ГЛАВА ПЕРВАЯ

По приказу ротного командира печально и резко прозвучал горн. Новобранцы, окруженные деревенскими родственниками, приехавшими проводить призывников до казармы, прошли во внутренний двор и, подгоняемые окриками широкоплечих гвардейцев, сбились перед трибуной в одну большую толпу. Рослый солдат, стоявший около ворот, несколько раз ударил в звонкую кожу барабана. Толпа насторожилась. Узколицый, скуластый капитан в галунах и нашивках вытянул перед собой свиток отпечатанной на гектографе рукописи…

— Новобранцы! — сказал он, развертывая свиток. — Вы переживаете трудное время. Величие или падение божественной родины во многом зависит от ваших действий. Но есть ли в вас древний воинский дух, тот великий яматотамасии, который один прославил и поднял нашу страну над всеми державами?… Вы пришли из деревни. Вы знаете, как тяжело живется крестьянам, как страдают солдатские семьи, несмотря на мощь и славу Японии. Вы знаете, кто виноват в этом: правительство адмирала Окада; дурные чиновники и хищники-финансисты, которые встали злою стеной между народом и императором!..

От дерзких слов его сотни людей вздрогнули, точно от взрыва шрапнели, пронесшейся над головами.

Взоры уставились в землю. Любопытство, светившееся в глазах, сменилось пугливой тревогой. Казалось, что сердцем толпы вдруг овладела мудрость трех обезьян храма Никко, и люди потеряли дар слышать, видеть и говорить.

— Правительство адмирала Окада, — уверенно продолжал капитан, — не в состоянии облегчить жизнь народа. Оно не интересуется армией, не понимает нового духа. В его рядах находится такой ненавистный для армии человек, как министр финансов Такахаси… Мы желаем, чтобы правительство и парламент поразмыслили над своей позицией. Мы исполнены решимости преодолеть все. Мы хотим добиться избрания таких депутатов, назначения таких министров, которые разделяли бы нашу оценку переживаемого страной положения. Эгоистические действия нынешнего правительства противоречат национальному духу.

Старый жандармский шпик, переодетый крестьянином, беспокойно шнырял глазами по неподвижной пестрой толпе новобранцев и их многочисленных родственников, не зная, как отнестись к столь необычному антиправительственному докладу ротного командира. Согласно инструкции главного управления полиции, собрание нужно было немедленно разогнать, а капитана подвергнуть аресту. Но ведь кругом стояли солдаты и младшие офицеры роты, и все они восклицаниями и улыбками выражали полное одобрение резкой речи оратора.

Шпик побежал докладывать по начальству. Жандармский офицер Хаяси отнесся к его донесению с подозрительным равнодушием.

— Это внутреннее дело полка, которое нас не касается, — сказал он, позевывая.

Обескураженный и испуганный шпик решил донести обо всем происшедшем командиру полка. Командир ответил еще решительнее:

— Да, этот случай мне известен. Молодые офицеры моего полка, а вероятно, и других полков, придерживаются того же мнения, и это легко объяснить их пламенной любовью к народу.

В тот же день поздно вечером барон Окура, вернувшись из клуба Кейцай, где воротилы японской промышленности и финансов решали в своем интимном кругу судьбы страны, застал у себя на квартире узколицего гвардейского капитана. Служанка принесла наверх ужин и затопила камин. Капитан рассказал о своем выступлении перед новобранцами.

— Это неплохо, — одобрил его барон. — Пропаганда наших идей в народ необходима. Армия пополняется из деревни. Но мы слишком много говорим и мало делаем. Это опасно. Массы ждут действий. Коммунисты, с их идеями интернационализма и героизма, оказывают гораздо большее влияние на настроение и мышление молодежи, чем мы.

— Кого же винить в этом? — сказал гвардеец. — Разве мы не готовы выполнить нашу миссию по очистке Японии от предателей?…

Барон Окура надрезал десертным ножом кожуру апельсина и некоторое время молча жевал красноватые ломтики, запивая их маленькими глотками вина. Лицо его было спокойно и неподвижно.

— В великих делах излишняя спешка может погубить все, — сказал он, не глядя на собеседника. — Нельзя забывать, что Япония имеет ближайшим соседом могущественнейшую державу; идеалы и цели которой в корне расходятся с нашими. Необходимо и важно, чтобы внешняя политика нашего государства не потерпела ущерба от необдуманных действий внутри страны. Наживать себе врагов со всех сторон неразумно. Японии одной будет трудно: внешне Япония может быть и сильна, но внутри очень ненадежная обстановка.

— Именно потому и надо спешить, — возразил капитан. — Зная цели противников, легко предупредить их намерения. Для этого прежде всего необходимо убрать ненавистных армии министров, установить контроль над печатью, подготовить законы и указы, которые придется издать в военное время. Коммунисты должны быть истреблены поголовно. Если это не будет сделано, Япония окажется в весьма затруднительном положении в международной борьбе.

Барон перестал пить вино и сидел в позе буддийского идола с опущенными на колени руками и прямо поднятой головой, бесстрастно смотря в одну точку. Слова капитана, в которых таился тщательно спрятанный страх перед народными массами, были ему понятны.

— Действовать надо быстро и со всей смелостью, — самоуверенно продолжал гвардеец, подхватывая костяными палочками мелко нарезанные куски ветчины и рыбы. — Мы сможем легко захватить Бейпин и Шанхай, а также создать по примеру Манчжоу-Го самостоятельное Сибирское государство. Тогда перед нами откроются широкие пути для блестящего завершения исторической миссии, возложенной на нас свыше…

Барон Окура молча налил в оба бокала вина и, задержав свой против лампы, медленно повернул в руке, любуясь игрой света в рубиновой жидкости и гранях хрусталя.

— Твоя готовность жертвовать жизнью всегда вызывала во мне восхищение. — Он выпил вино и добавил: — Но много ли в гвардии таких людей?

— Немало, — сказал капитан. — И, помимо того, нас поддержит вся армия.

Наступило молчание. Каждый обдумывал что-то свое. Гвардеец сидел в независимой позе, демонстративно куря свою дешевую папиросу, хотя около вазы с фруктами стоял ящик гаванских сигар, раскрытых специально для гостя. Равные по происхождению, оба аристократа были далеко неравны по своему положению в обществе и богатству. Барон Окура мог легко тратить на свои прихоти сотни тысяч, в то время как капитан, имея семью в пять человек, должен был жить исключительно на свое скудное офицерское жалованье, не превышавшее двухсот иен в месяц. Его фанатический патриотизм не позволял ему быть недовольным божественной властью тэнно, но зато он глубоко ненавидел многочисленных выскочек из торгового класса и их ставленников-министров, которых он почему-то считал ответственными за свои личные неудачи. Он не хотел и боялся революции, но готов был рискнуть очень многим, лишь бы попасть на поверхность несущейся мимо него блестящей и сытой жизни людей, подобных барону Окуре.

— С внутренними дрязгами надо покончить и двинуть войска на Бейпин, — продолжал капитан после короткого молчания, притушив о поднос окурок. — Если теперь же не произойдет любовного слияния двух начал великой желтой расы: мужского начала — японского и женского — китайского, то Япония окажется в очень большой опасности. Может возникнуть контакт между красным Китаем и красной Россией. Мы должны предупредить их сближение. Военный союз с Германией даст нам возможность взять в свои руки Китай и стереть с карты Азии русских.

Барон Окура, зажав рукой подбородок, внимательно оглядел гвардейца.

— В дальнейшем все это, конечно, желательно и неизбежно, — ответил он хладнокровно, — но сейчас союз с Германией нам нужен для того, чтобы русские не посмели напасть на нас, когда мы будем продвигаться в Китае. Пока у нас недостаточно военных ресурсов, дразнить советского медведя в его берлоге не следует. Советские самолеты свой путь от Владивостока до Токио могут проделать всего в три часа.

— Надо крепить оборону, — возразил капитан. — Мы должны выполнить программу вооружений, хотя бы весь японский народ был посажен на хлеб и воду.

Барон засмеялся, наклонив по-птичьи набок голову и в то же время не переставая следить за лицом собеседника.

— Аа-а… Это зависит не от тебя и меня, — произнес он с иронией. — Министр финансов считает, что армия должна призадуматься над положением, в котором находится страна. Он говорит, что если военные будут несправедливы в своих финансовых требованиях, то потеряют доверие нации.

— Такахаси — старый либерал и хитрец. Я бы очень хотел помочь ему совершить путь к смерти, как это сделали недавно наши друзья по отношению к министрам Хамагучи, Иноуэ и Инукаи или майор Айдзава по отношению к генералу Нагата.

— Вот как!.. В вашем полку не осуждают поступок майора Айдзава? — спросил барон, ломая Нервным движением пальцев ножку бокала.

— Каждый из нас готов совершить то же самое, — ответил капитан без малейшего колебания. — Генерал-лейтенант Нагата мешал национальному возрождению, стоял между армией и императором. Уничтожив эту зловредную силу, майор Айдзава только выполнил волю небес. Как патриот, он не мог поступить иначе.

— Значит, ты полагаешь, что существует нечто высшее, чем закон? — сказал барон Окура еще спокойнее и тише, звякнув обломками хрусталя о поднос.

Капитан порывисто чиркнул спичкой и закурил новую папиросу.

— Конечно! Разве можно сказать, почему весной распускаются сливовые деревья? Над ними не властны людские законы. Никто не заставит их открыть лепестки. Они подчиняются лишь природе… И все же, когда приходит время цветения, они все распускаются одинаково — на горных склонах, в долинах или в садах. Майора Айдзава можно сравнить со сливовой ветвью, которая начала распускаться. Вслед за ним, я убежден, начнут действовать и другие военные патриоты. Огромное большинство офицеров твердо решило изгнать посторонние влияния из армии.

— Да, время пришло, — согласился Окура, — но до парламентских выборов тоже срок небольшой. Большинство губернаторов стоит на наших позициях. Им дан приказ беспощадно подавлять всякие выступления, имеющие целью внести отчуждение между армией и народом.

— Ты все еще надеешься устранить внутренние раздоры бескровно? — насмешливо скривил губы гвардеец, наливая рисовой водки, вкус и крепость которой предпочитал воем напиткам.

— Да. Шансы еще остались.

— Ну, а если выборы будут не в нашу пользу? Тогда как?

Барон Окура взял со скатерти веер и небрежно им обмахнулся. В комнате становилось душно. Пламя газового камина бросало к столу колеблющиеся волны тепла.

— Тогда, — сказал он с какой-то особой медлительностью и спокойствием, — ветви сливы распустятся вопреки людскому закону!

Капитан молча докурил папиросу и встал…

После ухода гостя барон сел за письменный стол и до рассвета читал принесенные из кейсицйо бумаги. Спать он не мог. Затылок давила тупая, тяжелая боль. Нервы были расшатаны страхом, похожим на детский, когда пугаются призраков, созданных собственным воображением.

Утром он принял горячую ванну, позавтракал и приказал служанке позвать наверх Каваками. Майор пришел заспанный и сердитый.

— Есть спешное дело? — спросил он, почесываясь.

— Да, — сказал барон сухо. — Я принял решение.

Он кивнул на папку с бумагами.

— Ни один из них живым из тюрьмы выйти не должен!

— Ни один?

— Ни один!.. Не такое время теперь!

Сонливость майора сразу прошла. Узкие злые глаза засветились торжеством. Точно боясь, что его зять раздумает, он торопливо снял с рычажков телефонную трубку и позвонил в особый отдел, Хаяси был уже там, но от его слов лицо Каваками исказилось вдруг яростью и испугом. Он бросил трубку на стол и, весь почернев, повернулся к барону.

— Опоздали! — прошипел он. — Вчера днем их выпустили. По приказу министра…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Эрна и Сумиэ дежурили около постели больного Наля третью неделю. Он лежал в доме Гото, в одной из свободных комнат издательства «Тоицу», закрытого теперь по приказу кейсицйо. После выхода из тюрьмы юноша настолько ослаб, что не мог двигаться. Израненные пыткой ноги казались пухлыми и тяжелыми, как у больного водянкой. Каждое напряжение нервов и мышц сопровождалось болью. Мучительно было поднимать от подушки голову, шевелить шеей, руками, переворачиваться со спины на бок или обратно.

Виконт Ито, направив по резолюции министра дело о мнимых террористах на прекращение, распорядился, однако, взять с каждого из них расписку, что ни в тюрьме, ни в полиции их истязаниям не подвергали. Как бы в подтверждение этого, Наля из камеры в комендатуру принесли на носилках.

— Поистине мы очень жалеем. У вашего родственника оказалось плохое здоровье, — сказал с притворным сочувствием полицейский чиновник, подсовывая Эрне листок бумаги и автоматическое перо для того, чтобы она расписалась за себя и за брата.

Девушка гневно смяла бумагу и бросила на пол. После кошмарных пыток в застенке она была слишком слаба, чтобы ответить на это последнее беспримерное издевательство более решительно. Тюремщик с тупой и наглой усмешкой протянул ей второй листок.

— Надо писать, окусан. Нельзя без этого выпустить. Это полагается всем, — проговорил он настойчиво.

— Сфабрикуете потом сами, — сказал резко Ярцев. — Нечего зря пустяками задерживать. Никто из нас не распишется.

Он поднял с носилок Наля и, легко держа его на руках, пошел твердым шагом из комендатуры на двор. Эрна последовала за ним. Обескураженный тюремный чиновник, махнув рукой, распорядился открыть ворота.

В феврале, незадолго до выборов в парламент, Сумиэ дежурила около постели Наля с утра. Глаза его были закрыты, но он не спал. Он слышал, как Эрна, пошептавшись с подругой, ушла в соседнюю комнату, чтобы отдохнуть там после ночного дежурства.

Сумиэ взяла с полки томик стихов и села у изголовья, радуясь, что юноша еще не проснулся. Наль лежал без движения. Дыхание его было спокойно и ровно. Поросшее редкими черными волосами лицо с заострившимся подбородком и плоскими бугорками скул сделалось от болезни землисто-желтым. У глаз и на лбу мелкой сеткой лежали морщины.

«Как он похудел, подурнел!» — подумала Сумиэ и в то же время радостно ощутила, что эта мысль шла только от равнодушного взгляда, от каких-то поверхностных впечатлений, а чувствовала и думала она совсем по-другому. Конечно, она видела и морщинки, и худобу, и нездоровый цвет кожи, но все это воспринималось ею по-своему. Беспомощный, измученный юноша был для нее теперь еще ближе, роднее и даже красивее, чем прежде. Любовь помогала ей видеть глубже.

«Конечно, он выживет. Он должен выжить!» — думала она с надеждой и страхом, наклоняясь к его лицу.

— Сумико, ты здесь? — сказал он, открыв с усилием глаза, казавшиеся от лихорадки и худобы неестественно блестящими и большими.

— А, ты не спишь, — ответила она ласково, поправляя одеяло и прикасаясь попутно прохладной ладонью к его щеке. — Как себя чувствуешь сегодня?…

Осторожным и точным движением она поставила под рубашку градусник и, взглянув на часы, перелистнула страницу книги.

— Хочешь, почитаю стихи?

— Читай.

Сумиэ прочитала свою любимую танка!

— Нравится? — спросила с улыбкой. — Чувствуешь, как хорошо поэт передал свет и тишину лунной ночи?

Наль не ответил. Мысль его шла своими путями. Лицо оставалось серьезным и грустным. Девушке захотелось заставить его улыбнуться. Она опять перелистала страницы сборника и выбрала стихотворение Иосано Хироси, показавшееся ей самым веселым и бодрым. Поэт описывал весенний танец работниц на улице:

Часы показали без четверти десять. Сумиэ вынула градусник и, обрадовавшись значительному снижению температуры, решила прочитать вслух небольшой рассказ Акутакава Рюноскэ. Наль смотрел на нее, не вникая в смысл слов, слушая только голос, мелодичный и звонкий, как слушают оперу со скучным либретто — наслаждаясь звуками пенья и музыки и не следя за игрой на сцене.

— Сегодня шестнадцатое, — сказал он внезапно. — Газеты получены?

— Сейчас узнаю.

Она сходила наверх и принесла из комнаты Гото несколько номеров газет.

— Посмотри, о выборах ничего нет?

— Интересного ничего. Выборы, как ты знаешь, назначены на двадцатое.

— А что вообще пишут?

— Разное. Вот посмотри иллюстрацию. Это касается молодежи.

Она показала ему газетный рисунок, изображавший стоящую на распутье японскую девушку, перед которой вились три дороги: к бутылке с вином, к дымящемуся вулкану, в кратер которого, по словам корреспондента, за один год бросилось больше двухсот безработных интеллигентных девушек, и к коммунизму, изображенному в виде серпа и молота.

— У кого есть идея, есть вера в жизнь и людей, тот не пойдет искать счастья в домах разврата, — сказал Наль. — Смерть тоже не выход. Дорога для человека одна, но эта девушка не умеет видеть. Смотри, у нее на глазах повязка.

— Да. Но разве она виновата? — ответила Сумиэ. — Во вчерашнем номере «Ундо Цусин» есть письмо крестьянина Кисараги из деревни Таканемура. Страшно читать, что он пишет… «Желаю продать дочь. Посодействуйте. Жизнь так тяжела, что продолжать ее невозможно. Мне угрожает голодная смерть, и как мне ни дорога дочь, но живот на спину не переделаешь. Дочери моей Ханае шестнадцать лет. Она недурна собою. Поместите ее где-нибудь поблизости от Симоносеки. Роскоши ей не потребуется. Но в крайнем случае можно отправить и на Формозу или в Маньчжурию. Спасите наш дом…»

Читая письмо, Сумиэ едва не расплакалась, но взглянула украдкой, на Наля и вдруг спохватилась. Что она делает? Как смеет его расстраивать, огорчать? Сумиэ отложила газеты в сторону и нежно погладила исхудавшую смуглую руку юноши.

— Доктор будет браниться. Он не велел утомлять тебя, — прошептала она виновато.

В комнату вошел Онэ. Пребывание в жандармской тюрьме состарило его внешне на несколько лет: виски его поседели, плечи ссутулились, шаг стал грузнее и медлительнее. В усталых глазах его по-прежнему светилась тихая твердость уверенного в своей правоте человека, но выражение лица было уже не добродушное, а строгое, даже суровое. Онэ только вчера вернулся из Осаки, куда его вызывали на конференцию по организации народного фронта.

— Выполнил заодно и твое поручение, — сказал он, садясь на стул против Наля. — Можешь не беспокоиться: семья Харады окружена заботой друзей.

— А как там предвыборная кампания? — спросила Сумиэ. — Есть надежда на поддержку широких масс?

— Пока сказать трудно. Народ не может выразить полностью своих чувств. Печать во власти цензуры. Рабочим ораторам не дают говорить. Левые профсоюзные лидеры в большинстве арестованы и несомненно испытывают теперь то же, что испытали недавно мы.

— Но что же делают тогда крестьянские и рабочие партии? Зачем они вообще существуют? — воскликнула девушка с возмущением.

— Молчат. Так же, как весь японский народ… Если, конечно, не считать коммунистов, — те гибнут сотнями, — ответил Онэ.

Сумиэ, вспомнив снова об инструкциях доктора, хотела перевести разговор на более легкую и веселую тему, но не смогла.

Медлительный бой часов, возвестивший о полудне, заставил журналиста заторопиться. После его ухода Наль неожиданно почувствовал сильный голод. Сумиэ предложила ему яйцо всмятку и стакан теплого молока, но юноша потребовал жареной рыбы с рисом.

— Когда я в детстве болел дифтеритом и стал, наконец, выздоравливать, я прямо стонал от голода. Раз, помню, мама принесла мне такое кушанье. Замечательно вкусно было, — сказал он, глядя на девушку просительными глазами.

Отказать в его первом желании было ей не под силу. Она поджарила ему кусок свежей рыбы. Наль с аппетитом позавтракал. К ее радости, температура от этого к вечеру не поднялась. В ходе болезни, очевидно, наступил перелом.

— Ты хороший товарищ, — сказал Наль растроганно.

Сумиэ наклонилась и поцеловала его сухую ладонь.

— Я живу для тебя, — ответила она шепотом.

Охваченный теплым волнением, он пошутил:

— По старинным законам «Онна Дайгаку»?

Она засмеялась довольная.

— В детстве, когда я приехала из России, бабушка заставляла меня заучивать эти правила наизусть, как молитвы, — ответила она весело. — Я и теперь хорошо их помню… «Японская женщина, — процитировала она смеясь, — должна видеть в муже своего господина и служить ему, молясь за него и преклоняясь перед ним. Самой основной жизненной задачей ее является покорность».

Девушка поправила под головой Наля подушку и, заглядывая в лицо лукаво и нежно, добавила:

— Видишь, как выгодно заполучить в жены воспитанную японку! Никаких разногласий в доме не будет.

Наль помолчал, о чем-то задумавшись, потом сказал:

— Ночью не надо дежурить около меня. Опасности теперь нет, а Эрна сама едва на ногах держится.

Сумиэ с торопливостью возразила:

— За Эрну не бойся. Тюрьма не сломила ее. В ней теперь больше твердости, чем в тебе.

— А как твой отец? — спросил он. — Примирился, что ты ушла от него?

Сумиэ помедлила. Взгляд ее обратился к окну, в заиндивевшем стекле которого тлели скупые лучи зимнего солнца. Рука смущенно мяла платок.

— Папа-сан сидит в долговой тюрьме. Проигрался на бирже. У нас описано все имущество, — ответила она, покраснев, как будто чувствуя себя виноватой за преступления отца.

— И дом?

— Да, и дом. Я живу теперь на квартире, у родственницы профессора Таками.

— За долги?… Что же, тем лучше, — сказал Наль устало.

Несколько минут в комнате стыло безмолвие. Сумиэ продолжала смотреть в окно, рассеянно теребя шелк платка. Ей казалось, что юноша хочет что-то добавить и не решается из боязни ее обидеть.

Когда она наконец, повернулась к нему, то с удивлением, к которому тотчас же примешалась глубокая, почти материнская нежность, увидела, что он спит.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Оба окна выходили в сад и были плотно закрыты ставнями. Близ священной токонома, где возвышался алтарь в память предков, стояло бронзовое хибати, около которого с серебряными щипцами в руке сидел на татами бровастый, желтый как воск старик, поправляя в камельке угли. Барон Окура сидел напротив него, тоже на голой циновке, поджав ноги. Вместо электрической люстры с потолка свисал разрисованный блеклыми узорами фонарь-гифу с красным шелком кистей, напоминая хозяину и гостю о древней культуре народа Ямато.

— Окада что-то подозревает. Первая пехотная дивизия получила срочный приказ отправиться в Манчжоу-Го, — сказал бесстрастно барон, следя напряженно за лицом собеседника.

Старик отвел взгляд от углей. Выцветшие глаза зажглись на момент насмешливым, желчным блеском. Старческий рот сжался в злую гримасу. То, что барону Окуре казалось необычайным событием, опасным и дерзким, как игра жизнью, для него, матерого авантюриста, вождя и организатора многих террористических групп в Японии и за границей, было привычно и просто, как для старой, но сильной волчицы прыжок на отбившуюся от стада овцу.

— Э-э, тем лучше! — ответил он, продолжая ворошить угли. — Легче действовать. В связи с отправкой им уже выдано боевое оружие.

В комнату, мягко ступая обутыми в белоснежные таби ногами, вошли с подносами две молодые, нарядно одетые девушки, подбеленные и накрашенные, точно гейши. Упав на колени, они поставили перед хозяином и гостем низкие лакированные столики; с поклонами подали по дымящейся чашке чаю, распростерлись снова в униженных позах перед мужчинами и только помеле того, выполняя последнее правило этикета, пятясь вышли из комнаты. Старик и барон не удостоили их даже взглядом.

— Нонака и Андо отвечают за свои роты, за себя, но меня беспокоит их дух. Они слишком легко мешают ложь с истиной. Их разговоры с солдатами таят в себе опасность революционных идей, — продолжал барон неуверенным тоном ученика, ждущего от своего наставника мудрого разрешения трудной задачи.

Старик, бросив щипцы на поднос, спокойно пил чай редкими, маленькими глотками.

— Без радикальных слов теперь нельзя обойтись. Вороны летят на падаль, — сказал он цинично. — Наука тайной разведки учит считать добродетелью то, что приводит нас к цели.

— Но если опасные мысли проникнут в армию глубже, чем мы хотим, и мятеж вспыхнет не только против намеченных нами людей?… Тогда как? — спросил угрюмо барон. — Надо помнить, что многие из солдат — и даже из молодых офицеров — воспринимают наши национальные идеи по-своему. Озлобление против капиталистов и бюрократов, мешающих реставрации Сиова, переносится ими на высших чиновников и капиталистов вообще, без различия политических взглядов. Некоторые солдаты первой дивизии за последние дни ведут себя вызывающе даже по отношению к своим непосредственным начальникам. Жандармерия уже занесла их в черные списки. Лейтенант Нисида, как мне известно, проповедует среди солдат своей роты крайние идеи, абсолютно противоречащие принципам нашей империи. Он говорит, что подобно тому, как во времена реставрации Мейдзи японские даймио вернули императору права на свои земли, точно так же теперешние финансовые магнаты должны вернуть свои капиталы, промышленные и коммерческие предприятия, банки и прочие богатства великому нашему императору, который введет государственный социализм, существовавший в Японии еще во времена Тайка.

Старый разведчик генштаба, опустив вниз седые ресницы, рассеянно перебирал складки бумажного веера. Он вспомнил, как в молодости спекулировал с хоккайдосскими рудниками, рассчитывая нажить на этой афере до тридцати миллионов иен и подкупить всех членов парламента для образования единой, большой национальной партии. Еще тогда, молодым человеком, он понимал могущество денег, непреоборимое очарование их для людей всех сословий и наций. Пусть глупые фантазеры мечтают об уничтожении капитала и классов. Там, где золото в умных руках, оно всегда будет властвовать!

— Социализм народу Ямато не страшен, — ответил он, широко расправляя веер и снова, медлительно его складывая. — Великое предначертание, дарованное Японии свыше, охраняет ее от всех злобных козней, внешних и внутренних. Офицеры нашей квантунской армии поручают китайским кули секретные сооружения аэродромов, крепостей и других важных военных объектов, не боясь, что китайцы их выдадут. Когда постройка бывает закончена, кули, по распоряжению нашего командования, идут к своим праотцам. Мертвые секретов не выдают!.. Для контроля над первой дивизией важно расставить всюду верных людей, которые могли бы сигнализировать нам о слишком горячих головах. Умерить их пыл или даже убрать с дороги — дело простое. Наука тайной разведки учит ломать спину врага руками его противника.

— Аа… Там, где пахнет потом толпы и слышно ее дыхание, я предпочитаю быть осторожным, — сказал барон с мрачной усмешкой. — Нельзя забывать, что выборы оказались не в нашу пользу. Они умеют пропагандировать лучше нас.

— Э, самая сильная пропаганда — слово начальника. Когда власть будет полностью в руках армии, никто не посмеет пикнуть.

— Да, сенсей… Но они создают единый народный фронт. Преуменьшить их силы опасно, — возразил снова барон. — Социалисты из «Тоицу», как мне известно, уже пытались установить нелегальную связь с Коммунистической партией Японии. Необходимо поэтому включить их в список людей, подлежащих уничтожению в первую очередь, наряду с мягкотелыми бюрократами, мешающими нашей континентальной политике. Они должны быть убиты в первый же день переворота!

— Все во власти богов, — улыбнулся хозяин. — На это потребуется не больше десятка солдат с одним пулеметом.

Он дважды хлопнул в ладоши и приказал принести еще горячего чая. Лицо его стало вдруг старчески добродушным и сонным. Прижав к груди левую руку, он несколько раз надсадно и жалобно кашлянул, вытирая мокрые от слез глаза ребром костлявой ладони.

Барон Окура смотрел на него с холодной почтительностью. Он знал, что этой дряхлой рукой все еще составлялись проекты и директивы для генерального штаба, которым нередко повиновался сам маршал. Из этого деревянного домика с глухой, высокой стеной и крошечным садиком исходили решения о судьбах страны менялись кабинеты министров, подготовлялись убийства и заговоры против своих и чужих правительств. Слово хозяина этого дома часто значило больше, чем слово советника императора — генро Сайондзи. Сильнейшие люди империи: барон Хиранума, генерал Доихара, Хирота, Ота и даже бывший премьер Инукаи, убитый по приказу отсюда, — были (как и барон Окура и сотни других) учениками этого старика в науке синоби. В течение тридцати пяти лет он являлся бессменным вождем международной диверсионно-террористической лиги, находящейся на содержании второго отдела генерального штаба. Общество «Кин-рю-кай» было ее простым филиалом, созданным для того, чтобы, расширив базу в народе, завоевать влияние на новые поколения молодежи, втянув ее в военно-фашистское движение.

— Мой друг генерал Араки учитывает положение правильно, — сказал старик, снова принимаясь за чай. — Настал момент отстранить гражданскую власть. Офицерство не доверяет ей. Для того чтобы преодолеть затруднения, лежащие на пути народа Ямато, говорит мой почтенный друг, надо помнить, что бесполезно называть, например, стройную сосну буржуазией, а низкорослую траву пролетариатом. Не следует мешать природе. Пусть рабочие и крестьяне станут счастливыми на своем месте, занимаемом ими в обществе, и пусть буржуазия также развивается на своем месте, как этого хочет небо. Устранение беспорядка в самом народе Ямато будет залогом победы японского оружия и императорской нравственности во всем мире.

— Да, медлить больше нельзя. Сливовая ветвь должна распуститься, — сказал Окура, вставая с татами,

— Все ли у вас приготовлено? — спросил настороженно старик. — Известны ли каждой группе точные маршруты? Необходимо проверить все это лично.

— «Кин-рю-кай» проверяет. В каждой группе есть наши члены.

— Тогда можно действовать, — сказал старик, обмахиваясь веером. — Но сами мы должны оставаться по эту сторону. Здесь будет работы не меньше, чем там. Полковник Кофудзи тоже не должен вмешиваться. Пусть пока действует одна молодежь.

— О да. Так и будет. Уметь обращаться с револьвером и кинжалом — особого ума не нужно.

Барон Окура с улыбкой оправил примятое кимоно, согнулся с шипением в низком прощальном поклоне и вышел. В вестибюле служанки помогли ему надеть теплое верхнее платье и обувь. Автомобиль ждал у калитки. Сходя с крыльца, барон Окура остановился на ступенях и поднял вверх голову. Небо было окутано темными, плотными облаками. Ночь обещала быть снежной.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда Ярцев с газетой в руке вошел в кухню, Эрна в белом переднике и белой косынке, с завернутыми до локтей рукавами, стояла около газовой плитки и готовила брату завтрак. На одном огне варился фруктовый кисель, на другом — в полузакрытой кастрюле плавал в воде. и. масле жирный цыпленок, присланный для больного Сакурой.

— А ведь наша взяла, хрустальная, — сказал Ярцев, победоносно шурша газетой. — Фашисты получили всего четыре мандата. Рабочие и крестьянские левые организации — двадцать три. Минсейто переплюнуло Сейюкай на тридцать один мандат. Древний народ Ямато, как видно, осовременился, и не очень пылает желанием вспороть себе по способу харакири живот во славу всесветной империи микадо и его самураев.

— Какая у вас газета?

— «Асахи». Вполне буржуазная. Но посмотрите, как пишет!

Он протянул ей сложенный вдвое лист, в начале которого виднелся крупный подзаголовок о результатах парламентских выборов.

«Данные голосования, — сообщала газета, — подчеркивают ряд особенностей, которыми характеризуются настоящие выборы. Особенности эти сводятся к следующему. В целом ряде округов, где до сих пор были сильны традиции Сейюкай, она потерпела поражение. Там были избраны кандидаты Минсейто. С другой стороны, стремительное продвижение показали пролетарские кандидаты. Это объясняется не только поддержкой их рабочим классом, но и тем, что нация увидела, что существующие партии бессильны против фашизма, и поэтому повернулась к пролетарским партиям. Выборы показали, что нация отвернулась от правых организаций, кандидаты которых потерпели поражение. Ясно, что нация настроена против фашистской деятельности этих организаций».

— Да, для буржуазной газеты такая статья довольно симптоматична. Война — это палка о двух концах. Умные буржуа не могут не понимать этого, — сказала Эрна, возвращая газетный лист и берясь снова за поваренную ложку. — Ну, а как наш профессор — прошел в палату?… Не слышали?

— Громадным большинством! Кандидаты от «Кин-рю-кай» провалены поголовно.

— Кто вам сказал?

— Чикара. Когда приносил сюда утром цыпленка.

— А он не напутал, наш маленький дипломат?

— Не такой парень, чтобы напутать. Он теперь в высокой политике разбирается лучше, чем в своих школьных делах.

— Да, он за это время вырос заметно. Мне даже жаль мальчугана. Слишком уж рано кончается его детство.

— Ничего. На пользу пойдет. От здешних людей я слышал хорошую пословицу: «После ливня земля твердеет».

— Вы, вероятно, Костя, тоже много ливней прошли! Я теперь пригляделась. Нутро у вас твердое, хоть вы и кажетесь иногда мягкотелым.

— Вы это как — без издевки?

— Верно, Костя. После общих страданий я яснее вижу. За эти месяцы мне много пришлось пережить, передумать… Слишком долго искала я оправдания своим слабостям. Зато теперь все снова понятно и просто. И жить хочется еще больше!

Он бросил газету на кухонный стол и подошел к девушке ближе. В глазах его полыхала улыбка» веселая и нежная.

— А что, если я вас поцелую за такие слова?.. Не рассердитесь? Не щелкнете по лбу половником? — спросил он, мягко взяв ее за руки.

Эрна застенчиво покраснела и отстранилась. Он дружески задержал ее локти, засматривая ей в глаза.

— Пустите, Костя!.. Пережарю цыпленка.

— Вы его, драгоценная, не жарите, а тушите. Опасности, следовательно, нет никакой.

Девушка оглянулась на дверь.

— Ну кисель перекипит!

Он радостно засмеялся.

— А под ним и совсем нет огня. Разве вы не заметили?… Я погасил, когда вы читали газету… Кисель готов!

— Пустите, Костя! Могут войти… Зачем вы ворошите старое, перегоревшее?

Ярцев сжал ее локти в своих крепких пальцах. Она вдруг притихла, как нашаливший ребенок, мигая смущенно и виновато ресницами.

— Пустите! — сказала она. — Зачем вы?…

Он молча поцеловал ее. Это был первый их поцелуй. Рот ее ломко и жалобно дрогнул.

— Пустите! Не надо! — повторила она, не двигаясь.

Он поцеловал ее снова, еще и еще… Она дрожала всем телом, как перепуганный жаворонок в руках птицелова.

— Любишь? — спросил он беззвучно.

— Не знаю, Костя. Я слишком устала… Не мучь меня! Будем друзьями!

Ярцев, побледнев, отступил к столу… Этого он боялся больше всего!

— Что же! — прошептал он потерянно. — Ты вправе…

Голос его сорвался.

Тогда Эрна, позабыв обо всем, прижалась к нему, ловя холодеющим ртом его губы…

В тот же день вечером на квартиру Ярцева неожиданно пришел инспектор полиции н, предъявив ордер, строго сообщил, что «по распоряжению кейсицйо мистера Ярцева надлежит выслать в трехдневный срок в Соединенные Штаты Америки, гражданином которых он по бумагам является».

Эрна и Наль получили такое же уведомление через другого инспектора о предстоящей высылке их на Яву.

Ярцев немедленно позвонил профессору.

— Таками-сан, вы теперь власть — депутат нижней палаты. Устройте, пожалуйста, чтобы нам разрешили ехать всем вместе в Китай… На Яву моим друзьям нельзя возвращаться.

— Вряд ли что выйдет, — ответил грустно профессор. — Иметь дело с кейсицйо это, вы знаете, очень трудно даже для депутата.

Утром, однако, он нанял просторное такси с хорошо одетым шофером и поехал по учреждениям. В это же время Ярцев отправился в американское консульство, а Онэ и Гото, по просьбе Эрны, стали звонить чиновникам Гаймусе.

В результате общих усилий кейсицйо согласилось отложить высылку «террористов», позволив выехать всем троим за свой счет, куда они пожелают.

Эрну и Ярцева предстоящий отъезд из Японии только обрадовал. Освобожденные событиями и размышлениями от внутреннего разлада, оба они ощущали теперь в себе заново свежесть чувств и ясную веру в жизнь и людей. Мир опять становился широким.

Профессор Таками и Онэ чувствовали себя победителями. После парламентских выборов им удалось добиться отмены всех полицейских запретов. Рабочий журнал мог опять выходить в прежнем виде. Кроме того, Гото и Онэ уже предприняли практические шаги по созданию своей газеты, тоже на кооперативных началах.

— Организуем газету и будем бить фашизм в лоб! — сказал Гото.

Разговор происходил в его спальне, куда пришлось поместить больного яванца, так как в первом этаже дома уже началась работа по возобновлению отделов издательства «Тоицу».

— Да, обстановка пока относительно благоприятная, — поддержал его Онэ. — Правительство адмирала Окады — и особенно старик Такахаси — отчасти понимают гибельность военно-фашистских авантюр, ибо финансы страны трещат по всем швам… Придворные клики боятся фашизма тоже. Во дворце им тепло и без пушечных выстрелов, а неудачная война, они знают чем может кончиться.

— Младший брат императора, принц Цицибу, — активный фашист! — возразил Гото. — Они имеют поддержку и во дворце. Это естественно… Я уже подготовил статью о подкупах, терроре и провокации, как о методах их борьбы. Недавний арест Имады — это один из мелких примеров. Они втянули его в свою фальшивую, темную игру, а когда он стал им не нужен и даже опасен, они обвинили его в своих преступлениях и засадили в тюрьму.

— Разве он арестован не за долги? — спросил хмуро Наль, которому доктор разрешил сегодня подняться с постели.

— Долги — только удобный повод, — ответил Гото, многозначительно щурясь.

— Отводят Окаде глаза. Хотят выиграть время и усыпить бдительность правительственных кругов, — сказал Онэ. — Но в бумагах, которые передала профессору Сумиэ, Имеются достаточные свидетельства о подготовке фашистов к перевороту. Военное министерство, по моему мнению, даже поощряет их.

— Борьба за жирный кусок! — поморщился Гото. — Генералов — верхушку военщины — уже не удовлетворяет хозяйничанье под сурдинку. Им мало быть частью власти, хотя бы и самой существенной. Они хотят диктатуры.

— Буржуазия вряд ли на это пойдет.

— Вот потому-то они и намерены ее припугнуть. По существу, почва для сговора уже подготовлена. Минсейто и Сейюкай не очень принципиальны. Использование парламентских иллюзий имеет пока некоторый смысл и для военщины.

— Да, буря близится, — сказал Онэ в раздумье. Кейсицйо с фашистами заодно. Надо крепче опереться на массы, поднять через рабочее издательство широкое мнение всей страны. Таками-сан готовит в парламент запрос об убийствах и пытках политических заключенных. Я тоже пишу об этом для нашей газеты. Пусть страна знает!

Он достал папиросу, сломал в торопливости о коробку спичку, чиркнул второй и, сделав глубокую затяжку, раздельно сказал:

— А между собой они пусть грызутся. Их разногласия дадут нам победу.

В комнате становилось темно. Гото поднялся с татами, опустил на обоих окнах плотные тростниковые шторы и зажег электричество. На улице фонари еще не горели, хотя низкое зимнее солнце было близко к закату. Из-за тонкой стены доносились приглушенные голоса Эрны и Сумиэ, работавших над переводом статьи для журнала.

Наль тихо сказал:

— Не забывай главного, Онэ-сан. Фашизм провоцирует новую мировую войну за передел мира. Маньчжурия уже захвачена. В северные провинции Китая отправляются втихомолку все новые и новые войска… Конечно, кто сеет ветер, тот пожнет бурю!… Но мы должны помнить, что «для трудящихся нет выхода из империалистической бойни иначе, как через гражданскую войну». В этом ключ всей политики!.. Так учил Ленин. Так учит нас коммунистическая партия.

— О, я очень жалею, что я не член этой партии! — сказал взволнованно Онэ. — Коммунисты действительно борются против зла, не щадя жизни. Их истязают и душат. Но разве правду задушишь! За нее встанут все лучшие силы нации единым народным фронтом.

Он подошел к окну и, отогнув штору, показал на далекий фабричный поселок, за которым смутно виднелись покрытые серым снегом поля и избы крестьян.

— Они… они тоже это скоро поймут! — добавил он с силой.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ветер вторые сутки упрямо дул с севера; но стужа спадала. Черные низкие тучи ползли над Токио, уплотняясь и тяжелея. Когда пошел снег, из автороты шестого полка выехали пустые грузовики и, оставляя на подбеленной дороге непрочный узорный след от колес, урча свирепо моторами, понеслись в темноту метели. На каждом автомобиле лежало по банке бензина и по бочонку рисовой водки.

Обогнув невысокие постройки военного городка, грузовики разделились: одни повернули по гладким камням шоссе в сторону гвардейских казарм, другие притихшей кучкой сгрудились около штаба первой дивизии, еще недавно составлявшей основу токийского гарнизона, но теперь почему-то срочно назначенной для отправки на материк.

Яркий свет уличных фонарей терялся, точно в тумане. Снег продолжал падать безостановочно и обильно…

В казармах первого и третьего пехотных полков и в седьмом гаубичном люди, казалось, спешно готовились к ночной погрузке на транспорт. Сержанты поили солдат рисовой водкой из небольших пузатых бочонков, только что привезенных на грузовиках автороты. Офицеры, с красными от вина лицами и глазами, суетливо отдавали последние приказания по взводам и отделениям, поручая каждому небольшому отряду самостоятельное задание.

Фанфары и горны молчали, но черные пирамиды винтовок были уже наполовину разобраны по рукам и кожаные подсумки туго набиты боевыми патронами. Люди заметно нервничали, но бодрились.

— Робеть, друзья, нечего. За императора выступаем! — громко оказал толстоногий широкоскулый сержант, угощая солдат вином. Одновременно он раздавал отпечатанную на гектографе, речь командира роты, направленную против «правительства стариков».

— От них вся беда, — вздохнул маленький быстрый солдат, жадно хватаясь за фляжку с водкой. — Отец мне писал, что весь урожай пришлось помещику

за аренду отдать, а сами едят травы да корни деревьев… Вот до чего довели.

— У нас такое же дело. Ни зерна риса. Недоимки жить не дают. Сестренку вербовщику продали, — откликнулся из толпы мрачный голос.

— Мучится народ. Повсеместно! — добавил уныло третий.

В проходе казармы, у фонаря, рослый солдат неторопливо и связно читал полученную от сержанта листовку:

— «…Ради чего и ради кого заставляют нас проливать свою кровь?… Разве китайцы являются нашими врагами?… Бороться за интересы кучки, японских капиталистов — это не значит служить стране и народу!..»

— Командир… офицер, а гляди, как правильно пишет! — протяжно и удивленно сказал плосконосый парень, оглядываясь на соседей. — Из-за этих капиталистов всё народы страдают. Все зло от их жадности!.. Нам разве маньчжурские земли нужны?… Своих хватит вдоволь, помещичьих… Дали бы только!

— Дадут тебе. Разевай рот, — весело ухмыльнулся ефрейтор.

— Не мешайте, ребята! Насчет войны тут… Читай, Кодзи! Да громче. Шумят очень.

Взволнованные, слегка подвыпившие солдаты обступили чтеца плотной массой. Метнув косой взгляд на занятого около бочонка сержанта, солдат выразительно продолжал:

— «…Японское правительство заявляет, что Япония борется за мир и порядок в Восточной Азии, но всем хорошо известно, что она ведет захватническую войну, разоряя Китай и саму Японию. Японские рабочие и крестьяне вынуждены нести на себе бремя войны, которую японские капиталисты затеяли ради своих интересов. Должны ли мы подчиниться им?… Нет, друзья! Мы не должны умирать за прибыли паразитов, пьющих нашу кровь и губящих наши жизни. Это не любовь к родине!.. Подлинный патриотизм заключается в том, чтобы защищать интересы самого народа и уничтожать его врагов и предателей. Мы должны открыто, с оружием в руках, выступить против милитаристов… Мы хотим м и р а!..»

Последнюю фразу солдат прочитал, почти выкрикнул, с такой силой, что сержант невольно насторожил слух.

— Эт-то ты что читаешь? — спросил он, хватая из рук листовку. — P-революционная пр-рокламация?… Против войны?… А знаешь, что за это бывает?… А ну-ка, ефрейтор, беги, попроси сюда господина поручика или патруль военной полиции!..

— Виноват, господин сержант, — ответил быстро солдат, — эту листовку вы сами мне дали! Сказали, что это отпечатанная на гектографе речь господина капитана: «О целях нашего выступления против продажных чиновников». У рядового Окано тоже такая есть… И у Хираты! И у Эйтаро!.. Можете убедиться!

Он торопливо взял у стоявших рядом товарищей белевшие в их руках листовки и передал начальнику.

Сержант обомлел. Челюсти его сжались, как у бульдога, повисшего в мертвой хватке под горлом врага.

Что это… пьян он? Или действительно так написано?… Откуда у них революционные воззвания?…

Сержант боялся поверить глазам: на каждый листок с капитанской речью, отпечатанной на гектографе, приходилось по два или по три листка антивоенных прокламаций, которые он только что собственноручно роздал солдатам. Кто их подсунул ему?… За это его самого могли упечь!..

— Н-немедленно!.. В-воз-вратить!.. Об-братно все!.. — крикнул он сиплым голосом, вытягиваясь и сразу трезвея. — Р-рота, смирно! Стать всем по койкам!

Он побежал по рядам, вырывая из рук солдат страшные гектографированные листки…

Над городом продолжало вьюжить.

Из казарм пулеметной роты солдаты тащили к автомобилю смертоносные гочкисы и зарядные ящики с лентами, пряча их под брезент от мокрого снега.

Артиллеристы, одетые в походные защитные шинели, звякали на ходу саблями и кинжалами, вполголоса переговаривались, строились в маленькие отряды и шли на свет фар, к раскрытым настежь воротам. Некоторые прятали по карманам ручные гранаты, скользкие и круглые, как гусиные яйца.

Отряды выступали из разных казарм. Людей и машин было много. Но это не было подготовкой к походу в Маньчжоу-Го. Мортирные тяжелые орудия продолжали стоять под навесом рядом с артиллерийскими конюшнями. Кони спокойно жевали сено. Деревянные сундучки с нищим солдатским имуществом по-прежнему возвышались в казармах над койками; постели были не сняты и аккуратно заправлены.

Ночная тревога — в ветер и снег — могла показаться со стороны искусным началом обычных зимних маневров…

Грузовики один за другим мчались к центральным районам Токио. Сквозь шум моторов солдаты перебрасывались отрывочными словами:

— Хорошо. По-умному взбунтовались.

— Офицеры и те спохватились.

— Не подвели бы только.

— Дурень, так им же опасней, чем нам. Капитан Андо прямо сказал…

— Правильно, Сато-кун. Наш ответ маленький. Повинуемся непосредственному начальнику. Не только наш полк, вся армия поднимается. Все изобижены.

— Лейтенант это же пояснял: все их партии против правды идут.

— Капитализму служат, а не народу.

— Предатели! Нет в моем сердце добра для них.

— Как псов перестреляем! Довольно выжимать пот и кровь из народа!

— Никакой войны мне на надо! Никакого Китая!

— Ну-ну!.. Ты без этого…

— А как же?… Наново теперь будем жить! Обязательно! Без помещиков, без капиталистов, без партий.

— Под управлением императора. И никого кроме!..

Снег падал. Столица, как и всегда, жила своей размашистой ночной жизнью, врезаясь в метель и мглу огромными, желто-молочными огнями уличных фонарей, бесчисленных световых реклам, роскошных витрин, бумажных древних фонариков и ярких, сверкающих окон кафе, отелей и ресторанов. Автомобили, трамваи и даже велосипеды, несмотря на погоду, сновали по главным улицам, истошно гудя сиренами. Продрогшие полицейские, прячась от снега под капюшоны дождевиков и в караульные будки, с трудом регулировали движение…

В ту февральскую снежную ночь лорд хранитель печати адмирал Сайто Макото, восьмидесятилетний старик, пышно увешанный орденами, вернулся с обеда в американском посольстве в первом часу. По своей давней привычке, сменив мундир на просторное кимоно, адмирал принял теплую ванну и, уже лежа в постели, попросил жену дать ему две пилюльки старого патентованного лекарства, которое всегда хорошо помогало ему после тяжелых американских и европейских кушаний.

В это же время где-то, за стенами, в стороне вестибюля, раздался и захлебнулся оторопелый крик горничной, возник нарастающий шум голосов и шагов, лязг оружия, и в спальню молча вбежал окровавленный старый слуга. Вслед за слугой ворвались с винтовками и саблями яростные солдаты во главе с офицером, державшим в одной руке револьвер, в другой — обнаженный остроконечный кинжал.

Адмирал Сайто, едва успевший вскочить с постели, запахивая на голом теле ватный халат, отступил к нише и сдавленным голосом, но без испуга и гнева, сказал быстро:

— Подождите. Здесь спальня жены. Убить, меня вы всегда успеете. Я сейчас выйду к вам. Отсюда нет другой двери. Поговорим прежде.

Он указал спокойным движением руки на пустую соседнюю комнату. Офицер и солдаты на мгновение остановились в нерешительности. Присутствие женщины и хладнокровие старика перед лицом близкой смерти пробудили в них что-то похожее на уважение и жалость. Казалось, они пощадят его. Но женщина в страхе кинулась к мужу, и ее тонкий испуганный крик вместе с растерянным жестом слуги, пытавшимся заслонить своей грудью обоих господ, вернул заговорщикам их решимость. Офицер и три ближайших солдата, отшвырнув старика слугу, бросились на министра. Жена Сайто, в бессилии отчаянья, суетливо. хватала их за руки, за оружие, за одежду.

— Не убивайте его! Пощадите! Сохраните его для родины! Он не заслужил такой смерти, — умоляла она, рыдая.

Маленьким, слабым телом она, как щитом, заслонила мужа от смертоносных ударов. Кинжалы и сабли застыли в воздухе. Тогда один из солдат, с золотой полоской на узком погоне, оттолкнул ее и ударил в плечо штыком. Сайто рванулся к жене на помощь, но в его грудь и живот вонзилось сразу несколько острых клинков…

Ночь шла. Ветер стихал. Снег падал мелкими, светлыми мушками, постепенно редея и тая. В токийских барах и дансингах, пришедших на смену древним чайным домам, по-прежнему весело развлекались спиртными напитками, фокстротами и любовью беспечные буржуа, не замечая, что в городе уже нарастают события, значительные и страшные…

— Отряды офицеров и солдат, подстрекаемые и руководимые членами «Кин-рю-кай» и агентами из второго отдела генштаба, действовали по точному плану, дерзко и быстро. Вооруженные, как для боев, они вторгались в дома, отыскивали свои жертвы и тут же их убивали. Немногочисленных полицейских охранников, оставшихся верными правительству, заговорщики частью разоружили, частью расстреляли в упор при входе в государственные здания и резиденции высших сановников и министров. Там, где была опасность встретить вооруженное сопротивление, тонкие стены домов предварительно пробивались пулеметными очередями.

Разгром «правительства стариков» — сторонников постепенного захвата Китая и осторожной внешней политики — казался полным. В ночь на 26 февраля было убито около восьмидесяти человек. Престарелый министр Такахаси, считавшийся в деловых кругах финансовым гением Японии, был заколот в своей частной квартире. Главного инспектора военного обучения генерала Ватанабэ Дзиотаро заговорщики застрелили на глазах у семьи. Принц Сайондзи — последний генро, главный советник императора — спасся от смерти только поспешным бегством, выехав рано утром из своей виллы Окицу в неведомом для заговорщиков направлении.

С убийством премьер-министра адмирала Окада произошел непредвиденный случай, долгое время бывший потом сенсацией всей печати.

В половине шестого утра секретарь премьера Фукуда был разбужен выстрелами из винтовок и револьверов.

Фукуда вскочил с постели и стал одеваться. Страх подействовал освежающе. Мысль заработала ясно и напряженно. О натянутых отношениях кабинета министров с военно-фашистскими кругами секретарь знал подробнее многих своих коллег. Еще три месяца назад, во время знаменитого заседания членов японского правительства 26–29 ноября, когда министр финансов Такахаси, возражая военным кругам, назвал их стремления авантюрными и беспочвенными, опасность террористических актов со стороны военщины против Окады и Такахаси стала явной для всех.

Такахаси выступал очень резко:

— Рост расходной части бюджета не по плечу Японии, — сказал он. — При нынешнем международном положении нет никакой опасности, чтобы СССР или Соединенные Штаты Америки начали против нас войну по собственному почину. Обе страны обладают значительными территориями, и потому совершенно немыслимо, что они бросят вызов Японии по собственной инициативе. Япония должна отказаться от вызывающей политики по отношению к этим державам и проявить политику мира.

После этого выступления нажим военных кругов на кабинет министров усилился. Фашистская печать угрожающе требовала его «добровольного» ухода в отставку.

Фукуда оделся и побежал коридорами в квартиру премьер-министра.

— Неужели убили? — думал он, задыхаясь от возбуждения и бега.

— Стой! — остановил его окрик.

Секретарь сразу прирос к порогу как вкопанный. Все лестницы резиденции Окады были заняты вооруженными солдатами. К министру не пропускали никого.

«Они уже застрелили его!» — решил Фукуда и, перепуганный, возвратившись в комнату, тотчас же сообщил о случившемся по телефону начальнику жандармерии, в главное полицейское управление и командованию гвардейской дивизии.

Часа через три, не дождавшись помощи ни от гвардейцев, ни от кейсицйо, Фукуда попытался снова проникнуть в квартиру премьера. После длительных переговоров солдаты разрешили ему пройти к убитому министру.

Труп лежал на постели в спальне. На пороге комнаты дежурил жандармский сержант, широкогрудый и коренастый, многозначительно подмигнувший секретарю хитрым глазом.

— Не показывайте удивления! — шепнул осторожно жандарм, пропуская Фукуду в спальню.

Фукуда приблизился к убитому. Труп был закрыт плотным шелковым покрывалом. Фукуда слегка приоткрыл его и чуть не вскрикнул. Под покрывалом лежал не Окада, а его шурин — полковник Мацуо. Солдаты, не зная премьер-министра в лицо, убили вместо него брата его жены.

Фукуда вопросительно оглянулся на жандарма. Тот стоял у порога с невозмутимым видом сурового часового. В спальню в этот момент вошли четыре солдата с винтовками.

«Премьер жив!» — догадался Фукуда и, сделав скорбное лицо, громко произнес вслух соответствующие моменту надгробные молитвенные слова. «Но где он может скрываться? Успел ли он вовремя убежать из этого здания?»

В квартире министра секретарь был своим человеком; знал хорошо всех служителей и все комнаты. Он притворился, что ему дурно, и побежал в кухню допросить холодной воды. Обе горничные, все еще дрожавшие от страха, увидев знакомого человека, близкого их господину, от радости переменились в лице. Они наклонились к нему с чашечками воды и еле слышно сообщили, что господин президент-министр жив.

— Где же он спрятан? — спросил секретарь взволнованно, с жадностью выпивая всю воду. — Могу ли я видеть его?

— Очень трудно. Он в той же комнате, где лежит труп полковника Мацуо, а там — солдаты. Они выходят из комнаты редко. У них постоянное дежурство.

Тогда Фукуда решил еще раз использовать хитрость. Он позвал в спальню обеих горничных, будто бы для того, чтобы подготовить тело убитого к траурной церемонии. Когда солдаты вышли на минуту из комнаты, одна из горничных быстро открыла дверь стенного шкафа, и секретарь увидел там сжавшегося в жалкий комочек премьер-министра Окаду. Он сидел, как одеревенелый, не двигая ни одним мускулом.

— Потерпите! Помощь скоро придет, — шепнул скороговоркой Фукуда и тотчас же закрыл дверь.

Рисковать длительным разговором было опасно. В коридоре уже слышались гулкие шаги возвращавшихся в спальню солдат. Они вошли и стали настаивать, чтобы тело Окады было немедленно убрано. Почти в то же время раздались телефонные звонки из морского и военного министерств, откуда потребовали, чтобы Фукуда передал заговорщикам категорический приказ выдать труп премьера.

Вначале секретарь испугался, что его тонко рассчитанный план будет этим нарушен, но, подумав, нашел верный выход из трудного положения. Он убедил заговорщиков разрешить отслужить панихиду в той же комнате, где находился убитый, обещая, немедленно после того увезти труп в крематорий. Солдаты согласились.

На следующий день, в два часа пополудни, состоялась торжественная траурная церемония. На панихиду хитроумный Фукуда пригласил пятнадцать пожилых джентльменов. Но прежде чем их впустить, горничная, прибиравшая утром комнату, переодела Окаду в траурный костюм. Затем все приглашенные были введены в затемненную спальню, в которой находился покойник. Тут адмирала Окаду незаметно выпустили из шкафа, где он сидел в течение тридцати шести часов, и втолкнули в круг прибывших на панихиду.

В комнате царил полумрак. Все присутствующие были уверены, что они отдают последний долг убитому премьеру, совершенно не подозревая, что глава кабинета министров находится среди них и принимает вместе с ними участие в своем отпевании.

Жандармский сержант, обратившийся в первый день путча к Фукуде с предупреждением не показывать изумления, остался и потом активным сообщником секретаря. Получив от него с утра подробные инструкции, сержант выбежал из комнаты, где шла панихида, и в присутствии солдат стал громким голосом звать Фукуду, нарочно занятого в это время около дома подготовкой к выносу тела.

— Один из участников траурной церемонии упал в обморок! Ему очень плохо. Необходимо немедленно отвезти его в больницу! — крикнул жандарм озабоченно.

Фукуда подозвал к крыльцу автомобиль и побежал в спальню. Используя удобную обстановку, он надел на Окаду шляпу и темные очки, прикрыл его рот и нос смоченным одеколоном платком, якобы приводя его в чувство, и вместе с сержантом вынес на руках к автомобилю…

Военное командование, желая упрочить свое положение, стягивало под предлогом поддержания порядка войска к столице. Первая эскадра японского морского флота шла в Токийский залив, как бы на помощь правительству.

По радио было известно, что заговорщики после убийств руководящих членов правительства заняли здания нескольких министерств, телефонную станцию, главное полицейское управление и недостроенное здание нового парламента, постепенно расширяя захваченный ими район по направлению к дворцу микадо.

Дворец главы японской империи обратился в крепость накануне осады. Семь его выходов были забаррикадированы проволочными заграждениями. На высоких площадках установлены пулеметы. Охрана подступов была поручена отборным отрядам гвардейцев. Грозные жерла пушек ощерились во все стороны, готовясь открыть огонь.

Оставшиеся в живых министры, боясь продолжения убийств, всю следующую ночь провели в императорском дворце, обсуждая вместе с членами тайного совета вопросы об образовании нового кабинета и о принятии надлежащих мер против заговорщиков.

Поведение военного командования и офицеров кейсицйо оставалось, однако, весьма загадочным. Жандармерия и полиция бездействовали. В высшем военном совете шли с участием генералов Араки и Мадзаки беспрерывные совещания и заседания по поводу создавшегося положения, но никаких решительных мер по отношению к заговорщикам не принималось, хотя, по данным разведки, последних насчитывалось меньше двух тысяч.

В сообщении военного министерства, опубликованном в день выступления заговорщиков, неприкрыто сквозило стремление обелить и даже возвысить кровавые действия террористов.

«Молодые офицеры, — говорилось в сообщений, — восстали, чтобы устранить разложившиеся элементы, группирующиеся вокруг трона. Офицеры считают их виновными в подрыве национальной политики при участии старых государственных деятелей, военных и финансовых клик и бюрократов из политических партий. Все это в момент, когда перед Японией возникает целый ряд затруднений. Указанные офицеры своими действиями продемонстрировали, что они намерены были отстаивать национальную политику, тем самым выполняя свой долг по отношению к трону. В связи с этим инцидентом военное министерство объявило чрезвычайное положение и дало соответствующие инструкции токийскому гарнизону».

На несколько дней события в Токио сделались центром внимания всего мира. Сообщения иностранных газет были разноречивы. Одни предсказывали падение монархии, считая, что Япония накануне революции. Другие оспаривали это, предвидя создание военно-фашистского кабинета и ликвидацию конституции «от имени и при морали микадо». Третьи, наиболее прозорливые, считали, что вне зависимости от состава будущего правительства военный переворот фактически уже совершен, так как сторонники осторожной политики на азиатском материке или убиты, или настолько терроризованы, что противиться авантюристическим планам японской военщины они уже не в состоянии.

«Лидеры армии, — писали эти газеты, — ставят себе самую грандиозную империалистическую задачу; полное господство на Дальнем Востоке и монополия на эксплуатацию неограниченных экономических ресурсов Китая!.. Эти ужасные убийства не могут не иметь колоссальных последствий для всего Востока, независимо от того, сохранится ли в Японии конституционный режим, или же военный переворот окажется успешным. В конечном итоге все японские партии и клики будут искать соглашения между собою за счет Китая».

Прогнозы этих газет оправдались. Остатки правительства Окады, перебравшись после кровавых событий на третий этаж министерства двора, испуганно и покорно прислушивались теперь к каждому слову всесильной армейской клики.

Суда побережной охраны были вызваны из Йокосука в столицу. Отряды моряков первой эскадры, тотчас же по прибытии в токийскую бухту, были посажены на быстроходные грузовики и спешно отправлены в город для укрепления охраны радиостанции морского министерства.

Вновь назначенный комендант столицы генерал Касии опубликовал приказ о введении в Токио военного положения. В городе начались поджоги. Район Нагата-цио, занятый заговорщиками, оцепили со всех сторон правительственные войска. Жители прилегающих районов были эвакуированы. Банки и биржи закрыты. Пароходам было запрещено выходить из японских портов.

Многолюдный центральный квартал Хибиа-парк, где сосредоточена административная жизнь всей столицы, казался в эти дни вымершим. Уличное движение прекратилось. Военные патрули с примкнутыми штыками останавливали машины и пешеходов. Универмаги гасили огни реклам. Отели и бары безмолствовали. На перекрестках дежурили полицейские автомобили с прожекторами и пулеметами.

Переговоры с путчистами касались не только их судьбы, но и состава будущего правительства. Заговорщики требовали от правительства принятия их программы. Руководители воинских частей разослали прессе брошюру за подписью капитанов Нонако и Андо. Вместе с тем высшим военным командованием было объявлено по радио, что в стране спокойно и что войска генерала Каски находятся в бодром настроении, готовые выполнить все приказы императора.

Но, к удивлению обывателей, заговорщики продолжали вести себя так же загадочно и самоуверенно, как и прежде. Передовые отряды их заняли здания находящиеся в непосредственной близости от императорского дворца. В главном полицейском управлении мятежники установили пулеметы, направив их на эшелоны моряков, прибывших для охраны морского министерства, расположенного как раз напротив кейсицйо.

Горсточка офицеров и несколько рот солдат перед лицом почти всего флота и крупных воинских частей артиллерии и пехоты безнаказанно игнорировали все приказы военного командования, оставаясь в захваченных ими зданиях, получая два раза в день из своих казарм пищу и даже совершая набеги на близлежащие гостиницы и рестораны.

Начальник полевого штаба, принц Канин, сказавшись больным, таинственно пребывал в Одаваре, предоставляя дворцовым кругам гадать об его позиции.

Главный советник микадо, генро Сайондзи, скрывался неведомо где, опасаясь повторного покушения на свою жизнь.

И только младший брат императора, принц Цицибу, тесно связанный с военно-фашистскими элементами, узнав о кровавых событиях, немедленно прибыл в столицу из своей резиденции в Такахаси, надеясь использовать благоприятную обстановку в пользу сторонников реставрации Сиова. В первый же день по приезде он вызвал к себе генералов Араки и Терауци, и после них — барона Окуру.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Военно-фашистский переворот сплотил маленький коллектив издательства «Тоицу» еще теснее, чем преследования полиции. Комедия переговоров высшего военного командования с путчистами никого не обманывала. Было ясно, что образование фашистского правительства неизбежно; что вслед за убийствами трезвых японских политиков, мешавших открытой диктатуре генштаба, начнутся убийства еще более страшные и массовые, которые зальют кровью всю Азию.

Два первых номера новой рабочей газеты редакция «Тоицу» решила выпустить в один день и притом сразу утроенным тиражом.

— Надо учесть обстановку, — сказал профессор Таками. — На длительное существование наша газета не может рассчитывать. Жизнь ее будет подобна! Однодневному мотыльку, если только огонь событий не обожжет ее крылья раньше.

— О да, — согласился Онэ, просматривавший корректуру своей передовой статьи. — После разоблачительных документов, выдержки из которых мы здесь так смело приводим, кинрюкаевцы разгромят нашу редакцию точно так же, как они это сделали позавчера с редакцией газеты «Асахи».

— К несчастью, другого пути у нас нет. Это единственная возможность. Народ должен знать правду. Хорошо, если зерна наших сегодняшних слов найдут свою почву в народе завтра, — сказал задумчиво Гото.

— Не бойтесь, товарищи. Рабочие и крестьяне Японии сумеют вырастить зерна правды. Большая война на материке, к которой стремится военщина, откроет народу глаза на многое. Покойный старик Такахаси не ошибался, когда предупреждал генералов об опасности революции на почве войны и голода! — воскликнул студент Като, прислушиваясь к радио, передававшему приказ генерала Касии.

«…Задачей введения военного положения, — хрипел репродуктор, — является поддержание порядка и спокойствия в Токио и его окрестностях, охрана важнейших общественных зданий, предотвращение и подавление возможных выступлений элементов, придерживающихся коммунистических тенденций…»

— Слышите, что проповедуют? — кивнул Като с угрюмой усмешкой. — Можно подумать, что эти бессмысленные убийства старых сановников организованы коммунистами, а не военно-фашистской кликой!

Гото нетерпеливо Подошел к штепселю и выключил репродуктор.

— Мешают людям работать, — сказал он, нахмурясь. — Передают глупости: распоряжения, приказы, угрозы… Пустили бы они к микрофону меня, я бы их научил, как разговаривать с народом без фальши.

Он забрал в портфель гранки и вместе с Като пошел в типографию, чтобы проверить работу и помочь выпускающему и наборщикам поскорее сверстать первый номер газеты, начиненный, подобно шимозе, статьями и документами особо взрывчатой силы.

На углу улицы к ним с двух сторон бросились, задыхаясь от крика, мальчишки газетчики:

— Г-гога-ай!.. Ужасные новости! Заговорщики продолжают упорствовать! Ожидается приказ императора подавить мятеж силой!.. Гога-ай!.. Экстренный выпуск!

Мальчишки звенели связками бубенцов и совали в руки листки. Гото дал одному из них мелкую монету. На ходу пробежал глазами листок. Мальчишки беззастенчиво лгали: никаких потрясающих новостей в экстренном выпуске не было. Агентство Домей Цусин неопределенно сообщало, что: «…Военный министр Кавасима сегодня в 12 часов 45 минут направился во дворец. Цель его визита неизвестна… Морской министр Осуми созвал сегодня утром конференцию высших чинов морского командования для принятия мер, необходимых в связи с создавшимся положением… Председатель тайного совета Икки решил провести еще одну ночь во дворце императора. По непроверенным данным, Икки, возможно, подаст в отставку…»

Гото сердито скомкал экстренный выпуск и бросил в урну для мусора. Като засмеялся.

На город спускался вечер. Огни дуговых фонарей заливали широкие тротуары потоком света, но улицы были безрадостны и пустынны. Автобусы не ходили. Трамвайное движение было прекращено. Такси на стоянках отсутствовали. Одинокие прохожие шли быстрым шагом, пугливо оглядываясь по сторонам, в ожидании грозного оклика военного или полицейского патруля, которые разъезжали в грузовиках и на мотоциклах по всем закоулкам столицы.

На дворе типографии, длинного одноэтажного здания с кирпичным фундаментом, журналисты встретили Ярцева. Он помогал рабочим-печатникам ремонтировать и осваивать американскую ротационную машину, купленную издательством для новой газеты.

— Ну как, укротили заморского зверя? Справились? — спросил Гото, раскрывая перед моряком портсигар с папиросами.

Ярцев, отстранив дружески его руку, не спеша достал трубку. Лицо его было потно, устало и неулыбчиво. Рабочая синяя блуза и шаровары расцвечены типографскими красками.

— Двое суток возились с проклятой, пока наладили, — сказал он, прессуя пальцем табак и закуривая. — Но машина не из плохих. Работать будет. Ребята приноровились. Вся остановка теперь за вами. Не задержите материала — скорехонько отпечатают.

Ярцев торопился домой. Ему хотелось скорее принять ванну, переодеться в чистое платье и навестить Эрну и Наля. Кроме того, сегодня же он ожидал ответ от Запольского. Узнав его адрес через справочное бюро, он написал большое и искреннее письмо, прося, в память общего прошлого, помочь ему получить разрешение на въезд в Советский Союз.

Дома Ярцев позвонил Эрне, но оказалось, что она вместе с братом уехала к Сумиэ. Письма в почтовом ящике не было тоже. Тогда Ярцев решил поехать к Запольскому и объясниться с ним лично.

Привратник открыл калитку не сразу. В эти тревожные дни она была заперта на замок даже днем, во избежание «случайных» неприятностей со стороны японских фашистов.

В кабинете Запольского, — то ли от заваленного книгами и газетами большого письменного стола, то ли от стоящей на нем деревянной чернильницы с медвежатами и медведицей, похожими на сибирских, — на Ярцева вдруг пахнуло запахом хвои, тайги и кедровых шишек. Далекими, полузабытыми воспоминаниями детства и юности!

Он посмотрел в упор на Запольского, пожал сильно и коротко его руку и сел на стул.

— Получил мою исповедь?

— Да. Вчера утром.

— Ну и как?… Можешь помочь мне?… Веришь, что я не враг своей родине?

Запольский с трудом поборол желание отвести глаза в сторону. Еще недавно он чувствовал в себе твердость и правоту говорить обо всем открыто и резко. Но вот теперь, когда он увидел перед собой на расстоянии метра знакомое постаревшее лицо друга, с которым когда-то переправлял сучанским шахтерам оружие и шел вместе на смерть, связанный рука об руку обледенелой веревкой, говорить напрямик было трудно. Жалость брала свое.

— Ничего не получится с твоим делом, — ответил он омраченно. — Откажут тебе. И будут правы. Сам виноват во всем.

— Не доверяешь? — спросил Ярцев тихо.

— Да, ручаться не буду. Нет оснований.

— Что же… считаешь меня фашистом?

На мгновение ему стало вдруг снова страшно людей, как это бывало порою в детстве, когда его простодушные, неокрепшие желания грубо ломались чужой волей. Взгляд его неотрывно следил за лицом Запольского. Тот молча достал из кармана цветистую папиросную коробочку с видом Кремля, раскрыл ее, положил перед гостем и торопливо закурил, видимо тяготясь предстоящей беседой.

— Такое время, браток, — сказал он раздельно. — Настороже надо быть. Нельзя давать волю сердцу. Сам знаешь, сколько разных гиен, шакалов- предателей и шпионов — бродит вокруг нашей партий и великой страны, выглядывая, где бы можно было напакостить, повредить, облаять… Скажу прямо тебе: кабы не были наши руки тогда, около Шкотова, связаны вместе смертной веревкой, не стал бы я даже и разговаривать с тобой. Плохое ты дело сделал. Революционную законность нарушил. Офицера-карателя больше товарищей пожалел. И вдобавок еще за границу сбежал… Правильно определил тебя тогда Павел перебежчиком и изменником революции. Нельзя во время борьбы доверять сердцу и жалости больше, чем голосу разума. Партия нас не этому учит.

Ярцев молчал, вдыхая глоток за глотком крепкий и сладкий дым папиросы. Он сознавал, что возражать, собственно, нечего. Запольский был прав. Честнее и проще всего было бы встать и уйти, не мучая ни себя, ни бывшего друга зазорной и бесполезной дискуссией. Но мысль уже подбирала доводы самозащиты, искала слова возражения, оправдания. Пылкое сердце хотело отстаивать свое право на жизнь, на любовь, на родину… Пусть он, Константин Ярцев, виновен, но он заслуживает снисхождения. Он никогда, за все эти годы изгнания, не шел против трудящихся, не вредил родине. Все его преступление перед Россией и революцией вызвано простым человеческим состраданием к врагу…

— Но ты же знаешь, старик, какого я пожалел врага!.. Мое сострадание превратило хищника в человека; из офицера карательного отряда сделало передового бойца Красной Армии, защитника Страны Советов!

— Погоди, погоди!… Откуда ты это можешь знать? — Перебил сурово Запольский.

— Но я же рассказывал тебе. В советских газетах было — и портрет и фамилия! Можешь у Павла, наконец, справиться. Они же теперь оба в Москве работают.

Ладонь Запольского нервно заерзала по лакированной ручке кресла. Темные не постаревшие брови надвинулись на глаза мохнатыми бугорками, точно стараясь прикрыть их от острого взгляда Ярцева. Полузатухшая папироса дрожала в пальцах, как на ветру, осыпаясь на паркет пола голубым пеплом.

— Ты их, брат, в одну кучу не смешивай! — сказал Запольский медленно и серьезно и даже как будто со скрытым гневом. — От правды не убежишь!.. Павел Деньшин написал мне подробно все… Не человека ты пожалел тогда, а гадюку, змею! Этот красавчик каратель, пробравшийся через тебя к партизанам, а затем в Красную Армию, разоблачен теперь как старый шпион японской разведки!

— Постой!.. Что ты городишь? Не может этого быть!.. Ведь ты же сам, наверное, читал в позапрошлом году о награждении его…

— Лещак теперь пусть читает о нем, а не я! — хлопнул Запольский с размаху кулаком по столу и, выдвинув боковой ящик, достал оттуда письмо. — Актер он и сволочь!.. И переход его к партизанам, и служба в армии, и большевистский партийный билет — все оказалось ложью, игрой, смелым и хитрым маневром классового врага!.. Он не плохой психолог. Он и тогда играл великолепно: перед ревтрибуналом, перед крестьянами, перед тобой.

— Не может быть! Если японцы купили его, то уже после, а не тогда, не во время гражданской войны! — воскликнул Ярцев, теряя все свое внешнее хладнокровие. — Я же вижу его глаза, как сейчас. И эту улыбку!.. Нет, нет, Филипп, он был тогда искренен. Человек не может так лгать!

— Предатель все может! Сына, отца задушит, если потребуется для его интересов. Жену в проститутки продаст. Разве ты за границей мало встречал таких «царских подданных», «бывших русских»? — возразил мрачно Запольский.

— Дай мне письмо. Я хочу прочитать, — сказал Ярцев, протягивая руку к конверту таким нерешительным, ослабевшим движением, как будто брал со стола судьи свой собственный смертный приговор.

Запольский молча передал письмо — восемь больших почтовых страничек, исписанных твердым почерком Павла. Некоторое время в комнате было тихо, точно в сибирской тайге. Ярцев внимательно прочитал все письмо. Бумага в руке дрожала.

Когда он кончил читать и медленно выпрямился, передавая конверт и листки обратно Запольскому, губы его кривились, как у ребенка, готового разрыдаться. Но он взял в руку шляпу и встал.

— Прощай, Филипп. Спасибо, — сказал он. — Больше не буду тебя беспокоить… Я не так плох, как ты думаешь. Может быть, я еще докажу это!

Они посмотрели друг другу в глаза.

Запольский переступил вслед за Ярцевым порог кабинета и уже в коридоре, услышав выкрики радио о чудесном спасении премьер-министра Окады, добавил хмурясь:

— Враги наши, видишь, как действуют? Хитры, сволочи, и безжалостны!.. Ну, прощай!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Переговоры японского правительства и высшего военного командования с небольшой кучкой заговорщиков оставались в центре внимания всего мира, хотя иностранная пресса относилась к исходу переговоров весьма скептически. «Если даже осторожным политикам, — писали газеты, — и удастся взять верх над заговорщиками и установить порядок, хотя бы в полицейском смысле этого слова, то этим еще далеко не дается гарантия, что японское командование в Маньчжурии и Северном Китае подчинится правительству, которое может замедлить быстрое разворачивание завоеваний на азиатском континенте. В гораздо большей степени следует считаться с трагической возможностью, что в Токио верх возьмут авантюристические тенденции; поэтому нет ничего, удивительного, что и в Бейпине и в Нанкине с большой настороженностью следят за событиями в Японии… Если же дело кончится созданием правительства, контролируемого фашистскими элементами армии, то мы склонны разделить самые мрачные опасения, ибо такое правительство, прежде чем погибнуть от неминуемых затруднений, может ввергнуть страну во внешние и внутренние авантюры…»

События, однако, клонились именно к этому. Военно-фашистские клики, правительство и финансовые круги были одинаково заинтересованы в быстром и полюбовном разрешении конфликта за счет Китая. Затягивать переговоры день ото дня становилось опаснее. Среди заговорщиков — и даже в правительственных войсках — все более заметно определялись революционные настроения. Фальшивые лозунги о конфискации крупной собственности и устранении от власти капиталистов и бюрократов, служившие для закулисных руководителей путча простой демагогией, сделались в ходе событий для выступавших с оружием в руках солдат и молодых офицеров истиной, ради которой они пошли на убийства высших сановников государства.

Барон Окура, принимавший от имени полевого штаба активное участие в переговорах с молодыми офицерами, почувствовал эту опасность скорее всех. Как крупный капиталист и аристократ, дрожащий за свои привилегии и в то же время тайно связанный с заговорщиками, он сразу подметил, что солдатские массы повертывают совсем не в ту сторону, куда направляла их рука агентов генштаба. Полковник Кофудзи, имевший от военного министерства особое задание убедить заговорщиков немедленно возвратиться в казармы, подтвердил его опасения полностью.

— Эти мальчишки играют двойную игру, — сказал он. — В их патриотическую одобренную нами программу оказались каким-то образом втиснуты лозунги, крайне опасные для основ государства. Говорят, их включил лейтенант Нисида по настоянию солдат, которые соглашаются вернуться в казармы лишь после того, как получат от правительства заверения, что все их требования будут приняты.

— За дисциплину и мысли своих, солдат отвечают офицеры, — проговорил невозмутимо Окура, — Для искупления своей вины перед родиной и императором им придется совершить сэппуку. Иначе их все равно предадут смертной казни. Вы это знаете.

В его тихом голосе и улыбке мелькнул отдаленный намек на скрытую внутри ярость. Кофудзи устало прикрыл воспаленные веки.

— Среди них имеются очень ценные для армий офицеры, — заметил он осторожно.

— Аа-а… В японской армии ценных людей десятки и сотни тысяч, — ответил барон, уже не скрытая своего раздражения. — Всему есть предел. Генеральный штаб и принц Канин сочувствовали заговору, но нельзя допустить, чтобы выступление молодых офицеров в защиту сильной внешней политики и национального единства превратилось в мятеж, который бы опозорил честь армии. Если это мятеж, он будет подавлен завтра же. Высший военный совет и правительство уже приняли меры. Нарушители дисциплины понесут наказание наравне с подлинными мятежникам. Армия должна остаться такой, как была: готовой ринуться на любого врага по первому слову августейшего императора. В этом — спасение империи и нации.

Ночью правительственным войскам было приказано подготовиться к немедленному выступлению против мятежников. Самолетам, находившимся на токийской базе, было отдано категорическое распоряжение предпринять с утра ряд полетов над зданиями, занятыми заговорщиками, и сбросить большое количество прокламаций, в которых указывалось, что отныне все участники мятежа будут рассматриваться, как изменники, поскольку они не подчинились последнему приказу императора эвакуировать здания. Однако для выполнения приказа был вновь установлен последний срок, чтобы дать заговорщикам возможность сдаться.

На рассвете, после ночи лихорадочного ожидания, самолеты стали летать над зданиями, находившимися в руках мятежников, и на район Нагата-цио обрушилась целая туча прокламаций. Но заговорщики продолжали упорствовать.

В девять часов утра военный губернатор столицы обратился к мятежникам по радио:

«Солдаты!.. Император приказывает вам вернуться в казармы, — сказал он. — Мы искренне восхищены вашим мужеством, вашей верностью по отношению к офицерам. Но поскольку ваши офицеры признали свою вину, — подчинитесь, не стыдясь, и вы. Если вы будете упорствовать, то вас будут рассматривать как мятежников. Покиньте свои позиции, и вы будете прощены. Вернитесь к императору, к нации, к вашим встревоженным родителям!»

Радио гремело по всему городу, но засевшие в правительственных зданиях заговорщики не подавали признаков жизни, продолжая наивно верить, что высшее военное командование поддержит их до конца, как это было обещано им накануне восстания. И только когда вооруженные до зубов гвардейцы, приняв многочисленные предосторожности, пошли на штурм зданий, всполошенному штабному командованию вдруг представилось неожиданное и приятное зрелище: в домах, занятых заговорщиками, открылись сразу все двери и окна, и мятежники стали бросать и складывать в кучи или сдавать гвардейцам свое оружие без единого выстрела.

В тот же день, в четыре часа пополудни, возобновилось трамвайное движение. Баррикады были разобраны. На площадях и на улицах появились такси. По радио было объявлено о полном разоружении всех заговорщиков. Панели снова заполнились прохожими. Универмаги и рестораны опять засверкали световыми рекламами. Пестрая, шумная жизнь японской столицы начала постепенно входить в свою колею.

Барон Окура возвратился из военного министерства в сумерки. Служанка, зная его привычки, прежде чем подавать обед, поспешила приготовить для него горячую ванну. Полное тугощекое лицо барона выражало довольство. Путч удался блестяще. Фашистские клики торжествовали. Противники наступления на материке частью были истреблены, частью настолько запуганы, что соглашались теперь на все авантюры. Перед бароном Окурой открывались широкие перспективы. Корреспонденты токийских газет включали его в возможные кандидаты на пост министра внутренних дел. Сам он мечтал о том же. Но он боялся скомпрометировать себя в последний момент каким-нибудь ложным шагом в защиту своих бывших сообщников из числа арестованных офицеров и потому старался вести дело так, чтобы наиболее опасные и популярные из них были вынуждены покончить самоубийством, якобы для искупления своей вины перед императором. Его лицемерие и большое актерское мастерство помогли ему в этом: капитаны Нонака и Андо, приняв всю вину на себя, застрелились. Остальных заговорщиков-офицеров посадили в военную тюрьму, лишив с санкции императора орденов и придворных чинов и грозя смертной казнью за развал дисциплины.

«Когда секретные постройки бывают закончены, китайские кули идут к своим праотцам. Мертвые тайн не выдают», — вспомнил барон, подходя к ванне, слова своего учителя Тосо Тояма, и по его красному от пара лицу, раздвигая рот до ушей, поползла самодовольная усмешка.

— Да, кое в чем старики были правы, — прошептал он, завертывая горячий кран и пробуя босой ногой воду. — Лучше не сто побед, одержанных в ста боях, а сто побед, одержанные без единого боя!.. Но нельзя пренебрегать и оружием…

Сидя в горячей ванне и фыркая от приятного ощущения свежести во всем теле, барон Окура живо представил себя министром внутренних дел, наводящим железной рукой порядок внутри империи… И вдруг вспомнил, что его зять до сих пор не сообщил ему о результатах обыска в типографии «Тонцу», где, по донесениям полицейских шпиков, именно сегодня заканчивалось печатание первого номера «Новой рабочей газеты» со статьями и документами, разоблачавшими участие «Кин-рю-кай» и барона Окуры в подготовке убийств сановников.

Барон поспешно вылез из ванны, наскоро вытерся простыней и, надевая на ходу кимоно, босой прошел к телефону.

Вскоре майор Каваками уже сидел в кабинете шурина, держа в руках наполовину изорванный и перепачканный лист «Новой рабочей газеты», конфискованный у одного из печатников во время налета на типографию. Жандармский офицер Хаяси, руководивший налетом, стоял в почтительном отдалении от начальства, вытянув по швам руки и весь трепеща в ожидании уничтожающих слов барона Окуры.

Полиция опоздала. Весь тираж газеты из типографии был уже вывезен неизвестно куда. Случайно удалось отобрать у молодого наборщика только этот обрывок, но и его оказалось достаточно, чтобы привести барона Окуру в бешенство. Листок переходил из рук в руки: от майора к барону и обратно. Барон зачитывал вслух отрывки статей, отплевываясь и злобно ругаясь. Эта газета, если она появилась в продаже, могла не только испортить его карьеру, но даже довести до скамьи подсудимых. Темные дела надо уметь делать тайно. Врагов у барона было немало. Но еще страшнее были друзья. Окура знал, что так же, как стая голодных волков набрасывается на свежий труп убитого вожака и рвет его на куски, — точно так же набросятся и на него в случае неудачи все те друзья и собратья по партии, которые еще сегодня повинуются каждому его жесту и слову.

Майор Каваками держался гораздо спокойнее шурина, хотя приводимые в газете разоблачительные документы касались в равной мере обоих.

— М-мерз-завцы! — пробормотал сквозь зубы барон, пряча обрывок газеты в сейф. — Н-надеюсь, арестовали всех?

— Рабочие типографии арестованы, — ответил майор. — Но дело, конечно, не в них. Они мало что знают. Говорят, что тираж увезен рано утром на нескольких грузовиках, но куда — неизвестно. Командовал всем хромоногий студент Като.

— А журналист… Онэ Тейдзи… все еще на свободе? — спросил барон, глядя поверх Хаяси.

— Пока да. Как вам известно, министр юстиции приказал прекратить его дело, — ответил тот, делая шаг вперед и раболепно вытягиваясь.

Барон Окура наклонил низко голову, точно рассерженный бык, готовый вонзить рога в живот неуклюжего пикадора, махающего перед глазами ненавистным красным полотнищем. Тупое подобострастие Хаяси его раздражало. Он не мог простить жандармскому офицеру, что тот не сумел отделаться от опасных людей ни в тюрьме, ни в первый день путча, когда так легко было расправиться с ними при помощи маленького отряда солдат, снабдив их достаточно точным адресом и определенным приказом.

— Профессор Таками… и его шайка из «Тоицу»…, тоже не арестованы? — спросил он, сдвигая выразительно брови.

— Пока еще нет, господин барон. Не было распоряжения.

Барон Окура оглянулся с неудовольствием на майора. Тот сидел в неподвижной, немного усталой позе, следя из-под полуопущенных век за обоими собеседниками и, видимо, что-то напряженно обдумывая.

— Профессор Таками тепёрь депутат парламента, — сказал он, оттягивая двумя пальцами тугой окантованный воротник мундира. — Арестовать его не так просто. Поднимут шум.

Некоторое время молчали все трое. Барон Окура придвинул кресло к камину и сел, понурый и сгорбленный, упираясь локтями в колени.

— На квартире у Онэ Тейдзи необходимо сделать самый тщательный обыск, — сказал он, не глядя на офицера. — В редакции «Тоицу» — то же самоe. Весь тираж этой газеты должен быть найден и уничтожен!

— Приму все меры, господин барон.

— Издателя и редактора «Тоицу» арестовать немедленно и отправить во внутреннюю тюрьму. Документы полностью передать мне. Если будут упорствовать и скрывать — подвергнуть пыткам. Самым жестоким!.. Я отвечаю за все. В случае затруднений звоните по телефону. Я буду весь вечер дома. На этот раз, надеюсь, вы не прошляпите свое повышение!

— Постараюсь, господин барон.

— Возьмите солдат. С винтовками. При малейшей попытке к бегству пусть стреляют прямо в затылок. Церемониться нечего. Город на военном положении.

— О да!.. Мертвые никогда не доставят нам столько хлопот, сколько живые, — пошутил равнодушно майор, делая пальцем знак, что говорить больше не о чем; надо действовать,

Хаяси почтительно козырнул и вышел.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Маленького Хироси мама всегда укладывала спать очень рано, но зато часы перед сном, когда Чикара уже успевал приготовить уроки, а малыш еще весело, вперевалку топал по комнатам, таская за хобот любимого матерчатого слона, или же тихо сидел около старшего брата, рассматривая вместе с ним книжки с картинками, — эти дружные вечерние часы казались обоим мальчикам лучшим временем жизни.

Мама Сакура в это время стирала детское белье или готовила ужин, а папа, если был дома, нередко откладывал перо в сторону, сгонял с усталого лба морщины и выходил к сыновьям развлечься и отдохнуть, внося в их уютный маленький круг еще большее оживление. Все трое, несмотря на различие возрастов, чувствовали себя связанными общими интересами. Папа умел рассказывать сказки и придумывать игры, одинаково забавные и для Хироси, который только недавно стал лепетать, и для Чикары, считавшего себя уже почти гимназистом.

Но сегодня папы не было дома с утра. Приготовив уроки, Чикара предложил брату сыграть в «ку-ку».

— Только не рви на ширме бумагу, а то мама опять рассердится, — предупредил он. — Не будешь рвать? Обещаешь?

— Не бу-десь, — согласился Хироси.

— Ты ведь любишь эту игру, — продолжал ласково Чикара, отодвигая от стены ширму, чтобы было удобнее бегать вокруг нее.

— Лю-бись, — опять подтвердил Хироси.

Чикара забежал за ширму и, подождав несколько секунд, громко прокуковал:

— Ку-ку!

Малыш с улыбкой погнался за братом с прутиком, стараясь ударить его, но Чикара проворно бегал по комнате, то прячась за створки ширмы, то появляясь сзади охотника и звонко кукуя, — легкий и быстрый, как настоящая птица. Хироси был в полном восторге. Заливчатый его смех заполнял всю квартиру. Пухлые, нежные щечки горели ярким румянцем. Когда, наконец, ему удалось задеть птицу прутом и Чикара, считая себя убитым, упал на циновку, малыш, разгоряченный азартом охоты, отбросил оружие и впился, как настоящий зверек, своими мелкими зубками в пунцовое ухо брата.

— А-ай! — завопил Чикара. — Зачем ты кусаешься? Ты же охотник, а не собака!

Малыш испуганно отскочил.

— Со-а-бака! — сказал он протяжно, смущенный своим поступком и уже готовый заплакать.

Ротик его покривился, обнажив в уголках два острых белых клычка, тонких снизу, как иглы.

— Бо-ольно!.. Хироси усибся! — пролепетал ой плаксиво.

— Где ты ушибся? — заботливо спросил брат, растирая укушенное ухо.

— Тут — показал Хироси на свою щечку.

— Ну-ну, ничего! — успокоил его Чикара. — Не очень больно. Ты больше не будешь кусаться?

Малыш пыхтел, опустив глаза и выпятив нижнюю губку.

— Ку-сать-ся… н-не будесь, — пообещал он, глотая слезы.

Брат взял его на руки и поцеловал.

— Хочешь, посмотрим книжку с картинками?

— Х-хочесь.

— А может быть, лучше прочитать сказку?… Помнишь, которую с папой читали: про мальчика с длинным именем? Как он в колодец упал?… Хочешь?… Или про дурачка Йотаро?

Слезы на глазах малыша сразу высохли, но от сказки он отказался:

— Не хо-чет Хироси сказки. Н-не надо…

— Ну, давай тогда поиграем в кита и слона.

— Давай.

Чикара принес веревочку и вложил ее в руку брата.

— Вот ты теперь кит, а я медведь. Тащи меня за карат в воду. Ты сильнее меня… Дзуру-дзуру-бон!

Малыш потянул веревочку, и Чикара покорно пошел за ним «в воду» — за ширму. Там старший изобразил медвежий испуг — «поплыл» назад к берегу, зафыркал, забрызгал и, наконец, с трудом вылез на сушу. Хироси смотрел на него и хохотал.

— Ну, а теперь тащи тигра… Дзуру-дзуру-бон!

Часы пробили семь. Время близилось к ужину, а папы все не было. Сакура, кончив стирать белье, почистила рыбу, помыла и нарезала овощи, поставила их на огонь и взялась за иглу. Уставшие от беготни мальчики сели около хибати под лампу, и стали рассматривать в детском журнале картинки.

— Эт-та чио? — ткнул малыш пальцем в цветной рисунок.

— Это?… Простой рыбак. Старичок. Поймал в сетку рыбу. Смеется. Закуривает… Видишь, какая большая трубка во рту? И дым идет!

— Не трубка. Рузье!.. Деда стреляет рыбку, — возразил серьезно малыш.

Чикара снисходительно рассмеялся.

— Чудак, зачем же ему стрелять, когда она у него уже в сетке?… Ты, может быть, думаешь, что он не рыбак, а солдат?

— Сол-дат, — повторил Хироси.

— Э, нет! Такой старичок на войну не пойдет. Он бедный крестьянин. Ему чужих стран не надо. Ему и в Японии земли хватит. Папа говорил…

— Чикара, не болтай глупостей! — оборвала строго мать. — Мал еще, чтобы рассуждать о политике. Услышат соседи, и тебе и отцу попадет. Опять донесут.

После этих ужасных убийств старейших государственных деятелей она боялась всего. Если фашисты посмели расправиться так свирепо с министрами и сановниками империи, то разве будут они считаться с такими маленькими людьми, как ее муж, или профессор Таками, или студент Като? Разве в Японии есть правосудие и законы?…

Сакура сделала несколько быстрых стежков, воткнула иголку в стену и подошла к малышу, собираясь покормить его и уложить спать.

С улицы в это время донесся автомобильный гудок и шум подъезжающей к воротам машины.

— Папа вернулся! — вскочил Чикара, прислушиваясь к шуму на улице. — Они отвозили из типографии куда-то газеты. Я знаю… Я же не спал, когда Като-сан заехал за папой ночью.

Оба мальчика бросились через соседнюю комнату к двери прихожей, откуда должен был появиться отец. Смеющаяся Сакура торопливо пошла за ними, остановившись на момент против зеркала, чтобы поправить прическу.

Снаружи по камням дворика зазвучали шаги. Послышались незнакомые мужские голоса.

От грубого рывка сйодзи с треском раздвинулись, и в дом гурьбой вошли полицейские, обдав детей и Сакуру потоком холодного воздуха.

«Семь! — сосчитал машинально Чикара, разглядывая вошедших с испугом и неприязненным любопытством. — Опять за папой пришли!»

Он обвел их серьезным, недетским, враждебным взглядом. Кроме шпика с портфелем, одетого в штатское, все полицейские были в форменных черных шинелях и военных фуражках, стянутых под подбородками ремешками;

— Прикажите, пожалуйста, закрыть сйодзи, господин старший, — робко попросила Сакура, обращаясь к шпику с портфелем. — У меня дети. Легко простудить их.

— Молчать! — грубо оборвал штатский. — Без вас знаем, что делать.

Полицейские суетливо рассыпались по всем углам дома, стуча тяжелой обувью и длинными ножнами сабель. Сакуру с детьми отвели в кухню и посадили около плиты, приказав не двигаться и не разговаривать.

Обыск производился с необычайным вниманием и тщательностью. Без осмотра не оставляли ни одной вещи.

Из кухни, через открытые фусума, Чикара видел всех полицейских. Одни из них перебирали в кабинете отца бумаги, газеты и книги, передавая все подозрительное шпику с портфелем… Другие шарили в ящиках комода и во внутренних шкафах, вделанных в заднюю стену дома. Матрацы, подушки и одеяла летели из шкафов на пол, под лампу, где их внимательно разглядывали и перетряхивали, вспарывая, как животы больших рыб, кинжалами и саблями. Некоторые полицейские быстро приподнимали и перевертывали циновки в тщетной надежде найти под ними подземные тайные склады с оружием и коммунистической литературой.

Чикаре было противно и стыдно за этих грубых людей. Они вели себя хуже бандитов. Они перерыли буквально весь дом, обшарив под конец обыска все щели кухни, передней и даже уборной. Но обиднее всего мальчику было тогда, когда полицейские рылись зачем-то в школьных тетрадях и книгах, бесцеремонно бросая их с детской полки на грязные перевернутые татами.

«Подлые!.. Как они смеют так обращаться с чужими вещами?… Что скажет завтра учительница?»

От негодования бледные щеки Чикары сделались опять смугло-розовыми, как во время игры в «ку-ку». Он молча прижался к матери, на руках которой сидел спокойный и даже веселый Хироси, с интересом смотревший на чужих дядей.

Сакура сидела испуганная и взволнованная больше всех. Она хорошо понимала, чем грозит этот обыск. Время было слишком тревожное.

Прижимая к груди малыша, она любовалась его тугим свежим ротиком, ловкими пальчиками, ясным высоким лбом; переводила взгляд с него на Чикару и находила в лице и фигуре старшего сына те же знакомые и любимые ею черты мужа. И именно оттого, что все они были ей одинаково дороги, в ней поднималось смутное чувство протеста и тайной обиды за себя и детей, счастьем и даже жизнью которых муж ее так легко рисковал во имя своей идеи.

Она подумала о его друзьях, которые утром приходили сюда попрощаться с ней и детишками. Они покидали Японию совсем, уезжали в Китай… Веселая, приветливая Сумико ехала вместе с ними. Наль, которого тоже едва ›не замучили пытками вот такие же озверелые от своей страшной службы люди, увозил ее с собой как жену… Сумико сказала, что пароход уходит из Иокогамы сегодня ночью. Как было бы хорошо уехать с ней вместе, забрав ребятишек и мужа!..

Когда обыск кончился, малыш уже спал. Чикара сидел около матери, серьезный и молчаливый, выжидательно поглядывая на полицейских.

«Хорошо, что папы нет дома. Они бы, наверное, арестовали его опять, как тогда осенью. И увели бы снова в тюрьму… А теперь возьмут только рукописи и газеты, и все!» — думал с надеждой мальчик.

Но произошло неожиданное и страшное. После обыска штатский с портфелем подошел к Сакуре и, глядя мимо нее на деревянный жбан с рисом, сказал хмуро:

— Отдайте ребенка женщине. Она посмотрит за ним.

Не оборачиваясь, он показал большим пальцем себе за спину, откуда выглядывала старуха соседка, которую так не любил Чикара за ее постоянные скучные сплетни и глупые проповеди. Полицейские уже ввели ее в кухню.

— А… я? — растерянно спросила Сакура.

Шпик, щурясь, взглянул ей в лицо.

— Вам придется проехаться… с нами! — ответил он колко.

— Куда?…

— В полиции узнаете!

— Но как я могу оставить детей? — возразила она, прижимая к груди малыша и в то же время беспомощно оглядываясь на Чикару. — Если вы хотите арестовать меня, забрать в полицию, то забирайте вместе с детьми. Это будет, во всяком случае, человечнее!

— А это уже наше дело: кого и как арестовывать! Я вам, кажется, ясно сказал… Передавайте ребенка! Не задерживайте людей!

— Да разве вы… люди? — вырвалось вдруг у несчастной матери. — Вы хуже зверей!

Она-захлебнулась в сдавленном плаче. Чикара схватил ее за рукав кимоно и резко выпрямился.

— Не смейте обижать маму! Никуда она не поедет от нас! Сами вы убирайтесь отсюда!.. — крикнул он, запрокидывая голову и обводя полицейских гневным взглядом.

Шпик сделал два быстрых мелких шажка, нагнулся, сильным толчком отбросил старшего сына от матери и, тем же грубым и точным движением выхватив у нее из рук малыша, передал его за спину старухе. Тогда Чикара, не помня себя от запальчивости и обиды за мать, схватил с горячей жаровни щипцы для углей и развернувшейся змейкой бросился с ними на сыщика. Но стоявший у фусума полицейский поймал его за плечо и, придавив, точно прессом, к полу, несколько раз ударил ножнами сабли.

— Пришибу! — крикнул он угрожающе. — Лягушонок!

Побелевшая Сакура умоляюще протянула к жандарму руки.

— Оставьте его… Я иду! — проговорила она с перехваченным дыханием.

Она надела пальто, попросила старуху скорее уложить плачущего Хироси в постель, подошла к старшему сыну и, обнимая его, успокаивающе сказала:

— Не волнуйся, милый. Меня отпустят. Они не имеют права арестовывать невинных людей!.. Смотри, пожалуйста, за Хироси. Бабушке одной будет трудно с ним..

Она прижала Чикару к груди и быстро шепнула:

— Постарайся скорее увидеть Таками-сан! Пусть он предупредит папу.

— Ну-ну, поторапливайтесь! Нам некогда ждать, пока вы тут намилуетесь, — повелительно крикнул шпик.

Сакура поцеловала мальчика, сунула ему в руку свое портмоне и молча пошла за полицейскими к автомобилю.

Через минуту мотор опять загудел полным голосом. Машина тронулась, и дети остались в пустых полуразгромленных комнатах, в обществе болтливой старухи, которая тотчас же заторопилась к себе, сгорая желанием поделиться с дочерью свежими новостями и посплетничать вдвоем о соседях.

— Ты не бойся!.. Ночевать я приду, если отец и мать не вернутся, — пообещала она Чикаре.

— А мы и одни переночуем! — сказал он недружелюбно.

Дом оставался неубранным. Фусума стояли задвинутыми в простенки. Всюду валялись разбросанные при обыске вещи. Хироси лежал в кабинете отца, на его матраце, завернутый в ватное одеяло, то открывая сонные глазки и тихо попискивая, то засыпая снова.

Старуха ушла. Чикара, не прибирая комнат, разбудил брата, одел и обул его во все теплое, оделся сам и, наобещав малышу немало приятного, повел его через улицу к автобусной остановке.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Профессор Таками сидел у ниши, около прозрачной зеленой вазы с высокими ирисами, принесенными друзьям на прощанье. Он выглядел утомленным и грустным. Чашка крепкого кофе не освежила его. Старик был взволнован налетом полиции на типографию и многочисленными арестами рабочих-печатников. Весь тираж первых двух номеров «Рабочей газеты» удалось, правда, вывезти заблаговременно, но это грозило издательству еще большими осложнениями. Теперь оно переходило на нелегальное положение, вступая в открытую, неравную борьбу с кейсицйо и военщиной. Профессора это тревожило и пугало.

Гото, заметив его удрученное состояние, принес длинную, с крохотной чашечкой трубку, которую старик обычно курил во время работы в редакции.

— Спасибо. Сегодня я воздержусь, — поблагодарил профессор.

— Вам нездоровится? — спросила участливо Сумиэ.

— Старому сердцу всегда нездоровится. Таков закон жизни, — ответил грустно Таками.

— Сердцем-то вы моложе нас всех, — возразила она. — Вы же учитель передовой молодежи.

— О нет, я плохой учитель, — покачал головой Таками. — Я знаю и вижу правду, но не могу ее завоевывать. У меня нет решимости к действию. Практика грубой жизни пугает меня.

— Не возводите на себя небылиц, профессор. Ваши мужество и решимость известны нам хорошо, — откликнулся из соседней комнаты Наль, заканчивая приготовления к отъезду.

Он положил поверх белья книги, перетянул чемодан ремнями и, отодвинув тонкую стенку, вошел в столовую. На исхудавшем лице его еще оставались следы утомления и болезни, но в быстром, окрепшем голосе и неторопливых движениях уже пробивалась, как из-под талого снега трава, свежая бодрость.

Профессор Таками смущенно потер кулаком подбородок.

— Я говорю о решимости пролить кровь — свою и чужую, — сказал он, подняв строго брови. — Без нее борьба с фашизмом теперь уже невозможна.

Наль переглянулся с Сумиэ и сел около нее на подушку, палевый шелк которой был расцвечен ярким рисунком рыжей лисы. Профессор опустил глаза к полу, уйдя опять в свою невеселую задумчивость.

— Японцы показывают себя миру жестокими убийцами, — добавил он после паузы. — Но вот я… тоже японец… и я не могу отнять жизни даже у зверя. Все мое существо противится этому.

— Насилие отвратительно, — сказал Наль. — Но если зверь берет человека за горло, душит его, рвет когтями, тогда гуманные чувства бессмысленны и даже преступны! В момент схватки жалость к врагу всегда граничит с предательством…

Наль смотрел на профессора почти с вызовом. Свет электрической люстры падал на черную полировку низкого кривоногого стола, отражавшую лица обоих собеседников. Старик медленно выпрямился.

— О да, вы верно сказали. Мне нечего возразить, — ответил он тихо и виновато. — Но я не молод… И я уже не могу… не умею чувствовать по-другому!

Он говорил с трудом, растягивая слова и запинаясь, как больной астмой. Волнение мешало ему, сметая своим горячим дыханием привычную сдержанность.

Снизу донесся протяжный двойной звонок. Сумиэ пошла открывать дверь. В издательстве был нерабочий день, и внизу не осталось ни одного человека.

Профессор выжидательно повернул голову, прислушиваясь к негромким голосам и шуму шагов на лестнице. Фусума раздвинулась. В комнату вошли Эрна и Ярцев, за ними Като в студенческой куртке и Сумиэ. Ярцев держал в руке несколько номеров «Рабочей газеты».

— Не удержался, оставил на память, — сказал он, помахивая свертком газет, как победным трофеем. — Весь остальной тираж в безопасных местах. Ни одна ищейка не доберется. Можете спать спокойно, профессор: ваши статьи дойдут до читателя.

— А почему же с вами нет Онэ? — спросил встревоженно Наль.

— Разве он еще не приехал?

— Нет.

— Ну, значит, скоро приедет. Для большего удобства мы действовали двумя партиями: Онэ поехал в фабричный поселок, мы — в Канду. И там и тут люди свои… Като-сан в области конспирации прямо художник.

— Устала! — сказала Эрна. — Но зато с каким бодрым чувством поеду теперь. Я так боялась, что мы провалимся… А типография наша совершенно разгромлена. Испорчены все машины… Какие прекрасные цветы! — воскликнула она, подходя к ирисам. — Откуда они?

— Из моей маленькой комнатной оранжереи, — ответил профессор. — В детстве я мечтал о работе садовника… И сожалею даже теперь, что не сделался им. Цветы и дети — это лучшее, что сумела создать природа.

Старик опять казался спокойным. Тени с его лица постепенно сошли. Он посмотрел мимо девушки на высокий букет из голубых, золотистых и бархатно-си-них ирисов теплым, слегка опечаленным взглядом, точно увидев в их кратковременной свежести и красоте отражение своего детства, когда вся жизнь представлялась такой же яркой и радостной, как эти цветы… Как быстро она прошла, эта жизнь!

— Я бы советовал вам не ждать Онэ-сан, — сказал профессор. — Я думаю, мы сумеем приехать с ним как раз к отходу парохода.

— Конечно, — поддержал Гото. — Раньше утра пароход не уйдет. Я справлялся в конторе.

— Зачем же тогда спешить нам? Приятнее проехаться вместе. Поезд до Иокогамы идет около часа, — ответила Эрна.

Сумиэ вопросительно оглянулась на мужа. Она давно стремилась на палубу корабля, как поздней осенью запоздавшие перелетные птицы стремятся всей силой крыльев на юг, боясь быть застигнутыми в пути снегом и холодом. Дни были слишком тревожные. Полицейский налет на типографию не предвещал ничего хорошего.

— Как бы не опоздать, — сказала она неуверенно. — Лучше-бы выехать заранее. Вещи сложены.

— Разумнее, конечно, поехать, — согласился с ней Наль. — Здесь дела кончены, а там еще нужно кое-что оформить по части шифскарт и багажа. Портовые чиновники придирчивы.

Эрна взяла из букета золотистый цветок и продела в петлицу.

— Хорошо. Поедем сейчас. Через пять минут я буду готова, — сказала она, обводя медленным взглядом присутствующих. — Но только пожалуйста, и вы, друзья, не приезжайте к самому отходу. Нам еще хочется побыть с вами, поговорить… Онэ-сан я тоже почти не видела эти дни… Нам очень жаль расставаться с вами!

Сумиэ, стоявшая около подруги, грустно и ласково улыбнулась профессору. Глаза ее влажно блестели. Ей расставаться со стариком было тяжелее всего. Профессор Таками растроганно посмотрел на обеих девушек.

— О, я был бы больше доволен, если бы вы ехали не в Китай, а в Советский Союз, — сказал он, подняв отяжелевшую ладонь к виску и нервно его поглаживая.

— В Китае мы будем полезнее, — сказал Ярцев. — Судьбы всего Востока во многом решаются именно, там — в борьбе китайского народа за независимость.

— Вот потому мне и жаль вас, — вздохнул профессор. — В Китае вас ждет та же борьба с японской военщиной, что и здесь. И даже более страшная.

— Ничего, — перебил его Ярцев. — За тем и едем туда.

Размашисто чиркнув спичкой, он глотнул густой табачный дым, посмотрел озабоченно на часы и, с трубкой во рту, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

— Для меня это, впрочем, единственный выход из тупика, — продолжал он спокойно, хотя глаза его потускнели и на мгновение снова сделались скорбными. — В Россию меня пока все равно не пускают. Человек, которому я когда-то поверил, оказался предателем и шпионом… Но черт с ним!.. За свою вину перед Родиной я отвечу. В конце концов это-то и прекрасно, что оказался прав мой народ, а не я.

Он помолчал, выжидая, пока Эрна сложит в свой несессер последние мелочи, сел на край чемодана и, вертя в руках сверток газет, добавил задумчиво:

— Летчиков не хватает в Китае… А из меня бортмеханик прекрасный выйдет!.. Ей-богу!

Гото вызвал по телефону такси. Сумиэ радостно захлопотала около вещей, проверяя, все ли в порядке. Молодая женщина выглядела теперь самой хозяйственной и деловитой из всех четверых.

Наль протянул руку профессору, но Като, улыбаясь, остановил его:

— Прощаться будем в Иокогамском порту, — сказал он веселым голосом, — Мы уже припасли для вас серпантин — держать связь. Мне очень нравится этот обычай.

Ярцев, забрав в руки сразу три чемодана, отнес их к машине. Подсаживая Эрну в автомобиль, он бережно обнял ее и, шепнув что-то на ухо, вынул у нее из петлицы цветок.

— Не шали, Костя. Ты совсем разучился вести себя. Страшно выходить за такого повесу замуж, — сказала она с шутливым упреком.

— Не бойся. Не подведу, — ответил он, садясь рядом. — В серьезных делах можешь на меня положиться.

— Ждем вас, друзья! — крикнула из окошечка Сумиэ.

Ответные слова заглушило гуденье мотора.

Машина дрогнула и помчалась вдоль улицы.

Като и профессор Таками прощально помахали вдогонку шляпами, постояли у дома и вернулись назад в помещение. Гото, вспомнив, что у него на исходе табак, завернул за угол в магазин, купил папирос и пошел обратно…

Около автобусной остановки его внимание привлекла странная пара, показавшаяся ему чем-то знакомой: невысокий худенький мальчик лет десяти, в школьной форме, вел за руку через улицу малыша, видимо только недавно научившегося твердо ходить. Фары промчавшегося мимо автобуса на момент осветили ярко лица обоих.

— Чикара! — воскликнул Гото, бегом бросаясь к ребятам. — С кем ты? С Хироси?… Вас же задавят здесь!.. Куда ты шагаешь с этим карапузом так поздно?… И почему вы одни, без мамы?

Последние торопливые вопросы он задавал уже на тротуаре, куда перетащил обоих детей, подняв их на воздух и перебежав с ними, точно с двумя большими пакетами, к подъезду издательства.

— Папа-сан не знаете где?… Не в редакции? — спросил вместо ответа Чикара, обрадованно разглядывая журналиста.

— Нет, пока не вернулся… Зачем он тебе? Тебя мама послала?… Что-нибудь произошло там у вас?

— И Таками-сан тоже не приезжал? — перебил мальчик, как будто не слыша вопросов Гото.

— Профессор здесь… Тебе его надо? Пойдем тогда!

Продолжая держать малыша на левой руке, он пропустил Чикару вперед и пошел вслед за ним на второй этаж, предварительно заперев за собой входную дверь.

Профессор Таками при неожиданном появлении ребят, которых он очень любил, застыл в напряженной позе боязливого ожидания. Он догадался сразу, что произошло какое-то несчастье. Сонный, усталый Хироси, попав со свежего воздуха в душную комнату, громко заплакал. Пытаясь его успокоить, Гото легонько подбросил его к потолку, но малыш заплакал еще сильнее. Тогда старик посадил его к себе на колени, снял с него ласковыми движениями теплое верхнее платье и обувь и тихим, тоненьким тенорком стал напевать ему детскую песенку о черепахе и аисте. Ребенок затих. Тем временем его старший брат толково и коротко рассказал о полицейском налете на их квартиру и об аресте мамы Сакуры.

— Да, дела принимают плохой оборот. Фашисты распоясались окончательно, — сказал Като, хмурясь. — Третьего дня на совещании лидеров верхней палаты барон Окура выступил против токийского студенчества и многих видных профессоров с погромной речью, заявив, что наши университеты являются рассадниками идей единого народного фронта.

— К сожалению, это не совсем верно, — печально усмехнулся Таками, поглядывая искоса на задремавшего малыша. — Но я хочу думать, что скоро это будет именно так. Лучшая часть интеллигенции не может не быть с народом.

Като, спустив штору, прихрамывая, отошел от окна и сел на подушку.

— Все это так, профессор, — ответил он, перебирая блестящие пуговицы своей куртки, — но надо все-таки ждать, что фашисты примут все меры, чтобы лишить нас этой уверенности… Лично я не хотел бы попасть снова в лапы токийской полиции. Два года назад она еще не была так свирепа — и то моя нога захромала после знакомства с полицейскими методами допроса.

— О да, — согласился Гото. — Теперь они действуют еще ужаснее. Без малейшей ответственности перед законом. У честных людей мало шансов выйти из их застенков живыми.

— Может быть, папу тоже арестовали? — тревожно сказал Чикара, прислушиваясь к разговору взрослых.

Все трое неуверенно переглянулись. Мальчик выразил вслух их собственные опасения.

В эту минуту шум уличного движения, доносившийся через окна и стены, внезапно стих. Так бывало и прежде — в дни фашистского путча, когда военные полицейские патрули закрывали на некоторых улицах трамвайное и автобусное сообщение, организуя облавы «в целях вылавливания неблагонадежных элементов».

— Тишина подозрительная! — сказал профессор, прислушиваясь.

Гото выключил в комнате свет и, подойдя к окну, поднял штору.

Улица, еще недавно кипевшая движением, казалась вымершей. На обоих ее углах стояло по голубому автомобилю, откуда выскакивали с оружием в руках полицейские.

Часть из них уже подходила к издательству «Тоицу». В тонконогом сухом офицере, возглавлявшем отряд, Гото узнал Хаяси. Сзади него шли в полной форме сутулый, коренастый сержант и рыжеусый белогвардеец Строев. Яркий огонь дуговых фонарей освещал их, как днем.

Вскоре внизу послышался сильный стук, в дверь.

— Ну, этих я впускать не советую. Позвоните-ка лучше, по телефону председателю нижней палаты или другому влиятельному лицу, у вас есть такие, — сказал мрачно студент, обращаясь одновременно к профессору и Гото.

Профессор Таками, положив малыша в соседнюю комнату на прикрытые пледом подушки, снял торопливо телефонную трубку. Гото вынул из внутреннего шкафа два револьвера с запасными обоймами, передал один из них студенту, другой сунул себе в карман и сбежал вниз по лестнице, надеясь затянуть переговоры с полицией до тех пор, пока профессор успеет дозвониться о помощи.

Но Хаяси, видимо, не был намерен ждать.

— Взлом-мать дверь! — скомандовал он визгливо.

Дверь затрещала, но, сделанная из прочного дерева, усилиям полицейских не поддалась. Хаяси в бешенстве выстрелил в нее и приказал рубить саблями. Пуля пробила дверь и оцарапала правый бок Гото.

— Прекратите стрельбу! В доме есть дети… Мы будем защищаться! — закричал Гото, отбегая на лестницу.

В ответ прозвучало сразу несколько выстрелов. Дверь затрещала еще сильней. Журналист почувствовал в плече резкую боль и почти машинально нажал собачку револьвера. Автоматический пистолет защелкал, как пулемет.

Полицейские, не ожидавшие вооруженного отпора, трусливо бросились в стороны. На помощь им поспе-

шила вторая группа с дальнего угла улицы, бестолково стреляя в стены и дверь.

Студент Като, соорудивший за это время около окна настоящую баррикаду из чемодана, шкафа, подушек и двух матрацев, решил, что пора переходить в контратаку. Быстро прицелясь, он выстрелил в офицера. Хаяси упал… Като выстрелил снова. Белогвардеец Строев глотнул конвульсивно воздух и грузно свалился рядом с начальником на асфальт тротуара, обнажив при падении лысый покатый череп, пробитый пулей.

Вслед за ним упали еще двое. Среди полицейских, оставшихся без командира, началась настоящая паника. Большинство из них побежало назад к машинам. И только двое — широкогрудый молодой парень и сутулый сержант, — заметив, что офицер шевелит губами, подхватили его и перенесли через улицу к полицейской будке.

Хаяси, забинтованный наскоро санитаром, преодолевая слабость и боль в груди, позвонил из полицейской будки барону Окуре и, доложив о своем ранении и потерях отряда, попросил немедленной помощи против засевших в издательстве «Тоицу» революционеров.

— Они там, как в крепости. У них автоматические винтовки, — солгал он.

Барон Окура пришел в ярость. Открытые уличные бои, с убитыми и ранеными, совсем не входили в его расчеты. Он надеялся расправиться с ненавистными ему людьми незаметно и быстро.

— Сколько их там? — спросил он.

— Точно сказать не могу, но не мало, — ответил придушенно Хаяси, делая над собой усилие, чтобы не выронить из ослабевшей руки телефонной трубки.

— Мн-ного! — повторил он растерянно. — И все… с оружием!

— Так какого же дьявола вы не выполнили моего приказа и не взяли с собой солдат, если не умеете действовать по-военному! — крикнул барон, окончательно взбешенный его неуверенными ответами. — Немедленно оцепите здание со всех сторон. Следите, чтобы никто оттуда не вышел! Я пошлю сейчас туда взвод солдат… И, может быть, сам приеду.

Полицейские, растягиваясь в реденькую цепочку и прячась по закоулкам, стали окружать здание.

Окна нижнего этажа, где помещалось издательство, были закрыты плотными ставнями на железных решетках. Но Като, видя, что положение становится все серьезнее, перевязав рану Гото, соорудил вместе с ним перед дверью новую баррикаду из шкафов и столов редакции.

Профессор Таками продолжал свои переговоры по телефону, пытаясь установить связь с влиятельными друзьями. Теперь, когда смерть была у порога старик опять казался спокойным и твердым.

Чикаре, чтобы он не вертелся около открытого окна под пулями, Като поручил сидеть у постели брата во внутренней комнате, вместе с профессором. Малыш крепко спал, полуоткрыв свой малиновый свежий ротик и ровно дыша. В пухлом его кулачке была крепко зажата полуразвернутая конфета, которую старик сунул ему перед сном вместо соски…

Барон Окура и майор Каваками подъехали к издательству «Тоицу» в ярком новеньком лимузине, в сопровождении двух военных грузовиков с вооруженными солдатами. Барон сидел в кабине вместе с шофером. Выскочив из нее почти на ходу, он подошел быстрым шагом к голубому автомобилю, где лежал на носилках окончательно ослабевший Хаяси, и приказал шоферу немедленно ехать в госпиталь, захватив раненых и убитых полицейских.

«Отстреливаются всерьез!» — подумал он злобно, отдавая солдатам приказ готовиться к наступлению.

Солдаты, смешавшись с остатками полицейских, окружили дом плотным живым частоколом, держа винтовки на изготовку.

Студент и Гото, сжимая в руках револьверы, следили за ними из-за своих баррикад. Положение было критическое. Профессор Таками, прервав телефонные переговоры, безрадостно сообщил, что председатель нижней палаты дал слово немедленно заявить протест министру внутренних дел и начальнику кейсицйо, но чем это кончится — сказать трудно, так как полиция с парламентом не считается совершенно.

— Спрячьте подальше детей, — сказал мрачно Като. — О нас уже поздно думать. У них взвод солдат. Пулемет… Долго не продержаться!

В этот момент его взгляд упал на барона Окура. Он узнал его сразу. И злоба, кипевшая в нем против этого человека — вождя «Кин-рю-кай», — вспыхнула теперь, как костер, воспламенив сердце последним страстным желанием…

Он поднял револьвер. Но с улицы уже тарахтел пулемет, строча, как швейной машиной, переднюю стенку дома. Пули летели градом… Профессор Таками бросился к детям во внутренние комнаты. Правая рука Като, перебитая в кости, бессильно повисла. Он перехватил торопливо револьвер левой рукой, навел на барона Окуру и выстрелил.

— Ах, дьявол… Мимо!

Одновременно с ним выстрелил в пулеметчика Гото и тут же упал мертвым. Солдаты с диким криком «банзай» бежали к зданию.

Две пули пронзили студента в грудь и плечо. Собрав последние силы, Като выстрелил еще раз, не видя мушки, в орущих и бегущих солдат и, теряя сознание, свалился на пол…

Дверь был взломана. Часть солдат рассыпалась по первому этажу вместе с майором, разыскивая спрятавшихся врагов. Другие — человек десять, во главе с бароном Окурой, бросились сразу по лестнице вверх.

У окна на залитой кровью циновке лежал бездыханный Гото. Около Като, смотревшего перед собой опустошенными близкой смертью глазами, стоял на коленях с трясущимися губами Чикара, выбежавший из комнаты на его стоны.

Три молодых солдата остались вместе с бароном. Остальные по его жесту быстро рассеялись по комнатам.

Барон Окура прицелился и выстрелил студенту в голову.

— Обоих убили! — прокричал, плача, Чикара, вскочив с циновки и смотря с непередаваемым выражением на солдат, — За что?

— Молчать, гаденыш! — крикнул Окура.

Чикара быстро взглянул на него, узнал и, отступив, плюнул ему на мундир.

Окура выхватил саблю, готовясь рубануть по школьнику, как по куску бамбука, но руку быстро схватил один из солдат — молодой, худощавый парень.

— Не трогайте маленького!

Барон исступленно отдернул саблю, ударил солдата наотмашь её тупой стороной и замахнулся снова на мальчика.

Тогда худощавый толкнул Чикару назад, вскинул винтовку и выстрелил в упор в барона.

Из внутренних комнат в этот момент вывели профессора Таками, бережно державшего на руках закутанного и все еще крепко спящего малыша. Чикара бросился им навстречу.

— Это мой брат! Хироси. Он тоже маленький. Не убивайте его! — закричал он вошедшим, невольно оглядываясь за поддержкой на своего спасителя.

Солдаты, забыв на мгновение об арестованном старике и ребенке, оторопело смотрели на труп Окуры. Убийца барона, сообразив, что спасти его сейчас может только молчание этих людей и еще большая смелость, шагнул к профессору.

— Кто вы такой?

— Профессор Таками. Член нижней палаты.

— Дети — ваши внучата?

Таками кивнул.

— Да.

— Пропустить!

Профессор быстро спустился с обоими детьми по лестнице и вышел на улицу. Там его старческий, дальнозоркий взгляд увидел сразу, что за цепью солдат, недалеко от военных грузовиков, стояла машина издательства, на которой отвозили газеты наборщик Миоси и Онэ.

Они подъехали в самый разгар стрельбы и нарочно остановились на перекрестке, изображая попавших в затор проезжих, в надежде помочь товарищам, если те попытаются прорваться сквозь полицейское оцепление.

Онэ едва поверил глазам, когда увидел под уличным фонарем профессора и своих двух ребят, выходящих из разгромленного полицией издательства. Профессор Таками смело шел на солдат, все еще расставленных, как частокол, вокруг дома, из опасения, что засевшие в издательстве революционеры, спасаясь от преследования, начнут прыгать в окна или попытаются перебежать через крышу в соседнее здание.

Сутулый полицейский сержант хотел остановить старика, но тот спокойным и даже медленным жестом достал из кармана свой депутатский билет и наставительно произнес:

— Если не задержало начальство, то вы напрасно усердствуете. За это вас не похвалят, сержант!

Сержант козырнул и пропустил старика за цепь.

Тем временем майор Каваками, обыскав комнаты нижнего этажа и отдав полицейским приказ изъять из шкафов и столов издательства все подозрительные бумаги, пошел наверх. При виде трупа барона Окуры, лежавшего к лестнице ближе всех, он в страхе попятился.

— Господин майор! — отрапортовал худощавый, молодцевато вытягиваясь. — Вот этот студент, который теперь уже мертв, застрелил барона, когда мы вошли!

Он сказал и застыл в томительном напряжении, ожидая, что сейчас кто-нибудь из товарищей его выдаст…

Но солдаты молчали.