Редко в Петербурге бывают хорошие майские дни, однако они все-таки бывают. И в такие дни более благодушно настроен даже угрюмый петербуржец.
В один из таких хороших майских дней, в праздник, в прекрасном настроении сидел дома отец Иоанн П. В свое время это был известный в Петербурге проповедник, славившийся оригинальностью и редкостью своих проповедей, что собирало к нему в церковь всегда массу народа.
Отец Иоанн только часа два назад вернулся из церкви. Он уже пообедал, затем перешел в свой кабинет, почитывал газеты, смотрел в раскрытое окно на ярко блестевшую под лучами солнца красавицу Неву и отдыхал...
В передней звякнул звонок.
«Кто бы это мог быть? — подумал про себя отец Иоанн, пока прислуга отправлялась отворить дверь. — Знакомые?.. Так не вовремя... Какая-либо треба... Эх!.. И отдохнуть не дадут...»
В кабинете появилась прислуга:
— Батюшка, там человек какой-то вас спрашивает...
— Кто такой? Что ему нужно?
— Да так... не разберешь. Не то господин, не то простой. В черном сюртуке, в пальто летнем сером. Говорит, что личное дело есть... Поговорить желает. Очень важное дело, мол... Нарочно для этого в Петербург приехал...
— Гм!.. — в раздумье произнес батюшка. — Ну, проси...
Прислуга ушла и через минуту пред отцом Иоанном стоял среднего роста сухощавый человек с черными, бегающими во все стороны глазами, с черными усами и жиденькой черненькой бороденкой.
— Благословите, отец!.. — устремился он, сгибаясь и сложив корзиночкой обе руки, увидя священника.
— Бог благословит... Во имя Отца и Сына... — проговорил батюшка, осеняя пришедшего широким крестом. — Чем могу вам служить?
Новоприбывший поймал руку батюшки и подобострастно ее поцеловал.
— Я по важному делу, батюшка... По очень важному и секретному делу. Дело такое есть, которое хочу вам, как на исповеди, рассказать... как на исповеди, батюшка!.. Только вам, с глазу на глаз...
¾ Что ж, если такое важное дело, то рассказывайте! Но почему вы именно ко мне обратились, а не...
— И об этом сейчас расскажу, пожалуйста, ваше благословение, только с глазу на глаз, — проговорил, озираясь, сухощавый человечек.
— Да говорите! Мы одни, — сказал батюшка.
— Нет уж, дверцу, дверцу-то позвольте припереть!.. — как-то тревожно проговорил незнакомец.
Дверь в кабинет была заперта. Батюшка и неожиданный посетитель уединились... О чем говорили они — неизвестно, но беседа их продолжалась добрый час или даже два.
Когда матушка, знавшая, что муж любит, чтобы ему, спустя час-другой после обеда подавали стакан чаю с лимоном, подошла было к кабинету, то натолкнулась на запертую дверь.
Она постучала.
Дверь отворил сам батюшка. Он был, видимо, взволнован и даже вспотел.
— Прислать тебе чаю? — спросила матушка.
Батюшка замахал рукой.
— После, после!.. Не мешай... Важное дело! — Он снова захлопнул дверь и заперся на замок.
Наконец дверь отворилась, и таинственный посетитель на цыпочках проследовал из кабинета. Отец Иоанн сам проводил его до передней, где между ними вполголоса произошел прощальный разговор.
— Так, значить, до двадцать девятого?.. — спросил уходивший.
— Да, да... до двадцать девятого! — подтвердил батюшка и захлопнул за гостем дверь.
29-го мая того же 188... года пристав 1-го участка К-й части явился ко мне вечером и сказал:
— Какое-то загадочное и интересное дело...
— В чем дело?
— Да вот отец Иоанн П. подал заявление в часть... Кто-то с ним ловкую штуку сыграл... Мы уже составили протокол, словом, все оформили... Теперь уж, видно, вам придется приняться за розыски.
— А ну-ка, покажите заявление отца Иоанна П.
Пристав подал мне бумагу, где я прочел следующее:
«Мая 20-го сего года зашел ко мне какой-то дотоле неизвестный мне человек, лет около 30—40, назвавший себя прибывшим из города Острова (Псковской губ.) тамошним мещанином, торгующим льном, Василием Николаевичем Ельбиновичем, который рассказал мне о различных постигших его несчастных обстоятельствах, прося меня усерднейше спасти его от угрожающей ему опасности одолжением ему на одну неделю 2000 руб. Убежденный его мольбами и клятвами о возвращении долга через одну неделю, я дал ему просимое: 1300 руб. бумагами и 700 руб. кредитными билетами и сериями, без всякой расписки, единственно по христианскому состраданию к его несчастному положению. Но прошло более недели, а мой должник ко мне не является. Предполагая, что в этом случае я обманут в чувствах моего сострадания к такому человеку, которого, может, и не существует в г. Острове под именем В. Н. Ельбиновича, я вместе с сим прошу заявить о том и сыскной полиции».
Далее — подпись и все как следует по форме. В конце заявления — постскриптум: « До времени покорнейше прошу мои звание, имя и фамилию не печатать в Дневнике приключений».
Прочел я это заявление, посмотрел составленные по этому поводу протоколы с опросом отца Иоанна П. и покачал головой.
— Знаете ли, ведь это все — не то, — сказал я приставу.
— Как так не то? — спросил он.
— А так. Есть здесь что-то недоговоренное. Ну, посудите сами: станет ли кто давать две тысячи рублей человеку, пришедшему с улицы? Доброе сердце — дело, конечно, хорошее. Но если в таком деле руководствоваться только добрым сердцем, то что же и претендовать на воспользовавшегося излишней доверчивостью? Если отец Иоанн П. дал человеку с бухты-барахты две тысячи рублей без всяких расписок, без удостоверения о личности, о кредитоспособности, единственно руководствуясь состраданием, то чего же он удивляется, что ему не отдают деньги. Никакого такого Ельбиновича в городе Острове, я уверен, — нет, и занимайтесь дальше этим делом сами, а я отказываюсь... Так и передайте отцу Иоанну II.
— Мне, признаться, и самому многое кажется странным в этом деле, — сказал пристав. — Действительно, что-то странное...
Он ушел.
Пристав-то ушел, но через день или два у меня в квартире уже сидел отец Иоанн. Это был очень симпатичный и представительный, весьма уже пожилой человек. Прежде чем заехать, он написал мне, убедительно прося назначить ему, в уважение к его положению, такое свидание и в такой час, чтобы это не было при людях и не бросалось в глаза.
Он был заметно взволнован и несколько бледен.
— На старости лет каяться приходится, просить совета и доброй услуги... — начал он. — Я расскажу вам сейчас со всей откровенностью о случае, где я стал жертвой самого наглого мошенничества...
— Да, пожалуйста, батюшка, именно с совершеннейшей и полнейшей откровенностью! — подтвердил я.
— Как на духу! Ну вот, слушайте.
И отец Иоанн П. поведал мне действительно довольно любопытную историю. Передаю ее, по возможности, собственными словами рассказчика.
«20-го мая, около часу или двух пополудни является ко мне на квартиру какой-то неизвестный мне человек, на вид лет 30—40, судя по одежде — мещанин, лакей или мастеровой, и просит переговорить с ним» по секрету, как на исповеди» (это его подлинные слова) о каком-то весьма важном деле. Дело это он может открыть только мне потому, что, живя в г. Острове, он много слышал обо мне хорошего от разных духовных и светских лиц.
А потому, никогда не бывавши, по его словам, в Петербурге, он, по совету какого-то жившего в городе Острове старца 93 лет, священника отца Александра, а также и по указанию местного монаха-сборщика, бывавшего в Питере, по имени отец Рафаил, решился сесть на машину, приехать в Петербург, чтобы переговорить со мной и передать мне тайну, которая давно лежит у него на душе, а затем через четыре часа в тот же день возвратиться в г. Остров.
Приняв его у себя в кабинете и затворив дверь, я спросил его:
— Кто вы такой, как вас звать, и в чем ваша тайна?
— Я, — отвечал он, — уже говорил вам, батюшка, что живу в городе Острове и занимаюсь закупкой и продажей льна, который отправляю в Ригу. А прежде я служил в качестве управляющего в имении графа Ш. Зовут меня Василий Николаевич Ельбинович. Тайна, которую я хочу доверить вам, состоит в следующем.
Когда я жил у графа, то наложницей у него была полька по имени Антонина. Граф как-то уехал за границу и оставил все свое имущество в распоряжении Антонины. Между прочим, он передал ей шкатулку с золотыми империалами тысяч на шестьдесят. Антонина после отъезда графа за границу сошлась со мной, и во время пожара, который случился в доме графа в его отсутствие, она принесла эту шкатулку с золотом ко мне и сказала: «Спрячь ее подальше, после мы воспользуемся ею».
Я взял шкатулку и зарыл ее в саду в таком месте, где отыскать ее посторонним было трудно. Графу телеграфировали о пожаре, он отвечал, что золото в огне не сгорает, а обращается в слиток, который он велел отыскать и переслать ему. Но его люди, все изрыв, слитка не нашли.
Подозрение пало на Антонину, стали ее допрашивать, но она никому тайны не открыла. Вскоре, однако, она заболела и, видя приближение смерти, открылась ксендзу, что шкатулку с золотом передала мне.
Антонина умерла. Когда граф приехал, ксендз, желая ему угодить, передал тайну исповеди Антонины. Началось следствие. Меня долго судили, но при помощи адвоката, которому я заплатил до десяти тысяч, дело решилось так: меня, Ельбиновича, оставить в подозрении и следить, не окажется ли у меня больших денег, о чем дать знать суду, а ксендза за то, что он открыл тайну исповеди, лишить сана и сослать в Сибирь.
Вот теперь, батюшка, — продолжал мнимый Ельбинович, — я не знаю что и делать с зарытыми в саду червонцами!.. Совесть меня замучила... Открыть правду на суде — боюсь Сибири. И подумал я: зачем попутал меня лукавый затаить столько денег, когда я, слава Богу, и своими проживу. Я человек вдовый, у меня только один маленький сын. Если буду тратить золото в своем городе, сейчас же меня заподозрят. Как человек православный, я советовался на исповеди с нашими островскими духовниками, предлагая им пожертвовать это золото на бедных и на церковь, но они тоже побоялись принять столько золота. Вот тогда старец отец Александр и посоветовал мне ехать в Петербург и там через какого-нибудь священника передать эти деньги на благотворительные заведения золотом же или разменять его на процентные бумаги.
А отец Рафаил, когда я собирался ехать в Питер, попался мне на станции и спрашивает: «Ты куда, Василий Николаевич?» «В Петербург, — отвечаю, — по делам. Надо мне посоветоваться с каким-нибудь умным священником. Только никогда я там не бывал, и никого не знаю». «А ты вот, как приедешь на Варшавскую станцию, — говорит он мне, — спроси любого извозчика: где тут Общество, в котором живет отец Иоанн II.? Тебе всякий укажет его».
Я так и сделал: прямо с машины да к вам. Я слышал, батюшка, что вы во многих благотворительных делах принимаете участие, так не угодно ли, что я 29-го мая в 10 часов утра привезу вам шкатулку с сорока или больше тысячами золотом. Вы можете его разменять или так передать его на богоугодные дела, иначе деньги мои даром пропадут. А мне достанете к понедельнику только две тысячи рублей бумагами.
Встретьте меня на вокзале, мы с вами вместе отвезем шкатулку к вам на дом, тут вы мне передадите две тысячи рублей, и я сейчас же отправлюсь обратно в Остров».
Здесь отец Иоанн несколько времени помолчал. Затем вздохнул и продолжал:
«Да!.. Вот что рассказал мне этот плут. И если кого Бог захочет наказать, то разум отымет... Представьте: я ему поверил!.. Мысль, что такие большие деньги, зря пропадающие, можно употребить на дела богоугодные и благотворительные, смутила меня.
Я подумал, обсудил обстоятельства дела, подверг мнимого Ельбиновича некоторому допросу и еще более уверился в истине его слов... Да! Я согласился...»
Старик покачал головой и опять помолчал.
«Итак, 29-го мая к 10-ти часам утра, — продолжал он, — приехал я на Варшавский вокзал. Смотрю, действительно, идет мне навстречу Ельбинович со шкатулкой и тихо говорит:
— Вот здесь ровно тридцать тысяч. А вы привезли мне две тысячи?
— Поедемте, — говорю, — со мной, я посмотрю, что вы привезли, и тогда дам вам две тысячи.
— Ах, батюшка, ужели вы такой, что, получая тридцать тысяч, мне не доверяете и двух? Мне сейчас же нужно ехать обратно, боюсь, за мной, кажется, следят. Я приеду к вам десятого июня непременно и тогда узнаю, как вы распорядились моими деньгами.
По своему простодушию, — закончил отец Иоанн, — я доверился мнимому благодетелю бедных, вручил ему пакет с двумя тысячами, простился с ним и приехал домой.
Раскрываю шкатулку, крепко окованную жестью, и что же в ней нахожу? Какую-то гарь, подобную коксовой пыли, а внутри — кирпич, на котором надпись: «Соболев». Очевидно, это фамилия кирпичного заводчика... И затем в сердце упрек за доверие мошеннику. Скажите, ради Бога, есть ли какая-нибудь возможность отыскать мошенника при помощи тех билетов, которые я ему передал и номера которых перечислены в протоколе? Что вообще мне делать?»
Выслушал я повествование почтенного батюшки, развел руками и невольно спросил:
— Неужели вам, отец протоиерей, ни разу не пришло в голову, что человек вам врет в глаза, и врет так, что все его вранье, как говорится, белыми нитками шито?
Отец Иоанн сокрушенно вздохнул:
— Что поделать!.. Сам теперь вижу. Но уже верю, как я говорил, если Бог захочет кого наказать, то прежде разум отымет... Представьте себе: я как-то сразу всему поверил!.. Мысль за две тысячи рублей иметь чуть ли не пятьдесят тысяч на дела благотворительности меня ослепила...
— Уж не знаю, что удастся с этим делом... — сказал я. — Прежде всего, конечно, вы подадите мне обо всем этом форменное заявление и приложите опись процентных бумаг, врученных вами мошеннику.
Отца Иоанна охватило беспокойство.
— Все будет держаться в надлежащем секрете. — сказал я ему.
Батюшка просветлел.
— У меня, признаться, есть и то и другое, — сказал он, вытаскивая бумаги. — Только, пожалуйста, секретно... Вы сами понимаете...
— Понимаю, понимаю... Будьте покойны. Тем не менее, — продолжал я, скажу вам откровенно: трудное это дело! Разве что мошенник будет настолько неопытен, что сразу начнет разменивать процентные бумаги, если только он уже не разменял их в день получения. Особых, отличительных примет у мошенника вы не заметили?
— Нет! Лицо самое обыкновенное, незначительное... Жиденькая бородка, усики... Носит фуражку с козырьком... с виду похож и на лакея, и на мещанина, и на мастерового... среднего роста...
— Ну вот видите... Да таких вы тысячи ежедневно встретите на улице!
Отец протоиерей сокрушенно вздохнул.
— Да, правда! — произнес он уныло. — Но... Ельбинович?.. В городе Острове?.. — полувопросительно сказал он.
— Я вас уверяю, что никакого Ельбиновича в городе Острове нет... Впрочем, наведем справки... Постараемся... Приложим все усилия, чтобы найти этого «благотворителя».
— Да!.. «Благотворитель»!.. — произнес батюшка. На этом мы расстались.
На всякий случай я послал в полицию города Острова запрос, нет ли у них мещанина Ельбиновича, сообщил банкам и конторам номера попавших в руки мошенника серий и билетов. Но дело на этом пока и остановилось.
Из города Острова, как я и думал, получил известие, что никакого Ельбиновича у них нет, и я ломал себе голову, как напасть на след этого искусного мошенника. Не прошло и нескольких дней, как новая проделка этого мошенника убедила меня, что он здесь, живет и здравствует в Петербурге или около него.
Оказалось, что приблизительно в те же дни, когда он»провернул»дельце с отцом Иоанном П. , точь-в-точь такую же мошенническую штуку он проделал с архимандритом Ч-го монастыря Мелетием. Дело было так.
Монах Ч-го монастыря встретил на Сенной площади неизвестного человека, который в разговоре с ним сказал между прочим, что он желает сделать большое пожертвование на монастырь, но предварительно хотел бы переговорить с настоятелем монастыря архимандритом Мелетием. Монах сообщил незнакомцу, что архимандрита можно видеть в такие-то день и час в часовне Иоанна Богослова на углу Моховой и Пантелеймонской улиц. Неизвестный явился в назначенное время к архимандриту и рассказал ему следующую историю.
Свояченица его жила на содержании у графа Ш. Соблазнившись его состоянием, она украла у него шкатулку, в которой находилось золота на шестьдесят тысяч рублей. Золото это она передала ему. Вскоре в доме графа случился пожар. Когда выбрасывали вещи из окон, его свояченицу нечаянно ударили утюгом и убили на месте. Факт укрытия шкатулки был установлен. Его судили, но «оставили в подозрении» и уже много лет следят за ним, не окажется ли у него большой суммы денег. Поэтому он желает пожертвовать их на монастырь... Ему же он просит дать только три тысячи рублей наличными кредитными билетами...
В назначенный день и час он и доставил свою «шкатулку» с кирпичом, получил три тысячи рублей. Словом, разыграл ту же историю, что и с отцом Иоанном II.
Подумал-подумал отец архимандрит... и дело очутилось у меня. Но мошенника и след простыл... Видно, это был уже «тертый калач». А главное — это не была какая-либо шайка. Действовал он единолично и на струнке благотворительности недурно устраивал свои дела.
Я дал соответствующие указания агентам, но, ясное дело, что рассчитывать на скорый успех было трудно. Оставалось ждать, что мошенник не удовлетворится только этими проделками и опять примется за них, или же ожидать «случая»— этого могущественного пособника сыска.
На всякий случай я решил через своих агентов пустить среди Петербургского духовенства слух, что, мол, есть такие люди, которые являются к духовным лицам с целью такого-то обмана. Поэтому необходимо задерживать таких лиц и представлять их куда следует. Но время шло, и мнимый Ельбинович как в воду канул...
Отец Иоанн П. и архимандрит Мелетий уже не раз справлялись о том, не слышно ли чего? Но ничего не было «слышно», как бы мне ни хотелось помочь духовным отцам.
В это самое время у меня были некоторые неприятности, небольшие, положим, но все-таки неприятности. Прокурорский надзор жаловался градоначальнику на то, что петербургское управление сыскной полиции тормозит дело с крестьянином Себежского уезда Витебской губернии деревни Новокозлова Иваном Москаленко. Несмотря на многократные напоминания, Петербургская сыскная полиция, мол, не дает о Москаленко справок, не принимает меры к его задержанию, хотя есть данные предполагать, что Москаленко скрылся именно в Петербурге.
В бумаге прокурора сообщалось, что чинам Себежской уездной полиции еще в марте 1884 года показалось подозрительным поведение крестьянина Москаленко, который внезапно разбогател после кратковременного пребывания в Петербурге в январе 1884 года, откуда он на имя жены прислал 500 рублей, а по приезде проявлял большую расточительность.
У него был сделан обыск, при этом были найдены деньги и разные ценные вещи, что еще более укрепило полицию в подозрении, что Москаленко разбогател путем преступления. Однако Москаленко, дав сбивчивые показания, скрылся. И вот теперь Петербургская сыскная полиция запрашивалась, не было ли в январе таких преступлений, в которых были бы похищены найденные у Москаленко вещи, и не находится ли Москаленко в Петербурге.
Неудивительно, правду говоря, что на многие запросы Себежской полиции у нас не отвечали: они были составлены так неопределенно, показания Москаленко так изложены, что из них никто ничего не мог понять. Мало ли преступлений и воровства было в Петербурге в январе 1884 года!
Тем не менее, когда на медлительность и проволочки по этому делу начал жаловаться прокурорский надзор и градоначальник с неудовольствием передал мне эту жалобу, я взял это дело под свое личное наблюдение.
Просмотрев бумаги, я велел составить Себежской полиции, а также представителям суда ясные, толковые бумаги с вопросами, ответы на которые нам нужно было знать, потребовать копии всех полицейских протоколов и подробные сведения о личности Москаленко.
«Случай, все случай!» — приходится воскликнуть.
Пришли ответы на запросы о Москаленко и, изучая их, я убеждался в том, что именно он в 1884 году занимался в Петербурге кражами. Впрочем, это легко было проверить, так как были данные в показаниях Москаленко, позволяющие установить, где он жил, служил и т. д. Но вдруг мое внимание привлек протокол, в который было занесено показание одного из священников Себежского уезда.
Узнав об обыске у Москаленко и бегстве последнего, он явился и заявил полиции следующее. К нему явился неизвестный человек и рассказал, что служил управляющим в имении графа К., у которого нажил большой капитал. Граф судился с ним из-за этих денег, истратив все свое состояние, но спорный капитал остался у него и хранится в Полоцке. Средств ехать в Полоцк у него нет, поэтому он просит небольшую сумму на поездку, обещая за эту услугу вознаградить с лихвой. Священник поверил, дал пятьдесят рублей и, конечно, после того с должником своим не встречался.
— Те-те-те!.. — невольно вырвалось у меня. — Вот он где... Ельбинович-то наш!.. Значит, практиковаться-то он начал с пятидесяти рублей в провинции, а потом дошел до «благотворительности»... Постой же, голубчик, уж теперь-то ты у меня в руках.
Я уже не сомневался в том, что Москаленко, как опытный вор, находится под чужим именем и, конечно, в Петербурге. Я тотчас направил сыск для проверки: где он жил в 1884 году, какие у кого были тогда совершены кражи, с кем был знаком.
Все пошло как по маслу. Выяснилось, что у Москаленко была любовница вдова Антипова, с которой он жил. Естественно было предположить, что и теперь они продолжают знакомство. И я распорядился о ее отыскании.
Оказалось, что живет она по Старо-Петербургскому проспекту в доме № 59, что проживает с ней мещанин Васильев, который при задержании и оказался, конечно, Москаленко... он же и Ельбиновч.
Особо больших денег в квартире у них не нашли, не нашли и ничего подозрительного.
В совершенном Москаленко, как человек неглупый, не запирался, а историям с отцом Иоанном П. и архимандритом Мелетием придал совсем-таки для них нежелательный характер.
Дело, по его словам, заключалось в том, что он действительно «поддел» батюшек, но и они его, мол, надули!.. Один сунул в газетной бумаге вместо 2000 рублей всего 50, и то старыми бумажками, а другой — вместо 3000 рублей всего 40 рублей...
— Какие там пять тысяч рублей! Я и в глаза таких денег не видал! — уверял мошенник и начал рассказывать с явной целью осрамить и выставить в смешном виде отца Иоанна II. и архимандрита Мелетия.
Не поздоровилось бы им на суде от таких показаний, на что мошенник, очевидно, и рассчитывал.
Я решил во что бы то ни стало отыскать деньги.
— Врать ты можешь сколько угодно, — сказал я. — Но деньги ты передал Антиповой! Она созналась.
— Ну, если созналась, так пусть их покажет и отдаст вам! — сказал он.
Очевидно, с этой стороны ничего нельзя было поделать. Но ведь и он и Антипова знали, где деньги!
Антипова была видной, рослой и упитанной бабой, тоже видавшей виды.
— Послушай, матушка! Деньги ведь Москаленко передал тебе. Он сознался. Где они? Сознайся и ты, лучше будет.
— Пусть врет больше! Если передал, то куда бы я их дела? Не в банк же понесу! — бойко ответила Антипова.
Оба уперлись, и все тут!
Три дня держал я Антипову в камере участка — авось одумается. Наконец, опять вызвал.
— Ну, что надумала сказать по поводу денег?
— Ни о каких таких деньгах я не знаю.
Я вздумал пригрозить:
— Ой, баба! Не шути. Год будешь в остроге сидеть, пока не сознаешься... Гляди!
— Воля ваша!
Оставалось устроить одно: побег Антиповой из участка и проследить, что она будет делать на свободе.
Я приказал ослабить надзор за камерой. Выбрав надежных городовых, я объяснил им, в чем дело, и приказал притвориться пьяными, будто бы заснуть у дверей, не запирая их, и т. д. А сам, помимо того, пустил в дело одну из своих опытных «агентш», жену городового, Федосову.
И вот в один прекрасный день камера Антиповой отворилась и городовой, представляющийся пьяным, с бранью и проклятиями втолкнул туда упирающуюся и кричащую новую «арестантку». Это была Федосова.
Оставшись наедине с Антиповой, после того как городовой «водворил» ее в камеру, Федосова начала громко плакать и проклинать полицию, чем, естественно, возбудила сочувствие Аптиповой. Слово за слово, и к вечеру между двумя женщинами установились самые дружеские отношения. Так прошли весь день и ночь. На следующий день на смену караула арестантов вошел городовой Федосов (муж агентши), сильно пошатываясь и бормоча что-то невнятное.
При виде этого стража Федосова на ухо сообщила своей соседке, что, как только этот проклятый городовой уляжется на деревянную скамейку и захрапит, она намерена бежать.
— Я знаю здесь все входы и выходы, а этот пьяница будет лежать как колода, — добавила Федосова.
— И я с тобой, — проговорила Антипова, соблазняясь намерением Федосовой.
— Как хочешь! — безразличным тоном сказала последняя.
Городовой начал похрапывать, а Федосова и не думала приводить в исполнение свое намерение. Она о чем-то задумалась.
— Ну что же ты?..
— Да вот думаю, что убежать-то мы убежим, а куда я затем денусь? Полиция начнет разыскивать, надо на первых порах уехать из Питера, а потом, когда горячка пройдет, можно и воротиться. Беда только в том, что уехать из города и прожить на стороне — на все это надо деньги, а у меня медный пятак за душой, а с ним далеко не уйдешь!
— Ну, об этом не сомневайся! — самодовольно проговорила Антипова. — Деньги у нас будут. Правда, у меня с собой в чулке всего двугривенный, но нам бы только дойти до Смоленского кладбища, и у нас тысячи будут. На все хватит...
— Ну, тогда медлить нечего, иди тихонько к двери, а я за тобой. Надо наблюдать за солдатом. Ишь как, собака, храпит!
Антипова начала медленно, на цыпочках, приближаться к заветной двери, за ней в трех шагах следовала Федосова, не спуская глаз с городового. Когда Антипова приотворила дверь из камеры, Федосова, проходя мимо мужа, успела шепнуть: «На Смоленское кладбище» и тотчас догнала Антипову, которая ничего этого не заметила.
Нечего и говорить о том, что беглянки без всяких препятствий выбрались на свободу из полицейской части и после двухчасовой ходьбы достигли Смоленского кладбища. У ворот кладбища уже стоял сторож и какой-то молодой малый, одетый в большие сапоги и пиджак. Проходя ворота, Федосова мигнула этому незнакомцу, зорко смотрящему на Антипову. Тот же, в свою очередь, сделал знак рукой, как бы говоря: «Будь покойна, все наготове».
Антипова скорым шагом шла вперед по мосткам кладбища. Вот пятый, шестой и седьмой ряды пройдены, а Антипова все идет вперед, ища глазами на заборе какой-то известный ей одной знак. Федосовой начало овладевать беспокойство. Пройдя мимо седьмого ряда, Антипова на мгновение остановилась, подошла близко к забору и, увидев на последнем мелкую надпись красным карандашом: «Лево», свернула с мостков в левую сторону и сказала следующей за ней по пятам Федосовой: «Теперь и конец близок».
Уже вечерело. Кладбище погружалось во мрак, когда обе женщины подошли к могиле с покосившимся крестом.
— Муженек мой покойный здесь лежит! — сказала Антипова. — Денежки стережет!
Она нагнулась и начала разрывать могилу в известном ей месте.
— Мы эту работу мигом за вас окончить можем, — сказал вдруг как из земли выросший парень, которого они встретили у ворот кладбища. С ним были еще два человека.
— Сыщики! Бежим! — с деланным испугом проговорила Федосова.
— Ну, зачем же бежать! — усмехнулся парень.
Женщин задержали, а из могилы вырыли пакет, завернутый в газетную бумагу, с четырьмя с лишним тысячами рублей. Процентные бумаги отца Иоанна II. здесь были все до единой.
— Ну что, матушка? — сказал я Антиповой, когда ее привели. — Не уберег муж-покойничек денег-то? А?
Антипова угрюмо промолчала...
Москаленко пошел в арестантские роты.