, в сад, к тихим душам деревьев.

Он поклонился мужчинам и, не добавив ни слова, грузными неуверенными шагами вышел из комнаты. Встревоженный Онэ поспешил за ним следом.

Сумиэ спрятала книги в шкаф и тоже хотела пойти к себе в комнату, но в эту минуту в дверях блеснули мундиры и сабли жандармов. В кабинет вошли трое: тонконогий, костистый офицер Хаяси, его помощник и переводчик Кротов, рослый, чуть седоватый блондин с прозрачными голубыми глазами и обвислой бульдожьей челюстью, и между ними взятый прямо с работы — с расстегнутым воротом и перепачканными в типографской краске руками Наль Сенузи.

Хаяси в поспешной учтивости, с ладонями на острых коленях и согнутыми по-заячьи ногами, приблизился к молодой девушке.

— Господина директора нет? — спросил он с поклоном.

— Нет, господин офицер. Я его дочь.

Ярцев подошел к Налю.

— В чем дело? Зачем жандармы? — спросил он с легкой тревогой, не обращая внимания на угрожающий жест шпика с бульдожьей челюстью, которому это свободное обращение с арестованным не понравилось.

— А дьявол их знает, — ответил Наль по-голландски. — Я заменял по просьбе Акиты-сан выпускающего, проверял в типографии клише — напутали с переводом надписей, — ну, а эти забрали и повели зачем-то сюда.

— Говорите по-японски или по-русски, — оборвал офицер. — На других языках нельзя, пока вы под следствием.

— Ах, я под следствием! — весело удивился Наль.

Он взял предложенную ему Ярцевым папиросу и поворотился к девушке, которая вполголоса говорила о чем-то с Хаяси.

— Курить можно, о-Суми-сан?

— Пожалуйста.

Наль сел рядом с Ярцевым и прикурил от его спички, не обнаруживая ни малейшего волнения по поводу своего неожиданного ареста. Хаяси, закончив переговоры с дочерью директора, тоже поспешно сел в кресло, точно боясь уронить свое полицейское достоинство. В это же время он что-то тихо сказал своему русскому помощнику, кивнув выразительна на Ярцева. Кротов бросил на секретаря дирекции пытливый колючий взгляд.

— Вы американский подданный?

— Да, — сказал Ярцев, раскуривая спокойно трубку.

Жандарм показал на Наля.

— Знаете этого человека?

— Знаком.

— Он тоже американец?

— А вы спросите его самого. По-моему, он уже разговаривает… с двухлетнего возраста. Может ответить сам.

Сумиэ невольно улыбнулась, хотя появление жандармов в издательстве и арест Наля серьезно ее встревожили. Наль засмеялся тоже.

— Острите! — сказал мягко Кротов. — Н-напрас-но! Ваше положение пока немного лучше его. Когда вы приехали в Японию?

— Два месяца назад.

— Через какой порт?

— Иокогамский.

— Вместе? На одном пароходе?

— Да.

— Как название парохода?

— «Карфаген».

Усмешка, тепло мерцавшая в глазах Кротова, внезапно застыла.

— Ваших имен нет в портовом журнале, — сказал он раздельно.

Ярцев равнодушно пожал плечами.

— Вполне понятно: мы моряки, отстали от парохода.

— Моряки? — удивился Кротов. — Есть документы?

— Пожалуйста.

Ярцев достал из бумажника корабельную карточку и передал шпику.

— А ваша карточка? — повернулся тот к Налю.

— С этого бы и надо было начать, — ответил юноша, подавая документ.

Корабельная карточка, которую он подал жандарму, была с приметами Эрны, оттиском ее пальца и с именем Теодора Бриджа.

Кротов передал оба документа Хаяси. Офицер с трудом, но внимательно прочитал обе карточки и презрительно, рассмеялся, пробормотав своему переводчику какую-то фразу,

— Господин лейтенант вам не верит, — сказал громко Кротов. — Вы не похожи на кочегаров.

Ярцев, медленно посасывая трубку, ответил:

— Господин лейтенант по наивности думает, что кочегары — это особая порода людей. Скажите ему, что грязь и пот вполне отмываются. Американцы берутся за всякую работу.

Кротов нервно обтер изнанкой ладони потный горячий лоб, отбросил на пол окурок и сплюнул. Сумиэ брезгливо поежилась. Она продолжала сидеть за столом, прислушиваясь к каждому слову и напряженно обдумывая, как можно помочь своим новым друзьям. Хаяси потер кончик носа, шепнул что-то вполголоса помощнику и сделал в блокноте короткую запись. Кротов снова спросил:

— Вы служите личным секретарем господина Имады?

— Да.

— До этого плавали моряком?

— Да.

— Но какая же ваша основная профессия? Чем вы занимались в Америке?

— Долго рассказывать, — пробормотал Ярцев, не вынимая изо рта трубки.

Шпик гневно выпрямился.

— Я спрашиваю официально. Вы должны отвечать.

Голос его громыхнул басистыми нотками, словно в далекие годы командования царской казачьей сотней.

— Официально?…

Ярцев вынул изо рта трубку и выбил на пепельницу золу. Во взгляде его загорелась веселая озорная усмешка, которую так любил Наль.

— Ну-с, — сказал Ярцев, — записывайте; был матросом, масленщиком, клерком, часовщиком, электриком, автомобильным механиком, переводчиком, занимался художественной росписью стен; давал уроки английского языка, читал лекции по философии… Перечислять дальше?

Кротов оглянулся на лейтенанта.

— Достаточно! Ясно все!

Хаяси громко хлопнул в ладоши. Из коридора тотчас же вошли два жандарма с обнаженными саблями. Шпик торжественно произнес:

— Вы арестованы оба, как въехавшие в Японию без разрешения. Ступайте за полицейскими!

Сумиэ почувствовала, как все ее тело внезапно похолодело, но не от страха, а от глубокого возмущения. Она встала с кресла и, гневно растягивая слова, сказала:

— Господин лейтенант…

В это мгновение ее взгляд упал на визитную карточку барона Окуры, и она, повинуясь внезапно вспыхнувшей мысли, докончила::

— На два слова!

Хаяси с любезной улыбкой приблизился. Сумиэ неторопливым и даже слегка надменным движением подала ему карточку.

— Видите?

— Барон… Окура?

Хаяси недоуменно взглянул на девушку, ожидая пояснения её действий. Визитная карточка барона явно внушала ему трепетное почтение, близкое к страху.

Сумиэ твердо произнесла:

— Да, он здесь хозяин. «Общество изучения Запада» переходит к «Кин-рю-кай». Папа-сан и барон сейчас совещаются о важных вопросах.

Суховатое лицо Хаяси оживилось игрой человеческого волнения. Сумиэ, подражая манерам и тону барона, отрывисто продолжала:

— Раса Ямато должна бороться с Китаем… Японии тесно!.. Русские глупы, но талантливы, они прут к своим целям как сумасшедшие. Мы должны помнить, что все еще существует название Владивосток, что значит владеть востоком.

Хаяси, совсем сбитый-с толку, поглядывая то на девушку, то на визитную карточку всесильного аристократа, растерянно пробормотал:

— Соо-десу-ка… вот оно как!

Сумиэ, снизив голос до шепота, повелительно и таинственно продолжала:

— Япония должна стоять выше всех и смотреть дальше всех! Вы офицер, вы японец… Уйдите отсюда, не нарушайте планов барона: эти люди нужны ему!

Хаяси невольно сделал шаг к двери. Лицо его выражало теперь озабоченность и испуг.

— Разве я смею!.. То, что может сделать кусочек пальца барона, не сделают мои две руки, — проговорил он униженно.

Сумиэ слегка взмахнула широким рукавом кимоно в сторону секретаря.

— Видите: папа-сан посадил американца в свой кабинет потому, что тот жил когда-то в Сибири и хорошо ее знает… Вы понимаете, в чем вопрос?

— Да, да, — пробормотал лейтенант. — Мы скажем, что здесь ошибка.

Хаяси оглянулся на жандармов и подал им знак удалиться. Оба молниеносно исчезли.

Ярцев, наблюдавший за разговором, почувствовал, что победа за девушкой, и, желая ее поддержать, взялся за телефонную трубку.

— Я позвоню о ваших действиях в консульство, — сказал он шпику.

Сумиэ, быстро повернувшись к ним, спокойно проговорила:

— Нет надобности, Ярцев-сан. Господин лейтенант извиняется: он был введен в заблуждение.

Кротов в полной растерянности подошел к своему начальнику, пытаясь что-то сказать, но Хаяси, перепуганный и рассерженный, резко приказал ему выйти, и шпик, сразу сутуло съежившись, торопливо ушел за жандармами.

Хаяси достал портсигар, предложил обоим мужчинам по сигаретке, с любезной улыбкой попросил извинить его за ошибку и, пятясь, вышел из кабинета. Через минуту автомобиль с голубыми полосками на колесах сердито рявкнул сиреной и покатил от издательства в сторону кейсицйо.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В бумажных желто-коричневых окнах уже. сгорал косыми лучами закат. После ужина Ярцев и Наль ушли к себе в комнату, но через стену все еще слышались их голоса, и Эрне казалось, что без нее. разговор сделался проще и оживленнее. Она сидела, причесывая на ночь волосы. Наплывы мыслей, настойчивых и тревожных, вызывали в сердце щемящую боль. Она вспомнила о загородных прогулках на Яве, когда ей впервые стало заметно, что Ярцев серьезно ею увлекся. Несмотря на то, что она считала его тогда своим лучшим другом и охотно бывала в его обществе, мысль о замужестве пугала ее, и если бы он сказал ей об этом открыто, она бы без колебаний ему отказала. Но он молчал, хотя всем своим поведением показывал, что глубоко ее любит. Эта умная его чуткость и сдержанность делали их отношения еще красивее и острее. Однажды он сообщил ей, что уезжает по совету своего консула на Филиппины и уже заключил в американской автомобильной конторе контракт. Она была огорчена, но все еще думала, что любит его только как друга. Без его ведома она пришла проводить его в Тандьонг-Перак. Пароход отходил очень медленно. Она стояла на пристани и смотрела вслед уходящему кораблю… И тогда, первый раз за все время, вдруг поняла, что любит этого странного человека большой, настоящей любовью. Она уже не лгала себе, не притворялась, не сдерживалась.

Слезы бежали ручьями, скатываясь со щек на платье и смачивая тонкую материю, как капли дождя. Горе ее было так велико, так несдержанно, что на нее с состраданием оглядывались даже грузчики, забывая тяжесть работы…

Он возвратился на Яву по ее вызову. Волнение за судьбу Наля и длительная разлука помогли им встретиться просто и дружески. Вопрос об их отношениях был отодвинут трагическими событиями на второй план. Все ее мысли были заняты теперь братом. И уже только после отъезда из Индонезии и ранения в голову, когда состояние ее здоровья было особенно тяжелым, Ярцев проявил к ней опять столько внимания, столько нежной заботы, что старое чувство вспыхнуло с новой силой. И хотя по-прежнему не было сказано ничего, но ей казалось, что они и без слов сказали друг другу все… Она ошиблась: теперь, когда она выздоровела, Ярцев держал себя еще более странно. Иногда она видела ясно, что Ярцев чувствует то же, что и она; иногда его взор становился непроницаемым и суровым, и он казался ей самым далеким из всех людей. Она не могла понять, откуда в нем появилась эта сухая, почти враждебная замкнутость, Эта обидная отчужденность и едкая горечь слов? В нем была фальшь, но что заставило его притворяться, бороться с собой, мучить себя и ее? Чем она оскорбила его, какую сердечную или постыдную тайну он от нее скрывал?

Эрна внимательно посмотрела на себя в зеркало. Может быть, болезнь так ее изменила, что он разлюбил ее, охладел?… Но на нее смотрело то же лицо, — широкие карие глаза и розовость щек были все те же, разве только чуть потускнели. Правда, внутри, в глубине ее сердца, отношение к жизни и людям было уже не то: нервное потрясение сказалось и на ее характере, появилась меланхолия, сменявшаяся внезапными и короткими вспышками возбуждения, но если его оттолкнуло это, то почему же тогда сквозь вежливый холодок обращения, против его желания, прорывается иногда прежняя скрытая нежность?

Эрна закончила прическу и подошла к окну. На улицах ярко блестели огни электрических ламп, двигались толпы людей, мчались трамваи, автобусы и такси, и над всем этим в темном далеком небе бились живыми огнями неведомые человеку миры, вызывая мысли о вечности, о мучительных неразрешимых загадках жизни и смерти. Невольно вспомнилось., детство, когда хотелось постичь бесконечность, стремясь пытливой ребячьей фантазией к звездным далям: «Там, около звезд, — небо… Ну, а что же за небом?… Мама говорит, рай… Ну, а над раем?… Еще одно небо… Ну, а там — выше… что там?…» От невозможности дойти до конца, от бессилия мысли делалось жутко. И так же жутко было теперь, от невозможности понять правду жизни… Куда идет человечество? Есть ли хоть искра пользы от этой непримиримой борьбы, от этого безудержного бега человеческой мысли, создающей и разрушающей с одинаковой смелостью и упорством?

Она стояла перед раскрытым окном, взволнованно размышляя то о своей любви к Ярцеву и его странных поступках, то о чудесной силе науки, о пределах таинственной силы разума и неизъяснимых путях всего человечества.

В мутной синеве неба все так же сияли звезды, осыпая лицо брызгами тихих лучей, мерцающих, как и ее мысли, неясно и с перебоями. Где-то звенела японская цитра, и тоненький женский голос жаловался в унылой песне на жизнь:

Над городом, в сиреневой полутьме, едва отделяясь от загнутых крыш низких зданий, всплывала из океана луна. Эрна прикрыла окно, неторопливо разделась и прислушиваясь к едва доносившимся звукам пения, незаметно уснула.

Проснулась на другой день поздно от стука в дверь. У Наля был нерабочий день, и он зашел к ней позавтракать тоже позднее обыкновенного. Ярцев с ним не пришел. Пользуясь выходным днем, он с утра уехал на взморье, не пригласив с собой ни Наля, ни Эрну. Ей стало сразу тоскливо.

Она накинула кимоно, приготовила быстро кофе и, подавая брату на стол масло и хлеб, со вздохом спросила:

— Скажи, Наль, бывает ли у тебя, как прежде, радость от жизни, от свежего воздуха, от природы, от того, что ты куда-то стремишься?

Она отошла от стола к окну, не притронувшись к завтраку.

— Ты, вижу, опять больна? — встревожился брат.

— Нет, Наль, здорова.

Он с сомнением покачал головой.

— Здоровой ты не вздыхала: умела быть бодрой и даже счастливой. Такой я помню тебя с детских лет.

Эрна смотрела в окно, стараясь не показать влажных глаз. Ей было грустно и горько.

— Я и теперь хотела бы чувствовать, что счастье — не выдумка, — крошептала она.

Наль допил стакан и, подойдя к сестре, потрогал ее лоб рукой. Лоб был сухой и нежаркий.

— У здоровых людей без причины такой хандры не бывает. Не сходить ли за доктором?

Эрна отстранилась.

— Глупости, я здорова… Но почему так бывает: живет человек и искренно радуется небу, и детскому смеху, и голубым глазам прохожего моряка, и всему большому богатству жизни, а стоит только задуматься- и жаль чего-то становится. Вероятно, того, что самое красивое в жизни людей так редко и коротко.

Наль, желая ее развлечь, шутливо сказал:

— Жаль, что ты не сидела в тюрьме и не ждала, как я, смертной казни. Тогда бы ты оценила жизнь. Тебе бы надо опять серьезно заняться переводами или музыкой, а то без Дела просто скучно одной; От этого и тоска.

— Может быть, ты прав, — сказала Эрна, подумав. — Надо начать работать, но, к сожалению, в Японии это не так, легко. Я с удовольствием бы взялась за любое дело, которое мне по силам. Но как мне найти его!

В то время как они разговаривали, в садовую калитку вошел Онэ. Он увидал их в окно и помахал еще издали шляпой. Шел он с портфелем под мышкой, немного смешной и странной на взгляд европейца походкой, слегка раскачиваясь и шаркая по песку соломенными сандалиями. Бледно-оливковое лицо его было красиво и добродушно, но в черных глазах светилась тихая твердость волевой глубокой натуры.

Наль вышел ему навстречу. Эрна умылась, переоделась и тоже вышла к ним в сад.

День был чудесный. С моря дул теплый и влажный ветер. Зелени в саду было мало: несколько крохотных сосен, два карлика-клена, небольшой куст бамбука и пышное вишневое дерево в полном цвету. Бледные розовые цветы кружились по ветру, падали на песок и на камни и ткали по ним веселые праздничные дорожки.

Онэ и Наль сидели под деревом около искусственного маленького озера, беседуя о делах издательства!. Последнее время в «Обществе изучения Запада» шла открытая и острая борьба почти всего коллектива редакции, во главе с профессором Таками, против директора, подготовлявшего продажу журнала «Тоицу» фашистам из «Кин-рю-кай». Благодаря поддержке рабочих из типографии и решительным действиям Онэ и Наля очередной номер журнала удалось отпечатать и разослать вое подписчикам, не выбросив, несмотря на протесты Имады, из статьи «О рыбных и крабовых промыслах депутата Каяхары» ни строчки, Имада вел теперь двойную, хитрую игру, цель которой сводилась к тому, чтобы исподволь, безболезненно заменить весь прежний состав сотрудников и редакции, сохранив в то же время прежний авторитет и широкие массы подписчиков. Такова была директива барона Окуры.

Наступление на наиболее радикальных сотрудников журнала «Тоицу» тем не менее велось весьма энергично. По распоряжению директора касса издательства стала задерживать выплату гонорара и жалования Таками и Онэ, стараясь вынудить их уйти из состава редакции добровольно. Но они продолжали бороться, отстаивая независимость журнала от «Общества изучения Запада» и в то же время ведя организационную работу по созданию своего кооперативного, издательства. На почве этой борьбы произошло сближение между Онэ и Налем, которые встречались теперь почти ежедневно.

— Здравствуйте, Онэ-сан. Почему не пришли вчера, болели? — спросила Эрна, подойдя к гостю и дружески с ним здороваясь.

Японец весело улыбнулся. Тугой выразительный его подбородок был гладко выбрит, но верхнюю губу прикрывали густые короткие усы, оттеняя своим черным цветам белизну крепких зубов.

— Да, было немнозко трудно: занездоровились мои деньги, — ответил он медленно по-русски, путая трудные для него «л» и «ж» с более привычными и легкими звуками.

Последнее время Эрна по просьбе брата помогала иногда журналисту в его переводах с русского языка на японский, и потому Онэ в ее присутствии старался говорить только по-русски, условившись, что она будет по возможности исправлять его скверное произношение.

— Что, плохо с финансами? — спросил Наль.

— Да, в кассе опять нету денег. И дома от этого экономическое несостояние.

— Какая досада! — произнесла сочувственно Эрна. — И как раз в такой серьезный момент, когда ваша жена собирается подарить малютку.

Онэ снова ослепительно улыбнулся.

— Малютка уже рожилась, вчера. Я и жена бесконечно рады, — ответил он весело.

— A-а, так можно поздравить, — сказал Наль, крепко пожимая товарищу руку. — Но как же теперь без денег?

Он достал из кармана бумажник и, не считая, передал Онэ все свои деньги.

— Вот, дорогой друг. Тут иен пятьдесят… Я ведь живу экономно.

— Вас двое. Вам надо тоже, — пробормотал журналист.

— Пожалуйста, не заботься о нас. В крайнем случае, я всегда могу позаимствовать у Ярцева. Ему Имада выплачивает аккуратно.

— Конечно, берите, у вас же теперь большое семейство, — ласково улыбнулась Эрна.

Онэ секунду поколебался, потом застенчивым жестом взял деньги, сунул их в свой портфель и низко наклонил голову.

— Сердцем вас благодарю. Мне очень стыдно, но я пожалуйста получу. Одним словом, у нас волчий голод, — пробормотал он сконфуженно.

Эрна спросила:

— Кто у вас? Сын?

— Молодой сын.

Эрна расхохоталась.

— Я думаю — молодой… Сколько ему — двадцать четыре часа? Как вы его назвали?

— Хироси.

— Желаю, чтобы подрос не хуже Чикары. Тот у тебя умница и крепыш, — сказал Наль.

— О да. У старшего сына хорошая голова: он тоже учится русскому языку и знает лучше меня, — ответил японец с гордостью.

— Может быть, вырастет большим человеком, — сказала Эрна с серьезной задумчивостью.

— Да, я буду довольный, если мой сын станет работать, как и отец. Я посвящаю великой пролетарской литературе все силы и думаю, что оно есть единственное и даже серьезнейшее искусство для жизни, — ответил Онэ.

Эрна вопросительно дотронулась до его портфеля.

— Принесли перевод? Неужели успели окончить обе статьи?

Онэ отрицательно покачал головой.

— Не очень. Без вашей подлобной лекомендации немнозко трудно.

Эрна шутливо постукала его двумя пальцами по лбу.

– Подробной, — поправила она с ударением. Подлобной — это вот здесь, подо лбом.

Онэ извиняюще поднял вверх брови, придав лицу детское, чуть плутоватое выражение.

— Я сознаю: у меня плохой выговор… И я очень хочу вашего исправления, — ответил он добродушно.

Он достал из портфеля не толстую сероватую книгу — сборник статей и очерков Максима Горького — и попросил объяснить подчеркнутые непонятные выражения.

— Японская масса бесконечно интересуется узнать мнение Горького на предателей, сказал он серьезным тоном.

Эрна взяла у него из рук книгу, пододвинула складней стул и стала ему объяснять, пользуясь для этого сразу тремя языками: японским, английским и русским.

Наль достал из почтового ящика газету «Джапан адвертайзер», которую выписывал Ярцев, и углубился в чтение. Ветерок делался все свежее. Прозрачная даль заволоклась сизой дымкой. Из-за соседней стены тонко и жалобно доносился плач флейты и слова песни:

Когда с переводом было закончено, Наль предложил товарищу съездить к профессору Таками, чтобы окончательно договориться об организуемом им кооперативном издательстве, куда Наль тоже хотел перейти из «Общества изучения Запада».

Эрна осталась одна.

«Да, надо устроиться на работу. Так нельзя жить», — подумала она с грустью. Взгляд ее упал на оставленную на скамейке газету с целыми страницами объявлений. Она взяла ее, пробежала глазами по надоевшим назойливым рекламам японских оптических магазинов и патефонной фирмы «Колумбия» и вдруг с надеждой остановилась на прописных крупных буквах в отдельном квадрате:

С оттенком смутной тревоги она прочитала последнюю фразу вслух.

Откуда ей взять рекомендации?… Тогда бы она могла попытаться сходить к этому японскому джентльмену!.. То, что она не русская, а полу-японка, полу-яванка, вряд ли смутит его, раз она знает русский язык. Ему будет даже удобнее: она всегда сможет объяснить трудные фразы на его родном языке. Настолько-то она знает язык своей матери.

Она задумалась. Работа казалась ей подходящей.

— Почему же не попробовать? Кандидаток, наверное, не так много!..

Эрна вырвала аккуратно объявление и пошла в комнату переодеться. Она решила сейчас же ехать по адресу.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Джентльмен, поместивший в газете объявление, судя по адресу, жил в одном из аристократических отдаленных районов Токио, но Эрну это не смущало. Она согласна была ездить хоть на край города, лишь бы ее приняли на работу.

Вагон был набит до отказа. Некоторые пассажиры оставили деревянные сандалии под скамьями и сидели, подобрав ноги, одетые в белые и черные полу-чулочки, сосредоточенно шелестя газетами. Сойдя в нужном районе с трамвая, но совершенно не зная расположения улиц, Эрна подозвала рикшу и села в его лакированную колясочку. Худой широкоплечий парень, одетый в синюю с красными иероглифами на спине, куртку и короткие трусики, уныло повторил сказанный ему адрес и побежал крупным размеренным шагом по извилистым улицам и переулкам.

Люди в цветных кимоно и европейских костюмах шли по тротуарам, стуча деревянными сандалиями на высоких подставках. Весна была в самом разгаре. Звонкоголосые дети с косичками и чубами бегали дружно по скверу, напоминая своими движениями и пестротой стайку тропических птиц в привлекательном радужном оперении. В садах и на авеню цвели вишни. Блестящие черные волосы женщин сияли на солнце молочно-розовыми брызгами лепестков. Нежный и легкий запах вишневых цветов, мешаясь с дыханием морского ветра, проникал в грудь сладкими струйками.

Рикша свернул в тихий прямой переулок. Колясочка ©становилась у двухэтажного дома, блестевшего лаком и позолотой. Эрна расплатилась с возницей и смело пошла через решетчатую калитку, мимо цветущих кустов и миниатюрного храма с рощицей крошечных кипарисов, к резному парадному крыльцу. Но прежде чем она дошла до дверей, они торопливо раздвинулись, и на пороге показалась молоденькая японка, упавшая в приветствии на колени. Эрна достала газетную вырезку и подала девушке вместо визитной карточки, коротко пояснив причину визита. Японка, заученно улыбнувшись, провела ее по крутой деревянной лестнице на второй этаж в просторную, по-европейски обставленную комнату с портьерами у дверей, с двумя зеркальными книжными шкафами и светлыми занавесками на окнах. Пол был застлан большим шелковистым ковром с причудливыми узорами зеленой, синей и белой расцветки. На маленьком письменном столе с лиловым сукном лежали японские и русские газеты утренней почты. Около стола висела карта Советского Союза и Северного Китая с Маньчжурией и Монголией. На круглом венском столе, покрытом шелковой скатертью, стоял великолепный букет пионов и ирисов.

Служанка с повторным земным поклоном бесшумно исчезла. Эрна с любопытством подошла к книжному шкафу. Несколько полок были сплошь заставлены русскими книгами, между которыми виднелись отдельные разрозненные тома Ленина, Сталина, Горького, Плеханова и Кропоткина. Второй шкаф был заполнен японскими книгами. Эрна села на стул. Минут через пять в комнату вошел широкоплечий плотный мужчина с тугими полными щеками, с пронзительным властным взглядом и медлительными движениями/ Он был в темном кимоно, распахнутом на груди, слегка покрытой короткими волосами, в простых соломенных сандалиях на босу ногу. На макушке в густых волосах просвечивала круглая медная лысина.

Не протягивая руки, японец вежливо поклонился. Эрна ответила учтивым кивком.

— Простите, — сказал он. — Вы русская учительница?… По объявлению?… У вас есть бумаги?

— Нет, — ответила Эрна спокойно, — я голландская подданная, но я знаю русский язык и могу быть учительницей. Кроме того, я говорю по-японски, так как мать у меня японка.

— Она живет здесь, в Токио?

— Нет, она умерла. Я здесь живу с братом.

— Где он работает?

— Переводчиком. В «Обществе изучения Запада».

— Ага… Хорошо.

Японец на минуту задумался, рассматривая исподлобья девушку, и потом быстро спросил:

— Откуда вы знаете русский язык? Вы кончили курсы иностранных языков?

— Да, — твердо солгала Эрна. — В Батавии… на Яве.

— Есть у вас в Токио знакомые, которые могут рекомендовать вас?

Эр и а невольно покраснела.

— Я здесь недавно… И потом я болела, — ответила она смущенно.

Она встала со стула, как будто считая вопрос о рекомендациях вежливой формой отказа. Японец быстро ее оглядел и вдруг улыбнулся мягкой улыбкой.

— Ничего, ничего, садитесь… Я уже вижу… Я думаю, я возьму вас, — пробормотал он, тоже садясь на стул, расставив широко ноги. — Вы когда-нибудь занимались политикой? Принадлежите к какой-нибудь партии?

Эрна невольно взглянула на книжный шкаф, заполненный коммунистической литературой.

— А это имеет значение? — ответила она встречным вопросом.

— О нет, это совершенно безразлично… Но я хочу знать…

— Нет, я плохой политик… и ни в какой партии не состою.

— Кто был ваш отец?

— Служил в нефтяной компании.

Японец перебрал на столе газеты и письма, не переставая искоса незаметно следить за девушкой. Она сидела в нетерпеливом ожидании. Японец внезапно спросил:

— Вы замужем?

Лицо ее залилось густой краской.

— К чему такая анкета? — подняла она гордо голову.

Он мягко ответил:

— Вы будете моей учительницей. Мне интересно узнать о вас все. В Японии так принято… Вы не замужем?

— Н-нет.

Он показал в улыбке крупные, немного кривые зубы и подошел к карте.

— Очень, очень хорошо. Я думаю, вы подходите… Но пока немного побеседуем, — сказал он по-прежнему лаконично и властно.

— Если вы знаете русский язык, вы, конечно, следите за русскими газетами и событиями в Советском Союзе?

— Да, брат мне иногда приносит газеты и книги из «Общества изучения Запада».

— Вы, конечно, знакомы и с географией Советского Союза?… Знаете, где Сибирь и Камчатка?…

Эрна рассмеялась.

— Это, я думаю, известно каждому школьнику. Если хотите…

Она с готовностью шагнула к карте. Он вежливо перебил:

— Нет, нет… Не теперь… Мы начнем заниматься завтра. Ежедневно по два часа. Вам это удобно?

Эрна с некоторым замешательством ответила:

— Но я не совсем понимаю характер работы.

Японец показал на свежие русские газеты.

— Мы будем читать вместе советские газеты «Известия» и «Правду», — сказал он просто, — иногда беседовать. Мне нужна практика языка. И вы объясните все, что мне трудно.

Он отодвинул ящик письменного стола, достал оттуда пачку бумажных денег, вложил все в конверт и с поклоном протянул Эрне.

— Прошу… Это вам за урок.

Она смущенно попятилась.

— Но мы же еще не занимались. Можем и не сработаться.

— Нет, нет… Пожалуйста. Это мой принцип. Я всегда оплачиваю вперед.

Тогда, поколебленная его тоном и думая о не выплаченных Ярцеву деньгах, которые брат занимал во время ее болезни, она пошутила радостно:

— Но вы меня совершенно не знаете. Я могу с деньгами уйти и никогда не вернуться.

Японец ответно улыбнулся.

— О да, — сказал он, — у меня уже был такой случай, но то была русская эмигрантка, белогвардейка, а вы голландская подданная… и у вас мать — японка.

Лицо его сделалось вдруг серьезным. Он пристально посмотрел ей прямо в глаза и добавил:

— И потом, я думаю, это не важно: обман на деньги — самый легкий обман… Я жду вас завтра, в такое же время.

Он мягко вложил конверт в ее пальцы. Эрна поблагодарила и вышла.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Циничная и грубая сделка, которую Имада надеялся заключить против желания дочери с влиятельным богачом Каяхарой, заставляла Сумиэ чувствовать себя нисколько не лучше многочисленных деревенских девушек, продаваемых из-за голода, ради спасенья семьи, в проститутки. Она понимала прекрасно, что ее браком отец хотел восстановить равновесие в своих неудачных финансовых спекуляциях, грозивших ему разорением и даже тюрьмой.

Пышные надежды Имады на получение многотысячных денежных сумм из военного министерства давно увяли, так как афера с журналом не удалась. Сотрудники редакции во главе с профессором Таками сумели привлечь на свою сторону общественность и с помощью собранных у подписчиков сумм организовать кооперативное издательство, независимое от «Общества изучения Запада».

Близость экономической катастрофы чувствовалась во всем: и в распродаже ценных фамильных вещей, оставшихся после смерти жены, и в пугливых увертках директора от телефонных звонков кредиторов, и даже в мелких расчетах с рабочими и служащими издательства, которым уже второй месяц задерживалось жалование.

Сумиэ боялась предстоящего брака с Каяхарой больше, чем смерти, но ей одинаково не хотелось ни умирать, ни делаться о к у с а н — госпожой задних комнат, бесправной наложницей и служанкой высокочтимого повелителя-мужа. И оттого, что она воспитывалась не только на тусклых заветах «Онна Дайгаку» — «Величайшего поучения для женщин», но и на книгах советского запада, мысли и чувства ее раздваивались. Она не смела противиться воле отца и не хотела уродовать ради него своей жизни…

С Эрной после выхода ее из больницы Сумиэ виделась редко, но когда в один из праздничных дней та позвонила по телефону и пригласила съездить компанией в Камакуру осмотреть знаменитую статую Дайбуцу и живописные окрестности бухты Сагами, Сумиэ без колебании согласилась, тем более, что Имады в то утро не было дома и он обещал возвратиться не раньше вечера.

Обе девушки поехали в юката — летних светлых кимоно из дешевой материи, достаточно, впрочем, нарядных. Босые ноги обули в соломенные сандалии, чтобы не возиться на пляже с подвязками и чулками. Кроме Наля и Ярцева, с ними поехали Онэ и его девятилетний сын Чикара, худощавый крепкий малыш с живыми глазами и необычайно проворными движениями. Одет он был в синее кимоно, неудобные деревянные туфельки на подставках и белую шапочку.

До взморья ехали весело, разговаривая оживленно между собой и с соседями, наперерыв угощавшими Чикару фруктами и пряностями в деревянных сосновых коробочках, продаваемых на станциях и проводниками вагонов.

За окнами мелькал лес телеграфных и телефонных столбов с густой сетью проволоки, сквозь которую виднелись далекие корпуса заводов и фабрик, высокие их трубы, и деревянные легкие домики из бамбука и провощенной бумаги с выгнутыми карнизами крыш. Селения перемежались с редкими перелесками, маленькими долинами и возвышенностями. Дорога струилась прямыми рельсами через мягкие изломы холмов вдоль берегов Токийского залива, отходя от него на запад и вновь приближаясь. Над нежной зеленью рощ — бамбуков, платанов и криптомерий, над красноватым полотнищем насыпи, то убегавшей в разрывы скал, то плавно скользившей по крохотным четырехугольным полям, ярко блестело глубокое синее небо. С залива порывами дул теплый ветер, неся в окна поезда смешанные запахи хвои, цветов, морских водорослей, прелой земли и соляных испарений.

В Камакуре всей компанией осмотрели вначале буддийский храм богини Каннон; оттуда прошли к знаменитому изваянию Дайбуцу. Статуя стояла прямо в лесу, среди цветов и деревьев, хвойных и лиственных, заменявших ей пагоду, разрушенную несколько столетий назад во время гражданских войн. Фигура великого мудреца была сделана первоклассным художником.

На могучих, немного покатых плечах высилась массивная голова со взглядом, смотрящим книзу. Лицо выражало глубокое спокойствие и задумчивость. Каждый раз, когда по бронзе скользили лучи чуть запушенного реденьким облаком солнца, в опущенном взгляде и на губах, казалось, играла живая, человеческая, слегка ироническая улыбка. Внутри колоссальной статуи был оборудован храм — подобие христианской деревенской часовни, где вместо лампады тускло коптила унылая керосиновая лампа. Бонзы, точно приказчики, стояли около ларьков со священными открытками и гипсовыми и бронзовыми статуэтками — миниатюрными копиями Дайбуцу, — продавая их посетителям…

От храмов пошли через рощу на взморье — покупаться и полежать на песке, согретом и позолоченном полуденным солнцем. По дороге Ярцев, Чикара и Наль бегали взапуски, радуясь свежему воздуху и природе. Их смех и веселье заставили Сумиэ позабыть свои скорбные мысли о предстоящем замужестве. Впервые за два последних месяца она почувствовала себя бодрой и сильной, способной отстаивать свое право на счастье. Она решила написать письмо дедушке и попросить заступиться за нее. С дедушкой — отцом ее матери — она всегда была откровенна и дружна.

Эрна и Онэ вели себя сдержанно, но по их светлым спокойным улыбкам было заметно, что прогулка доставляет им удовольствие. Ярцев с утра казался оживленнее всех. Он остроумно подшучивал над товарищами, вызывая их, по примеру древних афинян, состязаться в играх и чтении стихов. Одетый в белый костюм и легкую широкополую шляпу, высокий и статный, с уверенными свободными движениями, он теперь мало походил на того прокопченного усталого кочегара, каким был когда-то на корабле «Карфаген».

— Эрна, вы талантливее нас всех, — обратился он к девушке. — Вызываю вас первую: спеть романс Рахманинова. Помните, я учил вас? Победителя Сумиэ увенчает лавровым венком. Согласны?

Эрна подняла на него ясный взгляд и тотчас же в замешательстве отвернулась. Ей казалось, что Ярцев читает в ее глазах все, видит ее любовь и тоску так же ясно, как если бы она сказала ему все.

Она выпрямилась с холодным и даже несколько высокомерным видом.

— Уступаю все лавры Сумико и вам, — оказала она. — Наль говорил, что вы переводите с ней японские стихи. Покажите, пожалуйста, ваши таланты; от меня вы скрывали их.

— Прочтите последний перевод Кадамы Кагай — «Печальное пение на спине лошади», — присоединилась к подруге Сумиэ, не замечая ее обиды.

Но Ярцев, чувствуя, что Эрна за что-то на него рассердилась, пристально посмотрел на нее, точно пытаясь прочесть те тайные переживания, которые она старательно прятала за словами. В детстве, весенними днями, он любил подниматься на старую колокольню потихоньку от сторожа и с высоты церкви смотреть на дома и людей. Было до сердцебиения жутко: пропасть тянула в›низ, голова угарно кружилась, боязнь высоты вызывала в коленях неустранимую дрожь. Маленький Костя со страхом цеплялся за шаткие перила и все-таки смотрел вниз. Нечто подобное испытывал он в присутствии Эрны: она привлекала и в то же время пугала его. Ему казалось, что, если он скажет ей о своем чувстве, Эрна отвернется от него навсегда, они не смогут остаться даже друзьями. А ведь он любил эту девушку! Любил ее голос, походку, улыбку, лицо; ее большое горячее сердце, глубокое и хрустально-чистое, как ее взгляд. Он не мог, не хотел от нее отказаться и в то же время, из какого-то странного внутреннего противоречия, часто держался с ней более небрежно и вызывающе, чем с совершенно посторонними и даже несимпатичными ему людьми.

Он отвел глаза в сторону и, наблюдая за крохотным перламутровым червячком, опускавшимся на еле видимой паутинке с дерева, грустно и тихо проговорил:

Ярцев не декламировал, а рассказывал — напевно и выразительно, как старики рассказывают былины. Голос его звучал широко и чисто:

Голос его окреп еще больше, томительно нарастая грустью и силой, и от его слов действительно делалось жутко.

Когда он кончил, Чикара сидел полу-раскрыв рот, забыв о своей коллекции камешков, захваченный декламацией. Эрна стояла около мальчика и с материнской лаской гладила его узкую смуглую руку, стараясь утишить в себе тоску, прорвавшуюся так неожиданно после улыбок и шуток. Сумиэ сорвала ветку, согнула ее наподобие венка и надела на голову Ярцева.

— Вы настоящий поэт, — сказала она. — Ваш перевод на русский звучит даже лучше, чем оригинал. Венчаю вас лаврами.

— Нет, конец мне не нравится, — возразил Онэ с тихой серьезностью. — У Кадамы Кагай была другая идея. Но вы, конечно, поэт. В этом смысле я не могу не советовать, чтобы вы больше работали на искусство, то есть писали большое произведение в красках жизни.

Ярцев рассеянно усмехнулся. Оживление его бесследно прошло, точно от сильной усталости. Он снова казался таким же холодным и замкнутым, каким Эрна привыкла видеть его последнее время.

— Такие поэты в свои стихи за прилавками селедки завертывают, — ответил он с резкой иронией.

Онэ взглянул на него в упор блестящими узкими глазами.

— Вы всегда шутите, — поднял он строго брови, — и много напрасно странствуете. Конечно, странствовать по земному шару полезно, но думаю, что теперь серьезнейшая действительность перед глазами, и человек должен много работать не только для себя одного.

Ярцев, слегка смущенный, миролюбиво взял его за руку выше локтя.

— Не обижайтесь, дорогой Онэ-сан. Говоря по совести, временами мне и одному не плохо: работаю, думаю, читаю, курю… Иногда тоска, иногда радость даже. Полный комплект настроений.

Поверхность залива, согретого солнцем, уже меняла свою позолоту на синеватое серебро вспененных волн. В дымящемся испарениями воздухе горласто квохнул баклан, падая с разлета на воду. На секунду птица исчезла в волнах, но тотчас же вынырнула и поднялась тяжелыми взмахами оранжево-черных крыльев в туманную синеву, неся в изогнутом клюве блестящее узкое тельце.

Онэ встал с камня и, внимательно всматриваясь в помрачневшее лицо Ярцева, тихо оказал:

— Вы мне очень мало понятны, но я думаю так: у вас в сердце, как в молодом дереве, трещина… и всегда боль.

— Диагноз, пожалуй, верный, — произнес Наль.

Ярцев ничего не ответил и медленно пошел вдоль залива, пытаясь найти безлюдное место. Это было не так легко: люди кишели повсюду, как муравьи, — грелись на солнце, плескались в морских волнах, бродили по берегу, сидели, лежали, обедали, пили сакэ и пиво. Каждый хотел провести праздничный день возможно приятнее.

В большинстве отдыхающие были служащими из Токио, но между ними встречались и рабочие. Бросались в глаза большие группы текстильщиц, приехавших под присмотром администрации. Все они были одеты в фабричную строгую форму — серые халаты с белыми передниками, каждая с номером на рукаве. На гладких прическах белели круглые шапочки, на ногах — соломенные сандалии с пеньковыми подошвами. Мастера были в блузах с отложными воротничками, с сумками у пояса; начальство постарше — в жарких смешных сюртуках, неуместно заимствованных у европейцев. Надзирательницы выделялись сиреневыми юбками и цветными значками на рукавах. Все были разбиты по группам с отдельными флагами цехов и общим фабричный знаменем, исписанным крупными иероглифами.

В то время как Ярцев уходил все дальше по берегу, Эрна и Сумиэ завязали с текстильщицами разговор, расспрашивая их об условиях труда и быта. Работницы при надзирательницах разговаривали неохотно, отделываясь от навязчивых барышень короткими общими фразами и вежливыми улыбками.

— По-моему, им живется не плохо, — сказала Сумиэ. — Многие из них очень хвалят хозяина. Я слышала о нем еще прежде: говорят, он отличается своей либеральностью.

— Бесправные люди! — сказал резко Онэ; теперь, когда Ярцев ушел, он предпочел говорить на своем родном языке, зная, что Эрна и Наль прекрасно его понимают.

— Эти работницы, — продолжал он с горячностью, — живут, как в тюрьме. Такие парадные прогулки бывают два или три раза в год, ради рекламы; обычно же эти девушки работают по одиннадцати часов в сутки.

Ни родных, ни знакомых им видеть не позволяют. Все они заарендованы — иначе говоря, проданы в рабство на срок до трех лет. Как бы плохо им ни жилось, они не могут уйти раньше срока.

Сумиэ недоуменно на него посмотрела. Во взгляде ее промелькнуло явное недоверие.

— Но зачем же они соглашаются на такую кабалу?

— А что же им, умирать с голоду или идти в проститутки! — ответил Онэ, весь побледнев от волнения. — Разве таким, как они, легко найти в нашей стране человеческие условия труда и жизни? Напрасные надежды!

Он постучал с глухим звуком кистями рук одна о другую, подражая убогой мольбе голодного безработного. Жест получился действительно потрясающий.

— Интеллигентным женщинам трудно, конечно, представить такую безвыходность, — сказала Эрна, желая смягчить резкость его ответа. — У нас всегда есть какая-нибудь специальность, выход. Наконец многих вполне обеспечивает замужество.

— Японским интеллигенткам живется в семье тоже не сладко, — возразил Онэ с прежней горячностью. — Лучшие из них задыхаются в нашем отсталом быту, как в тюремных подвалах. Писатель Иосики Хаяма рассказывал мне в издательстве, что его мать покушалась на самоубийство, прикусив ножницы зубами, чтобы отрезать себе язык и умереть. До этого довели ее родственники. Мать писателя Сейкици Фудзимори по той же причине сделала себе с э п п у к у, как старый японский самурай. Вы меня простите, о-Суми-сан, но я знаю подробности и о вашей семье. Я думаю, близким друзьям это можно сказать. Ваша родная мать, умная и сильная женщина, покончила с собой с помощью газового крана, не стерпев деспотизма свекрови. К нашему счастью, старуха уже давно умерла, а то бы вы не были с нами.

Сумиэ промолчала. О трагической смерти матери ей было известно от дедушки, который до сих пор не мог простить зятю этого самоубийства, считая его косвенным виновником. Сумиэ в те дни гостила у него, и старик рассказал ей все, хотя Имада и попытался скрыть от дочери правду. Она проплакала несколько дней, но тогда ей было всего десять лет, и горе скоро забылось. Впоследствии она пережила эту смерть гораздо больнее.

Чикара между тем нашел лодочника и торопил скорее начинать прогулку по морю. Море лежало прозрачное, глубокое и синее, как вверху небо. За далью цветущего острова Эносима величественно поднимался снежноголовый вулкан Фудзи-сан, перепоясанный, розоватыми облаками.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Исоко, замужняя сестра барона Окуры, костлявая женщина с крупными белыми зубами и тоненьким прямым носом, проснулась поздно. В окно было видно, как через двор прошел рассыльный из магазина. с ворохом всевозможных пакетиков и корзиночек, заказанных еще накануне. Исоко, босая, в грязноватом ватном халате, который она надевала только на время сна, вышла, не умываясь, в кухню, чтобы самой осмотреть и проверить свои заказы. Рассыльный приветствовал знатную госпожу почтительным низким поклоном. Исоко с упорством практичной женщины перебрала все покупки, проверила счет и отодвинула корзиночку с ананасами обратно.

— Не пойдет. Дорого, — произнесла она сухо.

— Есть второй сорт, госпожа, — пробормотал рассыльный.

Она повелительно перебила:

— Я хочу дешево первый… Ступай!

Рассыльный покорно повернулся и пошел к выходу.

— Скажи хозяину, что я недовольна! — крикнула вслед Исоко.

— Слушаюсь, — ответил тот, надевая в передней гета.

Исоко повернулась к служанке. Пухлая красивая девушка с подбеленным лицом стояла в унылой позе, опустив глаза, ожидая распоряжений госпожи.

— Почему не приходил посыльный из рисовой лавки? Я же сказала-с утра! — проговорила та по-прежнему властно «лаконично.

— Виновата, госпожа. Не знаю, почему он замешкался.

Исоко кивнула ка фрукты.

— Отнеси в кладовую.

Служанка взяла корзину.

— Погоди, — остановила Исоко, быстро пересчитывая фрукты. — Вчера опять не хватило двух мандаринов… Смотри, прогоню! У меня каждая рисинка на счету. Не обманешь!

Служанка обиженно подняла брови.

— Я, госпожа…

— Ступай… и приготовь скорее ванну!

— Ванна уже готова, госпожа.

Исоко торопливо помылась, стараясь не замочить сделанной накануне у парикмахера мару м are — замысловатой высокой прически замужней женщины, надела сорочку, белые матерчатые носки, затянула верхнее темное кимоно узеньким кушачком и сверх него, с помощью той же служанки, надела широкий цветистый пояс — главное украшение женских японских костюмов, — завязав его на спине пышным бантом. Затем она надушилась, подмазала смуглую кожу белилами и вышла в столовую приготовить для мужа завтрак.

— Виновата, госпожа, — подошла к ней служанка. — Скоро придет учительница. Господин барон просили их обождать. Господин барон извиняются: они запоздают, но чтение газет будет.

— Хорошо, я скажу.

Исоко поставила на низенький лакированный столик любимое ее мужем пиво и сухие соленые бобы, с которых майор Каваками начинал почти каждый завтрак, и, вспомнив о брате, недовольно нахмурилась.

— Как он предупредителен к этой яванке!.. Для учительницы она слишком красива.

Барон Окура жил в одном доме с сестрой. Здание было построено в расчете на многочисленное семейство. Комнат было больше десятка, но все они, за исключением второй половины бельэтажа, переделанной и обставленной по желанию барона на европейский образец, были совершенно пусты. Богатство и знатность домовладельцев сказывались лишь в благородстве гладкой деревянной отделки, в мягких и тонких циновках и в древнейших прекрасных ширмах с наклеенными на них драгоценными, пожелтевшими от времени рисунками птиц, рыб и оленей. В приподнятых нишах — т о к о н о м а, — священных углах каждой комнаты, висели продолговатые неяркие картины или столбцы иероглифов с изречениями поэтов и мудрецов, сделанные искуснейшими мастерами японской графики.

Майор Каваками, маленький коренастый японец с крупным черепом, острыми чертами лица и крепкими кривыми ногами, которыми он ступал по-морски, широко расставляя их, прошел через столовую в ванную в распахнутом кимоно, почесывая потную волосатую грудь. Следуя старинным самурайским обычаям, он каждое утро упражнялся с катаной и чувствовал себя после этого особенно бодро.

Ванну он принял в той же деревянной кадушке, не сменив воду, где только что мылась жена. Это случалось редко и было отступлением от правил: согласно обычаям, мужчина должен был мыться первым.

— Из кейсицйо не присылали пакета? — спросил он, садясь после ванны на дзабутон, четырехугольную плоскую подушку, лежавшую около столика.

— Нет, досточтимый.

Каваками налил в чашечку немного пива и выпил, закусывая бобами. Служанка внесла на большом деревянном подносе около десятка маленьких лакированных мисочек и тарелочек, с мелко нарезанными кусочками мяса, рыбы и овощей, — поставив все это около стола на циновку. Майор, ловко орудуя деревянными палочками, захватывал со всех мисочек поочередно и заедал рассыпчатым рисом. Исоко то отдавала распоряжения, то бегала сама в кухню за соей, шпинатом или сушеными каки. Потом присела на вторую подушку и, сложа на коленях руки, со скромно опущенной головой, исподлобья следила за каждым движением мужа, угадывая его малейшее желание.

— Урок начался? — спросил неожиданно Каваками, вытирая бумажной салфеткой губы.

— Учительница сейчас придет, но Ке-тян просил извиниться. Он опоздает, — ответила Исоко.

Маленькие пронзительные глаза майора от напряжения мысли делались мутными.

— Мы слишком медлим. Яванка хитрее нас, — сказал он сурово.

Исоко посмотрела на него со страхом.

— Ты думаешь, брат мог увлечься?

Она торопливо подала ему трубку с длинным лакированным чубуком. Тот медленно закурил.

— Опасность, Исоко, — сказал он. — Я уже намекал вчера Кейси, но он отмалчивается, скрывает… Он ее любит!

Каваками сделал глубокую затяжку, выпустил дым и добавил:

— Для него это плохо. На его работе нельзя любить чужеземку.

Исоко задумалась. Ее осторожный практический ум разбирался в вопросах политики так же, как и в домашнем хозяйстве.

— Ты думаешь, что она шпионка?

— Она чужеземка, — ответил многозначительно майор, а я проверяю даже жену.

Исоко опустила глаза к циновке.

— Я твоя верная тень, твой след. Не сомневайся во мне, — пробормотала она.

Каваками взглянул на нее со сдержанной нежностью, но сказал строго:

— У родного отца может быть шаг, вредный для государства, мешающий распространению императорской нравственности. Наша лига — глаз и меч нации. Мы смотрим и пресекаем.

— Ты говорил, что Кейси прозорлив и мудр, — напомнила несмело Исоко.

Каваками высокомерно усмехнулся.

— Тем опаснее, если его прозорливостью и умом овладеют враги.

— Брат не изменит расе Ямато.

— Он может потерять зрение: любовь ослепляет, — ответил майор хмуро, доставая из скрытого в стене гардероба мундир и начиная переодеваться. — Когда учительница придет, сыграй простушку, но покажи в улыбке жало змеи. Пусть не становится на дороге: от наших укусов строптивые гибнут.

Майор нацепил сверх мундира оружие, вызвал по Телефону автомобиль и уехал в кейсицйо.

Эрна пришла на занятия, как всегда, без малейшего опоздания. Несмотря на неизменную любезность своего загадочного ученика, проявлявшего к ней большое внимание и в то же время тактичность, в его присутствии она чувствовала себя беспокойно. Он чем-то стеснял ее, подавлял, хотя до сих пор она не заметила в нем ни одной отрицательной черты. Ни Ярцев, ни брат об ее уроках не знали, так как Окура взял с нее слово не рассказывать о занятиях с ним никому, объяснив это важными личными мотивами.

В той странной и напряженной борьбе, которая, точно подземное течение, уже давно шла между ней и бароном, превосходство Окуры как дипломата было неоспоримо. Он подходил к Эрне, как укротитель к зверю, бесстрашно и осторожно, отыскивая ее слабости и пробуя силы. Вначале бароном руководили исключительно политические мотивы: эта красивая яванка, хорошо знавшая иностранные языки, показалась ему весьма подходящим объектом для того, чтобы сделать ее своим политическим тайным агентом и поручить ей важнейшие диверсионные задания. Несмотря на свое азиатское происхождение, по внешности она больше походила на европейку. Это было удобно вдвойне. Окура надеялся пробудить в ней японскую кровь ее матери, сделать верной служанкой расы Ямато и переправить на материк с соответствующими инструкциями и письмами.

Желая постепенно приручить девушку и посмотреть на нее в другой обстановке, Окура уговорил Эрну прийти на банкет, устроенный в честь немецких друзей из местного дипломатического корпуса.

Эрна пошла охотно. Невидимая ледяная стена, которая выросла за последнее время между нею и Ярцевым, медленно таяла, но их отношения все еще отличались непостоянством и той мучительной скованностью в действиях, какая всегда бывает при постепенном сближении двух любящих, но самолюбивых людей, один из которых был когда-то обижен. Желание рассеяться, уйти от своих горьких дум и болезненных настроений, которые все еще на нее иногда находили после ранения в голову, толкало ее навстречу Целям барона Окуры.

Она пришла на банкет одетая со вкусом, но просто. Весь вечер оставалась внимательной и чуть грустной наблюдательницей. Окура и два молодых дипломата — широкоплечие, красивые и в то же время скучно-шаблонные в своих разговорах и остроумии немцы — пытались заставить ее улыбаться, но удавалось это только барону, который вдруг обернулся к ней совсем новой, ребячески привлекательной стороной со своими фокусами, взрывами фейерверков, свистульками и бумажными костюмами для фокстротов. Он забавлялся и забавлял других, как подросток, подкупая Эрну своей неожиданной простотой и весельем. Во время ужина, по его знаку, появились откуда-то разноцветные воздушные шары, которые взлетали с подожженными веревочками к потолку и там лопались при шумном смехе гостей. Стол был прекрасно сервирован, но посредине возвышалась круглая электрическая печка, около которой орудовала Исоко. Служанки подносили ей в лакированных мисочках на подносиках тонкие ломти мяса, зеленый лук, шпинат, сою. Исоко смазывала салом блестящую никелированную сковородку, жарила мясо и овощи тут же на электрической печке и подвигала сковородку японским гостям. Те быстро и жадно ели, разбивая на мясо сырые яйца и подхватывая прямо со сковородки тонкими палочками. Пустые тарелки многие гости держали в левой руке, но мясо шло прямым рейсом: со сковородки в рот. Для европейцев вместо сырых яиц принесли из кухни омлеты, потом бифштексы, потом неожиданно подали в черных четырехугольных мисочках, блестевших лаком и позолотой, гороховый суп; потом — отбивную котлету с молодым бамбуком и белый рассыпчатый рис в фарфоровых чашечках, который японцы полили горьким зеленым чаем, а европейцы ели сухим, как приправу. В изобилии было шампанское и сакэ, свежие фрукты и разноцветные японские сладости…

После ужина патефон заиграл фокстрот. Служанка внесла большую корзину с бумажными и шелковыми шляпами. Барон Окура исчез на мгновение в смежную комнату и, появившись в костюме китайца, с ловкостью настоящего фокусника, кривляясь и лопоча на ломаном языке: «Шарики еси, шарики нету… шарики тута… шарики там…» — начал показывать фокусы. После него два уже не молодых офицера переоделись в женские кимоно и под гром аплодисментов пропели песни японских гейш. Затем все гости, японцы и немцы, меняя бумажные головные уборы, старательно танцевали под патефон. К концу банкета, когда большинство европейцев уже разъехалось по домам, Исоко, переодевшись в матросский костюм, спела несколько заунывных военных песен времен Цусимы и Порт-Артура. Гости дружно подтягивали.

Этот вечер оказался переломным: барон Окура серьезно заинтересовался Эрной как женщиной. Молодость и красота, соединенные с глубокой душевной печалью, обычно так редко свойственной юному возрасту и потому непонятной и обаятельной, зародили в нем страсть, которую со страхом предугадал его зять майор Каваками.

На садовой дорожке у дома барона Окура, около бассейна с рыбками, Эрну встретила напудренная служанка, попросив зайти в нижний этаж в гостиную мадам Каваками.

Исоко приветствовала яванку изысканными поклонами и ослепительно приятной улыбкой.

— Венский стул для учительницы! — скомандовала она служанке.

— Не беспокойтесь. Я прекрасно умею сидеть и на дзабутоне. В детстве мы с мамой часто сидели так, — сказала Эрна, поджимая в японской манере ноги. Туфли она сняла заранее, при входе в комнату, строго придерживаясь национального обычая.

Исоко хлопнула в ладоши. Служанка принесла чай и фрукты.

— Брат просил извинить его, — сказала Исоко, — он запоздает. Прошу вас выпить со мной чашку чаю.

— Домо аригато годзаимасу… Благодарю вас, — ответила Эрна, употребив наиболее вежливый оборот.

— Вы говорите как настоящая японка, — восторженно изумилась Исоко.

— Вернее, как полуяпонка, — поправила, улыбаясь, девушка. — У меня много неточных выражений и не всегда правильное произношение. Брат мой говорит значительно лучше…

— У вас в Токио есть брат?

— Да.

Исоко взглянула на гостью пытливыми узкими глазами с тем вопрошающим и застенчивым блеском, который показывал, что она что-то хочет сказать и не решается из боязни обидеть.

— О, я бы очень хотела быть вашей сестрой, вашим другом, — пробормотала она в притворной растроганности. — Мне нужно поговорить с вами об одном человеке до глубины сердца…

Она нарочно потупилась, боясь показаться слишком навязчивой, но Эрна, чувствуя инстинктивно ее игру, просто сказала:

— Пожалуй, я догадываюсь о ком.

Тогда Исоко взглянула ей прямо в лицо.

— О моем брате, — проговорила она с быстрой не то беспокойной, не то вызывающей улыбкой — Вы знаете, кого он больше всего на свете любит?… Вы нё знаете?… Вас!

Эрна спокойно взяла с подноса банан и очистила кожуру.

— Барон вам это сказал? — опросила она с легкой иронией.

— О, нет, он, конечно, скрывает, но он доказывает это всем своим поведением.

Исоко слегка помедлила и, улыбаясь еще нежнее и ослепительнее, выразительно договорила:

— И для вас это плохо: на его работе нельзя любить иноземную подданную!

Эрна удивленна на нее посмотрела.

— Вы хотите сказать для него плохо?

— Нет, нет… для вас! Он чистокровный японец. Нехорошо будет вам!

Эрна с аппетитом доела банан и спокойно взяла второй. Разговор ее забавлял.

— Что же это: предупреждение или угроза? — спросила она насмешливо.

Исоко неопределенно кивнула головой.

— Да, да, — ответила она быстро и весело..

Эрна положила зеленоватую кожуру на поднос, в безмолвии съела второй банан и только после того, с ноткой презрения и усталости в тоне, проговорила:

— Я… не боюсь!

— Вы думаете, я пошутила? — усмехнулась Исоко.

— Нет, не думаю. У вас глаза не шутливые, хотя вы и смеетесь.

В передней раздался стук отодвинутой фусума. В гостиную вошел барон Окура.

— А вот и брат! — обрадованно качнулась Исоко.

— Простите, я опоздал, — извинился барон, здороваясь с Эрной.

Она встала с подушки.

— О, я не скучала. Мадам Каваками такая оригинальная собеседница, — ответила она, направляясь к туфлям, оставленным у входа в гостиную.

— Вы кажется, не кончили завтрак? Пожалуйста, продолжайте, — забеспокоился барон Окура, но девушка уже решительно обувала туфли, чтобы пройти по соседней лестнице во второй этаж.

— Нет, нет… Пора заниматься. До свидания, мадам Каваками. Благодарю вас, — сказала она любезно.

В тот день урок прошел, как всегда: нескучно, спокойно и деловито, но наросло что-то новое…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

С крутого морского берега, где, загорая на солнце, лежал полураздетый Ярцев, город с его бугорками изогнутых крыш, красными золочеными пагодами и вышками европейских зданий выглядел великолепным.

Но, уходя от него в одиночество, к безмолвию океана и горных тропинок, Ярцев всегда испытывал чувство, близкое к светлой тоске бродяги, когда тот усталый ложится на придорожную траву и, позабыв о людях, долго смотрит на звезды.

В такие часы Ярцев меньше всего любил говорить и теперь с раздражением слушал сентиментальную болтовню навязчивого своего спутника виолончелиста Буканова, который пристал к нему на пути к заливу.

По странной случайности, которую Ярцев мог объяснить только заботами тайной сыскной полиции, в соседнем доме, принадлежавшем их же хозяину, поселилось четверо русских белогвардейцев.

Двое из них-музыкант Буканов, кругленький, пухлый, с короткими ногами и длинным носом, и комиссионер Строев, лысый и пышноусый, с наглыми тускловатыми глазами, — с первых же дней проявили весьма подозрительный интерес к американцу с русской фамилией, пытаясь завязать с ним знакомство. Прежде Ярцеву удавалось отделываться от них равнодушно-холодными фразами, но сегодня на пляже музыкант увязался за ним, как голодная бездомная собачонка.

— Вот ведь ремонт!.. Из-за ремонта испортил себе три костюма, при всей моей осторожности, — горестно жаловался виолончелист. — Японцы паршивые ничего не умеют: красят, перекрашивают стены, — то выйдет полосами, то пятнами; одноцветно никак не выходит.

— Н-да, бывает, — проворчал Ярцев.

Буканов сидел от него в двух шагах на плоском желто-коричневом камне, застланном сверху газетой, и с беспокойством рассматривал на своих новых брюках розоватое пятнышко масляной краски.

— Квартиру семейную готовлю, хочу уезжать от этой компании, — продолжал музыкант с доверчивой простотой, — очень уж грубые люди — особенно комиссионер-… А ведь представьте — бывший гвардейский офицер!

Ярцев молчал. С залива дул влажный ветер.

— Мечтаю теперь о браке. Один знакомый дал адрес невесты в Кобе. По письмам очень понравилась: дочь русского инженера, вдова… Хочу на днях сделать ей предложение.

Ярцев обнял колени и, медленно выпрямясь, застыл в неподвижной задумчивости.

— Женитесь? — спросил он рассеянно.

— Бегу одиночества, так называемого круглого, — вздохнул виолончелист. — Ведь у меня на всем белом свете всего одна родственница — двоюродная тетка… и та в Казани, в Татарской республике. Такая тоска по родине, хоть пускай пулю в лоб! Если бы не страх перед адскими муками, которыми господь наказывает самоубийц на том свете, я бы не выдержал…

В меланхоличном взгляде его вдруг промелькнуло что-то подлинно скорбное. Казалось, что он действительно глубоко страдает.

«Или мерзавец, или дурак», — подумал Ярцев, приглядываясь к собеседнику, но вслух сказал:

— К какому богу и по какому закону попасть на тот свет!.. По корану там, говорят, совсем хорошо: всякие тебе девицы голые ходят, райские плоды предлагают, ну и все прочее… Благодать!.. Мне вот на земле тоже в любви не везет, надеюсь уж на том свете досыта отыграться.

Буканов обиженно замолчал.

Ярцев вспомнил, что Сумиэ хотела сегодня вечером прийти к Эрне и он обещал быть там же; посмотрел на часы и неторопливо оделся.

К остановке автобуса подошел в тот момент, когда машина уже отходила; быстро вскочил на подножку и, оглянувшись на отставшего музыканта, удовлетворенно захлопнул дверку.

Пока огорченный виолончелист ждал очередного автобуса и ехал до парка Хибиа, на его квартире разыгрывались неожиданные события.

Писатель Завьялов, редковолосый, понурый, но еще крепкий мужчина лет пятидесяти двух, сидел в общей комнате у стола, наполовину заставленного пустыми пивными бутылками и объедками сухой рыбы, и торопливо дописывал свой сатирический роман, собираясь перевести его на японский язык и предложить в одну из столичных газет как злободневный антисоветский памфлет. В смежной комнате, отделенной фанерной перегородкой, купец Окороков — мрачный сивобородый старик колоссального телосложения — заучивал вслух английские фразы. Последние годы, отчаявшись в своих мертвых надеждах на восстановление российской империи, старик с упорством маньяка изучал по грязному засаленному самоучителю Туссенa английский язык, мечтая переехать из Японии в Австралию и завести там молочную ферму.

Комиссионер Строев только что возвратился от своего старого друга полковника Кротова, служившего в японской охранке. У полковника было собрание белогвардейцев, мечтавших как можно скорее спровоцировать войну между Японией и Советским Союзом. Строеву предложили принять участие в вербовке бывших русских военных для диверсионных отрядов Маньчжоу-Го. Комиссионер ответил уклончиво. Правда, в воздухе пахло деньгами, но еще больше смертью, а этого запаха после отчаянного бегства полузамерзших отрядов Каппеля через тайгу и сопки Сибири Строев не переносил органически.

В Токио он чувствовал себя не плохо, занимаясь по мелочам аферами, называя себя комиссионером, но, в сущности, являясь одним из тех соси, которые множатся в Японии за последнее десятилетие, как ядовитые грибы, — они пронюхивают скандальные истории из биографий депутатов, запугивают избирателей, выкрадывают секретные документы, шантажируя, устраивая скандалы, а за крупную сумму денег не останавливаясь даже и перед убийствами.

У этих полулегальных бандитов, называющих себя сверхпатриотами, существуют большие и маленькие начальники, бандитские свои даймио и сьогуны; но в рядах белого русского самурайства Строев был только мелким рядовым соси. Он слишком втянулся в беспечную легкую жизнь, слишком привык к вину и ласкам хорошеньких проституток из Иосивары, чтобы иметь серьезную охоту ехать в Маньчжоу-Го и подставлять свою голову под пули красноармейцев.

Несмотря на опустошенную с утра батарею пивных бутылок, к вечеру, от всех этих мыслей о прошлом, Строеву сделалось опять грустно; потянуло развлечься в Иосивару, попить согретой рисовой водки, похохотать и позабавиться с девушками.

Строев подошел к столу, выпил через горлышко из бутылки остатки пива и сел на деревянный поднос.

— Все еще пишете свой гениальный роман? — спросил он с мрачной иронией.

Завьялов положил перо на тетрадь и со вздохом расправил спину.

— Темно. Невозможно писать.

— Зажгите свет, — посоветовал с прежней усмешкой Строев.

Писатель встал и мечтательно прошелся по комнате.

— Рано, испортишь сумерки, — ответил он задушевно. — В сумерки так хорошо фантазировать, творить образы.

Строев внезапно и лихо подбросил пустую бутылку под потолок и на лету подхватил ее.

— Плюньте, мой дорогой, — поморщился он пренебрежительно. — Уэллсом не будете, а простых смертных в Японии не печатают. Поедемте лучше к гейшам.

Завьялов, не ответив ни слова, подошел к стене и щелкнул выключателем.

— Что, не хотите? — поднял высоко брови Строев. — Дайте тогда взаймы двадцать иен.

Писатель взглянул на него с презрительным сожалением.

— Грубые страсти мне чужды, а денег у меня нет, — сказал он с величием олимпийца.

Строев встал и, подойдя к комнате Окорокова, негромко свистнул.

— Никанор Силыч, у тебя денег прорва. Двадцать иен дашь?

— Нэвер!.. Не дам, — не поднимая от самоучителя глаз, ответил решительно купец.

— Я отдам завтра.

— Не ври. Не мешай заниматься.

Строев понуро вернулся к столу.

— Буканов куда-то запропастился. Может быть, тот даст, — пробормотал он с надеждой.

— Не даст. Вы ему и так задолжали, а он скоро женится.

Комиссионер весело ухмыльнулся и принялся выбивать на зубах ногтем марш.

Завьялов, оторвавшись от своего памфлета, покачал головой.

— Легкомысленный вы человек, Петр Евгеньевич. В ваши годы я уже написал два рассказа, три повести, издал томик стихов. Удовлетворяет людей только творчество. Глубины человека ни властью, ни богатством, ни славой, ни даже любовью заполнить нельзя.

Строев, перестав свистеть, начал сливать из бутылок остатки пива в один стакан.

— Прежде вообще много дряни печатали, — сказал он отрывисто. — Цензура была слаба.

Он подошел к окну, надеясь увидеть идущего от калитки Буканова и попросить у него взаймы денег, но увидел хорошенькую молодую японку, которая растерянно оглядывалась по сторонам, ища номера квартир.

— Простите, кого вы ищете? — опросил он с любезным поклоном, высовываясь наполовину из окна.

— Квартира Сенузи здесь? — ответила Сумиэ встречным вопросом.

Строев сообразил, что японка ищет соседей из смежного дома, но со свойственной ему склонностью к авантюрам, особенно в отношении женщин, торопливо соврал:

— Здесь эта квартира!.. Я тоже их жду. К сожалению, они запоздали. Заходите, пожалуйста. Минут через пять они придут. Я говорил с ними по телефону.

— И мистера Ярцева нет?

— Да, да, он тоже придет вместе с ними.

То, что японка опросила о русском американце, к которому комиссионер проявлял, по заданию охранки, особенный интерес, заставило Строева насторожиться.

«Эге, пахнет, кажется, любовной интрижкой, — подумал он возбужденно. — Надо с ней познакомиться ближе. Эта девчонка будет полезна во всех отношениях».

Он стал настойчиво уговаривать Сумиэ зайти и подождать их общих друзей, но девушка наотрез отказалась.

— Неужели не подождете? — сокрушенно воскликнул Строев, видя, что девушка собирается идти обратно к калитке.

— Я зайду еще раз, позднее. Тогда они, наверное, будут дома. Я с ними условилась, но, кажется, пришла слишком рано. Прогуляюсь пока по Хибиа-парку.

На шум голосов из второго окна квартиры выглянул длиннобородый представительный Окороков. Красивая внешность Сумиэ вызвала на его лице удивленную и ласковую улыбку. Сумиэ с любопытством взглянула на его окладистую с проседью бороду и вышла из палисадника на улицу, едва не столкнувшись в калитке с Букановым, возвращавшимся с загородной прогулки к заливу. Завьялов, стоя у окна сзади Строева, проводил ее восхищенным внимательным взглядом.

— Девчонка очаровательна, — сказал мечтательно Строев. — Какие зубы, глаза… разве на Иооиваре такую найдешь?

— Видимо, образованная. Только зачем ей соседи?… Не коммунистка ли? — опасливо произнес Окороков, выйдя из своей комнаты и добродушно выбранив Строева за вранье.

Строев захохотал.

— Ты кто… мужчина? — спросил он, становясь против купца и ставя ногу на стул. — К женщине тебя тянет?

— Ну?

— Ну и этот американец тоже не дерево, потому-то она и спрашивает о нем. За две-три десятки она и к тебе придет, позови только.

Окороков неожиданно рассердился.

— Таких не зовут, не болтай зря… За подобные шутки по роже бьют. Прытки вы, господа офицеры, когда дело до женщин.

Завьялов примиряюще вытянул руку.

— Опять ссора! Ну как вам не стыдно?… На чужбине и то все ругаетесь.

Строев, опасливо поглядывая на вспыльчивого старика, обратился за поддержкой к Завьялову.

— Вот вы писатель, психолог… Изучаете быт Японии… Скажите, какая японская девушка, кроме проститутки и гейши, пойдет одна в гости к европейцу?

Завьялов смущенно откашлялся.

— Да, в Японии это не водится, — согласился он неохотно.

Строев торжествующе поворотился к противнику.

— Слышал, Ннканор Силыч? Уразумел?… У тебя ведь комплекция распутинская. Не обижайся только, пожалуйста, не пыли!.. Я бы на твоем месте постарался отбить такую пампушку у американца, а не антимонию разводить.

Буканов, заинтересовавшись дискуссией, вышел из своей комнаты. После поездки на взморье ему хотелось поваляться в кровати и помечтать о невесте, но разговоры товарищей по квартире сразу настроили его на другой лад.

— Я не говорю, что она проститутка, — проговорил Строев с ораторским пафосом. — Возможно, что она просто намерена выйти на несколько месяцев замуж и подкопить денег. Бедные японские девушки смотрят на это легко. При теперешнем кризисе владельцы Иосивары закупают их у родителей пачками, официально. — Он круто повернулся к Буканову и хлопнул его по плечу.

— Вы вот все собираетесь жениться. Не прозевайте. Это получше вашей вдовы. И хлопот с такой меньше, были бы деньги…

Завьялов ревниво поежился и вздохнул.

— Богатым везде хорошо — и дома и за границей, — сказал он, угрюмо поглядывая на купца и виолончелиста.

— Ага, позавидовал, — просиял Строев.

Завьялов высокомерно пожал плечами.

— Женщины интересуют меня только как типы; как объекты влечения они для меня безразличны. Я прежде всего писатель, — ответил он гордо.

— Знаем мы вас, писателей! — ухмыльнулся лукаво Окороков, почесывая бакенбарды.

Несмотря на преклонный возраст, он тоже не прочь был поговорить на фривольные темы, сразу теряя при этом всю свою мрачность.

Буканов, возбужденный словами комиссионера, как проголодавшийся кот писком мыши, задумчиво произнес:

— Что же она ушла, если действительно ищет мужчину?

— Понятно ч т о, — откликнулся Строев. — Она одна, а нас много. Всех не полюбишь. Затем и дала полчаса, чтобы от лишних избавиться.

Завьялов сунул тетрадку с памфлетом в ящик стола и зашагал из угла в угол по комнате.

— Лицемерие сейчас, господа, ни к чему, — продолжал Строев с горячностью. — Все вы мужчины, всем она нравится, все мы в достаточной мере распалены… Следовательно, остается одно: предложить выбор ей. Кого она хочет, того и возьмет.

Окороков беспокойно заерзал на стуле и пробурчал:

— Молодого, конечно.

Строев с живостью повернулся к нему.

— Не бойтесь, девяносто процентов за вас… У вас ваши деньги, — ответил он сухо.

Завьялов сел в кресло. Лицо его напоминало теперь негашеную известь.

— Если даже подходить к делу с вашей оценкой, — хрипло обратился он к Строеву, — надо быть деликатнее. Всякая женщина ищет к себе уважения. Деньги не все, господа.

— Самое лучшее кинуть жребий, — предложил Буканов.

— Правильно. Надо, как лучше… по-честному, а не по-скотски, — сказал купец с достоинством.

Строев достал из кармана листок бумаги и карандаш.

— Извольте, напишем. Лотерея так лотерея, — проговорил он с усмешкой.

Комиссионер разрезал бумагу на четыре квадратика, написал на одном из них: «выигрыш», скатал квадратики в трубочки и положил в шляпу.

— Берите.

Окороков подошел, перекрестился и вытащил одну трубочку. Головы всех повернулись к нему.

— Пустой! — крикнул с торжеством Буканов. — А ну, теперь я… Ах, господи, тоже пустой!

Строев уверенно запустил руку в шляпу, но ему помешал литератор.

— Вы могли подсмотреть. Вы последний. Окороков, любопытствуя, заглянул писателю через плечо.

— Обанкротились, капитан взял, — сказал он, нервно позевывая.

Купец потер хмуро лоб и подошел к виолончелисту.

— Сходим куда-нибудь. Голова от ихних затей разболелась.

В квартире остались Завьялов и Строев. Комиссионер закрутил усы и подошел к зеркалу.

— Надеюсь, вы тоже уйдете, — покосился он на писателя, отходя от трюмо к столу и начиная торопливо убирать бутылки и рыбьи объедки.

Завьялов уныло прошелся вдоль комнаты и подошел к победителю.

— Послушайте, — начал он тихо, стараясь сдержать возбуждение. — Для вас все равно… Вам лишь бы женщина, вы и с бульвара возьмете… А мне тяжело: я без жены сколько лет живу…

Комиссионер продолжал прибираться в комнате, стараясь придать ей возможную чистоту и уют. Тряпка в его руке летала по воздуху и вещам, как у заправской уборщицы. Паутина и пыль исчезали, как снег под солнцем. Комната принимала свой настоящий вид.

— Уступите, — продолжал с волнением Завьялов. — Я дам вам взаймы двадцать иен.

Строев презрительно свистнул и отложил тряпку в сторону.

— За деньги такую не купите, — повернулся он к литератору. — Вы заметили, как она сложена?… Венера японская, и обе руки налицо!.. Двадцать иен… Как у вас язык повернулся?

Строев достал из бокового кармана наполовину беззубый гребень, расчесал перед зеркалом усы и снова повернулся к писателю.

— За сорок иен уступлю, — сказал он сурово, — но только с условием: не сумеете ее взять, не мешайтесь… А уж я атакую по-своему.

Завьялов поспешно достал из кошелька сорок иен и передал комиссионеру.

— Аригато, — поблагодарил тот с усмешкой.

Пересчитав деньги, не торопясь закурил и, посвистывая, ушел в свою комнату.

Сумиэ пришла в парк еще засветло. Вечер был теплый и тихий. Крыши высоких домов и мягкие лоскуты облаков еще горели закатным заревом красок.

Широкие с редкими деревьями аллеи были забиты народом. В цветочных клумбах глициний, азалий и хризантем загорались, как звездочки, маленькие электрические фонарики. С открытой эстрады многоголосо и нежно звучал симфонический оркестр.

Сумиэ вдруг смутно забеспокоилась. Как это нередко бывает с сосредоточенными и рассеянными людьми, она усомнилась в собственной памяти.

А может быть, ее поняли так, что она заедет к ним в следующий выходной день, а не в этот? Не лучше ли уж вернуться домой, не заходя к ним вторично? У них в гостях европейцы, видимо друзья Ярцева… Удобно ли будет ей?…

После недолгого колебания она все же решила зайти еще раз. Возвращаться так рано домой, в тоскливое одиночество ей не хотелось. Она повернула назад к квартире Сенузи…

Завьялов встретил ее опрятностью прибранной комнаты и ароматом тонких духов.

— Минуты две или три назад они звонили по телефону. Я им сказал, что вы скоро будете здесь. Непременно просили подождать… Садитесь, пожалуйста. Они сейчас придут, — скороговоркой выбросил он заранее приготовленное вранье, думая облегчить этим начало знакомства.

Сумиэ, узнав, что друзья еще не вернулись, искренно огорчилась, но сейчас же утешила себя мыслью:

— Если они звонили, что скоро приедут, я встречу их по дороге. Они могут идти только от Хибиа-парка.

С хорошей своей непосредственностью она сказала об этом вслух. Оставаться наедине с чудаковатым напудренным старичком ей не хотелось. Видя, что странная гостья собирается уходить, писатель растерянно загородил ей дорогу к двери, соображая, как ее задержать, Но мысли невольно путались. То, что было обычным и легким по отношению к женщинам Запада, казалось сейчас неловким и грубым. Не находилось слов, не шевелился язык, тот литераторский, острый язык, для которого выбросить фразу, блеснуть парадоксом, сказать комплимент было таким же привычным и легким занятием, как для горластого петуха — кукареку.

Завьялов беспомощно отступил к порогу. В этот момент из своей комнаты вышел Строев и встал между ним и японкой.

— Ваша битва проиграна, — шепнул комиссионер. — Убирайтесь и не мешайте.

Завьялов хотел возразить, но Строев, больно сжав его руку около кисти, угрожающе прошептал:

— Я отомщу, если вы не уйдете! Вы нарушаете уговор.

Завьялов с испугом отдернул руку, схватил с вешалки свою шляпу и вышел. Сумиэ взглянула на Строева с изумлением: он стоял, широко раздав плечи и руки, заслоняя всю дверь.

— Мне нужно идти. Пропустите, пожалуйста, — произнесла она кротко.

— Прошу извинить меня, — ответил комиссионер с едва уловимой усмешкой. — Не окажете ли вы мне честь провести со мной вечер?

Сумиэ опустила глаза.

— Вы принимаете меня за танцовщицу? — спросила она в замешательстве, переводя многоцветное слово «гейша» тусклым «танцовщица». — Вы ошиблись.

Она сделала маленький шаг вперед, ожидая, что Строев посторонится. Но он захлопнул дверь наглухо и запер на ключ.

Сумиэ не испугалась. Она продолжала стоять и смотреть на него недоумевающими безбоязненными глазами.

— Не хорошо так шутить, — сказала она спокойно.

— Бросим игру, моя кошечка, — проговорил Строев. — Я не ребенок, я знаю с какой целью женщина, тем более японка, может идти к иностранцу.

Он оскорбительно засмеялся и подошел к ней вплотную. Сумиэ не шевельнулась. Лицо ее негодующе побледнело, но голос прозвучал очень сдержанно:

— Вы ввели меня в заблуждение. Я, видимо, ошиблась квартирой и попала к одному из тех русских, которых народ прогнал с родины. Отсюда вас тоже прогонят и очень скоро. Таким людям не место в Японии.

Узкие губы Строева сжались в усмешку. То, что японка его не боялась, а говорила с ним тоном серьезной обиженной девочки, ему даже нравилось.

«С такой сговориться легче, — подумал он, самонадеянно улыбаясь. — Пусть она даже женщина из общества, а не гейша, но раз она упорно ищет квартиру этого подозрительного американца, идет к нему почти ночью, то уж, конечно, не для одних разговоров. Скандалить она не посмеет. Это прежде всего невыгодно для нее…».

Мысль о другом мужчине возбудила в нем чувство, близкое к ревности. Он обнял Сумиэ за плечи и притянул к себе. Сумиэ не закричала, не двинулась, только глаза ее стали как полная чаша, над которой дрожит и копится капля: упадет — и чаша прольется

— Что вы хотите? — произнесла она дрогнувшим голосом. — Заставить меня принять потом яд или броситься в море?…

В эту минуту по коридору раздались быстрые шаги, и дверь сильно дернули.

— Немедленно отоприте! — прозвучал голос Наля.

Дверь затрещала, кто-то ударил ее снаружи плечом.

— Я здесь! Меня не пускают! — крикнула Сумиэ жалобно, теряя сразу всю выдержку.

Она рванулась от Строева, схватилась рукой за косяк и грохнулась без чувств на пол.

Второй, еще более сильный удар заставил запор погнуться. Дверь распахнулась. На пороге стояли Наль и Ярцев. Сзади них в конце коридора виднелась округлая фигура виолончелиста Буканова, который,

раздумав идти в кино, вернулся назад, встретил около дома соседей и, то ли умышленно, то ли по своей несравненной болтливости, рассказал им историю розыгрыша японки, умолчав, однако, что автором этой идеи являлся он сам.

Наль бросился к Сумиэ. Ярцев посмотрел комиссионеру в глаза и, отступив, со всей силой плеча и руки нанес ему страшный удар в лицо. Брызнула кровь. Строев упал, но сейчас же вскочил и, зажимая окровавленное лицо платком, задыхаясь от злобы и страха перед новым ударом, выкрикнул:

— Как вы смеете?…

Сумиэ вздохнула и застонала. Наль поднял ее и на руках понес через двор к Эрне в комнату.

Ярцев, наклонив набок голову, взглянул исподлобья на комиссионера и глухо сказал:

— Молчи!.. Второй раз крепче ударю… Белогвардейская сволочь!

Он сделал шаг к Строеву. Комиссионер, побледнев еще больше, торопливо втянул шею в плечи и бросился мимо него по коридору на улицу…

На следующий день Ярцев и оба Сенузи переехали на другую квартиру, в район Акасака.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Эрна читала передовую статью из «Правды». Барон Окура сидел за письменным столом, наклонившись над картой, мрачно и внимательно слушал.

— Минутку!.. Я запишу, — прервал он внезапно, отмечая в блокноте график добычи по чугуну и стали. — Дутые цифры!.. Хотят показать, что делают гигантское дело!

— Напрасно так говорите. План уже выполнен, — ответила спокойно Эрна.

Барон медленно встал из-за стола и, подойдя к дивану, с пасмурным видом взял у нее из рук «Правду».

— Вся их система — принудительный труд, — . стукнул он вдруг. по газете тылом ладони, теряя обычное хладнокровие.

Барон положил газету между цветами на круглый, покрытый шелковой скатертью стол, стоявший против дивана, и сел рядом с девушкой, не отводя от ее лица напряженного взгляда.

— Не защищайте, вы же не большевичка!.. Вы тоже так понимаете, как и я, — произнес он скорее с оттенком властного утверждения, чем вопроса, беспокойно постукивая по столу пальцами.

Эрна безгневно возразила:

— Успехи Советского Союза признаются не только большевиками. По-моему, странно их отрицать.

— Нет-нет… Вы тоже так понимаете. Я вас узнал. Точно.

— Плохо узнали, — потянулась к газете Эрна, поджав насмешливо губы. — Ну-с… я продолжаю читать…

Окура не грубо, но слегка раздраженно перехватил у нее газету, небрежно сложил — почти смял — и бросил резкие движением на письменный стол.

— Читать не надо, — сказал он отрывисто. — Лучше практика языка, разговор… И потом я хочу предложить обедать. Я очень голодный.

— Вы не обедали?

— Я сразу с собрания. Боялся опаздывать.

— Обедайте… Я подожду.

— Нет-нет, надо вместе.

Он выпрямился и громко хлопнул в ладоши.

Служанка просунула в портьеру голову.

Окура нетерпеливо скомандовал:

— Фрукты! Бифштекс! Шоколад! Вино!

Служанка исчезла. Эрна бросила взгляд в сторону смятой газеты.

— И о выступлении Литвинова в Лиге наций не будем читать? — спросила она, устало сдвигая брови.

— Не надо… Единственный фронт, где Советский Союз не преувеличивает, а преуменьшает, — Красная Армия. Здесь они, надо признаться, превзошли ожидания. Успехи большие. Цифры действительной мощности Красной Армии в газетах показаны недостаточно.

Голос Окуры прозвучал резко и остро. Эрна, невольно заражаясь его настроением, взглянула ему в лицо почти вызывающе холодными ясными глазами.

— Возможно, — кивнула она. — Советский Союз не может не думать об обороне, когда у него так много врагов. Но ведь и вы не показываете ваших действительных сил. Разве та сводка, которая представлена на конференцию по разоружению, верна?

Оживленное лицо барона сделалось сразу непроницаемым. Он помолчал, потом быстро и резко ответил:

— Верна!

Эрна недоверчиво переспросила:

— Нет, по совести?

Окура молчал. Эрна смотрела на него с изумлением: перед ней сидел совсем другой человек — неприязненный, жесткий и мрачный. В эту минуту вошла служанка с большим деревянным подносом, заполненным фруктами, шоколадом, двумя кусочками мяса в глубоких тарелках и бутылками вина. Поставила все на стол и бесшумно исчезла. Барон Окура немо смотрел себе под ноги.

Эрна сухо опросила:

— Что с вами, Окура-сан?

— Ничего.

— Не лгите. Я вижу.

Он жестко пробормотал:

— Нет, ничего.

Тогда она встала и решительно взяла свою шляпу.

— На вас повлияло, что я спросила о силах японской армии? Заподозрили шпионаж? — сказала она обиженно и немного высокомерно. — Тогда, конечно, мне нечего делать здесь…

Она торопливо надела шляпу и направилась к двери. Барон Окура решительно загородил ей дорогу.

— Минутку! — пробормотал он, мрачно сверкая глазами.

— Ну?

Эрна остановилась против него, слегка побледнев, не зная, что он предпримет, хрупкая после болезни, как девочка, и в то же время исполненная решимости.

— Не обижайтесь, — проговорил глухо барон. — Вы спросили… без умысла?

— Без всякого умысла.

Окура пронзил ее подозрительным быстрым взглядом.

— Это правда?

— Дайте пройти! — произнесла она гневно.

Барон отступил к портьере, загородил проход и выдержав паузу, неожиданно мягко сказал:

— Нет-нет, я вам верю… Не уходите!.. Уже все хорошо.

Эрна минуту поколебалась.

— Мне будет трудно работать теперь, — сказала она, все еще не снимая шляпы.

— Ну я виноват… Ну простите, пожалуйста!.. Сядем обедать!

— Обедайте. Я не хочу есть.

— Нет-нет… Кушать надо обоим.

Окура почтительно и поспешно, с несколько грубоватой настойчивостью привыкшего повелевать человека потянулся к ее головному убору и, положив шляпу на выступ книжного шкафа, пододвинул к столу два кресла.

— Садитесь, прошу вас. Я очень голоден и не могу есть один… Что вам налить: ликера или шампанского?

Эрна взяла смятый номер газеты и села на диван.

— Ничего. Мне нельзя пить. Недавно я перенесла очень тяжелую болезнь.

Он продолжал настаивать, придвинув теперь стол с подносом к дивану так близко, что высокий, наполненный золотистым вином бокал почти касался ее сжатых губ.

— Вы опрокинете поднос, Окура-сан.

— Ничего… Надо вместе… Ну, я прошу вас.

Эрна с некоторым замешательством взяла бокал, осторожно отодвинув поднос на середину стола. Она хотела отпить не больше глотка, чтобы отвязаться от настойчивых просьб барона, но вино показалось приятным и слабым, как яблочный сидр, и потому она выпила почти все.

— Но больше, пожалуйста, не уговаривайте. Мне очень вредно, — сказала она смущенно.

— Да, да, — согласился он, улыбаясь.

Он медленно выпил свое вино, наполнил бокал вторично и посмотрел ей в глаза.

— О, как мне радостно посидеть с вами так, без чтения газеты… видеть в вас женщину…

— Гораздо приятнее, если вы будете видеть во мне человека, — сказала холодно Эрна.

Барон иронически усмехнулся.

— Каждая женщина прежде всего хочет быть женщиной, — ответил он убежденно. — Вы стараетесь быть совершенно самостоятельной, ищете равноправия с мужчиной, но на дне сердца, я убежден, тоскуете по вашему настоящему месту. Исковеркать природу вам не удастся.

— Зачем коверкать! Можно быть человеком и женщиной без «прежде всего».

— Японки нашего класса тоже хотят быть людьми и тоже получают образование, но для чего?… Для самого высокого, что дано женщине, — воспитания детей! Самой природой так предназначено.

Он выпил после шампанского рисовой водки, съел с аппетитом весь кусок мяса и, бесцеремонно ковыряя во рту зубочисткой, строго сказал:

— В стране, где женщина образована и любит семью, не произойдет революция, подобная русской: семья охраняет от сумасшедших идей.

— Однако вы большой враг Советского Союза, — вырвалось невольно у Эрны. Она сидела, откинувшись на спинку дивана, с бледными щеками и странно стесненным сердцем, чувствуя от вина слабость.

Барон с веселой иронией возразил:

— Не думайте. Советский эксперимент интересен; нет смысла ему мешать. Пусть все убедятся, что так жить нельзя.

Но за веселостью его смутно блеснула злоба, напомнив Эрне жестокое, мрачно-окаменелое лицо, которое она видела несколько минут назад. В глазах ее отразилась тревога и даже боязнь. Барон, почувствовав свой промах, мягко сказал:

— Я рассуждаю только как человек, желающий познать истину. Идея марксизма интересна: она как бы вывод и результат общего закона диалектики, но странно, что этот закон ломается, когда дело доходит до Советского Союза.

— То есть как ломается?

— Конечно. Диалектика утверждает, что каждое явление переходит в свое противоречие: феодализм таит в себе зерна убийственного для него капитализма, капитализм — социализма. По логике — в коммунизме такие противоречия заложены тоже, но к себе советские вожди враждебных последствий закона не применяют. Это доказывает неискренность их системы.

— Вы плохо знакомы с их системой, — улыбнулась добродушно Эрна. — Насколько я знаю, марксисты совершенно не претендуют, что коммунизм, как он мыслится сейчас, явится чем-то застывшим, лишенным противоречий. Формы общественной жизни, конечно, будут меняться и в коммунизме, но только по линии освобождения человека от гнета природы и человека, а не по линии эксплуатации одних другими. Последнее время я очень серьезно над этим думала и много читала. Занятия с вами мне помогли в этом, заставили изучить все эти вопросы по-деловому.

Она говорила теперь дружелюбно и даже с воодушевлением, почувствовав себя снова учительницей, объясняющей любознательному и способному ученику малознакомый ему предмет. Барон, играя своей полу-искренностью, как опытный жонглер отточенными ножами, твердо и грустно ей возразил:

— Ничего из советского опыта не выйдет. Нельзя подходить к человеку с точки зрения класса, происхождения. Надо опираться на интеллект… Я барон, богатый владелец копей, но я ненавижу людей, хотя бы и моего класса, которые думают только о прибылях. Когда настанет момент, лучшие из нас поведут свой народ против всех существующих партий и плутократов, не исключая чиновников императорского двора.

Эрна пораженно выпрямилась.

— Вы замышляете революцию? — прошептала она с заблестевшим взором.

Барон серьезно и медленно ответил:

— Революции не будет. Мы преодолеем ее, обезвредив капиталистов-хищников. Будет государственный национальный социализм.

— Социализм? — опять удивилась Эрна, запутанная его странными рассуждениями.

— Да… Настоящий, культурный, где сохранится семья и личное счастье.

Пальцы его вдруг задрожали мелкой прерывистой дрожью.

— Счастье… Любовь, — повторил он сдавленным голосом, подняв на нее помутневшие от прилива крови глаза и беря смело за руку.

Эрна испуганно потянула пальцы, но он крепко сжал их, охваченный неотступным желанием и в то же время не делая даже слабой попытки привлечь ее к себе силой.

И тогда она вдруг со страхом почувствовала, как по ее телу прошел могучий ток. В эту минуту барон был противен ей, и все-таки ее тело ослабло в необъяснимом безволии.

— Зачем вы дали вина?… Я пойду, — сказала она в замешательстве.

Она с усилием отдернула руку, сделала два шага к двери и, бледнея, пошатнулась назад. Окура ее подхватил и посадил в кресло. Он смотрел теперь на ее утомленное, побелевшее лицо, проникнутый новым чувством — чем-то вроде настоящего беспокойства, почти любви к этой чужой, непонятной девушке.

— Я совершенно не думал, — пробормотал он растерянно, наполняя бокал водой и поднося ей к губам. — Пожалуйста… выпейте… Вот она, ваша самостоятельность! Здесь истощение организма, переутомление, а не шампанское. Прилягте скорее на диван.

Эрна глотнула воды и, чувствуя какое-то странное удушье, глубоко вобрала в легкие воздух. Лицо ее медленно розовело.

— Спасибо… Мне уже легче.

Барон Окура придвинул кресло к дивану.

— Вам нужен покой. Здесь подушки… Лягте, пожалуйста.

Она порывисто встала.

— Нет, я пойду. Где моя шляпа?

— Не уходите. Мне нужно с вами беседовать.

— Где шляпа? — повторила она.

Барон отвернулся, весь помутнев, и некоторое время безмолвно смотрел на выступ книжного шкафа; потом медленно и спокойно взял ее шляпу, повернул к Эрне неожиданно ясное лицо и с мягким упреком сказал:

— Как вы настойчивы!

Он хлопнул в ладоши.

— Ха-ай! — откликнулась вдалеке служанка.

— Подать немедленно автомобиль! — крикнул он ей в портьеру. — Погодите… я довезу вас. Вы слишком слабы.

— Hex, нет, я пойду… До свидания.

Она торопливо надела шляпу и вышла. Барон взволнованно шагнул за ней следом, но в это мгновение в кабинет в полной жандармской форме вошел Каваками. Окура остановился, как взведенный курок.

— Можно?… Кончилось чтение? — спросил майор, подозрительно поглядывая на бутылки и фрукты.

— Да… Я обедал, — ответил барон, смотря поверх собеседника..

Он снова хлопнул в ладоши.

— Хай! — просунула голову служанка.

— Убери со стола.

Служанка бесшумно и быстро составила на поднос посуду и вышла. Каваками положил на письменный стол телеграмму.

— Через три дня тебе нужно вылететь в Дайрен, — сказал он слегка фамильярно и в то же время почтительно.

— Уже решено?

— Да… как видишь, — майор кивнул на депешу.

Барон Окура неторопливо ее прочитал, подпер рукой усталую голову и совсем тихо ответил:

— Через три дня я не вылечу.

— Ты заболел? — беспокойно спросил Каваками.

— Да, я немного больной.

Майор покосился на смятую русскую газету, потом перевел взгляд опять на барона и, чуть сдвинув брови, сказал хладнокровно:

— Что же… пошлем Араи!

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Предвыборная борьба, подготовка к которой началась задолго до срока выборов в новый парламент, дала в руки директора «Общества изучения Запада» новые крупные козыри. Шаткое положение Имады сразу упрочилось. Изворотливый и беспринципный, он ориентировался в сложной политической обстановкё быстрее многих партийных лидеров.

Руководителям фашистской военщины удалось сговориться с партией Сейюкай, но так как рабочие профсоюзные организации повели пропаганду за укрепление единого народного фронта, исход борьбы предрешить было трудно: многое зависело от настроения крестьянства и мелкой буржуазии. Между тем во многих местах возникли серьезные крестьянские волнения. Ходоки от сельских организаций умоляли правительство и парламент о помощи, но депутатам вроде Каяхары было не до крестьян. Каяхару занимали вопросы своей женитьбы и спекуляции Тайванского банка.

Несмотря на военные успехи в Китае, промышленное и финансовое положение страны продолжало оставаться тяжелым. Японские заводчики и купцы прибегали в экономической борьбе с Америкой и Европой к циничным и темным средствам, вроде подделки фабричных марок и клейм, но это помогало им мало, хотя в погоне за резким снижением себестоимости они заставляли работать даже детей.

Правительство, понимая необходимость уступок помещичьим и торгово-промышленным кругам, пыталось маневрировать между партиями, проводя беспощадное подавление рабочего и крестьянского движения и в то же время изредка робко ударяя по наиболее агрессивным элементам военщины, стремящимся к безраздельной диктатуре. Но фашистские группировки наступали все энергичнее и смелее.

В этой противоречивой и сложной обстановке Имада явился посредником между влиятельной парламентской фракцией, возглавляемой депутатом Каяхарой, и военно-промышленной кликой барона Окуры. Вместо журнала «Тоицу» Имада создал новый журнал, явно фашистского направления.

Ярцев, однако, продолжал оставаться личным секретарем директора, предупреждая профессора и Онэ о планах противника.

Новое кооперативное издательство и редакция журнала «Тоицу» помещались теперь в доме Гото, молодого писателя, известного своими симпатиями к пролетарскому, революционному движению и искусству.

Окно кабинета было раскрыто. Гото лежал грудью вниз на татами и быстро писал ответы на письма рабочих — без столика, без чернильных приборов — автоматической ручкой на ровных полосках прочной глянцевитой бумаги.

С улицы в раскрытое окно освежающе вливался теплый осенний воздух. По мостовой мчались авто и велосипеды, гулко гудя рожками. Шумная толпа пешеходов стучала высокими гета. Напротив издательства из одинокой трубы американского бара рвался в погасшую синеву густой белый дым, плотный, как вата. Отрываясь от крыши, он становился лиловым, потом розоватым, пластался над улицей и висел разноцветным зыбким мостом.

Вечер был ясный и тихий; погода располагала к прогулке по Хибиа-парку или по Гинзе, но увлеченный работой Гото, казалось, не замечал ничего, кроме объемистой пачки писем, на которые было необходимо как можно скорее ответить.

Статья Онэ Тейдзи «О положении на рыбных и крабовых промыслах депутата Каяхары», написанная с необычайной в японских условиях смелостью, силой и прямотой, вызвала в рабочей общественности живой отклик. В редакцию журнала «Тоицу», на адрес автора этой статьи, стали приходить сотни писем с заводов, фабрик и рудников, где условия труда и быта были не лучше, чем на указанных промыслах. Рабочие и работницы приводили ужасающие примеры эксплуатации и издевательств, просили у редакции журнала советов и помощи и с трогательной взволнованностью и восхищением благодарили автора за его мужественное выступление в печати в защиту их прав.

Так как у Онэ, перегруженного редакционной и журналистской работой, отвечать на все эти письма не было времени, то в помощь ему за это дело взялся граф Гото.

Биография этого умного, жизнерадостного аристократа, перешедшего на сторону рабочих, была весьма примечательна…

Его дед был разорившимся самураем и до начала борьбы с сьогунатом работал на арендованной у помещика земле как обыкновенный крестьянин. Во время восстания юго-западных и южных феодальных князей против сьогуна Токугава крестьянин-самурай Гото ушел в отряды повстанцев бороться за реставрацию императорской власти в ее древнем величии. В боях с войсками сьогуна он проявил себя как искусный стратег и вот, и потому молодой император Муцухито вскоре же после победы пожаловал ему титул графа и наградил обширными земельными поместьями, отнятыми у сторонников Токугавы. Тогда новоиспеченный аристократ вызвал из провинции свою семью и по приказу микадо послал своего сына Сэки учиться артиллерийскому искусству в Германию. Юноша оказался, однако, достаточно независимым в своих вкусах и поступил в военно-медицинскую академию, коротко известив отца, что чувствует в себе призвание к врачебному делу.

Когда после многолетнего отсутствия Сэки Гото, наконец, возвратился на родину и поступил главным военным врачом в один из столичных госпиталей, его острый ум и прямодушный характер создали ему среди лицемерной придворной клики немало врагов. После ссоры с одним из вождей клана Тоза молодого врача обвинили в предательском разглашении японских военных тайн чужеземцам. Клевета была сфабрикована неумело, но в день, когда верховный военный суд его оправдал, граф Сэки Гото покончил самоубийством. Старшему его сыну Исо было тогда шесть с половиной лет.

По окончании средней школы Исо, против желания деда, поступил в университет на литературное отделение. Вскоре дед умер. Исо в то время как раз исполнилось двадцать лет, когда согласно японским обычаям молодые аристократы впервые допускаются к участию в придворно-общественной жизни. Со смертью деда молодой Исо Гото, кроме титула и обширных земельных поместий, унаследовал от деда и его громадные долги. Для того чтобы расплатиться с кредиторами, Исо продал все свои земли, оплатил долговые векселя и с удивлением увидел, что у него еще сохранилось значительное состояние.

В университете он сблизился с передовыми студентами из революционной полулегальной организации «Общество новых людей». Члены этого общества делали поочередно доклады на социальные и литературные темы, увлекались марксистскими идеями, помогали рабочим в их борьбе за уменьшение трудового дня и повышение зарплаты, изготовляли воззвания и листовки, но в то же время не примыкали ни к одной серьезной политической партии. Вначале юному Гото казалось, что именно в этих студенческих тесных кружках подготовляются искренние, преданные правде борцы, которые приведут человечество к счастью.

Скоро, однако, беспочвенные интеллигентские рассуждения и споры, преобладание фразы над деятельностью, дешевая игра в героизм разочаровали его. Гото сблизился с социал-демократами и стал членом партии Сякай Тайсюто, примкнув к ее левому крылу.

Но и там он нашел почти те же бессильные порывы, то же топтанье на месте, ту же шумную нерешительность, что и в своем кружке.

Прямодушная кипучая натура его жаждала настоящего дела. Он понимал, какая громадная пропасть отделяет случайных попутчиков революции, сочувствующих марксистским идеям, готовых под настроением даже на риск и на жертвы, от тех незаметных, подпольных революционеров, непримиримых бойцов с капиталистическим строем, которых больше всего боялось и истребляло правительство. Трагическая смерть пролетарского молодого писателя Кобаяси Такидзи, замученного полицией, потрясла Исо Гото настолько, что с этого дня он дал себе клятву все свое состояние, всю свою жизнь отдать рабочему классу. Тогда же он выбрал себе профессию литератора-журналиста.

Встревоженные его поведением родственники и товарищи по средней школе устроили семейное совещание — с и н д з о к у к а й г а й, на котором единогласно решили воздействовать сообща на юного графа. Они пришли к нему, лицемерные, как всегда пытаясь наивными рассуждениями, хитростью, лестью и даже угрозами вернуть его в свое лоно.

Граф Гото был с ними изысканно вежлив. Он не пытался доказывать свою правоту цитатами из Маркса и Ленина, не сказал ни одной резкой фразы, но он спросил: что дало им право гордиться своим положением в обществе, что они сделали или делают для счастья японского народа? Разве все эти фабрики и заводы построены для крестьян и рабочих?… Нет, они не дали им ни довольства, ни радости! Широкие массы трудящихся страдают от нищеты еще больше, чем прежде. Наживаются только чиновники и купцы, помещики и промышленники. Ради их прибылей миллионы японцев орошали и орошают поля и сопки Маньчжурии своей кровью. Для их утехи голодные японские крестьяне продают своих дочерей…

В нижнем этаже, где помещались издательство и редакция «Тоицу», давно уже было тихо. Все сотрудники разошлись по домам, когда к садовой ограде, находившейся перед главным входом, внезапно подъехали два автомобиля, наполненные жандармами. Они вошли в башмаках, с оголенными саблями, двенадцать человек сразу, точно боясь встретить вооруженное со-.противление. Испуганный служитель беспрекословно отпер все двери. Ищейки начали обыск, роясь во всех углах, читая каждую бумажонку.

Начальник их, майор Каваками, поднялся в квартиру графа. Майор был приветлив и даже почтителен. Прежде чем войти в кабинет, он послал со служителем свою визитную карточку, поздоровался с Гото поклоном и попросил, чтобы тот не беспокоился, так как обыск относится только к редакции журнала «Тоицу», а он, майор Каваками, явился к графу по поручению министерства двора поговорить об одном маленьком частном деле.

Гото оторвался от работы и, не выказывая ни малейшего смущения, сел на кожаный дзабутон, приглашая гостя последовать его примеру.

— Я вас слушаю, — сказал он спокойно.

Каваками придержал рукой саблю и тоже присел на плоскую квадратную подушку.

— Ваши почтенные родственники, — произнес он тихим вежливым тоном, — просили министерство двора напомнить вам о ваших обязанностях перед предками и страной. Вы должны быть достойным вашего деда, которому император пожаловал графский титул и одарил землями.

— Чем же, по мнению министерства двора, я могу быть достойным моих славных предков и милости императора? — насмешливо спросил Гото.

Большая угловатая голова Каваками качнулась вперед. Из-под бровей сверкнули глаза, скользнувшие по лицу собеседника, как щупальца вражеского прожектора.

— Министерство двора советует вам переменить вашу профессию журналиста на более соответствующую вашему титулу и способностям. Вам могут предоставить хорошее место при департаменте. Вы можете сделать карьеру. Ваши друзья и родственники помогут вам в этом.

Гото спокойно смотрел на него в упор.

— Мои почтенные родственники находят меня способным?

Каваками достал портсигар, зажег торопливо спичку и с наслаждением затянулся душистым дымом.

— О да! — блеснул он льстивой улыбкой. — Молодой виконт Комма и ваша сестра считают вас очень талантливым. Но они в ужасе от ваших знакомств. Вы теперь видите сами, что ваши сомнительные новые друзья довели ваш дом до позора. Кейсицйо сочло себя вынужденным сделать в издательстве «Тоицу» обыск, а ведь оно помещается в вашем доме.

Каваками прищурился и внимательно оглядел устланную циновками комнату с единственным европейским креслом, низким японским столом и тремя подушками для сидения. Около стен двойными рядами, без шкафов и полок, лежали, возвышаясь до потолка, груды журналов и книг, не везде аккуратно сложенных.

Гото поймал его взгляд.

— Мне мои друзья нравятся, — сказал он спокойно. — И вы напрасно называете их сомнительными. Они действительно искренне преданы родине.

На этот раз оскорбленным почувствовал себя Каваками. Он выпрямился, поблескивая на графа тяжелыми неприязненными глазами.

— Что ж, — ответил он с гневом, — если вам не по сердцу аристократическая среда и вы не хотите жить, как это приличествует японскому графу, отдайте ваш титул обратно! Аристократ, который не может блюсти свое звание, должен от него отказаться. Я думаю, вам известен этот обычай?

Гото склонил утвердительно голову, прислушиваясь в то же время к доносившемуся из нижнего этажа шуму жандармов.

— Знаю, — сказал он, — но ведь это бывает в тех случаях, когда человек себя опозорил, совершил бесчестный поступок, а я себя таким не считаю. Писательский труд — благородный труд. Здесь я могу сделать для блага родины гораздо больше, чем в департаменте министерства. Стыдиться моей профессии мне нечего.

Огонек раскуренной папиросы коварно подползал к руке офицера. Каваками дохнул густым дымом, отбросил окурок на стылые угли хибати — извечного японского камелька — и, пытаясь воздействовать на упрямого графа с другой стороны, мягко сказал:

— Но ведь вы социал-демократ и пишете для рабочих. Ваш титул будет только мешать вам. Рабочие не станут вам доверять, если вы будете продолжать оставаться аристократом. Отдайте титул обратно, и вы станете в их среде своим человеком.

Гото, продолжая вертеть между пальцами автоматическое перо, раздельно и сухо ответил:

— Когда человек искренне предан идее, здесь ему нечего опасаться! В этих грязных и бедных кварталах душевная чистота встречается чаще, чем при дворе императора. Рабочие верят мне.

Граф помолчал, провел в раздумье ладонью по гладким густым волосам.

— Титул достался деду не дешево. Душе его будет обидно, если я перестану быть графом… И, кроме того, в этом звании есть свои преимущества.

Майор Каваками сделал рукой пренебрежительный жест с тем дерзким видом, который показывал величайшее нетерпение.

— Для вас — никаких! — сказал он тягуче и холодно, настороженно ожидая продолжения разговора.

Гото насмешливо улыбнулся.

— Для меня лично пока интересна только одна привилегия, — ответил он почти весело. — Обычно вы предаете людей суду, сажаете в тюрьмы и даже казните слишком уж по-домашнему. Факты для вас не играют роли, достаточно одного подозрения… А вот для того, чтобы осудить графа Гото, вам будет нужен серьезный обвинительный материал и разрешение императора!.. Надеюсь, вы знаете этот закон?

Каваками цинично расхохотался. Сухое жесткое лицо его приняло грозное выражение, точно он собирался открыть какую-то ужасную тайну. Он покачнулся всем телом вперед, схватился за рукоятку сабли и медленно произнес:

— Когда придет время действий для разрешения великих задач эпохи Снова, таких, как вы, не спасет даже сам император! Запомните это!

Он решительно встал и громко хлопнул в ладоши. За дверью послышались шаги, лязг оружия, и в комнату просунулась голова жандарма.

— Как результаты обыска? — спросил Каваками отрывисто.

— Не найдено ничего подозрительного, господин майор! — отрапортовал коротко жандарм.

Офицер, не оглянувшись на графа, молча вышел из кабинета.

Через несколько минут под окнами загудели моторы автомобилей. Гото подошел к окну, проводил машины насмешливо-мрачным взглядом и, взяв телефонную трубку, вызвал профессора Таками.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Несмотря на все неприятные неожиданности, работа у барона Окуры оказала на Эрну весьма благотворное влияние. В настроении ее постепенно произошел перелом, явственно ощутимый всеми. Меланхолия ее совершенно исчезла. Последствия раны в висок и нервного потрясения проявлялись теперь лишь в виде легких головокружений и периодических, но недолгих припадков слабости.

С братом Эрна стала искренна и проста, обнаруживая всем своим поведением, что любовь к нему не погасла и не уменьшилась, а только была затемнена житейскими неудачами и болезнью, как жаркие угли хибати пеплом. К Сумиэ она относилась теперь еще дружелюбнее, но по отношению к Ярцеву почему-то замкнулась, ушла в себя, сделалась холодно-скрытной, точно боясь, что он проникнет в ее сердечную тайну и посмеется над ней. Вообще же она чувствовала себя неплохо, хотя последние занятия с бароном Окурой и странное поведение его сестры серьезно ее встревожили. Но еще больше мучило девушку данное барону честное слово- необходимость скрывать от Наля имя и социальное положение своего ученика. Эрна знала, что многое, на ее взгляд понятное и простое, брат истолкует в дурную сторону. Человек, враждебно настроенный к коммунизму, мог быть для него только непримиримым врагом.

Наль продолжал работать в новом издательстве «Тоицу» переводчиком, с интересом присматриваясь к японской пролетарской общественности, посещал легальные марксистские кружки и собрания, но в то же время избегал прямого участия в серьезной революционной борьбе, которая скрыто бурлила за каждой фабрично-заводской стеной, в каждом рабочем поселке, руководимая Коммунистический партией Японии. Наль понимал хорошо, что как иностранец, за которым к тому же зорко следит сыскная полиция, он просто не в состоянии работать в Японии так же уверенно и умело, как у себя на родине.

Произвол и бесчинства полиции за последнее время приобретали все более дикий характер. Жандармские автомобили с голубыми полосами на колесах и неуклюжие с железными решетками полицейские грузовики рыскали по фабричном районам, производя облавы и аресты. Тюрьмы крупнейших промышленных городов были наполнены до отказа, но аресты не прекращались. Тюремщики и жандармы работали дни и ночи, получая сверх жалования по иене и по две в сутки, не успевая ни выспаться, ни повидаться с семьей. В таких условиях участие иностранца в местном революционном движении могло принести гораздо больше вреда, чем пользы. Фашистские газеты и без того печатали всякие вздорные слухи об агентах Коминтерна в Японии и Маньчжурии, об их дьявольском плане большевизировать японскую армию; о том, что в столице, в районе Адзабу, в форме и с документами офицера императорской гвардии пойман опаснейший большевик, неуловимый организатор антивоенных подпольных ячеек в армии и флоте, оказавшийся коммунистом-корейцем из Владивостока…

Несмотря на свой возраст и преданность революции, Наль никогда не стремился к опасностям, если этого не требовало дело, тем более, что последние известия из Индонезии направляли теперь его чувства и мысли совсем не в ту сторону. Революционное движение на Яве опять пошло в гору, и Коммунистическая партия Индонезии решила послать делегатов на Седьмой конгресс Коминтерна. «Весьма возможно, — известили его друзья, — что ты и Савар будете выбраны в число делегатов. Хотя ты и молод, но твое прошлое и знание русского языка делают твои шансы бесспорными».

Вскоре пришла весточка и от Савара. Старик сообщал уже как совершившийся факт, что обоих их выбрали делегатами на конгресс и что тотчас же по получении телеграммы от Сутомо Наль должен выехать в Шанхай, откуда все вместе поедут через Китай в Советский Союз.

В эти счастливые дни ожидания брат и сестра особенно тесно сблизились с Сумиэ. Новая их квартира была неподалеку от дома Имады. Сумиэ заходила теперь к подруге почти каждый день, подолгу беседуя с Эрной и Налем о том, что ее тяготило. Сложная политическая игра, которую затеяла парламентская фракция во главе с депутатом Каяхарой, отвлекла на некоторое время его и Имаду от вопросов предстоящего брака, и Сумиэ снова почувствовала себя в безопасности. Но она знала, что скоро отец станет опять настаивать на своем прежнем решении, принуждая ее дать согласие на брак с ненавистным ей человеком.

Однажды она встретилась у Сенузи с молодым графом Гото, оригинальная биография которого и твердые революционные взгляды были известны ей еще прежде по рассказам друзей. Решительный, прямодушный Гото произвел на нее сильное впечатление. У девушки вдруг зародилась мысль поступить так же, как он, — бежать от отца и отдать себя всю целиком на служение революции. Правда, ей было известно, что в таких случаях родители имеют право вернуть свою беглую дочь или сына через полицию, но ведь для этого надо было ее найти, а она могла уехать из Токио в Осаку или Кобе и работать там нелегально под чужим именем.

Она поделилась своими мыслями с Эрной и Налем, но оба нашли, что для такого серьезного решения. она еще слишком доверчива, молода и неопытна в практической жизни.

— Эпоха «Онна Дойгаку» уже прошла, — сказал Наль. — Если вы займете твердую позицию, отец не сможет выдать вас замуж насильно. А для революции и рабочего класса, оставаясь в доме отца и используя свое положение, вы сможете сделать не меньше нас. Были бы только желание и решительность, дело всегда найдется.

Сумиэ пыталась ему возражать, но в конце концов согласилась с ним. Весть о том, что Эрна и Наль могут скоро уехать в Советский Союз, опечалила ее так же, как Ярцева; но каждый из них отозвался на это по-своему. В то время как Сумиэ стала навещать своих новых друзей еще охотнее и чаще и, пользуясь отсутствием отца, который уехал по срочным делам в Корею, засиживалась у них теперь до позднего вечера, как будто спеша получить ответы на все волновавшие ее вопросы, Ярцев, наоборот, вдруг перестал бывать у них вовсе, хотя жил й том же квартале, недалеко от их квартиры.

Наль с нетерпением ждал телеграммы от Сутомо, но она почему-то не приходила.

— Ничего, — утешал он себя, — на днях должна прийти непременно. Время у нас еще есть.

Сумиэ была в это время у них. Спокойные и дружные сидели они втроем в комнате и мирно беседовали. Эрна варила на жарких углях хибати любимое подругой бразильское кофе. За окном на востоке далеким бездымным пожаром гасла заря. Наль вначале больше курил и слушал, но скоро, забыв об остывшей трубке, стал рассказывать Сумиэ о своей родине, о страданиях яванских крестьян и рабочих, о зверствах карательных экспедиций против повстанцев-островитян; говорил он и о знаменитом восстании на броненосце «Де Цевен Провинсиен», о Сутомо и Саваре и убежденно предсказывал, что в той величайшей войне, которую готовят фашисты Японии и Германии против Советского Союза, все угнетенные народы Востока будут с большевиками…

У Эрны сохранилась домашняя фотографическая карточка Савара, которого она снимала сама в Сурабайе за год до ареста.

— Какое прекрасное лицо! — сказала Сумиэ, вглядываясь в мелкий, но резкий снимок индуса. — Старик, а как молодо выглядит!

— Да, этот старик стоит жизни, — ответил Наль со смешанным чувством грусти и радостной гордости, — не меньше, чем его друг Сутомо. Интересно мне было, когда однажды они не сошлись во мнениях по поводу одной забастовки… Ой, Сумико, я только глядел и любовался! Сидят эти два человека — старый и пожилой — и так это спокойно рассуждают, а в воздухе — словно искры. Савар такой вспыльчивый и хоть в волосах седина, а все же вихрь в нем сидит… Сутомо в другом роде — каменный, все волны о него разбивались. Так вот, пока они эдак тихо и внимательно разговаривали, я только думал, чем это кончится? Но ничего, сговорились, ибо каждый из них ставил дело выше себя…

Он взял фотографию, внимательно посмотрел на нее.

— Да, друг Савар, скоро опять будем вместе!..

Сказал негромко и бодро, как будто думая вслух, но Сумиэ вдруг покраснела до самой шеи от неожиданного прилива смешанных ощущений. Последняя фраза вызвала в ней странное чувство, в котором тоска мешалась с обидой от сознания, что ее друг уезжает из Токио так охотно и радостно.

Недолгое и поверхностное увлечение ее Ярцевым, в котором она не успела разобраться даже сама, прошло так же быстро и незаметно, как и возникло. Наля она всегда считала только товарищем, с ним она чувствовала себя легко и просто, — он был старше ее всего на несколько лет, — но последние дни она стала думать о нем как-то уж очень взволнованно и тревожно. Мысль об его отъезде в Москву доводила ее до слез…

Она порывисто встала и повернулась к окну.

Эрна, как будто уловив ее состояние, подозвала к себе брата и попросила сбегать в кондитерскую за булочками и печеньем: кофе уже закипало. Наль торопливо вышел. Эрна поставила на стол чашки. Сумиэ продолжала стоять у окна. Погруженная в свои мысли, она не слыхала, как в комнату бесшумной походкой вошел яванец-матрос и, поздоровавшись с Эрной, передал ей конверт, тихо сказав при этом на своем языке какую-то фразу. Эрна быстро ответила ему. Матрос настороженно оглянулся на японку и вышел.

— Кто это приходил? Почтальон? — спросила Сумиэ, выходя из задумчивости.

— Посланник от друзей. Моряк, — ответила Эрна.

Она радостно распечатала конверт, всматриваясь с нетерпением в латинские мелкие буквы.

— От Савара или от Сутомо? — спросила Сумиэ, заглядывая через плечо.

— Погоди, тут масса слов… по-голландски, — ответила Эрна, с трудом разбирая почерк.

Внезапно бумага в ее сжатых пальцах смятенно дрогнула. Эрна, бледнея, прочитала письмо вторично. — Савар! — прошептала она.

— Что?… Что с ним? — волнуясь, спросила Сумиэ.

— Арестован… и умер в тюрьме, — ответила Эрна сорвавшимся голосом.

Она тихо и медленно перевела письмо вслух:

— «Савара выдала английская полиция. Сидел в Ноуса Кембанг. Пытали. Вчера умер от разрыва сердца. Делегация арестована».

— Его убили!.. Так же, как в наших тюрьмах, — проговорила Сумиэ с болью и ненавистью.

Она судорожно всхлипнула и заплакала. Эрна с перехваченным дыханием сказала:

— Наля нужно предупредить, подготовить. У него тоже сердце… Ему нельзя сказать сразу…

Она вдруг запнулась на полуслове. В комнату, оживленный и запыхавшийся, стремительно вошел Наль, неся в руках свертки с провизией. Эрна поспешно спрятала письмо в карман. Сумиэ отвернулась к окну и быстро вытерла носовым платком слезы..

— Не было весточки от друзей? Не от нас это шел матрос? — спросил он, подняв на Эрну ясные глаза и передавая ей часть покупок, которые едва держались в руках.

— Матрос?… — повторила она в замешательстве. — Н-нет, не от нас.

Грудь ее теснило волнение. Она наклонилась поспешно к бумажным кулечкам, стараясь скрыть жаркий румянец растерянности и боли.

Наль положил остальные покупки на стол и подошел к Сумиэ. При виде ее заплаканных глаз на лице его отразилось недоумение и беспокойство.

— Чем вы расстроены? — спросил он.

Сумиэ не находя нужных слов и в то же время желая подготовить его к страшному известию, взяла фото Савара.

— Мы говорили о старике. Оказывается, у него после тюрьмы очень слабое здоровье. Бывают сердечные припадки… Эрна боится, что он долго не выживет.

Наль, тронутый ее жалостью, возразил:

— В Советском Союзе поправится. Там же совсем другой мир: бесплатные санатории, своя рабочая власть… Савар достоин этой поездки. Вся его жизнь прошла в борьбе за других.

Наль наклонился над фотографией, задумался и, задержав вздох, с тоскливой силой сказал:

— Право же, мне ужасно хочется видеть его счастливым!

Эрна всполошенно заходила по комнате своей бесшумной быстрой походкой. Сильное душевное смятение всегда выражалось у нее в подобном движении. Ходьба ее успокаивала, мозг размышлял, взвешивал, искал нужных слов.

Сумиэ сделала робкий шаг к двери. Она не понимала сама, почему известие о смерти Савара, которого сна никогда не знала и даже не видела, так глубоко ее взволновало. Но еще сильнее подействовал на нее этот короткий диалог, эти проникновенные слова человека, который так страстно хотел увидеть друга счастливым, здоровым, не зная, что тот уже умер, замучен пытками, не подозревая, что уже ни он, ни Эрна, ни Ярцев — никто-никто в мире старика никогда не увидит. Перед этой простой страшной мыслью вдруг показались бесцельными и противными все эти подготовляющие к несчастью фразы, вся эта женская жалость, притворство, гнетущая нерешительность. В безудержном горьком порыве она со слезами кинулась к Эрне, задыхаясь и бормоча:

— Не могу я!. Какая-то пытка!.. Лучше уйти!

Эрна, страдая сама не меньше, прижала ее к груди.

— Чем она так расстроена? — повторил Наль. — Что здесь случилось за это время?

Эрна молчала, опустив голову

— Что вы скрываете от меня? — продолжал он настойчиво.

Она колебалась, не будучи в состоянии сказать правду.

— Получена телеграмма? — спросил резко Наль, Нетерпеливо подходя ближе.

Эрна подняла голову, решившись, наконец, сказать все.

— Молчи, я уже знаю! — крикнул он хрипло.

Он отступил и тихо добавил:

— По глазам вижу,

Эрна протянула письмо. Он медленно его развернул и, после тягостной длительной паузы, показавшейся Сумиэ вечной, сказал заикаясь.

— З-зам-мучили ч-человека!

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Жандармский офицер Хаяси сидел в пустой комнате у низкого лакированного стола, держал над бумагой кисточку с высохшей тушью и мечтал. Поводы к этому несколько странному для жандарма занятию были действительно необычные.

Его школьный друг и родственник по жене лейтенант Такасима посвятил его две недели назад под строжайшим секретом в план великого национального переворота, подготовляемого блоком военных фашистских организаций, группирующихся около генерального штаба. О многом лейтенант говорил туманно и осторожно, многого, по-видимому, не знал сам, но Хаяси, как опытный сыщик, дополнил недостающие звенья разумными выводами и догадками и уже видел себя главным начальником одного из отделов кейсицйо. Судя по всем намекам, план заговорщиков был таков. В ближайшую годовщину японской империи на главных площадях Токио будут организованы митинги резервистов в честь императора. Ораторы объединенных фашистских групп выступят тогда с пламенными речами, указывая на крайне опасное положение, в котором находится Япония. Затем со всех площадей все резервисты двинутся ко дворцу т э н н о. В это же время подкупленные фашистами лидеры правого крыла Сякай Тайсюто спровоцируют рабочих на демонстрацию против войны. Тогда отряды императорской гвардии под видом наведения порядка окружат дома высших государственных деятелей, арестуют министров, соединятся около дворца с силами резервистов и получат санкцию микадо на законный захват министерской власти и объявление национальной военной диктатуры. Одновременно повстанцы займут министерства, редакции и конторы газет, главное полицейское управление, Японский банк и другие финансовые и- государственные учреждения. ';

Переворот должен произойти организованно и быстро, в несколько дней охватив всю страну вместё с колониями. Известные политическому отделу революционеры и особенно члены японской компартии будут, во избежание борьбы, немедленно казнены; все партии, кроме фашистских, распущены; из газет оставлены только ультрапатриотические, вроде «Ниппон» и «Цувано». После этого начнется быстрое наступление на Сибирь в тайном, а может быть даже явном, союзе с Германией и Италией.

Планы фашистских военных кругов, по словам Такасима, шли даже дальше: в случае, если бы Соединенные Штаты Америки осмелились активно препятствовать их действиям на Дальнем Востоке, предполагалось с помощью золота и тайных агентов организовать ряд восстаний на Филиппинских и Сандвичевых островах, не останавливаясь, в случае обострения положения, даже перед их внезапным захватом… В заключение лейтенант Такасима сказал, что, несмотря на дружеские и даже родственные отношения, он, конечно, не выдал бы эту страшную тайну ни звуком, если бы майор Каваками, один из главных вождей их лиги, не признал Хаяси надежным во всех отношениях офицером и не поручил завербовать его в число заговорщиков.

Хаяси сидел в пустом кабинете у низкого лакированного стола, держал над бумагой кисточку с высохшей тушью и мечтал. Вчера Казаками удостоил его, наконец, интимным продолжительным разговором и поручил ряд важных секретных задач. Майор указал Хаяси, что, кроме друзей в кейсицйо и в армии, их лига должна иметь надежных сообщников и среди широких слоев населения. Этих людей, конечно, не следует посвящать в подробности заговора, но надо суметь воспитать в них священную ненависть к правительству бюрократов, внушить безграничное доверие к таким генералам, как Койзо, Араки, Мадзаки; надо помочь им понять великие цели японской нации; наиболее способных из них надо устраивать на выгодные работы, вызывая в них чувства довольства и благодарности, и расставлять их на такие места, где они, в случае нужды, могут быть глазом и ухом Лиги.

В успехе заговора Хаяси не сомневался, так как идеи и цели подобного переворота вызывали горячее сочувствие у большинства ведущих работников жандармерии и армии, но осторожность была необходима, ибо старейшие государственные деятели, проводившие политику компромиссов, тоже имели своих сторонников.

Как конспиратор Хаяси считался в кейсицйо образцовым. Ему доверяли сложнейшие, с точки зрения полицейского такта, задачи. Никто лучше Хаяси не мог допросить упрямого революционера, подвесив его к потолку за кисти рук и подкалывая ступни толстыми иглами. Эта несложная пытка была гораздо мучительнее избиений бамбуковыми палками или кнутами и почти совсем не оставляла следов.

После таких допросов судьи и следователя имели самые подробные и точные показания. Когда же случалось, что воля революционеров оказывалась крепче пыток и люди молча сносили самую страшную боль, не издав звука, — а это случалось почти со всеми японскими и корейскими коммунистами, — тогда на улицах находили несчастных, якобы задавленных автобусами или трамваями, а из кейсицйо сообщали в печать или родственникам, что такие-то заключенные уже несколько дней как отпущены на свободу. Иногда информировали нагло и коротко, что «с политическим преступником произошёл разрыв сердца от напряжения при попытке к бегству и труп уже сожжен в крематории».

Несмотря на все это, жандармский офицер Хаяси пользовался среди обывателей, не причастных к революционному движению, репутацией добрейшего человека и истинного японца. Он, как никто, умел вовремя предложить папироску, приветливо улыбнуться, сказать приятную фразу и даже угостить рисовой водкой…

Когда дверь бесшумно открылась и в кабинет вошел сыщик, которому Хаяси после беседы с Каваками поручил отобрать из числа арестованных за бродяжничество наиболее грамотных и толковых, мечты уступили место действительности.

— Ну? — спросил властно Хаяси.

Шпик почтительно вытянулся.

— Есть подходящие, господин начальник.

— Введи!

Сыщик распахнул дверь, и два полицейских с саблями наголо ввели пять человек безработных, арестованных во время последней облавы по паркам. Впереди всех шел крепкогрудый старик с седыми короткими волосами и мрачным блеском раскосых черных глаз. Лицо было пыльно, обветрено и затушевано солнцем. Сквозь вырез оборванного ситцевого кимоно на голой груди виднелась цветная татуировка — рисунок военного корабля. Движения старика были медлительны и исполнены достоинства. На светло-желтой циновке босые худые ноги его темнели, как слитки бронзы. Четверо других безработных, из которых самому, старшему было лет сорок пять и младшему года двадцать четыре, остановились за стариком плотной кучкой.

Молодой, одетый в широкие штаны и полосатую спортивную фуфайку, смотрел перед собой равнодушно и тускло. На старшем было короткое ватное х а о р и, достаточно еще крепкое, но сильно запачканное зеленью и землей. Он беспокойно оглядывался на обнаженные сабли. Ближе всех к старику стоял коренастый рабочий в кепке и синей блузе, поглядывая на Хаяси усталыми проницательными глазами. Его сосед, худощавый мужчина в коричневой спецодежде, без головного убора, с давно небритым лицом и спутанной густой шевелюрой, рассматривал грозного начальника с нескрываемым страхом.

Хаяси положил кисть в шкатулку, обвел арестованных быстрым пытливым взглядом и тихо спросил:

— За воровство попались?

Безработные удивленно и хмуро переглянулись. Трое из них, перебивая друг друга, разноголосо ответили:

— Нет, оябун , мы честные люди. Меня и вот этого молодого, а фуфайке, позавчера выгнали из заводского общежития. Где же нам спать?… Ну и легли на ночь в парке.

— Безработному теперь идти некуда: в деревне и того хуже.

— Трудимся, трудимся, а захотелось хозяину — и прогнал, да еще и оштрафовал напоследок. Вот и за комнату платить нечем.

Шпик, встревоженный шумом трех голосов, гневно прикрикнул:

— Хватит!.. Молчите.

Но Хаяси, торжественный и суровый, вытянул вперед руку, приказывая сыщику не вмешиваться.

— Нет-нет. Пусть говорят без боязни. Они правы японский народ страдает, — произнес офицер печально

Мужчина в ватном хаори закивал головой..

— Страдаем, оябун, истинно… Обида распирает народ, — ответил он боязливо.

Хаяси вонзил в него острый взгляд.

— А отчего? Понятно тебе?

Мужчина в хаори растерянно и немо заморгал веками. Рабочий в кепке негромко, но смело пробормотал:

— Ты никак пьян? — вскинулся на него шпик. — Замолчи, дрянь!

Лохмач в коричневой спецодежде робко проговорил:

— Работы мы не боимся. Хозяева допекают. Сожмут-кровь каплет.

Сухое жесткое лицо Хаяси приняло сентиментальное выражение.

— Да, — согласился он — сокрушенно, — многие из ваших хозяев в погоне за грязной наживой и скоропреходящим веселием постыдно забывают высокие идеалы древней Японии. Великий национальный дух меркнет…

Припомнив свой разговор с Каваками и его резкие слова о посторонних влияниях в армии, Хаяси с воодушевлением продолжал:»

— Между народом и императором не должно быть посредников ни в виде парламента, ни в виде привилегированных бюрократов. Разве японцы не дети страны богов, не братья по вере и родине?

— Наму амида буцу, — молитвенно прошептал мужчина в хаори.

Рабочий в кепке хотел что-то сказать, но офицер сурово его перебил, встав во весь рост сзади стола:

— Для спасения расы Ямато необходима великая война за господство на материке. Нашу беднеющую страну может поднять только военное искусство. Люда, стоящее за национальное возрождение, отдают народу все силы, но им мешают; финансовые магнаты и развращенные депутаты парламента посягают на императорское командование армией. Если бы не они, весь Дальний Восток давно был бы нашим, японские крестьяне получили бы новые земли, а вы, городские рабочие, стали бы акционерами богатейших компаний на материке.

— Так-так, — восторженно прошептал шпик, оглядывая арестованных внезапно подобревшими глазами.

Старик с татуировкой, как бы в ответ на слова офицера, мрачно и молча распахнул кимоно, показав полностью яркий рисунок военного корабля.

Рабочий в кепке угрюмо сказал:

— Знаем, кто от войны богатеет!

Хаяси без гнева, с какой-то особой внимательной деловитостью оглядел парня в кепке и хладнокровно спросил:

— Организованный? Состоишь в профсоюзе?

— Восьмой год.

— Где прежде работал?

— На автозаводе. Токарем по металлу. Хаяси сделал легкое движение рукой. Один из полицейских шагнул вперед.

— Убрать, — сказал офицер вполголоса. — Отвести обратно в участок. Пускай допросят как следует. Подозрительный парень..

Рабочего в кепке вывели. Хаяси кивнул мужчине в хаори.

— Какая профессия?

— Наборщик. В типографии «Асахи» работал.

— Хорошо зарабатывал?

— На жизнь хватало. Один я. Бездетный.

— В профсоюзе не состоишь?

— Нет, оябун.

— Хочешь опять получить работу?

Наборщик невесело усмехнулся.

— Каждый, наверно, хочет, — ответил он хмуро. — Без жратвы и собаки дохнут.

Хаяси несколько минут смотрел на него испытующе, как будто желая прочесть, какие намерения и чувства скрыты за этими простыми короткими словами. Потом задал такие же вопросы парню в фуфайке и худощавому с шевелюрой и, видимо оставшись довольным, неторопливо сел на татами к столику, оглядел каждого еще раз, взял из шкатулки кисточку и начертил на трех разных листах несколько столбиков иероглифов.

— Ступайте к моему помощнику, — произнес он отрывисто. — Полицейский вас проведет. Я здесь пишу, куда кого из вас устроить. Будете зарабатывать хорошо. Помощник вас инструктирует. Но только помните: если будете разбалтывать секреты, пощады от нас не будет. Изменников мы не прощаем! Понятно?

Безработные вышли за полицейским. В комнате, кроме Хаяси, остались старик и шпик.

— Говорит по-русски, — почтительным шепотом информировал шпик. — В девятьсот четвертом году в плену был… Настроен патриотически, но с норовом — избил полицейского…

Хаяси задумчиво оглядел крепкого сурового старика и, вспомнив о дополнительном поручении Каваками, быстро спросил:

— Тоже бездомный и безработный? Как зовут?

— Ацума.

— Бывший военный моряк?

Старик сразу молодо выпрямился.

— Ха! — ответил он с выкриком, по-военному.

— Микадо и предков чтишь?

— Ха!

— Умеешь молчать и повиноваться?

Ацума поднял на офицера блестящий, совсем не старческий взгляд и внятно ответил:

— Простой народ всю жизнь это делает, господин.

В голосе старика офицеру послышались слишком дерзкие нотки. Хаяси приподнял надменно голову и \ с угрозой спросил:

— Как же ты смел избить полицейского? Ты знаешь, что за это бывает?

Старик с суровым спокойствием сказал:

— Он, господин, обидел ребенка, сироту-девочку. Маленькая спала с нами в парке — у нее отравилась мать… Иногда, в хорошие дни, я приносил сиротке сушеных бобов и риса. Господин вахмистр обругал ее и прибил палкой.

— Вот как! — пробормотал офицер.

— Мне стало горько. Я выхватил у него эту палку и по горячности…

— Понятно, старик, — перебил поспешно Хаяси, делая снисходительный жест, — ты совершил преступление из жалости… Но это не смягчает вины: в лице полицейского ты оскорбил слугу императора.

— Виноват, господин.

Офицер с наигранной мягкостью продолжал:

— Если ты будешь послушен, божественный т э н н о может, конечно, простить тебя:

Ацума устало опустил голову.

— Приказывай, господин, — сказал он смиренно.

Хаяси опустил кисточку в тушь, написал новую записку и передал шпику.

— Устрой его кельнером в отеле «Тойо»… Пусть работает… Точные приказания будут позднее!…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Над садом стояла тишина сырого и жаркого сентябрьского дня. В такие дни жители Токио изнемогают от необоримой слабости, мысль работает вяло, тело клонит ко сну, но Эрна после горячей сорокаградусной ванны, которую любезно приготовила в деревянной пузатой кадушке домохозяйка, чувствовала себя бодро. Пользуясь обилием теплой воды и солнца, она устроила небольшую стирку. Увлеченная работой, не слышала ни скрипа внезапно открытой калитки, ни даже шума шагов и, увидав неожиданно перед собой высокую знакомую фигуру, невольно вздрогнула.

— Костя! — воскликнула она радостно. — Наконец — то вы опять появились. Я думала, вы заболели. Два раза к вам заходила, но вас никогда не застанешь дома. Чем это мы вас обидели? Где вы столько дней пропадали?

Она отошла от кадушки, всматриваясь в серьезное похудевшее лицо Ярцева из-под ладони, как смотрят при ярком солнце.

Ярцев шагнул к скамейке и сел, положив ногу на ногу, в самой непринужденной позе, не поднимая взгляда на девушку.

— Тоска проклятая грызла. Ничего поделать с собой не мог, — ответил он с невеселой улыбкой, — А тут еще вы собрались ехать в Россию, потом эта страшная весть о Саваре и аресте Сутомо — Наль заходил ко мне, говорил… Вторую неделю мучит бессонница, — думаю и курю…

— О чем же вы думаете?

— О разном. И о вас думаю, и о людях, и о себе, и о Советском Союзе, и радуюсь, что изумительная эта республика существует. Единственная страна в мире, где наблюдается творчество новых форм жизни, а это не пустяки.

Достав неизменную трубку, он не спеша продул ее, выбил остатки пепла и стал набивать, туго прессуя табак большим пальцем.

Эрна натянула веревку и начала развешивать белье.

— По совести говоря, — продолжал — грустно Ярцев, — я в эти дни позавидовал даже Савару. Смерти я никогда не боялся, хотя жизнь люблю крепко… а вот найти настоящие пути свои не сумел. В чем тут ошибка? Разве большевики не такие же мечтатели и романтики, как я… Гораздо большие!.. Вся разница только в том, что они умеют мечтать реально, претворяют свои мечты в действие, а я — нет. Моя мечта — соперница жизни, а их — друг и союзница.

Он вытянул свои длинные ноги вдоль узкой аллеи карликовых деревьев и закурил.

Эрна неожиданно резко сказала:

— Не понимаю я вас: действительно ли вы искренни или это одни фразы? Бывает у вас в словах какая-то странная безответственность, и мне это больно.

Ярцев продолжал сидеть в прежней позе, лениво посасывая свою трубку, как будто нисколько не уязвленный ее упреком.

— Правду говорю, не шутя, — ответил он с легким вздохом. — Как-то мне жаль вот стало теперь, что ушла моя жизнь на чудачества, на пустоту. Ну да ладно, не стоит плакать в жилет! Паршивая в общем вещь — серьезно задуматься.

Он встал и прошелся медлительно и угрюмо по саду. За пышными кустами бамбука мелькнула фигура Наля.

— Братишка! — радостно удивилась Эрна. — Уже вернулся! А мне показалось, что это домохозяин скрипит там.

— Бывают разочарования хуже, — пошутил Ярцев, здороваясь с другом, — а этот братишка человек достаточно симпатичный. Особенно сегодня: глаза ясные, добрые.

Наль утомленно сел на скамью и, хмурясь, провел рукой по лбу.

— Почему они могут быть ясными, право, не знаю. И уж, конечно, никак не добрые. В издательстве «Тоицу» снова был обыск. Профессор Таками арестован. Гото и Оэн угрожают тоже арестом, если они, как заявил этот наглый жандарм Хаяси, «будут давать неправильную информацию о лучших патриотах Японии», иначе говоря, о фашистских вождях вроде Каяхары, Окуры и им подобных.

Эрна, услышав имя своего ученика, произнесенное братом с необычайным презрением и гневом, сразу притихла. Лицо ее вспыхнуло ярким румянцем. Желая перевести разговор на более безопасную тему, она смущенно сказала:

— Здешняя полиция ужасна: не считается ни с какими законами. Но неужели нам так и не выбраться из Японии?…

— Раньше зимы едва ли: с визами теперь трудно.

С залива подул освежающий береговой ветер; понурые пыльные листья деревьев весело зашумели. Ярцев вытянул руку, поймал на лету сорвавшийся носовой платок и повесил его опять на веревку с бельем.

— Ерунда, — сказал он с грустным задором. — Для нашего брата визы не обязательны.

Наль дружелюбно усмехнулся.

— Не храбрись! Тебе и совсем будет туго, хуже, чем нам, — ответил он, жадно вбирая в грудь свежий воздух. — Такого бродягу, как ты, могут и не пустить обратно на родину. «Мы, — скажут, — в холоде, в голоде воевали здесь с белыми бандами, прогнали с нашей земли интервентов; строили заводы, гигантские фабрики; переделали заново всю страну… А ты теперь к нам на готовенькое!.. Не опоздал ли, товарищ?»

Ярцев молчал, смотря мимо Наля со странным, почти страдальческим выражением. Было заметно, что полушутливые, но правдивые слова друга ударили его по больному месту. Он сразу весь потускнел, морщины на лбу обозначились. резче, выразительные подвижные черты сделались вялыми. Опустив голову, он беспокойно прошелся взад и вперед по аллее. Потом, как будто на что-то решившись, вынул изо рта трубку и остановился около скамейки.

— Стоп!.. Перестань меня мучить, — сказал, он ровно и твердо. — Может быть, и я не всегда был таким, как сейчас, и тоже умел бороться за революцию… Подробно рассказывать долго, да и какой теперь смысл!.. Ошибки у всех бывают!.. Началось с обыкновенного человеческого сострадания, продолжалось нелепой случайностью, кончилось многолетним и бесполезным бродяжничеством. Вот и все!

Он сел на скамью рядом с Эрной и, встретив ее внимательный, непонятно тревожный взгляд, совсем тихо договорил:

— В сущности, какая моя вина?… Ну, отсижу, если надо! Чекисты люди не глупые, разберутся.

Ярцев устало потер лоб ладонью.

— Но обо мне бросим. Плевать!.. Кажется, Онэ-сан шествует к вам сюда со всеми своими потомками. Займемся-ка лучше ими.

Он подошел к садовой калитке, распахнул ее широко навстречу гостям и, подхватив бежавшего впереди Чикару за ноги и голову, потащил его к кадушке с водой.

— Ага, изменник, попался!.. Почему забываешь друзей, не приходишь учиться русскому языку? Утоплю тебя сейчас в кадке!

Чикара со смехом и шумными возгласами, мешая японские слова с русскими, рвался из его рук, стараясь зацепиться ногами за дерево.

— Говори правильно, а то утоплю! — грозился шутливо Ярцев, раскачивая мальчика над кадушкой.

— У нас малютка. Я теперь много дома. Надо помогать маме, — ответил быстро Чикара, произнося русские слова раздельно и правильно.

Мать его, хрупкая застенчивая женщина с добрым простым лицом, шла вместе с мужем, мелко, по-женски семеня деревянными гета. За спиной у нее мирно дремал бритоголовый малыш с коротким черным пучком на затылке, привязанный мягкой лентой. Онэ, немного сутулясь, побежал на выручку сыну.

— Не надо топить. Зачем? Мы с ним читаем по-русски вслух каждый вечер. Он для меня учитель, сэнсей. У него выговор лучше.

— Да вас тут целый отряд! — закричал в притворном ужасе Ярцев. — Ты, папа, мама, Хироси!.. Сдаюсь, малец. Не стану тебя топить. Будем лучше жить мирно.

Эрна, обрадованная приходом друзей, спешно приготовила в саду завтрак, заставив брата и Ярцева вынести из комнаты стол и сбегать в соседнюю лавочку за продуктами.

Онэ в присутствии Ярцева и своей бывшей учительницы любил говорить по-русски, хотя жена его понимала только родной язык. Эрна и Наль, стараясь доставить ему удовольствие и в то же время не желая давать скучать Сакуре, говорили то по-японски, то по-русски. Эрна расспрашивала молодую женщину об ее детях и мелких домашних делах. Онэ подробно рассказал Ярцеву о вторичном обыске в редакции «Тоицу», поинтересовался новыми авантюрами «Общества изучения Запада» и Имады и в заключение сообщил по секрету, что пишет сенсационную статью против фашистов.

— Они действуют теперь через полицию, — сказал Онэ. — Профессор Таками уже арестован, мне грозят тоже… Но я не боюсь их. Я стану писать против высоких мошенников еще и еще, пока народ не услышит…

В самый разгар беседы у садовой ограды остановилась лакированная коляска рикши. Мускулистый возница в коротком синем хаори, с жилистыми босыми ногами открыл молча калитку, подвез колясочку прямо к столу и снял с нее громадную корзину цветов, задрапированную тонким зеленым шелком.

— Для госпожи Эрны Сенузи, — сказал он уверенно и почтительно, ставя цветы на скамью, и сразу же покатил коляску обратно.

— Цветы… мне? — искренне удивилась Эрна.

— Ничего сверхъестественного, — хмуро усмехнулся Ярцев. — Очевидно, где-то есть тайные поклонники. Выражают нежные чувства.

— Совершенно не представляю от кого!.. — весело возразила девушка, чувствуя в то же время, как где-то в глубинах сознания возникает догадка, пока еще неясная и смутная, но уже принимающая определенную форму.

Чикара с любопытством приблизился к корзине, в драпировке которой белела визитная карточка, прочитал иероглифы и с беспокойством посмотрел на отца.

— Что там написано? — спросила Эрна.

— Ничего. Просто карточка… имя. Но курумайя ошибся: это не вам. Это от барона Окуры, большого фашиста. Папа-сан знает… Я позову курумайю назад.

Он сделал порывистое движение к калитке; готовый бежать за рикшей, но Эрна остановила его:

— Не надо, Чикара, не бегай. Ошибки здесь нет.

— Что ты хочешь этим сказать?… Ты с ним знакома? — спросил резко Наль, смотря на сестру пытливыми, чуть беспокойными глазами.

Эрна молчала. С ней происходило что-то необъяснимое, чего она никогда не испытывала прежде: она боялась сказать брату правду и в то же время знала, что скажет ее, несмотря ни на что.

— Я работаю у этого человека, — ответила она, нервно откинув голову.

Чикара поднял на нее твердый, полный недетской серьезности взгляд, точно не веря ее ответу.

— Вы шутите, — пробормотал од с запинкой. — Нет, вы не можете с ним работать! Вы просто шутите!

Но на брата ее нервный жест и короткая четкая фраза произвели впечатление удара в спину ножом. Он туго свел брови и, выделяя каждое слово, спросил:

— Ты работаешь у фашиста? Помогаешь врагу рабочего класса?

Наль казался глубоко потрясенным. Эрна, еле удерживаясь от слез, осторожно и нежно погладила его руку.

— Не сердись, Наль, — прошептала она. — Я не сделала ничего дурного, а мою невольную скрытность ты должен простить: я не могла сказать тебе правду, ну, не могла!.. Окура взял с меня честное слово, что я не стану рассказывать о занятиях, и я обещала. Я читала вслух русские газеты и исправляла его произношение. В этом была вся работа. Ничего больше!

Она говорила поспешно и искренне, желая скорее успокоить брата, но в ее стремительной простоте Наль почувствовал недоговоренность. Он не знал, что эта недоговоренность была в ее пользу, что вопрос о прекращении занятий с бароном Окурой был решен ею самой еще две недели назад, но так как барон всегда платил ей вперед, а она часть аванса уже растратила, то была в затруднении, не зная, как поступить. Третьего дня она, наконец, надумала: собрала все свои деньги и поехала к Окуре с твердым намерением кончить занятия раньше срока. Но мужества до конца не хватило: от самой калитки она повернула назад, решив переслать деньги почтой. Выслушивать его просьбы и доводы ей не хотелось. Она боялась барона. Тот памятный день, когда он так неожиданно прекратил чтение русских газет, обратив деловую беседу в интимный обед с шампанским и флиртом, ясно. показал ей опасность, которой она подвергалась» общаясь почти ежедневно с этим малопонятным ей человеком. Правда, записку о прекращении занятий и деньги она пока ему еще не отправила, но на занятия вчера уже не поехала. Вероятно, поэтому он и послал ей сегодня цветы, думая, что она заболела.

Наль брезгливо и сухо сказал:

— Это уже не легкомыслие, а предательство. Разве тебе неизвестно, что из-за этого человека происходят гонения на «Тоицу»; что именно он, этот двуличный аристократ, является главным духовным вождем всех этих мелких и крупных мерзавцев, вроде Хаяси, Имады, Каяхары и прочих!..

Эрна оскорбленно и чуть надменно прищурилась. Брат, еще недавно такой любимый и близкий, вдруг показался ей совсем чужим, даже враждебным. Неужели он искренне считает ее способной на предательство?

Эрна оглянулась на гостей и вялой стесненной походкой отошла от стола к кадушке. От ее виноватой нежности не осталось теперь следа: она стояла, упрямо наклонив голову, глядя на брата темными злыми глазами.

Онэ взглянул на девушку с изумлением, как будто увидев вдруг перед собой совершенно нового человека, но, со свойственным ему тактом, перевел взгляд на сына и, вспомнив, что Чикаре еще надо успеть приготовить уроки, вежливо поблагодарил хозяйку и вместе со всей семьей заторопился к трамваю. Ярцев продолжал молча сидеть на скамье.

Эрна, охваченная волнением и стыдом и в то же время повинуясь упрямому желанию защищаться, оставшись наедине с самыми близкими ей людьми, стала с горячностью глубоко убежденного человека доказывать мнимую правоту своего поведения.

— Ну, хорошо, пусть он фашист! — воскликнула она запальчиво. — Ну, а все эти ваши книгоиздатели вроде Имады, у которого ты тоже работал, а Костя работает и сейчас, лучше барона Окуры? Стоят за народные интересы?

— Другие взаимоотношения! Нам цветов не подносят, — ответил с иронией Ярцев.

— Да, потому, что касается вас!.. Но ведь и мне не хочется быть безработной, и я хочу полной самостоятельности, а не жить на заработки брата!

Наль молчал. Он невероятно страдал. Ему казалось, что Эрна лжет ему всем своим существом, каждой фразой, каждым движением, может быть, даже не замечая сама.

— Как, я могу теперь тебе верить, если ты столько времени скрывала правду! — пробормотал он с гневом и болью.

Некоторое время он продолжал стоять неподвижно, с бурей в крови и стесненными Мыслями, смотря сестре прямо в глаза подозрительным хмурым взглядом. Потом решительно повернулся и, направляясь медленными шагами к дверям своей комнаты, сказал, оглянувшись:

— Я думаю, что теперь нам удобнее жить отдельно.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ярцев проснулся с тяжелым тоскливым чувством, досадуя на себя за глупое поведение во время вчерашнего инцидента с корзиной цветов. Захватившая его врасплох вспышка ревности, которую он вчера старался преодолеть и не мог, к утру, после короткого сна, погасла бесследно; осталось лишь острое беспокойство за судьбу Эрны.

«Наль обвинил ее сгоряча в предательстве. Я вел себя тоже не лучше. К живому надо подходить осторожно», — подумал он грустно.

Когда он оделся и вышел на улицу, тоска и тревога его усилились. В «Общество изучения Запада» он решил не ехать совсем.

— К дьяволу! Довольно комедий! — пробормотал он угрюмо.

Он зашел к Эрне, надеясь застать ее дома, но домохозяйка сообщила ему, что барышня с раннего утра куда-то уехала. Тогда он сел в автобус и поехал на взморье.

Поездки к Тихому океану действовали на него всегда успокаивающе, но в этот раз грозные и темные водяные холмы, уходившие в бесконечность под дымчатым красноватым небом, стянутым на горизонте черной каймой, усилили его тоску еще больше. И все же он просидел там, на камне, против расщепленного землетрясением утеса, почти целый день, тягостно размышляя о путях своей жизни.

Когда возвращался домой, погода уже переменилась: ветер затих, н голубое высокое небо сияло совсем по-осеннему; в Японии осень — лучшее время года. Пошел нарочно пешком, медленным, ровным шагом, не замечая несущихся мимо велосипедов, колясочек рикш, автомобилей и мотоциклов, как ходят люди, увлеченные одной волнующей, мыслью.

Идти пришлось долго В затылок приятно дул теплый попутный ветер. Бумажные стены приземистых деревянных зданий — лавок, закусочных и трактиров, тянувшихся вдоль шоссе, — ярко горели оранжевым золотом, то затухая, то вспыхивая при каждом шаге по гладкому тротуару. Но в обе стороны от шоссе, в тесных, кривых переулках окраины, где жили фабричные и портовые рабочие, ветхие домики их и узкие длинные бараки казались мрачными и безрадостными даже при солнце. Всюду валялись обрывки тряпок, газет, пустые консервные банки, осколки бутылок. От общих уборных шел едкий, смердящий запах. По берегам засоренного мусором сточного канала на высоких шестах пестрело развешанное для сушки заплатанное белье. Худые желтые люди были угрюмы и озабочены. Цены на рис повышались. Зазывные свисты бродячих бентошников, передвигавших дешевые свои рестораны для бедняков с мутной жидкой лапшой или бобовой похлебкой и ломтиками сырой рыбы в мелко нарезанных овощах, вызывали чаще всего раздраженную брань по адресу крупных и мелких торговцев и фабрикантов, обрекавших рабочие семьи на полуголодное существование.

Ярцев остановился на перекрестке и сел в автобус.

Солнце, похожее на багрово-желтый громадный цветок, стремительно падало в океан, тускнея и погружаясь в воду все глубже, пока, наконец, не взорвалось чудесным широким фонтаном света. Над горизонтом запылала заря.

На площади Акасакаку Ярцев сошел, решив зайти к Онэ и справиться о дальнейшей участи профессора Таками, посаженного после ареста в полицейский участок. Он пересекал Танкоте, когда на углу этой улицы вдруг услыхал грубоватый сдержанный голос, заставивший его вздрогнуть:

— Ах, ты, лешай тебя задави!..

Фраза, сказанная по-русски, знакомым сибирским говором, относилась к проезжавшему мимо толстому пожилому японцу в крылатке и белых перчатках, подгонявшему старика-курумайю уколами острой трости. В покорно-тоскливом выражении глаз и лица бежавшего мелкой рысцой человека с линялыми иероглифами на спине было что-то от загнанной клячи, когда она с пеной у рта, дрожащая и потная, тянет тяжелей воз и, сделав два-три шага, останавливается, осыпаемая ударами кнута и ругательствами хозяина…

Ярцев круто свернул по панели наперерез земляку, загораживая ему дорогу.

— Запольский!.. Филипп!.. Вот встреча! Я думал тебя и в живых давно нет!.. Да что ты таращишь глаза — не узнал разве?

Он бесцеремонно схватил Запольского за руку и дружески потянул к себе.

— Поцелуемся, что ли? Шестнадцать лет ведь не виделись!

Крепкий, немного грузный старик в полотняном костюме, проворный по-молодому в движениях, отступил к стенке табачного киоска. Густые волосы его, наполовину прикрытые небрежно сдвинутой набок шляпой, были совершенно седы, но в карих глазах блестел живой насмешливый огонек, редко свойственный его возрасту.

— Погоди, погоди, поцеловаться успеешь… Не барышня!.. Максимыч что ли? Ну конечно же он!.. Еле признал тебя.

Запольский подался грудью вперед, сделав рукой короткое мягкое движение, как будто намереваясь положить ее на плечо Ярцева, но тут же смущенно отвел ее. Темные брови настороженно сошлись к переносице, отчего добродушное лицо сделалось сразу суровым и твердым.

— Погоди, погоди браток, — повторил он отрывисто. — Не на родной земле встретились. Поговорим прежде!.. Как вот, скажи, тебя занесло сюда? Где работаешь?… Помнится, разные слухи о тебе были.

— Плохие, хочешь сказать? — усмехнулся беззлобно Ярцев.

— Бывает в жизни по-всякому, — ответил Запольский спокойно. — Старое с новым не у всех людей сходится. Сам знаешь.

Ярцев оглянулся по сторонам — на вывеску бара, потом на маленький сквер в углу площади, потом опять на раскрытые двери американо-японского кафе с патефонными звуками — и торопливо сказал:

— Тут вот отдельное кабинки есть. Зайдем ненадолго, а то неудобно на улице. Многое рассказать тебе надо… Можешь? Есть время?… Или давай ко мне на квартиру, еще того лучше!

— Давай-ка в сквере поговорим. Удобнее будет и мне и тебе.

— Хорошо, посидим на воздухе, если хочешь… Но скажу тебе честно, Филипп, со всей прямотой: зла я своей стране и родному народу не делал. Врагом революции не был, хоть и пожалел тогда человека!.. А в том, что жизнь моя после этой истории набок поехала, по правде сказать, его виню… Деньшина Павла! Я же ему тогда по дружбе признался, что смолчать не мог, а он меня под арест посадил и даже расстрелом грозил… Писал он тебе? Рассказывал?

Ярцев казался глубоко потрясенным. Привычная сдержанность изменила ему. Жесты приобрели суетливость и неуверенность. Запольский, закурив папиросу, следил за ним с пытливым спокойствием.

— Деньшин не писал, но слух был. Передавали, — ответил он медленно, идя вместе с Ярцевым по направлению к скверу. — Только неверно ты смотришь на это дело. Павел героем себя тогда показал… А вот ты, как я слышал, товарищам изменил, партизанскую — законность нарушил! Правильно разве это было?

— В конечном итоге, да, Филипп, правильно! — воскликнул Ярцев, садясь на скамью и нервно царапая по песку каблуком. — Не ошибся же я, пришел он, этот молоденький офицерик! Явился в штаб партизанских отрядов, чуть не на следующий день после моего побега. Я же все знаю!.. Не так давно о нем писали в московских газетах как о талантливом военном специалисте. На портрете был с двумя ромбами.

— Опять не твоя заслуга, — оборвал резко Запольский. — Случайно он мог оказаться и не совсем дрянью: перевоспитаться и даже кое в чем стать нам полезным. Но ведь это же исключение! Из тысячи один случай! А разве мы можем, разве имеем право во время революционной борьбы надеяться на случайность, рисковать жизнью сотен товарищей ради паршивой слюнявой жалости к заклятому врагу? Разве этому учат нас наши вожди, наша партия, весь исторический опыт борьбы с буржуазией?

Запольский снял шляпу и вытер платком потный лоб. Свет дуговых фонарей упал ему теперь прямо в лицо.

— Как же ты постарел, друг, — протяжно и тихо проговорил Ярцев, — насквозь седой.

— И ты, брат, не молодеешь.

— Ну, а как Павел?

— Полных четыре ромба. И несколько орденов!.. А ведь моложе меня лет на пятнадцать. С тобой никак одногодок?

— Да, почти.

Беседа продолжалась недолго. Запольский докурил еще одну папиросу и встал. Лицо его оставалось суровым и отчужденным. Было заметно, что объяснения Ярцева не удовлетворили его;

— Ну, мне пора. Дела ждут, — сказал он холодным тоном. — Прощай!

Ярцев молчал, опустив низко плечи, чувствуя легкое головокружение и слабость, какие бывали у него всякий раз, когда он забывал о еде, заменяя ее в течение дня усиленным курением табака Запольский, кивнув головой, пошел к трамваю. Ярцев проводил его пустым взглядом, посидел на скамье, потом с усилием встал, зашел по дороге к дому в столовую, поужинал и, придя к себе в комнату, сразу же лег на кровать.

В комнате было темно и тихо. С улицы падали отблески фонарей, но так тускло, что свет терялся в шторе окна.

Ярцев лежал с открытыми глазами, не двигая ни одним мускулом.

Память листала страницы жизни…

Тогда ему шел всего двадцать первый год. Был он и внешне и внутренне мало похож на теперешнего, не раз побитого жизнью, но ею же и закаленного, сумрачного философа-бродягу. Радости жизни казались неисчерпаемыми, как глубина океана.

Гражданская война застала его школьным учителем в селе Ново-Нежине. От мобилизации в войска Колчака ему удалось спастись благодаря справке врачебной комиссии, которую возглавлял товарищ его отца. Но очень скоро белогвардейцы схватили его вместе с помощником машиниста Филиппом Запольским, когда они переправляли партизанам оружие. Обоих свезли в село Шкатово, где посадили в общую камеру, заполненную местными рыбаками, крестьянами и сучанскими шахтерами.

Настроение у большинства заключенных было подавленное. Одни молча лежали на нарах, другие жалобно плакали, со страхом слушали шорохи и ждали расстрела. Наиболее твердые сумрачно разговаривали, мечтая о сопротивлении и побеге. В законность и справедливость не верил никто. Каждую ночь в коридоре звучали шаги, слышался лязг оружия, двери камер по очереди раскрывались, и тюремщики по спискам выкликали фамилии:

— Черных, Копылов, Стыценко, Торопов! Выходите!

Дверь хлопала. В коридоре снова бряцало оружие, царапая звуками уши. Осужденным крепко связывали веревками руки и уводили. Снова хлопала дверь, и наступала хрусткая тишина: тюрьма ждала выстрелов…

В общей камере Ярцева продержали сутки, потом без допроса перевели в одиночку, а вечером посадили к нему подслеповатого старого фельдшера, обвиняемого в отравлении белого офицера. Запуганный жалкий старик, все преступление которого состояло лишь в том, что он под дулом револьвера впрыснул наркоману-полковнику двойную порцию морфия, надсадно плакал, подолгу крестился, касался лбом грязных плит пола и бормотал никогда не слыханные Ярцевым молитвы.

Через квадратики тюремной решетки видны были ясные мелкие звезды. Ярцев стоял у окна, прижимаясь грудью к шершавым камням стены. Страх пыток и ожидание близкой смерти не одолели могущества его молодости: хотелось не плакать, не жаловаться, а упереться руками в стену, сломать ее и уйти на свободу. Мысль тщетно искала выхода…

В коридоре затопали ноги тюремщиков, забряцало оружие, дверь скрипнула и открылась.

— Ярцев… Выходи!

Руки и нош внезапно похолодели. Пальцы задрожали мелко, судорожно, часто.

«Неужели конец?»

Медленно отошел от окна, накинул шинель. Электрический свет офицерского фонаря скользнул по его лицу с плотно закрытым ртом.

— Господин офицер… Ваше высокое благородие!.. Нет ли меня тоже в списке? Ни за что ведь посажен! — рванулся к тюремщикам фельдшер.

— Не торопись, дед. Завтра и ты будешь в списке. Успеешь увидеть ад, — оттолкнул его за порог смотритель.

Дверь одиночки захлопнулась. В коридоре мерцал ломкий траурный свет керосиновых ламп, по временам разбиваемый вспышками электрических ручных фонарей. Двери камер скрипели и щелкали. Из общей камеры вывели сразу одиннадцать человек. Связали веревками и закрепили попарно руки. Филипп Запольский, которого вывели первым, уверенно шагнул к Ярцеву, сжал его пальцы и дружески заглянул в глаза.

— Вместе давай, — сказал он негромко. — На пару и помирать легче.

От его взгляда и слов по телу как будто пошел теплый ток крови, наполнив сердце и грудь твердым спокойствием обреченности.

— Да, Филипп, давай вместе, — ответил Ярцев растроганно, придвигаясь к товарищу вплотную.

Конвойный снял с них шинели, связал их рука с рукой и пригрозил ударить прикладом, если они сейчас же не перестанут шептаться. Связанных, полураздетых вывели на тюремный двор; в лицо пахнуло морозом.

— Прощайте, товарищи! — десятками голосов донеслось из тюремных окон.

— Прощайте, братья!

— И вы там будете скоро, напрасно прощаетесь! — откликнулся есаул Сомов, широконосый рыжеватый казак, начальник конвоя, пересыпая речь матерной руганью.

Перед воротами появились японцы. Маленький юркий офицер, закутанный в меховую шинель цвета сухой травы, отдал приказ проверить узлы. К Запольскому и Ярцеву подошел с винтовкой молодой японский солдат, бросил испуганно сострадательный взгляд на их лица, потрогал озябшей рукой веревку и хотел отойти.

— Куда нас ведут? Убивать? — быстро спросил Запольский, стараясь движением и мимикой сделать вопрос понятным.

Японец кивнул, в его раскосых глазах, тревожных и умных, что-то влажно блеснуло.

Осмотр затянулся. Дрожь пронизывала до костей. Связанные руки немели. Наконец заскрипели ворота, и темнота ночи, как пасть удава, стала вбирать в свою огромную пустоту пару за парой.

Шли молча. За разговоры конвойные кололи штыками и били прикладами. С каждым неровным шагом веревки впивались в замерзшие руки больнее и крепче.

— А ведь не хочется умирать, Максимыч, — сказал тихо Запольский, пытаясь нажимом кисти ослабить узлы.

Конвойный ударил его по шапке прикладом.

— Молчи! Размозжу череп!

На минуту рука Запольского замерла в неподвижности, но шагов через десять пальцы и кисть незаметно задергались, освобождаясь от пут. Внимание Ярцева напряглось. Ослабшие узлы веревки наталкивали на мысль о побеге. Густой покров темноты чуть поредел, но даже острый глаз сибиряка не мог видеть дальше восьми-девяти шагов. Ярцев напряг мышцы в помощь товарищу, но узел надавил на артерию: неимоверная боль и парализующий мускулы холод заставили руку бессильно повиснуть.

А Запольский дергал узлы все учащеннее, все настойчивее, обжигая тело свое и товарища уколами раскаленных игл… И вдруг веревка ослабла, но в то же время из пустоты ночи метнулись серыми пятнами свежеразрытые ямы у кирпичных сараев: обреченные подошли к месту казни — могилы были готовы.

— Сто-ой! — прозвучала команда Сомова.

Конвойные и узники остановились.

— Какой произвол!.. Даже с детьми не простился, — сказал со вздохом седобородый железнодорожник Зимин, еле удерживаясь от слез.

В рядах осужденных послышались придушенные рыдания. Живой человеческий организм не признавал никаких доводов разума: умирать было страшно…

Запольский, как будто желая проститься, поцеловал Ярцева в губы и сильно рванул из пут руки.

— Беги за овраг, к лесу! — шепнул он над ухом и, прыгнув на конвоира, сбил его с ног и кинулся в темноту.

Послышались крики, защелкали враз винтовки, раздались выстрелы. Ярцев хотел побежать в противоположную сторону, но, к его ужасу, онемевшие от волнения и холода ноги не двигались. Конвойные с матерной бранью придвинулись ближе, тесня арестованных на край ямы. Ярцеву снова связали руки веревкой.

«Смерть? — подумал он почти хладнокровно. — Ну что ж!.. А Филипп-то удрал, спасся!»

— Становись на колени! — взвизгнул есаул Сомов, блестя кривой шашкой.

— Р-руби.

На Ярцева кинулся с обнаженным клинком и револьвером широкоплечий казак в белой папахе. Ярцев рванулся в яму, услышал два выстрела, ударился грудью и животом о землю и потерял сознание…

Иглистый, струившийся сквозь тело холод привел его в чувство. Он лежал в снегу на дне ямы, а вокруг него и на нем валялись убитые и умиравшие в судорогах люди. Сначала ему показалось, что он умирает тоже, — дышать было трудно, в груди ощущалась острая боль, одежда и руки были залиты кровью, — но ясность сознания его успокоила: голова работала совершенно нормально. Он понял, что по какой-то счастливой случайности его только ранили и, приняв за убитого, оставили лежать в яме. С остальными расправились зверски. Трупы погибших давили вниз, мешая подняться. Сдвинув чью-то мертвую руку, упавшую сверху ему на лоб, Ярцев повернул с усилием голову и очутился лицом к лицу с сучанским шахтером Вербой, извивавшимся в судорогах смерти. Слабое дыхание его губ коснулось лица; сделалось жутко. Отчаянным напряжением мускулов Ярцев перевернулся на грудь, хотел подняться, но связанные руки мешали.

В это мгновение вверху над ямой послышались голоса: казаки еще не ушли… Ярцев захолодел, прижавшись к товарищу. По седой окровавленной бороде он узнал в убитом железнодорожника Зимина. Голова старика была разрублена шашкой до шеи.

Сверху от края ямы опять донеслись голоса, звон лопат и шорох комьев земли.

«Закопают живого!» — подумал Ярцев, сдерживая невольный стон ужаса.

Но голоса казаков внезапно умолкли. Потом зазвучали издалека.

Из груды наваленных в яму тел послышался хрип и предсмертный скрежет шахтера Вербы. Вскоре замолк и он. Наступила полная тишина.

Уверившись, что опасность прошла, Ярцев напряг все силы и, работая свободными от веревок ногами, грудью и головой, стал выбираться из груды трупов. Крепко связанные назад руки мешали двигаться. Мертвые тела товарищей давили неотвратимым грузом, точно сознательно не желая пускать от себя живого. Ярцевым овладело отчаяние, но он перевел дыхание, собрался с новыми силами и, как червяк, пополз все выше и выше — по трупам, земле и снегу — пока не достиг поверхности.

Кругом лежал снег, темнели пустые кирпичные сараи. Людей не было. Ярцев огляделся по сторонам и пошел без дороги быстрой походкой, надеясь пробраться к морю. Попробовал освободиться от пут, но сил не хватило — от боли темнело в глазах, а узел давил так же туго, как прежде.

Оставив бесплодные попытки, он побрел дальше, пока не увидел справа курную избушку, стоявшую на опушке леса. Ярцев подошел к ней и постучал ногой в дверь. В избушке чиркнули спичкой. Кто-то хрипло закашлялся. Дверь открыл сутулый высокий старик в овчинном тулупчике и без шапки. Вид крови и связанных рук в темноте ночи, при тусклом свете зажженной с порога спички, подействовал на мужика потрясающе. Спичка в руках его дрогнула и погасла.

— Дедушка, милый, укрой меня, — пробормотал Ярцев, изнемогая от боли и усталости. — От колчаковцев спасаюсь. Чуть не убили.

Некоторое время старик стоял молча, вглядываясь в темноту, видимо соображая, как поступить; потом натужно вздохнул, покачал головой и, приоткрыв шире дверь, пропустил в избу Ярцева.

— Ладно уж, заходи… Мне все одно скоро смерть, — бояться ее в таких летах грех, господь осудит… А ты, гляди, крепонькой, молодой… жить да жить!

Старик оказался бобылем-пастухом, промышлявшим по зимам мелкой охотой и звероловством. Освободив с его помощью руки, Ярцев сел на деревянные нары, прикрытые сверху соломой и пышной медвежьей шкурой.

Старик подбросил в железную печку мелких поленьев; вздыхая и охая, достал из-под нар бутылку ханжи, зачем-то взболтнул ее, посмотрел на огонь, отпил быстрым движением из горлышка несколько глотков и передал Ярцеву.

— Согрейся сперва, кровь потом смоем… В бок, што ли, ранен?

От водки пахло каким-то прогорклым маслом, но Ярцев с жадностью выпил, с трудом удерживая бутылку в негнущихся пальцах.

— Зазябли клешни-то, — потрогал старик рукой, — ну, коли так, напоим и их самогоночкой.

Он снова встряхнул перед огнем лежавшую на дне посудины мутную влагу, облизнул ссохшийся старческий рот и вылил остатки ханжи гостю в пригоршню.

— Три крепче, да рану давай перевяжем. Оттает, кровь зачюрит.

Рана оказалась неопасной, но тело то леденело, то полыхало жаром. К утру начался бред.

Болезнь затянулась почти на месяц. Все это время пастух с грубоватой ворчливой заботливостью ухаживал за Ярцевым, как за сыном.

В начале марта Ярцев почувствовал себя лучше, поблагодарил горячо старика и через тайгу и сопки пробрался в штаб партизанских отрядов…

С этого дня началась для Ярцева новая жизнь. Согласно приказам Колчака крестьяне Приморья должны были свозить в ближайшие бухты и сдавать на пароходы военным агентам солдатские шинели и полушубки, винтовки и боевые припасы. Молодежь двух последних призывов обязана была явиться на сборные пункты, чтобы идти воевать с Красной Армией. Непокорные села сжигались карательными отрядами белогвардейцев и японцев.

Крестьян поджаривали на кострах, вырезывали из тела полосы кожи, выкалывали глаза… Но жестокость не помогала: силы и ненависть партизан с каждым днем возрастали.

На многих участках объединенные силы японцев и белых были разбиты наголову. Кое-где партизаны заняли даже железнодорожные станции и города, и тогда всполошенное союзное командование объявило приказ о немедленном разоружении всех партизанских отрядов.

Население, не доверявшее прежде только японцам, считавшее американцев чуть ли не за друзей, сразу переменило к ним отношение. До сих пор хлеб, яйца, масло и молоко приносились американцам прямо в палатки. Крестьянские девушки при встречах с нарядными рослыми иностранцами приветливо улыбались. После совместного приказа сразу все изменилось. Продукты нужно было искать теперь по дворам, платить за них втрое и вчетверо и все-таки часто не находить совсем. Парни и девушки или отворачивались от американцев брезгливо в сторону, или оглядывали их хмурыми, злобными взглядами.

По поручению главного штаба Павел Деньшин и командир партизанского отряда Константин Ярцев поехали к американцам для переговоров. Лагерь их стоял около железной дороги. В просторной офицерской палатке играл патефон. Красивый майор скучающе грыз плитку молочного шоколада. Солдаты мирно играли в футбол.

Переговоры были короткими.

— Что вы нам сделаете, если мы не сдадим оружия? — спросил Павел Деньшин, играя ременной плеткой и искоса наблюдая за американцем.

Ярцев переводил его речь по-английски.

— Заставим вас силой, — ответил сухо майор.

— Н а с… силой?

Павел отступил от палатки к широкогрудому своему жеребцу и рассек плеткой воздух.

— Зачем вы пришли сюда? — крикнул он в ненависти. — Хотите сломить крестьян и рабочих… опять под иго капиталистов?… Не выйдет!.. Вы можете передушить, перестрелять тысячи людей, сжечь все наши селенья… Но вы нас не сломите! Мы уйдем в сопки, в тайгу, будем питаться водой, сухим хлебом, кореньями, спать на снегу… Но мы будем стрелять вас, гадов, из-за каждого кустика, каждого бугорка, пока не сбросим в море, откуда вы все пришли!..

Скоро тайга действительно превратилась в громадное поле битвы. Отряды садистов-карателей вызвали среди приморского населения такую жгучую ненависть, что в партизаны пошли теперь все, способные стрелять. Пароходы Добровольного флота неожиданно прекратили рейсы по побережью. Начались тревожные дни ожидания высадки белых отрядов с моря. В одну из ночей на пост «Орлов», поблизости от которого находились отряды Ярцева и Деньшина, пришла телеграмма, что около соседнего селения высадился, при поддержке японского крейсера, десант белогвардейцев-карателей. Отряды партизан поспешили крестьянам на помощь. Ночью, в ветер и дождь, пошли в атаку. Удар оказался таким неожиданным и стремительным, что колчаковцы и интервенты не выдержали: оставив несколько раненых и убитых, они побежали на катера, добрались до крейсера и открыли оттуда по берегу беспорядочную стрельбу из орудий. Разрушив несколько изб, убив и поранив детей и женщин, каратели подняли флаг «восходящего солнца» и ушли в море…

Кроме большого запаса провизии и боевой амуниции, сгруженной накануне с крейсера, партизаны забрали в плен четырех китайцев, одного корейца и двух офицеров.

Солдаты оказались владивостокскими краболовами, насильно мобилизованными на судно в качестве грузчиков. Все они сдались в плен добровольно. Раненых офицеров привели в объединенный штаб обоих отрядов. Срочно организовали военно-революционный трибунал.

Оба офицера были ранены, но довольно легко — один в плечо, другой в ногу. Младший из них был почти юношей, стройный, с гладко выбритым подбородком и серыми ясными глазами под густыми ресницами. Другой, с погонами подполковника, широкоплечий брюнет с загорелым лицом и твердым холодным взглядом, смотрел из-под тонких черных бровей презрительно-злобно. На груди его висел офицерский георгиевский крест, а на шашке георгиевская лента — знак золотого оружия. Оружие у него отобрали.

— Может быть, и сапоги снимете? У вас, кажется, этим страдают, — свысока прищурился офицер, кивнув на плохо обутые ноги ближайшего партизана.

— Успеем, — спокойно ответил Деньшин. — Зря в земле гнить не будут. Рабочие ведь над ними тоже трудились.

Трибунал приступил к допросу.

— Ваше имя, отчество и фамилия? — спросил Ярцев у подполковника.

— Офицер русской армии. Остальное не имеет значения.

— Зачем же вы приехали сюда на японском судне, если вы офицер русской армии?

— Расстреливать и вешать бандитов.

— Это кого же ты называешь бандитами, — полюбопытствовал с усмешкой Деньшин, — уж не крестьян ли и рабочих?

— Тех, кто идет с большевиками, — ответил белогвардеец, сверкнув злобным взглядом на партизана.

— Чем же это мы так тебе насолили? Может, расскажешь? — продолжал хладнокровно Деньшин.

— Рассказывать нечего. С начала войны я сражался на юго-западном фронте, страдал, боролся за родину. Был контужен, ранен два раза… Пришла революция. Я остался на посту, как и раньше. Потом начались беспорядки, появились большевики… Потом я узнал, что имение мое разграблено, а жена убита во время погрома….

— Большевики погромами не занимаются, это приемы белобандитов, — ответил резко Деньшин. — А если помещики притесняли крестьян и занимали их лучшие земли, винить теперь некого… А вот зачем ты сюда, в Приморье, приехал и вместе с япошками ни в чем не повинных людей казнишь? Вот что скажи!

Подполковник, сжав длинные тонкие пальцы, подался слегка вперед, как будто намереваясь схватить партизана за горло.

— Зачем приехал? — повторил он в бессильной ярости. — Справлять по жене поминки!.. Вот здесь, с левого бока, висела шашка, которую вы только что отобрали. На рукоятке ее вы можете видеть отметки убитых мною большевиков и бандитов: новая смерть — новая черточка. Я отметил двадцать семь черточек!..

Деньшин оглянулся на членов ревтрибунала. Его голубые, обычно веселые глаза горели теперь непривычно-мрачным огнем тяжелой человеческой ненависти.

— Раздавить гада! — сказал он угрюмо. — Кто против?

Члены трибунала молчали. Офицер усмехнулся, высоко поднял голову и, уходя на смерть, бросил холодно и надменно:

— Двадцать семь и один!.. Это недорого.

И только, когда уже вышел на берег моря и увидел направленные против себя дула винтовок, изменился резко в лице — сделался темным, потом побледнел — и захлебнувшимся голосом закричал:

— Хамы!.. Сволочи!.. Стреляйте скорее!..

В это время Ярцев допрашивал второго офицера.

— Фамилия и имя?

— Сергей Шафранов.

— Чем занимались до поступления на военную службу?

— Учился.

— В каком учебном заведении?

— В Иркутской гимназии.

— Кончили?

— Да.

— Что заставило вас поступить в карательный отряд?

— То, что вас заставило быть партизаном, — жизнь.

— Может быть, вы сумеете сказать немного определеннее. Нам важно знать: поступили вы в отряд добровольно или по принуждению?

— Мне предложили, я не отказался. Насилия не было.

— Может быть, вы не отказались только потому, что боялись наказания: тюрьмы или расстрела?

— Нет, этого я не боялся.

— Значит, пошли добровольно?

— Да.

Офицер говорил тихо, отчетливо и совершенно спокойно. -

— Что же тогда побудило вас вступить в офицерский отряд? — спросил Ярцев. — Ведь вы же знали, что цель его — расстрелы крестьян и рабочих?

В этот момент донесся залп выстрелов. Офицер прислушался, посмотрел партизану прямо в глаза и ответил:

— А вы… не расстреливаете?

— Мы расстреливаем тех, кто мешает нам жить и трудиться. Не мы к вам пришли, а вы к нам.

— Это опять старое: вы ищете виновных, а для меня их нет. Мы помешали вам, а вы — нам; у вас одна вера, у нас другая. Кто победит, тот и прав будет.

Он остановился и добавил задумчиво:

— Теперь мне кажется, что победа за вами. Ваш путь труднее, но вы устойчивее, в вас больше веры и дерзости, а это громадная сила. Сумеете — будете правы.

— Крутишь ты что-то, парень, — вмешался хмуро Деньшин. — Если ты правда веришь в нашу победу, зачем же встал тогда на сторону контрреволюции?

Офицер посмотрел на него, перевел взгляд на Ярцева, натянуто улыбнулся и ответил:

— В такое время трудно остаться пассивным. На той стороне все мои близкие, я вырос в той среде… А вам я чужой, и вы мне тоже чужие!

Ярцев встретился взглядом с его глазами, и в нем неожиданно поднялась теплая жалость к этому тихому спокойному юноше.

— Вы прямодушны и искренни, — сказал он взволнованно, — но освободить вас после ваших слов мы не можем. Вас ждет расстрел или заключение.

— Для заключенных тюрьмы не выстроены, — резко сказал Деньшин, смахнув со лба потную белокурую прядь волос. — Нельзя нам, Максимыч, жалеть!.. Всю революцию из-за жалости погубить можно. Они с нами не так говорят.

Ярцев молчал, весь побелев от какого-то горького необоримого волнения.

— Нет, я против расстрела выдавил, наконец, он с трудом. — Если мы пощадим его, он не пойдет против нас…

— Очень уж ты доверчив, — сказал Деньшин. — Ставлю на голосование: кто за помилование?

Вздрогнули и тихо поднялись две руки.

— Кто за расстрел?

— Четверо, — спокойно сосчитал офицер. — Тем лучше!.. — Он повернулся вдруг к Ярцеву. — Об одном прошу расстреляйте меня на скале, чтобы труп упал в море

— Иди, Максимыч. Для такого, как ты, полезно будет, а то ты вроде Пилата, все норовишь чистым остаться, руки умыть, — сказал Деньшин, смотря в упор на товарища.

Ярцев молча взял легкую кавалерийскую винтовку, проверил обойму и повел осужденного к морю. Идти по камням было трудно. Офицер все сильнее приступал на левую ногу. Ярцев, заметив, что он хромает, предложил отдохнуть.

— Ничего… Рана пустяшная, я еще в состоянии танцевать вальс.

Офицер улыбнулся и сделал несколько па, но, почувствовав в ноге сильную боль, нахмурился и сжал зубы.

— Нет ли у вас-закурить? — обратился он к Ярцеву. Тот достал папиросу, передал и зажег спичку. Руки, его дрожали. В эту минуту ему хотелось, чтобы белогвардеец или ударил его, или же, пытаясь обезоружить, схватил за дуло винтовки, вступив в последнюю борьбу за жизнь, во время которой так просто

сводятся счеты. Но офицер, хромая, покорно шагал вперед.

Подошли к берегу моря, высокому и крутому. Внизу в спокойствии бухты, виднелся японский сампан с приподнятым кормовым веслом, брошенный белогвардейцами при бегстве на крейсер. С моря уже полз обычный туман, тушуя весь берег одним ровным тоном молочно-серого цвета.

Осужденный попросил еще одну папироску и молча встал на краю скалы. Ярцев поднял винтовку, потом также решительно и быстро дернул ремень, закинул ружье себе за плечо и, сделав офицеру знак идти по тропинке вниз, подвел его вплотную к сампану, Поблизости не было ни души. Туман густел.

— Лезьте! — скомандовал Ярцев.

Офицер, прихрамывая, пробрался по камням на сампан. Ярцев оттолкнул лодку.

— Попытайтесь спастись, — сказал он вдогонку со спазмой в горле. — Туман вам поможет… И запомните вот что: из-за жалости к человеку, который, может быть, завтра снова пойдет против меня и моих товарищей, я нарушил постановление ревтрибунала, а за это у нас расстреливают!..

Ярцев поворотился к сампану спиной и медленно пошел назад на скалу. Здесь он снял со спины винтовку и два раза выстрелил в воздух…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Наль никогда не упорствовал в своих ошибках. В его характере совершенно отсутствовало то мелкое ложное самолюбие, из-за которого люди часто отстаивают мнимую правоту своих действий даже тогда, когда понимают хорошо сами, что они не правы. Но точно так же он не хотел и не мог идти на уступки, когда правда, по его убеждению, была целиком на его стороне. В этих случаях он был беспощаден к другим так же, как и к себе.

Эпизод с корзиной цветов, так больно и неожиданно раскрывший всю неискренность поведения Эрны, поставил перед Налем серьезный и сложный вопрос об его дальнейших взаимоотношениях с сестрой. Он любил Эрну по-прежнему, чувствуя теперь эту любовь, может быть, даже острее и глубже, как это нередко бывает при опасности потерять близкого человека, но прежнего доверия к ней уже не было.

Он пытался ее понять и не мог. Прямодушная натура его никак не мирилась с возможностью поступить так, как это сделала Эрна, общаясь с одним из фашистских вождей, работая на него и в то же время не говоря брату об этом ни слова. Такое беспринципное поведение было опасно прежде всего для друзей, и потому Наль без малейшего колебания переехал от сестры в отдельную комнату. Но тревога за Эрну осталась.

Желая помочь ей, заставить чистосердечно раскаяться, стать снова близким другом, любимой сестрой, Наль поехал на старую квартиру, чтобы прямым и решительным разговором положить, наконец, предел обоюдным сомнениям и мукам. Но оказалось, что Эрна переехала тоже в другую комнату, оставив для него письмо у хозяйки, в котором сообщала о своем полном разрыве с бароном Окурой и упрекала брата в жестокости.

«Ошибки у всех бывают, — писала она, — но нельзя так поспешно считать их предательством! Свойство больших революционеров, помимо их твердости и решимости, — чуткость к товарищам…»

Нового адреса она не указала, но в приписке сообщила, что заедет к нему или сегодня вечером, или завтра и тогда расскажет ему все подробно.

Поздно вечером в дверь его комнаты постучали так осторожно, так тихо, что сердце дрогнуло.

«Пришла все-таки!..»

Он бросился к двери, поспешно открыл ее и, изумленный, остановился: через порог, с небольшим чемоданом в руке, переступила Сумиэ. Продолговатые глаза ее смотрели взволнованно и тревожно.

— Сумико!.. Откуда? — проговорил он ошеломленно. — И почему с чемоданом?

Она заметила его изумление и сразу вся съежилась.

— Я была на вашей старой квартире, хотела переночевать у Эрны, но она куда-то уехала. Хозяйка сказала, что вы теперь живете отдельно, дала ваш адрес, и я пришла, — сказала Сумиэ робкой скороговоркой, нерешительно останавливаясь у двери.

Наль взял у нее чемодан и поставил к стене. Девушка смущенно и грустно на него посмотрела.

— Я очень поздно. Вы меня не прогоните?

— Как вам не стыдно, Сумико! Разве мы не друзья? — ответил он, помогая ей снять пальто.

— Я знаю. Оттого и пришла к вам. У меня большое несчастье.

Она растерянно замолчала, но Наль догадался сразу.

— Новая статья Онэ-сан?… Да?

Сумиэ неопределенно качнула пышной прической и села в подвинутое ей кресло.

— Я еще не читала, но я о ней знаю, — ответила она дрогнувшим голосом, внимательно оглядывая Наля тоскующими чуть скошенными глазами. — Папа-сан сделал большое мошенничество. Я слышала, как говорили в трамвае об этой статье и смеялись над папой.

Наль, стремясь понять до конца цель ее позднего посещения, невольно оглянулся на чемодан.

— Вы что ж… из дома совсем?

— Да, хотя вы когда-то и были против. Я не могу больше…

— Имада-сан знает об этом?

Она подняла одну бровь с видом пренебрежения и досады.

— Папа-сан сейчас спит. Он был у Каяхары и пил много сакэ. Он до утра не проснется.

— Но какие же у вас планы?

Сумиэ оглянулась на старинные хозяйские часы.

— Я хотела провести эту ночь у Эрны, а утром уехать к дедушке… Но если позволите, я посижу до утра в вашей комнате, около хибати, а вы идите за ширму и спите. Я буду сидеть тихо.

Наль сразу стал очень серьезным. Он понимал, что подобная ночевка могла закончиться крупным скандалом, если бы ее отец бросился ночью в погоню и напал на следы. Права японской полиции и родителей в таких случаях безграничны. Наль только на днях переводил несколько глав из книги Тынянова для журнала «Тоицу». Невольно вспомнилась ужасная смерть Грибоедова, когда фанатическую толпу подстрекали к погрому, играя на клевете об оскорблении семейного мусульманского очага. Правда, то было очень давно, в дикой Персии, но разве в Японии не избивают дюжие полицейские несчастных влюбленных, если случайно застанут их целующимися или даже просто в нежном соседстве в одном из токийских парков и те попытаются протестовать против необоснованного грубого ареста!.. Самым же худшим и неприятным, было, конечно, то, что подобный скандал фашисты могли легко использовать и раздуть в своих целях, представив все дело как совращение благородной дочери директора «Общества изучения Запада» негодяем из издательства «Тоицу».

Не зная, как выйти из трудного положения и в то же время боясь необдуманной фразой обидеть девушку, он мягко сказал:

— Сумико, хорошая! Но почему же вы не остались до утра дома?

Она колебалась, потом сердечно и просто ответила:

— Папа-сан сказал мне, что сегодня решено все, что Каяхара на днях возьмет меня в жены, а если я стану отказываться, мне будет плохо… Папа-сан очень радовался. Каяхара, сказал, влиятельный и богатый; у него рыбные промыслы, фабрики, рудники, много дёнег… Ты, сказал, будешь с ним счастлива… Но это, конечно, неправда. Я не могу быть счастливой. Я не люблю Каяхару!.. Я люблю вас!

Последняя фраза вырвалась у нее против воли. Она сказала ее, не размышляя, повинуясь бессознательному порыву, той прямодушной чувствительности, которая присуща простым и глубоким натурам. И уже только после того, как сказала и увидела растерянное лицо Наля, поняла, что открыла ему что-то ненужное, лишнее; и, охваченная боязнью, что он истолкует ее слова совсем не так, как ей хочется, торопливо в отчаянном замешательстве добавила:

— Нет-нет, вы не бойтесь. Я ничего не жду. Я пришла сюда попрощаться, а утром с первым же поездом уеду к дедушке… У него хорошо. Я буду помогать ему по хозяйству, высчитывать по логарифмической линейке расходы, читать серьезные книги, любоваться природой и думать о вас.

— Я скоро уеду отсюда, Сумико!

Сумиэ посмотрела на него долгим покорным взглядом. Пушистые черные ресницы ее горестно дрогнули. Сверкнули искорки слез, но сейчас же потухли.

Ответила она печально и серьезно:

— Все равно! Любовь не приходит два раза. Сначала я пожалела, что призналась вам так необдуманно и не нужно в своей любви, а сейчас даже рада. Люди не замечают, как быстро проходит жизнь и как это важно сказать хорошее, откровенное слово, не откладывая на будущее. Человек счастлив не тогда, когда его любят, а тогда, когда он сам любит!

Наль нагнулся, поцеловал ее руку. Его вдруг охватило чувство мучительной нежности к этой тихой красивой девушке. Но ой боялся, что, сама того не желая, Сумико могла предать его в руки полиции.

— Сумико, милая, замолчите!.. Мне тяжело! — сказал он с болью в голосе, продолжая держать ее пальцы в своей руке.

Сумиэ снисходительно ласково улыбнулась.

— Тяжело?… Разве может быть сейчас тяжело? Все так хорошо, необычно!..

Он пододвинул к ней свое кресло почти вплотную. Лицо ее в полутьме казалось печальным и напряженным. Она зачарованно смотрела ему в глаза, не шевеля ресницами и не двигаясь, как очень послушная девочка, которую мать оставила около сладостей и строго наказала не есть.

Хозяйские часы мерно и громко постукивали.

— Сумико, — сказал Наль, — на вашем пути встретятся люди достойнее меня и Каяхары. Вы же только вступаете в жизнь.

— Нет, — прошептала она. — Японские женщины старятся рано, я не успею вас разлюбить, если вы даже уедете. Сгорбленная, в морщинах, с клюкой я буду оглядываться на прошлое и думать о вас.

Она подняла руку Наля к себе на грудь против сердца.

— Слышите, как сильно бьется? Вы мой любимый, мой муж.

Встала с кресла, распустила широкий цветистый пояс и положила на стол.,

— Вам нравится мое оби?

Она засмеялась, засматривая ему в глаза. Стала снимать кимоно. Осталась в другом — шелковом, вышитом золотом с нежными голубыми узорами. Вынула гребенки и шпильки, тряхнула головой, и тяжелые черные волосы рассыпались за плечами.

— Мне так нравится. Это по-европейски. У нас спят в прическах.

Она внезапно притихла, села на край кровати, стянула белые получулочки и застенчиво улыбнулась:

— Ну, а вы что же? Почему вы не раздеваетесь?… Не нужно тушить свет! Мне хочется видеть вас!

Опустившись перед ней на колени, Наль взял ее руки в свои.

В комнате стало тихо.

Яркие паутинки электрической лампы брызгали светом, заслонялись стенками абажура и расходились по комнате нежными голубыми лучами. В углу на резной полке качал головой фарфоровый китайчонок — маленькие смешные часы старинной работы, — встряхивал черной косой, щурил глаза и мерно стучал молоточком.

Сумиэ тихо запела:

Сумиэ замолчала, но взгляд ее все еще сохранял взволнованную и грустную рассеянность.

— А утром, — сказала она, — когда вы будете еще спать, я спою вам тихо-тихо народную песню о Кате Масловой. В ней поется о русской девушке, брошенной своим милым. Мне она нравится, потому что в ней все чужое. Свое мне кажется скучным.

— И я скучный?

— Нет, вы — нет!

— Значит, чужой?

Сумиэ задумалась, наклонилась, посмотрела в зрачки темных глаз и ответила:

— Да, вы милый, любимый, но вы чужой! И это хорошо, — добавила она торопливо, точно боясь, что обидела, — так лучше; так чище любовь!

— Я не хочу быть чужим.

Сумиэ покачала головой и, наклонившись, опять заглянула в глаза.

— Ну вот, — прошептала она грустно и мягко, — я смотрю в вашу душу, а разве я знаю вас?

— Вы будете знать! Я расскажу обо всем, обо всех моих мыслях и чувствах!

Она покачала с сомнением головой.

— Всех вы сами не знаете. Они приходят и уходят, как тени.

— Сумико, любимая! Неужели всегда так?

— Всегда, — ответила Сумиэ. — Всегда, кроме редких мгновений!

За дверью послышался легкий неясный треск. Наль прислушался. Девушка испуганно оглянулась. За стеной в коридоре опять что-то хрустнуло. Донесся приглушенный звук голосов.

— Как будто кто-то идет! — шепнула Сумиэ.

Наль подошел решительно к двери и распахнул ее.

У порога стояли смущенный домохозяин, два полицейских и самодовольный приветливый человек в штатском платье.

— Извините, — сказал он. — Я инспектор полиции!..

В окне коридора, как цветы белой вишни, дрожали лучи рассвета.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Теплые осенние дни сменились внезапно похолоданием. Порывистый ветер дул теперь с океана круглые; сутки, пронизывая пешеходов насквозь. Из-под ватных хаори и кимоно все еще обнажались голые по-летнему ноги, но шеи уже были тепло закутаны шерстяными шарфами, уши заткнуты ватой, а стылые лица уродливо перевязаны черными респираторами, в предупреждение гриппа. По мостовым пыхтели и брызгали грязью автобусы и такси. Впереди лакированных колясок с угрюмыми седоками мелькали матерчатые мокрые башмаки измученных рикш. Сутулые от стужи прохожие обменивались на тротуарах злыми окриками.

В комнатах пахло сыростью. Эрна сидела около хибати, кутаясь в голубой плед, подаренный ей незадолго до ссоры с братом. Ее лихорадило, и оттого лицо пылало румянцем, хотя на сердце было так же мрачно и холодно, как на улице. Ярцев стоял перед ней в унылой позе. Он только что возвратился от Гото, вместе с которым наводил справки о Нале, бесследно исчезнувшем из своей новой квартиры уже около месяца. По заявлению хозяина, его молодой квартирант был арестован и увезен в полицейском автомобиле ночью, но куда — это могло знать только кейсицйо. Между тем начальники отделов полицейского управления отговаривались полнейшим неведением и лживыми обещаниями выяснить дело в самом срочном порядке..

Сумиэ, по слухам, была тяжело больна, но навестить ее было некому.

Ярцев ушел из «Общества изучения Запада» со скандалом, наговорив директору дерзостей. Другие знакомые, вроде Таками и Онэ, не заходили туда даже случайно, обходя прежнее свое издательство, как вражеский лагерь.

Во время рассказа Ярцева об его безуспешных поисках в комнату вошли Онэ и его сын. Журналист принес с собой несколько русских книг и газет, так как Эрна работала теперь в издательстве «Тоицу» вместо брата, беря переводы на дом. Чикара был в новой форме с медными пуговицами, в коротких, несмотря на погоду, штанишках и синей фуражке с ученическим светлым, гербом.

— Добрый вечер! — поздоровался Онэ; сложив газеты и книги на подоконник, он подвинул к себе свободный стул с поломанной ножкой.

— К окну не садитесь, дует, — остановил его Ярцев.

— Советую сесть к хибати, — кивнула Эрна на угли, грея над ними нахолодавшие пальцы, — а Чикара ко мне.

Она потеснилась и усадила мальчика рядом, в плетеное широкое кресло.

Чикара лукаво поглядывал на нее из-под длинных ресниц смышлеными, наблюдающими глазами, радуясь, что его странная, но милая приятельница не сердится на него после неприятного инцидента с визитной карточкой и цветами. Эрна, поймав его взгляд, догадливо засмеялась.

— Чудесный у вас сын, Онэ-сан, — повернулась она быстро к гостю, обнимая мальчика за плечи.

Журналист сдержанно и признательно склонил голову.

— О да, я доволен.

Он спрятал в полуопущенных веках далекий блеск нежности и с притворной небрежностью добавил:

— Можно даже сказать, что вчера утром он спас отца.

— Как спас? От кого? — удивленно спросила Эрна, переводя взор опять на Чикару, точно не веря, чтобы такой худенький скромный мальчик мог совершить геройство.

— Трое фашистов хотели зарубить папу саблями, — сказал тот с серьезностью, сразу делаясь строгим и важным не по годам. — Несколько дней назад они уже приходили к нам и оставили папе письмо. Они хотят, чтобы папа немедленно выехал из Японии и перестал работать в редакции. «А иначе, — сказали они, — мы выполним волю небес и уничтожим его, как изменника расе Ямато».

— Ах, пакостники! — воскликнул Ярцев, придвигая свой стул ближе к Онэ. — Как видно, ваша последняя статья здорово их задела, если они настолько взбесились.

— О да, после моих статей о Каяхаре и нашем бывшем директоре я стал немного известный для рабочих и для фашистов, — ответил Онэ, чуть усмехнувшись. — Рабочие пишут отдалена письма и даже приходят в мой дом беседовать, а фашисты хотят меня убивать.

Чикара, в порыве победной мальчишеской гордости, вытянул вперед руку, словно в кого-то прицеливаясь.

— Они порубили нашу дверь саблями, — крикнул он, вскакивая с кресла и изображая все в действии. — А папа их — из револьвера!..

— Серьезно — стреляли? — спросила Эрна с легкой тревогой.

— В воздух! Немножко пугал, — спокойно ответил Онэ.

Чикара, слегка сконфуженный за отца, что тот так неярко и скромно описывает свой замечательный подвиг, поспешно проговорил:

— Они хотели войти в квартиру в уличной обуви, но я им сказал, что это невежливо и портит татами, и скорее закрыл дверь на ключ. Папа работал в своем кабинете. Я побежал к нему… Но тогда они заругались и стали рубить нашу дверь саблями, как на войне. Хироси и мама очень пугались. И папа тогда в них — бац!.. Но, знаете, мимо… Так жалко!

Ярцев, любуясь азартом мальчика, улыбчиво поддразнил:

— Промазал отец!

— О, я совсем не желал убивать, — возразил Онэ, сосредоточенно смотря мимо сына. — Так что, я думаю, они тоже делали пока фальшивую демонстрацию, чтобы я не писал статьи против их грязной лиги и их пугался. Но, конечно, этого не будет.

За стеной послышались быстрые и твердые шаги и сдержанное густое покашливание; кто-то остановился у двери и уверенно постучал.

— Открыто! Войдите! — крикнула Эрна.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел в роговых очках и пальто, с надвинутой на лоб фетровой мокрой шляпой барон Окура. Увидев Онэ и Ярцева, он слегка сморщился, видимо неприятно разочарованный в своих расчетах застать Эрну одну, но совершенно не смутился. Сконфузилась и растерялась сама хозяйка, которая смотрела теперь на незваного гостя полная смутного беспокойства и даже страха, не зная, чем объяснить внезапное и странное его появление в этой комнате.

— Окура-сан!.. Зачем вы пришли? — воскликнула она, вставая ему навстречу.

Барон снял очки и быстро протер их платком, настороженно и чуть снисходительно оглянувшись на остальную компанию.

— Меня очень беспокоит вашё здоровье, — ответил он, бесцеремонно снимая пальто и оглядывая девушку как-то сбоку, точно дивясь, что находит ее на ногах, здоровой и даже похорошевшей.

Онэ бросил на вошедшего быстрый взгляд и, повернувшись к нему спиной, хладнокровно сказал:

— Барон Окура!.. О, я тогда немножко пойду в ту комнату. Так что беседовать, как товарищи, с фашистом трудно, — не идет мягко сердце.

Он отодвинул со стуком сйодзи и тут же закрыл их, отделившись от ненавистного ему человека тонкой деревянной стеной. Ярцев молча, накинул на плечи пальто и вышел через балкон в сад, на ходу чиркнув спичкой.

— Надеюсь, у них объяснений не больше, чем на одну папиросу, — пробормотал он, ревниво оглядываясь на затемненные влажными стеклами силуэты и нервно закуривая.

Окура повесил пальто и шляпу на гвоздь, видимо несколько удивленный отсутствием вешалки. Чикара, насупясь, отошел к окну, поглядывая оттуда смущенно и неприязненно на барона. Эрна, входя в роль любезной хозяйки и уже заглушив в себе чувство первой неловкости, придвинула гостю кресло.

— Сюда, пожалуйста, ближе к углям. Сегодня очень прохладно… Вы получили мое письмо и деньги?

— О да, еще месяц назад. Но я должен был спешно ехать в Манчжоу-Го и потому не мог вас искать. Теперь я хочу отдать вам деньги обратно и продолжать наши чтения. Я не могу остаться без русских занятий…

Он сказал это властным спокойным тоном. По его взгляду Эрна поняла сразу, что Окура приехал с твердым: намерением переубедить ее. И, торопясь скорее выяснить все, с досадой проговорила:

— Но я же писала вам, что отказываюсь окончательно. У меня плохое здоровье. Я очень устала.

— О, это скоро пройдет, — возразил он развязно, — Я буду ждать и платить вам деньги. Вы мне очень нужны.

Эрна нетерпеливо поморщилась.

— Нет-нет, я отказываюсь, — перебила она решительно. — Вопрос не только в усталости. Скоро я уезжаю из Японии совсем.

Барон Окура сделал короткое резкое движение локтем и посмотрел ей прямо в глаза — настойчиво, не мигая, как будто желая сломить ее волю своей. Но голос его прозвучал очень мягко, даже просительно:

— Зачем вам ехать отсюда? Вы же наполовину японка!.. Я могу предложить вам другую работу. Это большое культурное дело для пользы не маленьких, низких классов, а всего человечества и вашей родины тоже. Белые не должны угнетать азиатов. Япония в этом поможет Ост-Индии… Вы мне не верите, не понимаете?… О, я объясню вам подробно, но только наедине. Вышлите прежде боя. — Он повернулся к окну и сделал пренебрежительный жест в сторону Чикары: — Эй, ты… пошел вон!

Чикара, внимательно слушавший каждое слово большого, очкастого, неприятного ему человека, от этой фразы и жеста вдруг покраснел, как угли в хибати. Он шагнул от окна к барону, точно намереваясь его ударить.

— Ну, не маши!.. — крикнул он, возбужденно сжав кулаки и вздрагивая от гнева. — Папа мой сам тебя вышлет!.. Ч е р е п а х а!

Но тут с бароном произошло что-то дикое. Он вскочил с кресла в ярости, с налитыми кровью глазами, побагровевший, смертельно ужаленный древним китайским ругательством, приравнявшим его, потомка сьогунов, к безобразному колченогому гаду. Он прыгнул к мальчику, схватил его грубо за плечи и несколько раз с силой встряхнул.,

— Что?… Что ты сказал? — крикнул он, задыхаясь от гнева.

Мальчик, ошеломленный его бурным натиском, но совершенно не обнаруживая страха, ответил запальчиво:

— Черепаха!.. Фашист!.. Не смей меня трогать!

Эрна повелительно крикнула:

— Окура-сан, сейчас же пустите!

Барон Окура, не зная, как сорвать злость и обиду, продолжал трясти мальчика за плечи, взволнованно бормоча:

— Нет, что ты сказал?… Как ты смел?

Сйодзи раздвинулись, и в комнату вошел Онэ. Спокойный и тихий, он сделал несколько ровных шагов навстречу барону и, улыбнувшись, но в то же время чуть побледнев, вежливо произнес:

— Пустите моего мальчика!

Окура, все еще не придя в себя, не разжимая сведенных на курточке пальцев, с хриплой угрозой выдохнул:

— Я его из Японии выброшу!.. Что он сказал?

— Это мой сын. Что сказал он — сказал я. Покорно прошу пустить! — проговорил Онэ так же учтиво.

Он протянул медленно руку к скрюченным пальцам барона, готовый разжать их силой, тихий и непреклонный, как первое дыхание тайфуна.

Барон Окура невольно разжал кулаки, попятившись суетливо к креслу и помрачнев от нового приступа ярости. Казалось, сейчас случится нечто страшное: рука барона уже скользнула в карман за револьвером. Но впереди журналиста и мальчика разгневанно встала Эрна, смотря Окуре прямо в лицо.

— На маленького!.. Как вам не стыдно? — произнесла она с досадливым возмущением, язвительно подняв брови.

Барон невольно смутился. Онэ, отходя с сыном в сторону, громко сказал:

— Такие люди привыкли слабых…

— Что-о? — оглянулся Окура, грозно насупясь.

— Не смейте ссориться! — топнула ногой Эрна, гневно повысив голос. — Окура-сан, я вам приказываю извиниться. Вы показали себя отвратительным. Могли изуродовать мальчика.

Барон угрюмо опустил голову.

— Он, этот мальчишка, оскорбил меня.

— Он извинится тоже.

Чикара от этих слов порывисто схватил с подоконника свою ученическую фуражку и, нахлобучив ее на голову потянул отца к двери.

— Перед ним?…

Он состроил смешную гримасу злобы и отвращения в сторону барона.

— Пусть черепахи перед ним извиняются!.. Папа, пойдем!

Онэ спокойно взял шляпу.

— Пойдем, сын!.. До свидания, Эрна-сан!

Когда дверь за ними захлопнулась, Эрна посмотрела на притихшего гостя с явным неудовольствием. Безобразная вспышка ярости из-за пустого слова ребенка ее возмутила.

— Фу, как неприятно!.. Я считала вас таким сдержанным, а вы бешеный.

Барон Окура, уязвленный ее упреком, осклабил лицо в кривой улыбке.

— Ничего. Все уже хорошо. Я спокойный.

— Не похоже.

Тогда он угрюмо и подозрительно осмотрелся кругом.

— Здесь стены. Могут быть снова люди… Но я непременно должен вас видеть и говорить. Я очень прошу прийти ко мне.

Она решительно и спокойно ответила:

— К вам?… Никогда!

— Разве я вас оскорбил?

— Нет. Но занятия кончены. Я больше не буду у вас работать. Зачем я пойду?

Он молчал, порывисто переводя дыхание. Лицо его приняло необычайное выражение грусти, даже покорности, но он продолжал смотреть на нее неотступно и пристально как будто надеясь смягчить ее сердце безмолвным признанием ее власти.

— Хорошо, — сказал он уступчиво. — Мы можем встретиться в любом месте, где захотите, но только без таких стен. Я должен говорить с вами об очень важном, и я хочу, чтобы вы меня поняли. Неужели вы не свободны завтра или в другой день?… Ну, хотя бы на полчаса! -

Эрна покачала отрицательно головой, хотя ее любопытство, обычное любопытство молодой женщины, которая думает, что ее сильно любят, и без серьезного отклика в сердце все же хочет узнать до конца эту приятную для нее силу чувства другого, было невольно Затронуто.

— Нет, я никуда не пойду! — ответила она твердо.

— На тридцать минут!.. Неужели так трудно?… О, как я ошибся в вас! Вы причиняете мне жестокую боль.

Бесцветные узкие губы его действительно жалко дрогнули.

На минуту Эрна почувствовала к нему сострадание, но, вспомнив о словах брата, с холодной решимостью ответила:

— Вы вынуждаете меня быть откровенной. Хорошо, я скажу тогда прямо: мне неприятно с вами встречаться; я узнала о вас много плохого. Из-за вас, говорят, арестован один из моих друзей, профессор Таками.

— Его уже выпустили. На поруки. За него хлопотали депутаты парламента… Но я совсем непричастен к его аресту. Вас обманули.

Она с прежней резкостью продолжала:

— Из-за работы у вас я поссорилась с братом. Он переехал на другую квартиру… А теперь оказалось, что он арестован, хотя ни я, ни мои знакомые никак не могут получить о нем из кейсидйо сведений. Никто ничего не хочет сказать.

Барон перебил ее:

— Если вы обещаете со мной встретиться, я вам узнаю о нем все. Если он невиновен, его тотчас же выпустят. Даю вам слово. Вы меня знаете. Я не говорю пустых фраз.

Эрна почувствовала, как в ней сразу все потеплело. Она посмотрела барону в глаза пытливым и ясным взором.

— Хорошо, — сказала она. — Я подумаю… Я позвоню вам завтра по телефону.

Но он не сдавался.

— Мне надо знать точно!.. Хотите — завтра, в отеле «Тойо»?… В восемь часов?… Я пришлю за вами машину!

Эрна все еще колебалась, но желание помочь брату одержало верх над всеми другими чувствами.

— Хорошо, я приду туда, — согласилась она. — Только не в кабинете. Где-нибудь в общем зале, за столиком… Машины не присылайте, доеду на трамвае. Для меня так удобнее… А самое главное — постарайтесь узнать о брате. И сделайте так, чтобы его скорее выпустили.

— Да-да, я узнаю, — перебил барон радостно. — Я верю, что вы придете. Вы не можете лгать. Пожалуйста, точно в восемь!

Он низко, по-японски, раскланялся, торопливо оделся и со шляпой в руке вышел из комнаты.

Эрна приоткрыла дверь на балкон. Во тьме, как полет светлячка, блеснула отброшенная в грязь недокуренная папироса. Эрна негромко окликнула:

— Костя, где вы? — и, боясь ветра и сырости, опять захлопнула дверь.

Ярцев вошел в комнату с тяжелым ревнивым чувством, сердясь на девушку за непонятную продолжительность разговора, который, по его мнению, должен был кончиться после двух фраз. Откуда возникло это мучительное нервное состояние, он не знал сам, но при виде задумчивой и, как ему показалось, очень довольной Эрны его тревога и ревность усилились.

— Выкурил три папиросы, — сказал он угрюмо. — Что ему было надо?

— Интересовался моим здоровьем. Приглашал опять на работу, — ответила с улыбкой Эрна, неожиданно вдруг почувствовав, что странный визит барона Окуры был ей теперь даже приятен, так как опять появилась надежда на близкое освобождение Наля.

— Удивляюсь, как вы его не выгнали! — пробормотал Ярцев, сердито покусывая губу.

— За что? — неуверенно возразила она. — Барон Окура обещал завтра же выяснить, где находится Наль, и добиться его освобождения. А для меня теперь это самое важное…

— В таких защитниках, как барон, Наль нуждается меньше всего, — произнес Ярцев с иронией, но, уловив в Лице Эрны боль, не кончил фразы и снова достал папиросу.

— А где ваша трубка? — спросила Эрна. — Я думала, вы неразлучны с ней.

— Студенту Като подарил. Уж очень ему по вкусу пришлась. Крепкий паренек. Настоящий!.. Наших сибирских ребят мне чем-то напомнил.

— Да, знаю. Он заходил как-то к нам. Мне он тоже понравился. Очень застенчивый, но, очевидно, с умом и с характером… Ногу ему в полиции повредили во время допроса…

Она помолчала и, отвечая на что-то свое, серьезное и давнее, с легким вздохом добавила:

— Скажите, Костя, верите вы мне хоть немного?… Считаете вы меня способной на подлость?…

— Зачем вы так спрашиваете? — произнес он досадливо. — Это же ерунда!.. Наль сказал тогда совсем в другом смысле. И он был, конечно, прав: неосторожность в некоторых случаях может быть вполне равноценна измене. Люди должны уметь отвечать за свои слова и поступки. Я, к сожалению, понял это тоже только недавно!

Эрна задумалась. В затемненном окне, пробиваясь сквозь тонкий шелк занавески, испуганной белой бабочкой трепыхался луч уличного прожектора. Мимо мчался автомобиль.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

От Эрны барон Окура поехал домой, так как решил в этот вечер поговорить с зятем об одном важном семейном деле.

Исоко была в гостях у подруги. Майор Каваками, прежде чем подняться наверх, уже успел узнать от шофера, что барон ездил к своей бывшей учительнице и на обратной дороге приказал управляющему отеля «Тойо» приготовить на завтра ужин для двух человек в общем зале, но в совершенно обособленном уголке.

Отпустив шофера, майор озабоченно сморщил щеки и нос, сделавшись еще более похожим на хищную сильную птицу, готовую вонзить в жертву когти; потом прошелся в раздумье по комнате, переоделся в военный мундир и медленным твердым шагом поднялся по лестнице.

Поведение барона Окуры тревожило его все больше. Дело было, конечно, не только в этом нелепом и недостойном увлечении иностранкой. Главная опасность таилась в том, что Окура за последнее время заметно изменил свое отношение к задачам и целям их лиги, стремящейся какой угодно ценой ускорить разрыв с Советским Союзом.

Сегодня утром майору стало известно, что после поездки в Маньчжурию барон был дважды принят адмиралом Сайто, лордом, хранителем печати, одним из врагов их лиги, считавшим продвижение на юг, в сторону Центрального и Южного Китая, гораздо более верным и безопасным делом, чем наступление на Сибирь.

Окура ждал зятя у себя в кабинете. Интимная беседа по поводу ссоры барона с женой, уже год как уехавшей к своим родителям на остров Сикоку, закончилась мирно и быстро. Майора этот вопрос занимал очень мало.

— Хорошо, Кейси, — сказал он уступчиво. — Если ты этого требуешь, ни я, ни Исоко не будем вмешиваться в твои семейные неурядицы. Но я хочу предостеречь тебя от другого. Ходят слухи, что ты поддался влиянию этого старого бюрократа Сайто, который, не понимая нового духа армии, мешает ее единению с императором. Армии не нужны такие посредники. В них слишком сильна иностранная легкомысленная идеология. Ты знаешь сам, что мужики, пьющие водку, империи не опасны. Злую собаку можно купить куском мяса. Опаснее вражда в семье.

Барон Окура молча и проницательно на него посмотрел. Его зять считался многообещающим офицером. Наряду с обычным военным образованием он кончил военную инженерную школу и занимал в жандармерии совершенно особое место. Среди членов лиги майор Каваками пользовался почти таким же авторитетом как и барон. Они работали всегда рука об руку, но теперь их взгляды неожиданно разошлись. Трезвый ум барона Окуры не мог не учесть тех поражающих сдвигов в экономической и политической жи› ни Советского Союза, о которых красноречиво сообщали не только японские и иностранные газеты, но и секретные донесения посольства, военной миссии и шпионов. Мощь Красной Армии и ошеломляющий рост советского воздушного флота заставили барона пересмотреть свои взгляды на хитроумную политику гаймусэ и во многом с ней согласиться.

— Война с Россией опасна, — ответил барон, рассеянно перебирая листы вечерних газет. — За последнее время положение в Советском Союзе столь изменилось, что нам приходится призадуматься. Старики правы: без предварительного захвата всего Китая, с его неисчислимыми людскими резервами и источниками сырья, начинать большую войну с советским гигантом не только бесцельно, но даже, может быть, гибельно. Одна решимость победы не делает.

— Вздор! — возразил Каваками. — Маньчжурия нами уже завоевана, а это главный плацдарм против красных. Весь остальной Китай мы завоюем руками самих же китайцев без всяких потерь и жертв. Желтые народы нам не опасны. В войне против, белой расы они всегда будут с нами.

— На это пока еще рано надеяться, — пробормотал барон.

— Перестаю тебя узнавать, Кейси, — сказал Каваками. — Нам, верящим в боевые японские традиции и великий дух самурайства, как будто не пристало бояться врага.

Окура спокойно возразил:

— В современной войне есть нечто более сильное, чем традиции и храбрость, — это военная техника. Тебе, как бывшему военному инженеру, вряд ли необходимо это напоминать… Прогресс Красной Армии совершенно феноменален. По количеству танков и самолетов Россия опередила нас на несколько лет. Темпы последних ее достижений превышают всякое воображение. Я изучил этот вопрос по самым точным документам.

— Самолеты и танки есть и у нас, — проговорил упрямо майор. — И я глубоко убежден, что Страна восходящего солнца сломит мощь Красной Армии в несколько месяцев. Бодрость и сильный дух в конечном счете решают все. Не забывай, что Япония с самого начала истории, в течение трех тысяч лет, всегда была государством военного искусства. Белые расы еще не знают всей нашей силы.

— Большевики тоже прославили себя силой духа. Надо быть справедливым. Недооценивать врага опаснее всего, — ответил барон.

— Да, но наши агенты сообщают, и я думаю…

— Знаю. Я прежде думал так же, как ты.

— А теперь?

— Факты переубедили меня. В Маньчжурии я разговаривал с генералом Сакая, только что возвратившимся из Европы через Россию. Он говорит, что страну не узнать. Население выглядит бодрым и сытым. Всюду идет колоссальное строительство. Московское метро поразило его своей красотой и простором.

Каваками с хмурой усмешкой достал папиросу и закурил.

— Серьезный политический деятель не должен так не критически воспринимать всякую болтовню, — процедил он сквозь зубы. — Я знаю одно: пока существует Советский Союз, Япония не может оставаться спокойной! Война неизбежна!

Спор продолжался долго, но не привел ни к чему…

Выйдя из кабинета шурина, майор Каваками, вместо того чтобы пройти в спальню к Исоко, которая уже давно вернулась домой и теперь поджидала в постели мужа, вызвал машину и поехал в кейсицйо.

Надо было немедленно действовать.

Сегодняшний разговор подтвердил худшие опасения майора: барон Окура был накануне того, чтобы перейти на сторону правительственной партии, настаивавшей на постепенном захвате всего Китая и избегавшей вооруженного столкновения с Советским Союзом. Это был путь «стариков», и его Каваками боялся больше всего.

В кейсицйо он вызвал к себе в кабинет Хаяси, который после вступления в «Кинрюкай» сделался его главным помощником во всех секретных делах неслужебного характера. Они совещались около часа. Потом майор возвратился домой, а Хаяси поехал в отель «Тойо».

На другой день, около шести часов вечера, Хаяси снова приехал в отель. Зал-ресторан открывался только после семи часов; эстрада оркестра была еще пуста, но метрдотель и официанты уже суетились. Тут же, в громадном безлюдном зале, с уютными уголками отдельных столов и кресел, играли в пинг-понг американец и англичанин. Оба были высокие, прямоносые, худощавые, в светло-серых в крупную клетку костюмах, но у первого лицо было гораздо моложе, красивее и добродушнее, чем у второго, и цвет волос чуть темнее.

— Марка! — бросил ракетку первый.

— Спешить не будем.

— Наоборот! Время дороже денег. Японцы это усвоили лучше нас.

Англичанин взмахнул ракеткой.

— Они не глупы. План барона Танаки начинает осуществляться… 0:15!

Партнер с ловкостью отбил мяч.

— 15: 15!.. Завоевать мир не так просто!

— Однако весь север Китая фактически уже в их руках. Их лозунг «Азия — азиатам!» только начало. Насколько я помню, Танака мечтал об Индии.

— Филиппинские острова ближе. 40: 30.

— Индия богаче, — пробормотал американец, подпрыгивая за мячом к высокому цветку пальмы. — 40:40.

Англичанин молниеносно перекинул ракетку из руки в руку и поймал мяч.

— 60:40!.. Не забывайте Гаваи. Япония любит хороший климат.

— В Австралии тоже неплохо. Каролинские и Маршальские острова — плацдарм.

— Нонсенс!.. Сломают зубы.

— Игра!.. Начнем третью?

Метрдотель подозвал к себе двух официантов, молодого юркого боя и величественного сурового старика, в котором, несмотря на резкую перемену в одежде, было нетрудно узнать Ацуму, бывшего безработного моряка из парка.

— Займите за пальмами оба стола, — распорядился метр. — Барон не любит соседей.

Молодой лакей угодливо передернул салфетку.

— Да, сударь. Будет исполнено.

— Лучшие сорта вин! Самые свежие фрукты! Барон Окура — наш постоянный клиент.

— Да, сударь.

Официанты ушли. Зал наполнялся публикой. Но два стола за густым рядом пальм, тщательно сервированные, и пустой круглый столик напротив оставались незанятыми.

Около восьми часов мимо них осторожно и медленно прошел Хаяси и, став сзади пальм, типично японским жестом — махнув от себя рукой — подозвал седого официанта. Ацума приблизился твердым военным шагом.

— Ну? — прошептал Хаяси.

— Барон здесь, господин. Ждет ее у главного входа.

— Приготовлено все?

— Да, господин.

Хаяси исчез. Зал-ресторан оживал. Эстрада для музыкантов наполнилась европейцами и японцами со струнными инструментами. Виолончелист Буканов с назойливостью шмеля гудел над ухом соседа, жалуясь на неудачливую жизнь:

— Не вижу ничего отрадного. Одиночество и тоска — мой удел.

— Но вы же недавно женились! — перебил его нетерпеливо сосед, маленький худенький старичок с густыми бровями, быстро проводя по смычку кружком канифоли.

— Ошибка, Елпидифор Исаакович. Тягостное разочарование! — шумно вздохнул виолончелист, обтирая потное жирное лицо бумажной салфеткой и ставя на пюпитр ноты. — Вы как бывший священник способны меня понять. Я думал, сам бог, зная мою любовь к семейной жизни и круглое одиночество, посылает невесту… Завязал переписку, выписал ее из Кобе, и в результате самый несчастный брак. Жене нужны только деньги, которых у меня нет. Больше ей ничего не нужно.

Японец-дирижер взмахнул палочкой. Разговоры в оркестре смолкли. В зал понеслись бравурные пряные звуки новейшего американского фокстрота. На танцевальной площадке и даже между столов задвигались, скользя по паркету, прямые, словно связанные попарно, мужчины и женщины…

Эрна явилась в ресторан в половине девятого. Ее задержал приход Ярцева, которого она, после короткого размышления, пригласила с собой в качестве провожатого до отеля. Но потом на нее напал безотчетный страх, и она попросила его зайти вместе в зал. Ярцев охотно согласился.

Три обособленных стола около пальм были не заняты, и потому они сели у одного из них, самого маленького и совершенно пустого.

— Знаете, Костя, — сказала Эрна задумчиво, — бывает тоска черная, тоска зеленая, тоска серая, а бывает и тоска голубая.

Он угрюмо ответил:

— По-моему, всякая тоска — свинство!

Оба прислушались к музыке. Густой и печальный тембр виолончели выделялся из массы звуков, как иногда на заре в березовой роще звонкоголосая трель соловья покрывает все свисты птиц. Ярцев, узнав в виолончелисте своего бывшего подозрительного соседа по дому в Юракучо, с грустью и изумлением подумал, что эта великолепная музыкальная одаренность, прорывающаяся даже сквозь пошлость фокстротной мелодии, глубокая эта чуткость к звуку почему-то даны природой ничтожному слабоумному человеку, идущему на всякие подлости.

Эрна, продолжая свой разговор, сказала:

— Сегодня у меня тоска голубая: перестала копаться в себе, думаю только о Нале, и оттого все значительнее и проще… Вы любите детей, Костя?

Он тепло улыбнулся.

— Беленьких, толстых?… Люблю!.. А впрочем, и худеньких, черномазых тоже люблю!

Эрна окинула быстрым взглядом ряды столов и, слегка удивившись, что барона нигде не видно, в раздумье проговорила:

— Когда-то мне очень хотелось иметь ребенка… Барон Окура сказал, что самое высокое, что дано женщине, — воспитание детей, семья… И что в России семья разрушена революцией… Но это, конечно, неверно.

— Ерунда. Ясно, — подтвердил Ярцев. — Большевики совсем не против семьи. Они только против курятника. Я был во всех частях света, где живут люди. Нигде нет такой заботы о детях, как в нашем Союзе. Вы же читаете русские газеты.

— Не в вашем! — поддразнила она, поглядывая нетерпеливо на часы. — Вас еще пока туда не пустили.

— Но пустят! Теперь я знаю, что мне сказать.

Эрна утомленно откинулась на спинку кресла. Взор ее грустно и наблюдательно задержался на лице собеседника.

— Есть такое растение, Костя: перекати-поле. Вы на него похожи. Никакие вам бури не страшны: перекатитесь с места на место, и все!

— И у вас корни слабенькие, — ответил он с грустью. — Зачем вы пришли сюда? Неужели вы думаете, что Наль поблагодарит вас за такого защитника?

Эрна облокотилась на стол, поддерживая голову обеими руками.

— Не сердитесь, Костя, — произнесла она тихо. — Право же, я вовсе не легкомысленная. Мне самой неприятно это свидание. Но я исстрадалась!.. Я хочу вырвать Наля оттуда как можно скорее. Он не вынесет продолжительного заключения. Здешние тюрьмы, говорят, не лучше яванских… А о том, что я была здесь, — добавила она после паузы — я не скажу ему. И вы тоже молчите.

Ярцев зажал двумя пальцами подбородок.

— Вот как?… Значит, все дело в брате! — сказал он с легкой растерянностью. — А я думал, влюбились вы в этого титулованного, ну и детей захотелось… Не обижайтесь, бывает так!

Он посмотрел ей в зрачки, широкие и блестящие, точно у наркоманки. Они сидели на разных концах стола, но между ними, как теплый и свежий ветер, вдруг пробежал ток взаимного понимания. Теперь Эрна знала, что Ярцев любит ее по-прежнему и ревнует. Но радости почему-то от этого сознания уже не было.

— Нет, Костя, — сказала она с тихим вздохом. — Когда-то я очень любила похожего на вас человека, созданного наполовину фантазией. А вот сегодня, сейчас вдруг почувствовала, что и это уже прошло; что я уже не такая, как прежде. Была большая любовь и повяла!

Последнюю фразу она произнесла с удивительной простотой и проникновением, и на минуту ей стало жаль их обоих, но пустота в груди все же не заполнялась.

Ярцев взволнованно и молча смотрел на нее. Эрна была одета в вязаный новый костюм из золотистого шелка, который плотно и нежно окутывал ее тело. И оттого, что сидела она теперь статно, выпрямившись, порозовев от наплыва чувств, и оттого, что было ей только двадцать три года, душевный холод ее казался притворным и неестественным, как Цветы из бумаги.

— Беспорядок сегодня у вас и в словах и в сердце, — ответил он слегка дрогнувшим голосом, отводя глаза в сторону. — Любовь, когда она настоящая, не засыхает… Подтяните колки, хрустальная! Спущенные струны всегда фальшивят.

Ацума принес на соседний незанятый стол вино и холодную закуску, внимательно посмотрел на Эрну и бесшумно исчез.

«Узнал, очевидно. Пошел докладывать», — сообразил Ярцев, перехватив пытливый взгляд старика.

Он встал, намереваясь перейти на другое место, но Эрна всполошенно удержала его:

— Нет, нет, останьтесь. Я вас очень прошу.

— Здесь?

— Да, за этим столом. Он, вероятно, будет сидеть вон там, напротив… Когда я вас позову, вы подойдете.

Она поворотилась к фокстротным парам и, увидав вдалеке барона Окуру, который поспешной грузной походкой шел через зал по направлению к ней, встала навстречу. Барон запыхавшимся голосом пригласил ее к сервированному столу около пальм..

— Как я мог вас не видеть? — воскликнул он огорченно, пододвигая ей кресло. — Садитесь, пожалуйста. Я заставил вас долго ждать. Мне очень стыдно!

— Я сама опоздала, — успокоила его Эрна, и почти не ждала вас.

От ее беззаботного тона он сразу осклабился широкой, несколько неприятной ей усмешкой.

— О, если так, я очень доволен!.. Но выпьем прежде шампанского. Нам нужно беседовать серьезно и много, — сказал он, кивнув официанту на прикрытую толстой салфеткой бутылку, стоявшую тут же на льду в деревянном ведерке.

Ацума откупорил ее и наполнив бокалы вином, неуловимым движением опустил в бокал Эрны мелкую бесцветную горошину, которая моментально растаяла.

— Серьезно беседовать? — повторила медленно Эрна, чуть подняв брови. — Тогда тем более пить не нужно. В серьезные моменты рассудок должен быть трезв.

— Хорошо, — согласился он. — Будем пить после. Пока я только один бокал — от жажды.

— Постойте, — остановила Эрна. — Прежде скажите, что вы узнали о брате? Где он? Здоров ли? Скоро ли его выпустят?

— О да, по моей просьбе он будет свободен завтра, Ничего важного нет. Семейная обида. Прокурор обещал мне.

Эрна порывисто наклонялась вперед и быстрым растроганным движением пожала барону руку.

— Это такой пустяк, — сказал он, ответив твердым пожатьем.

Он залпом выпил бокал шампанского и, помолчав, продолжал:

— Теперь я вам скажу о себе… Меня считают счастливым человеком. С точки зрения общества хорошо все. Я очень знатный и очень богатый. У меня много родственников, много друзей… Но это друзья моего имени, моего положения, моих денег… Как человек я бесконечно одинок в жизни.

— Как и многие люди, Окура-сан.

Эрна была тронута его тоном, его откровенностью, его неожиданной жалобой на друзей; была благодарна ему за брата, и ей хотелось, чтобы этот все еще непонятный для нее человек, о котором она слышала за последнее время так много плохого, вдруг оказался по-настоящему бескорыстным и прямодушным.

— Я не могу так жить, — продолжал барон вкрадчиво. — Мне надо близкого друга. Вы же видите, я говорю вам серьезно: это любовь, это большое чувство мужчины…

Он посмотрел ей мрачно в глаза и добавил:

— Но вы не знаете: у меня есть жена!

Эрна с оттенком изумления ответила:.

— Да, не знала.

Он сделал взволнованный резкий жест, точно пытаясь разбить невидимую преграду.

— К сожалению, у нас нельзя развестись. Я барон; у меня положение, предки… Я в заколдованном кругу… И я мучаюсь.

— Напрасно, — сказала спокойно Эрна. — Ваша жена не помеха. Никаких заколдованных кругов нет… Я-то ведь не люблю вас!

Он нервно поежился, пронзив ее быстрым, колючим взглядом, но, овладев собой, продолжал твердо:

— Это неважно. Вы полюбите меня тоже. Я знаю… Вы чуткая женщина. В вас. есть японская кровь. Вы должны меня понимать. Мы станем вместе бороться за человечество, за братства народов. Историческая миссия нашей страны — спасти и собрать воедино всю Азию. На это у нас есть и право и сила… Вы знает© хорошо сами, как тяжело живется народам Ост-Индии под гнетом голландцев. Говорят, что Англия — страна джентльменов, но под ее игом страдают более трехсот миллионов индусов… Кроме Японии, на континенте Восточной Азии свободной страной является только один Сиам.

Он на мгновение запнулся и продолжал пылко:

— Поймите меня!.. Вы такая великодушная, умная, вы не сможете идти против плана освобождения народов Востока от гнета белых. Вы будете моим другом и первым помощником. Будете жить в роскошной квартире, отдельно, Свободно… У вас всегда будут деньги, наряды, авто…

— Берете на полное содержание? — усмехнулась Эрна со злой иронией.

— О да! — пробормотал он решительно, не сразу уловив ее колкость. И быстро поправился: — О нет!.. Не содержанкой — любовницей!

Он растерялся, чувствуя, что сказал не то слово; хотел добавить что-то еще, но в это время из-за пальм, широко расставляя короткие кривые ноги и несколько высокомерно держа голову, вышел майор Каваками, видимо удивленный и даже встревоженный миролюбивым их собеседованием.

— Муж вашей сестры. Очевидно, за вами, — сказала Эрна, чуть поворачиваясь в сторону майора.

— Добрый вечер! — поздоровался тот.

Барон Окура, взбешенный появлением зятя, со сведенными в гневе бровями прошипел по-японски:

— Са-а!.. Следишь?… Продолжаешь?

— Совершенно случайно, — ответил майор без тени смущения или обиды, слегка прикрывая веки.

Эрна кивнула на пустое кресло. Она была искренне рада его приходу. Беседа вдвоем с Окурой начинала ее тяготить и даже пугать.

— Садитесь, Каваками-сан. В компании ужинать интереснее.

Пользуясь удобным моментом, она обернулась к Ярцеву и без стеснения крикнула:

— Костя, присоединяйтесь и вы к нам!

И вскользь добавила:

— Это друг брата… И мой!

— Вам со мной уже скучно? — усмехнулся криво барон, стараясь скрыть свое раздражение.

— Совсем нет, — ответила Эрна отчужденно. — Но вы не умеете говорить тостов. Вы слишком всегда серьезны… А какой же ужин с шампанским без тостов!

Ярцев любезно поклонился обоим японцам и сел рядом с Эрной. Она взяла свой бокал, коснулась его губами и, почти не отпив, сейчас же поставила обратно. На нее снова напала тоска, но уже не тихая, не голубая, а гнетущая и острая, как удушье.

В раскосых черных глазах седого официанта, стоявшего в нескольких метрах от столика, непроницаемо стыло спокойствие.

— Что же вы не пьете? — спросил барон.

— Рано налили. Шампанское от времени выдыхается, как и чувства, — сказала Эрна с тусклой усмешкой.

Окура с живостью протянул к вину руку.

— Дайте. Я налью свежего.

— А себе?

— Я выпью это, от ваших губ!

Он налил ей свежего вина, но в это время Ацума скользящим движением потянулся к оставленному бокалу.

— Я заменю, господин. Позвольте.

Окура загородил бокал локтем, едва не сбросив тарелку с вареными в рисе крабами на пол.

— Не нужно! — сказал он отрывисто.

Официант продолжал упрямо тянуться.

— Прочь… Как ты смеешь! — рассвирепел внезапно барон и, схватив вилку, ударил старика острием но руке.

Из желтой сморщенной кожи брызнула кровь, Ацума испуганно попятился.

— Фу, как жестоко! — воскликнула Эрна с негодованием. — Старик хотел услужить, сделать лучше… Оно же выдохлось. Стало безвкусным.

— Это вино от вас. Для меня оно лучше! — ответил Окура с мрачным упрямством, не глядя на официанта.

Каваками и Ярцев сидели на противоположных концах стола неподвижно и молча, как два посторонних, но зорких наблюдателя. Эрна подошла к официанту.

— Смотрите, у старика кровь! — крикнула она возбужденно. — Вы его ранили!.. Сейчас же перед ним извинитесь или я ухожу!

— Он сам виноват. Он не смел!..

— Не хотите?

Она поспешно схватила пачку бумажных цветных салфеток, не зная, чем унять кровь.

Окура, заметно остыв, строптиво пробормотал:

— Я дам ему денег. Ему это лучше, чем извинение.

Он протянул официанту смятую пятиненную кредитку, но Ацума не пошевелил даже пальцем.

— Спрячьте, господин, деньги, — сказал он угрюмо. — Простые люди привыкли, чтобы господа проливали их кровь.

— Царапина… Пустяки!.. Он не сердится, — вмешался с неожиданной суетливостью Каваками, беспокойно и подозрительно оглядываясь на помрачневшее лицо официанта и тотчас же отводя глаза в сторону.

Эрна тем временем вытерла кровь мягкой чистой бумагой, достала из сумочки свежий носовой платок и перевязала старику руку.

— Спасибо, госпожа, — сказал он чуть дрогнувшим голосом, не поднимая на нее взгляда. — Старая кровь сохнет скоро. Пусть господин барон пьет шампанское, которое ему нравится.

Каваками, увидев, что его шурин держит бокал в руке, уже собираясь его осушить, остерегающе крикнул:

— Нет! Нет!.. Это вино пить нельзя… Она подлила туда яд!

— Какая глупая шутка! — воскликнула Эрна, садясь рядом с Ярцевым.

Она брезгливо поморщилась, решив, что майор уже пьян и поэтому так неловко и грубо шутит. Но Ярцев сразу почувствовал провокацию. Дело было не в алкоголе. Физиономия и взгляд Каваками говорили совершенно о противоположном. Большеголовый коротенький офицер с костлявым лицом хищной птицы держался трезвее и серьезнее всех.

— Что ж… иногда хорошая глупость похожа на молнию, которая разряжает атмосферу! — пробормотал Ярцев, настороженно следя за майором.

Стремясь уловить намерение противника и разгадать до конца опасную сложность игры, он взял свой бокал и, притворяясь немного подвыпившим, весело произнес:

— Ваш сосед, барон, уже пьян. Выпьем и мы с вами: за мечты, за музыку жизни, за творчество, за любовь, за свист пуль даже!.. За женщин можно не пить. Все равно каждый из упомянутых тостов в конце концов в самой сущности — тост за женщин… Хороший народ! Только вот не понимают самого важного. Да и вообще многого не понимают!

Барон Окура, не слушая тоста, медленно повернулся к Эрне, смотря на нее в упор.

— Это правда?… Вино не отравлено? — спросил он резко.

По его мрачному взгляду и тону Эрна почувствовала, что он принял шутку майора всерьез. Она оскорбленно и гневно выпрямилась.

— Дайте я выпью сама! — проговорила она с гримасой обиды и отвращения, больно уколотая его подозрением.

Она взяла в руки оба бокала и один из них протянула Ацуме.

— Выпьем, дедушка. Мы с тобой не боимся смерти. Тебя сегодня тоже обидели.

Старик, не двигаясь с места, смотрел на нее сурово и чуть растроганно.

— Не пьешь? — усмехнулась она. — Может быть, тоже боишься отравы?

Он опустил глаза вниз.

— Боюсь, госпожа. За тебя боюсь! — ответил он тихо. — Отрава — в твоем бокале!

— В моем?…

Пальцы ее невольно разжались. Стекло со звоном ударилось о паркет, забрызгав чулки и туфли вином и осколками.

— Однако глупость серьезнее, чем я думал, — пробормотал Ярцев.

— Собака!.. Говори все! — крикнул Окура, вскакивая из-за стола и замахиваясь на официанта.

Ацума спокойно показал на майора.

— Господин знает лучше… Он…

— Этот лакей их сообщник! — прорычал Каваками, выхватывая револьвер.

— Не смейте стрелять — вскрикнула в страхе и жалости Эрна, бросаясь между майором и стариком.

Каваками выстрелил. Эрна жалобно охнула, танцующим скользящим движением отбежала назад и, сгорбившись, с внезапно побелевшим лицом тяжело села в кресло. Пуля прошла навылет, но боли и крови не было, только чуть жгло ниже сердца и сильно тошнило. Ацума продолжал стоять неподвижно, хотя та же пуля оцарапала ему ногу. Ярцев быстрым и сильным ударом выбил у Каваками револьвер, схватив его злобно за руки.

— Он сумасшедший!.. Держите его, барон! — прокричал он Окуре, искренне вообразив, что кривоногий, большеголовый японец действительно обезумел, ибо тот с пеной у рта и багровым лицом рвался к Ацуме.

На выстрел и крики со всех сторон зала сбежались агенты тайной полиции, официанты и публика. Оркестр сразу смолк. Каваками, вырываясь от Ярцева, пронзительно кричал:

— Вяжите их!.. Арестуйте!.. Это шпионы русских! Они хотели убить барона Окуру!

Несколько шпиков бросились озлобленной сворой на Ярцева. Барон стоял около пальм, не вмешиваясь в свалку. Лицо его каменело в жестокой и мрачной сосредоточенности.

— Меня… убить?… — прошептал он сквозь зубы, взглядывая исподлобья на Эрну. — О нет!.. Я убью прежде!

Эрна безучастно скользнула по нему мерклым взглядом, потом вдруг с усилием привстала, протянула навстречу Ярцеву обе руки и тотчас же села обратно.

На золотистом шелке платья, у левого бока, горело несколько капель крови.

— Костя!.. Меня застрелили! — прошептала она, с трудом переводя дыхание.

Ярцев, раскидывая шпиков, бросился к ней.

— Доктора сюда!.. Неужели нет доктора? — прокричал он, захлебываясь.

Шпики в растерянности остановились. Из толпы не спеша вышел пожилой очкастый японец, поверхностно осмотрел рану, поморщился.

— Льду!.. Льду дайте! Тошнит, — прошептала стонуще Эрна.

Молодой бледный юноша бросился к деревянному ведерку для охлаждения вин, но очкастый лениво остановил его:

— Нельзя льду. Верная смерть!.. У нее внутреннее кровоизлияние.

К раненой подошли санитары с носилками. Ярцев хотел помочь ее уложить, но в это время две грубые полицейские руки рванули его назад, и он очутился в двойном кольце конвоиров рядом с Ацумой.

От пальмы чей-то высокий голос жестко и властно крикнул:

— Этих — в тюрьму!.. А ее — в больницу… тюремную!

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Наль сидел в тюрьме второй месяц. Его арестовали в ту самую ночь, когда к нему в комнату так неожиданно и доверчиво пришла Сумиэ.

После обыска и проверки документов полицейский инспектор, сияя от удовольствия, позвонил по телефону Имаде. Тот приехал за дочерью вместе с рослой служанкой, готовый везти беглянку домой насильно. Но сопротивляться было бесцельно. Закон и полиция были на его стороне.

Когда ее увели, полицейский инспектор ободряюще сказал Налю:

— Пустяки, господин Сенузи. Положительно ничего серьезного. Проедем в участок, составим там протокол и отпустим. Самое большое — заплатите по суду штраф за нарушение общественной морали и попадете в газеты. Наша пресса такие скандальчики любит.

Инспектор игриво рассмеялся, подозвал полицейских и предложил юноше следовать за ними к автомобилю.

— Ничего серьезного, — повторил он. — Н-но, на всякий случай, я бы советовал вам захватить с собой одеяло и подушку. Иностранцам наши полицейские участки не очень нравятся: мало мебели!

Он продолжал шутить всю дорогу, угощал папиросами и даже рассказывал анекдоты, радуясь, что иностранец хорошо понимает японский язык. Наль сидел молча, мало обеспокоенный за себя, но полный острой тревоги за Сумиэ.

В полицейском участке усталый сонный чиновник, сидевший у входа, записал в толстую тетрадь его имя, фамилию, подданство, за что арестован, где проживает в Токио, чем занимается; и, кроме того, задал несколько быстрых лукавых вопросов по поводу политических взглядов и адресов ближайших знакомых, требуя отвечать без раздумья и коротко. Инспектор вначале куда-то исчез, но вскоре появился опять, в сопровождении сухонького косоглазого старичка, который проворно обшарил одежду Наля, вывернул все карманы и передал находившиеся там вещи и деньги сидевшему за столом чиновнику.

— Все будет в целости. Не беспокойтесь. При выходе возвратим, — равнодушно сказал инспектор.

Дежурный смотритель повел арестованного по узкому длинному коридору, потом по шатким ступеням пологой лестницы, идущей в какое-то подземелье, и здесь втолкнул в полутемную камеру с земляным полом и деревянными старыми стенами, одетыми плесенью. От вони и сырости, пахнувших прямо в лицо, Наль рванулся назад, но дверь уже была заперта. Тогда он стал громко стучать в нее носком башмака и обоими кулаками, пока окошечко не открылось и не показалась нахмуренная физиономия смотрителя.

— Ну-ну, не шуметь! Хуже будет.

— Позовите ко мне инспектора, иначе я разломаю всю эту гниль. Здесь я не буду сидеть. Это не камера, а помойная яма, — спокойно и повелительно сказал Наль, чуть повышая голос.

Смотритель тупо смотрел на него в окошечко, хмурясь все больше. Наль снова ударил носком башмака по ветхой дощатой двери. Японец грозно поднял дубинку, но тотчас же опустил ее и неожиданно примирительно произнес:

— Ну-ну, тише!.. Идет сюда кто-то.

На шум и возгласы сверху сошел сам инспектор. С той же притворной улыбкой и шутками он приказал открыть дверь и перевести арестованного в камеру х о г о с и ц у, куда обыкновенно сажают подследственных женщин.

Новая камера оказалась довольно чистой и светлой, но Наль сидел в ней недолго. Скоро дверь отворилась снова, и полицейский инспектор повел его через двор в маленький деревянный домик, где помещался участковый фотограф. Близорукий унылый японец в выцветшем кимоно торопливо зажег юпитер, навел аппарат и щелкнул затвором.

— Снимите шляпу, — сказал он скучающе и снова щелкнул затвором.

— Повернитесь в профиль.

— Сядьте!

— Снимите пальто!

После каждого приказания он вставлял новую кассету и нажимал грушу. Сделав около десятка снимков без шляпы и в шляпе, анфас и в профиль, в пальто и в костюме, — фотограф принес баночку с клейкой жидкостью и стал снимать на бумагу оттиски пальцев, каждый отдельно. С большого пальца левой руки он почему-то сделал сразу три оттиска.

Когда вышли снова на двор, к инспектору подошел тот самый сухонький старичок, который обыскивал Наля при входе.

— Господин начальник, вас вызывают по телефону из главного управления, — проговорил он вполголоса.

Инспектор, оставив Наля под его наблюдение, куда-то исчез, потом появился снова и с деланным сожалением сказал:

— Ничего не поделаешь: приказано немедленно перевести в тюрьму.

Наля это известие не огорчило. Он знал от Онэ, что японские полицейские участки бывают нередко гораздо хуже тюрьмы. Большинство избиений и пыток происходит именно здесь, в этих тесных сырых каморках, через которые ежедневно проходят десятки и сотни людей, арестованных чаще всего по одному подозрению или лживым доносам досужих шпиков. Совершенно невинные люди томятся здесь месяцами, хотя по закону держать подследственных в полицейских участках можно не дольше двадцати девяти дней. Закон этот обходится очень просто: арестованного выпускают на свободу, но едва он выходит за ворота участка, как его схватывают и сажают опять. Более непокорных и опытных по истечении срока переводят в другой участок, а потом снова в тот же. По-японски это зовется тараи-м а в а с и — «крутить тазик».

Полицейский инспектор взял у дежурного отобранные у Наля вещи и деньги, усадил юношу под охраной солдат в черный закрытый автомобиль и приказал отвезти в районную тюрьму. Там конвоиры сдали яванца главному смотрителю, который выдал на деньги квитанционную книжку и сказал, что если арестованный желает, то может прикупать к тюремному пайку рис и мясо. Усталый седой надзиратель с громадной связкой ключей повел Наля в камеру. Он покачал головой и сокрушенно добавил:

— Студент?… В университете учился?… Ну скажи, чего тут хорошего: такой молодой, образованный и будешь сидеть в тюрьме? Начальство слушаться надо, а не бунтовать!..

Наль молчал. По опыту, вынесенному из своих заключений на Яве, он знал, что лишнее слово в тюрьме всегда идет во вред заключенному. Он уже составил себе твердый план действий на случай, если его арест затянется несколько дольше, чем можно было ожидать поначалу. Вины за собой он не чувствовал и надеялся, что друзья из издательства «Тоицу», у которых была возможность воздействовать на полицию через печать и тесная связь с левыми депутатами парламента, настоят на его освобождении. Пока же он решил использовать вынужденное безделье для обдумывания своей брошюры о революционном рабочем движении в Индонезии.

Папиросы ему почему-то оставили, хотя спички взяли. За щекой он сумел спрятать два обломка графита и надеялся теперь орудовать ими, как. настоящими карандашами, записывая на папиросной бумаге основные мысли статьи. Кроме того, Наль решил заняться гимнастикой и вообще постараться организовать свое поведение так, чтобы извлечь какую-то пользу даже из этого тягостного тюремного заключения.

Районная тюрьма, к его удивлению, оказалась вполне приличной, похожей на колониальные тюрьмы для европейцев. В камере, куда его посадили, стены были окрашены светлой краской, пол устлан циновками, у стены стояла привинченная к полу кровать. Табуретка и стол были тоже привинчены. Очевидно, тюрьму построили только недавно, по новейшему образцу. В камере был даже водопроводный кран и умывальная раковина. Окно было, правда, в старинном стиле — узкое, у самого потолка — и заделано железной решеткой, но зато там же, вверху, блестела электрическая лампочка, одетая медной сеткой.

Вскоре надзиратель принес одеяло н подушку, которые Наль, по совету полицейского инспектора, взял с собой, отправляясь в участок. Согласно тюремным правилам, лежать на постели не возбранялось и днем, но утром надо было соскакивать по звонку в шесть часов! Окошечко камеры отстегивалось, и тюремный служитель подавал в него жидкий суп, который можно было, по желанию, заменять кипятком. Наль предпочитал воду, так как суп был невкусный и грязный. Пользуясь квитанционной книжечкой, он прикупал понемногу то риса, то хлеба, то сахара, обеспечивая себе сносный завтрак. Обед состоял из дешевого серого риса, и рыбы, отдававшей почти всегда тухлым запахом, Но обед Наль съедал: денег было немного, и они могли пригодиться в будущем.

Однажды в окошечко заглянул сам главный смотритель.

— Хотите работать?

Наль согласился сразу. Одиночная камера ему уже опротивела.

На следующий день надзиратель с утра открыл дверь и провел Наля вниз, во внутренний дворик, где небольшая группа японцев — все в отдалении друг от друга — дробила деревянными свайками крупные серые камни, предназначенные, по-видимому, для мощения улиц. Несмотря на угрозы и брань конвоиров, заключенные перебрасывались между собой короткими фразами и шутками, скрашивая свою скучную работу. То, что тюремщики не дрались, а только ограничивались сердитыми окриками, удивило Наля не меньше, чем умывальная раковина в его камере. По рассказам товарищей из издательства «Тоицу» он представлял себе японскую тюрьму гораздо страшнее.

— Товарищ, за что сидишь? В чем тебя обвиняют? — крикнул ему довольно громко его сосед по работе, молоденький крепкотелый парнишка в вязаном джемпере и кепке.

— Не знаю, — сказал, улыбаясь, Наль.

— Смотрите, отправлю назад по камерам, — пригрозил надзиратель. — Сказано — нельзя разговаривать!

Надзиратель грозно потряс черешневой палкой, и заключенные замолчали.

В тот же день служитель, разносивший обеды, — сунул через окошечко в камеру Наля вместе в рисом и рыбой скомканную папиросную бумажку.

Кто-то писал: «Товарищ, сообщите, в чем вы нуждаетесь? К какой партии принадлежите? Могу пересылать на волю письма. Есть верная связь. Ответ — с тем же служителем».

«Провокация, — подумал Наль. — Очень уж глупо составлено…» И решил на записку не отвечать.

Раз в сутки главный смотритель в сопровождении четырех надзирателей производил общую проверку тюрьмы. Заключенных осматривали и пересчитывали. В одну из таких проверок Наль потребовал, чтобы его или немедленно освободили, или же отдали под суд. Он возмущался и грозил предъявить через консульство иск о возмещении убытков, причиненных ему необоснованным арестом. Это были, конечно, только грозные фразы, рассчитанные на эффект. Наль понимал, что с его революционным прошлым и фальшивыми документами вмешательство голландского консульства было бы, во всяком случае, не в его пользу, но он кричал и бранился с такой неподдельной горячностью, что смотритель пообещал ему срочно запросить о его деле прокуратуру.

Ответ оттуда пришел короткий и твердый:

«Держать до окончания следствия».

После этого Наля вскоре же перевели во второй этаж, в камеру, где уже сидели три человека. Двое из них не вызвали у юноши никакой симпатии. Старший, Акао, болтливый неряшливый японец лет сорока, с костлявым худым лицом, какие чаще всего бывают у курильщиков опиума, показался ему подозрительным. Во взгляде Акао было что-то неискреннее, настороженное и в то же время пугливое. Он очень охотно и много рассказывал о своей храбрости и находчивости, делавших его долгое время неуловимым для сыщиков, хотя, по его словам, он уже много лет работал в военном арсенале, ведя по заданию партии антимилитаристическую пропаганду. Его товарищ Сираи, рабочий того же арсенала, сонливый высокий парень лет двадцати пяти, хмуро поддакивал его болтовне, торопясь подтвердить правильность его слов.

Третий заключенный, Харада, рабочий большого металлургического завода, спокойный и несловоохотливый, понравился Налю с первого взгляда. Харада был невысокого роста, но такой мускулистый и широкогрудый, что казался атлетом. Первые дни он упорно молчал и заговорил с Налем только после того, как Акао уже успел рассказать всю свою биографию.

— Как ваше полное имя? — спросил он однажды вечером, невозмутимо и пристально рассматривая юношу, точно пытаясь с первого взгляда определить всего человека.

— Наль Сенузи.

— Вы не японец?

— Наполовину… По матери. Отец мой — уроженец Ост-Индии.

— Давно арестованы?

— Уже второй месяц.

— Где же сидели прежде? В участке?

— Нет, здесь же. В одиночке, этажом выше.

— Ну, как, понравилась японская тюрьма? — пошутил Харада.

— Говоря правду, я представлял ее много хуже, — ответил Наль, оглядываясь на стены, светлые и чистые, как в гостинице.

— Да, тюрьма новая. Устроена по последнему слову техники, — согласился Харада. — К сожалению, в этой усовершенствованной тюрьме есть и усовершенствованная камера пыток. Я уже бывал там.

Он произнес последнюю фразу тем же спокойным тоном и с той же усмешкой, но его взгляд сразу принял оттенок угрюмости.

— Иностранного подданного они, пожалуй, и не посмеют пытать, — добавил он успокаивающе, — разве чуть попугают… Но нашего брата здесь не щадят.

Некоторое время они безмолвно смотрели друг другу в глаза, потом Харада оглянулся через плечо на спящих Акао и Сираи и совсем тихо пробормотал:

— Не доверяй этим! Я думаю, они провокаторы.

Они легли спать рядом на койки, голова к голове, и продолжали шепотом разговаривать о самых простых вещах, знакомых и близких каждому человеку. Харада только недавно женился. Когда его арестовали, его первенцу шел всего седьмой месяц. Он вспоминал теперь жену и ребенка, рассказывал о семейных мелочах и признавался, что больше, чем о жене, тоскует о маленьком. Как-то во сне он видел, что носит его опять на руках, любуется на него, поет колыбельную песню… И когда проснулся, едва не заплакал.

— Да, я очень люблю сына! — сказал он, вздохнув.

Ночь шла. В коридоре звучали ленивые мерные шаги тюремного надзирателя. Иногда он останавливался около какой-нибудь камеры, прислушивался, заглядывал в глазок и шел дальше. Электричество ярко горело, но в решетчатое высокое окно уже начинал брезжить рассвет.

Внезапно по тюрьме, из-за толстой соседней стены, пронесся чей-то придушенный вопль, и мимо камеры с шумом и бранью пробежали два надзирателя. Налю казалось, что за стеной происходит отчаянная неравная борьба. По коридору поспешно проволокли двух людей, глухо послышался чей-то стон, потом пронзительный плач, и сразу все стихло.

— Потащили в камеру пыток, — сказал Харада. — Уже второй раз. На прошлой недели их тоже пытали. Вместе со мной.

— Кого их?

— Моложе тебя парнишки. Один — с военно-ткацкой фабрики в Сенжу, другой — здешний студент. Они сидели сначала в этой же камере, пока вместо них не посадили этих двух шпиков. Хотели организовать совместный побег — не успели.

Наль осмотрел внимательно камеру. Пол был бетонный, двери — двойные, толстые, с надежными запорами. Высокое оконце чернело снаружи железной решеткой.

— Трудно отсюда бежать, — сказал он задумчиво…

— Да, нелегко, — согласился Харада. — Но мы надеялись заманить сюда надзирателя, придушить… Потом я хотел надеть его форму и отпереть ключами все камеры. Устроили бы переполох и бежали.

Наль промолчал. В голове вдруг блеснула тревожная быстрая мысль, заставившая его на минуту отвлечься от разговора.

«А если бы придушить пришлось мне? — подумал он, вздрагивая. — Смог бы я?… Не застрелить, не ударить, а именно придушить!»

Харада сидел на койке в ночной рубахе. Во многих местах она была порвана, ворот широко расстегнут. Все его тело было в кровоподтеках от недавних побоев и пыток; и все же это было такое могучее крепкое тело, что небольшого усилия его мышц, его узловатых костлявых пальцев казалось достаточным, чтобы убить любого жандарма. Наль вспомнил, с какой непередаваемой нежностью этот же самый человек только недавно рассказывал о своем ребенке, как задушевно говорил о товарищах по работе…

В этот момент до слуха снова донесся ломкий, захлебывающийся крик, но теперь он шел откуда-то снизу, из-под бетонного пола. Налю даже почудилось, что он слышит звуки ударов и свист бамбуковых палок, сопровождаемый злобной бранью тюремщиков. Голос постепенно слабел, делался глуше, беспомощнее, и, наконец, через пол долетел только слабый жалобный стон, похожий на гудение осы, но продолжался он нестерпимо долго…

«Да, — решил Наль, напряженно прислушиваясь, — если бы можно было спасти их от пыток, я бы задушил тоже…»

Лицо Харады было сурово и бледно.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мнимое покушение на барона Окуру вызвало среди военно-фашистских кругов острое оживление. Оппозиционный правительству блок решил использовать обстановку в целях своей предвыборной кампании. Телефон в кабинете депутата Каяхары трещал почти беспрерывно.

— Неспособные, мягкотелые дипломаты будут устранены, — сообщал кому-то внушительно депутат. — Принц обещал содействие… Я полагаю, что покушение на барона Окуру является случаем, посланным самим небом. Против растущих сил красных необходимо поднять все слои общества, дать материал в печать, связать с наступательными тенденциями Седьмого конгресса Коминтерна… Пока гаймусэ не в наших руках, с чужеземцами надо ладить. Время придет.

— Ха! — слышалось в трубку, — Будет сделано все.

Директор «Общества изучения Запада», выполняя задания фашистских вождей, демагогически взывал к мелкой буржуазии через свою желтую прессу, убеждая голосовать только за кандидатов партии сейюкай, которая совместно с военной группой была, по его словам, «одна способна возжечь яркий свет реставрации Сиова».

Усердие господина директора подогревалось еще тем обстоятельством, что в политическом отделе кейсицйо оказались точные сведения о многократных свиданиях его дочери Сумиэ с арестованными «красными террористами». Во избежание неприятностей Имада счел нужным лично поехать в главное полицейское управление, где униженно просил майора Каваками оказать ему в этом щекотливом деле содействие.

— Конечно, национальный дух выше семьи, — бормотал директор растерянно, — но я надеюсь, по нашей старинной дружбе, учтя ее молодость, можно ограничиться домашним арестом. А главное — без огласки… Тем более, что миаи уже состоялись…

— Не беспокойтесь, господин директор, — снисходительно произнес майор, смягчив колющий взгляд своих маленьких острых глаз хмурой улыбкой. — Будущую супругу депутата Каяхары и притом вашу дочь кейсицйо не потревожит. Показания можно дать письменно. Строго секретно.

— О, показания будут!.. Я же себе не враг, — ответил Имада с любезным шипением и поклонами.

Когда майор остался один, лицо его приняло выражение суровой озабоченности. Этот тихий, невзрачный с виду японец, променявший карьеру военного инженера на жандармский мундир, понимал лучше многих, что классовая борьба пощады не знает и ведется более ожесточенно, чем война с внешним врагом.

«Если понадобится, девчонка сядет в тюрьму, несмотря на все ее связи, — подумал он, наклоняясь над сводкой секретных донесений. — Главное зло для Японии и микадо — опасные мысли… Они проникают даже в глубь армии. Молодые умы поддаются им слишком легко».

Прочитав сводку, Каваками задумался. Сообщения агентов говорили о том, что радикальные настроения среди молодого офицерства заметно усилились.

«Они готовы устранить все препятствия!» — многозначительно сообщал один из шпионов, цитируя слова заговорщиков.

Майор удовлетворенно постукал ладонью по папке. Лицо его сразу смягчилось. Такой революции он не боялся и даже сочувствовал ей. Ведь эти люди, так же как и майор, были проникнуты древним духом бусидо, мечтали о священной войне за овладение Азией, а впоследствии — и всем миром, считали необходимым немедленно установить диктатуру военно-фашистских вождей «от имени и при морали микадо». Так по крайней мере казалось майору, который был склонен придавать своим настроениям характер национальных японских надежд и стремлений.

Выжидательная позиция, какую теперь заняла под влиянием барона Окуры и депутата Каяхары «Лига прямого действия», казалась майору бессмысленной и опасной. Сторонники этой политики рассчитывали добиться победы через парламент, образовав после выборов, при поддержке партии Сейюкай, чисто военный кабинет, готовый на самые крайние решения. Каваками, однако, в эту победу не верил. Через его руки прошли тысячи секретных сводок, осведомлявших кейсицйо о положении в стране.

Майор знал хорошо, что, несмотря на военные успехи в Китае, широкие массы города и деревни дали сдвиг влево, в сторону от армии и войны, и что победа военно-фашистских групп на предстоящих выборах весьма сомнительна.

«Да, времена таковы, что требуют действий необычайных и жертвенных, — думал майор, поглаживая папку со сводками донесений. — Офицерство не доверяет гражданской власти. На протяжении последнего полувека Япония вела четыре большие войны, реками проливала драгоценную кровь самураев. Но все эти жертвы обесценены трусливой политикой банкиров и дипломатов. Народ проглотил обиду, но не испил из чаши мести. Ждать нельзя. Надо сегодня же серьезно поговорить с Кейси. Там, где давит необходимость, преступления не существует. Спасение нации выше всяких законов. Если правительство встало между народом и императором, мы должны устранить его мечами Масамунэ и Кокадзи. Неспособные старики должны быть убиты. Такова воля неба».

Маленькие глаза Каваками сверкали дикой энергией фанатика. Он схватил папку с донесением о заговорщиках и поднял ее к потолку, как знамя. Идеи и чувства, волновавшие молодых офицеров, казались ему голосом всей страны. Он вспомнил, как три года назад, после убийства премьера Инукаи, когда военно-фашистские клики открыто встали на сторону убийц, министр юстиции сказал ему:

«Их слишком много! За ними стоит вся маньчжурская армия н даже, может быть, весь генеральный штаб. Можем ли мы рисковать идти против них?!»

Каваками торжествующе усмехнулся.

— Д-да, армия с нами, и никакая сила не сможет остановить нас! — пробормотал он, запирая папку с секретными бумагами в сейф. — Барон Танака был прав: самураи древней страны Ямато, наследники и потомки богов, должны и будут царствовать на земле. Момент теперь самый благоприятный. Европа ослаблена внутренними раздорами; Германия ищет реванша, Италия тянется к Абиссинии, Англия дрожит за свои колонии… Если будет упущен удобный случай завоевать Китай и Сибирь, Япония погрузится в пучину бедствий, боги земли и неба отвернутся от нас… Кейси должен это понять.

Майор Каваками был честолюбив и решителен, но он происходил из обедневшего самурайского рода, и потому начало его карьеры было заполнено злобной волчьей борьбой за свое место под солнцем. Удачный случай помог ему подружиться с могущественным и богатым аристократом бароном Окурой, сестра которого стала впоследствии его женой. Этот брак ввел его в среду военно-промышленников, так как родственники его жены были крупнейшими поставщиками оружия и амуниции. По их протекции и совету он переменил свою профессию военного инженера на более выгодную — жандармского чиновника. Он не ошибся: работа в особом отделе кейсицйо связала его с влиятельными придворными кликами, обогатила опытом тайных интриг, показала секретные пружины власти, играющие главную роль в японском государственном механизме. Кейсицйо научило его не останавливаться перед обманом и вероломством, если они приводили к цели, не бояться жестокости и убийства, когда его классу угрожала опасность.

Неудача с отравлением Эрны Сенузи тревожила его мало. Главное все-таки было сделано: любовные чары были теперь рассеяны страхом. Окура поверил зятю вполне. Сегодня майор должен был сделать последний ход — заставить барона решиться на крайний шаг; в случае, если предвыборная борьба не принесет победы, «Лига прямого действия» должна поддержать заговорщиков — офицеров в их планах убийства князя Сайондзи, адмирала Сайто и всех стариков-министров. Это очистит дорогу для диктатуры сильного человека, который приблизит армию к императору и начнет победоносную войну за овладение Азией…

Поздно вечером майор поднялся наверх в кабинет барона Окуры. Тот сидел утомленный и мрачный, занятый расшифровкой секретной депеши, только что полученной из Нанкина. Он был в военном мундире, но две верхние пуговицы были расстегнуты, и наблюдательный глаз майора успел заметить, что сверх рубашки надет тонкий панцирь, какой в Японии обычно носят финансовые магнаты, боящиеся за свою жизнь. Прежде Окура панциря не носил никогда. Инцидент в ресторане разбудил его подозрительность, тем более что агенты сыскной полиции, следуя распоряжениям майора, постарались представить Ацуму и Ярцева как опаснейших террористов, якобы помогавших Эрне выполнить приказание «японского отдела Коминтерна, приговорившего барона Окуру к смерти». «Тем лучше, — подумал с ехидством майор. — В таком настроении люди бывают сговорчивее. Когда враг обнажает меч, каждому хочется защищаться».

Он положил перед шурином копию донесения следователя по особо важным делам виконта Ито, в котором сообщалось, что в связи с покушением на барона Окуру агентами сыскной полиции раскрыта террористическая организация. Кроме трех иностранцев — коммунистов, работавших прежде в голландских колониях, арестованы японский коммунист Онэ Тейдзи и левые социалисты граф Гото Исо и Аакита Ватару.

Окура внимательно и молча прочитал донесение. Выводы следствия, не подтвержденные никакими документами, вызвали в нем раздражение и досаду. Он надеялся на более точные факты, ждал их с большим нетерпением, думая, что они принесут ему, наконец, то внутреннее спокойствие и уверенность в своей правоте, которых он за последнее время лишился. До сих пор его воля не знала ни сомнений, ни колебаний. Его положение лидера «Кинрюкай» и решительная борьба за диктатуру военно-фашистских кругов восстановили против него не только рабочую общественность, но и дворцовые клики, боявшиеся потерять свои привилегии. Препятствий на пути было много, но барон Окура шел к своим целям упрямо и смело, опираясь на верных друзей из второго отдела генштаба. Отдел руководил военной разведкой вне и внутри страны, сметая с дороги противников всеми доступными средствами, вплоть до открытого террора и убийства.

Встреча с Эрной Сенузи оказалась для барона Окуры более серьезной и тягостной, чём он осмеливался признаться даже себе. Майор Каваками был прав в своих наблюдениях только наполовину: он сумел внушить шурину острое недоверие к яванке, вызвать в нем подозрение и тревогу за свою жизнь, но он не смог добиться того, чтобы барон до конца поверил всей его хитрой игре. Воля Окуры двоилась. Первый раз в жизни сердце его восстало против рассудка, чувства — против доводов логики. Как боец и политик его зять теперь был сильнее его: майор Каваками по-прежнему знал только борьбу с обстоятельствами и людьми; борьбы со своими чувствами, с самим собой он не знал.

— Надо действовать, Кейси. Наши враги, как видишь, не дремлют, — сказал Каваками, хмуро кивнув на донесение следователя.

Окура сидел, устало полузакрыв глаза, и молчал. Похудевшее лицо его с крепким выдающимся подбородком походило на деревянную маску.

— Для блага Японии, — продолжал майор; сухим тоном, стараясь держаться возможно спокойнее, — неспособных к власти чиновников надо искоренять так же безжалостно, как и революционеров. Теперь уже нельзя топтаться на месте, а нужно действовать со всей дерзостью. Глядящий на противника сладко — проигрывает.

Барон Окура взглянул на зятя воспаленными от бессонницы глазами.

— А если мы просчитаемся, и наш удар вызовет междоусобную войну?… Тогда как?… Не забывай, что у парламентского режима защитников в стране тоже немало. Почва для реставрации Сиова пока еще не совсем подготовлена.

— Потом будет поздно, Кейси! — воскликнул майор, теряя свое фальшивое. хладнокровие. — Дряблое правительство стариков так же мало понимает сущность внутреннего положения Японии, как и ее международную ситуацию. Ты сам утверждал, что сила Красной Армии растет гигантскими темпами. Если позволить ей так развиваться, через несколько лет с ней не справимся даже мы. Опасные мысли одурманят весь мир и прежде всего наш народ, в который она уже проникают все глубже и шире… Две недели назад кейсицйо раскрыло большую подпольную типографию, где печатались коммунистические газеты «Хантей Симбун», «Хейси но Томо» и «Секки». Вчера агенты сообщили мне, что «Секки» выходит по-прежнему и распространяется не только на фабриках и заводах, но даже в солдатских казармах и в авиашколах. Единственный путь к избавлению Японии от революции — победоносная война на материке и сильное правительство. Кто первый поднимет оружие, тот победит!

— Победа может прийти очень скоро: через февральские выборы. Тогда старики уйдут сами. Власть будет в наших руках, — возразил барон неуверенно.

— Нет, Кейси, удачу не ждут, а завоевывают. Люди, всецело полагающиеся на счастье, погибают, как только оно изменяет им.

— Именно потому я и медлю, — ответил тихо Окура. — Счастье благоприятствует человеку тогда, когда его силы заранее хорошо подготовлены. На днях я говорил с директором концерна «Мицуи» и с бароном Сумитомо. Они готовы поддержать нас только в том случае, если наше движение не выйдет за известные пределы. Оба они категорически против захвата власти путем кровавого путча. Я тоже надеюсь, что предстоящие выборы позволят нам осуществить наши планы, не трогая стариков. Старики уйдут сами.

— Власть без боя не уступают. Плутократы-министры достаточно искушены в борьбе и, поверь, не станут задумываться над тем, милосердны или жестоки их действия… Тогда ты поймешь, какие бедствия принесла твоя нерешительность.

Каваками выжидательно посмотрел на шурина.

Окура внезапно спросил:

— Ты передал начальнику больницы мое распоряжение?

— Да. Вчера же.

— Консультация уже была?

— В этом пока нет надобности. Преступница выздоравливает. Ранение оказалась не настолько серьезным, как я думал вначале.

— Тем лучше. Она должна сознаться во всем. Неясностей в этом деле не может быть.

— Она скажет правду. В кейсицйо умеют допрашивать.

Барон взглянул на него с суровой пытливостью.

— Смотри, — предостерег он, — никаких пыток!.. Я знаю ваши приемы.

Майор неожиданно рассмеялся клокочущим сиплым смехом, стараясь прикрыть несвойственный ему приступ смущения. Замечание Окуры застало его врасплох.

— О, к женщинам мы это не применяем. Разве уж только в крайней необходимости! — ответил он, обнажая крупные желтоватые зубы, похожие на резцы лошади.

Он подошел к карте, задумчиво очертил пальцем границы Китая, Манчжоу-Го и Монголии, прирезал к ним быстрым движением ногтя восточную часть Сибири и, повернувшись снова к барону, с притворным добродушием спросил:

— Итак, ты твердо стоишь за то, чтобы ждать результатов парламентских выборов?

— Да, так же, как и весь совет Лиги.

— А если это случится помимо Лиги?

Во взгляде Окуры снова зажглось сердитое недоверие.

— Как это может быть? — спросил он раздельно. — Говори, пожалуйста, без загадок.

Майор отошел от карты и, приблизившись к собеседнику почти вплотную, негромко ответил:

— Не забывай, что в стране существует больше восьмидесяти патриотических обществ, которые ненавидят парламентский строй и его развращенных защитников не меньше, чем наша Лига. Они малочисленны ж плохо организованы, но все они тоже ждут сильной власти и хотят, чтобы ими правил микадо и те, за кем стоит армия, а не болтливые старики. Самые отважные из них готовы на все. У меня есть точные сведения… и я… я не могу молиться о том, чтобы это произошло как можно скорее!

Барон Окура выпятил подбородок, медленно выпрямился и, сразу весь отвердев; сделавшись снова высокомерным и властным аристократом, сознающим своё превосходство над жандармским чиновником, повелительно произнес:

— Молись о чем хочешь, но помни: до выборов — никаких выступлений!.. Момент еще не настал!

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Моси-моси!.. Моси-моси!..

Сумиэ уже легла спать, но услышав из-за стены громкий голос отца, нетерпеливо вызывающего телефонную станцию, высунула из-под ватного одеяла руку, вставила вилку в штепсель и приложила отводную трубку к уху.

Она проделывала так ежедневно, подслушивая почти все разговоры отца. Имада держал ее под домашним арестом уже второй месяц, вынуждая просьбами и угрозами дать согласие на брак с ненавистным ей человеком. В таком положении Сумиэ считала себя вправе применять все способы самозащиты, вплоть до подслушивания.

То утро, в которое отец привез ее силой от Наля, обнаружив при этом всю скрытую грубость своей натуры, сделало Сумиэ другим человеком.

— Ты опозорила весь наш род! Стала грязнее последней уличной девки! — кричал Имада, брызжа слюной и свирепо вращая глазами. — Дрянь!.. Змея!.. Зачем ты только, родилась!

Он замахнулся, подпрыгнул и несколько раз с неожиданными для его хрупкой фигуры силой и быстротой ударил дочь по лицу. Сумиэ, задержав в горле крик, как перепуганный насмерть ребенок, прикрыла ладонями красные побитые щеки и отбежала за книжный шкаф в угол.

— Папа-сан!.. Папа!.. Как вам не стыдно! — воскликнула она в горестном изумлении, страдая больше от острой душевной обиды, чем от физической боли.

— Ты… ты еще говоришь о стыде! — взвизгнул Имада.

Дав полную волю своему бешенству, он бросился следом за дочерью, схватил ее за волосы, дернул к себе, повалил на колени и стал наносить исступленные удары по голове и лицу.

— Убейте!.. Но если оставите в живых, я снова уйду к нему! — воскликнула Сумиэ.

Имада с силой пнул дочь в живот, потерял равновесие и, беззвучно хватая ртом воздух, свалился на пол.

Увидев, что отец потерял сознание, Сумиэ позвала служанку, приказала ей перенести хозяина на постель и подать два полотенца и кувшин горячей воды. Смочив одно из них в кипятке и насухо выжав, она обтерла свое окровавленное лицо и руки. Другое полотенце положила на лоб отцу и села у его изголовья, с тревогой прислушиваясь к его слабому неровному дыханию.

Когда Имада очнулся и увидел, что рядом с ним сидит дочь, придерживая на его лбу влажное теплое полотенце и растирая виски, он сделал резкое движение ногой и плечом, как будто собираясь вскочить с постели и снова ее ударить.

— Не двигайтесь, папа-сан. Доктор не велел. У вас может быть разрыв сердца, — сказала Сумиэ, зная, что новую вспышку отцовского гнева легче всего предупредить этой выдумкой.

Мнительный Имада уже давно считал свой невроз сердца неизлечимым пороком и потому тотчас же взял себя в руки.

— Что… разве был доктор?… Давно я лежу? — спросил он испуганно.

— Очень давно, — солгала девушка. — Я даже боялась, что вы совсем не очнетесь, но доктор сказал, что, если вы перестанете нервничать, все кончится хорошо.

— Почему он ушел?… Оставил меня в таком положении!

— Его ждет тяжелобольной, а для вас пока не нужно никаких лекарств. Сердечным больным важнее всего спокойствие.

— Да, будешь с тобой спокойным! — жалобно простонал Имада.

Сумиэ умоляюще подняла брови кверху.

— Папа-сан, перестаньте сердиться, — сказала она. — Если вы не хотите, я не выйду замуж ни за кого, но только не заставляйте меня выходить за Каяхару, а то я снова обегу от вас. Уеду к дедушке.

Пытаясь сохранить хладнокровие, Имада пробормотал раздраженно:

— Каяхара сам тебя теперь не захочет. Дура!.. Связалась с нищим мальчишкой; к тому же полумалайцем… Какой позор для японки!

— Почему же позор, папа-сан? — возразила почтительно Сумиэ. — Разве вы не писали недавно в журнале, что в жилах японского народа течет кровь древних японцев и кровь малайцев.

— Так это же касалось политики и было написано в честь приезда сиамского принца!

— Значит, в этой статье вы писали неправду? — спросила с невинным видом Сумиэ. — Зачем же вы делали это?

— Не приставай, пожалуйста, а то опять меня разволнуешь!.. Скажи-ка лучше, что я теперь с тобой буду делать?… Сегодня же поезжай к доктору!..

Молодая девушка удивленно на него посмотрела.

— Зачем?

Он снова начал терять терпение.

— Должна понимать сама, что последствия для тебя могут быть очень серьезные?

— Какие последствия?

— Что-о?… Ты меня не обманываешь? — Имада стремительно соскочил с постели. Ответ дочери произвел на него неожиданно сильное впечатление.

— Так у вас не было ничего серьезного — спросил он дрожащим от радостного волнения голосом.

— Ах, папа-сан, какое это имеет значение! Ведь все равно, кроме Наля Сенузи, я ни за кого другого замуж не выйду. Не причиняйте ему только, пожалуйста, зла. Он не виноват, что я его полюбила. Он совсем за мной не ухаживал, мы были просто товарищами.

К Имаде снова вернулись его изящные актерские манеры, и хотя в нахмуренном взгляде все еще светились огоньки затаенного раздражения, но голос уже звучал смягченными нотками.

— Суми-тян, дочь моя, — сказал он со вздохом. — Ты теперь видишь сама, до чего доводит непослушание родителям. Я, твой отец, который любит тебя больше жизни и не наказывал даже маленькую, сегодня был вынужден наброситься на тебя с кулаками. Твое поведение едва не убило меня.

— Ах, папа-сан, — грустно сказала Сумиэ, но он перебил ее:

— Пожалуйста, только не возражай! Ты же знаешь, что мне нельзя волноваться.

Он потянулся к коробке с сигарами, но, вспомнив, что крепкий табак действует вредно на сердце, взял со стола зубочистку и стал ковырять во рту. Сумиэ молча ждала продолжения его речи.

— Прежде всего ты должна уяснить свое положение, — медленно произнес Имада. — Я обещал депутату Каяхаре, что ты будешь его женой, и своему слову не изменю. Подумай над этим!.. Твоя двоюродная тетка была монахиней храма Амиды с двадцатилетнего возраста. Если ты будешь противиться моей воле, ты тоже пойдешь по ее пути.

Испытывая растущее раздражение от томительного желания курить, Имада порылся в карманах, сунул в рот сладковатую тягучую пластику американской серы и яростно зажевал. Сумиэ продолжала молчать.

— Да, да, подумай, что лучше: читать ли с утра до вечера сутру, возжигать; богам ладан, носить некрасивую монашескую одежду или блистать на банкетах, в избранном обществе в качестве жены — сейчас депутата, а впоследствии, может быть, даже министра — Каяхары… известного миллионера, уважаемого всеми японского патриота.

Он встал и сплюнул тягучий комок в урну для сора.

— Подумай над этим, дочь, — повторил он торжественно и хлопнул в ладоши.

Вошла служанка.

— Отведи барышню в ее комнату и запомни: без моего разрешения из дома ее не выпускать и к ней — никого… Она больна!..

С этого дня Сумиэ оказалась на положении пленницы.

Вначале на нее напало такое отчаяние, что она решила немедленно умереть. Она не спала всю ночь, обдумывал способы самоубийства и обливаясь слезами. К утру вся наволочка ее пуховой подушки, подаренной ей вместо японского жесткого валика еще матерью, промокла насквозь, но решение покончить с собой только окрепло. Она остановилась на самом простом и удобном способе. Ванная комната в доме Имада была устроена по американскому образцу. Вода нагревалась газом. Сумиэ могла плотна закрыть все щели бумагой и тряпками, запереть дверь и отвернуть кран, не зажигая газа… Именно так сделала ее мать, когда устала от злобы свекрови. Так же сделает и она!.. И папа-сан уже не посмеет над ней издеваться. Последняя мысль доставила ей огромное душевное удовлетворение. Сумиэ живо представила себе испуганное, расстроенное лицо отца, его прижатые к сердцу руки.

— Пусть!.. Так ему и надо! Моя смерть падет на него и Каяхару позором до конца жизни. Это они убили меня!.. Я и в записке так напишу, — пусть же знают.

Сумиэ чувствовала себя такой одинокой, такой несчастной, что мысль о смерти не пугала ее нисколько. Смерть представлялась ей чем-то вроде приятного бесконечного сна, в который уходят люди после невыносимой усталости и мутной горечи жизни. Если бы под руками был яд, она приняла бы его не задумываясь. Но яду у нее не было, а в ванную комнату пришлось идти вместе с упрямой грубой служанкой, которая по приказу Имады неотступно ходила за ней по пятам, как охотничья собака за дичью.

Ванна была уже приготовлена. Сумиэ неохотно разделась, мельком посмотрела на себя в зеркало и села в теплую воду. Вода сразу как будто сняла с нее всякую тяжесть: казалось, она очищает не только кожу, но обмывает своей теплой свежестью и мысли и сердце.

Вместо того чтобы отравить себя, Сумиэ вернулась из ванной комнаты обновленной и бодрой, готовой на самую решительную борьбу со всем миром.

В тот же вечер она почтительно сообщила отцу, что если он не станет слишком ее торопить и даст несколько месяцев для приведения своих чувств в порядок, то она вероятнее всего пойдет не в монахини, а в жены к депутату Каяхаре. Имада торжествовал. Зная характер дочери, он ни минуты не сомневался, что Сумиэ честно сдержит свое обещание и перестанет противиться его воле. Но он не учел того, что отчаяние часто находит такие пути, от которых с негодованием отворачивается свободное в своем выборе сердце. В девушке точно проснулась натура ее отца, ловкого и н г а й-д а н — мастера на все руки, беспринципного политического кондотьера. Страх за свою первую любовь, которую отец так безжалостно старался убить, втоптать в грязь, заставил ее теперь играть в простодушие и покорность, но она обдумывала и взвешивала с чисто отцовской хитростью каждое слово, следила за каждым его и своим движением, боясь неверной игрой испортить все дело. Она понимала, что от ее поведения во многом зависит и участь Наля, так как полиция действовала теперь по указке отца и депутата Каяхары, связанных с кейсицйо тесными узами деловых отношений.

Она согласилась устроить даже миаи — и на них впервые острым внимательным взглядом врага рассмотрела до мелочей того человека, которого отец так упорно предлагал ей в мужья. Смотрины, по ее настоянию, были устроены совсем не по правилам японского предбрачного ритуала. Никого из родственников ни со своей стороны, ни со стороны депутата Каяхары, кроме двух глухих почетных старушек, не пригласили. И все же это был настоящий семейный вечер, когда Каяхара впервые открыто любезничал с ней на правах будущего супруга.

Депутату Каяхаре уже перевалило за пятьдесят, но он еще был достаточно моложав для вдовца, имевшего в прошлом двух жен и бесчисленное количество любовниц. Брови и волосы его были густы и совершенно черны, движения ловки и энергичны. Он подкупающе весело улыбался и говорил приятным уверенным баритоном, таким редким среди японского населения. В другое время и при других обстоятельствах его остроумная гладкая речь, вероятно, произвела бы на девушку совсем не плохое впечатление, но теперь, когда она следила за ним как твердый и зоркий враг, она сразу подметила все его отвратительные, искусно загримированные пороки, которые он так умело скрывал. Во взгляде его сквозили жестокость и сухость расчетливой самовлюбленной натуры, для которой высшим законом является удовлетворение своей алчности и честолюбивых желаний. Веселая льстивая болтовня известного депутата не затуманила чуткости девушки. Сумиэ с трудом бы могла перевести свои наблюдения на язык разума, выразить их в точных и ясных фразах, но она видела хорошо, что эта веселость и шутки приготовлены напоказ, по заранее обдуманным штампам; что за ними нет ни большого ума, ни настоящего добродушия сильного человека; что вся его мнимая жизнерадостность подогревается гораздо в большей степени сакэ, чем подлинным живым чувством… Правда, он добивался ее согласия на брак уже второй год, влиял на нее через отца, посылал ей подарки. Но разве это была любовь?… Сумиэ дразнила его своей свежестью, красотой, своим стройным и юным телом, которое так упрямо и дерзко от него отстранялось, несмотря на все его миллионы и депутатское звание.

Миаи прошли. Каяхара торопил со свадьбой, а Сумиэ все еще оставалась под строгим контролем отца и его рослой молчаливой служанки, которая когда-то работала в женской тюрьме надзирательницей и чувствовала теперь себя как рыба в воде, проявляя особое усердие в исполнении старых обязанностей. Два раза в день Сумиэ разрешалось гулять около дома по садику в сопровождении той же мрачной служанки, зорко следившей, чтобы барышня не проскользнула в калитку и не опустила письмо в соседний почтовый ящик или не перекинулась через ограду какой-нибудь подозрительной фразой с прохожим.

Но в одну из очередных прогулок по саду Сумиэ неожиданно услыхала веселый мальчишеский голос:

— Здравствуйте, Суми-сан! Вы уже выздоровели?… А папа о вас беспокоился: ему сказали, что вы тяжело больны.

Девушка повернула голову и увидала около калитки Чикару. Он возвращался из школы. В руках его были книги, завернутые в фуросики. Не ожидая ответа, он брякнул кольцом калитки и вошел в сад. Служанка-тюремщица насторожила глаза и уши, но вида, что нарушителем границ является худенький, быстрый мальчик в ученической форме, отнеслась к его появлению довольно равнодушно. Пока Чикара непринужденно болтал, рассказывая о своих школьных проказах, в голове Сумиэ созрело решение использовать приход мальчика для связи с друзьями. Она знала его находчивость и надеялась, что он сумеет понять ее с полуслова.

— Завтра я буду гулять в это же время, — сказала она. — Наверное, увидимся?

— Да, да, — ответил Чикара — Завтра я снова пойду этой улицей. Непременно. Здесь, правда, немного дальше, чем через площадь, но зато интереснее.

Вечером Сумиэ написала два небольших письма Эрне и Ояэ и более длинное — Налю, в полной уверенности, что полиция его уже выпустила. После миаи отец обещал ей снять с юноши всякое обвинение в безнравственности. Утром она спрятала письма в рукав кимоно и долге обдумывала, как бы незаметнее их передать, чтобы не вызвать у мальчика удавленного восклицания или ненужного вопроса, который легко мог привлечь внимание служанки. Наконец она нашла простой способ: решила взять, как бы из любопытства, учебники, наскоро перелистать их и сунуть письма между страницами. Когда Чикара пришел, она так и сделала. Получилось очень естественно и незаметно ни для служанки, ни даже для мальчика. Чикара сообщил, что его мама вместе с Хироси уехала в гости к бабушке, и он теперь помогает папе хозяйничать. Сумиэ похвалила его и, волнуясь за письма, поспешила скорее спровадить домой. Лицо ее было спокойно, во сердце стучало.

Чикара не подозревал ничего. К дому он подошел, насвистывая веселую детскую песенку, готовясь сообщить отцу, что Суми-сан окончательно выздоровела и теперь каждый день гуляет в саду. Он хотел рассказать о своей встрече еще вчера, но, взволнованный отъездом матери и Хироси в деревню, совсем позабыл об этом. Сегодня решил сказать непременно. Однако, когда он отодвинул фусума и увидел на белых циновках следы грязных ног, а еще дальше, в открытом кабинете отца, разбросанные на полу бумаги, газеты и книги, сразу помрачнел. Он понял, что в доме снова был обыск и что отца увели в полицию.

Комнаты были пусты. Вещи раскиданы в беспорядке. Почти все циновки перевернуты изнанками кверху или совсем отброшены в стороны. Видно было, что под ними что-то искали.

Некоторое время Чикара ошеломленно стоял один в пустом доме, не зная, что делать. Губы его смятенно вздрагивали, но он не плакал. Старушка соседка, неслышно появившаяся около сйодзи, подтвердила все его подозрения.

Да, приезжала полиция! Отец его арестован… Следить за имуществом и квартирой он поручил пока им, соседям. Матери надо срочно послать телеграмму, вызвать обратно, а Чикара, если отца не выпустят скоро, может находиться у них. Ночью, конечно, страшно одному мальчику в пустом доме. Время такое, что теперь и взрослым нельзя не бояться. Разве прежде люди так жили? Даже на магазины замков не вешали и не воровал никто. Да-а!.. Забыли японцы своих богов, свою древнюю веру, свою национальную честь, прельстились ложной иноземной культурой, оттого и жизнь теперь пошла прахом…

Старуха, вероятно, говорила бы очень долго, радуясь подходящему случаю поупражнять свое красноречие, если бы мальчик внезапно не перебил ее:

— Оттого… оттого!.. Много они понимают! Сажают людей зазря в тюрьмы!.. Папа же не преступник, не вор! Ему для журнала статьи писать надо…

Чикара потряс кулаком, стиснув зубы, и принялся за уборку комнат.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ярцева ввели в кабинет следователя по особо важным делам виконта Ито. Маленький подвижной человек, близкий к старости, встретил его с радушием гостеприимного хозяина.

— Сядьте, пожалуйста. Хотите курить?

Ярцев взглянул на него сверху вниз, небрежным жестом взял папиросу и молча сел в кресло. Следователь задал несколько быстрых вопросов, касавшихся отобранных у русского документов и записной книжки, перелистал мелко исписанные листы и вкрадчиво произнес:

— Следствию известно, что вы жили прежде на Яве. Прошу рассказать об этом подробно. Для каких целей вы плавали столько времени кочегаром, простым моряком? Кто вас послал туда?

Ярцев хмуро и молча сосал мундштук папиросы. На лбу его залегли жесткие складки.

— Ну-с, — усмехнулся Ито. — Я жду. Вам выгодно сказать правду.

Фальшивая его улыбка и тон раздражали.

— И что вы за глупости спрашиваете! — пробормотал Ярцев сердито. — На какой черт нужна вам моя биография?… Скажите лучше, где Эрна Сенузи? Куда вы ее увезли!.. Она же погибнет в вашей проклятой тюремной больнице!

— Зачем ругаться? — поморщился следователь. — Вы европеец! Тюремный режим вас слишком нервирует.

— Вас… вас! — передразнил его Ярцев. — Идите вы к дьяволу и вместе со мной! Не обо мне речь.

Ито успокаивающе поднял вверх, к уровню груди, обе ладони.

— Ваша знакомая в прекрасных условиях. Ранение несерьезное.

— Правда?

— Правда.

Ярцев проглотил дым, отшвырнул папиросу, вытянул к столу ноги и внимательно оглядел кабинет.

— Ладно, допрашивайте. Я уже хладнокровен, как черепаха… Только зачем вам моя биография? Ничем я не знаменит и не умер.

Ито, вертя в руках кисточку, лукаво прищурил глаз.

— Следствию важно знать, где вы работали до Батавии?

— В Мексике. Помогал бывшему царскому консулу обогащаться. Чулки продавал на рынке.

— Чулки?… У консула?

— Именно. После большевиков пришлось дипломату лавчонку открыть, но а я вроде приказчика у него. Перекинешь на руку для образца и кричишь: «Ай медиас буэнос, де тодес колорес, а пезо! Мире, марчанте!»

Он засмеялся. Ито неожиданно рассвирепел.

— Прошу говорить серьезно! Здесь следствие.

— Не шутя. Тем и существовали. Оба.

Следователь ухмыльнулся.

— И на Яве чулки продавали?

— Нет, там работал электриком и шофером, потом болты на верфях клепал… Ну и на разных судах плавал.

— О да, нам известно, — быстро задвигал кисточкой Ито, записывая показания. — Перевозили коммунистическую литературу!

— Это вы зря. Хозяин нашего судна судьей там служил. Вроде как вы здесь… Контрабанду вот из Сингапура иногда перевозили. Бывало.

Следователь отложил кисточку, сделал серьезное лицо и наклонился грудью вперед.

Послушайте, — произнес он таинственно. — Офицеры нашего штаба тоже иногда работают боями, парикмахерами, комиссионерами… И мы с вами знаем для какой цели… У вас, конечно, есть сведения о сингапурской военной базе и голландских колониях. Мы щедро заплатим.

Ярцев опять рассмеялся.

— Вы что же… принимаете меня за шпиона?

— Вы хорошо образованы. Такие люди толкаются на низах не без смысла.

— Вот что, уважаемый, — сказал Ярцев. — Если вы станете искать в моих действиях того, что называется смыслом, или ловить меня на противоречиях, ничего из этого не выйдет.

Ито нажал кнопку звонка.

— Что же, у вас будет время подумать, — оскалил он в злобной насмешке зубы, делая вошедшему конвоиру знак отвести заключенного обратно в тюрьму.

— Табаку мало! — сказал мрачно Ярцев.

Следователь снял с рычажков телефонную трубку,

— Моси-моси… Два-четырнадцать… Табак без ограничения!

— То-то! — проворчал Ярцев.

Он повелительно отстранил полицейского, засунул руки в карманы и важно вышел из кабинета, сопровождаемый двумя конвоирами, точно почетной стражей.

После него в кабинет ввели Онэ. Следователь не предложил ему даже сесть.

— Имя?… Профессия? — проговорил Ито сухим властным тоном.

— Рабочий корреспондент… Онэ Тейдзи.

— A-а… Онэ Тейдзи!.. И все-таки носите национальную одежду? Не думал.

Следователь сделал вид, что он несказанно изумлен.

— Да, я японец. Не только по одежде, — спокойно ответил Онэ.

Тогда виконт Ито, взметнув угрожающе костлявым подбородком, раздраженно и гневно крикнул;:

— Японцы не продают страну чужеземцам! Не травят людей, проникнутых великим национальным духом!

Лицо журналиста осталось бесстрастным. Пожав плечом, точно от легкого, но неприятного укола, он сказал строго:

— Если вы называете травлей мои корреспонденции против фашистов, то эти люди делают хуже: они толкают Японию на путь авантюр и войн.

— Не хитрите, — зло усмехнулся следователь. — Вы арестованы не за статьи. Их вообще никто не читает!

Ито поднялся во весь свой маленький рост, приподнял над столом толстую папку бумаг и с грозной торжественностью заявил:

— Вы обвиняетесь в покушении на барона Окуру. Дело серьезное. Спасти вас может только полное раскаяние.

— Мне не в чем раскаиваться, — возразил журналист. — Я не причастен ни к каким покушениям ни прямо, ни через посредников. Мое единственное оружие в борьбе с баронами — печатное слово.

Оба смерили друг друга взглядами. Ито — тщедушный, морщинистый, но еще бодрый и подвижной — смотрел снизу вверх, и, может быть, оттого тусклый блеск его взора казался особенно мрачным.

— А кто, кроме вас и ваших друзей, мог говорить Ацуме, что нация гибнет? — спросил он, многозначительно щурясь. — Старик сознался. Его показания проверены офицером кейсицйо. Яд передали вы. Отрицать бесполезно.

— Яд? — изумленно повторил Онэ. — Старик — провокатор! Я не знаю никакого Ацуму.

Он стоял перед следователем в независимой, чуть утомленной позе, и было как-то без слов очевидно, что этот бледный узколицый японец в дешевеньком кимоно, со строгим взором подвижника вообще никогда не лжет, ибо жизнь для него является трагической и прекрасной борьбой именно с ложью и подлостью враждебного ему класса.

Ито язвительно усмехнулся.

— Аа-а… Хотите опровергнуть факты! — воскликнул он, садясь снова за стол и нажимая кнопку звонка.

Вошел жандарм.

— Ввести Ацуму! — скомандовал следователь.

В кабинет торопливо ввели седого официанта. Он шел, слегка припадая на левую ногу, все еще крепкий как дуб, но с головой понуро опущенной. Ито, слегка постукивая кисточкой для письма по столу, произнес:

— Тебя спрашивает следователь императора. Говори правду, старик. Ты член Кйогикай?

— Я бывший моряк, господин. Работал в отеле кельнером.

— Я спрашиваю: был ли. ты членом Кйогикай?

Ацума выпрямился.

— Нет, господин. Я верю в богов и предков.

— Ты прежде… видел его? — спросил Ито, вытянув кисточку по направлению к журналисту и резко повысив голос.

— Ха!

— Говори ясно.

— Видел, господин.

Онэ с удивлением посмотрел на незнакомого старого человека — на его обветренное морщинистое и все еще мужественное лицо, на его широкую грудь, на его узловатые темные рабочие руки — и с грустной серьезностью сказал:

— У тебя хорошее лицо, старик. Но ты провокатор или обманутый!.. Мы никогда не встречались прежде. Нигде.

— Молчать! — вскипел следователь. — Ведите себя спокойно.

Журналист настойчиво повторил:

— Скажи, старик, где и когда мы встречались?

— Вопросы задаю я. Не мешайте следствию! — крикнул бешено Ито, ударяя ладонью по столику. — Ацума, ты знаешь этого человека по имени?

— Да, господин. Этого человека зовут Онэ Тейдзи. Он большевик и убийца.

— Ты провокатор, старик! — воскликнул Онэ.

— Нет, он сказал правду! — победоносно усмехнулся Ито, поспешно записывая показания. — Протокол его первого допроса, снятого офицером кейсицйо, у меня. Он в точности показал то же самое.

Следователь раскрыл папку и, выделяя интонациями каждое слово, торжествующе прочитал:

— «Коммунист Онэ Тейдзи дал яд, чтобы отравить барона Окуру… Барона заманила в отель его переводчица».

Официант слушал, ошеломленно скосив глаза.

— Нет, господин, — прервал он с хмурой решимостью. — Я таких слов офицеру не говорил. Этот человек не давал мне яда.

На щеках Онэ вспыхнул бледный румянец. Он понял, что этого странного сурового старика сумели перехитрить, обмануть, но не купили и не запугали.

Растроганный, он подошел к Ацуме почти вплотную.

— Откуда же ты меня знаешь?

Тот поднял на него тяжелый и твердый взгляд.

— Видел в кейсицйо… Мне сказали, что ты большевик. Онэ Тейдзи, убийца… И велели запомнить!

— Кто сказал?

— Вопросы задает следователь! — запальчиво крикнул Ито. — Я предупреждаю в последний раз!

— Здесь очная ставка. Леня обвиняют в убийстве. Я должен знать кто?

Старик мгновение поколебался, — его явно что-то смущало, — но затем уверенно и твердо ответил:

— Офицер Хаяси.

— А где ты взял яд?

— Кто следователь: я или вы? — яростно заорал Ито, отбрасывая далеко кисточку для письма. — Вы должны отвечать, а не спрашивать… Иначе я приму меры!

Журналист спокойно сказал:

— Я хочу знать, кто ему передал яд. Старика обманули, но он пролетарий… Он не солжет!

Ацума опустил голову.

— Яд мне тоже дал офицер Хаяси, — ответил тихим, но внятным голосом, взглядывая исподлобья на следователя.

Тот выхватил револьвер — и угрожающе положил перед собой на стол.

— Клевета на кейсицйо! — прошипел он сквозь зубы. — Кто тебя подучил, мерзавец?

Ацума, торжественно выпрямившись, тяжело разжал челюсти.

— Нет, господин, никто не учил, — ответил он резко. — Я старик, я скоро умру… И я не хочу навлечь на себя гнев богов — обмануть судью, императора. Хаяси-сан приказал отравить эту женщину; сказал, что она шпионка.

— Слышите?… Я прошу записать! — потребовал журналист.

— Я знаю, что надо записывать, — оборвал злобно Ито, не притрагиваясь к бумаге. — Он коммунист. Вы из одной партии… Но мы ее переловим и передушим до последнего человека!

В лице Онэ что-то дрогнуло. Он посмотрел на следователя с тем выражением отвращения и решимости, с каким безбоязненный человек смотрит на ядовитого гада, готового укусить.

— Я хочу вам сказать, — произнес он взволнованно, и тихий голос его на этот раз прозвучал звонко и твердо. — Я не член коммунистической партии. Я маленький человек, простой корреспондент… Но нас, незаметных людей, на земле много. Этот старик тоже из нашего класса, — вы не ошиблись, когда причислили его к моей партии.

Ито в бешенстве позвонил.

— Довольно!.. Агитировать некого! — проревел он.

Вошли жандармы. Следователь властно махнул рукой.

— В цепи!.. Обоих!

Конвоиры подскочили с наручниками. Запоры автоматических браслетов щелкнули.

— Закон запрещает держать подследственных в кандалах. Беззаконие тоже имеет границы! — возмущенно воскликнул журналист.

— Самый суровый режим! — ревел Ито.

— Ха! — разом откликнулись конвоиры, выталкивая арестованных из комнаты.

Старый моряк попробовал сопротивляться, но на него сразу накинулись трое, и он, ослабев, покорно пошел в коридор, позвякивая железом.

— Не горюй, Ацума-сан! — крикнул, оглядываясь через плечо, журналист. — Революция рвет не такие цепи!

И, получив свирепый удар, упал через порог на камни двора.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Больничная палата, в которой лежала Эрна, неприятно пахла лекарствами и была очень слабо освещена. Палата была рассчитана на троих, но две койки стояли пустыми, так как из женской тюрьмы переводили сюда неохотно, в самых тяжелых случаях, когда требовалась немедленная операция. Переполнено было заразное отделение. Там каждый день умирали дети и женщины от разных болезней, начиная с простого гриппа и кончая всеми видами тифа. Доктора и сиделки относились к этому равнодушно.

Эрна, на свое счастье, попала в хирургическое отделение, где медицинские сестры и врач были гораздо отзывчивее. Врач был пожилой, многосемейный, обремененный долгами и каждодневными заботами о подрастающих детях, но по натуре человек мягкий, общительный. Медицинские сестры, младшая из которых исполняла одновременно обязанности сиделки, произвели на Эрну еще лучшее впечатление. Веселые, быстрые, услужливые, они проявляли к ней искреннее сочувствие и делали все, чтобы облегчить ее муки.

Здоровье больной восстанавливалось быстро. Пуля прошла навылет, не повредив ни одного важного органа. На второй месяц врач уже начал весело поговаривать о возможности близкой выписки из больницы, но Эрну это не радовало. Она понимала, что находится в заключении и что впереди ее ждут новые неприятности. Во время бессонных ночей она думала часто о брате и проклинала себя за свой вздорный характер, который навлек столько непоправимых несчастий не только на нее самое, но и на всех дорогих ей людей.

О Ярцеве она вспоминала спокойнее, и реже. Ей почему-то казалось, что он и на этот раз пострадает всех меньше и, вероятно, уже выпущен на свободу. «Костя — скользкий как угорь. Его не так легко удержать в руках», — думала она не то с одобрением, не то с упреком.

Мысли о бароне Окуре вызывали острое чувство стыда за свое легкомыслие. Ей хотелось вычеркнуть этот период жизни из сердца и памяти. После выстрела в ресторане ей было ясно, что она идеализировала барона сознательно, старалась найти оправдание своим слабостям.

В начале третьего месяца ее перевели из больницы в тюрьму. Камера была чисто вымыта и хорошо проветрена. Кровать была откидная, похожая на жесткий спальный диван в вагонном купе; высокое окно заделано двойной решеткой. Под ним стояли маленький стол и табуретка. Водопровода не было. На стене, между окном и дверью, желтая: полка из тонкой фанеры и вешалка. В углу — параша. Камера, видимо, предназначалась специально для иностранцев. Постельное белье тюремщица принесла чистое, но в кро-

вати оказались клопы, которых пришлось выводить с помощью кипятка и мыла.

Ночью Эрну вызвали жа допрос. Дорогу показывал молчаливый, спокойный шпик в штатском платье. Сзади, почти вплотную, шли солдаты охраны. Из камеры девушку повели зачем-то в подвальный этаж. Долго шли узкими полутемными коридорами, потом поднялись опять по ступеням и вышли через небольшую дверь на парадную лестницу. Штатский снял шляпу, поправил расческой волосы и ввел Эрну в большую пустую комнату, где за круглым низким столом с одной ножкой сидел человек в очках, в военном мундире зелено-желтого цвета и пил сакэ. Солдаты охраны остановились у двери. Шпик приказал Эрне подойти к офицеру ближе. Тот перестал пить вино, поправил очки и минуты две или три молча смотрел в лицо девушки. Затем офицер перевел тяжелый свой взгляд на девичью фигуру, так же медленно и бесстрастно осмотрел ее и, не сказав ни слова, сделал штатскому знак увести заключенную обратно в тюрьму.

На следующую ночь ее разбудили опять. Теперь вывели на тюремный двор, посадили в закрытый автомобиль и повезли по улицам Токио. Из случайно донесшейся до нее фразы, сказанной одним из жандармов шоферу, она поняла, что ее вызывает следователь по особо важным делам виконт Ито.

Следователь встретил ее приветливо.

— Садитесь, пожалуйста. Вы же недавно выписались из больницы… Может быть, выпьете чашку чаю?

Она отказалась.

— Перейдем тогда к делу, — продолжал вкрадчиво Ито. — Я думаю, что для вас все это кончится пустяками… Ну, скажем, высылкой из Японии!… Но при условии, что вы будете вполне искренни, пойдете навстречу следствию.

— Безусловно. У меня нет причин лгать.

На письменном столе следователя лежали папки с делами, пакеты с различными документами, стопка фотографических карточек, перевязанных голубой лентой, и небольшие открытые конверты, туго набитые листочками из блокнота, исписанными по-английски и по-русски. Мелкие строчки напомнили, ей почерк Ярцева.

— Какую цель вы преследовали отравлением барона Окуры? Вся ваша группа? — с неожиданной резкостью спросил Ито.

— Это надо спрашивать не меня. Я сама едва не сделалась жертвою отравления, — ответила Эрна.

Она вдруг вспомнила свой разговор с женой Каваками, ее совсем недвусмысленные угрозы и торопливо рассказала об этом следователю. Но Ито не обратил на это никакого внимания. Во время допроса он поминутно заглядывал то в папку с делами, то в документы, перечитывая показания других обвиняемых, внимательно рассматривал фотографии, показывая всем своим видом, что сущность данного дела для него совершенно ясна и Эрне остается лишь подтвердить его выводы.

— Вы прибыли в Японию нелегально, без визы?

— Да.

— На корабле «Карфаген»?

— Да.

— Вместе с вашим братом и русским, по фамилии Ярцев, выдающим себя за американского моряка?

— По-моему, он и есть моряк.

— Аа-а… О нем после! Следствие должно выяснить более важное. Известно, что ваш брат периодически передавал японскому коммунисту Онэ Тейдзи крупные суммы денег. Для какой цели?

Ито достал из конверта какую-то расписку и прикрепил булавкой к листу, на котором записывал показания. Эрна удивленно на него посмотрела.

— Мой брат… Онэ-сан… деньги? Какие вы глупости говорите, следователь!.. Правда, когда-то был случай: Наль одолжил ему небольшую сумму. Но чтобы периодически…

Следователь обмакнул кисточку в тушь и начал поспешно записывать.

— Так-так… Значит, все-таки признаете: ваш брат одолжил ему деньги!

— Всего один раз, — сухо сказала Эрна. — Онэ-сан был тогда без работы, и у них как раз родился ребенок. Единственный случай.

— Припомните лучше, мисс. Чистосердечное признание не повредит вам. Наоборот, вы и ваш брат будете избавлены от многих лет заключения. В этом случае кейсицйо ограничится только высылкой. Обещаю, как джентльмен.

По его взгляду и тону Эрна давно поняла, что надеяться на справедливое разрешение всей этой темной запутанной провокации очень трудно. Она старалась держаться спокойно и не могла, ее охватывало тягостное раздражение.

— Ваша подруга, дочь господина Имады, уже раскаялась, и оставлена на свободе. К женщинам мы относимся снисходительно, — продолжал следователь. — Отказываться бесполезно. Она назвала всех лиц, причастных к покушению на барона Окуру. Можете прочитать ее показание.

Ито протянул большой лист, перепечатанный на машинке и подписанный Сумиэ, но Эрна на него даже не посмотрела

— Сумиэ не способна на клевету, — ответила она резко. — Эта бумага составлена в полиции.

— А подпись?

— Каждую подпись можно подделать.

— Ну, а если дочь господина Имады подтвердит свои показания лично?

— Позовите ее. Устройте очную ставку. Для выяснения истины это будет только полезно. Я знаю эту девушку лучше, чем вы. Она не умеет лгать.

Ито на минуту задумался, взялся даже за телефонную трубку, но, видимо, вспомнив свой неудачный опыт с Ацумой, решил применить другой метод.

— К сожалению, она тяжело больна, — сказал он, поморщившись. — Но это не важно. Показание ее здесь и подпись проверены. Кейсицйо известно точно, что через вашего брата и русского, по фамилии Ярцев, токийские коммунисты получали из Москвы золото для организации террористических актов против крупнейших национальных деятелей Японии. Барон Окура был в ваших списках первою жертвой. Организаторами этого покушения был коммунист Онэ Тейдзи и вся его группа из социалистического издательства «Тоицу». Вы в их руках были только слепым орудием.

Ито нарочно подчеркивал ее второстепенную роль и даже пытался сохранить дружеский тон, обещая ей полную безнаказанность, если она подтвердит выводы следствия. Но Эрна уже не могла себя сдерживать.

— Знаете… Прекратим эту глупую комедию! Я уже раскусила вашу игру, — сказала она, вставая со стула.

Но следователь продолжал настаивать, убеждая ее не упрямиться и рассказать откровенно о деятельности их террористической группы.

— Будет хуже, если за это дело возьмется особый отдел кейсицйо, — сказал он с угрозой, видя, что Эрна не поддается его красноречию. — Они заставят вас говорить.

Эрна продолжала молчать.

Ито сердито на нее посмотрел, раздраженно откашлялся, вызвал жандармов и приказал увезти девушку обратно в тюрьму.

— В режиме никаких изменений! — сказал он вдогонку.

На несколько дней Эрну оставили в покое, но лучше она себя от этого не почувствовала. Нервы были до крайности напряжены. Спала она плохо, невольно прислушиваясь к шорохам в коридоре, зная, что каждый момент за ней могут прийти тюремщики и повести на допрос.

Так и случилось. Через неделю ее разбудили опять поздней ночью и повели сначала по коридорам тюрьмы, потом по комнатам соседнего с тюрьмой здания, где на столах лежали оставленные служащими скоросшиватели, счеты, обрывки каких-то бланков и черновые листочки с бухгалтерскими вычислениями. В одной из комнат поменьше, расположенной за канцелярией, два солдата с винтовками наперевес стояли перед молодым офицером, который сидел на циновке и истерически плакал. Увидав Эрну, он вскочил стремительно на ноги и бросился с яростно сжатыми кулаками на ее конвоиров. Жандармы схватили его за плечи.

— Проклятые! Вы и девочек мучаете! — закричал он пронзительно.

Эрна, не понимая, в чем дело, испуганно отшатнулась. Конвоиры поспешно толкнули ее по коридору вперед, и до нее долетел только стой и новый истерический выкрик:

— Не смей бить!.. Меня в двух боях…

Крик оборвался, как будто офицеру зажали рот.

Эрна шла, окруженная солдатами охраны. Возбуждение неизвестного офицера, только что пережившего в этом здании какую-то физическую или моральную пытку, невольно передалось и ей. Она шла, спотыкаясь на ровном полу, вся дрожа, точно от сильного приступа малярии. Рот пересох. В ушах продолжал звенеть крик несчастного.

Солдаты охраны остановились в конце коридора. Шпик открыл дверь и подтолкнул Эрну легонько вперед. Она очутилась в квадратной небольшой комнате, устланной соломенными циновками. За столом сидел на двух дзабутонах офицер кейсицйо Хаяси, которому начальник отдела поручил ускорить ведение следствия. Костлявые его пальцы беспокойно перебирали исписанные листы бумаги…

Хаяси посмотрел на вошедших, поднял в их сторону сухую ладонь, и шпик тотчас же торопливо вышел обратно. Хаяси встал, оглядел Эрну, медленно подошел к двери и запер е© двойным поворотом на ключ. Ключ положил в карман. Из коридора не доносилось ни звука.

— Вы кажется, понимаете по-японски? — спросил офицер раздельно и четко, приближаясь к Эрне почти вплотную.

— Да, говорю.

— Хм-м… Для чего же вы учились нашему языку?.. Шпионить!

Враждебный, пристальный взгляд пронизывал девушку, вызывая в ней чувство подавленности.

— Ваш язык наполовину и мой: у меня мать японка, — сказала она.

Он возвратился к столу, выбрал из груды бумаг два документа и жестом приказал ей подойти ближе.

— Вот эти бумаги вы должны подписать! — сказал он отрывисто. — Иначе я отведу вас в другую комнату, где мы допрашиваем особо упрямых!.. Понятно?

Хаяси протянул автоматическое перо. Эрна взяла его в положила на край стола.

— Что же вы… Не хотите? — спросил он с угрозой.

— Прежде я должна прочитать, что здесь написано.

— Вы понимаете иероглифы?

— Думаю, что сумею понять.

— Я прочитаю сам.

— О нет!.. Тогда я не буду подписывать.

— Вы что же… не доверяете мне?

— Не доверяю.

Хаяси схватил со стола автоматическое перо и насильно вложил в ее пальцы.

— Подписывай! — крикнул он грубым тоном.

Эрна отшвырнула перо.

— A-а, тебе надо знать, что здесь написано! — прохрипел Хаяси. — Я тебе разъясню!..

Он потряс документами перед ее глазами.

— Смотри, если умеешь читать! Здесь твои показания. В этих бумагах ты называешь все имена твоих сообщников… всю вашу группу!.. Сознаешься во всех преступлениях. И ты мне подпишешь эти бумаги, если хочешь остаться живой! Сию же минуту]

Он шагнул к Эрне. Она толкнула его и, чувствуя себя близкой к такому же истерически-нервному состоянию, в каком встретила по дороге сюда молодого офицера, схватила бумаги и быстрыми судорожными движениями разорвала.

— Вот моя подпись!

Жандарм открыл дверь. В комнату с винтовками наперевес вошли солдаты охраны.

— Обратно… В тюрьму! — скомандовал Хаяси.

И, подойдя к шпику, вполголоса добавил:

— Завтра… в третий подвал!

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Профессор Таками, когда к нему неожиданно пришел Чикара, был дома, но чувствовал себя больным. Его только на днях освободили из полицейского участка, где продержали в холодной камере больше недели. После ухода из «Общества изучения Запада» это был уже третий арест. На этот раз старика спасло энергичное вмешательство бывших коллег по университету Васеда, сумевших взять его на поруки.

Взволнованный, торопливый рассказ Чикары об аресте отца подействовал на профессора, как лекарство. Желая выяснить обстановку, он позвонил в редакцию «Тоицу», откуда ему сообщили, что там тоже был обыск, после чего часть сотрудников во главе с графом Гото были увезены в полицейском автомобиле.

«Предвыборные маневры фашистских партий! Хотят парализовать наши силы! — подумал гневно профессор. — Но это им не удастся. Симпатии нации теперь уже не на их стороне. Войны боится даже правительство. Премьер Окада и его кабинет хорошо понимают, чем это может кончиться для империи».

Профессор ласково потрепал мальчика по плечу, взъерошил ему шутливым движением волосы.

— Не горюй, малыш! Мы заставим полицию освободить отца из тюрьмы. А пока давай пообедаем. Проголодался, наверное, в школе?

— Да, хочется есть, — сказал мальчуган доверчиво, вспомнив, что он и в самом деле не проглотил с утра даже щепотки риса.

Профессор оделся и пошел вместе с ним в небольшой ресторан полуевропейского типа, где обычно обедал. Там он угостил школьника жареной осетриной, филе из курицы и сладким яблочным пирогом, поразившим Чикару своим нежным вкусом и ароматом, а еще больше — странным двойным названием эппл-пай. После обеда поехали к мальчику домой. Опечатав все комнаты сургучной личной печатью, профессор Таками попросил соседей присмотреть за пустой квартирой и предупредил их, что Чикара до возвращения родителей будет жить у него. Сакуре профессор послал в тот же день спешное письмо.

Скоро бедная женщина была снова в Токио, не успев погостить на родине даже трех дней. Чикара и профессор встретили ее на перроне. Увидев мать и маленького закутанного братишку, появившихся на ступеньках вагона, мальчик от волнения расплакался, но застыдился и поспешил вытереть слезы рукавом куртки.

Первое время Сакура казалась спокойной. Она была рада, что сын здоров, а квартира и вещи в сохранности. К налетам полиции и арестам мужа она настолько привыкла, что считала их неизбежным придатком его литературной и политической деятельности. До сих пор эти аресты кончались благополучное продержав журналиста в участке день или два, полиция обычно выпускала его на свободу. Но в этот раз обвинения, предъявленные ему в связи с покушением на барона, оказались настолько серьезными, что и Сакура и профессор Таками, узнав о них, не на шутку встревожились. Один Чикара оставался в прежней уверенности, что после статьи в газете, которую обещал написать профессор, отца непременно выпустят на свободу.

Мальчик опять аккуратно посещал школу. В первый же день по приезде матери он обнаружил в своем задачнике письма, положенные туда Сумиэ. Два из них были адресованы Эрне и Налю. Чикара хотел отнести их по адресу, но когда сообщил об этом профессору Таками, то с изумлением услышал, что друзья отца арестованы тоже. Вначале это его огорчило, но после недолгого размышления даже обрадовало.

«Вот здорово!.. Тогда им совсем не скучно в тюрьме. Я бы сам согласился сидеть со всеми вместе. Хоть год!» — подумал он с проясненным взором. С этого дня на сердце его стало спокойнее. Смущало только одно: он никак не мог встретиться с Сумиэ, чтобы сообщить ей о не доставленных письмах. Сколько раз он ни ходил мимо дома Имады, сколько раз ни заглядывал сквозь расписную решетку ограды, Сумиэ нигде не было.

Между тем время то мчалось со скоростью птицы, то начинало ползти уныло и медленно, как черепаха. Последнее случалось тогда, когда Чикара видел по лицам профессора и матери, что их постигла опять какая-то неудача в попытке освободить отца и его друзей из тюрьмы. Профессор Таками, занятый почти круглые сутки предвыборной антифашистской борьбой, каким-то чудом умел находить свободные минуты для посещения их домика и сообщать матери новости о положении дел. Новости эти, судя по его взгляду и голосу, были день ото дня все тревожнее, хотя в присутствии мальчика он и старался казаться веселым. Сакура упала духом. Чикара стал замечать, что она часто отвертывается от него, вытирая глаза. Иногда подолгу оцепенело стояла у окна, не сводя глаз с серою углового дома. В вечерние часы из-за этого дома нередко появлялся профессор Таками, чтобы сообщить обнадеживающий слух или принести для ребят гостинцев, а для нее денег.

Большая настоящая помощь, как это бывает, пришла, однако, совсем не с той стороны, откуда ее ждали.

Чикара возвращался из школы. Когда он поравнялся с домом Имады, то вдруг услышал знакомый девичий голос, напевавший под аккомпанемент сямисена элегию Исано Хироси. Пение доносилось сверху, из мезонина. Чикара остановился у садовой ограды, прислушался. Окна мезонина были закрыты, но музыка и слова долетали до слуха отчетливо:

Певица на мгновение замолкла. Потом, сливая свой голос с музыкой сямисена, продолжала еще задумчивее и печальнее:

Порыв ветра шевельнул полуоткрытую форточку. Мальчику показалось, что за оконным стеклом мелькнул силуэт Сумиэ. Он взволнованно крикнул:

— Сумико, что с вами?… Почему вы перестали гулять в саду? Опять заболели?

Силуэт обозначился резче. Теперь Чикара ее сомневался: это была действительно Сумиэ. Она подошла вплотную к окну и сделала приветственный и в то же время остерегающий жест — помахала рукавом кимоно и приложила два пальца к губам, давая понять, что громко кричать не следует.

От восторга Чикара подбросил фуросики с книгами высоко в воздух и, не сходя с места, ловко поймал их. Он уже сообразил, что здесь нужна осторожность, иначе Сумиэ не прятала бы письма в его задачник и не сидела в комнате, как в тюрьме.

Девушка сделала выразительное движение рукой, показывая ему, чтобы он подождал у садовой калитки, и, воспользовавшись отсутствием служанки-тюремщицы, которая готовила в это время в кухне обед, через минуту уже стояла около Чикары. День был холодный и ветреный, то она выбежала из комнаты в одном сатиновом кимоно и полотняных домашних туфлях.

— Не потерял мои письма?… Передал? — спросила она, запыхавшись.

— Что я, безглазый? — ответил мальчик с легкой обидой. — Ясно, не потерял! Как только открыл задачник, так и увидел.

— А кому отдал, папе?

— У папы был обыск. Его арестовала полиция и увезла в тюрьму, — нахмурился Чикара.

— А мои письма… тоже забрали при обыске? — испуганно вспыхнула девушка, встревоженная и смущенная тем, что ее интимную переписку могли прочитать посторонние.

— Нет, ваши письма я отдал Таками-сан. Он обещал сохранить их, пока папу не выпустят.

Сумиэ сделала растерянное, протестующее движение.

— Зачем же все три? — произнесла она жалобно. — Ведь два я писала не папе, а Эрне и…

— Знаю, — перебил мальчик. — Эрна и Наль сидят тоже в тюрьме, вместе с папой. Полиция говорит, что они собирались убить барона Окуру. Врут все, конечно! Ничего не было. Все этот злюка-фашист в больших очках выдумал. Таками-сан про них статью пишет.

Сумиэ задумалась. Обрывки туманных фраз, подслушанных через отводную телефонную трубку, стали теперь до конца понятны. Ее друзей обвиняют в покушении на убийство! Может ли это быть?… А почему нет?… Обвинить можно во всем. Она знает на собственном опыте.

С глаз девушки точно спала повязка. Ее имя хотели использовать для клеветы на сотрудников «Тоицу». В первую минуту ей захотелось сейчас же бежать из этого дома, от этих- подлых людей, один из которых назывался ее отцом, а другой — будущим мужем. Но тут же возникла другая мысль: бежать нельзя, рано… Надо бороться! Пока ее друзья находятся во власти полиции, она должна оставаться здесь, в этом доме. Отсюда она сумеет помочь им лучше.

Разговаривать долго с Чикарой было опасно: каждую минуту могла показаться мегера-служанка. Это могло расстроить все планы.

— Слушай, Читян, — сказала поспешно Сумиэ, показывая мальчику на небольшой плоский камень, лежавший около калитки. — Когда ты будешь ходить мимо нашего дома из школы, всегда смотри на мое окно. И если услышишь опять ту же песню, какую я пела сегодня, и увидишь, как я махну тебе рукавом, загляни незаметно под этот камень, я положу здесь письмо для Таками-сан… Отнеси его как можно скорее профессору! Только будь осторожен. За тобой могут следить. Помни, что, если это письмо у тебя отнимут, твоему папе и нашим друзьям будет хуже.

От гордости и волнения у мальчика заалели щеки. Он вырос в своем сознании сразу на целую голову. Он понимал, что ему доверяют действительно очень важное и секретное дело.

— Я… у меня никто не отнимет! Я убегу от всех! — сказал он уверенно.

Сумиэ предостерегающе перебила:

— Убежать трудно, Читян. Ты лучше постарайся взять письмо так, чтобы никто не заметил. Урони что-нибудь около калитки, наклонись и в этот момент приподними слегка камень. Сделаешь?

Чикара кивнул. Сумиэ, махнув ему рукавом кимоно, пошла по дорожке к дому. Мальчик деловито покосился на плоский камень около калитки и тоже заторопился домой.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Первое время, пока Наля держали в тюрьме только за нарушение общественной морали, обращение с ним было довольно сносным. Обманутый его молодостью и внешней мягкостью, полицейский инспектор предложил ему даже поступить тайным агентом в сыскную полицию, обещая за это немедленное освобождение и хорошую плату.

— Для нас было бы очень важно получить кое-какие сведения о личности сидящего вместе с вами коммуниста Харады, — сказал дружеским тоном инспектор. — Вы, я знаю, попали сюда случайно, по любовному делу, но ведь… здесь затронута семейная честь таких влиятельных личностей, как депутат Каяхара и директор Имада, и вас могут продержать в заточении до седых волос. Без помощи полиции вам отсюда не вырваться… Нам же известно: вы эмигрант, обеспечены материально плохо, сильных друзей у вас нет… Если же вы сумеете оказать нам услугу — ваша свобода и будущность обеспечены. С вашим знанием иностранных языков вы можете сделать в Японии большую карьеру.

— Я очень мало честолюбив. Это мой недостаток, — ответил спокойно Наль.

Инспектор молодцевато расправил густые щетинистые усы.

— Да-а, но мы знаем., что в ваших жилах течет кровь древней расы Ямато, Вы должны любить родину вашей матери, как свою. Борьба с коммунизмом — . долг каждого патриота.

— У меня очень глупый характер, — возразил снова Наль, — я не умею бить ножом в спину.

— Зачем же ударять ножом в спину? — удивился инспектор.

— Предатель должен уметь это делать, если не сам, то через других, ну, хотя бы через таких вот, как вы! — тем же тоном произнес Наль.

В его лице и в серьезных продолговатых глазах полицейский инспектор подметил что-то похожее на гнев и презренье. И юноша вдруг показался ему на много лет старше и опытнее; чем выглядел за несколько минут раньше.

— Вот вы как разговариваете! — удивленно и угрожающе протянул инспектор. — Хорошо… Пеняйте тогда на себя. А о Хараде мы сможем узнать и без вашего соучастия. Сегодня его, вероятно, уже допросили «без ножа в спину».

Он нагло хихикнул. По его знаку тюремщики отвели Наля обратно в камеру. Акао и Сираи там уже не было, их якобы перевели в другую тюрьму. Правда же заключалась в том, что одному из этих шпионов удалось подслушать какую-то важную для полиции фразу, произнесенную Харадой во время сна. Бред был вызван искусственно, особым наркотическим средством, подмешанным в пищу ему и Налю. Хараду с вечера увели на допрос.

Его принесли назад на носилках, за несколько минут до прихода Наля. Он лежал теперь на полу без движения, с неплотно прикрытыми синеватыми веками и запрокинутым вверх подбородком, как чаще всего лежат трупы бойцов на поле сражения. На оголенных пятках его виднелись следы круглых ранок и сгустки запекшейся крови, словно туда забивали гвозди или глубоко кололи толстыми иглами, употребляемыми в Японии для пошивки циновок.

Надзиратель, сопровождавший Наля к инспектору, крупный бородатый мужчина, похожий на жителя острова Иезо, прежде чем закрыть камеру, показал связкой ключей на искалеченные ступни Харады и равнодушно сказал:

— Нарнаки, видать, работал!..

Дверь со скрипом закрылась. Наль наклонился к телу товарища, боясь, что тот уже мертв, но Харада с усилием поднял веки, и его взгляд, освещенный изнутри, точно кратер вулкана Камагатаке, остановился на лице юноши.

— Кровожадные псы!.. Что они с тобой сделали! — воскликнул Наль, не зная, чем помочь своему новому другу.

Впервые за время ареста самообладание покинуло его. Он стоял над своим новым другом с глазами, полными слез.

Харада с усилием сел и, звякнув цепями, надетыми на него перед пыткой, прислонился к стене. Несмотря на раны и боль, он все еще оставался полным хозяином своего тела.

— Не понимаю, — пробормотал он с бледной усмешкой, — кого же из нас пытали?… Чего ты плачешь?

Некоторое время длилось молчание. Харада, что-то обдумывая, напряженно смотрел на яванца. Несколько раз, борясь с головокружением и болью, он прикрывал глаза воспаленными веками, затем поднимал их снова и продолжал смотреть в лицо юноше. Наконец он тихо сказал:

— Когда они возьмут меня в третий раз, это будет конец: замучают насмерть!.. Хорошо, что ты не японец. У тебя больше шансов выйти отсюда. Окажи мне услугу… Надо будет найти одного человека, — он живет в Осаке. Я дам адрес, ты известишь его, и он сейчас же приедет. Тогда ты скажешь ему, что тот, кого мы подозревали, действительно предал нас, но адреса я успел уничтожить. Шрифт спрятан по-старому. Следов не оставлено никаких. Предателя я уничтожил. Обо мне можешь добавить, что умер как коммунист.

Харада опять прикрыл веки и со стоном вздохнул. Тело его сводило судорогой боли. Он напрягал всю волю, чтобы опять не упасть без чувств на пол, прижимаясь спиной и затылком к стене, от которой несло холодом. Печей в тюрьме до сих пор не топили, хотя уже наступили морозные дни. Наль, все еще имевший при себе подушку и одеяло, уложил товарища на свою постель и медленно повторил за ним имя и адрес того человека, которому надо было сообщить о последних словах Харады.

К вечеру металлиста опять увели на допрос. Назад он уже не вернулся…

В ту же ночь в камеру посадили двух студентов Васедского университета и старика наборщика из типографии «Асахи». Наль отнесся к ним недоверчиво, подозревая в них провокаторов вроде Акао и Сираи, но скоро убедился, что опасения его напрасны. Надзиратели обращались с новыми заключенными не лучше, чем с Харадой, хотя оба студента были типичными японскими либералами, неглупыми и честными, но весьма далекими от настоящей революционности. Все преступление их заключалось лишь в том, что они слишком открыто поддерживали «еретическую теорию Минобэ» — профессора и члена верхней палаты, который в одной из своих научных работ по вопросам японской конституции осмелился утверждать, что «император тоже является органом власти».

С первого же допроса оба студента вернулись еле живыми, со спинами, сплошь покрытыми кровоподтеками от палочных ударов. Их обвинили в распространении опасных мыслей и в оскорблении божественной личности императора.

Старик наборщик, два сына которого погибли при оккупации Маньчжурии, подозревался в сношениях с коммунистами, которым он якобы отпечатал антивоенную брошюру с помощью украденного им из типографии шрифта. Так как старик вину свою отрицал даже под пытками, то полицейское начальство распорядилось отправить его на трое суток в водяной карцер — холодную подвальную камеру, где весь пол был залит водой. Назад его не привели. Судя по разговорам тюремщиков, старик на вторые сутки свалился от усталости в воду и захлебнулся…

В этот же месяц Наля несколько раз вызывал к себе следователь по особо важным делам виконт Ито. К удивлению юноши, его обвиняли теперь уже не в нарушении общественной морали, а в принадлежности к террористической организации, совершившей покушение на барона Окуру. Со скучным упорством и однообразными хитростями, знакомыми Налю еще по допросам в голландской охранке, следователь убеждал его подтвердить письменно правильность показаний Имады и Сумиэ, выдать сообщников и этим избавить себя и сестру от тюремного заключения.

— Вам от признания хуже не будет, — настаивал Ито. — Кейсицйо больше всего интересуют свои преступники. Вам же и вашей сестре в случае раскаяния грозит лишь высылка из Японии.

Наль вначале со всем спокойствием и логикой доказывал вздорность нового обвинения, но после того как поведение следователя показало ему, что Ито меньше всего ищет правды и является только послушным слугой кейсицйо, перестал отвечать на вопросы совсем, заявив, что ему надоело сто раз повторять одно и то же.

С того дня обращение с Налем круто переменилось. Из образцовой тюрьмы его перевели в одиночную камеру полицейского застенка. Камера эта походила на грязную собачью конуру: стоять в ней можно было только вдвое согнувшись, а спать — поджимая колени почти к подбородку. Ни подушки, ни одеяла взять с собой не позволили, хотя в новой камере не было даже голых нар для спанья. Тонкая полусгнившая циновка из рисовой соломы кишела мокрицами. От пола и стен сочился могильный холод. Есть теперь давали раз в день — бобовую жидкую похлебку или ячменную кашу, смешанную с ничтожным количеством риса. В каше попадались осколки стекла, песок и отбросы. Протесты не помогали. Наль решил объявить голодовку. Надзиратели отнеслись к этому равнодушно. В течение пяти дает юноша не ел ничего, но, к его удивлению, острого голода не испытывал; была только слабость, которая медленно возрастала.

На шестые сутки Наля неожиданно заковали в цепи, вывели на тюремный двор, втиснули в маленький, черный, похожий на гроб, автомобиль и с бешеной скоростью помчали но улицам Токио…

Встреча Эрны с Хаяси произошла накануне. Его зловещая тихая фраза, сказанная на прощание шпику, долетела до слуха девушки полностью, но ее нервы были настолько возбуждены, что вместо страха она почувствовала лишь одну ненависть. В эту минуту она была готова на все, кроме подлости, которую от нее требовал офицер кейсицйо.

Обратно в тюрьму ее повели уже через двор. Тюремная надзирательница — старая толстая японка, с пискливым голосом — встретила ее приветливо.

— На освобождение, видно, идет ваше дело. Начальник тюрьмы приказали держать камеру в чистоте, кормить хорошо. Можете даже книги из библиотеки заказывать, — шепнула старуха, кивая с довольным видом на свежевымытый пол и стены.

Эрна равнодушно на нее посмотрела и не оказала ни слова. Чистота камеры и новые постельные принадлежности, сверкавшие белизной, не произвели на нее ни малейшего впечатления. Она не заметила даже того, что застоявшийся воздух был тщательно провентилирован. Нервное напряжение внезапно сменилось подавленностью. Все тело казалось налитым свинцом, как это бывало на корабле, после вахт в кочегарке. Каждое движение шеи сопровождалось мучительной болью. В голове беспорядочно неслись мрачные мысли.

Где выход? Что ее ждет завтра ночью? В тем она виновата перед законами этой страны, родины ее матери?…

Но разве в законах дело!.. Сотни и тысячи революционеров — и просто честных людей — были замучены в тюрьмах и полицейских участках вопреки всем законам…

…Чахоточного Норо Эйтаро, члена ЦК коммунистической партии, редактора «Секки», пытали в тюремных застенках, несмотря на его тяжелую болезнь и ампутированную ногу, до тех пор, пока он не умер под руками мучителей. Молодого наборщика Ванибудзи замучили насмерть четырехчасовыми пытками по одному подозрению в распространении нелегальных газет. С известной актрисой Мурата, осмелившейся публично критиковать рабские условия труда на японских текстильных фабриках, расправились еще ужаснее: ворвались в квартиру артистки, связали ее и отпилили ей обе ноги…

Обо всех этих ужасах и сотнях других сообщалось даже в столичных газетах, но все оставалось по-старому! На что же было надеяться ей, молодой политической эмигрантке, никому не известной и одинокой? Конечно, ее замучат так же, как тех!

Разбитая, она легла на постель и только тогда, в свежести чистого одеяла и простыни, задумалась над словами старухи и непривычной опрятностью камеры.

Почему начальник тюрьмы вдруг проявил к ней такое внимание, даже заботу? Что это значит: традиционная шалость к смертнику или что-то другое?…

Мысли стали раздваиваться. Где-то в потемках сознания заалел слабый проблеск надежды. Из разговора со следователем Эрна звала, что брат и друзья из издательства «Тоицу» арестованы тоже и, значит, так же беспомощны, как и она, но ей хотелось надеяться на счастливую неожиданность, и она упрямо цеплялась за каждую бодрую мысль, стараясь найти выход из тупика. «Возможно, что Ярцеву удалось сообщить в консульство и в дело вмешался дипломатический корпус, — подумала она с несвойственной ей наивностью. — Или, может быть, друзья Онэ-сан сумела воздействовать на полицию через печать и общественность?»

Она перебирала в уме все возможности и забылась только под утро в тяжелом коротком сне, не освежившем ее нисколько. Вернее, это был даже не сон, а кошмар, в котором причудливо слилось пережитое ею самой с прочитанной перед арестом нелегальной брошюрой Э. Фудзи, рассказывавшей о зверствах японского фашизма.

Эрне казалось, что она сидит в камере не одна, а вместе с братом, каким он был в детстве, и с постаревшим на много лет Ярцевым. Костя во сне почему-то все время менялся, превращаясь то в самого себя, то в бывшего народного учителя Сакаэ Осуги, уволенного без пенсии, по болезни и старости, в отставку. Маленький Наль называл ее тетей, так как во сне она была тоже старухой, женою учителя Осуги.

Осуги-Ярцев рассказывал ей словами из книжки Фудзи, как он всю жизнь верил, что люди расы Яма-то, то есть все японцы без исключения, — потомки богов, и как внушал эту веру тысячам своих учеников. В течение полувека он был убежден, что государство и власть Японии божественного происхождения, что император — «глава и сердце нации», «король неба» — воплощает в себе благо и справедливость. Но когда по произволу начальства его, старика учителя, оставили без всяких средств к жизни, он усомнился в божественном происхождении власти и даже осмелился высказать это вслух соседу, По доносу соседа Осуги арестовали. Помощник начальника полиции пытками хотел вынудить у него признание, что он анархист и принадлежит к террористической организации. Осуги сознался, что в нем зародилось сомнение в божественной справедливости императора и правительства, но ни лукавые приемы допроса, ни пытки не смогли заставить его что-либо добавить к этому показанию. Старика вместе с семьей посадили в тюрьму… (Все это, так же как и дальнейшее, случилось в Токио в 1923 году, но в кошмаре Эрне казалось, что трагедия происходит теперь — с ней и близкими ей людьми.)

Казалось, что в камеру вошел офицер, похожий лицом и манерами на Хаяси, но назывался он почему-то штабс-капитаном Амакасу и был необычайно приветлив. Он предложил старику папиросу, приказал надзирателю принести в камеру для женщины и мальчика чай и с дружеской улыбкой выслушал уверения семьи в их невиновности.

— Я, как и все японцы, стою за справедливость, — сказал Амакасу. — Вот почему я и пришел к вам.

Доверчивый, престарелый Ярцев-Осуги растроганно ответил ему:

— Всю свою жизнь я посвятил службе государству, воспитанию народа в духе японских законов. И вот благодарность… Помогите же нам, господин капитан!

— Я затем и пришел, чтобы помочь вам, — произнес Амакасу, успокоительно похлопывая учителя по плечу..

И вдруг произошло неожиданное: пальцы Амакасу, как железные тиски, впились в шею старика, придушив слова благодарности, которыми тот был уже готов осыпать своего избавителя. Раздался страшный предсмертный хрип.

Эрна в холодном поту билась на койке, стараясь освободиться от мрачных видений фантазии и памяти. Она знала, что штабс-капитан Амакасу задушил так же безжалостно жену и ребенка Осуги, и ей казалось, что то же будет теперь с ней и с Налем.

Она открыла глаза, виденья исчезли. Сквозь решетку тюремного окна заглядывало веселое японское солнце.

Эрна встала с постели, но продолжала думать о том же, Кошмарный сон заглушил в ней последние ростки надежды, вызванные словами тюремщицы. Стараясь бороться с неприятным чувством подавленности, она перебрала в своей памяти все, о чем говорила со следователем и офицером кейсицйо. Результаты были неутешительны; надеяться на беспристрастие этих людей было наивно. Они походили на диких фанатиков средневековья, глухих к доводам фактов и разума, способных на самую необузданную жестокость. Эрна вспомнила снова о беспримерном убийстве семьи Осуги. В финале этой трагедии, как в зеркале, отразилось лицо японского фашизма. Штабс-капитан Амакасу держал себя на суде победителем.

— Японская нация, — заявил он, — переживает время глубочайшего унижения. По вашингтонскому договору белые принудили нас отказаться от наших священных прав на Китай. Наши войска вынуждены были очистить дальневосточное Приморье. И при таком положении наших рабочих и крестьян подстрекают к забастовкам и мятежам. Коммунисты, анархисты и революционные профсоюзные организации действуют уже совершенно открыто… Своим поступком я хотел показать пример.

Суд оправдал Амакасу. «Токио Асахи Симбун», самая распространенная газета в Японии, писала:

«Капитан Амакасу воспользовался должным образом своими руками. Несомненно, он — национальный герой…»

Грустные размышления Эрны были внезапно прерваны резким скрипом ключа в замочной скважине. В камеру вошла молоденькая уборщица с тазом воды для умывания. За ней вошла надзирательница, неся завтрак, какого Эрна не получала даже в больнице. На лакированном деревянном подносе стояли большая чашка горячего кофе и миска с рассыпчатым белым рисом и ногой курицы. Заметив удивление заключенной, старуха с той же улыбкой, что и вчера, пропела:

— Кушайте, милая. Из комендантской кухни повар принес.

Эрна растерянно смотрела на завтрак, тщетно стараясь найти правдоподобное объяснение, заботам начальства. Непонятная двойственность отношений действовала на нервы, порождая смятение чувств, путая мысли. Циничная фраза Хаяси продолжала звучать в ушах, и вместе с тем — кофе, курица и чистая белоснежная простыня… Больше всего обрадовало Эрну обилие холодной воды. Она умылась до пояса, насухо вытерлась и с аппетитом позавтракала. Все ее чувства и воля были сосредоточены теперь на одном: сохранить присутствие духа, не поддаться отчаянию. Вспомнив слова надзирательницы о библиотеке, она попросила принести какую-нибудь книгу, чтобы скорее отвлечься от тягостных размышлений о своем положении. Старуха пообещала послать за книгой уборщицу.

Вскоре в коридоре раздались шаги двух людей. Скрипнул ключ. Дверь камеры распахнулась и тотчас же быстро закрылась. Эрна подняла голову. Перед ней, в полной военной форме, держа одну руку на рукоятке блестящей сабли, стоял барон Окура.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Над океаном и городом мчались тусклые рваные облака; в прогалины мимолетно синело небо, блестели косые внезапные лучи вечернего солнца и тут же, в порывах ветра, в немеркнущей зелени токийских садов и жидком золоте света, падал тающий снег, окрашивая деревья, улицы и дома непрочной краской зимнего пейзажа. Морской влажный ветер пронизывал пешеходов насквозь. Мужчины, одетые в широкие пальто с пелеринами, из-под которых выглядывали суконные брюки, невольно ускоряли шаги. Женщины кутались в теплые ватные кимоно с приподнятыми на спинах пышными бантами и озабоченно торопили своих детей, которые с удовольствием шлепали деревянными гэта по грязи и снегу, звонкоголосо смеялись, распахивали небрежно одежду и, запрокидывая назад головы, дурашливо ловили ртом белые искры.

Майор Каваками, выйдя из префектуры, похожей массивными строениями с чугунной башней на древний рыцарский замок, зябко повел плечами, смахнул с лица несколько мокрых, липких снежинок и, сгорбившись, торопливо сел в новенький лимузин.

— Домой! — сказал он отрывисто.

Машина стремительно дернулась вперед, потом в сторону и с головокружительной быстротой понеслась мимо высоких железобетонных зданий контор, банков и магазинов к спокойным холмистым садам квартала Кодзимати.

Дома майор переменил неудобный военный мундир на широкое темное кимоно, досадливо отмахнулся от приготовленной ванны и ужина и, не сказав Исоко ни слова, быстро прошел на второй этаж к шурину.

В кабинете барона Окуры в этот момент находились германский военный атташе и представитель концерна Круппа Шерхен. На упитанных, гладко выбритых лицах обоих немцев, одетых в штатское, сияли самодовольные улыбки: барон Окура только что обещал им от имени своей партии самую активную поддержку в деле скорейшего заключения японо-германского военного союза, о котором уже второй год велись полусекретные переговоры в Берлине и Токио. Немцы старались привлечь на свою сторону прежде всего военных промышленников, гарантируя им техническое содействие в реорганизации химических и авиационных заводов и предлагая использовать патенты на выплавку стали, в обмен на маньчжурское сырье. Успеху переговоров препятствовала нерешительная позиция «правительства стариков» во главе с премьером адмиралом Окада и министром финансов Такахаси.

Майор Каваками поздоровался с обоими немцами, как с давними и хорошими знакомыми. Неудачные диверсионные акты на границах Приморья, где малочисленные отряды красноармейцев систематически уничтожали целые роты японо-маньчжур при каждой попытке их проникнуть за советские рубежи, убедили его, что шурин был прав; война один, на один с Советским Союзом была Японии не по силам. Отвергать в таком положении союз с фашистской Германией, которая тоже, считала СССР, своим смертельным врагом, было бессмысленно. В обмен на соевые бобы немцы соглашались ввозить в Японию авиамоторы, взрывчатые вещества, пулеметы и химические препараты. Знаменитая германская фирма «Карл Цейс» обещала предоставить японским, заводам и фабрикам точной механики право, использования всех новейших патентов, не исключая патентов на производство секретных военных приборов.

— Японский и германский народы имеют, общую судьбу: это народы без территории, — сказал майор Каваками, садясь в глубокое кресло, обтянутое крас-

ной кожей. — Военный союз будет выгоден для обеих стран. Если генеральные штабы Японии и Германии объединят свои армии против Советского Союза, то все его попытки обороняться окажутся тщетными. Все произойдет так, как сказал генерал Араки: «Прежде чем умолкнут крики банзай, провожающие воинов на фронт, уже послышатся клики банзай, приветствующие вернувшихся победителей».

Господин Шерхен, допив чашку чаю, вынул большой полотняный платок и, обтирая вспотевшее лицо, оскалил в улыбке свои золотые вставные зубы.

— О да, — согласился он. — Ваш генерал — реальный политик. Война начнется и кончится очень быстро. Мы нанесем удар с двух сторон — прыжком тигра.

— Германская армия, — осторожно сказал атташе, — располагает новейшими техническими и химическими средствами для действий в любое время на разных фронтах. Вся остановка за вами. У вас еще есть уязвимые места: армия недостаточно механизирована, авиация малочисленна, химические средства войны устарели…

— О, в этом мы им поможем! — перебил его Шерхен.

Барон Окура, одетый в военную форму, стоял около карты, прислушиваясь к разговорам гостей и что-то обдумывая. Лицо его было серьезно и неподвижно, и только короткие толстые пальцы, перебиравшие кожаный пояс, на котором висела сабля, обнаруживали его беспокойное состояние.

— Недооценивать мощь Красной Армии слишком опасно, — вмешался он в разговор. — Военное развитие СССР не допускает никакого легкомысленного к нему отношения. Япония, к сожалению, поняла это с некоторым запозданием, в результате военного опыта и тщательного изучения врага через агентов. Боевой механизм теперь у них крепок, как ни в одной стране мира. Руководящая роль Коммунистической партии обеспечивает единство командования и быструю мобилизацию всех государственных сил. В случае войны советские бомбовозы могут легко перелететь через Японское море и разрушить наши промышленные центры… Я полагаю, что мы должны быть готовы к большой затяжной войне, а для этого прежде всего нужно занять весь Китай, обеспечив себя сырьем для военной промышленности и людскими резервами. Преждевременное нападение на Россию, без учета всех ее колоссальных сил, было бы для нашей страны государственным харакири.

Господин Шерхен, оглянувшись на военного атташе и встретив его насмешливо-недовольный взгляд, снисходительно возразил:

— Тогда вам придется прежде всего воевать с Англией и Америкой. Их интересы в Китае весьма значительны.

— Это путь стариков, — сказал Каваками. — Он ведет к гибели. Ждать с нападением на Россию нельзя. Ее идеи слишком опасны. Людей и сырья для военных заводов при наличии такого союзника, как Германия, у нас достаточно. Половина Китая фактически уже в наших руках. Одновременно ударом с востока и запада мы сможем разбить Россию гораздо быстрее, чем это кажется. Бояться их бомбовозов смешно. Русская авиация многочисленна, но представляет собой лишь воронью стаю. Наши истребители девяносто один и девяносто два собьют их прежде, чем они долетят до Токио.

— Недооценка силы врага свойственна многим нашим военным, — сказал Окура спокойно. — Надо смотреть на вещи реально. Все мы должны признать, что в области авиации, танков и химии русские пока еще превосходят нас. Германия не может нам не помочь в этом деле. Этого требуют общие интересы.

— Мой бог, но разве Германия отказывается от помощи? — воскликнул Шерхен, оглядываясь на военного атташе. — Директора крупнейших японских фирм, вроде «Цугами Сейсондзио», могли бы вам рассказать очень много. Слова у нас не расходятся с делом.

— Мощь и единство народов Советского Союза весьма сомнительны, — сказал атташе. — Здесь я могу говорить открыто, так как вам это тоже известно, — наш фюрер сумел найти союзников даже в Москве…

— О да, этот путь дает нам большие шансы, — согласился Окура. — Представитель партии Троцкого в Токио господин Эккерт, с которым мне пришлось на днях разговаривать, уверяет, что, в случае прихода к власти их блока, Россия охотно уступит нам крафутскую нефть, Камчатку, Приморье и Приамурье.

— У ваших военных слишком большой аппетит, — пошутил атташе. — Германия согласна удовлетвориться одной Украиной и кое-какой контрибуцией.

Все засмеялись. Шерхен взглянул на часы и заторопился в отель, где ему предстоял еще один деловой разговор с директором консорциума «Яоуда». Военный атташе ушел вместе с ним.

Окура и Каваками остались одни. Майор по-прежнему сидел в кресле, полузакрыв веки, отпивая из чашки медленными глотками душистый розовый чай. Барон Окура молча курил папиросу, продолжая сосредоточенно рассматривать карту Китая.

— Пора, наконец, перейти в наступление, Кейси, — сказал майор. — Пользуясь предвыборной обстановкой, группа «Тоицу» и «Дзенкоку Хиогикай» объединились с «Сякай Тайсюто» и повели борьбу за создание народного фронта. Если мы не побьем их заранее, провал на выборах неизбежен.

Окура искоса посмотрел на зятя. Рука его тяжело опустилась на край стола.

— Твой план неплох, но где доказательства? Из них не сознался еще ни один и вряд ли сознается! Такие люди упорны.

Майор испугался, что чувство к женщине победит. Тогда он решил разрубить обоюдные колебания твердым и резким ударом по самолюбию. Он наклонился слегка вперед, уперся локтями в широкие ручки кресла и с насмешкой ответил:

— Если ты перестанешь сентиментальничать со своей бывшей учительницей, доказательства будут.

Широкие брови Окуры сдвинулись еще резче, обозначив на покатом лбу целую сеть мелких складок. Каваками, заметив его недовольство, смягчил тон и продолжал уже без иронии:

— Пойми, Кейси: когда перед японцем стоит вопрос о спасении родины, не существует ни милосердия, ни жестокости. Есть только преданность императору и долг перед нацией. Ты сам когда-то учил меня этому!.. Наши разоблачения вызовут в массах гнев против социалистов и профсоюзов, поднимут престиж армии, а самое главное — позволят нам передушить всех врагов священной войны за овладение Азией.

Барон Окура крепко сжал челюсти и сделал несколько мелких шагов взад и вперед мимо книжного шкафа, отразившего в зеркальном стекле черноволосый затылок, вспотевшую круглую лысину и короткую шею, подпертую жестким воротником мундира.

— Не забывай, что трое из них иностранные подданные. Могут вмешаться консульства, — сказал он отрывисто.

Майор рассмеялся своим клокочущим смехом, напоминавшим кудахтанье.

— Из-за таких людей шум поднимать не станут, — ответил он, брезгливо выпятив губы. — У них слишком тёмное прошлое. Один из них бежал с каторги. Есть доказательства.

Окура замедлил шаги и молча остановился против майора. Каваками поковырял в зубах ногтем. Барон посмотрел мимо него на узоры ковра и сказал тихо:

— Это для меня трудно, но я японец и офицер и буду действовать так, как того хочет армия. Завтра я попытаюсь использовать эту женщину в наших целях. Если она откажется, то мы поступим с ней, как со всеми преступниками. Она или скажет, или погибнет!

— Ты хочешь, чтобы ее привели к тебе для допроса? — спросил Каваками, недоверчиво вглядываясь в лицо шурина.

— Нет… Я знаю, как делать. У меня свои методы. Я приду в камеру сам. Предупреди коменданта, — ответил он властно и резко, давая этим понять, что все возражения зятя излишни.

Каваками, загадочно усмехнувшись, встал молча с кресла, взял с подноса салфетку и, смочив ее в теплой воде, вытер лицо и руки.

— Поеду опять в кейсицйо. Много работы, — сказал он с притворно небрежным жестом.

— Иттэ ирассяй! — кивнул ему хладнокровно барон.

Майор исчез за портьерами.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

При виде барона Окуры, так неожиданно и странно появившегося в ее камере, Эрна невольно попятилась в угол.

— Нет-нет, не бойтесь. Я пришел к вам как друг. У меня уже нет зла на вас, — печально и мягко сказал барон. — Я думаю вам помочь. Мне хочется верить, что вы оказались среди террористов только по молодости и неопытности.

Одна рука его оставалась спокойно лежать на эфесе сабли, другой он сделал быстрый и дружеский жест приветствия.

— Показания ваших случайных сообщников, конечно, лживы, — произнес он решительно. — Они предатели и трусы. Они хотят переложить всю вину на запутавшихся в их тенетах людей, малознакомых с условиями нашей политической жизни. Но я знаю вас лучше. — Он чуть запнулся и продолжал: — Вы были моей учительницей. В Японии это чтут. В память о вашей прошлой работе я помогу вам освободиться отсюда.

Вкрадчивый его тон, слова о дружбе и военная офицерская форма напомнили Эрне сон. Все тело ее вдруг задрожало от безотчетного страха, который она пыталась преодолеть и не могла.

— Капитан Амакасу! — прошептала она, прижимаясь спиной к стене.

На секунду ей показалось, что кошмар повторился; что в камере стоит не Окура, а страшный убийца семьи Осуги, призрак которого мучил ее всю эту ночь в изнуряющих сновидениях, близких к галлюцинациям,

— Не бойтесь, — повторил снова барон. — Если вы мне доверитесь и перестанете скрывать правду, я помогу вам спастись от вечного погребения в тюрьме. Нужно лишь подтвердить перед следователем показания вашей подруги Сумиэ, что на террор вас натолкнули социалисты из группы «Тоицу». Признание спасет вашу жизнь. По моей просьбе кейсицйо вышлет вас вместе с братом за пределы Японии, и этим кончится для вас все.

Эрна молчала, все еще находясь под впечатлением тягостного кошмара, как бы повторенного теперь этим таинственным появлением человека, виновного во всех ее муках. Когда же она поняла смысл его слов и настоящую цель прихода, ужас ее рассеялся. Никакого призрака не было. Перед нею стояло реальное существо- двуличный японский аристократ, надменный и лживый, предлагая ей совершить ту же подлость, ту же позорную сделку с совестью, которой от нее тщетно добивались в течение всех этих дней следователь и полиция.

— Уйдите, — сказала она. — Я не хочу разговаривать с вами. Вы мне глубоко противны.

На ее бледном лице вспыхнула краска негодования. Она продолжала стоять у стены, но уже в другой позе, — вся подобравшись и выпрямившись, с гордо поднятой соловой, бесстрашно и гневно глядя барону прямо в глаза. Узкие длинные ее пальцы были стиснуты в кулаки, грудь учащенно дышала. Эта поза и грубый серый халат, который тюремщики заставляли ее носить вместо платья, придавали Теперь ее похудевшей девичьей фигуре суровое величие.

— Уйдите, — повторила она. — Таким, как вы, плюют в лицо!

Она шагнула вперед, искривив губы, как будто собираясь исполнить свое намерение. Барон Окура остался невозмутимым, только лежавшая на эфесе сабли рука прижалась к оружию, еще плотнее.

— Вы говорите, как враг, — удивился он грустно. — Странно. У меня, кажется, больше причин относиться к вам плохо. За мои глубокие чувства вы отплатили ядом…

— Не притворяйтесь хоть здесь! — воскликнула Эрна. — Вам, вашей партии было необходимо оклеветать рабочую общественность, оправдать в глазах нации вашу грязную фашистскую деятельность, чудовищные преследования лучших людей страны, и вы придумали мнимую связь их с несуществующими заграничными террористами, вроде меня и брата…

Девушка вложила в последние слова такую силу гнева и отвращения, что барон Окура весь посерел. Лицо его, застывшее в деланном равнодушии, искривилось злобной гримасой, но он попытался переломить себя еще раз.

— Ваши друзья из «Тоицу» сумели внушить вам большую ненависть к японской аристократии,:- проговорил он высокомерно. — Не забывайте, однако, что все имевшие успех реформы осуществлялись в Японии всегда сверху — богатыми, высшими классами. Мы готовы жертвовать для родины всем, но мы не хотим, чтобы наши усилия и жертвы были использованы социалистами. Если вы не скажете следователю правды, вы погибнете, — продолжал он с угрозой. — Для преодоления революции снизу мы не остановимся ни перёд чем!

— Оставьте меня!.. Ваша лживая полицейская философия мне противна так же, как вы! — воскликнула она страстно, сопровождая свои слова выразительным жестом пренебрежения и гадливости. — Какими бы всемогущими вы ни казались, восставший народ вас раздавит. Победа будет за ним. Зверь не сможет победить человека.

Глаза Окуры сделались мутными.

— Звери… мы? — пробормотал он угрюмо, как будто думая вслух. — Да, я в вас ошибся!.. Пусть тогда кейсицйо действует, как оно хочет. Я очень, очень ошибся… К врагам не может быть жалости!

Он вышел из камеры. Когда заглохли его шаги, в коридоре долгое время стояла мертвая тишина. Не было слышно даже тюремщиц. Эрна оцепенело стояла около стены, продолжая смотреть на пустое место у двери с таким же презреньем и ненавистью, как если бы там по-прежнему находился барон Окура. Теперь она почти сожалела, что он так скоро ушел, не выслушав и сотой доли того, что накопилось за эти месяцы в её сердце. Ей хотелось кричать ему вслед самые оскорбительные, позорящие его гордость слова, чтобы этим заставить сбросить ненужную маску великодушия и показать свое настоящее лицо — враждебное и жестокое, каким она видела его дважды: после случайного вопроса о силах японской армии и во время столкновения с Чикарой.

Поздно вечером коридор оживился мужскими скрипучими голосами и шумом тяжелых шагов. В камеру Эрны вошла старуха-тюремщица, позванивая связкой ключей.

— На допрос, — сказала она, не глядя на девушку.

Около двери стоял человек в штатском платье, сопровождавший Эрну недавно к жандармскому офицеру. Солдат с винтовками не было, но вместо них в коридоре чернели тени двух полицейских, одетых в форменные тужурки. Девушка взглянула на них с содроганием. Она отвернулась от конвоиров, стараясь вернуть себе хладнокровие. Взор невольно скользнул по испещренной надписями стене, на которой десятки узников оставили следы своих настроений и мыслей, отраженных в ломаных иероглифах. Среди всех этих надписей — революционных, лирических и просто ругательных — бросался в глаза искусно нацарапанный ногтем рисунок перевернутой в море лодки и под ним выразительное двустишье:

Короткая эта танка, давно уже заученная девушкой наизусть, прозвучала теперь для нее как-то особенно успокаивающе. Эрна шагнула решительно к двери и пошла вслед за шпиком, сопровождаемая сзади двумя полицейскими с обнаженными саблями. На этот раз ее вывели сразу на двор и, покружив мимо редких тюремных построек, подвели к длинному одноэтажному зданию, без окон, похожему снаружи на кладовую. Дверь в помещение была настолько мала, что Эрне, входя, пришлось нагнуться. От порога шли вниз пологая лесенка, короткий узенький коридор и за ним снова дверь, которую шпик отворил осторожным толчком руки. Эрна невольно остановилась. Перед ней виднелась часть комнаты с железобетонными полом и стенами. На полу стоял расписной бумажный фонарь, какие в Японии чаще всего вешают около домов и лавок в качестве украшения. Тусклый свет его лампочки придавал комнате мрачный и несколько таинственный вид. В памяти сразу возникли прочитанные когда-то рассказы о страшных судилищах инквизиции, где ad majorem gloria Dei — «для вящей славы господней» — иезуиты пытали упорных еретиков огнем и железом, отрубали и вырывали у женщин груди, ломали на дыбах кости, колесовали, выкалывали глаза и даже замуровывали в стены живыми…

— Иди, иди, чего стала? — грубо прикрикнул один из полицейских, толкая девушку в спину.

Эрна шагнула к раскрытой двери и тотчас же отшатнулась: в уровень с ее головой качались ноги.

— Не пойду! Здесь душат людей! — крикнула она с перехваченным горлом, вся задрожав от ужаса, смявшего ее мысли и волю.

В этот момент в комнате вспыхнуло яркое электричество. Ноги задвигались. С тонкой лестницы соскочил черноволосый, подстриженный бобриком парень, широколицый и добродушный, в соломенных туфлях и синем рабочем комбинезоне, какие обычно носят электромонтеры.

— Загорелось. Теперь в исправности, — открыл он в довольной улыбке ровные мелкие зубы, отодвигая от двери лестницу.

Человек в штатском сделал ему знак поскорее убраться. Монтер поспешно собрал в брезентовую сумку разложенные на полу инструменты, подхватил концом бамбуковой палки бумажный фонарь, перекинул его через плечо и, взглянув исподлобья с сочувственным любопытством на девушку, молча направился к выходу.

Часть комнаты, где работал монтер, напоминала операционную палату: в правом углу стоял широкий оцинкованный шкаф, рядом, около стены, — длинный стол с различными инструментами и бутылями, прикрытыми сверху желтой полупрозрачной клеенкой, употребляемой чаще всего при компрессах и перевязках. Другая часть комнаты походила больше на кладовую: там у стены стояли бамбуковые тиски и две лестницы, около которых в беспорядке лежали веревки, железные цепи, палки и узкие короткие доски, сшитые вместе шнурками, наподобие пробкового спасательного пояса…

В стене оказалась узкая раздвижная дверь. Через нее Эрну ввели в соседнюю комнату, устланную циновками, откуда круто шла лесенка кверху — из подвального этажа в первый.

Наверху, в просторном и светлом зале допросов, за низким японским столом с одной ножкой сидел Хаяси. В руке он держал цветной химический карандаш; на столе около свертков бумаги лежала доска для туши и несколько кисточек. Поодаль, шагах в четырех от жандармского офицера, стоял пожилой японец в ватном хаори, лицо которого показалось Эрне странно знакомым. Стараясь вспомнить, где она видела этого человека, девушка сморщила лоб и тотчас же приветливо улыбнулась, позабыв на секунду весь ужас своего положения.

— A-а… мой доктор! — сказала она, узнав в пожилом японце с опущенными книзу усами веселого остряка-хирурга, благодаря искусству и заботам которого она так скоро поправилась после раны.

Врач встретился с ее взглядом и улыбнулся сконфуженной, жалкой ответной улыбкой. Голова его медленно опустилась на грудь, точно от очень большой усталости. В обрюзгшем умном лице явно сквозили стыд и растерянность.

— Ну как, образумились? — громко и холодно спросил Хаяси, раскатывая по столу ролик полупрозрачной бумаги. — Подтвердите имена ваших сообщников, подпишете протокол следствия?… Имейте в виду, что в случае упорства кейсицйо решило применить к вам, чрезвычайные меры.

Эрна молчала. Сердце ее билось все учащеннее, вызывая мелкую дрожь в руках и коленях. Она напрягала всю силу воли, чтобы заставить себя держаться спокойнее и тверже.

— Зачем вы хотите связать свою судьбу с судьбою людей, обреченных на смерть и вечную каторгу? — продолжал Хаяси, постукивая карандашом по столу. — Мы искренне вас жалеем и потому просим от вас только подпись, формальное подтверждение того, что известно кейсицйо и без вас. Упрямство не принесет пользы ни вам, ни, вашим сообщникам. Напрасно надеетесь, госпожа Сенузи!

Эрна молчала. Лицемерная вежливость жандармского офицера не обманывала ее. Она знала прекрасно, что вслед за этим изысканным обращением могут последовать самые грубые бранные выкрики, требования, угрозы и даже пытки.

— Почему вы не скажете все, что знаете? — вступился внезапно доктор, смущенно и нервно пощипывая свои опущенные книзу усы.

— Мне больше нечего говорить. Я давно сказала всю правду, а оговаривать невинных людей я не могу и не буду, — ответила тихо Эрна.

Хаяси сделал знак полицейским. Они проворно и грубо раздели девушку донага и прикрутили веревками к низкой широкой скамье, похожей на. гладильную доску. Ножки скамьи были привинчены к полу. Человек в штатском принес из подвальной комнаты небольшое ведерко с железными шариками и деревянный корсет, скрепленный бечевками.

— Подождем пока считать ребра, — с усмешкой остановил шпика Хаяси. — Познакомим ее с бамбуком. На женщин и это действует.

Эрна лежала, уткнувшись лицом в скамью, закусив губы, полная ненависти и стыда за свою наготу и бессилие, но уже не чувствуя теперь ни малейшего страха. Она достигла той крайней степени возбуждения, когда физические страдания перестают пугать человека.

В воздухе свистнул тонкий и крепкий бамбук, и на спине девушки одна за другой, точно от быстрых мазков ровной кисти, появились бледно-лиловые полосы, которые вскоре густо окрасились кровью. Эрна молчала. Боль лезла в голову, в сердце, отдавалась мучительными уколами во всем теле. Мышцы сводило судорогой. Хотелось стонать, скрежетать зубами, кричать, грызть своя губы, скамью, но только не молить о пощаде.

— Молчит? — удивился Хаяси. — Прибавьте еще!

Бамбук засвистел опять. Удары теперь посыпались чаще. Эрне казалось, что ее бьют железными раскаленными прутьями; Силы ослабевали. Сознание уплывало. При каждом ударе в мозг как будто вонзались тысячи игл.

— Оставьте меня! Не мучьте!.. Лучше убейте! — неожиданно для себя крикнула она диким голосом.

Врач поднял руку. Полицейские на минуту остановились. Эрна лежала как мертвая, с опухшей багровой спиной и обескровленным, точно фарфор, лицом.

Доктор взял ее за руку около кисти, считая биение пульса.

— Надо прекратить допрос, — сказал он, оглядываясь на офицера. — Она недавно перенесла ранение и операцию. Может умереть.

Хаяси с досадливой злобой сломал карандаш и бросил обломки под ноги.

— Отвязать! — приказал он сердито.

Полицейские развязали веревки. По просьбе врача человек в штатском принес из подвала бинты, пузырек с жидкостью и банку какой-то мази. Доктор еще раз прощупал пульс, тщательно обтер с тела кровь и с помощью полицейских надел на девушку нижнее белье и тюремный халат.

Хаяси тем временем переговорил по телефону с майором Каваками и, получив от него распоряжения, подозвал к себе шпика.

— Поставь ее на ноги, — сказал офицер, кивнув хладнокровно на Эрну. — Сейчас сюда привезут еще двух.

Человек в штатском и полицейские, отстранив доктора, снова скрутили руки девушки за спину, подняли ее, полубесчувственную со скамьи, поставили в угол и привязали веревками к скобе и большому стенному крюку.

Эрна стояла теперь как деревянная. Боль стала глуше, тупее, но зато разлилась от спины по нервам до кончиков пальцев, ослабляя биение сердца и затрудняя дыхание. Эрна то теряла сознание, то приходила в себя, опять с трудом открывая глаза и не имея сил поднять голову, которая никла на грудь, как подрезанная… Несколько раз у нее против воли вырывался из груди стон, но она тотчас же быстро прикусывала губы, заставляя себя молчать.

В комнате было тихо. Шпик и полицейские ушли вниз. Доктор стоял, опустив глаза к полу, пощипывая дрожащей рукой свои висячие китайские усы. Хаяси достал из кармана автоматическое перо и, не глядя на девушку, что-то быстро записывал в протокол допроса. Потом встал и с помощью доктора загородил привязанную в углу девушку высокой бумажной ширмой.

В подвале послышались голоса и бряцанье оружия. Вслед за этим в комнату вошли шпик и шесть человек полицейских, ведя в плотном кольце конвоя Наля и Ярцева. Среди конвоиров-японцев выделялась высокая прямая фигура белогвардейца Строева, которому Ярцев когда-то разбил в кровь лицо. Лысому комиссионеру-поручику на этот раз повезло: его земляк Кротов, уезжая для диверсионных актов в Харбин, порекомендовал приятеля на свое место в кейсицйо.

Ярцев и Наль были в смятой грязной одежде, кое-где даже рваной, но шли они ровной поступью, без торопливости или боязни, словно не замечая на себе кандалов, звеневших при каждом шаге. В слегка нахмуренном взгляде русского, казалось, еще теплились нежные огоньки, зажженные неожиданной встречей с другом. От его высокой фигуры, веяло той же упрямой силой бывшего моряка-кочегара, для которого заключение в японской тюрьме было нисколько не хуже работы во время шторма у топок.

Наль за дни голодовки значительно похудел: узковатые его плечи сделались теперь совсем девичьими, овал лица обострился, лоб от худобы стал шире, скулы — бугристее, подбородок-костлявее; и только серьезные длинные глазам смотрели вокруг с прежним тихим спокойствием и твердостью.

Хаяси поднял ладонь, и конвоиры сразу остановились. Скошенный полуопущенный взгляд жандармского офицера осторожно ощупал обоих узников.

— Где-то я видел этого сухопарого самурая, — проговорил в раздумье Ярцев, оглядываясь через плечо на товарища. — По-моему, он уже раз переходил нам дорогу.

— Не переговариваться! — крикнул сердито Строев, ткнув кулаком ему в спину. Ярцев звякнул наручниками.

— Драться вам, господин бандит, не советую. Могу по своей природной несдержанности разбить вам череп этим железом. Вполне! — предостерег он с мрачной усмешкой.

Белогвардеец выругался, но отступил вбок, за японцев. Хаяси, заметивший эту сценку, молча показал на торчавшие в стене крючья и скобы. Наля и Ярцева подвели к противоположной от ширмы стене и с помощью механических стальных колец пристегнули за цепи к железобетону.

— Обращение тонкое. Последнее слово техники, — пробормотал Ярцев.

— Вы оба хорошо понимаете по-японски? — спросил Хаяси, вставая из-за стола.

— Я — хорошо. Он — меньше, — ответил яванец.

Хаяси торжественно выпрямился.

— Слушайте тогда оба. Если он что-нибудь не поймет, ты ему переведешь. От вашего поведения зависит все, — сказал офицер. — У меня есть приказ начальника политического отдела подвергнуть вас пыткам, если вы будете по-прежнему отрицать свою связь с террористами группы «Тоицу». Спасти вас может лишь полная искренность в показаниях.

Хаяси подошел к ширме и театральным, рассчитанным на эффект жестом отодвинул ее в сторону от Эрны. Свет электрической лампы был ярок. Фигура и лицо привязанной девушки выделялись теперь на темном фоне стены с предельной четкостью. Эрна находилась в том полубесчувственном состоянии, когда нервы и мускулы еще не окончательно омертвели, но сознание и воля уже настолько ослабли, что связь их с остальным телом прервана. Глаза ее были полуоткрыты, но мутны. Она не соображала и не видела ничего. Сердце почти не билось. Пышноволосая- тяжелая голова падала с плеч на грудь.

— Узнаёте? — спросил офицер, оскалив в насмешке зубы.,

— Эрна! — воскликнул Ярцев, рванувшись к девушке. — Дьяволы!.. Что вы с ней сделали?…

Казалось, он порвет сейчас цепи как паутину. Одна из толстых железных скоб, к которой были пристегнуты кольцами кандалы, погнулась, точно бамбуковая. Лицо и мышцы его крепкой шеи налились от натуги кровью… Взгляд сделался страшным.

— Не бойтесь, — сказал быстро Хаяси. — Она не мертвец. Простой обморок… Скоро она очнется. К этой молодой женщине мы пока относимся хорошо. Мы думаем, что из жалости к ней и к себе вы скажете правду и подпишете протокол допроса, который я уже приготовил. -

Он подошел снова к столу и стал перебирать бумаги.

Наль неотрывно и пристально смотрел на сестру. Большое волнение он всегда переживал молча. Но странно: вместе с душевной болью и жалостью он вдруг почувствовал и глубокое облегчение от сознания, что Эрна снова находится с ним и его друзьями.

Хаяси, обманутый внешним спокойствием, приказал отомкнуть его от стены и подвести вплотную к столу.

— Вот, — сказал он, протягивая Налю заранее составленный протокол допроса. — Если вы это подпишете, мы не станем применять ни к вам, ни к вашей сестре чрезвычайных мер.

Наль внимательно прочитал два широких, заполненных мелкими иероглифами листа бумаги. В них он — и сестра признавались во всех злодеяниях, приписанных им полицией. Протокол мнимого допроса подробно перечислял десятки фамилий крупнейших рабочих и профсоюзных деятелей, из которых на первом месте значились имена Онэ, Харады, профессора Таками и Гото. Многих из указанных в списке лиц, якобы возглавлявших террористические ячейки в провинциях, Наль совсем не знал.

— Ну-с, — выжидающе произнес Хаяси. — Согласны вы с этим?… Если согласны, вот перо. Тогда для вас и сестры дело будет считаться законченным. Приняв во внимание ваше раскаяние, мы ограничимся высылкой. О, мы не пошлем вас на родину, — прибавил он с плутоватой улыбкой. — Не бойтесь! Кейсицйо известно, что там с вами могут расправиться хуже, чём здесь. Мы знаем все ваше прошлое.

Наль в раздумье молчал, как будто подыскивая слова для ясного и простого ответа. Офицер настороженно следил за его лицом.

— Тут есть неточности, — сказал, наконец, ровным голосом Наль, четко выговаривая каждое слово. — Я никогда не был и не могу быть убийцей из-за угла. В японскую политику я не вмешивался. Людей, которых вы называете террористами и перечисляете в списке, я не только не знаю, но даже не слышал о них.

– Ах, молодой человек! Зачем вы вредите вашей сестре и себе? — заерзал Хаяси ладонями по коленям, скрывая свой взгляд под опущенными ресницами. — Вы отрицаете факты, документы!.. Взгляните на это. Кто здесь заснят?… Вы и ваши сообщники!

Он протянул к лицу Наля фотографический снимок сотрудников редакции «Тоицу», где яванец сидел на татами в обществе Онэ, Гото, профессора Таками и еще нескольких лиц, работавших в том же журнале.

— Да, но мы занимались не террористической деятельностью, а легальным литературным трудом. Имена многих из этих людей известны всей Японии.

— Фальшивая вывеска! — крикнул Хаяси в бешенстве. — Все эти лица уже сознались в своих преступлениях. Упрямитесь только вы и ваша сестра. Но мы вас заставим выложить правду. У меня есть приказ. Я вас замучаю до смерти, если вы не подпишете протокола!

Крик его проник отдаленным эхом в затуманенное сознание Эрны. Она с трудом открыла глаза и попыталась приподнять голову. Из сжатого спазмой горла вырвался тихий стон. Хаяси круто к ней повернулся.

— Займитесь ею, доктор. Пора привести ее в чувство!

В то время как врач давал Эрне нюхать смесь нашатырного спирта с каким-то восточным снадобьем, полицейские по знаку Хаяси сняли с яванца обувь и, повесив за кисти рук над полом, стали колоть его голые ступни толстыми иглами.

«Так они пытали Хараду», — подумал Наль, замирая от боли, которая вдруг пронзила все его тело, пройдя через сердце и мозг, как обжигающий выстрел. Боль нарастала. В глазах завертелись мутные круги, заставляя качаться комнату, точно морскую кабину.

Из маленьких, но глубоких районе струйками побежала кровь, окрашивая бетон пола в темно-багровый цвет.

Эрна, придя в себя, с усилием подняла голову и вдруг увидела под электрической лампочкой искаженное страданием лицо брата с устремленным на нее взглядом. От уколов он весь извивался. Челюсти прыгали, выбивая зубами громкую дробь. Эрне казалось, что с ним уже началась агония смерти. В его глазах не было ничего похожего на мольбу или страх, но она знала, что для истощенного тела эта адская пытка была свыше сил.

— Он не выдержит! У него же больное сердце! — закричала она, рванувшись к врачу.

Доктор смущенно и торопливо попятился в сторону. Здесь он себя хозяином не чувствовал, — это была не больница. Колени и пальцы его пугливо тряслись Он присутствовал на такой операции всего третий раз по приказу главного управления. Из перевернутой в поспешном отступлении склянки полилась на пол едко-пахучая жидкость.

— Зачем волноваться, госпожа Сенузи?… Подпишите мой протокол, и никаких пыток не будет! — донесся из-за стола издевательский возглас Хаяси, тотчас же заглушенный яростным выкриком Ярцева:

— Сволочи!.. Лучших людей терзаете!

Строев с размаху ударил его по затылку увесистой черешневой палкой. В наступившей тишине послышался истерический плач окончательно обессиленной девушки и, как бы в ответ ей, откуда-то с потолка, вперемежку со стуком зубов, прозвучал тихий и четкий голос:

— Н-не плачь, Эрна! Д-для человека… — Голос Наля внезапно осекся.

По знаку Хаяси тело замученного яванца отвязали от тросов и перенесли в угол на грязный тюфяк.

Врач долго и тщетно старался прощупать пульс. Тогда он отогнул двумя пальцами веки, посмотрел на зрачки и после длительной паузы сообщил офицеру, что хотя преступник и жив, но продолжать пытку нельзя.

— Займемся следующим! — сказал спокойно Хаяси.

Он подозвал к столу человека в штатском и отдал вполголоса приказание. Полицейские подошли к Ярцеву, оглушенному ударом дубинки. Двое из них наполнили ведра водой, намереваясь привести русского в чувство холодным душем. Но Ярцев уже пришел в себя и стоял теперь у стены во весь рост, бряцая цепью, с расширенными глазами, налитыми кровью и бешенством. По натуре он был истеричен. Эту болезнь, унаследованную от матери, он ненавидел в себе, как что-то постыдное и смешное. Он боролся с ней с детства. Дурная наследственность проявлялась только в моменты крайнего нервного напряжения. До сих пор, за всю жизнь, таких страшных припадков с ним было два. Один — очень давно, в ранней юности, другой — в Приморье, когда он, не слыша боли, в беспамятстве рвал руками и грудью колючую проволоку заграждений, ведя в атаку отряд партизан против засевших в селе японцев, изрубивших в куски его друга.

И вот сегодня это случилось с ним в третий раз и снова — с японцами…

Человек в штатском и полицейские обменялись короткими фразами. В большой, прижатой цепями к стене фигуре и остром как нож взгляде русского виднелась такая неукротимая сила сопротивления, что палачи не посмели снять с него кандалы и решили пытать тут же около стены, сорвав с тела платье и вдавив между ребер железные шарики с помощью особого деревянного корсета, веревки которого двое японцев начали постепенно стягивать, как супонь хомута. Это была изощренная японская пытка, доводившая многих сильных людей до состояния полного отупения. Некоторые слабогрудые оставались посла нее калеками на всю жизнь.

Но Ярцев даже не застонал, хотя его кости вдруг затрещали, как хрупкий фарфор. Хаяси мелкими шагами подошел к нему. Лицо офицера было устало и мрачно.

— Э-э, может быть, вы не такая упрямая глупая лягушка, как ваши друзья? — спросил он, делая полицейским знак ослабить нажим веревок. — Вы все-таки старше их, должны понимать, что кейсицйо применит вое средства, чтобы заставить вас выдать сообщников. Для нас те люди важнее, чем вы: они японцы, изменники родины, на удушенье которых жалко простой веревки. Отрицать их участие в террористическом заговоре все равно бесполезно. У' нас достаточно доказательств. Если мы требуем ваших подписей под протоколами следствия, то исключительно для того, чтобы облегчить работу военного суда.

Ярцев молчал, смотря через голову офицера в угол, где на соломенном тюфяке лежало голое тело товарища, черное от уколов и крови.

Хаяси, думая, что Ярцев не понял его, приказал перевести свою речь по-русски.

— Зачем избирать такой неприятный способ самоубийства? — добавил он, злобно щурясь. — Хотя вы и прячетесь под звездным флагом Америки, но вы же коренной русский. И вы большевик!.. Ваша жизнь еще будет нужна в последней битве большевиков с народом Ямато. Где-нибудь под Иркутском или Уральским хребтом вы почетнее сложите голову.

Знакомый голос, который раздался вслед за словами Хаяси, смяв ненужную речь переводчика, заставил Эрну забыть на время о брате.

Ярцев отвечал офицеру по-японски и потому говорил раздельнее, чем всегда, ища в чужом языке простых слов для верного выражения своих мыслей.

Теперь, когда его ребра не разворачивались, точно клещами, железными шариками, он держал себя снова в руках. В его голосе не было слышно ни ярости, ни смятения, ни истерического надрыва.

— Жандарм! — сказал он среди наступившего вдруг молчания. — Ты не ошибся: народ Ямато будет владеть не только Сибирью, но и всем миром…

Эрне стало трудно дышать.

«Что это, бред или безумие?… Может быть, ужасы пыток уже- лишили его рассудка?» — подумала она.

Хаяси, ошеломленный не меньше девушки, с изумлением глядел на Ярцева. Усталое лицо доктора выражало тупое смущение. Строев и шпик стояли, как пни, не обращая внимания на повторные резкие звонки телефона.

— Да, жандарм, в этом ты прав! — продолжал Ярцев с непередаваемой интонацией. — Когда тебя сметет революция, братский свободный народ Японии станет вместе со всем человечеством полновластным хозяином и Азии, и Европы, и всей земли!

— Что… вы хотите, чтобы вам совсем поломали ребра? — спросил Хаяси, уловив, наконец, настоящий смысл его слов.

Ярцев взглянул на него суровыми, безбоязненными глазами.

— Вот красный дьявол!.. Точно заговоренный! — пробормотал один из японцев с суеверным испугом.

В этот момент на столе опять загудел телефон. Хаяси взял трубку и после недолгого разговора с кейсицйо посмотрел на часы. Ночь уже кончилась. Неодолимо вдруг потянуло ко сну.

— Достаточно на сегодня, — сказал он, позевывая. — Надо ехать!

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Сумиэ, еще недавно такая наивная, и прямодушная, совершенно неспособная на притворство, за последние месяцы как будто переродилась. Она хитрила, подслушивала, изобретала сотни мелких уловок, стараясь оттянуть свадьбу и побить отца и Каяхару их же оружием. Благодаря встрече с Чикарой и письму профессора Таками, сообщившего ей подробно о своих неудачных попытках освободить друзей из тюрьмы, она могла действовать теперь более решительно и умело.

В те вечера, когда приезжал депутат Каяхара и ей приходилось играть роль хозяйки, она становилась изысканной и веселой, как гейша, и лукавой, как дипломат. Она не жалела для мужчин сакэ, заставляя обоих с помощью льстивых вопросов и шуток выбалтывать партийные тайны, стараясь глубже проникнуть в темные авантюры их лиги. Постепенно истинный облик страны, где политическая продажность, с именем нации и императора на устах, возводилась в достоинство; где депутатские звания и министерские портфели являлись для большинства общественных деятелей только источниками незаконных доходов и дутых карьер; где моральное разложение правящих классов достигло ужасающих форм, — облик этой несчастной страны, ее родины, открылся перед взволнованной девушкой во всей его мрачной неприглядности.

Из разговоров Каяхары с отцом Сумиэ знала, что, судя по предварительным данным, парламентская предвыборная борьба, на которую военщина возлагала большие надежды, развертывалась не в пользу фашистов, хотя полицейские чиновники применяли против демократических партий все методы провокации и террора. Народ войны не хотел. Растущие налоги ложились на плечи крестьян и рабочих слишком тяжелым бременем. Но фашисты не отступали.

Однажды вечером, возвратившись домой заметно навеселе, Имада предложил дочери подписать составленную им вместе с Каяхарой бумагу, которая якобы должна была оправдать в глазах кейсицйо ее дружбу с такими опасными для государства людьми, как коммунист Онэ Тейдзи, политэмигрант Наль Сенузи, его сестра Эрна и «русский американец» Ярцев.

— Если ты этого не сделаешь, — сказал он, — тебя арестуют тоже.

Сумиэ не торопясь прочитала составленное от ее имени показание и передала обратно отцу.

— Ах, папа-сан!.. Разве можно писать серьезные деловые бумаги подвыпивши? — сказала она с веселым неодобрением. — Здесь же ни слова правды! Все показание составлено настолько смешно и, прости меня, глупо, что следователь все равно не поверит. И потом, кроме моих друзей, вы оклеветали еще десятки людей, которых я не знаю даже по именам. Они, вероятно, просто придуманы вами под влиянием подогретого сакэ и шутливого настроения!.. Рукопись надо послать в редакцию юмористического журнала, а не следователю.

Она звонко расхохоталась. Имада, раздраженный ее насмешками, с угрозой спросил:

— Ты что же… отказываешься подписать?

— Я же не пила с вами сакэ, — ответила она, продолжая смеяться.

Он окончательно рассвирепел.

— Ты еще смеешь грубить! Хочешь довести больного отца до разрыва сердца? — воскликнул он гневно-жалобным тоном не вполне трезвого человека. — Ты думаешь, что мое положение спасет тебя от суда? Японское правосудие не будет с тобой считаться! Если ты не подпишешь эту бумагу, тебя посадят на всю жизнь в тюрьму или задавят горлодавилкой, как соучастницу террористов. Покушение на барона Окуру — не пустяки. Смеяться тут нечего.

Но Сумиэ уже не смеялась. Угрозы отца и его лицемерные ссылки на правосудие вызвали в девушке чувство такого протеста, такой глубокой, острой брезгливости, что она не смогла себя перебороть, она уже не хотела ни притворяться, ни лгать.

— Я лучше умру… как мама-сан, но бумагу не подпишу! В ней нет правды. Ни одной строчки. Это черная, подлая клевета на невинных людей!

Имада с неожиданным хладнокровием ответил:

— Не хочешь?… Суешь голову в пасть акулы?… А кто тебя будет спасать потом?… Тьфу! — он плюнул и, спрятав бумагу за пазуху кимоно, ушел в свою комнату.

В тот вечер, как и в последующие дни, Сумиэ пролила много слез, подавленная своим бессилием.

Решение похитить у отца документы, разоблачавшие провокационные действия полиции и фашистов, возникло у девушки неожиданно. Случайно она подсмотрела, где ее отец хранит ключ от домашнего сейфа с секретными бумагами. Среди них она нашла материалы, целиком относящиеся к ее делу. Она спрятала тонкую папку на животе, под складками оби и кимоно, и, пользуясь тем, что наблюдение за ней в последнее время было ослаблено, надела пальто и туфли и незаметно прошла через сад на улицу. Здесь она села в такси и поехала на квартиру профессора Таками.

Старик был дома. Он разговаривал с двумя молодыми людьми, одетыми в черные студенческие куртки с блестящими пуговицами. Одного из них Сумиэ знала. Живой, веселый студент, по имени Като, слегка хромавший на левую ногу, заходил прежде в «Общество изучения Запада», принося для рабочего журнала «Тоицу» стихи и рассказы. При неожиданном появлении Сумиэ, которая ему очень нравилась, худое лицо студента покрылось краской смущения. Его товарищ, лохматый, серьезный юноша с пристальным, близоруким взглядом, остался невозмутимым. Не поднимаясь с татами, он поздоровался с девушкой наклоном корпуса в ее сторону и продолжал записывать на листочках блокнота указания профессора о. методах предвыборной агитации в рабочих районах. Хмурого этого парня Сумиэ тоже встречала в издательстве, но фамилии не помнила. Профессор Таками встретил девушку с радостным изумлением.

— Можете говорить при них откровенно. Это друзья Онэ-сан и мои, — сказал он, заметив, что Сумиэ обеспокоена присутствием посторонних.

— О, мы можем пока погулять и потом зайдем снова, — торопливо сказал Като, подталкивая товарища под локоть.

Оба поднялись с пола.

— Нет-нет, останьтесь. Если Таками-сан доверяет вам, я буду говорить при вас. Его друзья и мои друзья, — ответила с горячностью девушка, тронутая деликатностью студентов.

Не снимая пальто, она рассказала о своем длительном домашнем аресте и настойчивых попытках отца и депутата Каяхары заставить ее дать ложные показания.

— Они работают с полицией и военными заодно, — сказала, она, глотая слезы. — Я покажу сейчас документы, тогда вы сразу поймете все.

Она сняла поспешно пальто и без стеснения стала распутывать оби, чтобы достать спрятанную папку с бумагами.

— Вот, — сказала она, протягивая профессору папку и снова затягивая кимоно широким цветистым поясом. — Из этих писем и документов можно понять все их планы. Они хотят захватить власть в стране, вызвать войну с Россией, завоевать весь Китай… Эти лжепатриоты обрекают народ на голод и смерть, бросают в свои ужасные тюрьмы лучших людей Японии… Как только нация может терпеть все это?

Студенты молчали. Профессор развязал шнурки папки и бегло просмотрел документы. С каждой новой, страницей лицо его становилось все озабоченнее и серьезнее, движения пальцев — отчетливее и быстрее.

— Откуда вы это достали? — спросил он, пытливо оглядывая девушку.

— Взяла из сейфа. Папа-сан забыл ключ, — пробормотала Сумиэ, невольно смутившись от его строгого взгляда.

— Сегодня?

— Да. Около часа назад.

Профессор Таками захлопнул папку и завязал ее снова шнурками.

— Эти письма и копии протоколов, — медленно произнес он, выделяя нажимом голоса каждое слово, — чрезвычайной важности! Они не только могут спасти из тюрьмы наших друзей, но будут весьма полезны и в дальнейшей борьбе с фашизмом, которая, суда по этим документам, только еще начинается. Их планы заходят действительно далеко. Меморандум барона Танаки — не выдумка. Эти безумцы всерьез мечтают о временах Атиллы и Чингис-хана, заливших кровью Европу и Азию.

Он помолчал, задумчиво перебирая концы шнурков; потом спокойно сказал, повернувшись к студентам:

— Вот что, друзья: на время Суми-сан надо спрятать подальше. Пока ее не хватились, мы должны действовать энергично… Но у меня ей нельзя оставаться. Место для полицейских и сыщиков слишком знакомое…

Сумиэ нерешительно перебила:

— Таками-сан, может быть, мне поехать сейчас же к дедушке?

Старик отрицательно покачал головой. Лохматый студент сказал быстро:

— Вокзалы и поезда в таких случаях хуже всего. Там жандармерии и шпиков больше, чем рыбы в море.

— Пусть едет с нами на Канду, — предложил Като. — У нас там есть уголки. Никакие шпики не сыщут.

— Я тоже так думаю, — согласился профессор. — В массе учащейся молодежи ей будет легче скрываться. А дня через три, когда эта папка будет в надежных руках, вне досягаемости полиции, о-Суми-сан и я навестим вместе следователя и передадим ему копии документов, относящихся к мнимому покушению на барона Окуру… По-моему, это единственно правильный путь.

— Да-да, Суми-сан! Едемте с нами сейчас же, пока ваш побег и похищение папки не обнаружены… Я побегу позову такси! — воскликнул Като, с фуражкой в руке направляясь к выходу.

Минут через десять тряский, быстрый автомобиль уже мчал всех троих по направлению к Канде. Покружив по извилистым улицам Токио, машина замедлила ход, переехала по мосту грязный сточный канал и углубилась в трущобу запутанных узеньких переулков университетского городка.

— Вот мы и дома, — засмеялся Като, оглядываясь на девушку. — Никогда не бывали здесь?

— Никогда…

Она осматривалась с интересом. Улицы были заполнены молодежью. Около многочисленных книжных магазинов толпились студенты, читая и перелистывая учебники. Для наиболее бедных из них эти книжные лавки, где они проводили под предлогом просмотра целые дни, заменяли бесплатные библиотеки, позволяя готовиться к зачетам, не покупая дорогих книг. Тут же, рядом с букинистическими лавочками, виднелись дешевые маленькие рестораны, кафе, столовые и чайные домики, доступные даже тощему студенческому кошельку.

Вместо трех дней Сумиэ пришлось остаться на Канде неделю. Эта тревожная неделя дала ей возможность увидеть близко ту жизнь, о которой прежде она знала только по книгам.

Като и его друг завезли Сумиэ к своей приятельнице, тоже студентке университета, чтобы она сменила изящное платье светской барышни на более грубое и простое. Студентку звали Нацуко. Ее подвижное, широкое лицо с приплющенным носиком показалось Сумиэ даже красивым — от энергичных тонких бровей, ясного взгляда и добродушной, веселой улыбки. Одета она была в светлую английскую блузку и короткую юбку, на ногах были таби.

Пошептавшись с Като, спешившим по предвыборным делам назад в город, она с готовностью согласилась выполнить всё поручения. Из ее комнаты Сумиэ вышла в скромном коричневом платье, какие чаще всего носят фабричные работницы и бедные студентки.

Был уже вечер. Побродив по уличкам Канды, Нацуко и Сумиэ подошли к одноэтажному фанерному домику, из-за бумажных окон которого доносились звуки коротких, сильных ударов по железу. Девушки вошли в комнату. Она была совершенно без мебели. Не было даже подушек для сидения. Хозяин дома, сутулый, но еще крепкий старик с седыми усами и бритым подбородком — сидел около электрической лампочки на циновке и приделывал к ведру новое дно. Рядом лежали ножницы, обрезки оцинкованного железа, тонкая оловянная палочка и паяльник.

— Здравствуйте, Касэ-сан, — вежливо поздоровалась студентка. — Тиэко вернулась с работы?

— В баню ушла. Скоро должна прийти, — ответил старик, откладывая молоток в сторону.

— А я вот привела к вам жиличку. Като-сан просил приютить ее на несколько дней.

Старик внимательно посмотрел на Сумиэ.

— Что ж… можно устроить, — ответил он, помолчав.

Он повертел ведро против света, взял молоток и принялся снова стучать, пригоняя вплотную дно и уже не обращая внимания на гостей.

Вскоре пришла из бани Тиэко. На вид ей было не больше семнадцати лет. Усталое тонкое лицо ее осталось бледным даже после купанья в горячей ванне. Взгляд был серьезный и тоже усталый, но двигалась она легко и проворно. Свежепромытые волосы были повязаны платком цвета вишни.

Тиэко провела гостей в свою крохотную каморку, сходила в кухню и принесла оттуда пахучего жидкого чая и три маленькие кисочки с вареным рисом.

— Брат и отец все еще без работы. Перебиваются случайными заработками. Приходится помогать им, — оказала она, точно оправдываясь, что не может угостить лучшим ужином.

Сумиэ простодушно предложила ей деньги, которые захватила, уезжая из дому, но девушка отказалась.

— Нет-нет, не обижайте меня. За комнату мы ничего не возьмем. Вы наша гостья. А еду для себя будете покупать. Ресторанов и лавок здесь много, но лучше, конечно, готовить дома.

Она улыбнулась приветливо и грустно. Эта молоденькая бледная девушка знала цену деньгам достаточно хорошо. С пятнадцати лет она работала на ткацком станке, получая нищенскую зарплату. Мать умерла от чахотки, надорвавшись на той же фабрике. Старший брат и отец, уволенные с металлургического завода за участие в стачке, уже второй год не могли найти постоянного заработка, устраиваясь изредка через профсоюзное бюро на случайные ремонтные работы. Младший брат с осени служил в армии.

Когда Нацуко ушла, девушки легли спать на одной постели. Второго матраца не было, и, кроме того, комнатка была так мала, что приготовить вторую постель отдельно было бы трудно. Но Сумиэ это даже нравилось. Все было так романтично и ново. Лежа в постели, они продолжали беседовать, как давние подруги, доверчиво делясь мыслями.

Сумиэ удивлялась сама, насколько легко и просто чувствовала она себя в обществе этой скромной работницы. Бедность, сочетавшаяся с удивительной нравственной и физической чистотой, пленяла ее.

На следующий день зашел Като. Студент посматривал на Сумиэ с некоторым смущением. Услышав ее восторженный отзыв о Тиэко, он весь просиял.

— Вы еще не видели ее братьев, — сказал он с заблестевшими глазами. — Это удивительная семья. И к старику присмотритесь.

В праздничный день в дом старика Касэ пришли «поболтать» рабочие и студенты-друзья Тиэко и ее братьев. Младший, Кодзи, рядовой пехотного полка, привел с собою двух солдат, тоже бывших рабочих, чтобы поговорить в тесном кругу о волнующих их вопросах войны и мира. Так делал он каждый раз, когда командир разрешал отлучки к родным.

Деревянные ширмы были задвинуты в простенки, и разгороженный на три клетушки домик превратился в одну просторную комнату. Гостей собралось больше десяти человек. Все угощение состояло из чая и риса, — принесенного в круглых мисочках студентами из соседнего ресторана. Ни вина, ни пряностей не было. Курили мало. Сидели группами на циновках и оживленно беседовали.

Иногда разговор становился общим, и тогда у Сумиэ возникало сомнение: настоящие ли это рабочие и солдаты?… Не являются ли и они переодетыми студентами, ушедшими из университета на революционную работу?…

Сумиэ не могла представить, чтобы простые рабочие могли так мыслить и говорить. Она поделилась своими сомнениями с Тиэко. Та рассмеялась.

— Знания приобретаются не только в университете, но и около него.

Наоси Касэ, худой н жилистый, как отец, говорил мало, но умел слушать и подводить итоги, отсеивая шелуху лишних фраз. В нем чувствовался незаурядный организатор, авторитет которого признавала даже Нацуко, склонная всегда и во всем иметь особое мнение. Тиэко прислушивалась к репликам старшего брата почти с благоговением. Он был ее первым учителем и другом.

Като и Наоси наибольшее внимание уделяли беседе с солдатами, расспрашивая о революционных настроениях в полку, случаях нарушения дисциплины и прочих армейских новостях. По словам Кодзи, очень похожего на сестру бледностью впалых щек, худощавостью и изломом бровей, отношение большинства солдат к военной авантюре в Китае было самое отрицательное.

Нацуко и Тиэко принесли новые порции риса. Старик Касэ скипятил второй чайник. Комната постепенно окутывалась клубами дыма. Но разговоры не утихали.

Первым пришлось подняться Кодзи с товарищами.

В казармы надо было являться без опоздания. Нарушение дисциплины грозило гауптвахтой и запрещением «отлучек» на несколько месяцев. Солдаты спешили на станцию окружной электрической дороги.

Като и Наоси, провожая их через кухню, сунули каждому по пачке революционных листовок, отпечатанных на гектографе.

— Работайте в том же духе, — усмехнулся Като. — Будем передавать ваш опыт и в другие полки.

Солдаты неторопливо и аккуратно спрятали прокламаций под нижние рубахи и вышли.

Поздно вечером, ложась спать, Тиэко по просьбе своей новой подруги долго рассказывала ей о безрадостной молодости миллионов японских Девушек, вынужденных еще подростками идти в кабалу к фабрикантам и мелким хозяйчикам, работая на них за гроши по одиннадцати и двенадцати часов в сутки.

Она рассказывала просто и сжато, без всякого желания сгущать краски, но Сумиэ во время ее рассказа чувствовала себя так, как будто Тиэко хлестала ее словами, как плетью. Было стыдно и больно!.. Стыдно за свою праздную сытую жизнь; за отца, который мошенничал и эксплуатировал чужой труд. Стыдно за ту позорную наивность, с которой она, развитая, неглупая девушка, воспринимала борьбу народа за человеческие права, как что-то для нее чуждое и далекое.

Правда, за этот последний год она поняла очень много, но только умом, теоретически, отвлеченно. Сердцем она поняла эту правду только сейчас, во время рассказа Тиэко…

Сумиэ лежала и плакала.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Виконт Ито нервничал в последнее время не зря. По распоряжению министра юстиции дело о террористической группе «Тоицу» и покушении на барона Осуру было передано для более точного установления фактов в особый отдел кейсицйо. И хотя общее руководство следствием все еще оставалось за виконтом, ему было ясно, что если полиция сумеет добиться от обвиняемых тех показаний, каких не удалось добиться ему, дальнейшее его продвижение по службе сильно затормозится. Ито знал хорошо, что в полицейских застенках допросы ведутся гораздо настойчивее, чем в его кабинете. Страшные пытки огнем, бамбуком и иглами могли заставить подследственных не только признать свои преступления, но и безоговорочно подписать показания, составленные чиновниками кейсицйо, выдав тем самым в руки полиции людей, арест которых был в настоящее время особенно важен для исхода парламентских выборов в пользу военщины и фашизма.

Когда в кабинет вошел прикомандированный к нему полицейский чиновник, Ито был погружен в свои невеселые мысли.

— Профессор Таками!.. Желает дать показания, — отрапортовал коротко полицейский, кладя на край стола визитную карточку.

Виконт небрежным жестом придвинул ее ближе к себе. Сморщенный в углах рот растянулся в усталую гримасу.

— Впусти, — сказал он, позевывая.

Чиновник исчез. Вслед за тем в комнату вошли двое: скуластый, седоголовый старик в черном фраке и молодая, очень красивая девушка с портфелем в руке.

— Хотите дать показания? — спросил сухо следователь. — Почему двое?… Девушка — ваша дочь?

— Дочь господина Имады.

— A-а… Директора «Общества изучения Запада»… Прошу!

Ито сделал движение в сторону кресла. Профессор Таками сел. Сумиэ встала с «им рядом, глядя на следователя взволнованными глазами. Щеки ее то бледнели, то покрывались тревожными яркими пятнами. Рука, державшая портфель, слегка вздрагивала.

— Собственно, все показания ее, — сказал профессор, выразительно кивая на девушку. — Я от общественности. Рабочая группа «Тоицу» просила меня лишь проследить это дело. О-Суми-сан неопытна в юридических тонкостях.

— О чем вы хотите дать сведения? — спросил хмуро Ито, повертываясь к девушке.

— Правосудие введено в заблуждение, господин следователь, — сказала Сумиэ, делая мелкий шажок вперед. — Вас обманули. От моего имени дали ложное показание против моих друзей.

— Как вы можете знать? — пробормотал неуверенно Ито.

— Я видела заявление, — ответила она твердо. — Папа-сан составлял его вместе с Каяхарой, моим женихом, депутатом парламента…

Следователь, обескураженный ее наивной правдивостью, недовольно прервал:

— Говорите яснее, по существу. Не все ли равно кто его составлял?… Показание подписано вами. Я это помню.

Сумиэ протестующе подняла перед собой руку с портфелем, как будто ограждая себя от удара.

— Неправда! — сказала она. — Папа-сан только хотел заставить меня подписать. Он грозил мне тюрьмой и судом и даже… косюдай, которой вы душите коммунистов. Но когда я сказала, что умру, а такую бумагу не подпишу, он подписал всю эту грязную клевету моим именем и послал вам сюда.

— О-Суми-сан! Вы черните отца. Подумайте! — трагически сказал Ито.

— О-Суми-сан сказала не все, — вступился профессор, вставая и беря из ее рук портфель. — В этом портфеле — копии документов фашистских групп, которые хотят использовать грязную провокацию еще шире: для разгрома легальной рабочей общественности, захвата министерских портфелей и для создания конфликта с Советским Союзом.

— Голословное заявление. Таких документов не может быть!.- воскликнул запальчиво следователь.

Профессор Таками раскрыл портфель и достал оттуда папку с бумагами.

— Они есть. Вот их копии, — сказал он, протягивая папку следователю. — В случае необходимости пролетарская общественность пойдет на все, вплоть до опубликования материалов по этому делу в иностранной печати. Почва уже подготовлена, но я полагаю, что это будет невыгодно очень и очень многим… Не исключая и вас, господин следователь!

Ито, не отвечая, просматривал документы. Он был смущен и встревожен. На тонких его губах, точно пена, прыгали пузырьки слюны.

— Письмо депутата Каяхары… Протокол заседания «аКин-рюкай»… Выписка из приказа второго отдела генштаба о развитии «общественных шпионских организаций»… Письмо майора Каваками, — ошеломленно бормотал он, вонзаясь прищуренными глазами в мелкие строчки иероглифов. — Где вы взяли все это?

Сумиэ молчала. Горло ее было сжато волнением. Она пыталась остаться спокойной, найти подходящие для ответа слова и не могла. Дыхание перехватывало.

— Я спрашиваю, откуда у вас документы?… Где вы их взяли? — повторил Ито, невольно повысив голос.

Девушка вдруг закрыла лицо руками. Нервы не выдержали. Из глаз хлынули слезы.

— Украла… у папы-сан! — прошептала она, дрожа от волнения. — Пусть меня судят, но и их тоже. Они хуже меня. Они продают правосудие, правду! Клевещут!

Профессор Таками ласково обнял Сумиэ, стараясь успокоить ее. Заглушив в груди всхлипывания, она глубоко вздохнула, достала из рукава кимоно носовой платок и вытерла мокрое от слез лицо.

— Может быть, господин следователь, мы поговорим пока с вами вдвоем? — спросил профессор. — О-Суми-сан слишком взволнована.

Ито испытующе посмотрел на него и стал опять перелистывать документы. Широкие его брови, надвинувшись на оправу очков, сошлись почти в одну линию. Неожиданно ему пришла в голову мысль, что для него лично прекращение этого запутанного, дутого дела является лучшим выходам из создавшегося положения. Блестящая служебная карьера, висевшая благодаря вмешательству особого отдела кейсицйо на волоске, могла быть спасена теперь простым ходом. Он мог передать эту папку непосредственно министру юстиции и получить официальное распоряжение об освобождении подследственных за недостатком улик.

«Министр, конечно, сделает именно так, — подумал Ито с усмешкой. — Он пойдет на любой компромисс, лишь бы эти документы не были опубликованы в прессе. Начальник особого отдела майор Каваками возражать не посмеет тоже. Для него эта папка еще опаснее».

Виконт Ито достал портсигар и, зажав в зубах золоченую с конца папиросу, любезно сказал профессору:

— Я попрошу прийти завтра утром. Думаю, мы сумеем договориться!

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

По приказу ротного командира печально и резко прозвучал горн. Новобранцы, окруженные деревенскими родственниками, приехавшими проводить призывников до казармы, прошли во внутренний двор и, подгоняемые окриками широкоплечих гвардейцев, сбились перед трибуной в одну большую толпу. Рослый солдат, стоявший около ворот, несколько раз ударил в звонкую кожу барабана. Толпа насторожилась. Узколицый, скуластый капитан в галунах и нашивках вытянул перед собой свиток отпечатанной на гектографе рукописи…

— Новобранцы! — сказал он, развертывая свиток. — Вы переживаете трудное время. Величие или падение божественной родины во многом зависит от ваших действий. Но есть ли в вас древний воинский дух, тот великий яматотамасии, который один прославил и поднял нашу страну над всеми державами?… Вы пришли из деревни. Вы знаете, как тяжело живется крестьянам, как страдают солдатские семьи, несмотря на мощь и славу Японии. Вы знаете, кто виноват в этом: правительство адмирала Окада; дурные чиновники и хищники-финансисты, которые встали злою стеной между народом и императором!..

От дерзких слов его сотни людей вздрогнули, точно от взрыва шрапнели, пронесшейся над головами.

Взоры уставились в землю. Любопытство, светившееся в глазах, сменилось пугливой тревогой. Казалось, что сердцем толпы вдруг овладела мудрость трех обезьян храма Никко, и люди потеряли дар слышать, видеть и говорить.

— Правительство адмирала Окада, — уверенно продолжал капитан, — не в состоянии облегчить жизнь народа. Оно не интересуется армией, не понимает нового духа. В его рядах находится такой ненавистный для армии человек, как министр финансов Такахаси… Мы желаем, чтобы правительство и парламент поразмыслили над своей позицией. Мы исполнены решимости преодолеть все. Мы хотим добиться избрания таких депутатов, назначения таких министров, которые разделяли бы нашу оценку переживаемого страной положения. Эгоистические действия нынешнего правительства противоречат национальному духу.

Старый жандармский шпик, переодетый крестьянином, беспокойно шнырял глазами по неподвижной пестрой толпе новобранцев и их многочисленных родственников, не зная, как отнестись к столь необычному антиправительственному докладу ротного командира. Согласно инструкции главного управления полиции, собрание нужно было немедленно разогнать, а капитана подвергнуть аресту. Но ведь кругом стояли солдаты и младшие офицеры роты, и все они восклицаниями и улыбками выражали полное одобрение резкой речи оратора.

Шпик побежал докладывать по начальству. Жандармский офицер Хаяси отнесся к его донесению с подозрительным равнодушием.

— Это внутреннее дело полка, которое нас не касается, — сказал он, позевывая.

Обескураженный и испуганный шпик решил донести обо всем происшедшем командиру полка. Командир ответил еще решительнее:

— Да, этот случай мне известен. Молодые офицеры моего полка, а вероятно, и других полков, придерживаются того же мнения, и это легко объяснить их пламенной любовью к народу.

В тот же день поздно вечером барон Окура, вернувшись из клуба Кейцай, где воротилы японской промышленности и финансов решали в своем интимном кругу судьбы страны, застал у себя на квартире узколицего гвардейского капитана. Служанка принесла наверх ужин и затопила камин. Капитан рассказал о своем выступлении перед новобранцами.

— Это неплохо, — одобрил его барон. — Пропаганда наших идей в народ необходима. Армия пополняется из деревни. Но мы слишком много говорим и мало делаем. Это опасно. Массы ждут действий. Коммунисты, с их идеями интернационализма и героизма, оказывают гораздо большее влияние на настроение и мышление молодежи, чем мы.

— Кого же винить в этом? — сказал гвардеец. — Разве мы не готовы выполнить нашу миссию по очистке Японии от предателей?…

Барон Окура надрезал десертным ножом кожуру апельсина и некоторое время молча жевал красноватые ломтики, запивая их маленькими глотками вина. Лицо его было спокойно и неподвижно.

— В великих делах излишняя спешка может погубить все, — сказал он, не глядя на собеседника. — Нельзя забывать, что Япония имеет ближайшим соседом могущественнейшую державу; идеалы и цели которой в корне расходятся с нашими. Необходимо и важно, чтобы внешняя политика нашего государства не потерпела ущерба от необдуманных действий внутри страны. Наживать себе врагов со всех сторон неразумно. Японии одной будет трудно: внешне Япония может быть и сильна, но внутри очень ненадежная обстановка.

— Именно потому и надо спешить, — возразил капитан. — Зная цели противников, легко предупредить их намерения. Для этого прежде всего необходимо убрать ненавистных армии министров, установить контроль над печатью, подготовить законы и указы, которые придется издать в военное время. Коммунисты должны быть истреблены поголовно. Если это не будет сделано, Япония окажется в весьма затруднительном положении в международной борьбе.

Барон перестал пить вино и сидел в позе буддийского идола с опущенными на колени руками и прямо поднятой головой, бесстрастно смотря в одну точку. Слова капитана, в которых таился тщательно спрятанный страх перед народными массами, были ему понятны.

— Действовать надо быстро и со всей смелостью, — самоуверенно продолжал гвардеец, подхватывая костяными палочками мелко нарезанные куски ветчины и рыбы. — Мы сможем легко захватить Бейпин и Шанхай, а также создать по примеру Манчжоу-Го самостоятельное Сибирское государство. Тогда перед нами откроются широкие пути для блестящего завершения исторической миссии, возложенной на нас свыше…

Барон Окура молча налил в оба бокала вина и, задержав свой против лампы, медленно повернул в руке, любуясь игрой света в рубиновой жидкости и гранях хрусталя.

— Твоя готовность жертвовать жизнью всегда вызывала во мне восхищение. — Он выпил вино и добавил: — Но много ли в гвардии таких людей?

— Немало, — сказал капитан. — И, помимо того, нас поддержит вся армия.

Наступило молчание. Каждый обдумывал что-то свое. Гвардеец сидел в независимой позе, демонстративно куря свою дешевую папиросу, хотя около вазы с фруктами стоял ящик гаванских сигар, раскрытых специально для гостя. Равные по происхождению, оба аристократа были далеко неравны по своему положению в обществе и богатству. Барон Окура мог легко тратить на свои прихоти сотни тысяч, в то время как капитан, имея семью в пять человек, должен был жить исключительно на свое скудное офицерское жалованье, не превышавшее двухсот иен в месяц. Его фанатический патриотизм не позволял ему быть недовольным божественной властью тэнно, но зато он глубоко ненавидел многочисленных выскочек из торгового класса и их ставленников-министров, которых он почему-то считал ответственными за свои личные неудачи. Он не хотел и боялся революции, но готов был рискнуть очень многим, лишь бы попасть на поверхность несущейся мимо него блестящей и сытой жизни людей, подобных барону Окуре.

— С внутренними дрязгами надо покончить и двинуть войска на Бейпин, — продолжал капитан после короткого молчания, притушив о поднос окурок. — Если теперь же не произойдет любовного слияния двух начал великой желтой расы: мужского начала — японского и женского — китайского, то Япония окажется в очень большой опасности. Может возникнуть контакт между красным Китаем и красной Россией. Мы должны предупредить их сближение. Военный союз с Германией даст нам возможность взять в свои руки Китай и стереть с карты Азии русских.

Барон Окура, зажав рукой подбородок, внимательно оглядел гвардейца.

— В дальнейшем все это, конечно, желательно и неизбежно, — ответил он хладнокровно, — но сейчас союз с Германией нам нужен для того, чтобы русские не посмели напасть на нас, когда мы будем продвигаться в Китае. Пока у нас недостаточно военных ресурсов, дразнить советского медведя в его берлоге не следует. Советские самолеты свой путь от Владивостока до Токио могут проделать всего в три часа.

— Надо крепить оборону, — возразил капитан. — Мы должны выполнить программу вооружений, хотя бы весь японский народ был посажен на хлеб и воду.

Барон засмеялся, наклонив по-птичьи набок голову и в то же время не переставая следить за лицом собеседника.

— Аа-а… Это зависит не от тебя и меня, — произнес он с иронией. — Министр финансов считает, что армия должна призадуматься над положением, в котором находится страна. Он говорит, что если военные будут несправедливы в своих финансовых требованиях, то потеряют доверие нации.

— Такахаси — старый либерал и хитрец. Я бы очень хотел помочь ему совершить путь к смерти, как это сделали недавно наши друзья по отношению к министрам Хамагучи, Иноуэ и Инукаи или майор Айдзава по отношению к генералу Нагата.

— Вот как!.. В вашем полку не осуждают поступок майора Айдзава? — спросил барон, ломая Нервным движением пальцев ножку бокала.

— Каждый из нас готов совершить то же самое, — ответил капитан без малейшего колебания. — Генерал-лейтенант Нагата мешал национальному возрождению, стоял между армией и императором. Уничтожив эту зловредную силу, майор Айдзава только выполнил волю небес. Как патриот, он не мог поступить иначе.

— Значит, ты полагаешь, что существует нечто высшее, чем закон? — сказал барон Окура еще спокойнее и тише, звякнув обломками хрусталя о поднос.

Капитан порывисто чиркнул спичкой и закурил новую папиросу.

— Конечно! Разве можно сказать, почему весной распускаются сливовые деревья? Над ними не властны людские законы. Никто не заставит их открыть лепестки. Они подчиняются лишь природе… И все же, когда приходит время цветения, они все распускаются одинаково — на горных склонах, в долинах или в садах. Майора Айдзава можно сравнить со сливовой ветвью, которая начала распускаться. Вслед за ним, я убежден, начнут действовать и другие военные патриоты. Огромное большинство офицеров твердо решило изгнать посторонние влияния из армии.

— Да, время пришло, — согласился Окура, — но до парламентских выборов тоже срок небольшой. Большинство губернаторов стоит на наших позициях. Им дан приказ беспощадно подавлять всякие выступления, имеющие целью внести отчуждение между армией и народом.

— Ты все еще надеешься устранить внутренние раздоры бескровно? — насмешливо скривил губы гвардеец, наливая рисовой водки, вкус и крепость которой предпочитал воем напиткам.

— Да. Шансы еще остались.

— Ну, а если выборы будут не в нашу пользу? Тогда как?

Барон Окура взял со скатерти веер и небрежно им обмахнулся. В комнате становилось душно. Пламя газового камина бросало к столу колеблющиеся волны тепла.

— Тогда, — сказал он с какой-то особой медлительностью и спокойствием, — ветви сливы распустятся вопреки людскому закону!

Капитан молча докурил папиросу и встал…

После ухода гостя барон сел за письменный стол и до рассвета читал принесенные из кейсицйо бумаги. Спать он не мог. Затылок давила тупая, тяжелая боль. Нервы были расшатаны страхом, похожим на детский, когда пугаются призраков, созданных собственным воображением.

Утром он принял горячую ванну, позавтракал и приказал служанке позвать наверх Каваками. Майор пришел заспанный и сердитый.

— Есть спешное дело? — спросил он, почесываясь.

— Да, — сказал барон сухо. — Я принял решение.

Он кивнул на папку с бумагами.

— Ни один из них живым из тюрьмы выйти не должен!

— Ни один?

— Ни один!.. Не такое время теперь!

Сонливость майора сразу прошла. Узкие злые глаза засветились торжеством. Точно боясь, что его зять раздумает, он торопливо снял с рычажков телефонную трубку и позвонил в особый отдел, Хаяси был уже там, но от его слов лицо Каваками исказилось вдруг яростью и испугом. Он бросил трубку на стол и, весь почернев, повернулся к барону.

— Опоздали! — прошипел он. — Вчера днем их выпустили. По приказу министра…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Эрна и Сумиэ дежурили около постели больного Наля третью неделю. Он лежал в доме Гото, в одной из свободных комнат издательства «Тоицу», закрытого теперь по приказу кейсицйо. После выхода из тюрьмы юноша настолько ослаб, что не мог двигаться. Израненные пыткой ноги казались пухлыми и тяжелыми, как у больного водянкой. Каждое напряжение нервов и мышц сопровождалось болью. Мучительно было поднимать от подушки голову, шевелить шеей, руками, переворачиваться со спины на бок или обратно.

Виконт Ито, направив по резолюции министра дело о мнимых террористах на прекращение, распорядился, однако, взять с каждого из них расписку, что ни в тюрьме, ни в полиции их истязаниям не подвергали. Как бы в подтверждение этого, Наля из камеры в комендатуру принесли на носилках.

— Поистине мы очень жалеем. У вашего родственника оказалось плохое здоровье, — сказал с притворным сочувствием полицейский чиновник, подсовывая Эрне листок бумаги и автоматическое перо для того, чтобы она расписалась за себя и за брата.

Девушка гневно смяла бумагу и бросила на пол. После кошмарных пыток в застенке она была слишком слаба, чтобы ответить на это последнее беспримерное издевательство более решительно. Тюремщик с тупой и наглой усмешкой протянул ей второй листок.

— Надо писать, окусан. Нельзя без этого выпустить. Это полагается всем, — проговорил он настойчиво.

— Сфабрикуете потом сами, — сказал резко Ярцев. — Нечего зря пустяками задерживать. Никто из нас не распишется.

Он поднял с носилок Наля и, легко держа его на руках, пошел твердым шагом из комендатуры на двор. Эрна последовала за ним. Обескураженный тюремный чиновник, махнув рукой, распорядился открыть ворота.

В феврале, незадолго до выборов в парламент, Сумиэ дежурила около постели Наля с утра. Глаза его были закрыты, но он не спал. Он слышал, как Эрна, пошептавшись с подругой, ушла в соседнюю комнату, чтобы отдохнуть там после ночного дежурства.

Сумиэ взяла с полки томик стихов и села у изголовья, радуясь, что юноша еще не проснулся. Наль лежал без движения. Дыхание его было спокойно и ровно. Поросшее редкими черными волосами лицо с заострившимся подбородком и плоскими бугорками скул сделалось от болезни землисто-желтым. У глаз и на лбу мелкой сеткой лежали морщины.

«Как он похудел, подурнел!» — подумала Сумиэ и в то же время радостно ощутила, что эта мысль шла только от равнодушного взгляда, от каких-то поверхностных впечатлений, а чувствовала и думала она совсем по-другому. Конечно, она видела и морщинки, и худобу, и нездоровый цвет кожи, но все это воспринималось ею по-своему. Беспомощный, измученный юноша был для нее теперь еще ближе, роднее и даже красивее, чем прежде. Любовь помогала ей видеть глубже.

«Конечно, он выживет. Он должен выжить!» — думала она с надеждой и страхом, наклоняясь к его лицу.

— Сумико, ты здесь? — сказал он, открыв с усилием глаза, казавшиеся от лихорадки и худобы неестественно блестящими и большими.

— А, ты не спишь, — ответила она ласково, поправляя одеяло и прикасаясь попутно прохладной ладонью к его щеке. — Как себя чувствуешь сегодня?…

Осторожным и точным движением она поставила под рубашку градусник и, взглянув на часы, перелистнула страницу книги.

— Хочешь, почитаю стихи?

— Читай.

Сумиэ прочитала свою любимую танка!

— Нравится? — спросила с улыбкой. — Чувствуешь, как хорошо поэт передал свет и тишину лунной ночи?

Наль не ответил. Мысль его шла своими путями. Лицо оставалось серьезным и грустным. Девушке захотелось заставить его улыбнуться. Она опять перелистала страницы сборника и выбрала стихотворение Иосано Хироси, показавшееся ей самым веселым и бодрым. Поэт описывал весенний танец работниц на улице:

Часы показали без четверти десять. Сумиэ вынула градусник и, обрадовавшись значительному снижению температуры, решила прочитать вслух небольшой рассказ Акутакава Рюноскэ. Наль смотрел на нее, не вникая в смысл слов, слушая только голос, мелодичный и звонкий, как слушают оперу со скучным либретто — наслаждаясь звуками пенья и музыки и не следя за игрой на сцене.

— Сегодня шестнадцатое, — сказал он внезапно. — Газеты получены?

— Сейчас узнаю.

Она сходила наверх и принесла из комнаты Гото несколько номеров газет.

— Посмотри, о выборах ничего нет?

— Интересного ничего. Выборы, как ты знаешь, назначены на двадцатое.

— А что вообще пишут?

— Разное. Вот посмотри иллюстрацию. Это касается молодежи.

Она показала ему газетный рисунок, изображавший стоящую на распутье японскую девушку, перед которой вились три дороги: к бутылке с вином, к дымящемуся вулкану, в кратер которого, по словам корреспондента, за один год бросилось больше двухсот безработных интеллигентных девушек, и к коммунизму, изображенному в виде серпа и молота.

— У кого есть идея, есть вера в жизнь и людей, тот не пойдет искать счастья в домах разврата, — сказал Наль. — Смерть тоже не выход. Дорога для человека одна, но эта девушка не умеет видеть. Смотри, у нее на глазах повязка.

— Да. Но разве она виновата? — ответила Сумиэ. — Во вчерашнем номере «Ундо Цусин» есть письмо крестьянина Кисараги из деревни Таканемура. Страшно читать, что он пишет… «Желаю продать дочь. Посодействуйте. Жизнь так тяжела, что продолжать ее невозможно. Мне угрожает голодная смерть, и как мне ни дорога дочь, но живот на спину не переделаешь. Дочери моей Ханае шестнадцать лет. Она недурна собою. Поместите ее где-нибудь поблизости от Симоносеки. Роскоши ей не потребуется. Но в крайнем случае можно отправить и на Формозу или в Маньчжурию. Спасите наш дом…»

Читая письмо, Сумиэ едва не расплакалась, но взглянула украдкой, на Наля и вдруг спохватилась. Что она делает? Как смеет его расстраивать, огорчать? Сумиэ отложила газеты в сторону и нежно погладила исхудавшую смуглую руку юноши.

— Доктор будет браниться. Он не велел утомлять тебя, — прошептала она виновато.

В комнату вошел Онэ. Пребывание в жандармской тюрьме состарило его внешне на несколько лет: виски его поседели, плечи ссутулились, шаг стал грузнее и медлительнее. В усталых глазах его по-прежнему светилась тихая твердость уверенного в своей правоте человека, но выражение лица было уже не добродушное, а строгое, даже суровое. Онэ только вчера вернулся из Осаки, куда его вызывали на конференцию по организации народного фронта.

— Выполнил заодно и твое поручение, — сказал он, садясь на стул против Наля. — Можешь не беспокоиться: семья Харады окружена заботой друзей.

— А как там предвыборная кампания? — спросила Сумиэ. — Есть надежда на поддержку широких масс?

— Пока сказать трудно. Народ не может выразить полностью своих чувств. Печать во власти цензуры. Рабочим ораторам не дают говорить. Левые профсоюзные лидеры в большинстве арестованы и несомненно испытывают теперь то же, что испытали недавно мы.

— Но что же делают тогда крестьянские и рабочие партии? Зачем они вообще существуют? — воскликнула девушка с возмущением.

— Молчат. Так же, как весь японский народ… Если, конечно, не считать коммунистов, — те гибнут сотнями, — ответил Онэ.

Сумиэ, вспомнив снова об инструкциях доктора, хотела перевести разговор на более легкую и веселую тему, но не смогла.

Медлительный бой часов, возвестивший о полудне, заставил журналиста заторопиться. После его ухода Наль неожиданно почувствовал сильный голод. Сумиэ предложила ему яйцо всмятку и стакан теплого молока, но юноша потребовал жареной рыбы с рисом.

— Когда я в детстве болел дифтеритом и стал, наконец, выздоравливать, я прямо стонал от голода. Раз, помню, мама принесла мне такое кушанье. Замечательно вкусно было, — сказал он, глядя на девушку просительными глазами.

Отказать в его первом желании было ей не под силу. Она поджарила ему кусок свежей рыбы. Наль с аппетитом позавтракал. К ее радости, температура от этого к вечеру не поднялась. В ходе болезни, очевидно, наступил перелом.

— Ты хороший товарищ, — сказал Наль растроганно.

Сумиэ наклонилась и поцеловала его сухую ладонь.

— Я живу для тебя, — ответила она шепотом.

Охваченный теплым волнением, он пошутил:

— По старинным законам «Онна Дайгаку»?

Она засмеялась довольная.

— В детстве, когда я приехала из России, бабушка заставляла меня заучивать эти правила наизусть, как молитвы, — ответила она весело. — Я и теперь хорошо их помню… «Японская женщина, — процитировала она смеясь, — должна видеть в муже своего господина и служить ему, молясь за него и преклоняясь перед ним. Самой основной жизненной задачей ее является покорность».

Девушка поправила под головой Наля подушку и, заглядывая в лицо лукаво и нежно, добавила:

— Видишь, как выгодно заполучить в жены воспитанную японку! Никаких разногласий в доме не будет.

Наль помолчал, о чем-то задумавшись, потом сказал:

— Ночью не надо дежурить около меня. Опасности теперь нет, а Эрна сама едва на ногах держится.

Сумиэ с торопливостью возразила:

— За Эрну не бойся. Тюрьма не сломила ее. В ней теперь больше твердости, чем в тебе.

— А как твой отец? — спросил он. — Примирился, что ты ушла от него?

Сумиэ помедлила. Взгляд ее обратился к окну, в заиндивевшем стекле которого тлели скупые лучи зимнего солнца. Рука смущенно мяла платок.

— Папа-сан сидит в долговой тюрьме. Проигрался на бирже. У нас описано все имущество, — ответила она, покраснев, как будто чувствуя себя виноватой за преступления отца.

— И дом?

— Да, и дом. Я живу теперь на квартире, у родственницы профессора Таками.

— За долги?… Что же, тем лучше, — сказал Наль устало.

Несколько минут в комнате стыло безмолвие. Сумиэ продолжала смотреть в окно, рассеянно теребя шелк платка. Ей казалось, что юноша хочет что-то добавить и не решается из боязни ее обидеть.

Когда она наконец, повернулась к нему, то с удивлением, к которому тотчас же примешалась глубокая, почти материнская нежность, увидела, что он спит.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Оба окна выходили в сад и были плотно закрыты ставнями. Близ священной токонома, где возвышался алтарь в память предков, стояло бронзовое хибати, около которого с серебряными щипцами в руке сидел на татами бровастый, желтый как воск старик, поправляя в камельке угли. Барон Окура сидел напротив него, тоже на голой циновке, поджав ноги. Вместо электрической люстры с потолка свисал разрисованный блеклыми узорами фонарь-гифу с красным шелком кистей, напоминая хозяину и гостю о древней культуре народа Ямато.

— Окада что-то подозревает. Первая пехотная дивизия получила срочный приказ отправиться в Манчжоу-Го, — сказал бесстрастно барон, следя напряженно за лицом собеседника.

Старик отвел взгляд от углей. Выцветшие глаза зажглись на момент насмешливым, желчным блеском. Старческий рот сжался в злую гримасу. То, что барону Окуре казалось необычайным событием, опасным и дерзким, как игра жизнью, для него, матерого авантюриста, вождя и организатора многих террористических групп в Японии и за границей, было привычно и просто, как для старой, но сильной волчицы прыжок на отбившуюся от стада овцу.

— Э-э, тем лучше! — ответил он, продолжая ворошить угли. — Легче действовать. В связи с отправкой им уже выдано боевое оружие.

В комнату, мягко ступая обутыми в белоснежные таби ногами, вошли с подносами две молодые, нарядно одетые девушки, подбеленные и накрашенные, точно гейши. Упав на колени, они поставили перед хозяином и гостем низкие лакированные столики; с поклонами подали по дымящейся чашке чаю, распростерлись снова в униженных позах перед мужчинами и только помеле того, выполняя последнее правило этикета, пятясь вышли из комнаты. Старик и барон не удостоили их даже взглядом.

— Нонака и Андо отвечают за свои роты, за себя, но меня беспокоит их дух. Они слишком легко мешают ложь с истиной. Их разговоры с солдатами таят в себе опасность революционных идей, — продолжал барон неуверенным тоном ученика, ждущего от своего наставника мудрого разрешения трудной задачи.

Старик, бросив щипцы на поднос, спокойно пил чай редкими, маленькими глотками.

— Без радикальных слов теперь нельзя обойтись. Вороны летят на падаль, — сказал он цинично. — Наука тайной разведки учит считать добродетелью то, что приводит нас к цели.

— Но если опасные мысли проникнут в армию глубже, чем мы хотим, и мятеж вспыхнет не только против намеченных нами людей?… Тогда как? — спросил угрюмо барон. — Надо помнить, что многие из солдат — и даже из молодых офицеров — воспринимают наши национальные идеи по-своему. Озлобление против капиталистов и бюрократов, мешающих реставрации Сиова, переносится ими на высших чиновников и капиталистов вообще, без различия политических взглядов. Некоторые солдаты первой дивизии за последние дни ведут себя вызывающе даже по отношению к своим непосредственным начальникам. Жандармерия уже занесла их в черные списки. Лейтенант Нисида, как мне известно, проповедует среди солдат своей роты крайние идеи, абсолютно противоречащие принципам нашей империи. Он говорит, что подобно тому, как во времена реставрации Мейдзи японские даймио вернули императору права на свои земли, точно так же теперешние финансовые магнаты должны вернуть свои капиталы, промышленные и коммерческие предприятия, банки и прочие богатства великому нашему императору, который введет государственный социализм, существовавший в Японии еще во времена Тайка.

Старый разведчик генштаба, опустив вниз седые ресницы, рассеянно перебирал складки бумажного веера. Он вспомнил, как в молодости спекулировал с хоккайдосскими рудниками, рассчитывая нажить на этой афере до тридцати миллионов иен и подкупить всех членов парламента для образования единой, большой национальной партии. Еще тогда, молодым человеком, он понимал могущество денег, непреоборимое очарование их для людей всех сословий и наций. Пусть глупые фантазеры мечтают об уничтожении капитала и классов. Там, где золото в умных руках, оно всегда будет властвовать!

— Социализм народу Ямато не страшен, — ответил он, широко расправляя веер и снова, медлительно его складывая. — Великое предначертание, дарованное Японии свыше, охраняет ее от всех злобных козней, внешних и внутренних. Офицеры нашей квантунской армии поручают китайским кули секретные сооружения аэродромов, крепостей и других важных военных объектов, не боясь, что китайцы их выдадут. Когда постройка бывает закончена, кули, по распоряжению нашего командования, идут к своим праотцам. Мертвые секретов не выдают!.. Для контроля над первой дивизией важно расставить всюду верных людей, которые могли бы сигнализировать нам о слишком горячих головах. Умерить их пыл или даже убрать с дороги — дело простое. Наука тайной разведки учит ломать спину врага руками его противника.

— Аа… Там, где пахнет потом толпы и слышно ее дыхание, я предпочитаю быть осторожным, — сказал барон с мрачной усмешкой. — Нельзя забывать, что выборы оказались не в нашу пользу. Они умеют пропагандировать лучше нас.

— Э, самая сильная пропаганда — слово начальника. Когда власть будет полностью в руках армии, никто не посмеет пикнуть.

— Да, сенсей… Но они создают единый народный фронт. Преуменьшить их силы опасно, — возразил снова барон. — Социалисты из «Тоицу», как мне известно, уже пытались установить нелегальную связь с Коммунистической партией Японии. Необходимо поэтому включить их в список людей, подлежащих уничтожению в первую очередь, наряду с мягкотелыми бюрократами, мешающими нашей континентальной политике. Они должны быть убиты в первый же день переворота!

— Все во власти богов, — улыбнулся хозяин. — На это потребуется не больше десятка солдат с одним пулеметом.

Он дважды хлопнул в ладоши и приказал принести еще горячего чая. Лицо его стало вдруг старчески добродушным и сонным. Прижав к груди левую руку, он несколько раз надсадно и жалобно кашлянул, вытирая мокрые от слез глаза ребром костлявой ладони.

Барон Окура смотрел на него с холодной почтительностью. Он знал, что этой дряхлой рукой все еще составлялись проекты и директивы для генерального штаба, которым нередко повиновался сам маршал. Из этого деревянного домика с глухой, высокой стеной и крошечным садиком исходили решения о судьбах страны менялись кабинеты министров, подготовлялись убийства и заговоры против своих и чужих правительств. Слово хозяина этого дома часто значило больше, чем слово советника императора — генро Сайондзи. Сильнейшие люди империи: барон Хиранума, генерал Доихара, Хирота, Ота и даже бывший премьер Инукаи, убитый по приказу отсюда, — были (как и барон Окура и сотни других) учениками этого старика в науке синоби. В течение тридцати пяти лет он являлся бессменным вождем международной диверсионно-террористической лиги, находящейся на содержании второго отдела генерального штаба. Общество «Кин-рю-кай» было ее простым филиалом, созданным для того, чтобы, расширив базу в народе, завоевать влияние на новые поколения молодежи, втянув ее в военно-фашистское движение.

— Мой друг генерал Араки учитывает положение правильно, — сказал старик, снова принимаясь за чай. — Настал момент отстранить гражданскую власть. Офицерство не доверяет ей. Для того чтобы преодолеть затруднения, лежащие на пути народа Ямато, говорит мой почтенный друг, надо помнить, что бесполезно называть, например, стройную сосну буржуазией, а низкорослую траву пролетариатом. Не следует мешать природе. Пусть рабочие и крестьяне станут счастливыми на своем месте, занимаемом ими в обществе, и пусть буржуазия также развивается на своем месте, как этого хочет небо. Устранение беспорядка в самом народе Ямато будет залогом победы японского оружия и императорской нравственности во всем мире.

— Да, медлить больше нельзя. Сливовая ветвь должна распуститься, — сказал Окура, вставая с татами,

— Все ли у вас приготовлено? — спросил настороженно старик. — Известны ли каждой группе точные маршруты? Необходимо проверить все это лично.

— «Кин-рю-кай» проверяет. В каждой группе есть наши члены.

— Тогда можно действовать, — сказал старик, обмахиваясь веером. — Но сами мы должны оставаться по эту сторону. Здесь будет работы не меньше, чем там. Полковник Кофудзи тоже не должен вмешиваться. Пусть пока действует одна молодежь.

— О да. Так и будет. Уметь обращаться с револьвером и кинжалом — особого ума не нужно.

Барон Окура с улыбкой оправил примятое кимоно, согнулся с шипением в низком прощальном поклоне и вышел. В вестибюле служанки помогли ему надеть теплое верхнее платье и обувь. Автомобиль ждал у калитки. Сходя с крыльца, барон Окура остановился на ступенях и поднял вверх голову. Небо было окутано темными, плотными облаками. Ночь обещала быть снежной.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда Ярцев с газетой в руке вошел в кухню, Эрна в белом переднике и белой косынке, с завернутыми до локтей рукавами, стояла около газовой плитки и готовила брату завтрак. На одном огне варился фруктовый кисель, на другом — в полузакрытой кастрюле плавал в воде. и. масле жирный цыпленок, присланный для больного Сакурой.

— А ведь наша взяла, хрустальная, — сказал Ярцев, победоносно шурша газетой. — Фашисты получили всего четыре мандата. Рабочие и крестьянские левые организации — двадцать три. Минсейто переплюнуло Сейюкай на тридцать один мандат. Древний народ Ямато, как видно, осовременился, и не очень пылает желанием вспороть себе по способу харакири живот во славу всесветной империи микадо и его самураев.

— Какая у вас газета?

— «Асахи». Вполне буржуазная. Но посмотрите, как пишет!

Он протянул ей сложенный вдвое лист, в начале которого виднелся крупный подзаголовок о результатах парламентских выборов.

«Данные голосования, — сообщала газета, — подчеркивают ряд особенностей, которыми характеризуются настоящие выборы. Особенности эти сводятся к следующему. В целом ряде округов, где до сих пор были сильны традиции Сейюкай, она потерпела поражение. Там были избраны кандидаты Минсейто. С другой стороны, стремительное продвижение показали пролетарские кандидаты. Это объясняется не только поддержкой их рабочим классом, но и тем, что нация увидела, что существующие партии бессильны против фашизма, и поэтому повернулась к пролетарским партиям. Выборы показали, что нация отвернулась от правых организаций, кандидаты которых потерпели поражение. Ясно, что нация настроена против фашистской деятельности этих организаций».

— Да, для буржуазной газеты такая статья довольно симптоматична. Война — это палка о двух концах. Умные буржуа не могут не понимать этого, — сказала Эрна, возвращая газетный лист и берясь снова за поваренную ложку. — Ну, а как наш профессор — прошел в палату?… Не слышали?

— Громадным большинством! Кандидаты от «Кин-рю-кай» провалены поголовно.

— Кто вам сказал?

— Чикара. Когда приносил сюда утром цыпленка.

— А он не напутал, наш маленький дипломат?

— Не такой парень, чтобы напутать. Он теперь в высокой политике разбирается лучше, чем в своих школьных делах.

— Да, он за это время вырос заметно. Мне даже жаль мальчугана. Слишком уж рано кончается его детство.

— Ничего. На пользу пойдет. От здешних людей я слышал хорошую пословицу: «После ливня земля твердеет».

— Вы, вероятно, Костя, тоже много ливней прошли! Я теперь пригляделась. Нутро у вас твердое, хоть вы и кажетесь иногда мягкотелым.

— Вы это как — без издевки?

— Верно, Костя. После общих страданий я яснее вижу. За эти месяцы мне много пришлось пережить, передумать… Слишком долго искала я оправдания своим слабостям. Зато теперь все снова понятно и просто. И жить хочется еще больше!

Он бросил газету на кухонный стол и подошел к девушке ближе. В глазах его полыхала улыбка» веселая и нежная.

— А что, если я вас поцелую за такие слова?.. Не рассердитесь? Не щелкнете по лбу половником? — спросил он, мягко взяв ее за руки.

Эрна застенчиво покраснела и отстранилась. Он дружески задержал ее локти, засматривая ей в глаза.

— Пустите, Костя!.. Пережарю цыпленка.

— Вы его, драгоценная, не жарите, а тушите. Опасности, следовательно, нет никакой.

Девушка оглянулась на дверь.

— Ну кисель перекипит!

Он радостно засмеялся.

— А под ним и совсем нет огня. Разве вы не заметили?… Я погасил, когда вы читали газету… Кисель готов!

— Пустите, Костя! Могут войти… Зачем вы ворошите старое, перегоревшее?

Ярцев сжал ее локти в своих крепких пальцах. Она вдруг притихла, как нашаливший ребенок, мигая смущенно и виновато ресницами.

— Пустите! — сказала она. — Зачем вы?…

Он молча поцеловал ее. Это был первый их поцелуй. Рот ее ломко и жалобно дрогнул.

— Пустите! Не надо! — повторила она, не двигаясь.

Он поцеловал ее снова, еще и еще… Она дрожала всем телом, как перепуганный жаворонок в руках птицелова.

— Любишь? — спросил он беззвучно.

— Не знаю, Костя. Я слишком устала… Не мучь меня! Будем друзьями!

Ярцев, побледнев, отступил к столу… Этого он боялся больше всего!

— Что же! — прошептал он потерянно. — Ты вправе…

Голос его сорвался.

Тогда Эрна, позабыв обо всем, прижалась к нему, ловя холодеющим ртом его губы…

В тот же день вечером на квартиру Ярцева неожиданно пришел инспектор полиции н, предъявив ордер, строго сообщил, что «по распоряжению кейсицйо мистера Ярцева надлежит выслать в трехдневный срок в Соединенные Штаты Америки, гражданином которых он по бумагам является».

Эрна и Наль получили такое же уведомление через другого инспектора о предстоящей высылке их на Яву.

Ярцев немедленно позвонил профессору.

— Таками-сан, вы теперь власть — депутат нижней палаты. Устройте, пожалуйста, чтобы нам разрешили ехать всем вместе в Китай… На Яву моим друзьям нельзя возвращаться.

— Вряд ли что выйдет, — ответил грустно профессор. — Иметь дело с кейсицйо это, вы знаете, очень трудно даже для депутата.

Утром, однако, он нанял просторное такси с хорошо одетым шофером и поехал по учреждениям. В это же время Ярцев отправился в американское консульство, а Онэ и Гото, по просьбе Эрны, стали звонить чиновникам Гаймусе.

В результате общих усилий кейсицйо согласилось отложить высылку «террористов», позволив выехать всем троим за свой счет, куда они пожелают.

Эрну и Ярцева предстоящий отъезд из Японии только обрадовал. Освобожденные событиями и размышлениями от внутреннего разлада, оба они ощущали теперь в себе заново свежесть чувств и ясную веру в жизнь и людей. Мир опять становился широким.

Профессор Таками и Онэ чувствовали себя победителями. После парламентских выборов им удалось добиться отмены всех полицейских запретов. Рабочий журнал мог опять выходить в прежнем виде. Кроме того, Гото и Онэ уже предприняли практические шаги по созданию своей газеты, тоже на кооперативных началах.

— Организуем газету и будем бить фашизм в лоб! — сказал Гото.

Разговор происходил в его спальне, куда пришлось поместить больного яванца, так как в первом этаже дома уже началась работа по возобновлению отделов издательства «Тоицу».

— Да, обстановка пока относительно благоприятная, — поддержал его Онэ. — Правительство адмирала Окады — и особенно старик Такахаси — отчасти понимают гибельность военно-фашистских авантюр, ибо финансы страны трещат по всем швам… Придворные клики боятся фашизма тоже. Во дворце им тепло и без пушечных выстрелов, а неудачная война, они знают чем может кончиться.

— Младший брат императора, принц Цицибу, — активный фашист! — возразил Гото. — Они имеют поддержку и во дворце. Это естественно… Я уже подготовил статью о подкупах, терроре и провокации, как о методах их борьбы. Недавний арест Имады — это один из мелких примеров. Они втянули его в свою фальшивую, темную игру, а когда он стал им не нужен и даже опасен, они обвинили его в своих преступлениях и засадили в тюрьму.

— Разве он арестован не за долги? — спросил хмуро Наль, которому доктор разрешил сегодня подняться с постели.

— Долги — только удобный повод, — ответил Гото, многозначительно щурясь.

— Отводят Окаде глаза. Хотят выиграть время и усыпить бдительность правительственных кругов, — сказал Онэ. — Но в бумагах, которые передала профессору Сумиэ, Имеются достаточные свидетельства о подготовке фашистов к перевороту. Военное министерство, по моему мнению, даже поощряет их.

— Борьба за жирный кусок! — поморщился Гото. — Генералов — верхушку военщины — уже не удовлетворяет хозяйничанье под сурдинку. Им мало быть частью власти, хотя бы и самой существенной. Они хотят диктатуры.

— Буржуазия вряд ли на это пойдет.

— Вот потому-то они и намерены ее припугнуть. По существу, почва для сговора уже подготовлена. Минсейто и Сейюкай не очень принципиальны. Использование парламентских иллюзий имеет пока некоторый смысл и для военщины.

— Да, буря близится, — сказал Онэ в раздумье. Кейсицйо с фашистами заодно. Надо крепче опереться на массы, поднять через рабочее издательство широкое мнение всей страны. Таками-сан готовит в парламент запрос об убийствах и пытках политических заключенных. Я тоже пишу об этом для нашей газеты. Пусть страна знает!

Он достал папиросу, сломал в торопливости о коробку спичку, чиркнул второй и, сделав глубокую затяжку, раздельно сказал:

— А между собой они пусть грызутся. Их разногласия дадут нам победу.

В комнате становилось темно. Гото поднялся с татами, опустил на обоих окнах плотные тростниковые шторы и зажег электричество. На улице фонари еще не горели, хотя низкое зимнее солнце было близко к закату. Из-за тонкой стены доносились приглушенные голоса Эрны и Сумиэ, работавших над переводом статьи для журнала.

Наль тихо сказал:

— Не забывай главного, Онэ-сан. Фашизм провоцирует новую мировую войну за передел мира. Маньчжурия уже захвачена. В северные провинции Китая отправляются втихомолку все новые и новые войска… Конечно, кто сеет ветер, тот пожнет бурю!… Но мы должны помнить, что «для трудящихся нет выхода из империалистической бойни иначе, как через гражданскую войну». В этом ключ всей политики!.. Так учил Ленин. Так учит нас коммунистическая партия.

— О, я очень жалею, что я не член этой партии! — сказал взволнованно Онэ. — Коммунисты действительно борются против зла, не щадя жизни. Их истязают и душат. Но разве правду задушишь! За нее встанут все лучшие силы нации единым народным фронтом.

Он подошел к окну и, отогнув штору, показал на далекий фабричный поселок, за которым смутно виднелись покрытые серым снегом поля и избы крестьян.

— Они… они тоже это скоро поймут! — добавил он с силой.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ветер вторые сутки упрямо дул с севера; но стужа спадала. Черные низкие тучи ползли над Токио, уплотняясь и тяжелея. Когда пошел снег, из автороты шестого полка выехали пустые грузовики и, оставляя на подбеленной дороге непрочный узорный след от колес, урча свирепо моторами, понеслись в темноту метели. На каждом автомобиле лежало по банке бензина и по бочонку рисовой водки.

Обогнув невысокие постройки военного городка, грузовики разделились: одни повернули по гладким камням шоссе в сторону гвардейских казарм, другие притихшей кучкой сгрудились около штаба первой дивизии, еще недавно составлявшей основу токийского гарнизона, но теперь почему-то срочно назначенной для отправки на материк.

Яркий свет уличных фонарей терялся, точно в тумане. Снег продолжал падать безостановочно и обильно…

В казармах первого и третьего пехотных полков и в седьмом гаубичном люди, казалось, спешно готовились к ночной погрузке на транспорт. Сержанты поили солдат рисовой водкой из небольших пузатых бочонков, только что привезенных на грузовиках автороты. Офицеры, с красными от вина лицами и глазами, суетливо отдавали последние приказания по взводам и отделениям, поручая каждому небольшому отряду самостоятельное задание.

Фанфары и горны молчали, но черные пирамиды винтовок были уже наполовину разобраны по рукам и кожаные подсумки туго набиты боевыми патронами. Люди заметно нервничали, но бодрились.

— Робеть, друзья, нечего. За императора выступаем! — громко оказал толстоногий широкоскулый сержант, угощая солдат вином. Одновременно он раздавал отпечатанную на гектографе, речь командира роты, направленную против «правительства стариков».

— От них вся беда, — вздохнул маленький быстрый солдат, жадно хватаясь за фляжку с водкой. — Отец мне писал, что весь урожай пришлось помещику

за аренду отдать, а сами едят травы да корни деревьев… Вот до чего довели.

— У нас такое же дело. Ни зерна риса. Недоимки жить не дают. Сестренку вербовщику продали, — откликнулся из толпы мрачный голос.

— Мучится народ. Повсеместно! — добавил уныло третий.

В проходе казармы, у фонаря, рослый солдат неторопливо и связно читал полученную от сержанта листовку:

— «…Ради чего и ради кого заставляют нас проливать свою кровь?… Разве китайцы являются нашими врагами?… Бороться за интересы кучки, японских капиталистов — это не значит служить стране и народу!..»

— Командир… офицер, а гляди, как правильно пишет! — протяжно и удивленно сказал плосконосый парень, оглядываясь на соседей. — Из-за этих капиталистов всё народы страдают. Все зло от их жадности!.. Нам разве маньчжурские земли нужны?… Своих хватит вдоволь, помещичьих… Дали бы только!

— Дадут тебе. Разевай рот, — весело ухмыльнулся ефрейтор.

— Не мешайте, ребята! Насчет войны тут… Читай, Кодзи! Да громче. Шумят очень.

Взволнованные, слегка подвыпившие солдаты обступили чтеца плотной массой. Метнув косой взгляд на занятого около бочонка сержанта, солдат выразительно продолжал:

— «…Японское правительство заявляет, что Япония борется за мир и порядок в Восточной Азии, но всем хорошо известно, что она ведет захватническую войну, разоряя Китай и саму Японию. Японские рабочие и крестьяне вынуждены нести на себе бремя войны, которую японские капиталисты затеяли ради своих интересов. Должны ли мы подчиниться им?… Нет, друзья! Мы не должны умирать за прибыли паразитов, пьющих нашу кровь и губящих наши жизни. Это не любовь к родине!.. Подлинный патриотизм заключается в том, чтобы защищать интересы самого народа и уничтожать его врагов и предателей. Мы должны открыто, с оружием в руках, выступить против милитаристов… Мы хотим м и р а!..»

Последнюю фразу солдат прочитал, почти выкрикнул, с такой силой, что сержант невольно насторожил слух.

— Эт-то ты что читаешь? — спросил он, хватая из рук листовку. — P-революционная пр-рокламация?… Против войны?… А знаешь, что за это бывает?… А ну-ка, ефрейтор, беги, попроси сюда господина поручика или патруль военной полиции!..

— Виноват, господин сержант, — ответил быстро солдат, — эту листовку вы сами мне дали! Сказали, что это отпечатанная на гектографе речь господина капитана: «О целях нашего выступления против продажных чиновников». У рядового Окано тоже такая есть… И у Хираты! И у Эйтаро!.. Можете убедиться!

Он торопливо взял у стоявших рядом товарищей белевшие в их руках листовки и передал начальнику.

Сержант обомлел. Челюсти его сжались, как у бульдога, повисшего в мертвой хватке под горлом врага.

Что это… пьян он? Или действительно так написано?… Откуда у них революционные воззвания?…

Сержант боялся поверить глазам: на каждый листок с капитанской речью, отпечатанной на гектографе, приходилось по два или по три листка антивоенных прокламаций, которые он только что собственноручно роздал солдатам. Кто их подсунул ему?… За это его самого могли упечь!..

— Н-немедленно!.. В-воз-вратить!.. Об-братно все!.. — крикнул он сиплым голосом, вытягиваясь и сразу трезвея. — Р-рота, смирно! Стать всем по койкам!

Он побежал по рядам, вырывая из рук солдат страшные гектографированные листки…

Над городом продолжало вьюжить.

Из казарм пулеметной роты солдаты тащили к автомобилю смертоносные гочкисы и зарядные ящики с лентами, пряча их под брезент от мокрого снега.

Артиллеристы, одетые в походные защитные шинели, звякали на ходу саблями и кинжалами, вполголоса переговаривались, строились в маленькие отряды и шли на свет фар, к раскрытым настежь воротам. Некоторые прятали по карманам ручные гранаты, скользкие и круглые, как гусиные яйца.

Отряды выступали из разных казарм. Людей и машин было много. Но это не было подготовкой к походу в Маньчжоу-Го. Мортирные тяжелые орудия продолжали стоять под навесом рядом с артиллерийскими конюшнями. Кони спокойно жевали сено. Деревянные сундучки с нищим солдатским имуществом по-прежнему возвышались в казармах над койками; постели были не сняты и аккуратно заправлены.

Ночная тревога — в ветер и снег — могла показаться со стороны искусным началом обычных зимних маневров…

Грузовики один за другим мчались к центральным районам Токио. Сквозь шум моторов солдаты перебрасывались отрывочными словами:

— Хорошо. По-умному взбунтовались.

— Офицеры и те спохватились.

— Не подвели бы только.

— Дурень, так им же опасней, чем нам. Капитан Андо прямо сказал…

— Правильно, Сато-кун. Наш ответ маленький. Повинуемся непосредственному начальнику. Не только наш полк, вся армия поднимается. Все изобижены.

— Лейтенант это же пояснял: все их партии против правды идут.

— Капитализму служат, а не народу.

— Предатели! Нет в моем сердце добра для них.

— Как псов перестреляем! Довольно выжимать пот и кровь из народа!

— Никакой войны мне на надо! Никакого Китая!

— Ну-ну!.. Ты без этого…

— А как же?… Наново теперь будем жить! Обязательно! Без помещиков, без капиталистов, без партий.

— Под управлением императора. И никого кроме!..

Снег падал. Столица, как и всегда, жила своей размашистой ночной жизнью, врезаясь в метель и мглу огромными, желто-молочными огнями уличных фонарей, бесчисленных световых реклам, роскошных витрин, бумажных древних фонариков и ярких, сверкающих окон кафе, отелей и ресторанов. Автомобили, трамваи и даже велосипеды, несмотря на погоду, сновали по главным улицам, истошно гудя сиренами. Продрогшие полицейские, прячась от снега под капюшоны дождевиков и в караульные будки, с трудом регулировали движение…

В ту февральскую снежную ночь лорд хранитель печати адмирал Сайто Макото, восьмидесятилетний старик, пышно увешанный орденами, вернулся с обеда в американском посольстве в первом часу. По своей давней привычке, сменив мундир на просторное кимоно, адмирал принял теплую ванну и, уже лежа в постели, попросил жену дать ему две пилюльки старого патентованного лекарства, которое всегда хорошо помогало ему после тяжелых американских и европейских кушаний.

В это же время где-то, за стенами, в стороне вестибюля, раздался и захлебнулся оторопелый крик горничной, возник нарастающий шум голосов и шагов, лязг оружия, и в спальню молча вбежал окровавленный старый слуга. Вслед за слугой ворвались с винтовками и саблями яростные солдаты во главе с офицером, державшим в одной руке револьвер, в другой — обнаженный остроконечный кинжал.

Адмирал Сайто, едва успевший вскочить с постели, запахивая на голом теле ватный халат, отступил к нише и сдавленным голосом, но без испуга и гнева, сказал быстро:

— Подождите. Здесь спальня жены. Убить, меня вы всегда успеете. Я сейчас выйду к вам. Отсюда нет другой двери. Поговорим прежде.

Он указал спокойным движением руки на пустую соседнюю комнату. Офицер и солдаты на мгновение остановились в нерешительности. Присутствие женщины и хладнокровие старика перед лицом близкой смерти пробудили в них что-то похожее на уважение и жалость. Казалось, они пощадят его. Но женщина в страхе кинулась к мужу, и ее тонкий испуганный крик вместе с растерянным жестом слуги, пытавшимся заслонить своей грудью обоих господ, вернул заговорщикам их решимость. Офицер и три ближайших солдата, отшвырнув старика слугу, бросились на министра. Жена Сайто, в бессилии отчаянья, суетливо. хватала их за руки, за оружие, за одежду.

— Не убивайте его! Пощадите! Сохраните его для родины! Он не заслужил такой смерти, — умоляла она, рыдая.

Маленьким, слабым телом она, как щитом, заслонила мужа от смертоносных ударов. Кинжалы и сабли застыли в воздухе. Тогда один из солдат, с золотой полоской на узком погоне, оттолкнул ее и ударил в плечо штыком. Сайто рванулся к жене на помощь, но в его грудь и живот вонзилось сразу несколько острых клинков…

Ночь шла. Ветер стихал. Снег падал мелкими, светлыми мушками, постепенно редея и тая. В токийских барах и дансингах, пришедших на смену древним чайным домам, по-прежнему весело развлекались спиртными напитками, фокстротами и любовью беспечные буржуа, не замечая, что в городе уже нарастают события, значительные и страшные…

— Отряды офицеров и солдат, подстрекаемые и руководимые членами «Кин-рю-кай» и агентами из второго отдела генштаба, действовали по точному плану, дерзко и быстро. Вооруженные, как для боев, они вторгались в дома, отыскивали свои жертвы и тут же их убивали. Немногочисленных полицейских охранников, оставшихся верными правительству, заговорщики частью разоружили, частью расстреляли в упор при входе в государственные здания и резиденции высших сановников и министров. Там, где была опасность встретить вооруженное сопротивление, тонкие стены домов предварительно пробивались пулеметными очередями.

Разгром «правительства стариков» — сторонников постепенного захвата Китая и осторожной внешней политики — казался полным. В ночь на 26 февраля было убито около восьмидесяти человек. Престарелый министр Такахаси, считавшийся в деловых кругах финансовым гением Японии, был заколот в своей частной квартире. Главного инспектора военного обучения генерала Ватанабэ Дзиотаро заговорщики застрелили на глазах у семьи. Принц Сайондзи — последний генро, главный советник императора — спасся от смерти только поспешным бегством, выехав рано утром из своей виллы Окицу в неведомом для заговорщиков направлении.

С убийством премьер-министра адмирала Окада произошел непредвиденный случай, долгое время бывший потом сенсацией всей печати.

В половине шестого утра секретарь премьера Фукуда был разбужен выстрелами из винтовок и револьверов.

Фукуда вскочил с постели и стал одеваться. Страх подействовал освежающе. Мысль заработала ясно и напряженно. О натянутых отношениях кабинета министров с военно-фашистскими кругами секретарь знал подробнее многих своих коллег. Еще три месяца назад, во время знаменитого заседания членов японского правительства 26–29 ноября, когда министр финансов Такахаси, возражая военным кругам, назвал их стремления авантюрными и беспочвенными, опасность террористических актов со стороны военщины против Окады и Такахаси стала явной для всех.

Такахаси выступал очень резко:

— Рост расходной части бюджета не по плечу Японии, — сказал он. — При нынешнем международном положении нет никакой опасности, чтобы СССР или Соединенные Штаты Америки начали против нас войну по собственному почину. Обе страны обладают значительными территориями, и потому совершенно немыслимо, что они бросят вызов Японии по собственной инициативе. Япония должна отказаться от вызывающей политики по отношению к этим державам и проявить политику мира.

После этого выступления нажим военных кругов на кабинет министров усилился. Фашистская печать угрожающе требовала его «добровольного» ухода в отставку.

Фукуда оделся и побежал коридорами в квартиру премьер-министра.

— Неужели убили? — думал он, задыхаясь от возбуждения и бега.

— Стой! — остановил его окрик.

Секретарь сразу прирос к порогу как вкопанный. Все лестницы резиденции Окады были заняты вооруженными солдатами. К министру не пропускали никого.

«Они уже застрелили его!» — решил Фукуда и, перепуганный, возвратившись в комнату, тотчас же сообщил о случившемся по телефону начальнику жандармерии, в главное полицейское управление и командованию гвардейской дивизии.

Часа через три, не дождавшись помощи ни от гвардейцев, ни от кейсицйо, Фукуда попытался снова проникнуть в квартиру премьера. После длительных переговоров солдаты разрешили ему пройти к убитому министру.

Труп лежал на постели в спальне. На пороге комнаты дежурил жандармский сержант, широкогрудый и коренастый, многозначительно подмигнувший секретарю хитрым глазом.

— Не показывайте удивления! — шепнул осторожно жандарм, пропуская Фукуду в спальню.

Фукуда приблизился к убитому. Труп был закрыт плотным шелковым покрывалом. Фукуда слегка приоткрыл его и чуть не вскрикнул. Под покрывалом лежал не Окада, а его шурин — полковник Мацуо. Солдаты, не зная премьер-министра в лицо, убили вместо него брата его жены.

Фукуда вопросительно оглянулся на жандарма. Тот стоял у порога с невозмутимым видом сурового часового. В спальню в этот момент вошли четыре солдата с винтовками.

«Премьер жив!» — догадался Фукуда и, сделав скорбное лицо, громко произнес вслух соответствующие моменту надгробные молитвенные слова. «Но где он может скрываться? Успел ли он вовремя убежать из этого здания?»

В квартире министра секретарь был своим человеком; знал хорошо всех служителей и все комнаты. Он притворился, что ему дурно, и побежал в кухню допросить холодной воды. Обе горничные, все еще дрожавшие от страха, увидев знакомого человека, близкого их господину, от радости переменились в лице. Они наклонились к нему с чашечками воды и еле слышно сообщили, что господин президент-министр жив.

— Где же он спрятан? — спросил секретарь взволнованно, с жадностью выпивая всю воду. — Могу ли я видеть его?

— Очень трудно. Он в той же комнате, где лежит труп полковника Мацуо, а там — солдаты. Они выходят из комнаты редко. У них постоянное дежурство.

Тогда Фукуда решил еще раз использовать хитрость. Он позвал в спальню обеих горничных, будто бы для того, чтобы подготовить тело убитого к траурной церемонии. Когда солдаты вышли на минуту из комнаты, одна из горничных быстро открыла дверь стенного шкафа, и секретарь увидел там сжавшегося в жалкий комочек премьер-министра Окаду. Он сидел, как одеревенелый, не двигая ни одним мускулом.

— Потерпите! Помощь скоро придет, — шепнул скороговоркой Фукуда и тотчас же закрыл дверь.

Рисковать длительным разговором было опасно. В коридоре уже слышались гулкие шаги возвращавшихся в спальню солдат. Они вошли и стали настаивать, чтобы тело Окады было немедленно убрано. Почти в то же время раздались телефонные звонки из морского и военного министерств, откуда потребовали, чтобы Фукуда передал заговорщикам категорический приказ выдать труп премьера.

Вначале секретарь испугался, что его тонко рассчитанный план будет этим нарушен, но, подумав, нашел верный выход из трудного положения. Он убедил заговорщиков разрешить отслужить панихиду в той же комнате, где находился убитый, обещая, немедленно после того увезти труп в крематорий. Солдаты согласились.

На следующий день, в два часа пополудни, состоялась торжественная траурная церемония. На панихиду хитроумный Фукуда пригласил пятнадцать пожилых джентльменов. Но прежде чем их впустить, горничная, прибиравшая утром комнату, переодела Окаду в траурный костюм. Затем все приглашенные были введены в затемненную спальню, в которой находился покойник. Тут адмирала Окаду незаметно выпустили из шкафа, где он сидел в течение тридцати шести часов, и втолкнули в круг прибывших на панихиду.

В комнате царил полумрак. Все присутствующие были уверены, что они отдают последний долг убитому премьеру, совершенно не подозревая, что глава кабинета министров находится среди них и принимает вместе с ними участие в своем отпевании.

Жандармский сержант, обратившийся в первый день путча к Фукуде с предупреждением не показывать изумления, остался и потом активным сообщником секретаря. Получив от него с утра подробные инструкции, сержант выбежал из комнаты, где шла панихида, и в присутствии солдат стал громким голосом звать Фукуду, нарочно занятого в это время около дома подготовкой к выносу тела.

— Один из участников траурной церемонии упал в обморок! Ему очень плохо. Необходимо немедленно отвезти его в больницу! — крикнул жандарм озабоченно.

Фукуда подозвал к крыльцу автомобиль и побежал в спальню. Используя удобную обстановку, он надел на Окаду шляпу и темные очки, прикрыл его рот и нос смоченным одеколоном платком, якобы приводя его в чувство, и вместе с сержантом вынес на руках к автомобилю…

Военное командование, желая упрочить свое положение, стягивало под предлогом поддержания порядка войска к столице. Первая эскадра японского морского флота шла в Токийский залив, как бы на помощь правительству.

По радио было известно, что заговорщики после убийств руководящих членов правительства заняли здания нескольких министерств, телефонную станцию, главное полицейское управление и недостроенное здание нового парламента, постепенно расширяя захваченный ими район по направлению к дворцу микадо.

Дворец главы японской империи обратился в крепость накануне осады. Семь его выходов были забаррикадированы проволочными заграждениями. На высоких площадках установлены пулеметы. Охрана подступов была поручена отборным отрядам гвардейцев. Грозные жерла пушек ощерились во все стороны, готовясь открыть огонь.

Оставшиеся в живых министры, боясь продолжения убийств, всю следующую ночь провели в императорском дворце, обсуждая вместе с членами тайного совета вопросы об образовании нового кабинета и о принятии надлежащих мер против заговорщиков.

Поведение военного командования и офицеров кейсицйо оставалось, однако, весьма загадочным. Жандармерия и полиция бездействовали. В высшем военном совете шли с участием генералов Араки и Мадзаки беспрерывные совещания и заседания по поводу создавшегося положения, но никаких решительных мер по отношению к заговорщикам не принималось, хотя, по данным разведки, последних насчитывалось меньше двух тысяч.

В сообщении военного министерства, опубликованном в день выступления заговорщиков, неприкрыто сквозило стремление обелить и даже возвысить кровавые действия террористов.

«Молодые офицеры, — говорилось в сообщений, — восстали, чтобы устранить разложившиеся элементы, группирующиеся вокруг трона. Офицеры считают их виновными в подрыве национальной политики при участии старых государственных деятелей, военных и финансовых клик и бюрократов из политических партий. Все это в момент, когда перед Японией возникает целый ряд затруднений. Указанные офицеры своими действиями продемонстрировали, что они намерены были отстаивать национальную политику, тем самым выполняя свой долг по отношению к трону. В связи с этим инцидентом военное министерство объявило чрезвычайное положение и дало соответствующие инструкции токийскому гарнизону».

На несколько дней события в Токио сделались центром внимания всего мира. Сообщения иностранных газет были разноречивы. Одни предсказывали падение монархии, считая, что Япония накануне революции. Другие оспаривали это, предвидя создание военно-фашистского кабинета и ликвидацию конституции «от имени и при морали микадо». Третьи, наиболее прозорливые, считали, что вне зависимости от состава будущего правительства военный переворот фактически уже совершен, так как сторонники осторожной политики на азиатском материке или убиты, или настолько терроризованы, что противиться авантюристическим планам японской военщины они уже не в состоянии.

«Лидеры армии, — писали эти газеты, — ставят себе самую грандиозную империалистическую задачу; полное господство на Дальнем Востоке и монополия на эксплуатацию неограниченных экономических ресурсов Китая!.. Эти ужасные убийства не могут не иметь колоссальных последствий для всего Востока, независимо от того, сохранится ли в Японии конституционный режим, или же военный переворот окажется успешным. В конечном итоге все японские партии и клики будут искать соглашения между собою за счет Китая».

Прогнозы этих газет оправдались. Остатки правительства Окады, перебравшись после кровавых событий на третий этаж министерства двора, испуганно и покорно прислушивались теперь к каждому слову всесильной армейской клики.

Суда побережной охраны были вызваны из Йокосука в столицу. Отряды моряков первой эскадры, тотчас же по прибытии в токийскую бухту, были посажены на быстроходные грузовики и спешно отправлены в город для укрепления охраны радиостанции морского министерства.

Вновь назначенный комендант столицы генерал Касии опубликовал приказ о введении в Токио военного положения. В городе начались поджоги. Район Нагата-цио, занятый заговорщиками, оцепили со всех сторон правительственные войска. Жители прилегающих районов были эвакуированы. Банки и биржи закрыты. Пароходам было запрещено выходить из японских портов.

Многолюдный центральный квартал Хибиа-парк, где сосредоточена административная жизнь всей столицы, казался в эти дни вымершим. Уличное движение прекратилось. Военные патрули с примкнутыми штыками останавливали машины и пешеходов. Универмаги гасили огни реклам. Отели и бары безмолствовали. На перекрестках дежурили полицейские автомобили с прожекторами и пулеметами.

Переговоры с путчистами касались не только их судьбы, но и состава будущего правительства. Заговорщики требовали от правительства принятия их программы. Руководители воинских частей разослали прессе брошюру за подписью капитанов Нонако и Андо. Вместе с тем высшим военным командованием было объявлено по радио, что в стране спокойно и что войска генерала Каски находятся в бодром настроении, готовые выполнить все приказы императора.

Но, к удивлению обывателей, заговорщики продолжали вести себя так же загадочно и самоуверенно, как и прежде. Передовые отряды их заняли здания находящиеся в непосредственной близости от императорского дворца. В главном полицейском управлении мятежники установили пулеметы, направив их на эшелоны моряков, прибывших для охраны морского министерства, расположенного как раз напротив кейсицйо.

Горсточка офицеров и несколько рот солдат перед лицом почти всего флота и крупных воинских частей артиллерии и пехоты безнаказанно игнорировали все приказы военного командования, оставаясь в захваченных ими зданиях, получая два раза в день из своих казарм пищу и даже совершая набеги на близлежащие гостиницы и рестораны.

Начальник полевого штаба, принц Канин, сказавшись больным, таинственно пребывал в Одаваре, предоставляя дворцовым кругам гадать об его позиции.

Главный советник микадо, генро Сайондзи, скрывался неведомо где, опасаясь повторного покушения на свою жизнь.

И только младший брат императора, принц Цицибу, тесно связанный с военно-фашистскими элементами, узнав о кровавых событиях, немедленно прибыл в столицу из своей резиденции в Такахаси, надеясь использовать благоприятную обстановку в пользу сторонников реставрации Сиова. В первый же день по приезде он вызвал к себе генералов Араки и Терауци, и после них — барона Окуру.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Военно-фашистский переворот сплотил маленький коллектив издательства «Тоицу» еще теснее, чем преследования полиции. Комедия переговоров высшего военного командования с путчистами никого не обманывала. Было ясно, что образование фашистского правительства неизбежно; что вслед за убийствами трезвых японских политиков, мешавших открытой диктатуре генштаба, начнутся убийства еще более страшные и массовые, которые зальют кровью всю Азию.

Два первых номера новой рабочей газеты редакция «Тоицу» решила выпустить в один день и притом сразу утроенным тиражом.

— Надо учесть обстановку, — сказал профессор Таками. — На длительное существование наша газета не может рассчитывать. Жизнь ее будет подобна! Однодневному мотыльку, если только огонь событий не обожжет ее крылья раньше.

— О да, — согласился Онэ, просматривавший корректуру своей передовой статьи. — После разоблачительных документов, выдержки из которых мы здесь так смело приводим, кинрюкаевцы разгромят нашу редакцию точно так же, как они это сделали позавчера с редакцией газеты «Асахи».

— К несчастью, другого пути у нас нет. Это единственная возможность. Народ должен знать правду. Хорошо, если зерна наших сегодняшних слов найдут свою почву в народе завтра, — сказал задумчиво Гото.

— Не бойтесь, товарищи. Рабочие и крестьяне Японии сумеют вырастить зерна правды. Большая война на материке, к которой стремится военщина, откроет народу глаза на многое. Покойный старик Такахаси не ошибался, когда предупреждал генералов об опасности революции на почве войны и голода! — воскликнул студент Като, прислушиваясь к радио, передававшему приказ генерала Касии.

«…Задачей введения военного положения, — хрипел репродуктор, — является поддержание порядка и спокойствия в Токио и его окрестностях, охрана важнейших общественных зданий, предотвращение и подавление возможных выступлений элементов, придерживающихся коммунистических тенденций…»

— Слышите, что проповедуют? — кивнул Като с угрюмой усмешкой. — Можно подумать, что эти бессмысленные убийства старых сановников организованы коммунистами, а не военно-фашистской кликой!

Гото нетерпеливо Подошел к штепселю и выключил репродуктор.

— Мешают людям работать, — сказал он, нахмурясь. — Передают глупости: распоряжения, приказы, угрозы… Пустили бы они к микрофону меня, я бы их научил, как разговаривать с народом без фальши.

Он забрал в портфель гранки и вместе с Като пошел в типографию, чтобы проверить работу и помочь выпускающему и наборщикам поскорее сверстать первый номер газеты, начиненный, подобно шимозе, статьями и документами особо взрывчатой силы.

На углу улицы к ним с двух сторон бросились, задыхаясь от крика, мальчишки газетчики:

— Г-гога-ай!.. Ужасные новости! Заговорщики продолжают упорствовать! Ожидается приказ императора подавить мятеж силой!.. Гога-ай!.. Экстренный выпуск!

Мальчишки звенели связками бубенцов и совали в руки листки. Гото дал одному из них мелкую монету. На ходу пробежал глазами листок. Мальчишки беззастенчиво лгали: никаких потрясающих новостей в экстренном выпуске не было. Агентство Домей Цусин неопределенно сообщало, что: «…Военный министр Кавасима сегодня в 12 часов 45 минут направился во дворец. Цель его визита неизвестна… Морской министр Осуми созвал сегодня утром конференцию высших чинов морского командования для принятия мер, необходимых в связи с создавшимся положением… Председатель тайного совета Икки решил провести еще одну ночь во дворце императора. По непроверенным данным, Икки, возможно, подаст в отставку…»

Гото сердито скомкал экстренный выпуск и бросил в урну для мусора. Като засмеялся.

На город спускался вечер. Огни дуговых фонарей заливали широкие тротуары потоком света, но улицы были безрадостны и пустынны. Автобусы не ходили. Трамвайное движение было прекращено. Такси на стоянках отсутствовали. Одинокие прохожие шли быстрым шагом, пугливо оглядываясь по сторонам, в ожидании грозного оклика военного или полицейского патруля, которые разъезжали в грузовиках и на мотоциклах по всем закоулкам столицы.

На дворе типографии, длинного одноэтажного здания с кирпичным фундаментом, журналисты встретили Ярцева. Он помогал рабочим-печатникам ремонтировать и осваивать американскую ротационную машину, купленную издательством для новой газеты.

— Ну как, укротили заморского зверя? Справились? — спросил Гото, раскрывая перед моряком портсигар с папиросами.

Ярцев, отстранив дружески его руку, не спеша достал трубку. Лицо его было потно, устало и неулыбчиво. Рабочая синяя блуза и шаровары расцвечены типографскими красками.

— Двое суток возились с проклятой, пока наладили, — сказал он, прессуя пальцем табак и закуривая. — Но машина не из плохих. Работать будет. Ребята приноровились. Вся остановка теперь за вами. Не задержите материала — скорехонько отпечатают.

Ярцев торопился домой. Ему хотелось скорее принять ванну, переодеться в чистое платье и навестить Эрну и Наля. Кроме того, сегодня же он ожидал ответ от Запольского. Узнав его адрес через справочное бюро, он написал большое и искреннее письмо, прося, в память общего прошлого, помочь ему получить разрешение на въезд в Советский Союз.

Дома Ярцев позвонил Эрне, но оказалось, что она вместе с братом уехала к Сумиэ. Письма в почтовом ящике не было тоже. Тогда Ярцев решил поехать к Запольскому и объясниться с ним лично.

Привратник открыл калитку не сразу. В эти тревожные дни она была заперта на замок даже днем, во избежание «случайных» неприятностей со стороны японских фашистов.

В кабинете Запольского, — то ли от заваленного книгами и газетами большого письменного стола, то ли от стоящей на нем деревянной чернильницы с медвежатами и медведицей, похожими на сибирских, — на Ярцева вдруг пахнуло запахом хвои, тайги и кедровых шишек. Далекими, полузабытыми воспоминаниями детства и юности!

Он посмотрел в упор на Запольского, пожал сильно и коротко его руку и сел на стул.

— Получил мою исповедь?

— Да. Вчера утром.

— Ну и как?… Можешь помочь мне?… Веришь, что я не враг своей родине?

Запольский с трудом поборол желание отвести глаза в сторону. Еще недавно он чувствовал в себе твердость и правоту говорить обо всем открыто и резко. Но вот теперь, когда он увидел перед собой на расстоянии метра знакомое постаревшее лицо друга, с которым когда-то переправлял сучанским шахтерам оружие и шел вместе на смерть, связанный рука об руку обледенелой веревкой, говорить напрямик было трудно. Жалость брала свое.

— Ничего не получится с твоим делом, — ответил он омраченно. — Откажут тебе. И будут правы. Сам виноват во всем.

— Не доверяешь? — спросил Ярцев тихо.

— Да, ручаться не буду. Нет оснований.

— Что же… считаешь меня фашистом?

На мгновение ему стало вдруг снова страшно людей, как это бывало порою в детстве, когда его простодушные, неокрепшие желания грубо ломались чужой волей. Взгляд его неотрывно следил за лицом Запольского. Тот молча достал из кармана цветистую папиросную коробочку с видом Кремля, раскрыл ее, положил перед гостем и торопливо закурил, видимо тяготясь предстоящей беседой.

— Такое время, браток, — сказал он раздельно. — Настороже надо быть. Нельзя давать волю сердцу. Сам знаешь, сколько разных гиен, шакалов- предателей и шпионов — бродит вокруг нашей партий и великой страны, выглядывая, где бы можно было напакостить, повредить, облаять… Скажу прямо тебе: кабы не были наши руки тогда, около Шкотова, связаны вместе смертной веревкой, не стал бы я даже и разговаривать с тобой. Плохое ты дело сделал. Революционную законность нарушил. Офицера-карателя больше товарищей пожалел. И вдобавок еще за границу сбежал… Правильно определил тебя тогда Павел перебежчиком и изменником революции. Нельзя во время борьбы доверять сердцу и жалости больше, чем голосу разума. Партия нас не этому учит.

Ярцев молчал, вдыхая глоток за глотком крепкий и сладкий дым папиросы. Он сознавал, что возражать, собственно, нечего. Запольский был прав. Честнее и проще всего было бы встать и уйти, не мучая ни себя, ни бывшего друга зазорной и бесполезной дискуссией. Но мысль уже подбирала доводы самозащиты, искала слова возражения, оправдания. Пылкое сердце хотело отстаивать свое право на жизнь, на любовь, на родину… Пусть он, Константин Ярцев, виновен, но он заслуживает снисхождения. Он никогда, за все эти годы изгнания, не шел против трудящихся, не вредил родине. Все его преступление перед Россией и революцией вызвано простым человеческим состраданием к врагу…

— Но ты же знаешь, старик, какого я пожалел врага!.. Мое сострадание превратило хищника в человека; из офицера карательного отряда сделало передового бойца Красной Армии, защитника Страны Советов!

— Погоди, погоди!… Откуда ты это можешь знать? — Перебил сурово Запольский.

— Но я же рассказывал тебе. В советских газетах было — и портрет и фамилия! Можешь у Павла, наконец, справиться. Они же теперь оба в Москве работают.

Ладонь Запольского нервно заерзала по лакированной ручке кресла. Темные не постаревшие брови надвинулись на глаза мохнатыми бугорками, точно стараясь прикрыть их от острого взгляда Ярцева. Полузатухшая папироса дрожала в пальцах, как на ветру, осыпаясь на паркет пола голубым пеплом.

— Ты их, брат, в одну кучу не смешивай! — сказал Запольский медленно и серьезно и даже как будто со скрытым гневом. — От правды не убежишь!.. Павел Деньшин написал мне подробно все… Не человека ты пожалел тогда, а гадюку, змею! Этот красавчик каратель, пробравшийся через тебя к партизанам, а затем в Красную Армию, разоблачен теперь как старый шпион японской разведки!

— Постой!.. Что ты городишь? Не может этого быть!.. Ведь ты же сам, наверное, читал в позапрошлом году о награждении его…

— Лещак теперь пусть читает о нем, а не я! — хлопнул Запольский с размаху кулаком по столу и, выдвинув боковой ящик, достал оттуда письмо. — Актер он и сволочь!.. И переход его к партизанам, и служба в армии, и большевистский партийный билет — все оказалось ложью, игрой, смелым и хитрым маневром классового врага!.. Он не плохой психолог. Он и тогда играл великолепно: перед ревтрибуналом, перед крестьянами, перед тобой.

— Не может быть! Если японцы купили его, то уже после, а не тогда, не во время гражданской войны! — воскликнул Ярцев, теряя все свое внешнее хладнокровие. — Я же вижу его глаза, как сейчас. И эту улыбку!.. Нет, нет, Филипп, он был тогда искренен. Человек не может так лгать!

— Предатель все может! Сына, отца задушит, если потребуется для его интересов. Жену в проститутки продаст. Разве ты за границей мало встречал таких «царских подданных», «бывших русских»? — возразил мрачно Запольский.

— Дай мне письмо. Я хочу прочитать, — сказал Ярцев, протягивая руку к конверту таким нерешительным, ослабевшим движением, как будто брал со стола судьи свой собственный смертный приговор.

Запольский молча передал письмо — восемь больших почтовых страничек, исписанных твердым почерком Павла. Некоторое время в комнате было тихо, точно в сибирской тайге. Ярцев внимательно прочитал все письмо. Бумага в руке дрожала.

Когда он кончил читать и медленно выпрямился, передавая конверт и листки обратно Запольскому, губы его кривились, как у ребенка, готового разрыдаться. Но он взял в руку шляпу и встал.

— Прощай, Филипп. Спасибо, — сказал он. — Больше не буду тебя беспокоить… Я не так плох, как ты думаешь. Может быть, я еще докажу это!

Они посмотрели друг другу в глаза.

Запольский переступил вслед за Ярцевым порог кабинета и уже в коридоре, услышав выкрики радио о чудесном спасении премьер-министра Окады, добавил хмурясь:

— Враги наши, видишь, как действуют? Хитры, сволочи, и безжалостны!.. Ну, прощай!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Переговоры японского правительства и высшего военного командования с небольшой кучкой заговорщиков оставались в центре внимания всего мира, хотя иностранная пресса относилась к исходу переговоров весьма скептически. «Если даже осторожным политикам, — писали газеты, — и удастся взять верх над заговорщиками и установить порядок, хотя бы в полицейском смысле этого слова, то этим еще далеко не дается гарантия, что японское командование в Маньчжурии и Северном Китае подчинится правительству, которое может замедлить быстрое разворачивание завоеваний на азиатском континенте. В гораздо большей степени следует считаться с трагической возможностью, что в Токио верх возьмут авантюристические тенденции; поэтому нет ничего, удивительного, что и в Бейпине и в Нанкине с большой настороженностью следят за событиями в Японии… Если же дело кончится созданием правительства, контролируемого фашистскими элементами армии, то мы склонны разделить самые мрачные опасения, ибо такое правительство, прежде чем погибнуть от неминуемых затруднений, может ввергнуть страну во внешние и внутренние авантюры…»

События, однако, клонились именно к этому. Военно-фашистские клики, правительство и финансовые круги были одинаково заинтересованы в быстром и полюбовном разрешении конфликта за счет Китая. Затягивать переговоры день ото дня становилось опаснее. Среди заговорщиков — и даже в правительственных войсках — все более заметно определялись революционные настроения. Фальшивые лозунги о конфискации крупной собственности и устранении от власти капиталистов и бюрократов, служившие для закулисных руководителей путча простой демагогией, сделались в ходе событий для выступавших с оружием в руках солдат и молодых офицеров истиной, ради которой они пошли на убийства высших сановников государства.

Барон Окура, принимавший от имени полевого штаба активное участие в переговорах с молодыми офицерами, почувствовал эту опасность скорее всех. Как крупный капиталист и аристократ, дрожащий за свои привилегии и в то же время тайно связанный с заговорщиками, он сразу подметил, что солдатские массы повертывают совсем не в ту сторону, куда направляла их рука агентов генштаба. Полковник Кофудзи, имевший от военного министерства особое задание убедить заговорщиков немедленно возвратиться в казармы, подтвердил его опасения полностью.

— Эти мальчишки играют двойную игру, — сказал он. — В их патриотическую одобренную нами программу оказались каким-то образом втиснуты лозунги, крайне опасные для основ государства. Говорят, их включил лейтенант Нисида по настоянию солдат, которые соглашаются вернуться в казармы лишь после того, как получат от правительства заверения, что все их требования будут приняты.

— За дисциплину и мысли своих, солдат отвечают офицеры, — проговорил невозмутимо Окура, — Для искупления своей вины перед родиной и императором им придется совершить сэппуку. Иначе их все равно предадут смертной казни. Вы это знаете.

В его тихом голосе и улыбке мелькнул отдаленный намек на скрытую внутри ярость. Кофудзи устало прикрыл воспаленные веки.

— Среди них имеются очень ценные для армий офицеры, — заметил он осторожно.

— Аа-а… В японской армии ценных людей десятки и сотни тысяч, — ответил барон, уже не скрытая своего раздражения. — Всему есть предел. Генеральный штаб и принц Канин сочувствовали заговору, но нельзя допустить, чтобы выступление молодых офицеров в защиту сильной внешней политики и национального единства превратилось в мятеж, который бы опозорил честь армии. Если это мятеж, он будет подавлен завтра же. Высший военный совет и правительство уже приняли меры. Нарушители дисциплины понесут наказание наравне с подлинными мятежникам. Армия должна остаться такой, как была: готовой ринуться на любого врага по первому слову августейшего императора. В этом — спасение империи и нации.

Ночью правительственным войскам было приказано подготовиться к немедленному выступлению против мятежников. Самолетам, находившимся на токийской базе, было отдано категорическое распоряжение предпринять с утра ряд полетов над зданиями, занятыми заговорщиками, и сбросить большое количество прокламаций, в которых указывалось, что отныне все участники мятежа будут рассматриваться, как изменники, поскольку они не подчинились последнему приказу императора эвакуировать здания. Однако для выполнения приказа был вновь установлен последний срок, чтобы дать заговорщикам возможность сдаться.

На рассвете, после ночи лихорадочного ожидания, самолеты стали летать над зданиями, находившимися в руках мятежников, и на район Нагата-цио обрушилась целая туча прокламаций. Но заговорщики продолжали упорствовать.

В девять часов утра военный губернатор столицы обратился к мятежникам по радио:

«Солдаты!.. Император приказывает вам вернуться в казармы, — сказал он. — Мы искренне восхищены вашим мужеством, вашей верностью по отношению к офицерам. Но поскольку ваши офицеры признали свою вину, — подчинитесь, не стыдясь, и вы. Если вы будете упорствовать, то вас будут рассматривать как мятежников. Покиньте свои позиции, и вы будете прощены. Вернитесь к императору, к нации, к вашим встревоженным родителям!»

Радио гремело по всему городу, но засевшие в правительственных зданиях заговорщики не подавали признаков жизни, продолжая наивно верить, что высшее военное командование поддержит их до конца, как это было обещано им накануне восстания. И только когда вооруженные до зубов гвардейцы, приняв многочисленные предосторожности, пошли на штурм зданий, всполошенному штабному командованию вдруг представилось неожиданное и приятное зрелище: в домах, занятых заговорщиками, открылись сразу все двери и окна, и мятежники стали бросать и складывать в кучи или сдавать гвардейцам свое оружие без единого выстрела.

В тот же день, в четыре часа пополудни, возобновилось трамвайное движение. Баррикады были разобраны. На площадях и на улицах появились такси. По радио было объявлено о полном разоружении всех заговорщиков. Панели снова заполнились прохожими. Универмаги и рестораны опять засверкали световыми рекламами. Пестрая, шумная жизнь японской столицы начала постепенно входить в свою колею.

Барон Окура возвратился из военного министерства в сумерки. Служанка, зная его привычки, прежде чем подавать обед, поспешила приготовить для него горячую ванну. Полное тугощекое лицо барона выражало довольство. Путч удался блестяще. Фашистские клики торжествовали. Противники наступления на материке частью были истреблены, частью настолько запуганы, что соглашались теперь на все авантюры. Перед бароном Окурой открывались широкие перспективы. Корреспонденты токийских газет включали его в возможные кандидаты на пост министра внутренних дел. Сам он мечтал о том же. Но он боялся скомпрометировать себя в последний момент каким-нибудь ложным шагом в защиту своих бывших сообщников из числа арестованных офицеров и потому старался вести дело так, чтобы наиболее опасные и популярные из них были вынуждены покончить самоубийством, якобы для искупления своей вины перед императором. Его лицемерие и большое актерское мастерство помогли ему в этом: капитаны Нонака и Андо, приняв всю вину на себя, застрелились. Остальных заговорщиков-офицеров посадили в военную тюрьму, лишив с санкции императора орденов и придворных чинов и грозя смертной казнью за развал дисциплины.

«Когда секретные постройки бывают закончены, китайские кули идут к своим праотцам. Мертвые тайн не выдают», — вспомнил барон, подходя к ванне, слова своего учителя Тосо Тояма, и по его красному от пара лицу, раздвигая рот до ушей, поползла самодовольная усмешка.

— Да, кое в чем старики были правы, — прошептал он, завертывая горячий кран и пробуя босой ногой воду. — Лучше не сто побед, одержанных в ста боях, а сто побед, одержанные без единого боя!.. Но нельзя пренебрегать и оружием…

Сидя в горячей ванне и фыркая от приятного ощущения свежести во всем теле, барон Окура живо представил себя министром внутренних дел, наводящим железной рукой порядок внутри империи… И вдруг вспомнил, что его зять до сих пор не сообщил ему о результатах обыска в типографии «Тонцу», где, по донесениям полицейских шпиков, именно сегодня заканчивалось печатание первого номера «Новой рабочей газеты» со статьями и документами, разоблачавшими участие «Кин-рю-кай» и барона Окуры в подготовке убийств сановников.

Барон поспешно вылез из ванны, наскоро вытерся простыней и, надевая на ходу кимоно, босой прошел к телефону.

Вскоре майор Каваками уже сидел в кабинете шурина, держа в руках наполовину изорванный и перепачканный лист «Новой рабочей газеты», конфискованный у одного из печатников во время налета на типографию. Жандармский офицер Хаяси, руководивший налетом, стоял в почтительном отдалении от начальства, вытянув по швам руки и весь трепеща в ожидании уничтожающих слов барона Окуры.

Полиция опоздала. Весь тираж газеты из типографии был уже вывезен неизвестно куда. Случайно удалось отобрать у молодого наборщика только этот обрывок, но и его оказалось достаточно, чтобы привести барона Окуру в бешенство. Листок переходил из рук в руки: от майора к барону и обратно. Барон зачитывал вслух отрывки статей, отплевываясь и злобно ругаясь. Эта газета, если она появилась в продаже, могла не только испортить его карьеру, но даже довести до скамьи подсудимых. Темные дела надо уметь делать тайно. Врагов у барона было немало. Но еще страшнее были друзья. Окура знал, что так же, как стая голодных волков набрасывается на свежий труп убитого вожака и рвет его на куски, — точно так же набросятся и на него в случае неудачи все те друзья и собратья по партии, которые еще сегодня повинуются каждому его жесту и слову.

Майор Каваками держался гораздо спокойнее шурина, хотя приводимые в газете разоблачительные документы касались в равной мере обоих.

— М-мерз-завцы! — пробормотал сквозь зубы барон, пряча обрывок газеты в сейф. — Н-надеюсь, арестовали всех?

— Рабочие типографии арестованы, — ответил майор. — Но дело, конечно, не в них. Они мало что знают. Говорят, что тираж увезен рано утром на нескольких грузовиках, но куда — неизвестно. Командовал всем хромоногий студент Като.

— А журналист… Онэ Тейдзи… все еще на свободе? — спросил барон, глядя поверх Хаяси.

— Пока да. Как вам известно, министр юстиции приказал прекратить его дело, — ответил тот, делая шаг вперед и раболепно вытягиваясь.

Барон Окура наклонил низко голову, точно рассерженный бык, готовый вонзить рога в живот неуклюжего пикадора, махающего перед глазами ненавистным красным полотнищем. Тупое подобострастие Хаяси его раздражало. Он не мог простить жандармскому офицеру, что тот не сумел отделаться от опасных людей ни в тюрьме, ни в первый день путча, когда так легко было расправиться с ними при помощи маленького отряда солдат, снабдив их достаточно точным адресом и определенным приказом.

— Профессор Таками… и его шайка из «Тоицу»…, тоже не арестованы? — спросил он, сдвигая выразительно брови.

— Пока еще нет, господин барон. Не было распоряжения.

Барон Окура оглянулся с неудовольствием на майора. Тот сидел в неподвижной, немного усталой позе, следя из-под полуопущенных век за обоими собеседниками и, видимо, что-то напряженно обдумывая.

— Профессор Таками тепёрь депутат парламента, — сказал он, оттягивая двумя пальцами тугой окантованный воротник мундира. — Арестовать его не так просто. Поднимут шум.

Некоторое время молчали все трое. Барон Окура придвинул кресло к камину и сел, понурый и сгорбленный, упираясь локтями в колени.

— На квартире у Онэ Тейдзи необходимо сделать самый тщательный обыск, — сказал он, не глядя на офицера. — В редакции «Тоицу» — то же самоe. Весь тираж этой газеты должен быть найден и уничтожен!

— Приму все меры, господин барон.

— Издателя и редактора «Тоицу» арестовать немедленно и отправить во внутреннюю тюрьму. Документы полностью передать мне. Если будут упорствовать и скрывать — подвергнуть пыткам. Самым жестоким!.. Я отвечаю за все. В случае затруднений звоните по телефону. Я буду весь вечер дома. На этот раз, надеюсь, вы не прошляпите свое повышение!

— Постараюсь, господин барон.

— Возьмите солдат. С винтовками. При малейшей попытке к бегству пусть стреляют прямо в затылок. Церемониться нечего. Город на военном положении.

— О да!.. Мертвые никогда не доставят нам столько хлопот, сколько живые, — пошутил равнодушно майор, делая пальцем знак, что говорить больше не о чем; надо действовать,

Хаяси почтительно козырнул и вышел.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Маленького Хироси мама всегда укладывала спать очень рано, но зато часы перед сном, когда Чикара уже успевал приготовить уроки, а малыш еще весело, вперевалку топал по комнатам, таская за хобот любимого матерчатого слона, или же тихо сидел около старшего брата, рассматривая вместе с ним книжки с картинками, — эти дружные вечерние часы казались обоим мальчикам лучшим временем жизни.

Мама Сакура в это время стирала детское белье или готовила ужин, а папа, если был дома, нередко откладывал перо в сторону, сгонял с усталого лба морщины и выходил к сыновьям развлечься и отдохнуть, внося в их уютный маленький круг еще большее оживление. Все трое, несмотря на различие возрастов, чувствовали себя связанными общими интересами. Папа умел рассказывать сказки и придумывать игры, одинаково забавные и для Хироси, который только недавно стал лепетать, и для Чикары, считавшего себя уже почти гимназистом.

Но сегодня папы не было дома с утра. Приготовив уроки, Чикара предложил брату сыграть в «ку-ку».

— Только не рви на ширме бумагу, а то мама опять рассердится, — предупредил он. — Не будешь рвать? Обещаешь?

— Не бу-десь, — согласился Хироси.

— Ты ведь любишь эту игру, — продолжал ласково Чикара, отодвигая от стены ширму, чтобы было удобнее бегать вокруг нее.

— Лю-бись, — опять подтвердил Хироси.

Чикара забежал за ширму и, подождав несколько секунд, громко прокуковал:

— Ку-ку!

Малыш с улыбкой погнался за братом с прутиком, стараясь ударить его, но Чикара проворно бегал по комнате, то прячась за створки ширмы, то появляясь сзади охотника и звонко кукуя, — легкий и быстрый, как настоящая птица. Хироси был в полном восторге. Заливчатый его смех заполнял всю квартиру. Пухлые, нежные щечки горели ярким румянцем. Когда, наконец, ему удалось задеть птицу прутом и Чикара, считая себя убитым, упал на циновку, малыш, разгоряченный азартом охоты, отбросил оружие и впился, как настоящий зверек, своими мелкими зубками в пунцовое ухо брата.

— А-ай! — завопил Чикара. — Зачем ты кусаешься? Ты же охотник, а не собака!

Малыш испуганно отскочил.

— Со-а-бака! — сказал он протяжно, смущенный своим поступком и уже готовый заплакать.

Ротик его покривился, обнажив в уголках два острых белых клычка, тонких снизу, как иглы.

— Бо-ольно!.. Хироси усибся! — пролепетал ой плаксиво.

— Где ты ушибся? — заботливо спросил брат, растирая укушенное ухо.

— Тут — показал Хироси на свою щечку.

— Ну-ну, ничего! — успокоил его Чикара. — Не очень больно. Ты больше не будешь кусаться?

Малыш пыхтел, опустив глаза и выпятив нижнюю губку.

— Ку-сать-ся… н-не будесь, — пообещал он, глотая слезы.

Брат взял его на руки и поцеловал.

— Хочешь, посмотрим книжку с картинками?

— Х-хочесь.

— А может быть, лучше прочитать сказку?… Помнишь, которую с папой читали: про мальчика с длинным именем? Как он в колодец упал?… Хочешь?… Или про дурачка Йотаро?

Слезы на глазах малыша сразу высохли, но от сказки он отказался:

— Не хо-чет Хироси сказки. Н-не надо…

— Ну, давай тогда поиграем в кита и слона.

— Давай.

Чикара принес веревочку и вложил ее в руку брата.

— Вот ты теперь кит, а я медведь. Тащи меня за карат в воду. Ты сильнее меня… Дзуру-дзуру-бон!

Малыш потянул веревочку, и Чикара покорно пошел за ним «в воду» — за ширму. Там старший изобразил медвежий испуг — «поплыл» назад к берегу, зафыркал, забрызгал и, наконец, с трудом вылез на сушу. Хироси смотрел на него и хохотал.

— Ну, а теперь тащи тигра… Дзуру-дзуру-бон!

Часы пробили семь. Время близилось к ужину, а папы все не было. Сакура, кончив стирать белье, почистила рыбу, помыла и нарезала овощи, поставила их на огонь и взялась за иглу. Уставшие от беготни мальчики сели около хибати под лампу, и стали рассматривать в детском журнале картинки.

— Эт-та чио? — ткнул малыш пальцем в цветной рисунок.

— Это?… Простой рыбак. Старичок. Поймал в сетку рыбу. Смеется. Закуривает… Видишь, какая большая трубка во рту? И дым идет!

— Не трубка. Рузье!.. Деда стреляет рыбку, — возразил серьезно малыш.

Чикара снисходительно рассмеялся.

— Чудак, зачем же ему стрелять, когда она у него уже в сетке?… Ты, может быть, думаешь, что он не рыбак, а солдат?

— Сол-дат, — повторил Хироси.

— Э, нет! Такой старичок на войну не пойдет. Он бедный крестьянин. Ему чужих стран не надо. Ему и в Японии земли хватит. Папа говорил…

— Чикара, не болтай глупостей! — оборвала строго мать. — Мал еще, чтобы рассуждать о политике. Услышат соседи, и тебе и отцу попадет. Опять донесут.

После этих ужасных убийств старейших государственных деятелей она боялась всего. Если фашисты посмели расправиться так свирепо с министрами и сановниками империи, то разве будут они считаться с такими маленькими людьми, как ее муж, или профессор Таками, или студент Като? Разве в Японии есть правосудие и законы?…

Сакура сделала несколько быстрых стежков, воткнула иголку в стену и подошла к малышу, собираясь покормить его и уложить спать.

С улицы в это время донесся автомобильный гудок и шум подъезжающей к воротам машины.

— Папа вернулся! — вскочил Чикара, прислушиваясь к шуму на улице. — Они отвозили из типографии куда-то газеты. Я знаю… Я же не спал, когда Като-сан заехал за папой ночью.

Оба мальчика бросились через соседнюю комнату к двери прихожей, откуда должен был появиться отец. Смеющаяся Сакура торопливо пошла за ними, остановившись на момент против зеркала, чтобы поправить прическу.

Снаружи по камням дворика зазвучали шаги. Послышались незнакомые мужские голоса.

От грубого рывка сйодзи с треском раздвинулись, и в дом гурьбой вошли полицейские, обдав детей и Сакуру потоком холодного воздуха.

«Семь! — сосчитал машинально Чикара, разглядывая вошедших с испугом и неприязненным любопытством. — Опять за папой пришли!»

Он обвел их серьезным, недетским, враждебным взглядом. Кроме шпика с портфелем, одетого в штатское, все полицейские были в форменных черных шинелях и военных фуражках, стянутых под подбородками ремешками;

— Прикажите, пожалуйста, закрыть сйодзи, господин старший, — робко попросила Сакура, обращаясь к шпику с портфелем. — У меня дети. Легко простудить их.

— Молчать! — грубо оборвал штатский. — Без вас знаем, что делать.

Полицейские суетливо рассыпались по всем углам дома, стуча тяжелой обувью и длинными ножнами сабель. Сакуру с детьми отвели в кухню и посадили около плиты, приказав не двигаться и не разговаривать.

Обыск производился с необычайным вниманием и тщательностью. Без осмотра не оставляли ни одной вещи.

Из кухни, через открытые фусума, Чикара видел всех полицейских. Одни из них перебирали в кабинете отца бумаги, газеты и книги, передавая все подозрительное шпику с портфелем… Другие шарили в ящиках комода и во внутренних шкафах, вделанных в заднюю стену дома. Матрацы, подушки и одеяла летели из шкафов на пол, под лампу, где их внимательно разглядывали и перетряхивали, вспарывая, как животы больших рыб, кинжалами и саблями. Некоторые полицейские быстро приподнимали и перевертывали циновки в тщетной надежде найти под ними подземные тайные склады с оружием и коммунистической литературой.

Чикаре было противно и стыдно за этих грубых людей. Они вели себя хуже бандитов. Они перерыли буквально весь дом, обшарив под конец обыска все щели кухни, передней и даже уборной. Но обиднее всего мальчику было тогда, когда полицейские рылись зачем-то в школьных тетрадях и книгах, бесцеремонно бросая их с детской полки на грязные перевернутые татами.

«Подлые!.. Как они смеют так обращаться с чужими вещами?… Что скажет завтра учительница?»

От негодования бледные щеки Чикары сделались опять смугло-розовыми, как во время игры в «ку-ку». Он молча прижался к матери, на руках которой сидел спокойный и даже веселый Хироси, с интересом смотревший на чужих дядей.

Сакура сидела испуганная и взволнованная больше всех. Она хорошо понимала, чем грозит этот обыск. Время было слишком тревожное.

Прижимая к груди малыша, она любовалась его тугим свежим ротиком, ловкими пальчиками, ясным высоким лбом; переводила взгляд с него на Чикару и находила в лице и фигуре старшего сына те же знакомые и любимые ею черты мужа. И именно оттого, что все они были ей одинаково дороги, в ней поднималось смутное чувство протеста и тайной обиды за себя и детей, счастьем и даже жизнью которых муж ее так легко рисковал во имя своей идеи.

Она подумала о его друзьях, которые утром приходили сюда попрощаться с ней и детишками. Они покидали Японию совсем, уезжали в Китай… Веселая, приветливая Сумико ехала вместе с ними. Наль, которого тоже едва ›не замучили пытками вот такие же озверелые от своей страшной службы люди, увозил ее с собой как жену… Сумико сказала, что пароход уходит из Иокогамы сегодня ночью. Как было бы хорошо уехать с ней вместе, забрав ребятишек и мужа!..

Когда обыск кончился, малыш уже спал. Чикара сидел около матери, серьезный и молчаливый, выжидательно поглядывая на полицейских.

«Хорошо, что папы нет дома. Они бы, наверное, арестовали его опять, как тогда осенью. И увели бы снова в тюрьму… А теперь возьмут только рукописи и газеты, и все!» — думал с надеждой мальчик.

Но произошло неожиданное и страшное. После обыска штатский с портфелем подошел к Сакуре и, глядя мимо нее на деревянный жбан с рисом, сказал хмуро:

— Отдайте ребенка женщине. Она посмотрит за ним.

Не оборачиваясь, он показал большим пальцем себе за спину, откуда выглядывала старуха соседка, которую так не любил Чикара за ее постоянные скучные сплетни и глупые проповеди. Полицейские уже ввели ее в кухню.

— А… я? — растерянно спросила Сакура.

Шпик, щурясь, взглянул ей в лицо.

— Вам придется проехаться… с нами! — ответил он колко.

— Куда?…

— В полиции узнаете!

— Но как я могу оставить детей? — возразила она, прижимая к груди малыша и в то же время беспомощно оглядываясь на Чикару. — Если вы хотите арестовать меня, забрать в полицию, то забирайте вместе с детьми. Это будет, во всяком случае, человечнее!

— А это уже наше дело: кого и как арестовывать! Я вам, кажется, ясно сказал… Передавайте ребенка! Не задерживайте людей!

— Да разве вы… люди? — вырвалось вдруг у несчастной матери. — Вы хуже зверей!

Она-захлебнулась в сдавленном плаче. Чикара схватил ее за рукав кимоно и резко выпрямился.

— Не смейте обижать маму! Никуда она не поедет от нас! Сами вы убирайтесь отсюда!.. — крикнул он, запрокидывая голову и обводя полицейских гневным взглядом.

Шпик сделал два быстрых мелких шажка, нагнулся, сильным толчком отбросил старшего сына от матери и, тем же грубым и точным движением выхватив у нее из рук малыша, передал его за спину старухе. Тогда Чикара, не помня себя от запальчивости и обиды за мать, схватил с горячей жаровни щипцы для углей и развернувшейся змейкой бросился с ними на сыщика. Но стоявший у фусума полицейский поймал его за плечо и, придавив, точно прессом, к полу, несколько раз ударил ножнами сабли.

— Пришибу! — крикнул он угрожающе. — Лягушонок!

Побелевшая Сакура умоляюще протянула к жандарму руки.

— Оставьте его… Я иду! — проговорила она с перехваченным дыханием.

Она надела пальто, попросила старуху скорее уложить плачущего Хироси в постель, подошла к старшему сыну и, обнимая его, успокаивающе сказала:

— Не волнуйся, милый. Меня отпустят. Они не имеют права арестовывать невинных людей!.. Смотри, пожалуйста, за Хироси. Бабушке одной будет трудно с ним..

Она прижала Чикару к груди и быстро шепнула:

— Постарайся скорее увидеть Таками-сан! Пусть он предупредит папу.

— Ну-ну, поторапливайтесь! Нам некогда ждать, пока вы тут намилуетесь, — повелительно крикнул шпик.

Сакура поцеловала мальчика, сунула ему в руку свое портмоне и молча пошла за полицейскими к автомобилю.

Через минуту мотор опять загудел полным голосом. Машина тронулась, и дети остались в пустых полуразгромленных комнатах, в обществе болтливой старухи, которая тотчас же заторопилась к себе, сгорая желанием поделиться с дочерью свежими новостями и посплетничать вдвоем о соседях.

— Ты не бойся!.. Ночевать я приду, если отец и мать не вернутся, — пообещала она Чикаре.

— А мы и одни переночуем! — сказал он недружелюбно.

Дом оставался неубранным. Фусума стояли задвинутыми в простенки. Всюду валялись разбросанные при обыске вещи. Хироси лежал в кабинете отца, на его матраце, завернутый в ватное одеяло, то открывая сонные глазки и тихо попискивая, то засыпая снова.

Старуха ушла. Чикара, не прибирая комнат, разбудил брата, одел и обул его во все теплое, оделся сам и, наобещав малышу немало приятного, повел его через улицу к автобусной остановке.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Профессор Таками сидел у ниши, около прозрачной зеленой вазы с высокими ирисами, принесенными друзьям на прощанье. Он выглядел утомленным и грустным. Чашка крепкого кофе не освежила его. Старик был взволнован налетом полиции на типографию и многочисленными арестами рабочих-печатников. Весь тираж первых двух номеров «Рабочей газеты» удалось, правда, вывезти заблаговременно, но это грозило издательству еще большими осложнениями. Теперь оно переходило на нелегальное положение, вступая в открытую, неравную борьбу с кейсицйо и военщиной. Профессора это тревожило и пугало.

Гото, заметив его удрученное состояние, принес длинную, с крохотной чашечкой трубку, которую старик обычно курил во время работы в редакции.

— Спасибо. Сегодня я воздержусь, — поблагодарил профессор.

— Вам нездоровится? — спросила участливо Сумиэ.

— Старому сердцу всегда нездоровится. Таков закон жизни, — ответил грустно Таками.

— Сердцем-то вы моложе нас всех, — возразила она. — Вы же учитель передовой молодежи.

— О нет, я плохой учитель, — покачал головой Таками. — Я знаю и вижу правду, но не могу ее завоевывать. У меня нет решимости к действию. Практика грубой жизни пугает меня.

— Не возводите на себя небылиц, профессор. Ваши мужество и решимость известны нам хорошо, — откликнулся из соседней комнаты Наль, заканчивая приготовления к отъезду.

Он положил поверх белья книги, перетянул чемодан ремнями и, отодвинув тонкую стенку, вошел в столовую. На исхудавшем лице его еще оставались следы утомления и болезни, но в быстром, окрепшем голосе и неторопливых движениях уже пробивалась, как из-под талого снега трава, свежая бодрость.

Профессор Таками смущенно потер кулаком подбородок.

— Я говорю о решимости пролить кровь — свою и чужую, — сказал он, подняв строго брови. — Без нее борьба с фашизмом теперь уже невозможна.

Наль переглянулся с Сумиэ и сел около нее на подушку, палевый шелк которой был расцвечен ярким рисунком рыжей лисы. Профессор опустил глаза к полу, уйдя опять в свою невеселую задумчивость.

— Японцы показывают себя миру жестокими убийцами, — добавил он после паузы. — Но вот я… тоже японец… и я не могу отнять жизни даже у зверя. Все мое существо противится этому.

— Насилие отвратительно, — сказал Наль. — Но если зверь берет человека за горло, душит его, рвет когтями, тогда гуманные чувства бессмысленны и даже преступны! В момент схватки жалость к врагу всегда граничит с предательством…

Наль смотрел на профессора почти с вызовом. Свет электрической люстры падал на черную полировку низкого кривоногого стола, отражавшую лица обоих собеседников. Старик медленно выпрямился.

— О да, вы верно сказали. Мне нечего возразить, — ответил он тихо и виновато. — Но я не молод… И я уже не могу… не умею чувствовать по-другому!

Он говорил с трудом, растягивая слова и запинаясь, как больной астмой. Волнение мешало ему, сметая своим горячим дыханием привычную сдержанность.

Снизу донесся протяжный двойной звонок. Сумиэ пошла открывать дверь. В издательстве был нерабочий день, и внизу не осталось ни одного человека.

Профессор выжидательно повернул голову, прислушиваясь к негромким голосам и шуму шагов на лестнице. Фусума раздвинулась. В комнату вошли Эрна и Ярцев, за ними Като в студенческой куртке и Сумиэ. Ярцев держал в руке несколько номеров «Рабочей газеты».

— Не удержался, оставил на память, — сказал он, помахивая свертком газет, как победным трофеем. — Весь остальной тираж в безопасных местах. Ни одна ищейка не доберется. Можете спать спокойно, профессор: ваши статьи дойдут до читателя.

— А почему же с вами нет Онэ? — спросил встревоженно Наль.

— Разве он еще не приехал?

— Нет.

— Ну, значит, скоро приедет. Для большего удобства мы действовали двумя партиями: Онэ поехал в фабричный поселок, мы — в Канду. И там и тут люди свои… Като-сан в области конспирации прямо художник.

— Устала! — сказала Эрна. — Но зато с каким бодрым чувством поеду теперь. Я так боялась, что мы провалимся… А типография наша совершенно разгромлена. Испорчены все машины… Какие прекрасные цветы! — воскликнула она, подходя к ирисам. — Откуда они?

— Из моей маленькой комнатной оранжереи, — ответил профессор. — В детстве я мечтал о работе садовника… И сожалею даже теперь, что не сделался им. Цветы и дети — это лучшее, что сумела создать природа.

Старик опять казался спокойным. Тени с его лица постепенно сошли. Он посмотрел мимо девушки на высокий букет из голубых, золотистых и бархатно-си-них ирисов теплым, слегка опечаленным взглядом, точно увидев в их кратковременной свежести и красоте отражение своего детства, когда вся жизнь представлялась такой же яркой и радостной, как эти цветы… Как быстро она прошла, эта жизнь!

— Я бы советовал вам не ждать Онэ-сан, — сказал профессор. — Я думаю, мы сумеем приехать с ним как раз к отходу парохода.

— Конечно, — поддержал Гото. — Раньше утра пароход не уйдет. Я справлялся в конторе.

— Зачем же тогда спешить нам? Приятнее проехаться вместе. Поезд до Иокогамы идет около часа, — ответила Эрна.

Сумиэ вопросительно оглянулась на мужа. Она давно стремилась на палубу корабля, как поздней осенью запоздавшие перелетные птицы стремятся всей силой крыльев на юг, боясь быть застигнутыми в пути снегом и холодом. Дни были слишком тревожные. Полицейский налет на типографию не предвещал ничего хорошего.

— Как бы не опоздать, — сказала она неуверенно. — Лучше-бы выехать заранее. Вещи сложены.

— Разумнее, конечно, поехать, — согласился с ней Наль. — Здесь дела кончены, а там еще нужно кое-что оформить по части шифскарт и багажа. Портовые чиновники придирчивы.

Эрна взяла из букета золотистый цветок и продела в петлицу.

— Хорошо. Поедем сейчас. Через пять минут я буду готова, — сказала она, обводя медленным взглядом присутствующих. — Но только пожалуйста, и вы, друзья, не приезжайте к самому отходу. Нам еще хочется побыть с вами, поговорить… Онэ-сан я тоже почти не видела эти дни… Нам очень жаль расставаться с вами!

Сумиэ, стоявшая около подруги, грустно и ласково улыбнулась профессору. Глаза ее влажно блестели. Ей расставаться со стариком было тяжелее всего. Профессор Таками растроганно посмотрел на обеих девушек.

— О, я был бы больше доволен, если бы вы ехали не в Китай, а в Советский Союз, — сказал он, подняв отяжелевшую ладонь к виску и нервно его поглаживая.

— В Китае мы будем полезнее, — сказал Ярцев. — Судьбы всего Востока во многом решаются именно, там — в борьбе китайского народа за независимость.

— Вот потому мне и жаль вас, — вздохнул профессор. — В Китае вас ждет та же борьба с японской военщиной, что и здесь. И даже более страшная.

— Ничего, — перебил его Ярцев. — За тем и едем туда.

Размашисто чиркнув спичкой, он глотнул густой табачный дым, посмотрел озабоченно на часы и, с трубкой во рту, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

— Для меня это, впрочем, единственный выход из тупика, — продолжал он спокойно, хотя глаза его потускнели и на мгновение снова сделались скорбными. — В Россию меня пока все равно не пускают. Человек, которому я когда-то поверил, оказался предателем и шпионом… Но черт с ним!.. За свою вину перед Родиной я отвечу. В конце концов это-то и прекрасно, что оказался прав мой народ, а не я.

Он помолчал, выжидая, пока Эрна сложит в свой несессер последние мелочи, сел на край чемодана и, вертя в руках сверток газет, добавил задумчиво:

— Летчиков не хватает в Китае… А из меня бортмеханик прекрасный выйдет!.. Ей-богу!

Гото вызвал по телефону такси. Сумиэ радостно захлопотала около вещей, проверяя, все ли в порядке. Молодая женщина выглядела теперь самой хозяйственной и деловитой из всех четверых.

Наль протянул руку профессору, но Като, улыбаясь, остановил его:

— Прощаться будем в Иокогамском порту, — сказал он веселым голосом, — Мы уже припасли для вас серпантин — держать связь. Мне очень нравится этот обычай.

Ярцев, забрав в руки сразу три чемодана, отнес их к машине. Подсаживая Эрну в автомобиль, он бережно обнял ее и, шепнув что-то на ухо, вынул у нее из петлицы цветок.

— Не шали, Костя. Ты совсем разучился вести себя. Страшно выходить за такого повесу замуж, — сказала она с шутливым упреком.

— Не бойся. Не подведу, — ответил он, садясь рядом. — В серьезных делах можешь на меня положиться.

— Ждем вас, друзья! — крикнула из окошечка Сумиэ.

Ответные слова заглушило гуденье мотора.

Машина дрогнула и помчалась вдоль улицы.

Като и профессор Таками прощально помахали вдогонку шляпами, постояли у дома и вернулись назад в помещение. Гото, вспомнив, что у него на исходе табак, завернул за угол в магазин, купил папирос и пошел обратно…

Около автобусной остановки его внимание привлекла странная пара, показавшаяся ему чем-то знакомой: невысокий худенький мальчик лет десяти, в школьной форме, вел за руку через улицу малыша, видимо только недавно научившегося твердо ходить. Фары промчавшегося мимо автобуса на момент осветили ярко лица обоих.

— Чикара! — воскликнул Гото, бегом бросаясь к ребятам. — С кем ты? С Хироси?… Вас же задавят здесь!.. Куда ты шагаешь с этим карапузом так поздно?… И почему вы одни, без мамы?

Последние торопливые вопросы он задавал уже на тротуаре, куда перетащил обоих детей, подняв их на воздух и перебежав с ними, точно с двумя большими пакетами, к подъезду издательства.

— Папа-сан не знаете где?… Не в редакции? — спросил вместо ответа Чикара, обрадованно разглядывая журналиста.

— Нет, пока не вернулся… Зачем он тебе? Тебя мама послала?… Что-нибудь произошло там у вас?

— И Таками-сан тоже не приезжал? — перебил мальчик, как будто не слыша вопросов Гото.

— Профессор здесь… Тебе его надо? Пойдем тогда!

Продолжая держать малыша на левой руке, он пропустил Чикару вперед и пошел вслед за ним на второй этаж, предварительно заперев за собой входную дверь.

Профессор Таками при неожиданном появлении ребят, которых он очень любил, застыл в напряженной позе боязливого ожидания. Он догадался сразу, что произошло какое-то несчастье. Сонный, усталый Хироси, попав со свежего воздуха в душную комнату, громко заплакал. Пытаясь его успокоить, Гото легонько подбросил его к потолку, но малыш заплакал еще сильнее. Тогда старик посадил его к себе на колени, снял с него ласковыми движениями теплое верхнее платье и обувь и тихим, тоненьким тенорком стал напевать ему детскую песенку о черепахе и аисте. Ребенок затих. Тем временем его старший брат толково и коротко рассказал о полицейском налете на их квартиру и об аресте мамы Сакуры.

— Да, дела принимают плохой оборот. Фашисты распоясались окончательно, — сказал Като, хмурясь. — Третьего дня на совещании лидеров верхней палаты барон Окура выступил против токийского студенчества и многих видных профессоров с погромной речью, заявив, что наши университеты являются рассадниками идей единого народного фронта.

— К сожалению, это не совсем верно, — печально усмехнулся Таками, поглядывая искоса на задремавшего малыша. — Но я хочу думать, что скоро это будет именно так. Лучшая часть интеллигенции не может не быть с народом.

Като, спустив штору, прихрамывая, отошел от окна и сел на подушку.

— Все это так, профессор, — ответил он, перебирая блестящие пуговицы своей куртки, — но надо все-таки ждать, что фашисты примут все меры, чтобы лишить нас этой уверенности… Лично я не хотел бы попасть снова в лапы токийской полиции. Два года назад она еще не была так свирепа — и то моя нога захромала после знакомства с полицейскими методами допроса.

— О да, — согласился Гото. — Теперь они действуют еще ужаснее. Без малейшей ответственности перед законом. У честных людей мало шансов выйти из их застенков живыми.

— Может быть, папу тоже арестовали? — тревожно сказал Чикара, прислушиваясь к разговору взрослых.

Все трое неуверенно переглянулись. Мальчик выразил вслух их собственные опасения.

В эту минуту шум уличного движения, доносившийся через окна и стены, внезапно стих. Так бывало и прежде — в дни фашистского путча, когда военные полицейские патрули закрывали на некоторых улицах трамвайное и автобусное сообщение, организуя облавы «в целях вылавливания неблагонадежных элементов».

— Тишина подозрительная! — сказал профессор, прислушиваясь.

Гото выключил в комнате свет и, подойдя к окну, поднял штору.

Улица, еще недавно кипевшая движением, казалась вымершей. На обоих ее углах стояло по голубому автомобилю, откуда выскакивали с оружием в руках полицейские.

Часть из них уже подходила к издательству «Тоицу». В тонконогом сухом офицере, возглавлявшем отряд, Гото узнал Хаяси. Сзади него шли в полной форме сутулый, коренастый сержант и рыжеусый белогвардеец Строев. Яркий огонь дуговых фонарей освещал их, как днем.

Вскоре внизу послышался сильный стук, в дверь.

— Ну, этих я впускать не советую. Позвоните-ка лучше, по телефону председателю нижней палаты или другому влиятельному лицу, у вас есть такие, — сказал мрачно студент, обращаясь одновременно к профессору и Гото.

Профессор Таками, положив малыша в соседнюю комнату на прикрытые пледом подушки, снял торопливо телефонную трубку. Гото вынул из внутреннего шкафа два револьвера с запасными обоймами, передал один из них студенту, другой сунул себе в карман и сбежал вниз по лестнице, надеясь затянуть переговоры с полицией до тех пор, пока профессор успеет дозвониться о помощи.

Но Хаяси, видимо, не был намерен ждать.

— Взлом-мать дверь! — скомандовал он визгливо.

Дверь затрещала, но, сделанная из прочного дерева, усилиям полицейских не поддалась. Хаяси в бешенстве выстрелил в нее и приказал рубить саблями. Пуля пробила дверь и оцарапала правый бок Гото.

— Прекратите стрельбу! В доме есть дети… Мы будем защищаться! — закричал Гото, отбегая на лестницу.

В ответ прозвучало сразу несколько выстрелов. Дверь затрещала еще сильней. Журналист почувствовал в плече резкую боль и почти машинально нажал собачку револьвера. Автоматический пистолет защелкал, как пулемет.

Полицейские, не ожидавшие вооруженного отпора, трусливо бросились в стороны. На помощь им поспе-

шила вторая группа с дальнего угла улицы, бестолково стреляя в стены и дверь.

Студент Като, соорудивший за это время около окна настоящую баррикаду из чемодана, шкафа, подушек и двух матрацев, решил, что пора переходить в контратаку. Быстро прицелясь, он выстрелил в офицера. Хаяси упал… Като выстрелил снова. Белогвардеец Строев глотнул конвульсивно воздух и грузно свалился рядом с начальником на асфальт тротуара, обнажив при падении лысый покатый череп, пробитый пулей.

Вслед за ним упали еще двое. Среди полицейских, оставшихся без командира, началась настоящая паника. Большинство из них побежало назад к машинам. И только двое — широкогрудый молодой парень и сутулый сержант, — заметив, что офицер шевелит губами, подхватили его и перенесли через улицу к полицейской будке.

Хаяси, забинтованный наскоро санитаром, преодолевая слабость и боль в груди, позвонил из полицейской будки барону Окуре и, доложив о своем ранении и потерях отряда, попросил немедленной помощи против засевших в издательстве «Тоицу» революционеров.

— Они там, как в крепости. У них автоматические винтовки, — солгал он.

Барон Окура пришел в ярость. Открытые уличные бои, с убитыми и ранеными, совсем не входили в его расчеты. Он надеялся расправиться с ненавистными ему людьми незаметно и быстро.

— Сколько их там? — спросил он.

— Точно сказать не могу, но не мало, — ответил придушенно Хаяси, делая над собой усилие, чтобы не выронить из ослабевшей руки телефонной трубки.

— Мн-ного! — повторил он растерянно. — И все… с оружием!

— Так какого же дьявола вы не выполнили моего приказа и не взяли с собой солдат, если не умеете действовать по-военному! — крикнул барон, окончательно взбешенный его неуверенными ответами. — Немедленно оцепите здание со всех сторон. Следите, чтобы никто оттуда не вышел! Я пошлю сейчас туда взвод солдат… И, может быть, сам приеду.

Полицейские, растягиваясь в реденькую цепочку и прячась по закоулкам, стали окружать здание.

Окна нижнего этажа, где помещалось издательство, были закрыты плотными ставнями на железных решетках. Но Като, видя, что положение становится все серьезнее, перевязав рану Гото, соорудил вместе с ним перед дверью новую баррикаду из шкафов и столов редакции.

Профессор Таками продолжал свои переговоры по телефону, пытаясь установить связь с влиятельными друзьями. Теперь, когда смерть была у порога старик опять казался спокойным и твердым.

Чикаре, чтобы он не вертелся около открытого окна под пулями, Като поручил сидеть у постели брата во внутренней комнате, вместе с профессором. Малыш крепко спал, полуоткрыв свой малиновый свежий ротик и ровно дыша. В пухлом его кулачке была крепко зажата полуразвернутая конфета, которую старик сунул ему перед сном вместо соски…

Барон Окура и майор Каваками подъехали к издательству «Тоицу» в ярком новеньком лимузине, в сопровождении двух военных грузовиков с вооруженными солдатами. Барон сидел в кабине вместе с шофером. Выскочив из нее почти на ходу, он подошел быстрым шагом к голубому автомобилю, где лежал на носилках окончательно ослабевший Хаяси, и приказал шоферу немедленно ехать в госпиталь, захватив раненых и убитых полицейских.

«Отстреливаются всерьез!» — подумал он злобно, отдавая солдатам приказ готовиться к наступлению.

Солдаты, смешавшись с остатками полицейских, окружили дом плотным живым частоколом, держа винтовки на изготовку.

Студент и Гото, сжимая в руках револьверы, следили за ними из-за своих баррикад. Положение было критическое. Профессор Таками, прервав телефонные переговоры, безрадостно сообщил, что председатель нижней палаты дал слово немедленно заявить протест министру внутренних дел и начальнику кейсицйо, но чем это кончится — сказать трудно, так как полиция с парламентом не считается совершенно.

— Спрячьте подальше детей, — сказал мрачно Като. — О нас уже поздно думать. У них взвод солдат. Пулемет… Долго не продержаться!

В этот момент его взгляд упал на барона Окура. Он узнал его сразу. И злоба, кипевшая в нем против этого человека — вождя «Кин-рю-кай», — вспыхнула теперь, как костер, воспламенив сердце последним страстным желанием…

Он поднял револьвер. Но с улицы уже тарахтел пулемет, строча, как швейной машиной, переднюю стенку дома. Пули летели градом… Профессор Таками бросился к детям во внутренние комнаты. Правая рука Като, перебитая в кости, бессильно повисла. Он перехватил торопливо револьвер левой рукой, навел на барона Окуру и выстрелил.

— Ах, дьявол… Мимо!

Одновременно с ним выстрелил в пулеметчика Гото и тут же упал мертвым. Солдаты с диким криком «банзай» бежали к зданию.

Две пули пронзили студента в грудь и плечо. Собрав последние силы, Като выстрелил еще раз, не видя мушки, в орущих и бегущих солдат и, теряя сознание, свалился на пол…

Дверь был взломана. Часть солдат рассыпалась по первому этажу вместе с майором, разыскивая спрятавшихся врагов. Другие — человек десять, во главе с бароном Окурой, бросились сразу по лестнице вверх.

У окна на залитой кровью циновке лежал бездыханный Гото. Около Като, смотревшего перед собой опустошенными близкой смертью глазами, стоял на коленях с трясущимися губами Чикара, выбежавший из комнаты на его стоны.

Три молодых солдата остались вместе с бароном. Остальные по его жесту быстро рассеялись по комнатам.

Барон Окура прицелился и выстрелил студенту в голову.

— Обоих убили! — прокричал, плача, Чикара, вскочив с циновки и смотря с непередаваемым выражением на солдат, — За что?

— Молчать, гаденыш! — крикнул Окура.

Чикара быстро взглянул на него, узнал и, отступив, плюнул ему на мундир.

Окура выхватил саблю, готовясь рубануть по школьнику, как по куску бамбука, но руку быстро схватил один из солдат — молодой, худощавый парень.

— Не трогайте маленького!

Барон исступленно отдернул саблю, ударил солдата наотмашь её тупой стороной и замахнулся снова на мальчика.

Тогда худощавый толкнул Чикару назад, вскинул винтовку и выстрелил в упор в барона.

Из внутренних комнат в этот момент вывели профессора Таками, бережно державшего на руках закутанного и все еще крепко спящего малыша. Чикара бросился им навстречу.

— Это мой брат! Хироси. Он тоже маленький. Не убивайте его! — закричал он вошедшим, невольно оглядываясь за поддержкой на своего спасителя.

Солдаты, забыв на мгновение об арестованном старике и ребенке, оторопело смотрели на труп Окуры. Убийца барона, сообразив, что спасти его сейчас может только молчание этих людей и еще большая смелость, шагнул к профессору.

— Кто вы такой?

— Профессор Таками. Член нижней палаты.

— Дети — ваши внучата?

Таками кивнул.

— Да.

— Пропустить!

Профессор быстро спустился с обоими детьми по лестнице и вышел на улицу. Там его старческий, дальнозоркий взгляд увидел сразу, что за цепью солдат, недалеко от военных грузовиков, стояла машина издательства, на которой отвозили газеты наборщик Миоси и Онэ.

Они подъехали в самый разгар стрельбы и нарочно остановились на перекрестке, изображая попавших в затор проезжих, в надежде помочь товарищам, если те попытаются прорваться сквозь полицейское оцепление.

Онэ едва поверил глазам, когда увидел под уличным фонарем профессора и своих двух ребят, выходящих из разгромленного полицией издательства. Профессор Таками смело шел на солдат, все еще расставленных, как частокол, вокруг дома, из опасения, что засевшие в издательстве революционеры, спасаясь от преследования, начнут прыгать в окна или попытаются перебежать через крышу в соседнее здание.

Сутулый полицейский сержант хотел остановить старика, но тот спокойным и даже медленным жестом достал из кармана свой депутатский билет и наставительно произнес:

— Если не задержало начальство, то вы напрасно усердствуете. За это вас не похвалят, сержант!

Сержант козырнул и пропустил старика за цепь.

Тем временем майор Каваками, обыскав комнаты нижнего этажа и отдав полицейским приказ изъять из шкафов и столов издательства все подозрительные бумаги, пошел наверх. При виде трупа барона Окуры, лежавшего к лестнице ближе всех, он в страхе попятился.

— Господин майор! — отрапортовал худощавый, молодцевато вытягиваясь. — Вот этот студент, который теперь уже мертв, застрелил барона, когда мы вошли!

Он сказал и застыл в томительном напряжении, ожидая, что сейчас кто-нибудь из товарищей его выдаст…

Но солдаты молчали.