ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Кончаем, Ким. Смена!

Ярцев, голый до пояса, отворил дверку топки, подбросил три полные лопаты угля и, сняв рукавицы, концом обмотанного вокруг шеи сетчатого платка стер со лба и бровей едкие капли пота.

— Хорош пар? — спросил кочегар первой вахты.

— До Явы сдержит. Шуруй знай, — с усмешкой кивнул кореец Ким на манометр, влезая по крутой лестнице на площадку.

Ярцев отпил из бадейки воды, поднялся вслед за товарищем и, толкнув дверь, прошел через кубрик в ванную. Там уже мылась вся третья смена, каждый из своего ведра. Мылились и скреблись — кто мочалкой, кто просто ногтями, не щадя кожи, фыркая и переговариваясь.

— Парни, кто моется из моей бадейки? — спросил Ярцев громко и дружелюбно, сбросив с себя грязные трусики.

— Боксер штаны в ней стирает, — ответил с веселым смешком угольщик Шорти, прозванный так за рост. К могучему его туловищу капризом природы приделаны были короткие ноги, обратившие богатыря в недомерка. Сзади него, как гора, возвышался баварец Штумф, замачивая в ведре грязные рабочие штаны.

— Не ладно делаешь, — я ж из него моюсь, — сказал сдержанно Ярцев, протягивая к ведру руку. Штумф отбросил ее грубым сильным толчком.

— Не тронь. В морду получишь.

Русский взглянул на баварца без всякого замешательства.

— Чудак… есть же специальные бадейки, — сказал он миролюбиво.

Штумф выхватил из ведра грязные недостиранные штаны и, размахнувшись, с матерной бранью ударил Ярцева по глазам.

Разговоры и плеск сразу смолкли. Взгляды всех моряков были теперь прикованы к Штумфу и русскому, в ожидании кровавого побоища. Баварец считался на корабле первоклассным боксером. Клювообразный его нос с разбитым в драке хрящом сгибался, как гуттаперчевый, чем Штумф не мало гордился, видя в том отличительный признак профессионала — боксера. Ярцев, широкий в плечах, с гибкой спиной и крепкими узкими ладонями, не загрубевшими даже в котельной, от неожиданности удара покачнулся и отступил. Баварец, оскалив в насмешке зубы, зорко следил за противником, ожидая ответного удара. Штаны бросил обратно в ведро. Ярцев молча нагнулся к крану, налил в пригоршню пресной воды, промыл глаза и поворотился снова к баварцу.

— Послушай, боксер, — сказал он негромким серьезным голосом так, что услышал и насторожился весь кубрик. — Драться с тобой я не буду. Но если ты тронешь меня еще раз хоть пальцем…

Он взглянул на баварца в упор и протянул к ведру руку:

— Ну, забирай штаны!

Боксер продолжал глядеть прямо на русского черными злыми глазами, не решаясь, однако, сделать движения.

Ярцев уверенно взял ведро, выплеснул штаны с водой на пол и отошел к крану мыться.

Скоро вся третья вахта лежала на койках, мерно и шумно похрапывая. Щеголи второй смены, успевшие отоспаться, приготовлялись к гулянке на берегу: штопали на носках дыры, утюжили брюки, сушили и гладили свежепростиранное белье, мечтая блеснуть в кабачках внешностью джентльменов. После каторжных вахт в кочегарке, когда от усталости пропадала способность думать и люди не интересовались ничем, кроме еды и сна, бутылки рома, визгливая музыка бара и ласки доступных женщин казались для большинства моряков единственной радостью жизни…

К Яве подошли днем, осторожно лавируя между кольцеобразных коралловых островов с небольшими лагунами. На синем фоне неба маячил зубчатой вершиной потухший вулкан Салак и грозно дымилась Геда. Над ними то появлялись, то таяли мелкие облака.

Страшный Индийский океан, известный среди моряков постоянными ветрами и штормами, мирно дремал на солнце. На берегах острова зеленели плантации сахарных тростников с многостекольными домиками оросительных станций.

В гавань, загроможденную судами, вошли с трудом: портовые рабочие бастовали, берег томился от неподвижности стальных кранов; товары в ящиках и тюках лежали унылыми кучами около складов. На берег не разрешили сойти даже офицерам. Вместо веселой гулянки обе команды мрачно приступили к ремонту: матросы красили трубы, драили медные части, швабрили палубу; масленщики, кочегары и угольщики приводили в порядок машинное отделение и котельную.

Ярцеву и Киму с Двумя подручными угольщиками досталась чистка котлов. Работали по двое, задыхаясь от духоты, густой пыли и зноя. От толстых стенок плохо остывших котлов несло тягучим жаром. Глаза кочегаров были прикрыты защитными очками, но накипь лезла в ноздри и рот. Пронзительный переливчатый шум сверлил уши. Молотки с визгом плясали по стенкам котлов, взрывая при каждом ударе окалину.

Ким, перестав стучать, спросил:

— Не знаешь, отпустят сегодня на берег?

Ярцев опустил молоток.

— Не отпустят — сами уйдем. К дьяволу такие порядки! — произнес он угрюмо, осветив лицо кочегара электрической лампой, защищенной густой медной, проволокой.

Ким помолчал, расстегнул ворот блузы, провел горячей ладонью по потному горлу и снова ударил в стенку котла. От грохота, пыли и духоты голова Ярцева заныла и точно вспухла. Боясь потерять сознание, он торопливо сдернул очки, скользнул в горловину и вылез через котельную на палубу. Дышать стало легче. Следом за ним поднялся на палубу и кореец.

— Нехорошо вчера было в городе, — сказал он, подставив голую грудь свежему ветерку. — Мне грузчик-малаец рассказывал: много людей полиция схватила. Восстания в военном флоте опять боятся.

Ярцев посмотрел на него с изумлением.

— А где ты видел его, этого грузчика?

— На лодке сюда подъезжал, привозил офицера таможни.

Ким показал рукой на стоящий неподалеку корабль и добавил:

— Видишь, полувоенный транспорт? На Новую Гвинею, говорят, повезут отсюда ребят, в каторжные лагеря.

Оба в раздумье закурили.

Утром команду пустили на берег. Моряки разбились на группы и разошлись по увеселительным заведениям Тандьонг-Приока. Ярцев отделился от товарищей и сел на пригородный поезд, соединявший гавань с Батавией. Минут через пять он уже ехал вдоль берегов коричнево-мутной реки, мимо низменных джунглей, поросших лианами и пальмами, в темной роще которых виднелись малайские хижины, высоко приподнятые над землей сваями. У вокзала в Батавии, с трудом пробившись сквозь шумную пеструю толпу шоферов, носильщиков, рикш и агентов отелей, наперерыв предлагавших свои услуги, Ярцев сел в двухколесную повозку, запряженную маленькой бойкой лошадкой, похожей на пони. Садо, явайский извозчик с длинным бичом, в белой чалме и юбке, повез моряка мимо канала, где двигались баржи и лодки, купались ребята и полоскали белье туземные женщины, — в предместье Вельтевреден.

Здесь на возвышенности раскинулся европейский город с красивыми коттеджами, виллами, площадями, английскими и голландскими магазинами, парками и цветниками.

В витринах декоративно пестрели шелка, индийские благовонные мази, ковры, цветистые шали и даже меха. По главным улицам мчались такси, звенели бубенчики садо и плавно скользили трамваи, открытые и закрытые. Прямое, широкое авеню блестело свежеполитым асфальтом. Кое-где на углах, ближе к китайскому кварталу, сидели смуглые молчаливые прорицатели в красных и белых тюрбанах, похожие в странной своей неподвижности на изваяния из бронзы. Они сидели часами, не изменяя своих загадочных поз, пока какой-нибудь суеверный яванец или скучающий иностранец-турист не бросал в их чашки серебряную монету в обмен на туманное прорицание о будущем. Малайские полицейские в синих брюках и куртках с желтыми обшивками босые, важно стояли на перекрестках, держа в руках палки.

Извозчик остановился около одноэтажного домика с черепичной лиловой крышей и маленьким палисадником перед окнами. Дверь, как и у большинства голландских домов, выходила прямо на улицу. Моряк без звонка открыл дверь и прошел через прихожую в комнату, где его встретила Эрна, одетая в белое полотняное платье.

Она похудела, но в общем осталась прежней. Ноги её, обутые в кожаные, сандалии, были длинны и стройны. На смуглых щеках горел румянец. В блеске полнозубого рта и в черных, с широким разрезом глазах, прикрытых не длинными, но густыми ресницами, сияли свежесть и сила юности.

— Костя, как же вы вовремя! — сказала она со смешанным чувством скорби и радости. — Процесс недавно закончился. Наля приговорили к пожизненной каторге… На апелляцию никакой надежды.

Моряк почтительно поцеловал ее руку, тщетно стараясь скрыть свою большую взволнованность.

— Я потому и приехал, — ответил он твердо. — Есть ли с ним связь?

— Третьего дня мне разрешили свиданье. Выглядит он ужасно, но по характеру все такой же. Пытался даже смеяться, шутить, а у самого лицо, как у курильщика опиума, желтое, худое… губы бледные, без кровинки.

— Неудивительно!.. Его же, наверное, держали до суда в тюрьме с уголовниками и малярийными комарами?

— Да… Он сидел в сырой камере, куда напихали больше десятка людей. Нечем было дышать. Почти год он спал на земляном полу без подстилки… Но это еще не все… Его жестоко пытали!..

Голос Эрны дрогнул. На мгновение выдержка изменила ей. Она быстро встала и, вытирая глаза носовым платком, зашагала взад и вперед по комнате, чтобы утишить волнение. Моряк следил за ней с ожиданием, не обнаруживая своих чувств. Она ступала легко, чуть покачиваясь, худощавая и стройная, похожая в быстрых движениях на зверя кошачьей породы, стесненного клеткой.

— Он сумел передать мне записку для Сутомо с планом побега, — продолжала она, останавливаясь перед Ярцевым. — Среди тюремщиков, есть свои люди. План разработан очень умно. Комитет почти уверен в успехе.

— А вы надеетесь?

— Я?… Мне тоже хочется верить в лучшее, Ярцев! Тем более, что Сутомо уже действует. Он такой смелый и предприимчивый. И еще хорошо, что вы здесь. Я верю, что вы нам тоже поможете.

Эрна вдруг спохватилась, что друг ее, может быть, голоден и хочет после дороги помыться. Моряк сидел в кепке, усталый и запыленный, с угрюмо насупленными бровями. От ванны и кофе он отказался, но кепку все-таки снял, обнажив обветренный выпуклый лоб с глубокой морщиной над переносьем. Взгляд его продолжал оставаться сосредоточенно-хмурым.

— Дело серьезное, Эрна. Малейшая оплошность будет стоить жизни не только Налю, но и всем нам. Но что Наль сообщил вам в записке? Каков план побега? Когда и за что его пытали?

— Хотели узнать имена сообщников, с которыми он повредил военные самолеты.

Эрна села на диван, медленно и глубоко вобрала в себя воздух, стараясь пересилить удушье, и продолжала рассказ уже гораздо спокойнее, избегая ненужных подробностей и сообщая только о главном. Моряк внимательно ее слушал.

— Значит, побег подготовлен двоим, Савару и Налю, — самому старому и самому молодому? — спросил он в конце рассказа.

— Сутомо говорит, что других освободить не удастся. Можно погубить все.

— Подготовкой к побегу руководит комитет?

— Да… но они осторожны. Со мной связан только один Сутомо.

— Проедем тогда к нему. Надо договориться. Игра предстоит опасная. Где он живет?

— В китайском квартале, у Си-Пао. Мы можем пройти пешком. Здесь близко, и в эти часы он дома.

Эрна надела шляпу, закрыла парадную дверь на ключ, и скоро они уже шли по китайскому кварталу с его многочисленными токо — мелкими лавочками, харчевнями, меняльными банками и мастерскими ремесленников. Улицы поражали своей неопрятностью и теснотой. Изогнутые крыши домов были покрыты Лиловыми и красными черепицами. Около дверей висели бумажные фонарики с черными иероглифами и фантастическими фигурами зубастых рыб, черепах и драконов. Каждое китайское токо казалось одновременно и лавкой и кухней. Везде варили, крошили и жарили. Дурманящий запах восточных приправ мешался с едким чадом жаровен и острыми ароматами растительных масел, чеснока, лука, перца и пота человеческих тел. В раскрытых котлах и мисках плавали жирные пельмени. На деревянных подносах белели, пышные китайские пампушки, кусочки мяса и рыбы И разнообразные яванские пряности.

Сутомо оказался дома. Он сидел на циновке за маленьким столиком и что-то писал. Его скуластое желтое лицо, освещенное блеском умных, точно сверлящих глаз, с редкой растительностью около губ и на подбородке казалось почти молодым, хотя седыё виски и морщины говорили о близкой старости. Он был встревожен, и потому встретил гостей без обычного восточного радушия, нисколько не удивляясь появлению Ярцева и переходя прямо к делу. Подготовка к побегу шла хорошо, но сегодня его известили друзья, что уже подписан приказ об аресте его и Эрны Сенузи, как лиц, причастных к делу повреждения военных самолетов в сурабайской морской базе. Друзья советовали немедленно скрыться из города, хотя бы в Багор к арабским товарищам, чтобы у них переждать новую волну обысков и арестов. Но этот совет был, конечно, наивным: в большом шумном городе скрыться было гораздо удобнее, чем в небольшом городке, находившемся в пятидесяти километрах от Батавии и к тому же — резиденции генерал-губернатора.

— Побег, — сказал Сутомо, — легче всего организовать в тот момент, когда заключенных переведут на пароход для отправки на Новую Гвинею. Тогда друзья-конвоиры останутся вне подозрений.

— Постой, — перебил его Ярцев. — Это какой же пароход? Не полувоенный ли транспорт «Сумба», который остановился неподалеку от нашего корабля?

— Да, «Сумба».

— Но ведь это же замечательно!.. Судьба — за нас. У меня есть хорошее дополнение к вашему плану.

Эрна и Сутомо смотрели на него с ожиданием. Яванец сторожко прищурился с тем хитроватым и снисходительным видом, какой бывает у старого шахматиста, когда его более слабый, но тоже небесталанный противник делает неожиданно смелый и верный ход.

— Какое же дополнение? — спросил он.

— Очень несложное, — ответил спокойно моряк. — Так как корабль наш стоит близко к транспорту «Сумба», то легче всего будет спрятать и Наля и старика сейчас же после побега в наш угольный трюм. Тем более, что побег будет ночью, когда можно просто приплыть к нам. И мы их поднимем тросами.

Положение действительно складывалось блестяще. Если бы беглецов удалось спрятать в трюме американского корабля, это бы решило сразу массу вопросов. Во-первых, уменьшилась бы опасность со стороны жандармерии и шпиков, которые, в случае удачного побега, несомненно, стали бы шарить по всем закоулкам города и порта. Во-вторых, отпадали все трудности, сопряженные с эмиграцией беглецов за границу, так как при их состоянии здоровья оставаться на нелегальном положении в Индонезии было опаснее всего.

Эрну это дополнение к плану привело в восторг.

— Когда отходит ваш пароход? — спросила она.

— Дня через три, через четыре, не раньше. Портовые грузчики бастуют.

— А в каком направлении?

— Через Гонконг и Японию на Сан-Франциско.

— В Гонконге они могут слезть, — сказал Сутомо, — Там у нас крепкая организация.

— Англичане их могут выдать, — возразила Эрна, — как они уже выдали коммунистов, эмигрировавших в двадцать шестом году в Сингапур. Лучше всего проехать через Японию в Советский Союз. В колониях Налю, пока он не восстановит здоровья, оставаться бессмысленно.

Она помолчала и добавила:

— Я тоже поеду с ним.

Сутомо склонил голову над чернильницей и, глядя из-под сведенных бровей в серьезное лицо девушки, Мягко спросил:

— В трюме?

— Хоть в угольной яме, — сказала она упрямо. — Я должна спасти брата. Он слишком смел и горяч и совершенно не думает о себе, а ведь теперь ему нужен покой и здоровая обстановка. Ему же всего двадцать лет, и он уже столько пережил, перестрадал…

Губы девушки дрогнули. Она отвернулась резким движением к окну, стыдясь своей слабости. Моряк медленно подошел к ней и, скорее угадывая, чем видя влажный блеск ее глаз, сказал тихо:

— Слезы… у такой крепкой островитянки?… Давайте-ка лучше спокойно обсудим еще одно дополнение к побегу, может быть, слишком дерзкое, но отнюдь не бездарное.

Эрна нерешительно подняла голову и вытерла платком слезы, сконфуженно покраснев. От этого не совсем удобного свойства, обыкновенно присущего только подросткам, она никак не могла избавиться, несмотря на привычную сдержанность и совсем неженское умение скрывать свои чувства.

— Очень я распустила себя, — произнесла она почти с раздражением, сердясь на свое волнение. — Никогда со мной не было раньше.

Она прикрыла глаза рукой и сдавленно рассмеялась.

— Не смотрите так на меня, Костя. Какое у вас еще дополнение?

Сутомо достал трубку и закурил. Ярцев последовал его примеру.

— Надо постараться устроить вас на работу, — сказал он задумчиво. — Это бы разрубило последние узлы в нашем замысле… Но как это сделать? Женщин ни в повара, ни в месс-бои на наш корабль не берут… Есть только одна возможность: переодеться мужчиной и поступить в качестве угольщика. Как раз нам нужно двоих.

Сутомо хотел возразить, но моряк перебил его:

— Погоди. Спутаешь мысли. Я хочу разъяснить подробно. Если ей удастся устроиться на корабль, это поможет организации' побега: легче будет орудовать в трюмах, я буду иметь помощника… Эрне, как ты сказал, угрожает опасность немедленного ареста… Значит, ей надо скрыться… Вот здесь и обнаруживается дерзость моих намерений. По-моему, прежде всего ей надо остричь и выкрасить перекисью волосы. Это изменит ее до неузнаваемости. Затем она переоденется в рабочую блузу и шаровары, а на глаза напялит чумазую кепку, пропылив предварительно лицо копотью. Получится первоклассный угольщик! Грудь у нее не высокая, крепкая. Рост подходящий. Мускулы развиты достаточно… Весь вопрос теперь в морской карточке. Ты, Сутомо, мог бы достать ее в комитете, но это опасно, так как стопроцентная ложь всегда обнаруживается. Надо жонглировать полуправдой: если внешность искусственна, документы непременно должны быть подлинными, чтобы не возникло сомнений даже у шпиков.

— Это уже фантазия, — перебил его Сутомо.

— Нет, извините, это опыт морского бродяги, у которого не мешает кое-чему поучиться и вашему брату — революционеру. Завтра же утром мы вместе с Эрной пойдем к инспектору иммиграции и постараемся раздобыть корабельную карточку.

— Но что я скажу ему? — спросила Эрна.

— Говорить буду я. Ваше дело молчать и поддакивать. Прежде всего надо сегодня же преобразовать вашу внешность, сделать из вас заправского парня, — ответил Ярцев, вынимая изо рта трубку.

Лицо Сутомо приняло рассеянно-смутное выражение, точно он что-то очень серьезно обдумывал. Уверенный тон моряка произвел на него впечатление, но, не желая позволить себе подчиниться минутному впечатлению и в то же время лучше проверить себя, яванец стал возражать по всем пунктам. Во-первых, в Эрне всегда легко узнать женщину, а это влечет за собой целый ряд новых опасностей не только для нее лично. Лезть добровольно в пасть крокодила, по меньшей мере, бессмысленно. Чиновники порта подозрительны и вовсе не дураки, хотя и мерзавцы. Во-вторых, в случае неудачи обоих их арестуют. В-третьих, важнее всего организация побега, и именно потому Ярцев должен быть вне подозрений и находиться на корабле, а не шататься с переодетыми женщинами по конторам инспекторов. И, наконец, в-четвертых, у инспектора иммиграции нет никаких оснований выдавать морские документы неизвестному парню.

Против первых двух пунктов заявила протест сама Эрна, категорически утверждая, что за ее внешность бояться нечего. Роль молодого парня она проведет прекрасно. Голос у нее низкий, движения резкие. Мама прежде не раз упрекала ее за эту особенность. Волосы она острижет очень коротко, а если надо, и выкрасит. Словом, опасности в этом нет никакой — и даже лучше: такой маскарад поможет ей избежать ареста, о котором предупредили друзья.

Обсуждение нового плана продолжалось довольно долго, но, наконец, Сутомо уступил, ибо другого выхода не было.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Константин Ярцев и Наль Сенузи встретились в Сурабайе около двух лет назад. Наль только что кончил тогда голландскую «туземную» школу, в которую перешел после закрытия правительством народных школ Сарекат-Ислама. Молодые революционные педагоги семарангской школы старались подготовить организаторов и пропагандистов национально-освободительного движения. Школьники проходили военное обучение, живо интересовались событиями в Советской России, с воодушевлением пели гимн «Кровь народа». И, может быть, именно оттого Наль Сенузи по окончании средней школы, не желая работать «чернильным кули», чиновником нидерландского генерал-губернатора, и поступил в доки скрепщиком.

Идя в первый раз на работу, он смутно вспомнил рассказы деда о верфях, и корабельные мастерские морской сурабайской базы представились ему тихим просторным двором, заставленным остовами недостроенных кораблей, штабелями теса и балок и стройными вышками белых, пахнущих свежими стружками матч; рабочие держали в руках рубанки, фуганки, пилы, легкие плотничьи топоры и примитивные орудия измерения вроде отвесов и ватерпасов…

Но когда Наль прошел из конторы в ворота, на всем громадном пространстве верфей, которое он мог рассмотреть, он не заметил ни одной деревянной стружки. Всюду сверкал и звучал металл. Остовы недостроенных кораблей стояли, как крепости. В руках рабочих блестели невиданные Налем инструменты. Гудели пневматические и паровые машины; быстро и сильно стучали молотки-автоматы. В раскрытые двери кузниц сверкало пламя; за ним шумели моторы и оглушительно ухал электрический молот. Сталь, медь, алюминий, железо и бронза господствовали на всем корабельном дворе. Времена, когда морские суда строились из дерева, давно прошли безвозвратно…

Наль показал свой пропуск, отметил время прихода и, по указанию формана, встал на второй этаж корабельной настилки крепить болты. Работа показалась нетрудной. Впереди него шел с малой сверлильной машиной китаец Цзен-Као, буравя в стальной броне круглые, как монеты, отверстия. Наль брал из ведра гайку за гайкой, накладывал на заготовленные заранее винты, крутил слегка пальцами, стараясь глубже поймать нарезку, и закреплял болт до отказа. Сзади него шел с пневматическим молотком заклепщик Ярцев. Движения его казались медлительными, даже ленивыми, но были настолько точны, что молоток в его руках не делал ни одного пустого удара. С другого конца настилки, на небольшом расстоянии друг от друга, работали скрепщик Иехири и маленький Яо. Впереди них с визгом плевалась стальными стружками большая пневматическая машина, на которой работали сразу двое: араб Сех-Абдулла и малаец Джаири. Оба были многосемейные, немолодые, работали сдельно и оттого, обливаясь потом и тяжело дыша, сверлили без отдыха, стараясь выгнать по лишнему гульдену на человека.

В обеденный перерыв к Ярцеву подошел, улыбаясь, форман Ваарт, болтливый хитрый голландец, с грузной фигурой и пышными представительными усами.

— Хочу скоро университет открывать, — пошутил он заискивающе (Ярцева он почему-то боялся и всегда немного заискивал). — Еще одного образованного прислали в бригаду. Среднюю школу кончил.

Ваарт показал в сторону Наля и рассмеялся, довольный своей остротой. Его самолюбию льстило, что он начальствует над людьми, которые по своему образованию могли быть правительственными чиновниками. Но он не любил и даже боялся таких «образованных», так как чувствовал в них конкурентов, способных всегда занять его место или даже продвинуться выше — в большие начальники. Эта боязнь, впрочем, не помешала ему намекнуть новому скрепщику довольно прозрачно, что на морской базе существует «хороший» обычай всю первую недельную получку тратить на подарок форману.

— Жена моя любит заграничные вещи, — сказал он, посмеиваясь. И неожиданно строго добавил: — Хоть ты и образованный, но без формана далеко не ускачешь.

— Я сюда не на скачки пришел, а на работу, — ответил Наль, не переставая крепить болты.

Никаких «заграничных вещей» Ваарту он не купил, хотя товарищи предупреждали его, что босс будет мстить. Вместо того чтобы трусливо задабривать мастера взятками, юноша, с неожиданной смелостью и упорством начал против Ваарта борьбу, объединив вокруг себя всю бригаду. Момент для такой борьбы был удачный.

Ваарт отстраивал себе новый дом и, сокращая свои расходы, заставлял рабочих красть для него из корабельных мастерских различный строительный материал и даже отвинчивать электрические лампочки, освещавшие во время работы нижние этажи судов.

— На складах всякого добра много… Заменят, — говорил босс, добродушно посмеиваясь. И многозначительно добавлял: — Рабочему против капиталистов стесняться нечего!

Против этого безобразного воровства, снижавшего идею организованной классовой борьбы до мелкого жульничества, решительно восстал Наль.

— Босс, — сказал он как-то Ваарту, подходя к нему в обеденный перерыв и закуривая от его трубки, — если ты не оставишь Джаири и Яо в покое и будешь по-прежнему заставлять их отвинчивать для тебя лампочки и воровать краски, гвозди и инструменты, дело закончится для тебя невесело: сядешь в тюрьму.

Он выразительно звякнул обрывком якорной цепи, как будто желая напомнить мастеру звук кандалов, И сел рядом с Ярцевым.

Ваарт вначале настолько опешил, что не нашелся даже, что возразить, глядя на скрепщика немигающими тревожными глазами. Потом на висках его вздулись жилы, лицо покраснело, и босс разразился проклятьями и угрозами немедленно прогнать Наля к дьяволу.

— Не тарахти, босс. Цилиндры взорвутся, — произнес строго Ярцев, вставая и вертя в руках молоток.

Ваарт с испугом попятился: ему показалось, что клепальщик хочет его ударить. Рабочие захохотали, отпуская по адресу мастера нелестные замечания. Авторитет его за последние дни был подорван, туземцы перестали его бояться. Теперь Ваарт это чувствовал и, подавив гнев, постарался представить все дело шуткой…

Эта история сблизила Наля с «американцем». Симпатии юноши к умному, спокойному клепальщику, которого в мастерских звали то «дядей Самом», то «янки», возрастали день ото дня, но настоящая крепкая дружба началась лишь после того, как Наль впервые узнал, что его друг по национальности русский.

Вскоре Ярцев стал заходить к нему на квартиру, где хорошо познакомился с его сестрой и отцом.

Старик когда-то работал бурильным мастером в нефтяных концессиях «Мадо-Дьепон» и «Твальф-Деза», подчиненных, через Дорскую компанию, нефтяному королю Колейну. Долгая жизнь Тана Сенузи изобиловала романтическими случайностями. Карьеру. свою он начал простым рабочим в концессии «Мадо», но уже через год благодаря знанию голландского языка и природной сообразительности сделался младшим помощником бурильного мастера.

В то время он познакомился с большеглазой японкой Сизуэ, служанкой нового управляющего промыслами Ван-Ганзена.

Главной ее обязанностью было прислуживать больному сыну Ван-Ганзенов Эдгару. Ему шел девятнадцатый. год, он нигде не учился и не служил, так как по дороге из Амстердама заболел острым психическим расстройством, напуганный взрывом горючего контрабандного груза, едва не потопившего их пароход в Атлантическом океане. Это случилось за несколько лет до начала империалистической мировой войны. Острая форма болезни перешла в тихую и была признана неизлечимой, хотя по внешнему виду Эдгар Ван-Ганзен меньше всего походил на психически, ненормального. Статный и широкоплечий, с высоким лбом и пышными темно-русыми волосами, он обладал музыкальным талантом, прекрасно играл на виолончели. В обычной беседе Эдгар казался здоровым, разумно рассуждал, пока разговор не касался войны или «туземных» восстаний. Тогда он болезненно возбуждался и прятался в темные углу.

Тан Сенузи встречался с японкой по праздникам у своей тетки, которая стирала для управляющего белье и помогала в генеральных уборках по дому. Веселая девушка в голубом кимоно и белых полу-чулочках, приветливо говорившая с Таном на ломаном местном наречии кромо, каким яванцы низших слоев беседуют с высшими, привязала его к себе очень скоро. По праздникам без нее было скучно, и младший помощник бурильного мастера, обмотав от талии до щиколоток новый саронг — кусок пестрой материи, похожий на юбку, — надевал поверх накрахмаленной чистой рубашки европейского покроя пиджак, обувая на босые ноги открытые туфли и шел в гости к тетке, надеясь встретить там Сизуэ. Постепенно девушка, совершенно оторванная от своих соотечественников, привязалась к яванцу.

Тан был смуглолиц, красив, обнаруживая в своих энергичных чертах и худощавой стройной фигуре примесь индийской крови, свойственную большинству жителей средней Явы. Из дружбы вырастала любовь.

Трудно сказать, чем бы кончилось это чувство, если бы неожиданный трагический случай не направил их жизни в одно русло.

Господина и госпожи Ван-Ганзен в тот вечер не было дома; они поехали в соседнюю виллу к знакомым, оставив больного сына на попечении Сизуэ.

Тан Сенузи, прождав напрасно японку, с которой уговорился встретиться у тетки, в грустном раздумье пошел обратно домой мимо виллы Ван-Ганзенов, надеясь увидеть любимую девушку хоть через окно коттеджа. И как раз в тот момент, когда он медленно. шел мимо виллы, он услыхал крик о помощи, донесшийся из глубины квартиры. На мгновение он растерялся, не зная, что делать: врываться в дом управляющего было почти кощунством. Тан Сенузи относился ко всем европейцам и особенно к своему начальнику почти с благоговейной робостью. Крик повторился, испуганно захлебнулся и смолк. Яванец узнал голос Сизуэ. Выхватив из-за пояса нож, он бросился через сад к окну.

Прыгнуть через подоконник в комнату и пробежать gs, ив столовой в гостиную было делом минуты. Там, на шелковистом ковре, лежала бледная Сизуэ. Она была без сознания. Кимоно было порвано и распахнуто. Около девушки стоял Эдгар.

Тан Сенузи, не помня себя, бросился на него с ножом, но сумасшедший сжал его руку с такой ловкостью и так сильно, что нож выпал. Завязалась борьба.

Внезапно Эдгар Ван-Ганзен, с проворством помешанного, схватил со столика бронзовую статуэтку Боро-Будура и ударил яванца по голове. Когда тот, теряя сознание, упал рядом с девушкой, безумец, точно в первые поняв содеянное, выпрыгнул из окна и побежал через сад к нефтяным вышкам. По дороге его поймали туземцы.

Девушка вскоре забеременела. Управляющий и его супруга, боясь общественного скандала, а еще больше судебного дела, поторопились договориться с обоими потерпевшими, сыграв на их обоюдной привязанности и выдав им крупную сумму рингитов на свадьбу. Вскоре молодоженов перевели с нефтяных промыслов «Мадо» в концессию «Твальф-Деза», откуда, не без содействия Ван-Ганзена, на нефтяные разведки близ Семаранга и, наконец, снова в «Мадо-Дьепон», где Тан Сенузи сделался скоро бурильным мастером. К этому времени у яванца уже подрастало детей: младший сын Наль и старшая девочка Эрна, названная так по желанию жены управляющего.

Вплоть до своего отъезда в Голландию Эвелина Ван-Ганзен, с согласия мужа, посылала девочке «на уроки музыки и английского языка», заботясь об ее воспитании.

Нефтяные промыслы Дорской компании разрастались. Заработки бурильного мастера увеличивались, и его дети могли получить почти европейское образование.

Но Сизуэ в домашнем быту и привычках оставалась японкой; по-прежнему носила японскую одежду, стряпала национальные кушанья и, находясь без мужа с детьми, старалась говорить с ними на своем родном языке. Дети ей заменяли родину…

Весною тысяча девятьсот двадцать седьмого года Сизуэ неожиданно заболела тропической малярией и умерла.

Прошло еще несколько лет. Эрна уже окончила среднюю школу и поступила в институт иностранных языков, на русское отделение…

Наль был в последнем классе, когда зимою на нефтяную концессию обрушился ураган. Под порывами ветра гудели и вздрагивали трубы бензинного завода «Мадо-Дьепон». Вдруг одна из труб пошатнулась. Ураган разорвал стальные оттяжки. Железная махина накренилась над раскаленными печами, над нефтепроводом и цистернами, полными бензина. К месту аварии согнали рабочих. Быстро примчались пожарные, но все их усилия были тщетны: пожарная лестница не доставала до места крепления оттяжек. Тогда у подножия трубы соорудили из столбов мачту высотой в двадцать метров. К ней приделали блок и подвесили бадью. В этой бадье необходимо было подняться до верха мачты и прикрепить к трубе новые оттяжки. Управляющий вызвал желающего, но предприятие было слишком рискованное: шквалистый ветер все больше и больше кренил трубу, готовую обрушиться на цистерны. Люди боязливо переминались и молча оглядывались друг на друга.

Управляющий то угрожал, то обещал большую награду, но рисковать своей головой не хотел никто. В эту минуту к заводу подбежал Тан Сенузи, который только что возвратился из Тьепи. Не раздумывая ни минуты, бурильный мастер вскочил в бадью и деловито распорядился начать подъем. Заскрипел блок, натянулись канаты. Мачта стала раскачиваться из стороны в сторону. На огромной высоте бадью с силой ударило о трубу. Крутясь в воздухе, вниз полетел головной платок. Многие, следившие за бадьей, опустили глаза, чтобы не видеть, как в борьбе с ураганом гибнет смельчак. Но Тан Сенузи уже обрубал старые. оттяжки и крепил новые прочные тросы.

Около часа его душило ветром, швыряло и било о трубу… В самый последний момент, когда управляющий уже стал улыбаться, так как труба становилась на место, бурильного мастера швырнуло порывом ветра так сильно, что он ударился головой о железо и лишился сознания…

Рана оказалась тяжелой. Тан Сенузи с этого времени начал слепнуть. Скоро его уволили, назначив за подвиг небольшое единовременное пособие. Тогда, по совету брата, только что освобожденного из тюрьмы «Ноуса Кембанг», известной своими застенками и малярийными комарами, Тан Сенузи первый раз в жизни осмелился поднять голос против хозяев. Он подал на Дорскую компанию в суд, требуя компенсации за увечье.

Либеральный судья, бывший член Сарекат-Раята, присудил старику пожизненную пенсию за счет нефтяной концессии «Мадо-Дьепон». Бурильный мастер торжествовал, но радость была преждевременной. Дельцы из Дорской компании нашли размер пенсии слишком высоким и поручили своим юристам опротестовать постановление, представив все дело так, как будто увечье произошло по собственной неосторожности потерпевшего. Началась бесконечная судебная волокита, в результате которой дело назначили на Пересмотр в сурабайском суде.

Старый полуслепой Тан Сенузи за все это время не получил от компании ни одного талера, но продолжал упорно отстаивать свое право, надеясь на беспристрастие законов. Наль относился к исходу дела скептически, убеждая отца бросить напрасную трепку нервов и сил и не тратить последние гроши на судебную волокиту. Но старик твердо стоял на своем: законы не могут обманывать, справедливость восторжествует! В этой слепой детской вере бурильного мастера поддерживала его падчерица Эрна. Впрочем, старик никогда не считал ее падчерицей, любя как родную дочь.

Наль очень походил на сестру: почти тот же рост, та же крепкая грудь и неширокие плечи; тот же угловатый овал лица, решительный подбородок и маленький рот. Но если Эрна казалась почти вполне европейкой, то ее брат, несмотря на все сходство, был законченным представителем желтой расы. Длинный косой разрез его глаз, то оживленных, то очень задумчивых; широкий спокойный лоб и бугорки скул роднили его облик с наиболее удачными изображениями молодого Сидхархи Готамы, прозванного впоследствии Буддой. Во всяком случае, так показалось Ярцеву, любившему, делать экскурсы в далекое прошлое. Наль был бесспорно менее красив, чем сестра, но в его желто-смуглом лице и во взгляде было что-то свое, глубокое и устойчивое, делавшее его черты не менее значительными, чем подвижное и тонкое лицо Эрны…

Квартира старика Сенузи находилась в арабском квартале, в скромном одноэтажном доме, неподалеку от речки, делившей весь город на две равные части. Ярцев вначале жил в европейском квартале, снимая комнату у старой француженки, переселившейся на Яву из Кохинкины. Старушка ухаживала за ним как за сыном и очень обиделась и огорчилась, когда неблагодарный жилец неожиданно переселился в арабский квартал…

Ярцев стал в доме Сенузи своим человеком. Эрна и даже старик обращались теперь к нему за советами чаще, чем к Налю.

Разгромленное левое профдвижение к этому времени начало вновь оживать, руководимое индонезийской компартией, продолжавшей свою борьбу в условиях жесточайшего террора. Наль начал ходить на тайные собрания молодежи, в работу которых не посвящал ни сестру, ни русского друга.

Из института Эрне пришлось уйти раньше срока, так как плата за право учения была внезапно повышена почти вдвое, а злополучная тяжба отца с нефтяниками все еще продолжалась. На несчастного старика теперь нередко находили сомнения, и он начинал бояться, что пенсия может быть сведена до грошей. Но удар оказался еще тяжелее: решением сурабайского суда концессия «Мадо-Дьепон» освобождалась от всякой материальной ответственности. По показаниям управляющего, новые тросы в момент удара бадьи о трубу были бурильным мастером уже прикреплены, и он мог подать сигнал к спуску бадьи на землю, не дожидаясь, пока труба окончательно встанет на место. Говоря юридическим языком, Тан Сенузи пострадал не во время работы и не по вине нефтяной компании, а из-за собственной неосторожности.

Вернувшись после суда домой, мастер почувствовал себя плохо: дышать стало нечем, воздуха в груди не хватало. Он хотел лечь, покачнулся, приглушенно вскрикнул и упал без чувств на циновку, ударившись головой о ножку кровати. Эрна бросилась к отцу, но волнения старика уже кончились.

Часа через два вернулся с работы Наль. Оцепенело застыв, моргая влажными веками, он наклонился к трупу отца и долго смотрел в любимое сморщенное лицо, не говоря ни слова. Но к Эрне он повернулся внешне спокойным, и только бледные губы смятенно вздрагивали.

— Вот и умер отец, — сказал он тихо и грустно. — Не дождался хороших дней…

С этого времени Наль стал все чаще встречаться туземными рабочими Тандьонг-Перака, великолепного сурабайского порта, через который шла главная линия ввоза и вывоза всей Индонезии. Иногда к Налю ходил поздно вечером мадур Сутомо, игравший, по слухам, крупную роль в «Сарекат Каум Буру» — объединении независимых профсоюзов, перешедшем после разгрома этой организации правительством на нелегальную подпольную работу.

Наль продолжал упорно работать над самообразованием, не отставая от сестры даже в изучении иностранных языков. Японский, благодаря матери, оба они знали с детства и потом продолжали в нем совершенствоваться, считая наполовину родным. Увлечение революционными идеями побудило Наля еще до поступления сестры в институт заняться самостоятельным изучением русского языка, который сначала давался ему с огромным трудом. Русское отделение Эрна выбрала исключительно под влиянием брата. Прежде она собиралась специализироваться в английском языке, но Наль убедил ее поступить на русское отделение и занимался по тем же учебникам, что и она, пользуясь в трудных случаях ее помощью и советами.

После смерти Тана Сенузи, когда Ярцев переехал к ним на квартиру и стал ежедневно практиковаться с ними обоими на своем родном языке, читая им вслух советские газеты, беседуя о прочитанном и исправляя ошибки в произношении и в построении фраз, знания их настолько возросли, что Эрна, которая к этому времени уже бросила институт и поступила на службу, надеялась сдать за весь курс института экстерном и получить диплом переводчицы.

Ярцев сближался с ней день ото дня все больше и больше. Их объединяла любовь к искусству. Они могли часами беседовать о Мопассане и Льве Толстом, о Бетховене и Чайковском. Ярцев был знатоком и тонким ценителем литературы и музыки, хотя сам, по его заверениям, не обладал никакими талантами. Бывать в его обществе стало для Эрны потребностью и удовольствием. Несколько раз они предпринимали совместные праздничные прогулки на соседние острова, а как-то даже поехали вместе в Дьокию осматривать развалины храма Боро-Будура, знаменитого памятника буддийского искусства восьмого века…

О своей прошлой жизни Ярцев никогда не рассказывал, предпочитая другие темы. И только однажды, во время воскресной прогулки на остров Мадуру, правило это было отчасти нарушено.

Случилось так, что в Банганалане, куда пароход прибыл в полдень, обоим захотелось позавтракать. Они зашли в один из тех ночных ресторанов, которые безлюдны и скромны днем и угрожающе шумны после полуночи. Ни воды, ни шербета не оказалось. Ярцев предложил выпить некрепкого виноградного вина.

В ресторане было тихо и сумрачно, шторы на окнах висели плотно опущенными, но этот дымчатый полумрак и прохлада нравились Ярцеву больше, чем яркий свет улицы, напоминая далекие картинки из прошлого.

— В Турции я слышал хорошую пословицу, — сказал он, неторопливо набивая трубку. — «После дневных забот приятно помолчать с другом за чашкой кофе…» А вот у русских больше в обычае поговорить за бокалом вина.

Он достал из кармана блестящую миниатюрную зажигалку, выстрелил из нее искрой в табак и глубоко затянулся.

— Был у меня один друг в Америке, — продолжал он задумчиво. — Эх, Эрна, не встречались вы с ним. Этот человек стоил жизни: сильный, умный, свободный, он знал, как вертеть колесо судьбы своею рукой. Мы проводили замечательные ночи в одном кабаре всегда вдвоем. Немного вина, как сейчас, и — философия… До самого утра… На улицах пусто, дворники; метут пыль, нервы устали, а на душе музыка:

тихо, но с большим чувством пропел он одну строфу из романса Рахманинова и оборвал на полуслове.

— Какая прекрасная мелодия! — сказала Эрна, отпивая медленными глотками разбавленное водой вино и закусывая плодом мангустана, прохлаждающий кисловатый вкус которого утолял жажду не меньше шербета.

С улицы доносился грохот лебедок и грузовиков. Официант подошел к окну и поднял одну из штор; на золотистых обоях вспыхнул неровными пятнами полдень.

Из окна ресторана были видны сине-зеленые воды Яванского моря, уходившие к коралловым островам.

Оттого, что даль была живописна и ярко светило солнце; оттого, что в безлюдье широкого зала стояли прохлада и свежесть и вино слегка действовало на голову, вызывая благодушное настроение, Ярцев, отдаваясь воспоминаниям, заговорил о себе откровеннее, как будто намереваясь раскрыть себя перед девушкой до конца. Но вдруг он прервал рассказ, спрятал в карман потухшую трубку и с иронией пробормотал:

— Хватит перебирать старую рухлядь. Поговорим лучше о вас.

— Вам больно вспоминать прошлое? — спросила Эрна, облокотясь на стол.

Она смотрела на Ярцева, как и прежде, серьезным внимательным взглядом, освещенным изнутри теплым блеском доверия, но теперь к этому чувству примешивалось еще острое любопытство.

— Почему вы уехали из России? — добавила она с живостью. — И как странно, что вы не вернулись туда даже после великой революции. Что вас здесь держит?

Ярцев ответил не сразу. Минуты две или три оба сидели в задумчивости.

— Сказать по совести, — произнес он со вздохом, — самому надоело шататься по свету. Везде люди одни и те же и везде живут одинаково. Вся разница в том, что в одном месте водку делают из пшеницы, в другом — из риса, в третьем — из тутовых ягод… Разве вот только Россия… Да и та из яйца вылупляется… Но Россию люблю, и жить без нее мне трудно!

В голосе его прозвучала глубокая тоска. Эрна почувствовала, как теплая волна сострадания подошла к ее сердцу.

— Для меня вы загадка, Костя. В вас столько противоречивых мыслей и чувств, ваши поступки так неожиданны, что я невольно теряюсь. Может быть, это все оттого, что я с совершенно иной психологией…

На мгновение девушке показалось, что Ярцев хочет ей что-то открыть — серьезное и таинственное, но он опустил глаза вниз, лязгнул ножом по пустому краю тарелки мимо куска ветчины и, усмехнувшись своей рассеянности, раздельно ответил:

— Я не загадочный, а больной человек! Трудно сказать вам все, да и к чему?… Все равно не поможете… Не принимайте только меня за болящего духом белогвардейца, паршивого эмигранта от революции. Я никогда не боролся против трудящихся!.. Запомните это, Эрна.

Она наклонилась к стакану, разбавляя вино водой, Потревоженная неясными для нее самой разнородными ощущениями. Румянец с ее смуглых щек вдруг исчез, как после сильного утомления.

— У каждого есть свое больное, — произнесла она тихо.

В словах ее, в тоне, в движениях было что-то от взрослой девушки и подростка, и потому казалась она то одной, то другой.

— Буддизм говорит: «Искорени жажду жизни и уважай жизнь, как те, кто жаждет ее», — сказал задумчиво Ярцев. — Что ж, это не плохо, а для нашего брата бродяги и совсем поучительно:

Он выпустил густой дым и нараспев повторил:

— «В нем струны тихой музыкой дрожат…» И красиво, и хорошо, и верно!..

Он посмотрел через окно на море и перевел взор на девушку, взглянув ей прямо в глаза. Ее поразило, что в этом глубоком, обычно слегка насмешливом или бесстрастном взгляде теперь мерцала тоска, неизъяснимая и тревожная. И опять, как уже много раз прежде, она вдруг с болью подумала, что этот замкнутый, странный, но, несомненно, по-своему искренний человек упрямо показывает себя миру не тем, какой он в действительности. Она опустила ресницы, рассеянно посмотрев на его остроносый американский башмак с замшевым верхом.

— Радостность миновала… а сами не перестаете скитаться, — пожала она плечом, продолжая смотреть ему на ноги.

— Судьба, — ответил он с грустной усмешкой, но; видя, что странная его философия действует на девушку неприятно, круто переменил разговор и стал рассказывать юмористический эпизод из своих путешествий по Африке.

Когда они вышли из ресторана, Эрна снова была беспечной и шаловливой, как утром на пароходе, какой он привык ее видеть во время совместных поездок на острова.

Они ушли далеко по берегу моря и начали состязаться в бросании в воду камней, забавляясь, как дети. Ярцев следил за лицом и движениями девушки прищуренным зорким взглядом, внутренне удивляясь, что не замечал ее своеобразной красоты прежде. При первом знакомстве она показалась даже не миловидной. Особенно не понравились ему уши, мясистые и крупные, и легкая выпуклость глаз, напомнившая ему Марокко и африканских женщин. Но сегодня она выглядела настоящей красавицей. Непринужденность ее движений и поз здесь только ярче подчеркивали гибкость и легкость ее молодого тела.

Она стояла, расставив широко ноги, как матрос в качку на палубе, и, наклоняясь, бросала в море камень за камнем. При каждом удачном броске она заразительно хохотала. Масса черных волос, закрученных в косы, лежала на голове ее пышным двойным венком, выгодно оттеняя озорные — глаза с песочными ободками вокруг широких зрачков…

С этого дня Ярцев стал видеть в ней женщину… Чувство его нарастало как-то болезненно, волнообразно, с колебаниями и насмешками над собой, переживавшим, как он зло говорил себе, «бальзаковский возраст». Так в твердых горных породах ищут путь к морю подземные реки, то устремляясь сквозь все препятствия вперед, то отступая и делая петли и повороты, в усилии найти мягкий грунт.

А между тем назревали события, которые резко изменили жизнь всех троих. Ост-Индию охватил экономический кризис. Табак, кофе, чай, каучук и другие товарные культуры продавались теперь за бесценок. Под видом рационализации производства голландские заводчики и плантаторы снижали зарплату вдвое и втрое, вынуждали рабочих под страхом голодной смерти соглашаться на удлинение рабочего дня.

Народ дошел до отчаяния. Крестьяне Внешних Владений и центральных резиденств Явы снова повели партизанскую борьбу против правительства, требуя аграрных реформ. Вооруженные столкновения между сельскохозяйственными кули и администрацией плантаций сделались повседневным явлением.

В двух «независимых княжествах», где голландские власти намеренно сохранили раджей, превратив их в своих верных слуг, были обнаружены тайные склады винтовок и бомб. На заборах и стенах домов Батавии, Сурабайи и Семаранга появились революционные воззвания к населению. Брожение среди железнодорожных рабочих и металлистов, которое активно поддерживали рабочие сахарного и резинового производств, заметно усилилось. Оправившись от разгрома двадцать шестого года, батавский пролетариат вышел на улицы с красными флагами, приветствуя новую годовщину Великой Октябрьской революции.

Среди профсоюзных работников, подозреваемых в сношениях с Тихоокеанским секретариатом, начались многочисленные аресты. Некоторым иностранным подданным было предложено немедленно выехать за пределы Ост-Индии.

Около Ярцева, обратившего на себя внимание полиции, атмосфера сгустилась настолько, что американский консул, весьма либеральный и обходительный человек, посоветовал выехать из Индонезии, не дожидаясь неизбежного ареста.

Случайно этот совет совпал с моментом, когда Ярцев решил, что любовь его к Эрне бессмысленна и бесплодна и что надо как можно скорее расстаться, с девушкой.

Не сказав о своем чувстве ни слова, Ярцев пожал ей руку, расцеловался с Налем и уехал на Филиппинские острова, в Манилу, откуда послал Эрне большое письмо с грустной припиской в виде двустишья, которое он вычитал из «Баллады Редингской тюрьмы»:

Эрна ответила на письмо не сразу, так как вскоре произошел ряд событий, захвативших ее целиком.

Недовольство правительством росло с каждым днем. Настроение в армии и флоте стало настолько угрожающим, что у командования даже возник вопрос — целесообразно ли содержать военные отряды, состоящие исключительно из «туземцев», вооруженных по последнему слову техники.

Неуверенность в благонадежности флота заставляла морское командование все сильнее упирать на дисциплину. Тупые и заносчивые офицеры, состоявшие исключительно из голландцев, смотрели на индонезийцев, как на низшие существа, мало интересуясь их настроениями и применяя телесные наказания за каждую ничтожную провинность. Брань и битье по лицу стали во флоте обычным явлением, но это только воспитывало ненависть к военной службе и офицерству даже у самых запуганных и покорных.

Казалось, что вся страна желает и ждет государственного переворота, готовясь поддержать первую же серьезную попытку вооруженной борьбы с голландцами, но когда этот момент, наконец, наступил, революционное руководство оказалось неподготовленным…

Наль в эти дни работал помощником мастера в слесарно-сборочной мастерской военного порта. Успехи Советского Союза, сведения о котором проникали в рабочие массы Ост-Индии, вопреки всем запретам цензуры, вселили в юноше уверенность в силы пролетариата. Он горел мыслью о захвате рабочими власти. Но шпионы полиции были повсюду, подготовку к вооруженной борьбе приходилось вести очень сдержанно и умело. Опытных подпольщиков было мало, революционная агитация в войсках и во флоте велась от случая, к случаю. Листовки и газеты печатались скупо.

На морской базе революционной работой руководил уроженец западной Явы индус Савар, старый член партии, высококвалифицированный мастер по ремонту орудий и минных аппаратов.

События подошли, как всегда, неожиданно. Однажды с крейсера «Ява» сообщили, чтобы им прислали срочно двух мастеров для исправления воздушных насосов. Их судовой механик лежал больной малярией, помощник его был занят другими не менее срочными работами. С базы послали Савара и Наля. Оба они знали прекрасно, что на военные суда, находящиеся в ремонте и на достройке, начальство предпочитало не назначать передовых рабочих, боясь их революционного воздействия на моряков, но наиболее развитые иа металлистов, были и наиболее знающими, а потому при каждом серьезном, спешном ремонте приходилось работать именно им.

На крейсере во время починки оба они оживленно разговаривали с моряками, расспрашивая их об условиях флотской жизни, ловко вставляя свои замечания по поводу гнета судовой дисциплины и скудности матросского жалования, недостаточного для содержания даже бездетной семьи. Моряки жаловались на плохое питание, грубое обращение начальства, несправедливые наказания и осторожно выспрашивали о политических слухах и новостях: выходит ли теперь «Няла» и что и в ней пишут о новой войне? Внесен ли в Народный совет законопроект об аграрной реформе? Будет ли населению легче жить и есть ли надежда на отделение Ост-Индии от Нидерландского королевства?..

Разговор этот сблизил рабочих и моряков настолько, что один из смазчиков, менангкабауэр Па-Искак, свободолюбивый уроженец Суматры, бывший рабочий нефтяных промыслов, осмелился даже спросить. исподтишка у Савара насчет доставки на крейсер подпольных газет и листовок, обещая распространить их среди кочегаров и угольщиков, особенно сильно ненавидевших офицерство.

Ремонт воздушных насосов и минного аппарата еще не был закончен, когда Па-Искак взволнованно сообщил своим новым друзьям, что судовые инженеры и офицеры чрезвычайно встревожены только что полученной телеграммой о мятеже во флоте.

— Ты что-нибудь слышал или болтаешь зря, с ветра? — серьезно спросил индус Па-Искака.

Смазчик поклялся, что говорит одну правду.

— Второй инженер меня не видал: я был за башней. Они говорили вполголоса с доктором Сагутом, но ветер был в мою сторону, и я смог подслушать их хорошо.

— О чем же они говорили?

Сухая, но мускулистая рука Па-Искака сжалась в кулак. На желто-смуглом лице мол очно блеснули зубы. Он торжествующе рассмеялся.

— Доктор сказал, что радист получил депешу с броненосца «Де Цевен Провинсиен». Матросы и кочегары арестовали там своих офицеров и подняли красный флаг. Просят другие военные суда присоединиться к их требованиям и поддержать их.

— На броненосце подняли красный флаг?…

У Наля задрожал в руке рашпиль. Он пожалел, что воздушные насосы сломались не там, — тогда и он и Савар были бы уже вместе с восставшими. Он ни минуты не сомневался, что восстание закончится полной победой народа, — ведь и флот, и солдаты морской пехоты, да и вся армия Индонезии, за исключением крохотной кучки офицеров, были тем же самым народом, который в течение веков стремился к свободе.

Па-Искак, как будто отвечая на его мысли, продолжал возбужденным тоном:

— Наш крейсер поддержит их. Я уже толковал кое с кем из ребят, — настроение у всех одно.

— А если вам всем прикажут стрелять в броненосец? — спокойно спросил Савар.

Смазчик снова сжал кулаки — высокий и крепкий, как и все жители плоскогорий Суматры.

— Выбросим офицеров за борт! — сказал он запальчиво. — И наведем орудия на город! Крепостные артиллеристы не будут стрелять в нас. Они пойдут с флотом.

Па-Искак был полон революционной решимости. Савар и Наль пообещали ему, что будут поддерживать с крейсером связь через надежных ребят из морской базы.

— В нужный момент рабочие выступят тоже. Самое главное теперь держаться всем вместе и переходить в наступление, — сказал в раздумье индус, но он был совсем не так радостен, как его молодые товарищи. Савар поднимал, что восстание вспыхнуло преждевременно, без подготовки и твердого руководства, а это грозило опасными разногласиями между самими повстанцами в случае решительного и быстрого нажима со стороны военного командования. Но отступать было поздно. Надо было поднять настроение моряков и рабочих, внушить веру в успех и, пользуясь замешательством офицерства, перейти в наступление по всей. стране.

Медлить было опасно. Необходимо было сейчас же сообщить о восстании на броненосце партийному комитету. Не закончив ремонта минного аппарата, Савар сослался на необходимость поделки в мастерских базы каких-то недостающих пружин и болтов и вместе с Налем вернулся на берег.

В тот же вечер состоялось подпольное собрание у Сутомо. Здесь Наль узнал, что восстание во флоте вспыхнуло неожиданно даже для комитета. Мятеж начался стихийно из-за гнилой рыбы и затхлого риса, которые повар и офицеры считали вполне подходящей пищей для «темнокожей команды». Индонезийские моряки побросали весь обед за борт, требуя лучшей пищи. Их поддержала часть голландских матросов, озлобленных на начальство на уменьшение жалованья. Офицеры схватились за оружие, грозя зачинщикам бунта каторгой и расстрелами, но кочегары, и матросы разоружили их и заперли в трюм. На мачте взвился красный флаг. Броненосец пошел к Суматре.

На следующий день в сингапурской китайской газете «Джит По» уже появилось сообщение, что положение в Голландской Индии расценивается как исключительно серьезное… «Восставший броненосец «Дё Цевен Провинсиен» находится близ западного побережья Суматры. Правительством сформирована целая флотилия, в составе крейсера Ява, двух истребителей, двух подводных лодок, одного миноносца и эскадрильи самолетов для захвата восставшего броненосца»…

Еще через день голландская газета «Маасбодэ» сообщила, что «на крейсере Ява, который возглавляет флотилию, направленную против мятежного броненосца, тоже вспыхнули серьезные волнения».

По заданию комитета рабочие морской базы должны были прежде всего задержать отправку военных самолетов в составе флотилии, так как воздушные силы являлись главной опорой колониального правительства. Эту работу возглавили Наль и Савар…

В день, назначенный адмиралом для выступления флотилии, все гидропланы базы оказались неисправными.

Полиция и военные власти произвели массовые аресты, требуя выдачи главных виновников порчи самолетов. Однако общее сочувствие восставшему броненосцу во флоте и среди рабочих заставило морское командование пойти на уступки. Адмирал вступил в переговоры по радио, обещая бунтовщикам амнистию и полное удовлетворение их требований, в случае если они немедленно сложат оружие и выдадут зачинщиков мятежа. Требование это было отклонено. Тогда карательная флотилия, в указанном адмиралом составе, выступила в погоню за броненосцем и через несколько дней заставила его сдаться безоговорочно…

Несколько десятков рабочих морской сурабайской базы были брошены в тюрьмы и преданы полевому суду: Наль и Савар успели бежать в Семаранг, откуда через несколько месяцев перебрались в Батавию. Там их схватили шпики.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда Эрна, с подстриженными коротко волосами, в широкой рабочей. блузе и кепке, вышла из-за ширмы, Ярцев критически осмотрел ее и сказал:

— Знаете, можно вполне без перекиси. Костюм и стрижка настолько вас изменили, что даже я узнаю вас с трудом. Особенно если с надвинутым козырьком.

— Одобряете? — засмеялась девушка. — Но, может быть, все-таки лучше покрасить?

— Ни к чему. У вас слишком смуглая кожа. Как бы не получилось искусственно: блондины с такой окраской лица встречаются редко. Легко испортить всю музыку,

Он осмотрел ее еще раз со всех сторон, ища, к чему бы можно придраться, но, не найдя ничего сомнительного, достал свою пеньковую трубку и с удовлетворением закурил.

— Постараемся теперь раздобыть корабельную карточку. С этой минуты Эрны Сенузи не существует и поэтому на грубость не обижайтесь: моряк должен быть моряком! Для вас, дорогая, это игра тяжелая, требует вдохновения и таланта.

Он положил на ее плечо руку и, переходя сразу на ты, развязно добавил:

— Не подкачай, смотри, Тедди! А самое главное, трезвой и пьяной помни одно, что ты теперь угольщик Теодор Бридж, моряк, потерявший свои бумаги… Ну-с, пошли к крокодилу в пасть. Беру тебя на буксир, мальчуган…

В кабинет инспектора иммиграции пустили не сразу. Когда, наконец, вошли, Ярцев почтительно, но с достоинством попросил господина начальника помочь его молодому другу, у которого в трамвае выкрали документы.

— Он вроде как мой земляк, сэр. Не хочется нам терять дружбу. Я вот теперь работаю кочегаром, а его без бумаг не берут. Сделайте доброе дело, выдайте мальцу корабельную карточку. Немножечко простоват парень, но работящий, смирный.

Инспектор, пышноусый голландец с подкрашенными лаком ногтями, высокий и толстый, лениво жевал пирожное и запивал его ароматным какао.

— Когда малец приехал сюда? — спросил он отрывисто.

— В июле, сэр.

— На каком корабле?

— На транспорте «Айсберг».

Инспектор нажал кнопку звонка. В дверь неслышно и быстро вполз длинный широколицый чиновник с вытаращенными, как у краба, глазами.

— Свэн, посмотрите по судоходным журналам, — приказал инспектор, — где находился корабль «Айсберг» в июле месяце?

Краб уполз, но минут через пять просунул в дверь рачью морду и звонко сообщил, что транспортное судно «Айсберг» в начале июля прошлого года находилось у Мыса Доброй Надежды, седьмого вышло оттуда в Австралию, но вследствие аварии задержалось до августа в порту Таматаве на острове Мадагаскар.

От Явы это было действительно несколько в сторону. Инспектор взглянул на Ярцева с ехидной усмешкой. Моряк невозмутимо пробормотал:

— Я же сказал вам, сэр, простоват паренек. Сами теперь убедились. Названия корабля не может запомнить.

Инспектор, сердито вспыхнув, стукнул по краю стола двумя пальцами так, что едва не пролил остатки какао.

— Врете вы все, — сказал он брезгливо. — Этот человек бродяга, бордджумпер… В угольной ямё, наверно, сюда приехал. Думал в Ост-Индии гульдены на дорогах валяются… Не дам я ему морской карточки, скорее — посажу в тюрьму.

Эрна испуганно опустила глаза. Краб сухо и вежливо подхихикнул. Ярцев совершенно спокойно ответил:

— А какой смысл обременять государство, сэр? После тюрьмы вы же все равно его вышлете на родину. Он не голландский подданный. Корабельная карточка стоит дешевле, по совести говорю, сэр.

Палец с розовым ноготком царапнул по мрамору пресс-папье. Инспектор задумчиво допил прохладное какао, съел второе пирожное и вытер усы и губы душистым платком. Взгляд его с добродушной пытливостью скользнул по лицу и фигуре молодого парня. Эрна, оправившись от смущения, стояла в независимой позе, держа руки в карманах и наблюдая за инспектором. Маленький рот ее был плотно сжат, брови нахмурены, глаза из-под надвинутой кепки блестели взволнованно и враждебно.

— В ваших словах есть логика, — повернулся инспектор к Ярцеву. — Такой человек будет есть в тюрьме за двоих и прекрасно бездельничать…

Он на минуту задумался и потом процедил сквозь зубы.

— Черт с ним, я дам ему карточку, если он обнаружит качества, необходимые моряку… Но пусть вторично сюда на показывается… Сошлем на Новую Гвинею, честное мое слово!

Инспектор внушительно поднял линейку.

— Свэн, проверьте мальца.

Краб вывернул приглашающим жестом клешню и полез на второй этаж. За ним пошли моряки.

Комната, куда краб привел их, была завалена всевозможными предметами: на столах и шкафах лежали мотки цветной пряжи, морские флажки, компасы, модели судов, библии на разных языках, коран, обрывки веревок и масса других полезных и бесполезных вещей.

Краб вынул из шкафа два толстых альбома с портретами, молча их перелистал, поглядывая то на Ярцева, то на Эрну, и так же молча захлопнул.

— Какой цвет? — кивнул он на красную пряжу, пытаясь узнать, нет ли у моряка дальтонизма.

— Красный, — ответила Эрна, недоумевая, зачем чиновник задал ей такой детский вопрос.

— А это?

— Зеленый.

Краб показал на компас.

— Где северо-запад?

Эрна прочертила рукой линию.

— Умеешь вязать морские узлы?

— А ему ни к чему, сэр, — вступился за друга Ярцев. — Он же будет работать в чумазой команде: угольщиком, а не матросом.

— Должен уметь, где бы он ни работал, — свирепо согнул краб клешни, завязывая на концах веревки два крепких морских узла.

— А ну, развяжи.

Эрна попыталась развязать, но уже по началу Ярцев увидел, что девушке с этой задачей не справиться. Незаметно для чиновника моряк показал быстрым жестом, как ослабить узлы. Эрна, не торопясь, развязала.

Краб сел за стол, задал еще несколько пустячных вопросов о морских терминах, знакомых девушке с детства, достал из ящика, пустую корабельную карточку, заполнил графы об особых приметах, месте рождения и возрасте и, подозвав Эрну к столу, густо смочил большой палец левой ее руки тушью.

— Прижимай здесь.

Эрна с недоумением мазнула кончиком пальца в указанном месте.

— Плотнее… чтоб вышли все линии.

Чиновник нетерпеливо схватил ее руку и тиснул запачканным в туши пальцем, точно печатью, на карточке рядом с пустым квадратом, оставленным для фотографии.

После этого все сошли вниз, и здесь инспектор скрепил документ размашистой подписью…

На корабле при содействии механика Торгута, голубоглазого веселого калифорнийца, контракт с новым угольщиком был подписан без всяких задержек. Ему предложили сходить за пожитками и к вечеру же встать на вахту. Но Эрна попросила Ярцева свести ее прежде вниз, в кочегарку и угольный трюм, чтобы заранее ознакомиться с условиями и местом работы.

В котельной дежурили Ким и Бертье, лениво присматривая за остывшими котлами. Обоих Ярцев знал хорошо и даже дружил с ними. Парни были серьезные, честные, никак не способные на предательство. Ярцев коротко объяснил Эрне ее основные обязанности, показал, как выгребать из поддувала золу и гасить шлаки, и, подойдя к товарищам, сказал им:

— Неопытный паренек в нашем деле, зато понимает толк в более важном. Хочет помочь двум стоящим людям — рабочим-революционерам, а то их собираются заживо хоронить.

— Хочет провести в темную? — деловито спросил Бертье, садясь на край вагонетки и рассматривая с любопытством нового угольщика.

— Да, вроде того, только, пожалуй, чуть потруднее: придется не только везти, но и помочь дрейфовать на судно.

— А ты хорошо его знаешь? Не провокатор? — подозрительно осведомился кореец, провожая насупленным взором Эрну, которая уже поднималась по лестнице обратно в кубрик.

— Парень надежный. Ручаюсь как за себя, — усмехнулся весело Ярцев.

Проводив Эрну, он возвратился снова в котельную и посвятил обоих товарищей во все подробности предстоящего дела, скрыв, однако, от них, что паренек Тедди Бридж был в действительности переодетой девушкой.

На следующий день Ким и Бертье приступили к работе по плану, намеченному для них Ярцевым.

Задача, которую он им задал, была не из легких. Около складов, на набережной, неподалеку от американского корабля «Карфаген» и полувоенного транспорта «Сумба», лежали бочки с вином, оставленные бастующими грузчиками. Бочки лежали в беспорядке на солнцепеке и рассохлись. С помощью двух кочегаров, решивших немного ускорить работу солнца, случилось так, что в тот самый вечер, когда на пароход пригнали последнюю партию ссыльных, из бочек на асфальт набережной забили фонтаны ароматного крепкого вина…

Около бочек сразу образовалась толпа моряков с кружками, бутылками и даже ведрами. Неудачники, не успевшие запастись подходящей посудой, подставляли свои бескозырки, фуражки и кепки и пили из них. Наиболее жадные до вина ползали около бочек на четвереньках и, как животные, лакали вино прямо с набережной, в асфальтовых углублениях которой образовались багровые лужи. Но и это удовлетворило их ненадолго. Они разыскали в доках громадный котел, вместимостью в полтораста ведер, наполнили его до краев вином и с помощью подъемного крана перетащили прямо на корму судна…

Малайская конвойная команда, наблюдавшая всю эту оргию с навесной палубы «Сумбы», решила тоже попользоваться даровым угощением и высыпала на берег.

Несмотря на угрозы и брань капитана и офицеров, обе команды перелились до бесчувствия. Между матросами и конвоирами завязалась драка, грозившая перейти в настоящую битву, но в этот момент подоспела портовая полиция. Порядок на обоих судах хотя и с трудом, но все-таки навели. Матросы немного угомонились. Котел с остатками вина подхватили на тросах лебедкой и сняли на набережную, под охрану шести вооруженных даяков.

Поздно вечером, когда Эрна и Ярцев вернулись из города, куда они ездили на свидание с Сутомо, корабль казался пустыней. Офицеры уехали на ночь в публичные дома, матросы и кочегары, за исключением нескольких человек, лежали после бесплатной попойки, как трупы.

— Если и на соседней калоше так, бояться нам нечего, — сказал Бертье, с усмешкой поглядывая в сторону транспорта «Сумба».

В полночь все четверо, вместе с Эрной, встали в условленном месте, перекинув через борт корабля две веревки с узлами, чтобы легче было тянуть и меньше скользили руки. Ночь, к несчастью, выдалась светлая. Над морем и островом повисла широкая блестящая луна, обведенная зеленовато-желтыми кругами.

Редкие облака бежали под ней, растягиваясь и разрываясь, как перепрелая кисея. Круги менялись в цвете и форме: то вдруг бледнели и гасли, то загорались тончайшими оттенками желтых, зеленых И фиолетовых красок, мерцая и ширясь. Казалось, в небо упала с земли глыба льда и от нее пошли круги.

— Заметят, дьяволы!.. Уж больно светло, — прошептал Ким, напряженно смотря на воду.

Невдалеке пронзительно загудела сирена. Эрна вздрогнула. Ей показалось, что «Сумба» готова отойти раньше срока. Все тело девушки похолодело от ужаса при мысли, что побег не удастся. Но «Сумба» стояла неподвижная и тихая, и только густой черный дым, картинно пронизанный лунным сиянием, показывал, что котлы готовы к отплытию.

К соседнему молу подошел пароход. Матросы засуетились у якоря и лебедок. Ночная гулкая пустота заполнилась шумной руганью, режущим скрипом тросов и грохотом якорных лап о стенки борта…

— Никого!.. Сорвалось, видно, — произнес Ярцев с горькой досадой, не отрывая взгляда от гладкой водной поверхности. Но почти в ту же минуту веревка в руках Бертье резко дрогнула. Ярцев, тоже державшийся за конец, почувствовал тяжесть.

— Ап!.. Вира! — скомандовал он, перехватывая быстро узлы. Эрна и Ким бросились к ним на помощь. Снизу донесся легчайший всплеск. Моряки заработали энергичнее, и через несколько напряженных секунд на палубу перекинулась через борт бородатая мужская фигура. в прилипшей к телу одежде.

— Савар! — кинулась к старику Эрна и торопливо заговорила с ним по-явански, на том береговом малайском наречии, каким говорят в Индонезии люди различных национальностей.

— Все ли удачно? Удалось ли бежать Налю?… Где он сейчас? — спрашивала она, с тревогой заглядывая индусу в глаза и торопясь получить ответ.

Старик прижал к сердцу обе руки и, шатаясь от усталости, кивнул головой на мутную поверхность воды.

— Не бойся, хорошо все. Он внизу; Мы плыли вместе. Скорее спускайте опять канат.

Бертье торопливо схватил его под руку и потащил за собой через узкую дверку машинного отделения.

— Веревку скорее, — повторил Савар, останавливаясь на секунду у двери, видя, что моряки медлят.

— Иди, отец!.. Без тебя сделают хорошо, — легонько подтолкнул его Ким.

Веревка висела опущенной, но Ярцев не вытаскивал ее нарочно, боясь быть замеченным с берега, где как раз в это время проходил полицейский патруль, скандаля с пьяными матросами. Эрна нагнулась за борт и чуть слышно свистнула. В детстве и брат и она любили подражать голосам разных птиц и часто так забавлялись, соревнуясь друг с другом в этом веселом, но трудном искусстве. Снизу ответили таким же придушенным свистом, похожим на крик морской чайки. Когда голоса полицейских и моряков стали глуше, веревку опять потянули наверх, перебирая узлы как можно скорее. Наль, мокрый и полуголый, в одних трусах, схватился за край борта и через мгновение уже обнимал сестру и Ярцева. Но оставаться на деке было опасно. Ярцев, не говоря ни слова, быстро повел его за собой по узенькой лестнице в угольный трюм. Там еще накануне было припрятано чистое белье, башмаки и верхнее-рабочее платье. Эрна протянула беглецам полотенце.

Савар, одевшись в сухое белье и синюю робу, устало присел на кучу угля.

Это был бронзовый черноглазый старик с седеющей бородой, туго закатанной снизу на палочку. При электрическом свете лицо и руки его казались совсем истощенными, виски впали, смуглые костлявые пальцы дрожали, как от озноба. Движения его были вялы и медленны. Он, как и Наль, долго сидел в сырой камере, страдая от малярии и комаров, ночуя на голой земле, подвергаясь побоям и пыткам.

Не имея прямых доказательств его участия в повреждении самолетов, сыскная полиция обвиняла его

по очереди то в подготовке вооруженного восстания на морской базе, то в порче военных гидропланов, то в шпионаже.

Выглядел он болезненно бледным, а от смуглости даже слегка зеленоватым. С жадностью закурил, но сейчас же закашлялся и передал трубку обратно Киму, закрыв устало глаза и сдерживая новые приступы кашля. На щеках его сквозь зеленоватую бледность медленно проступили горячие темные пятна. Разговор его утомлял.

После того как Эрна дала обоим немного еды, он встал, прошел в котельную до бачка, с жадностью попил пресной воды и сейчас же сел снова. Казалось невероятным, чтобы этот больной истощенный старик, неловко ступавший теперь шаткими ногами по скользкой настилке, сам спустился по тросу и проплыл несколько сотен ярдов от «Сумбы» до «Карфагена».

Эрна сидела на опрокинутой вагонетке около Наля и быстро о чем-то с ним говорила. Глубокая нежность к брату сквозила во всех ее движениях и взоре, совершенно стирая с лица привычную строгую сдержанность последнего времени. Наль показался Ярцеву почти таким же, как полтора года назад, — только более возмужалым и похудевшим. В продолговатых глазах его по-прежнему горел упрямый огонь, но на широком, когда-то спокойном и чистом лбу жизнь уже провела свои глубокие борозды скорби. Держался он просто и жизнерадостно, но это происходило скорее от минутного возбуждения и приподнятых чувств, чем от действительной бодрости. Было заметно, что силы его ослаблены чрезвычайно и только большой запас молодого здоровья помог ему перенести все ужасы пыток и заключения.

— Не плохо бы скорее спрятать нас, — сказал он, оглядывая, трюм. — Если будет ночная поверка, побег обнаружится сразу, и тогда пойдут шарить по всем кораблям. Для здешней полиции международные законы не писаны.

— Местечко есть… Чуть тесноватое, зато до отхода ни один дьявол не сыщет. Обмозговали мы, — ответил поспешно Ким.

Кореец провел беглецов через котельную в лабиринт трюмов и труб. Сзади, намеренно отставая для наблюдения за тылом, шли Ярцев и Эрна.

К концу пути пришлось продвигаться ползком, при свете карманного фонаря, в возрастающей духоте и рыли. Наль полз уверенно и быстро, не отставая от корейца. Савар задыхался, несколько раз хватался за сердце, но продолжал молча ползти, пока не достиг удобного, защищенного от любопытных глаз закоулка, где уже были припасены волосяные подстилки, банки с консервами и целое ведро воды.

В эту ночь не спали все шестеро. Но опасения оказались напрасными: на рассвете «Сумба» задымила еще гуще, проревела отходным гудком и отняла от набережной швартовы.

На час позднее пошел в противоположном направлений «Карфаген».

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В Сингапуре, густо обросшем железобетонными фортами, жерлами мощных пушек и вышками прожекторов, «Карфаген», по телеграмме компании, принял на борт около сотни палубных пассажиров. Это были китайские и кохинкинские кули, завербованные когда-то для военных работ в болотах и джунглях Малаккского полуострова. Тысячи сильных здоровых людей были завезены сюда с материка вербовщиками английских подрядчиков, но отсюда возвращались на родину лишь жалкие кучки полукалек. Гнилая вода окрестностей Сингапура с тучами малярийных комаров и эпидемии смертельных болезней превратили военные работы в массовое истребление кули.

Пестрые группы китайцев и аннамитов беспорядочно разместились под пологом, перекликаясь на гортанных наречиях, готовя еду, куря опиум, играя с азартом в кости или лениво жуя завернутые в листки бетеля арековые орехи и сплевывая за борт обильной, окрашенной в розовый цвет слюной.

Благодаря общей сутолоке при посадке Ярцеву удалось перевести старика Савара из трюма на палубу, смешав с толпой цветных пассажиров. Наль от этого перемещения отказался, решив остаться в угольном трюме вместе с сестрой.

Соблазны громадного беспошлинного порта, где все было дешево и доступно, заставили нескольких моряков из нижней команды переменить свое каторжное житье на веселье туземных притонов, пока в карманах еще звенели американские доллары. Этим воспользовался Ярцев и с помощью третьего механика устроил Наля запасным угольщиком в свою вахту.

Корабль пошел на Гонконг. Накануне отхода Савар попросил известить телеграммой гонконгских друзей, чтобы они приготовили для него комнату. Старик твердо решил остаться в колониях. На свежем воздухе палубы, среди оживленной восточной толпы, он скоро окреп и повеселел. Он целыми днями разговаривал с кули по-китайски и по-малайски.

Однажды, проходя мимо, Ярцев услышал, как Савар с жаром говорил о неизбежности пролетарской революции на Востоке, которая уравняет богатых и бедняков.

— Ой, тюан, скоро ли будет эта большая воина за свободу? — спросил один из малайских плотников, сжимая в руке топор.

— Скоро, — сказал старик убежденно. — Если годы считать за дни, не позднее недели.

На море лежал густой туман. Боясь столкновений со встречными кораблями, один из которых — четырехтрубный экспресс — внезапно прорезал влажное марево в нескольких метрах от борта и сразу точно растаял, «Карфаген» шел замедленным ходом, тревожно и часто гудя сиреной.

Ярцев достал из кисета щепотку душистого табаку, набил молча трубку и с интересом прислушался к разговору.

Туман постепенно таял. С левого борта, взорвав хрустальными брызгами воду, вспорхнула стая летучих рыб ярчайшей расцветки и полетела впереди корабля. Старик поднял голову, проследил их полет внимательным, ласковым взглядом и с глубоким убеждением произнес:

— Конечно, сытый волк сильнее крестьянского буйвола, истощенного голодом и работой. Но стадо буйволов справится даже с тигром…

Пробили склянки. Ярцев сошел в кочегарку. Пренебрегать работой было нельзя. Кочегаров, на корабле не хватало. Компания экономила на зарплате. Малейший прогул ложился тяжелым грузом на остальных моряков, обремененных и без того свыше сил.

Эрна и Наль работали вместе с Шорти, который ворочал лопатами с углем и железными пудовыми ломами, как легким бамбуком. С непривычки к тяжелым условиям труда в кочегарке, а больше еще оттого, что морская болезнь вызывала слабость, и горькую тошноту, каждая новая вахта была для них пыткой. То, что Шорти делал один, оба они едва успевали при напряжении всех сил. Каждую вахту в котельной заготовлялось до трех тысяч лопат блестящего черного угля, пожираемого без остатка топками. Каждую вахту из двенадцати поддувал выгребалась зола, гасились чадные шлаки; дробились лопатами и ломами большие комки и сбрасывались через инжекторы в море. Нередко инжекторы засорялись, и тогда раскаленные угли и золу, наскоро притушив их водой, тянули лебедкой наверх и носили через палубу к штагу…

В котельной и угольном трюме работало более сорока человек. Наль вошел в это сборище разноплеменных людей, как в свою семью. В его отношении к трюмным рабочим не было ни заискивания «цветного человека», ни того снисходительного, высокомерного отношения, с каким интеллигенты нередко подходят к людям, стоящим ниже их по развитию. Наль не чувствовал себя ни выше, ни ниже их. Он был их частью, их равноправным товарищем. Вся его жизнь, все его интересы были связаны с жизнью рабочего класса, с его надеждами, поражениями и победами. Он ненавидел их слабости, как свои, и гордился их трудолюбием и энергией. Он находил простые и смелые слова дружбы, бранил за грубость, неряшливость, пьянство; советовал больше интересоваться книгами и газетами; чаще беседовать между собой на серьезные темы, борясь с суевериями и рознью. Он сумел разглядеть и отметить в каждом из них то хорошее, что было спрятано за суровой и грязной внешностью и скупыми словами людей «чумазой команды». Спокойного умного юношу полюбил даже Штумф, вечный задира и грубиян, хотя ругался и спорил с ним чаще всех.

— Социализм, класс, коммуна… Слова!.. Напрасно ты повторяешь их… Закон у людей один — каждый послаще кусок к себе тянет, — сказал однажды резко баварец.

В иллюминаторы светило низкое вечернее солнце. Отдохнув после вахты, моряки сгрудились около боксера и Наля, желая послушать их. Все эти люди, усталые искатели счастья и справедливости, настороженно ловили каждое слово о лучшем будущем, мечта о котором таилась в их сердце с детства.

— Нет, Штумф, — возразил яванец, люди, которые борются за социализм, меньше всего, заботятся о своем брюхе. Они хотят счастья вместе со всеми, для всех.

Боксер засмеялся.

— Э, парень… чтобы один человек сладко жил, надо, чтобы сотни других плохо жили. На этом земля стоит.

— А ты слыхал про Советский Союз? — включился в их спор Бертье. — Там люди строят жизнь по-иному.

— Одни р-раз-зговоры! — проворчал Штумф. — В наших газетах тоже кричат о счастье свободной демократической жизни, ну, а мы знаем на собственной шкуре, к-каково это с-счастье.

В защиту великой республики вступилось с ожесточением еще несколько моряков, из голосов которых задорнее других выделялся надтреснутый бас старого Падди. Его насмешки над скептицизмом боксера вызывали шумные взрывы смеха всей нижней команды. Штумф неожиданно обозлился. Усы его затопорщились и запрыгали.

— Я человек прямой, — сказал он, сжав кулаки, точно готовясь к драке. — Если я за свой пот и труд надеюсь в родной деревне под старость трактир открыть, я так и верую. Верчу своим долларом, как хочу, а советы стану у своей бабы спрашивать, не у вас. С ней мы скорее смекнем, что нам выгодно.

— Н-да, это правильно. Если кто много денег скопил, неплохо в родной деревне соседей-крестьян обдирать. Заманчивое житье! — с ехидством протянул Падди.

— И ты мог скопить, — оборвал хмуро Штумф. — У тебя на вино пошло, а я бережливый… Ну и молчи, не вылупливай глаз на чужое.

Ирландец Падди, который действительно только что приложился к жестяной банке со спиртом, торжественно возразил:

— Не о том говоришь, парень. У нашего брата голова тогда и кумекает, когда немного подвыпьешь. А расчет капиталов, так у меня самого больше двух тысяч долларов в банке… На золотых россыпях в Африке заработал… Теперь вот садик хочу купить с разными фруктами. Одно мою совесть мучит: пристало рабочему человеку иметь такой капитал или нет? Рабочим я остаюсь при саде или буржуем?

Голос Падди звучал глубокой серьезностью человека, решающего для себя сложную и мучительную проблему всей трудовой долгой жизни.

— Ничего, старина, покупай себе сад, работай… только другого не эксплуатируй. В этом все зло! — сказал Наль.

Штумф злорадно оскалил зубы:

— Аг-га, за собственность!.. Все вы за собственность, когда до своего пупка доскочит. А я скажу: н-нет, не может старик иметь деньги в банке и покупать землю, если он с коммунистами. Не его вера!.. На революцию должен их передать, на борьбу с капиталом, если по совести. А не передал, пожалел — не смейся и над трактиром. Один, значит, смысл: хозяином хочет быть, как и я.

Штумф стоял перед ирландцем, распрямив плечи и сжав кулаки, и всю энергию, все бешенство своего темперамента вкладывал в короткие резкие фразы. Моряки сдвинулись около них тесным кругом, выжидательно и сочувственно глядя на Падди, как будто Требуя от него опровержения слов боксера чем-то для всех решающим и бесспорным. Эрна и Ярцев сидели в стороне от толпы на койке, не вмешиваясь в общую сутолоку. Наль с интересом ждал, что ответит ирландец, стараясь ободрить его дружелюбной улыбкой..

Штумф, чувствуя себя победителем, запальчиво продолжал:

— Никакого социализ-зма большевикам не построить. Не верю!.. Ни один человек со своим добром не расстанется.

Падди хотел возразить, но баварец, ярясь от собственных слов, выкрикнул:

— Ты мне не глоткой, а делом… делом докажи, что ты с коммунистами! Раздай свое добро беднякам; отдай свой новый в полоску костюм Янг-Чену, отдай свои доллары нищим… Тогда я поверю тебе, склонюсь, признаю твое рассуждение.

— О, я так жалею, что у меня нет накопленных долларов: я бы их бросил в лицо этому борову, — пробормотал юный месс-бой, испанец Марсело.

Штумф, Не поворачивая головы, быстро и зло ответил:

— Чего у нас нет, тем мы легко бросаемся! Ты прежде помучайся, накопи, а потом я с тобой разговаривать стану, щ-щенок м-молочный!

Падди молчал. Растерянность, которая охватила его после резких слов Штумфа, смешавшего с грязью глубокую его преданность революции, приравнявшего чистую мечту о саде к делам кровососа-трактирщика, сменилась решимостью найти выход. Мозг Падди искал подходящих слов и не мог их придумать/ но вдруг его осенила мысль. Радуясь, что он, наконец, достойно ответит противнику, старый ирландец сказал:

— Нищим да беднякам мои деньги — вроде заплат на ветошь: мало помогут!.. А вот ежели бы я смог их отдать в руки Сталину, то, ей-богу, бы отдал. Без жалости. До копейки! Ну, нет таких людей здесь.

— Д ты почтой! — посоветовал баварец. — Вот дойдем до Гонконга, зайдем все вместе в почтовую контору, ты при нас и пошли. И записочку при деньгах: жертвую, дескать, товарищ дорогой Сталин, свой будущий виноградник на революцию… Ну, что глаза вылупил?… Гайка слабит, когда до дела коснулось?

Ирландец стоял и молчал, окончательно протрезвевший. Казалось, что далеко, в глубинах сознания идет немая борьба между двумя людьми — старым простеньким Падди, долгие годы жившим мечтой о плодовом саде, собственном домике и каждодневной бутылке вина, и Падди-революционером, поверившим в правду совместной борьбы рабочего класса, в правду великих жертв и усилий во имя освобождения человечества. Горящие по-молодому глаза то освещали лицо блеском мысли, то вдруг испуганно гасли, и всем было ясно, что старое в человеке так же сильно, как и новое. Не осуждал никто. Доллары доставались недаром. Почти каждый из этого тесного круга людей, столпившихся около Штумфа и Падди, находил подтверждение слов баварца в своих смутных чувствах. Но именно оттого, что сами они были так же привязаны к старому, так же мечтали о собственном доме и садике, так же боялись расстаться с накопленными грошами, не могли себя пересилить, переломить, — именно оттого всем им хотелось, чтобы старик сотворил для них чудо, в которое было легко и возможно поверить всем вместе и невозможно поодиночке.

Падди чувствовал, как пристально смотрела на него толпа, насыщая его своей волей, двигая с места, требуя от него решительных слов и поступков. И вдруг лицо старика приняло строгое, даже суровое выражение. Он отодвинул плечом баварца, подошел к сундучку, стоявшему около койки, отомкнул его, порылся в куче белья и вытащил тощую пачку американских кредиток.

— Вот… возьми, — сказал он, протягивая их Налю. — Соврал я ребятам: нет у меня в банке двух тысяч и никогда не было… Двести сорок долларов скоплено — с детства люблю с деревьями возиться…

Трогая своей неуклюжей настойчивостью, старый моряк совал в руку Наля шуршащие смятые кредитки и просительно повторял:

— Возьми, возьми! На рабочую революцию жертвую. Не будет Падди хозяином.

Штумф скривил презрительно губы, но тут случилось то удивительное и вместе с тем очень понятное и простое, что происходит с толпой в минуты воодушевления и подъема, когда она наблюдает какой-нибудь редкий случай, что-нибудь героическое и высокое и заражается этим чувством сама.

Первыми побежали Ким и Бертье. Они порылись в своих сундучках и, собрав в горсть все свои жалкие сбережения — около сотни серебряных и бумажных долларов, — бросили их на стол перед Налем.

— Бери и от нас, — сказал сурово Бертье, — перешли семьям твоих товарищей. Помнят ребята, как отправляли транспорт на каторгу. Нашим братом, рабочими, трюмы были забиты…

— Если они для общего дела жизней не пожалели, разве мы станем жалеть гроши — взволнованно крикнул Ким.

За ними зашевелились и зашумели все моряки, и каждый из них бросал на стол, в общую кучу, столько долларов, гульденов, иен, рупий и фунтов стерлингов, сколько он мог и хотел пожертвовать из своих скудных средств семьям яванских революционеров.

Как раз в это время в кубрик вошел Савар. Он слышал и видел все. Взгляд его затуманился и потеплел. Наль крепко обнял его и, поворотившись снова к толпе, дрогнувшим голосом произнес:

— Спасибо, товарищи… Вот этот человек сумеет отправить ваши деньги по назначению. Пусть возьмет их!..

— Бери, товарищ Савар! — закричал звонко Ким.

— Забирай, старик! Жертвуем! — неслись из толпы то звонкие, то приглушенные выкрики.

Бертье достал из-под койки брезентовый небольшой мешочек, ссыпал туда со стола деньги и передал Савару…

В Гонконг пришли поздно вечером. По склону крутой горы, нехотя сдавшей свои каменные утесы садам и асфальтовым улицам англичан, сияли огни коттеджей, переходя у края подошвы в мерцание, бумажных фонарей китайского квартала. На рев сирены из темноты гавани вынырнул быстроходный вертлявый катер, пришвартовался и передал через трап худощавого загорелого человечка. Смуглый китаец-лоцман, сменив американского штурмана, уверенно провел корабль мимо скал в тихую заводь бухты.

Ночь простояли на рейде и только утром, после таможенного и врачебного осмотра, подошли близко к берегу для приема нового груза и высадки палубных пассажиров.

Савар сошел незаметно вместе с толпой, но Налю и Эрне оставаться в Гонконге не посоветовал. Отсюда их могли сразу же выслать под конвоем на Яву, так как английская и голландская портовая полиция держали между собой тесную связь. Квартира индонезийских эмигрантов, адрес которых сообщил Сурмо накануне побега, находилась почти на самой вершине горы. Утро стояло свежее и теплое. Улицы, мощенные камнем или залитые асфальтом, шли вверх террасами. Над неширокими пропастями висели кривые, как крылья чаек, мосты. Каждые десять минут в гору и вниз бежали с помощью проволочных тросов вагончики элевейторов, и тут же карабкались заморенные китайские кули, таща на плечах паланкины с чиновниками и купцами.

С горы открывался вид на всю бухту. Стиснутая гранитными скалами и узкой прямолинейной полосой мола, она казалась отсюда бассейном с игрушечными корабликами. На пологих соседних холмах гнездились форты, грозя во все стороны пушками и прожекторами. За молом, левее китайского берега и полуострова Коу-лун, у круто спускавшихся скал маяка, густо дымили уходящие в океан пароходы. Дым тонко редел, красился солнцем и, делаясь из черного серым, лиловым и розовым, сливался с пестрыми красками острова.

На углу улицы, где жили индонезийские эмигранты, к Савару подошел сутулый худой китаец, похожий на нищего, протянул руку и моляще пробормотал:

— Моя больной, нет рис, нет работа…

И тем же тоном, но только на более правильном малайском наречии, быстро добавил:

— За квартирой следит британская полиция. Ступайте по этому адресу в китайский квартал. Там безопаснее.

Делая вид, что он берет милостыню, нищий сунул в руку индуса записку, закивал униженно головой: и исчез в переулке…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Из Гонконга «Карфаген» взял прямой курс на Японию и через несколько суток уже находился в Восточно-Китайском море. В дымчатой синеве ровно и ясно горели костры созвездий. Поверхность волн серебрил фосфор. Эрна слышала, как пробили склянки; до вахты осталось всего два часа, но спать она не могла: мягкая тяжелая духота дарила грудь, как перина; в ушах звенело; над левым виском, около уха, назойливо билась жилка, тикая, как ручные часы.

Несмотря на все неудобства и трудности, которые приходилось терпеть каждую вахту, Эрна ни разу не пожалела о своем смелом поступке. В тайну ее маскарада, кроме брата и Ярцева, были посвящены только двое — Ким и Бертье, помогавшие при побеге в Тандьонг-Приоке; у остальных моряков за все это время не возникло ни малейшего подозрения-с таким искусством и осторожностью вела она свою роль. Опасности, которые ей приходилось преодолевать каждый день с помощью этой маленькой группы друзей, были очень большие. Первый же неосмотрительный шаг с ее стороны грозил неисчислимыми бедами, ибо почти у любого из этих мужчин, помимо хороших качеств, было достаточно грубости и распущенности.

Копоть и грязь кочегарки покрыли теперь ее лицо толстым слоем. Она не мылась по-настоящему даже в тех случаях, когда оставалась одна. Руки ее казались такими же грубыми, как у других угольников. Ворот рубахи она не расстегивала даже во время самой сильной жары, чтобы не вызвать случайного подозрения. Постоянное общение с мужчинами заставляло ее быть особенно бдительной и находчивой.

Духота увеличивалась. Вся в поту, Эрна медленно села на койку, сунула босые ноги в сандалии и вышла на палубу. Воздух был неподвижен. За кораблем бежал поток света, но даль была густо черна и безмолвна.

Эрна стояла, радуясь, что поблизости нет никого и она может держать ворот раскрытым, давая коже дышать. И вдруг море дрогнуло. Невыносимая тишина прорвалась дальним шумом. Он приближался с яростной быстротой, гася на пути все огни звезд. Шквалистый ветер внезапно толкнул Эрну в грудь, обдав лицо брызгами. Девушка ухватилась обеими руками за край фальшборта, но продолжала упрямо стоять, вздрагивая всем телом от чувственного удовольствия при каждом свежем порыве. Небо снижалось, падая на пустыню воды крутой пылающей тучей…

Тайфун дохнул с новой силой. На хрупкое водяное стекло обрушилась глыба ветра. Тучи кипели громовыми вспышками молний. Волны рвали стальную обшивку, бросая корабль с борта на борт…

Стоять стало трудно. Эрна низко пригнулась и бросилась назад в кубрик. Мимо нее пробежали к трюму трое матросов, кончавших найтовку. В ту же минуту над кораблем вырос отвесный трясучий хребет воды и рухнул мягким обвалом на палубу. Эрна схватилась за медный поручень лестницы и быстро сбежала в кубрик.

В кубрике посвежело. Вспомнив, что скоро идти на работу, Эрна легла на койку и, отогнав усилием воли все мысли, крепко заснула. Но спать пришлось мало: склянки пробили полночь, надо было идти в кочегарку.

Третья вахта пришлась в самый шторм. Стальные листы корабельной обшивки трещали. Море хлестало в трюм, перегрызало, как нитки, тросы, рвало брезент, смывая с найтов предмет за предметом. В кубриках и офицерских каютах уже плескалась вода, долетая брызгами через люки в котельную.

Кочегары и угольщики работали с проворством машин, прыгая, падая и поднимаясь, как на пружинах. Бертье, не оглядываясь на манометр, расставив упрямо ноги, швырял в топку уголь и в следующий миг скользил по настилке к противоположному борту. Устояв на ногах, он ловким движением захватывал новое топливо, целился в топку и, брошенный резким креном, летел вместе с полной лопатой угля по всей площадке котельной. Инжектор работал с перебоями. Слитки угля, выгребаемые вместе с золою из поддувал, катались по всей настилке. Толстые рукавицы и башмаки кочегаров наполовину сгорели, тело от частых падений покрылось пятнистыми язвами, но люди продолжали работать упорно и злобно, зная, что от усилий их воли и мышц зависит исход борьбы.

Эрну ее друзья нарочно оставили работать в прохладной угольной яме, не допуская в котельную, в своем чаде и пламени похожую на преисподнюю. Вагонетки из угольной ямы к котлам подвозили по одним рельсам Шорти и Наль, по другим — Вайз и Падди. Они же выгребали из поддувал и заливали золу и шлаки водой. При каждом наклоне судна у Наля подкатывался к горлу противный тягучий комок тошноты. Хотелось бросить гребок и бежать на воздух, на палубу, или упасть в шахте на кучу угля и так пролежать всю вахту. Но мысль о сестре и товарищах, перегруженных работой и тоже наполовину больных, заставляла сводить туго челюсти, выпрямлять спину и, наполняя ведра водой, плескать на белые шлаки, плевавшие в ответ паром и искрами.

Позыв к тошноте заставлял ждать рвоты, как облегчения, но ее не было, и только геркулеса-негра рвало при каждом особенно сильном крене.

— Водой заливают, а не блевотиной! — кричал Ярцев с руганью.

Наль и негр, забыв тошноту, кидались с полными ведрами за ускользающим шлаком, разом плескали, отпрыгивали от обжигающих клубов пара назад, стремительно гребли мусор к инжектору и там дробили крупные слитки лопатами и ломами.

Эрну спасала прохлада угольной шахты, но бешеная морская качка обессиливала тело настолько, что каждое даже легкое усилие доставляло страдание. В голове лихорадочно возникали мысли о тех несчастных, которым приходилось мучиться в этом аду чуть не всю жизнь. Только теперь начала она понимать, что значит классовая ненависть и почему эта ненависть возникает у сотен тысяч и миллионов людей по отношению к кучке эксплуататоров. И то, в чем не мог убедить ее Наль, с его марксизмом, что _ всегда ей казалось в какой-то степени односторонним и узким, теперь вдруг стало понятным и верным, как сама жизнь…

Тайфун свирепствовал. В котельной внезапно случилось самое страшное: вода из инжектора, вместо того чтобы смыть шлаки в море, хлынула неудержимым потоком внутрь корабля.

— Ко мне; ребята! Нажмем!.. Инжектор испортился!

Шорти и Наль бросились к Ярцеву помочь ему завинтить крышку, но буйный напор воды неудержимо рвал ее кверху; винт заедало, вода врывалась рекой.

Ярцев побежал за механиком, и через несколько минут вся нижняя команда, все смены работали в кочегарке, пытаясь предотвратить взрыв котлов.

Налю и Шорти удалось прижать крышку и закрепить винт инжектора, но в этот момент сверху, через световой люк, перекатился гигантский вал, обрушив массу воды на головы моряков.

— Конец, парни! Молитесь скорее богу. Один он спасет, — пробился сквозь шум и ругательства неузнаваемо хриплый голос баварца.

— Сто тысяч жаб тебе в глотку… и с твоим богом! — неистово проревел в ответ Ким, шлепая по воде к потухающей левой топке.

Механик Торгут и слесарь Кабо наскоро отремонтировали заброшенные ручные помпы и поставили к ним людей. Вода начала сбывать, но манометр катастрофически падал. Моряки продолжали метаться из трюма в трюм — усталые, мокрые, испятнанные ожогами и кровоподтеками и злые, как волки…

Тайфун бушевал двенадцать часов и прекратился так же внезапно, как и начался. Судно все еще грузно ложилось с борта на борт, но шум урагана вдруг стих, и люди сразу обмякли. Потный и грязный Ярцев подошел к младшему механику с ключом от инжектора и, кивнув на медную крышку, сказал деловито:

…— Шторм утихает. Можно, пожалуй, попробовать.

— К черту, — сердито махнул рукой Торгут, — оставим инжектор в покое. Если открыть, море может ворваться снова — и тогда амба… Второй раз застопорить не удастся.

Шорти обмотал обожженную ногу паклей и с оханьем втиснул ее в деревянный башмак.

— Сто тысяч ведьм!.. Иду к доктору, — жалобно простонал он.

Из угольной шахты вылез черный от пыли Падди и с жадностью наклонился к ведру, ловя оскалом зубов бамбуковую трубку. Бертье отбросил затяжелевшую лопату и сел на край вагонетки. Лицо его было угрюмо и сонно.

— После такой адской музыки я мертвец. Мне нужен гроб или койка, — сказал он, позевывая.

— Ничего, парни, — утешил механик, набивая не торопясь трубку. — Жизнь тем и прекрасна, что самый поганый рейс кончается все-таки гаванью.

Он подошел к поддувалу, схватил мокрой рукой из золы уголек и положил на табак.

— Работали здорово. В корабельном журнале будет отмечено, — сказал он, оглядываясь на моряков и стряхивая с трубки раскуренный уголек.

Шорти присел на ступеньку лестницы и, щуря на младшего инженера воспаленные от переутомления и дыма глаза, с гримасой ответил:

— Плевать на журнал, босс. После того как наши иссохшие глотки едва не черпнули забортной воды, меня отчаянно тянет на ром. Начальству не плохо бы позаботиться о команде — для поощрения геройства.

Не выпуская изо рта бамбуковой дудочки, через которую он жадно пил воду, Падди сумрачно выругался.

— Гад дэм, на порядочных кораблях нижней команде дают вино дважды в сутки, а на нашей калоше не выманишь даже пресного молока.

Он обтер рукой мокрые грязные губы, толкнул к шахте пустую вагонетку и с ядовитой учтивостью добавил:

— Которое полагается по контракту, сэр… Да-с!..

— Не хнычьте, ребята, — отозвался, смеясь, механик, дыша на ирландца и Шорти сладким табачным дымом. — До Иокогамы не так далеко, а японская водка полезнее молока, особенно если ее подогреть.

Инженер выбил из трубки пепел, продул мундштук и взглянул на манометр.

— Ах, черт, — сказал он с досадой. — Не скоро теперь поднимем.

— Ясно, — пробормотал хмуро Наль. — Инжектор испорчен, уголь наполовину мокрый, люди замучены, а воды и шлака с трех вахт.

— Вручную придется, парни, лебедкой; одни не управимся, — сказал Бертье, сгребая мусор к воронке.

— Ладно, через час смену пришлю, — успокоил его механик, поднимаясь следом за Шорти по лестнице.

Кочегары и угольщики принялись за очистку котельной. Эрну, Падди и Наля француз отправил наверх ссыпать за борт золу.

На палубе работалось веселее: влажный морокой ветерок, прочистив забитые угольной пылью легкие, наполнил кровь кислородом и бодростью.

— Ад!.. Преисподняя! — пробормотал Падди, вставая около воронки. — Думают рабочего запугать этим… Будто там лучше!..

Он с отвращением плюнул в трюм кочегарки.

Эрна, засучив рукава, наклонилась к лебедке.

— Вира! — донеслось снизу.

Эрна осторожно нажала рычаг. Кадка, полная неостывших углей и золы, стремительно понеслась кверху. Второй поворот рычага остановил ее в уровень с грудью.

— Снимай, — скомандовал Падди.

Гарь пересыпали из кадки в огнеупорные мешки и носили по очереди через палубу к огромному мусорному рукаву, напоминавшему своей формой мифический рог изобилия. Из трюма по каналу воронки гулко доносились команды Кима:

— Ап!.. Даун!.. Вира!.. Майна!

Кадка, то полная, то пустая, металась, послушная рычагу, в трюм и обратно. Внезапно лебедка остановилась.

— Парни, давай бадью! В чем задержка? — крикнул Ким в рупор воронки.

— Лебедку заело, будь она проклята! — отозвался сверху ирландец, помогая Эрне выправлять цепь.

— К дьяволу тогда золу, вторая вахта докончит… Слазь кучей вниз, — скомандовал кочегар.

Но вниз, в духоту, идти не хотелось. Эрна и Наль нарочно замешкались около лебедки, пытаясь наладить цепь. Ветер, стихая, ласкал кожу нежными, теплыми дуновениями. В прояснившемся небе катилось ввысь солнце, странно похожее на корабельную круглую топку, полную раскаленных шлаков. Воздух постепенно накаливался.

Эрна отошла от лебедки и несколько тихих минут стояла у борта, любуясь золоченой спокойной поверхностью моря, еще недавно страшного в своей ярости.

В прозрачных глубинах неярко мелькнула спина большой рыбы, вспыхнули и погасли медузы, густо прозеленел островок плавучей морской травы, и совсем близко, на расстоянии нескольких футов от борта, проплыли, вытянув безобразные змееподобные морды и сонно шевеля лапами, две гигантские черепахи…

— Как, Тэдди Бридж, здорово намучился? — ласково спросил Наль, беря сестру под руку и тоже любуясь морем.

— В кочегарке было труднее, — ответила она с усталой улыбкой, радуясь, что опасность уже прошла. — На Бертье и Шорти страшно смотреть — все в ожогах. Они буквально прыгали по огню.

— Э-эй, пар-ни!.. Где вы застряли? — глухо донесся снизу голос Бертье. — Давай к поддувалам!

Все трое поспешно спустились в трюм продолжать вахту, но после ужасной борьбы с тайфуном в духоте кочегарки работалось вяло.

— Вот когда чувствуешь усталость, когда беда позади, — вздохнул старый Падди.

— Упарились… и уголь паршивый, — отозвался Бертье.

Он взял гребок и, морщась от острой ломоты в спине, опёрся на железный костыль, с трудом переводя дыхание. В эту минуту над головами звякнула дверка.

— Эй, дрянь чумазая, что у вас с паром? Корабль еле двигается! — донесся с верхней площадки густой уверенный голос второго механика.

Угрюмые лица рабочих настороженно и быстро повернулись на окрик. Инженер Беренс, выпятив угловатый гладко выбритый подбородок, медленно сошел на вторую площадку.

— Подрезать надо чаще! Языки треплите, сукины дети! Я вот вас сейчас научу шуровать, — пригрозил он, нахмурившись.

— Шибко люди замучены, тюан. Мынога вода, мынога угля кидай… Ба-алыдой тайфун, — ответил хрипло Янг-Чен, не переставая подламывать шлаки.

Падди, кидая из рундука свежий уголь, оглянулся на инженера и, задержав лопату, сказал протяжно:

— Дать ему, парни, резак. Пускай поучит.

Беренс, сутулый и ширококостный, как кашалот, сердито сузил глаза и сполз по крутым ступеням в котельную. Ноздри его крупного носа затрепыхали от гнева, точно у лошади.

— Ты что застыл тут с гребком, как болван? — подошел он к Бертье, сжав угрожающе кулаки.

В опущенных усах кочегара мелькнула недобрая усмешка.

— Смойтесь-ка лучше, сэр, не путайтесь у людей под ногами: работать мешаете, — произнес француз хладнокровно.

Беренс отступил в сторону, но продолжал ругаться и угрожать:

— За что вам доллары платят, бандитам? За то, что вы по углам разговоры разводите? В твиндэк засажу мерзавцев!.. Штрафовать буду!..

Эрна, подкатывая к котлам вагонетку, обиженно проворчала:

— Мы и за разговорами работаем, сэр.

— А ругаться по хлестче тебя умеем, языки не на привязи, — добавил Бертье ровным тоном, глядя в упор на начальника.

— Ну, ну, поджать зубы!.. Пар не поднимется, я проучу вас, — перебил тот в запальчивости, озираясь с опаской на остальных рабочих.

Огромные его кулаки прыгали перед лицами кочегаров и угольщиков, не задевая, однако, пока никого. Ярцев, бросив работу, выжидательно следил за механиком, дерзко и весело поблескивая светлыми глазами.

Второго механика на корабле не любили. Он был груб, придирчив и, обладая большой физической силой, нередко сопровождал свою брань зуботычинами. Правда, делал он это с расчетом, избегая задевать смелых и нападая всегда на самых трусливых и безответных, но ненавидели его все.

Бертье, рассерженный его руганью, демонстративно отбросил гребок на кучу угля и сел на скамейку под виндзейль, с облегчением чувствуя на потной спине медлительное дыхание ветерка.

— Замечательный вы начальник, сэр, — сказал он с издевкой. — Когда корабль погибал, вы под койкой отлеживались, в море блевали, а теперь героя из себя строите.

Беренс сунул правую руку в карман, но в эту минуту негр Вайз, не выдержав нестерпимой учтивости старшего кочегара, схватил увесистый кусок угля, выглянул с бранью из-за перегородки и бросил ком в инженера. Впереди негра стояли с лопатами Эрна и Наль, наполняя топливом вагонетку. Беренсу показалось, что комком в него бросил яванец. Выхватив из кармана револьвер, инженер яростно шагнул к шахте, как будто готовясь выстрелить в угольщика. Эрна, испуганно вскрикнув, стала впереди брата, загородив его своим телом.

— Это не он! — закричала она растерянно, расставив по-детски руки.

Механик попятился, но в то же мгновение коротким сильным толчком тренированного боксера ударил девушку рукояткой револьвера по виску. Эрна упала без крика. Кепка слетела в сторону, из черепа по щеке и спутанным волосам медленной струйкой потекла кровь. Наль поднял лопату над головой и кинулся на механика.

Беренс отпрыгнул к ближайшему рундуку и выстрелил. Пуля просвистела над ухом яванца, звякнув в настилку. Инженер прицелился снова. Тогда Ярцев взмахнул молниеносно лопатой и плашмя опустил ее на голову Беренса. Угол лопаты задел за край рундука, и потому удар был ослаблен, но инженер пошатнулся, выронил револьвер и, захлебнувшись, широко открыл рот.

— Ну, теперь берегись, тварь продажная! — прорычал в неистовстве Ким, хватая его за горло.

Бертье подбежал с другой стороны. Завязалась борьба.

Ярцев и Наль бросились в это время к Эрне, неподвижно лежавшей у вагонетки. Наль расстегнул торопливо ворот рубахи и прислушался ухом к биению сердца. Сердце чуть слышно билось.

— Жива, — сказал он с надеждой.

Ярцев смочил кусок пакли пресной водой и приложил к ране. Ирландец достал откуда-то чистую тряпку, хотел перевязать голову Тэдди, но, увидав в расстегнутый ворот смуглые невысокие груди, с изумлением воскликнул:

— Святители Николаи угодники!.. Так это же девка!

— Моя сестра! — сказал Наль отрывисто, желая сразу выяснить положение и тем избежать ненужных вопросов и разговоров.

Моряки, услыхав, что Тедди, едва не убитый механиком, оказался в действительности молодой девушкой, сестрой их любимого товарища, пришли еще в большую ярость, стараясь свалить инженера, отбивавшегося от них с необычайным искусствам и силой. Теперь на помощь Бертье и корейцу бросились почти все, за исключением Янг-Чена, который бездействовал около топок, в немом любопытстве следя за дракой.

— За жабры его, рвань поганую!

— Здоров, сволочь, отъелся на наших, харчах.

— Резаком по черепу ему, Вайз, чтобы на баб с револьвером не кидался!

Негр схватил лом, но в это время Бертье сильным ударом свалил механика с ног и с яростной хрипотой скомандовал:

— Не трогай!.. Если она не очнётся, живого сожжем, собаку.

Толпа, злорадствуя, бросилась на лежачего.

— На живот ему надави, на живот!..

— Узлом крути руки!

— Еще барахтается, кашалот тупорылый!

— А ты его в переносье!

Беренс, почувствовав близость смерти, пронзительно завопил о пощаде. Круглые голубые глаза его от страха и напряжения борьбы сделались выпуклыми.

— Парни! Ребята!.. Голубчики!.. Погорячился я. Простите ради Христа… Бочку лучшего рома поставлю, клянусь вам! — выкрикивал он в неописуемом ужасе, сразу весь обессилев.

Бертье, стягивая веревками его руки, усмехнулся.

— Рабочие у вас, гадов, пощады не просят, и вам ее нет, — сказал он, бледный от злобы и торжества.

Ярцев и Наль продолжали хлопотать около девушки, стараясь привести ее в чувство, но пульс ее все еще бился чуть слышно; глаза и губы были плотно закрыты, кровотечение не прекращалось.

— Загубил человека… Под котел его, парни! В топку! — крикнул горестно Падди, которому вдруг показалось, что Эрна уже не дышит.

Он бросился к связанному механику. Беренс заерзал по грязным плитам, как рыба, упавшая из воды на песок с мертвящим крючком под жабрами.

— Братцы, простите!.. У меня же семья… восемь душ… Ради детей!.. У вас ведь тоже есть дети, — хрипел он в отчаянии.

Негр, ирландец и Ким подняли его над настилкой.

— Нашел у кукушки гнездо! — воскликнул француз. — Тащи его, парни. Башкой повертывай в огонь. Ни один черт не узнает, куда девайся: сгорит лучше угля.

Беренс издал вопль ужаса. Наль торопливо шагнул наперерез морякам.

— Стой, Бертье, брось это дело. Сестра жива!.. И потом пролетарии так не борются, — сказал он взволнованно.

Бертье остановился. Бешенство его сразу стихло. Беренс, плача и задыхаясь, продолжал молить моряков о пощаде. Падди и Ким нерешительно переглядывались.

— Очнулась, — сказал громко Ярцев. — И кровь уже не идет.

Эрна открыла с глубоким вздохом глаза, потрогала на виске мокрую паклю и брезгливо ее отбросила. Ярцев помог ей встать и, перевернув вагонетку, посадил девушку, как на стул.

Бертье поворотился к ирландцу.

— Падди, смой с механика грязь и пусть убирается к черту, пока не сделали его шлаком. Но рук, смотри, не развязывай, а то, пожалуй, снова драться полезет.

Ирландец и негр наполнили большую бадью соленой водой и подошли к Беренсу.

— Лезь, гад, обратно наверх, а то утопим! — крикнул француз, помогая товарищам окатить инженера, чтобы придать ему еще более жалкий вид.

Беренс, брыкнул ногами, уперся мокрым затылком в остатки угля и, цепляясь всем телом за круглые прутья, лестницы, со скрученными назад руками, вскарабкался на верхнюю площадку.

— Про ром не забудь, механик! Бочку клялся поставить, — напомнил ему с хохотом Ким.

Беренс, толкнув ногой дверку, вьюном скользнул в кубрик, через который был выход на палубу.

Когда инженер скрылся за дверкой, Янг-Чен отрывисто и резко сказал:

— Нет угля; худо; котел совсем тухнет.

Падди, лениво усаживаясь под виндзейль, ответил:

— И дьявол с ним!

Бертье подошел к китайцу, дружелюбно взял у него лопату и бросил на рельсы.

— Не торопись, Янг-Чен, отдохни. Объявлена забастовка, — сказал он, садясь на край второй вагонетки и доставая в полном спокойствии резиновый кисет с табаком.

— Мы им покажем, как бить рабочих по черепу. Пускай работают теперь сами! — крикнул кореец, сбрасывая рукавицы и тоже усаживаясь на вагонетку-

Эрна сидела, поддерживаемая братом и Ярцевым, но плечи ее бессильно сутулились, в голове, от затылка до лба, чувствовалась острая боль, в ушах гудело, точно во время тайфуна. Ей было трудно смотреть, и она то поднимала, то опускала ресницы, щурясь от яркого света раскрытых топок.

— Ничего, пройдет… не волнуйтесь, — повторяла она чуть слышно, но голова клонилась все ниже и ниже.

Ярцев и Наль с помощью нескольких товарищей собрали всю чистую ветошь и паклю, какая нашлась в котельной, соорудили в шахте на угольной пыли широкую мягкую постель и перенесли туда девушку.

Дверка из кубрика звякнула снова. На лестнице показался Шорти. Обожженная нога его волочилась с трудом, моряк болезненно морщился, но воспаленные маленькие глаза сияли восторгом и любопытством.

— Сто тысяч ведьм! Здесь, никак, мирная конференция? — крикнул он, весело ковыляя по круглым ступеням вниз.

— Забастовка протеста, — ответил Падди.

Он выразительно посмотрел на соседние котлы, закурил и гулко добавил:

— Парни, бросай лопаты, садись. У кого нет табака, может заимствовать… Шорти, валяй ко мне, побеседуем.

Шорти, достал из кармана прямую английскую трубку и сел с ним рядом.

— Сон или явь, не знаю, не видел, — проговорил он, расширив в притворном испуге глаза и выразительно жестикулируя. — Мокрый, испятнанный, руки в узле, рожа углем замазана… Гляжу, ко мне драпает. Руки, говорит, миленький, развяжи… Ради бога!

— Подвезло бестии, не растопил жир, — добродушно вздохнул ирландец.

Шорти с невозмутимой серьезностью продолжал:

— Я ему ножичком по веревкам ч-чирк… Он платок к голове и — кверху.

— К лекарю побежал, дыру в башке бинтовать, — усмехнулся кореец.

От задних котлов подошел встревоженный Штумф. Во время драки он так же, как и Янг-Чен, оставался безмолвным свидетелем, не желая вступать в опасный конфликт с начальством. Шныряя беспокойно глазами, он мрачно предостерег:

— Держись теперь, парни: от лекаря к чифу пойдет… Засудят!

Бертье пренебрежительно сплюнул.

Китаец Янг-Чен тоскливо смотрел на топки. Пламя тускнело. Сквозь крупную сетку колосниковой решетки сыпались золотистые яркие угольки.

Могучая привычка к труду, томительный страх, что топки погаснут, подняли кочегара с настилки и пододвинули к задним котлам. Янг-Чен механически взял резак, открыл притухшую топку, подломал шлаки и, действуя привычно лопатой, торопливо покрыл колосник свежим топливом. Бертье, косясь на китайца, проговорил:

— Расскажу я вам, парни, сказку. Мне ее третьего дня Ярцев рассказал. Хоть это и сказка, а в ней правды о нашем брате рабочем больше, чем в газетных статьях.

Рабочие сдвинулись плотнее. Француз задумчиво начал:

— Посадили свободного рабочего человека в тюрьму, на остров…

— Кто ж его посадил туда?

— Не мешай, Падди. Мало ли на земле сильных мерзавцев, которые гноят нашего брата по тюрьмам! — сказал сухо Ким.

— Еды, — продолжал свой рассказ Бертье, — оставили узнику две копченые рыбешки да кусок мяса… Сидел человек в тюрьме, понемногу рыбу глодал. На пятые сутки остался у него один кусок мяса, а за ним смерть. Помощи ожидать бесполезно: кругом голый камень да океан. Не ел человек целый день, а есть все-таки хочется. Поднес он последний кусок мяса ко рту и вдруг видит — орел громадный летит. Человек мясо в руку, окно на распашку… «Орел, — кричит, — птица могучая, перенеси меня из тюрьмы на свободу, последнее мясо отдам!..».

Орел услыхал, подлетел, сел на окно. «Хорошо, — говорит, — лезь ко мне на спину, попробую тебя перенести на свободу, только запомни: путь долгий и трудный, не хватит мяса — сброшу тебя прямо в воду».

А человек отвечает: «Не тужи, орел, мяса хватит». Сел ему, значит, на спину, и полетели. Как орел голову сбочит, человек ножом мяса отрежет и в клюв ему сунет.

— Ну и как… перелетели через океан? — спросил взволнованно Падди.

Бертье неопределенно мотнул подбородком, расправил обвисшие усы и откашлялся.

— Две тысячи миль перелетели, осталось всего сотен пять, на горизонте свободная земля уже показалась, а мясо у человека кончилось… Все вышло!

Негр вздрогнул. Мокрая толстая его губа обиженно поползла книзу, открыв ослепительные зубы. Он суетливо заерзал на куче угля и мрачно спросил:

— Не дотянул, значит? Сбросил его орел в море?

— Нет, парень, не сбросил. Когда орел голову-то сбочил, человек чиркнул по телу да от своего живого мяса кусок и отрезал… и сунул орлу.

— Здорово! Молодец! — восхитился ирландец.

— А через сотню миль, — продолжал спокойно Бертье, — снова отрезал и снова орла накормил… Кусками живого тела птицу кормил, кровью наполовину истек, но до свободной земли все-таки долетел, освободил себя от неволи.

Француз обвел чумазых ободранных моряков томительным взглядом, выжидательно помолчал и добавил:

— Да, парни, может быть, нам с вами ради свободы кровью истечь придется, н-но в неволе не сдохнем! Найдем свою правду!.. И к нам в тюрьму орел спустится.

— Сто тысяч ведьм! — выкрикнул хрипло Шорти, задев в поспешном движении больной ногой о лопату. Глянь-ка скорее вверх, спускается твой орел!

Моряки разом подняли головы к верхней площадке. Оттуда валом валил народ: боцман, матросы, чиф-инженер, младший механик Торгут и, наконец, сзади всех, взволнованный, бледный Беренс. Матросы и боцман сошли молча вниз и встали у лестницы. Чиф-инженер, держа правую руку в кармане, крикнул:

— Эт-то что, бунт?

На его крик из угольной шахты вышли Ярцев и Наль, хлопотавшие все это время около Эрны.

— Б-бунт? — повторил угрожающе чиф.

— Забастовка протеста, сэр. Требуем, чтобы второй инженер был уволен. Он едва не убил Тэдди Бриджа. Парень лежит сейчас в шахте с рассеченной головой, — твердо и вместе с тем сдержанно сказал Наль, выступая впереди кочегаров и угольщиков.

— Здесь не траншеи; стрелять в мирных жителей нечего, — проворчал угрюмо Бертье, доставая из кармана револьвер, отнятый у второго механика.

— Вот… троих едва не пристукнул, — помахал он револьвером. — Пуля ударила в перегородку. Все подтвердят.

Вайз, ткнув в настилку лопатой, добавил:

— Есть даже дырка.

— Две — крикнул ирландец.

Главный инженер властно махнул рукой.

— Ш-ша, застопорьте языки. Бертье, сдай оружие боцману! — скомандовал он, неуверенно поглядывая на револьвер.

Боцман шагнул вперед. Француз, играя револьвером, с улыбкой сказал:

— Назад, старина. Переговоры еще не кончены. Игрушка стреляет.

Шорти мигнул матросам, пустив в их сторону винтообразный густой дымок последней затяжки.

— Замрите, товарищи: джентльмен с джентльменом всегда сговорится, — посоветовал он, пряча трубку и беря лом.

Боцман попятился. Матросы стояли безмолвные, опустив глаза вниз.

— Самых что ни на есть шкурех выбрали, — оценил их громко, ирландец.

Чиф-инженер, прячась за младшего механика, прорычал сдавленно:

— Приказываю немедленно сдать оружие, иначе под суд!

Падди поднял лопату.

— Гад дэм, револьвер захвачен командой. Команда не позволяет, — сказал он отрывисто.

— Военные трофеи не отдаются, чиф, — иронически улыбнулся Ярцев, вертя грузным ломом, как палочкой дирижера.

Беренс наблюдал молча, держась руками за голову. Недавняя схватка около котлов произвела на него неизгладимое впечатление. Торгут стоял около начальника в почтительной позе, но в его умных живых глазах сверкал насмешливый огонек.

Чиф, почувствовав, что его появление нисколько. не испугало рабочих, срывающимся от злости голосом крикнул:

— Бунто-вать?… А вам известны корабельные законы?… Всех закую в кандалы!.. Боцман, матросы, немедленно отобрать оружие!

Боцман нерешительно шагнул к кочегарам. Матросы не двигались. Бертье выжидательно поднял кольт.

— Можешь взять, — пригласил он, посмеиваясь.

— Попробуй, попробуй, — сказал грозно Шорти, помахивая ломом.

Все кочегары и угольщики, как по команде, схватили свои тяжеловесные орудия и встали по обе стороны француза. У задних котлов остались только Янг-Чен и баварец. Боцман отступил за матросов.

Чиф-инженер сделал движение вперед, как будто намереваясь сам сойти в кочегарку и отобрать кольт, но остановился на первой ступеньке.

— Слазь, слазь, чиф, топки еще не потухли, — мрачно сказал ирландец. — Янг-Чен, подбрось угля на случай.

Падди восторженно крутнул ломом.

— В этот раз, парни, не промахнемся — сожжем гадов, — сказал он певуче и весело.

Шорти, кивнул на тучную фигуру чиф-инженера, с добродушной серьезностью произнес:

— Жир, братцы, топится скоро. У меня были случаи: двух старших механиков растопил в прошлом году на смазку штиблет. Экономия!

Забинтованный Беренс метнулся к дверке.

— Они сумасшедшие, сэр. Пойдемте отсюда, — прошептал он, дрожа всем телом.

Чиф, пятясь вслед за помощником к выходу, не выпуская из руки браунинга, всполошенно скомандовал:

— Боцман!.. Матросы!.. Я вам приказываю: хватайте бунтовщиков!

Плечистый, здоровый боцман, подняв взор к площадке, почтительно прохрипел:

— Никак невозможно, сэр: не взять чумазую банду пустыми руками… Они весь корабль разнесут, винта не оставят.

Беренс, почувствовав себя снова во власти отпаянных котельных рабочих, пробормотал жалобно:

— Положительно голова кружится. Пойду скорее к доктору.

Младший механик вполголоса заговорил с чиф-инженером, горячо доказывая ему всю нелепость военного воздействия на нижнюю команду.

Главный инженер сипло спорил. Кочегары и угольщики в ожидании конца дипломатических переговоров, бездействуя, стояли перед котлами.

— Дураки мы, ребята: боролись с тайфуном!.. Зачем? Чего нам терять?… Жизнь?… А на кой она черт такая! — намеренно громко сказал ирландец.

— В брюхе акулы спокойнее, — вздохнул Ким.

— Не плачьте, парни, — утешил их Шорти, лукаво поглядывая на матросов, — дело можно поправить. Я тоже хороший механик: котлы моментом взорвутся.

Матросы и боцман переглянулись. Возможность взлететь на воздух и успокоиться потом в брюхе акулы им явно не нравилась.

— Бросьте ребята. Разве мы не такие же подневольные рабочие? Вы у котлов, мы на палубе… Чего же нам делить? — сказал молодой черноглазый матрос, миролюбиво протягивая Шорти коробочку с папиросами.

Боцман оглянулся на инженеров. Те громко спорили.

— Как вам угодно, сэр, но подобной стратегией вы ничего не добьетесь, — говорил сухо Торгут. — Нельзя людей ставить ниже животных. Даже верблюд кусает погонщика, если тот его мучит. Эти ребята буквально спасли корабль.

Чиф-инженер раздраженно поморщился.

— По-вашему, во всем виноват мистер Беренс?

— Конечно… и если дело дойдет до суда, я подтвержу это в консульстве.

Он показал быстрым движением на манометр и, снизив тон, продолжал:

— Вы понимаете: пар упал, машина почти не работает… Если не сговориться с командой, корабль остановится. Эти люди ведут корабль!

Чиф-инженер пнул ногой дверку.

— Черт с ними, сговаривайтесь!.. В первом же американском порту я их всех выгоню к дьяволу, — пробормотал он, скрываясь в кубрике.

Торгут проворно слез вниз.

— Вы, чистота корабельная, — обратился он с легким пренебрежением к боцману и матросам, — чего еще ждете? Марш наверх за начальником, пока эти парни не почернили вас углем!

Матросы обрадованно полезли назад на палубу. Кочегары и угольщики заулыбались.

— Никак опять наступление, — с притворным испугом проговорил Шорти. — Сдавай, ребята, оружие: третий механик приказ от чифа несет.

Торгут остерегающе показал на манометр.

— Ладно, мальцы, шутки после. Топки скоро погаснут. Давай шуровать.

Янг-Чен торопливо схватил лопату.

— Хо!.. Моя работай, тюан, — сказал он с готовностью.

Бертье остановил его за плечо, нажав всей тяжестью богатырской ладони.

— Постой, Янг-Чен. Узнай прежде мирные условия. Приняты наши требования? Нет?

Механик улыбнулся.

— Могу обещать одно, — сказал он серьезно. — Если второй инженер не будет уволен, я сам уйду с корабля и всем, кто захочет уйти отсюда, гарантирую работу на новом судне. У меня в Сиэтле знакомство большое. На мели не останемся.

— Мир заключен, начинай шуровать! — весело крикнул Шорти, передавая резак корейцу. Ким распахнул дверцу топки.

— Живо! Поднять пар! — метнулся за ним француз.

— Угля! — крикнул Янг-Чен.

— Везу угля, — разом откликнулись негр и ирландец, подталкивая вагонетки к шахте.

Ярцев и Наль, не начиная работать, подошли вместе к младшему механику.

— Тедди Бридж ранен в голову, — сказал Ярцев. — Разрешите перенести его в кубрик на койку, он совершенно не может двигаться.

Механик посмотрел на часы.

— Идите, ребята. Справимся здесь без вас. Через пятнадцать минут придет смена.

Он молодо выпрямился и закричал бодро:

— Давай, давай шуровать!.. Гарантирую выход на берег и по двадцать долларов аванса!.. Завтра будем в Японии.