ЖУРАВКА

Над Синезеркой склонилась потемневшая изба. Будто разбежалась и оцепенела вмиг над лесной речкой. Засмотрелась в прозрачную ее воду. Глухое место и тихое. Кажется, застыла здесь тишина на веки вечные.

Зазвенел паровозный гудок, долгим эхом рассыпался над лесом и откликнулся далеко за Синезеркой.

— Горнистый какой, — проговорил Егорыч. — Заливается, горя нет ему.

Старый лесник говорил вслух. Его томило молчание леса, тревожное и печальное.

Гудок не успел закончить своей привычной песни. Раздались громкие взрывы. Бомбили на Соснице — маленьком лесном разъезде.

Егорыч заторопился. Может, помощь потребуется, там, на Соснице.

Тревожные думы заставляли идти все быстрее. Сегодня на рассвете слышны были глухие взрывы. Не иначе как прорвал немец фронт. К Доброводску движется. Уходить надо. Да как уйти? Всю жизнь, почитай, в лесниках. Каждая тропка в лесу, что ступенька домашнего крыльца, до отметинки известна. Каждая тебе березка в пояс кланяется. Шуточное дело, уйти куда неведомо. Так рассуждал Егорыч и не заметил, в думах своих невеселых, в рассуждениях, как очутился на разъезде.

На окраине горели шпалы, Крепко просмоленные. Суетились люди, расчищая изуродованную дорогу. Гулко отдаваясь эхом, уходил поезд.

Повадился что-то сюда немец. Падет коршуном с высоты — невелик разъезд, а изранен. Солдат на войне.

«Время-то! Времечко ненастное!»

Горестно опустились над Сосницей тучи. Обволокли верхушки сосен. Пошел дождь, не по-осеннему осторожно, будто боясь расплескать свои крупные капли. Потом разохотился и хлынул холодным потоком на разрушенный полустанок, на низкие избы, на поезд, уходящий к фронту.

Егорыч переждал, пока ослабла первая дождевая сила, походил по разъезду, навестил знакомых и уже в сумерках зашагал домой. Он твердо ступал по мокрой, сразу полегшей траве. Сырость прокрадывалась в растоптанные сапоги. Густо сыпались стылые капли дождя, обдавая холодом. Но он шагал все так же ходко, не поддаваясь усталости.

Вдруг впереди он заметил темную фигурку. Может, знакомый кто? Попутчиком будет.

Пригляделся — мальчонка это идет. За спиной сумка. Не велика ноша, да и та, видать, сморила мальца. Идет неуверенно, спотыкается. Куда это он к ночи?

Маленький путник шел не оглядываясь. Иногда останавливался, прислушивался к чему-то. Но тут же подтягивал свою ношу и снова шел.

Ухнула и заплакала спросонья ночная птица. Мальчик метнулся в сторону.

— Мама! Мама! — закричал он.

По лесу прокатилось тоненькое надрывное эхо. Звуки неслись, замирая и усиливаясь, так как мальчик не переставал кричать. Неожиданно он угодил в ямку с застоявшейся водой, поскользнулся и упал. Так и лежал, вздрагивая от холода и страха, глубоко зарывшись лицом в опавшие листья.

Егорыч поднял его.

— Ну, что, родимый? Птицы забоялся, что ли? Ах ты, горький! — участливо говорил он и стряхивал с одежды мальчика мокрые листья. — Ишь ведь, босый. Обувку, стало быть, потерял?

Мальчик молча смотрел на старого лесника. И в его взгляде уже не было страха, а только большая усталость.

Едва дознался Егорыч, что зовут мальчика Антошей. Что он бежал куда-то, потому что все бежали: и мама, и два брата — Петя и Вова. Теперь они все в лесу заблудились, а он их ищет.

— Горе-то! Эх, горюшко! — в который уже раз за день вздохнул лесник. — Сирот сколько по земле бродит!

Он не досаждал мальчику расспросами. От одиночества в лесу старик привык рассуждать вслух. Последнее время пугала его тишина. А от горемыки найденыша что дознаешься — дитя неразумное. Годков пять ему, не больше, определил возраст мальчика Егорыч.

На Соснице прогрохотал поезд. Антоша зажмурился, потом прижался к Егорычу, ища у него защиты. Не умел объяснить, что напугало его. Егорыч сам догадался: после первой бомбежки пугает мальца всякий шум.

— Это поезд, — объяснил Егорыч. — В лесу ничего не бойся. Что тут бомбить немцу? Он по людям метит, а тут деревья.

Он взял мальчика на руки и понес его, почти не чувствуя тяжести.

Заблестела в зарослях Синезерка. Над ней обозначилась темная бревенчатая изба.

— Будет спать, Антоша! Домой пришли, — затормошил Егорыч мальчика. — Вставай!

Но тот не откликнулся. Он крепко спал, утомленный пережитым.

 

КАРТОЧКА

Антоша проснулся рано. Осмотрелся. Незнакомая комната. На бревенчатых небеленых стенах связки трав и сухие ветки. Пахло свежим сеном. В открытое окно загляделась хорошо промытая дождями елка.

Скрипнула дверь. Антоша повернул голову на скрип и даже зажмурился. Он увидел Деда Мороза. Борода белая, щеки розовые, а над глазами две кисточки — брови, тоже белые.

Антоша зарылся лицом в подушку и спросил:

— Ты Дедушка Мороз?

— Нет, — смеется Дед Мороз.

— А почему тогда борода у тебя белая? — недоверчиво допытывался Антоша. — И почему ты в лесу живешь?

— Я дед-лесовик. Потому и живу в лесу. А зовут меня Егорычем, а не Морозом. Да ты не бойся. Подними голову. Деды Морозы, они под Новый год являются. А сейчас, гляди, осень. Какой же я Дед Мороз, если даже снегу нигде нет? Сам посуди.

Антоша осмелел, приподнял голову. А Егорыч продолжал с ним разговаривать:

— Гляди, вот под столом звери прячутся: две выдры. Одна — Сластена, а что побольше — Ворчун. Это Митрий их так прозвал, мой внучок. Он любит с ними возиться. А зверята они хорошие, привязчивые. И понятливые — страсть. Пойди поиграй с ними.

Антоша подошел к ним. Но погладить не решался, хоть и протянул руку. И только рассматривал маленьких выдр.

Егорыч внес со двора позеленевший от времени самовар и поставил на стол. Потом подсыпал в него углей, чтобы веселей гудел, заварил чай из сухой малины и позвал Антошу. Но тот грустно сказал:

— Я хочу к маме.

Егорыч виновато улыбнулся, не зная, что ответить. Где искать маму? Да и откуда он сам, этот найденыш? Местный, доброводский, иль по дороге отстал от беженцев, кто его знает.

— Ты пей чай, — уговаривал Егорыч, — потом пойдем маму искать. В город сходим, на Сосницу. Может, там что узнаем. Рано сейчас идти.

— Я сейчас хочу, — не унимался Антоша и расплакался.

— Ну, не плачь, не плачь, — уговаривал Егорыч. — Гляди, куда тебе босому идти? Не лето на улице.

И, чтобы успокоить Антошу, сказал:

— Ты побудь здесь с Ворчуном и Сластеной. А я один в Сосницу схожу. Мигом ворочусь. Может, узнаю что про маму твою.

Он быстро оделся и пошел. Но не успел выйти за калитку, как услышал:

— Не уходи. Я боюсь.

Оглянулся Егорыч, и жалостью полоснуло сердце: стоит мальчонка босиком на крыльце, маленький, растерянный. Как олененок раненый: слез нет, а печаль в глазах большая. И страх. Вернулся, увел с крыльца — застудится босиком.

— Пойдем в избу, не рви сердечко свое… Давай, Антош, мы тебе обувку смастерим. Потом маманьку пойдем искать. Ладно?

Егорыч снял с чердака свои старые сапоги и начал над ними колдовать.

— Знаменитые получатся сапоги, — приговаривал он. — Хоть пляши. Сами пойдут, только ноги переставляй. Первым делом на Кудеяр сходим в обновке, к дочке моей Наталье и к Митюшке. Он малец рослый, силы большой.

Егорыч говорил, словно песню вел, ласковую, задумчивую. Радовался живой душе — есть с кем поговорить. Антоша слушал и о чем-то сосредоточенно думал.

— А где мои солдатики? — перебил он Егорыча.

— Какие солдатики?

— Мои. Один с ружьем, а другой на коне. Оловянные солдатики, хорошие. Где они?

— Наверное, ты их дома оставил, — предположил Егорыч.

Антоша грустно умолк. Потом вдруг вскочил, подбежал к своей сумке и стал в ней копаться.

— Вот они, я вспомнил. Вот мои солдатики, нашлись! — обрадовался мальчик и неловко потянул сумку с лавки. Два оловянных солдатика упали без шума на чистый половик, за ними выпал альбом и рассыпались фотокарточки. Антоша бросился их собирать, подолгу рассматривал и складывал в альбом.

— Посмотри, это моя мама. Видишь?

Егорыч взял карточку и даже улыбнулся. На него смотрела смеющаяся женщина. Она сильно щурилась, прикрывая лицо рукой. А сама тянулась куда-то на цыпочках. Вот-вот сорвется и улетит следом за солнцем, что так нещадно палило в тот день.

— Ишь ты, веселая, — восхитился Егорыч, — лицо, гляди, насквозь светится, все настроение видать.

— Мама веселая, — подтвердил Антоша. — Она хорошая.

Егорыч медленно перелистывал альбом. Лицо Антошиной мамы показалось ему знакомым. «Где-то я ее видел?» — силился вспомнить Егорыч. Он рассматривал каждую карточку. И вдруг натолкнулся на конверт с адресом: «Доброводск, Ольге Петровне Ивкиной».

Он знал в Доброводске Ольгу Петровну Ивкину — агронома. Может, это Антошина мама?

— Антоша, покажи мне еще твою маму, — попросил он.

Антоша вытащил большую карточку и сказал:

— Вот мама. Только она здесь не смеется.

На карточке было много народу. Егорыч так и замер.

— Антоша, — засуетился он. — Читай, что наверху написано.

— Я не умею читать, не все буквы знаю.

— Тут написано, — волновался Егорыч, — гляди, что: «Доброводский совхоз». И я вон там, в переднем ряду сижу. Гляди.

Весной было у нас совещание в Доброводске, — торопился рассказать Егорыч. — Про лес мы говорили, про сельское хозяйство. А после совещания все стали сниматься. «Уважь, — говорят, — снимись с нами». Я и уважил народ. Мне еще тогда карточку подарили. Вот висит. — Егорыч снял со стены карточку, такую же, как в Антошином альбоме. Только она была в рамке с фигурками птиц и зверей.

— Ты узнал мою маму? — переспрашивал Антоша. — Узнал? Теперь ты найдешь ее?

— Найду, — пообещал Егорыч. — Обязательно найду.

Антоша собрал карточки, сложил в альбом и спрятал его в сумку. И только одну карточку не захотел прятать. Ту, на которой радостно смеялась солнечная мама. Он поставил ее на окно вместе с любимыми оловянными солдатиками.

 

МИТЯ

В обед к Егорычу пришли Наталья и Митя. Жили они неподалеку, в лесном поселке Кудеяре. Мите двенадцатый год, а по виду все пятнадцать дают. Ростом высок, в деда, и глаза дедовские — синие, добрые.

— И в кого вы такие богатыри уродились, под каким солнцем росли? — завидовали все Егорычу. А он посмеивался только в ответ. От природы, мол, все дается, от земли родимой да от воздуха лесного. В дружбе с ними жить надо, от них вся сила и здоровье.

Наталья даже руками всплеснула, когда увидела Антошу.

— Батюшки! Тощенький-то какой. Журавка, да и все. Сущий Журавка.

— А сама-то велика? — заступился Егорыч за Антошу. — Сама тоньше тростиночки.

Она и вправду что тростиночка рядом с отцом: маленькая, худенькая. Только лицом похожа на него. Такая же светлая и синеглазая.

— Ничего, — ласково сказал Егорыч, — выправится наш Журавка на лесном воздухе, расправит крылышки. Митрия догонит.

Митя снисходительно улыбнулся и ничего не сказал. Он был занят: Сластену и Ворчуна кормил чем-то вкусным. Выдры любили вкусное, как маленькие дети. Особенно Сластена была лакомкой, за это и имя свое получила.

Антоша с удовольствием смотрел, как весело ели выдры, и, неожиданно расхрабрившись, заговорил с Митей:

— Смешные они!

— Веселые, — похвалил Митя зверят и сказал: — Пошли на Синезерку. Пусть они покупаются. Они любят купаться.

И распорядился:

— Ты Сластену бери, она поменьше и спокойная. А я Ворчуна возьму. Он страсть бедовый и недовольный всегда.

Сластена оказалась ласковой. Спокойно сидела на руках. И Антоша скоро перестал ее бояться, даже разговаривал с ней.

Синезерка — рядом. Неслышно течет. Сквозь заросли по тропинке спуститься к ней, а там полянка. Бегай себе, играй в догонялки.

Сластена и Ворчун сразу в воду нырнули. Барахтаются, от удовольствия фыркают. Рыбешку выуживают. Хоть и сыты, да свежей рыбой всегда не прочь полакомиться.

— Эй, Журавка, — позвал Митя Антошу, — сюда иди, за деревом спрячемся. Пусть они нас ищут.

Выдры сначала не заметили, что на берегу нет никого. Потом насторожились. Выбрались из воды, бегут — брюшко по земле волочится. Ну где же вы, люди? Без вас страшно и скучно очень. И вдруг разом закричали тоненько, испуганно. До тех пор кричали, пока не выскочили к ним Митя с Антошей.

Ворчун не сразу успокоился. Придумали, мол, прятаться в лесу, до смерти напугали. Он все ворчал сердито, наверное, грозился Егорычу пожаловаться.

А Егорыча дома не было. Он ушел с Натальей в Доброводск узнать об Ольге Петровне. Вдруг отыщется? Он так и сказал Антоше, когда уходил: «Пойдем с Натальей искать твою маманьку. А ты жди, не скучай тут».

На Синезерке Антоша и не скучал. А как в сторожку вернулся, сразу стало ему грустно без Егорыча и без мамы.

Сластена и Ворчун задремали в своем уголке. Молчал Антоша, все ждал Егорыча.

А Митя запел свою любимую песню про бойца, который погиб за свободу. Начал он ее тихо, будто издалека, потом все громче и громче, и мужественная песня улетала в лес, за речку Синезерку. У Мити был звучный голос, а потом голос дрогнул. И уже совсем тихо и печально звучали слова бойца:

Антоша заволновался, на глазах показались слезы. Он жалел молодого бойца. И жалко было Митю, у которого голос стал совсем грустным.

Потом Митя спел про Каховку и весело начал «Трех танкистов», но допеть не успел — вернулись Егорыч с Натальей.

— А мама? — бросился к ним Антоша. — Мама где? — допытывался он.

— Не нашли мы ее, Антоша. Целый день искали, — ответил Егорыч. А Наталья погладила по голове сникшего мальчика и попросила:

— Не плачь, Журавка. Ты потерпи. Она сама найдет тебя. Наверное, она уже ищет. Ты жди.

— Я буду ждать, — пообещал Антоша. — Пусть она только скорее меня ищет.

Он вдруг успокоился. Поверил, что мама ищет его и найдет обязательно. Надо только ее ждать, как велела Наталья.

 

НАШЕСТВИЕ

Сотрясалась, грохотала земля. Может, это гроза осенняя, запоздалая? Или бой разгорается за Кудеяром?

Редкостной была эта гроза. Сливались раскаты грома и орудийные залпы. Захлестывали землю потоки дождя и крови.

Утихла к утру гроза небесная. Проглянуло солнце. А земная долго еще грохотала, пока не ушла куда-то за Доброводск. Егорыч не ложился в эту ночь. С тоской прислушивался он к разговору двух гроз, маялся в неизвестности: что за беда приключилась нынешней ночью?

А в полдень прибежала встревоженная Наталья.

— Беда, отец! Ой, беда какая!

Дрогнуло у Егорыча сердце.

— Немцы?

— Доброводск вчера взяли. Бабка Степанида только что из города вернулась. Говорит, приказы всюду висят. Расстрелом грозятся за все. С утра хватают, кто подозрительный. Что будет? Что только будет?! — Наталья заплакала.

— Помолчи, не терзай душу, — попросил Егорыч. Он с жалостью смотрел на худенькую дочь и не находил утешения. Нежданная для всех свалилась беда. Думали, не пройдет сюда немец, да вот прошел. Горе-то! Эх, горюшко!

— Уходить тебе надо, дочка. Ко мне перебирайся. Сюда не пройти немцу: заросли тут вон да болота. Дорогу надо чувствовать, чтоб ходить здесь.

Наталья подняла потемневшие глаза.

— Поживу пока в Кудеяре. Чуть что — придем к тебе с Митей укрываться… Ой, что же это такое! На своей земле прятаться надо!

— Не убивайся, Наталья, — успокаивал ее отец. — Недолго тут немцу быть. Во все века лезли к нам чужаки. Земля им наша нравится. Да только не охоча земля русская терпеть насилие. И с немцами справится, я тебе верно говорю. Не убивайся так. Смотри вот, Журавку напугала.

Наталья вытерла глаза, заговорила с Антошей.

— Глупая я, расплакалась. Ты не бойся, не пройдет сюда немец.

А Егорыч пошутил:

— Чего ему бояться? Глянь, армия у него какая. Один солдат — пехота, другой — кавалерия, а Журавка наш — командир над всеми. Верно я говорю?

Антоша понял шутку, улыбнулся в ответ и стал выдумывать новую игру: с немцем драться. Он поставил одного солдатика на крыльцо, другого — в зеленых ветках спрятал: там его в зеленой одежде никто не разглядит, выломал саблю и стал драться с немцем. Вот только кто это немец — Антоша не знал. Наверное, кто-то очень злой, если Наталья боится его и плачет. Сам Антоша уже не боялся. Он храбро наступал на немцев и скоро победил их всех, как побеждал раньше Бармалея и Змея-Горыныча.

 

ПЕРВАЯ ВЕСТОЧКА

Воет ветер, зимний, декабрьский. Тревожит холодными безрадостными песнями. Где сейчас наши? На каких фронтах воюют?

Отрезан от всего мира лесной поселок Кудеяр, забило к нему дороги. Оттого не добрался сюда немец. Не ведал, что есть где-то там жилье вдали от проезжих дорог.

Чуть приметными тропками пробиваются изредка кудеярцы в Доброводск. Слухи приносят то радостные, то беспокойные.

Непогожим вечером пришел к дочери Егорыч с Антошей. В избу набились соседи: услышать что-нибудь новое, сомнения свои развеять.

— Москву, говорят, взяли, — вздыхает горестно Натальина соседка. — Погибель теперь земле нашей. Без Москвы как же? Ой, лишеньки!

— Лихо лихое, — скорбно вторят ей женщины. Бабка Степанида прерывает тоскливые вздохи.

— Слышь-ка, сон мне привиделся. Змей. Агромадный. И вот бьется, бьется он, окаянный, к небушку. Застилает свет божий. Гляди — солнце заслонит. Тут и полосни его стрела огненная. Слетела враз голова у страшилища, и пал он с высоты! — торжественно закончила Степанида.

Замерли все, переглядываются. Сон надеждой светится. Натальина соседка растолковала его:

— Немцу проклятому, что в обличье змеином предстал, конец придет, полоснут его по голове стрелой огненной. — И свои новости торопится высказать: — Рассказ я слыхала. Говорят, два петуха сразились: красный и черный. Черный, известно, немец. Так красный, он того черного насмерть заклевал. Немца, значит.

Отводят женщины душу, сны вещие выдумывают, врагу погибель предрекают. Выждал Егорыч, пока выговорились самые говорливые, достал из кармана свернутый листок.

— Ну-ка, Митрий, читай, что тут.

Наталья догадалась: листовку принес отец. Выхватила из рук, сама стала читать.

Слушают все Наталью, лица расцветают радостно. Каждый тянется подержать в руках листовку. Не сны это, не выдумки диковинные, а правда сама. Вот тут, на кусочке смятой бумаги.

Жива Россия! Не сломил ее немец, не взял Москву. Борется земля родимая! И победит!

— Ну, будет вам, будет! Начитались вволю! — сказал Егорыч. — Для других надо сберечь. Пусть читают люди, радуются. — Он бережно свернул листовку и спрятал в потайной карман. Назавтра понесет он в другие села этот драгоценный листок. Первую весточку от своих. Пусть радуется народ.

 

АНТОША ВЫПОЛНЯЕТ ЗАДАНИЕ

Вторую весну встречал Антоша у старого лесника в сторожке. Жили они вдвоем. Наталья работала в Доброводской больнице. Митя ушел к партизанам. Там было много своих, из Кудеяра.

Часто Егорыч наведывался к Наталье в город. Возвращался засветло, чтоб не нарваться на немецкие посты. В июле, когда шел уже третий год войны, он взял с собой в город Антошу.

— Примечай дорогу, Журавка, примечай, — наказывал Егорыч, как только они вышли из дому. — Вон дуб почернелый. Молнией полоснуло, а сжечь — огня не хватило. От дуба того напрямки Кудеяр.

Дорогу к Кудеяру знал Антоша хорошо. Часто ходили они с Егорычем к Наталье, когда та жила в поселке.

Прошли знакомый поселок. Впереди забелелся Марицкий хутор, и снова учит Егорыч:

— Смотри востро, Журавка, примечай. Вон дорога проезжая. Она тебя прямо к Доброводску приведет, а безопасней низом, по-над Синезеркой идти.

Свернули к речке. Местные, с хутора Марицкого, протоптали в том месте стежку: так короче и безопасней. Не нарвешься на немца.

Поднялись на пригорок к Доброводску, и снова Егорыч о своем:

— Глянь-ка окрест с горки. Найдешь дорогу обратно в лес?

— Найду, может быть, — ответил Антоша и повторил, как надо идти. Говорил неуверенно, сбивался.

— Ничего, — подбадривал Егорыч. — Ничего. Еще нам много с тобой тут ходить. Крепче запомнится тогда дорога.

Ходить этим летом довелось часто. И скоро Антоша уже сам показывал, как покороче да безопасней добираться до города.

— Молодец, — хвалил Егорыч. — Может, сгодится тебе выучка.

И не ошибся.

Доброводск заполонили немцы в черных шинелях. На рукавах знак — череп и кости, будто на электрических столбах. Осторожно, мол, смерть. Люди шарахались от карателей в черных шинелях, знали, что из всех — эти самые жестокие и беспощадные, И что приехали они расправляться с непокорными.

Еще опаснее стало показываться партизанским разведчикам в городе. Оцеплен был он кругом колючей проволокой. У дорог — посты выставлены. Егорыч с Антошей вызывали меньше подозрений: один — стар, другой — мальчонка неразумный, так и проходили они в город, выполняя задание партизан.

Наталья передавала им важные сведения, потому что была она партизанской разведчицей. Конечно, Антоша не подозревал, зачем он ходит в город и что нужен он Егорычу для маскировки — отвести подозрения немцев и полицейских.

Однажды Егорыч ушел из Доброводска в село Добрыничи. В этот раз он не взял с собой Антошу и обещал вернуться на другой день.

Антоша остался у Натальи. Он сидел за столом и рисовал красным карандашом избу лесника, внизу тихую Синезерку, а вокруг деревья.

И хотя он понимал, что на свете нет ни красных речек, ни красных лесов, но ему хотелось рисовать, а других карандашей не было. Один только красный и сохранился у Натальи от мирного времени. Не пойдешь в магазин, не купишь, как до войны.

— Покажу красную картинку тете Наталье, — радовался Антоша. — Пусть себе возьмет. Я еще нарисую. — И он с нетерпением дожидался вечера, когда вернется Наталья.

Она пришла раньше и заговорила тихо, встревоженно:

— Журавка, милый, беда случилась! Немцы, в черных шинелях, в Кудеяр едут, убить там всех задумали. А кудеярцы не знают, какая беда страшная ждет их завтра. Не могу я их предупредить. Не выпустят меня без пропуска. Что делать?

Она горестно взглянула на Антошу и вдруг решила:

— Тебе, Журавка, спасать кудеярцев. Лети скорее в поселок, постучись к бабке Степаниде, скажи: «Уходите все в лес: немцы идут!»

Антоша испугался. Ни разу он еще не ходил в Кудеяр без Егорыча. А Наталья упрашивала все настойчивее:

— Ступай, Журавка! Ты у меня смелый, как Митя. Я знаю. А если не сказать кудеярцам — погибнут они. Ступай, Журавушка!

Антоша повторил, что передать Степаниде, и вышел из дому. Наталья провожала его.

— Будут спрашивать, — поучала она, — говори: «Домой иду, в Марицкий хутор. Приходил в город хлеба просить».

У крайнего дома Наталья остановилась: дальше посты немецкие.

— Прямо, все прямо иди, по большаку, а там хутор, — шепотом наставляла Наталья. — Не сбивайся с дороги.

— Я знаю, — успокоил ее Антоша.

Из города он вышел один. Наталья наблюдала за ним издали с опаской, чтобы никто не заметил.

Сгорбленная фигурка Антоши виделась уже за будкой, где укрывались немцы. Вдруг следом за ним побежал немец, схватил за плечи, повернул его в сторону Доброводска и подтолкнул коленом. Антоша упал, потом быстро побежал. Из будки выскочили еще двое, что-то кричали, громко смеялись и пугали громкими выкриками. Он закрыл уши и бежал, спотыкаясь и падая. За ним из-за укрытия следила встревоженная Наталья, она ничем не могла помочь мальчику. Немцы скрылись в будке. И Наталья заторопилась к нему.

— Антоша, Журавушка, — окликнула она тихонько.

Тот вздрогнул, увидев Наталью, бросился к ней и расплакался. Наталья дождалась, пока он выплачет свой испуг, потом повела его домой. Но Антоша вдруг остановился.

— Тетя Наталья, подожди, — сказал он шепотом, — я знаю другую стежку. Мне Егорыч говорил: «Примечай дорогу». Я приметил. Около Синезерки та дорога, по лозняку. Я пойду снова.

Наталья с благодарностью и удивлением посмотрела на Антошу, радуясь его сообразительности и пониманию.

— Ступай, Журавка, ступай, милый. Пригибайся пониже в кустах, чтоб немцы не заметили.

Антоша пошел низом, по-над Синезеркой, и скоро исчез в зарослях. А Наталья следила за ним, прислушивалась, не пальнет ли немец вслед мальчонке. Нет, все спокойно. «Наверное, уже он миновал город», — успокаивала себя Наталья и еще острее вслушивалась. Потом спохватилась — на работу пора возвращаться, и пошла в больницу.

Тем временем Антоша выбрался из зарослей лозняка возле Марицкого хутора. Там его никто не остановил. Немцев в хуторе не было: они жили в Доброводске. В деревнях они боялись партизан.

Мимо мчались машины с немцами, и Антоша всякий раз укрывался в зарослях, чтобы его не заметили. Зато по лесу он шел смело, не пригибался и не прятался. В лесу не страшно: там нет немцев. Больше он никого не боялся, хотя зверья в лесу водилось много.

По лесу Антоша бежал, чтобы скорей передать Натальин наказ. Он прокрался к дому Степаниды, взобрался на завалинку и забарабанил в окно:

— Бабушка Степанида! Бабушка Степанида!

Выбежала испуганная Стипанида, за ней внук Димитрушка.

— Бабушка Степанида! — закричал Антоша. — Немцы идут! Наталья сказала — сразу уходите в лес, все уходите!

Степанида заохала, засуетилась, бросилась в дом собирать вещи, потом вернулась и велела Антоше с Димитрушкой:

— Скорей бегите по Кудеяру, кричите: «Немцы идут!»

— Немцы идут! Немцы! — испуганно и озорно, будто это игра, кричали они, перебегая от избы к избе.

Бабка Степанида тоже побежала к соседям, предупредила одних, других, а дальше тревожная весть шла по цепочке. Говорили громко, не боялись предателей — их не было в Кудеяре, партизанском поселке.

Собрались скоро, потому что заранее готовились к побегу. Еще весной вырыли в лесу землянки по соседству с Егорычем. Там место укромное и вода рядом.

К рассвету нагрянули каратели, но никого не застали. Пуст был партизанский поселок. Люди покинули его.

 

НАД РЕКОЙ СИНЕЗЕРКОЙ

Тихо, ласково течет Синезерка. День солнечный. На плоту женщины полощут белье для партизан, весело, как в мирное время, переговариваются, перестукиваются вальки. На полянке, глубоко врезавшейся в березняк, играют детишки. Прыгают разгоряченные в воду, барахтаются, визжа от удовольствия, плывут к другому берегу. Не каждому удается доплыть — широка Синезерка.

Самые неуёмные игру затеяли: заберутся на березку потоньше, как на качелях, раскачиваются, к земле клонят. А березка сопротивляется. Встряхнется, прихорошится и стоит стройная. Не сломить ее, не смять.

Егорыч, заметив недобрую игру, рассердился, закричал на ребят:

— Кыш, опенки бесхвостые! Красоту этакую сломить задумали! Нешто фашисты вы?

Мальчишки врассыпную. С обрыва в Синезерку ныряют и уже из воды выкрикивают со смехом:

— Не будем, Егорыч! Не злобись. Зачем опенками нас называешь? Да еще бесхвостыми? Разве опенки хвостатые бывают?

Что с ними разговор вести! Егорыч с улыбкой взглянул на Антошу. Этот не станет дерево ломать. Вон, обрадовался, что разбежались ребята, отпустили на волю березку.

— Сильно жалостливая у тебя душа, Журавка, — заметил Егорыч. — Потому быть тебе лесовиком. Лесу души добрые нужны. Верно я тебе говорю.

— Егорыч, — вспомнил свое Антоша. — Ты обещал, за ягодами мы пойдем, у березки попросим. Как мы будем просить?

— Обыкновенно, стало быть, и попросим. Накормим сначала хлебушком, как полагается, и скажем: «Березка белая, березка кудрявая, дай нам ягод, а мы тебе хлебушка».

— Ой, Егорыч, разве березки хлеб едят?

— А ты слушай меня, опенка бесхвостая. Мне лучше известно, кто что ест. Ну, пойдем, что ль, за ягодой?

— Пойдем, — обрадовался Антоша.

— Поначалу, — важно говорил Егорыч, — зайдем к главной березке. Я у нее совета всегда прошу. Накормлю хлебцем, а она за это наведет на ягодное место или на грибное.

И они пошли к любимой Егорычевой полянке. Правда, не стоило уходить так далеко, поблизости тоже была ягода. Да видно, хотелось Егорычу повстречаться со своей приятельницей — старой березой на потайной полянке.

— Куда это вы? — окликнула бабка Степанида. — Чайку попейте.

Она разводила свой маленький самовар, сыпала в него шишки. Из трубы тянуло сладковатым дымком.

— Мы березку кормить! — гордо заявил Антоша. — Нам некогда пить чай.

— Ну, идите, кормите, — чему-то улыбнулась бабка. — Не забудьте земляники принести к чаю. Да побольше. Вместо сахару будет.

Егорыч с Антошей ушли. Из рощицы выскочил Димитрушка, с торжествующим визгом побежал к Степаниде.

— Гляди-ка, гляди, сколько ягод набрал! Возьми себе. Я еще найду.

И побежал снова в рощицу разгребать высокую траву. Может, выглянет оттуда красная ягода?

Никто не заметил, как над Синезеркой вынырнул самолет. Низко скользнул над лесом, чуть не задев верхушки деревьев. И вдруг начал строчить из пулемета по открытой полянке, где виднелись люди.

Егорыч услышал гул самолета. Он схватил Антошу, прижал к стволу крупной березы, загораживая мальчика своим телом. Все время он настороженно следил за самолетом. И когда тот делал новый заход, Егорыч плотнее прижимался к дереву, укрываясь от пуль.

Поблизости упала бомба. Дохнуло горячей волной, оглушило выстрелом. В ствол березы, за которой притаился Егорыч с Антошей, впились осколки, сильно поранив ее. Будто слезы от боли, брызнул сок. Пошатнулась израненная березка, но устояла перед страшной силой. С благодарностью подумал о ней старый лесник. Много сложено песен о березе. А эта, зеленокудрая, не для песен веселых и ласковых выросла, не для девичьих хороводов — от врага защитница.

Снова и снова, как игрушечный солдатик, кружит Антоша вокруг израненной березы. Так велит Егорыч. Будто в прятки играют они с вражьим летчиком. Вдруг Егорыч услышал пронзительный вскрик. На открытой поляне у самого берега Синезерки упал Димитрушка и смолк.

Не выдержал Егорыч, забыл об опасности.

— Стой тут, Журавка, хоронись за березкой. Я мигом.

И он побежал, не пригибаясь, туда, где лежал Димитрушка. Пока немец делал новый заход, Егорыч успел подхватить мальчика и спрятался за дерево. Димитрушка очнулся, закричал надрывно, пронзительно и снова впал в беспамятство.

С воем кружил над лесом самолет. Последняя бомба угодила в Синезерку, никого не поранив. И тихая речка взметнулась вслед самолету гневными всплесками.

 

АНТОШИНЫ МЫСЛИ

Антоша не мог уснуть. Он вздрагивал от крика птиц. Вскакивал с постели, заслышав паровозный гудок, доносившийся с разъезда. Ему казалось, что это звенит бомба и вот-вот взорвется.

— Егорыч! Егорыч! — кричал он в темноте.

— Ну что, что ты, Журавушка? — успокаивал его старик. — Не бойся, спи. Не прилетит больше немец: ему темно тут в лесу злодействовать. Спи.

Мальчик затих, задумался.

— Егорыч, — заговорил он снова, — а немцы кто?

— Как кто? — удивился Егорыч. — Люди, стало быть, кто ж еще?

— Почему их тогда боятся? Разве людей боятся?

— Звери они сейчас, вот кто, — насупился Егорыч. — Оттого их боятся.

— Ты непонятно говоришь, — возразил Антоша. — То они люди, то звери.

— Хуже зверей, — сердито сказал Егорыч. — Не по-людски поступают.

Не разберется Антоша в своих мыслях. Зачем немцы убивают? Вон Димитрушку поранили. Других ребят убили. Кудеярцы сегодня плакали, когда хоронили убитых. Снова заговорил:

— Егорыч, у немцев бывают маленькие ребята?

— Бывают, — ответил озадаченный Егорыч и попросил: — Ты не задумывайся, Журавка. Очень ты у меня раздумчивый. Что тебе думки горькие запали? Спи. Я тоже спать пойду.

— Не уходи, Егорыч, не уходи! — закричал Антоша. — Я боюсь. Немца боюсь.

— Ах ты, глупинка-соринка. И что надрываешься? Чего бояться немца? Вон как его бьют! Оттого и злобствует он, оттого и лютует. Скоро и от нас выгонят, побьют его.

— Ты говоришь, побьют. А наших сколько побили!.. Жалко наших. — И он заплакал горько и безутешно, повторяя: — Жалко наших очень. Димитрушку жалко.

И снова подивился Егорыч. Малец еще, а горе чувствует. Скорбит душа, тоской и страхом надорвана.

Антоша умолк и только изредка всхлипывал.

— Расскажи мне про маму, — попросил он неожиданно.

— Скоро она вернется, теперь уж скоро, — успокаивал его Егорыч. — Прогонят немца — тут и она. «Здравствуй, скажет, Журавка, какой ты у меня богатырь!»

При свете каганца видно было, как заблестели Антошины глаза. Он повторял обрадованно:

— Ага, Егорыч, мама так и скажет: «Ты у меня богатырь, прямо как Митя…» Хорошо было с мамой, — вздохнул Антоша, — не страшно.

— Тогда войны не было, Журавка. Тогда всем было не страшно.

Егорыч задремал. Антоша все пристальнее всматривался в него, вспоминая что-то давнее, веселое.

— Егорыч, — разбудил он старика, — я помню, ты к нам на елку приходил в детский сад. Только ты тогда не Егорычем был, а Дедом Морозом. Я помню!

И Антоша улыбнулся, довольный, что разгадал тайну старого лесника.

 

АНТОШИН ПОДВИГ

Антоша заметил, что Егорыч все прикладывается к земле и прислушивается. Долго-долго. Будто разговор какой тайный услышать хочет. Потом улыбнется и скажет: «Слава богу, гремит».

— Что ты слушаешь, Егорыч? — допытывался Антоша. — И говоришь непонятное.

Егорыч довольно улыбнулся.

— Поет земля. И как поет! Соловья лучше. Слышишь? — И снова прикладывается.

Не с землей разговаривал старый лесник. Не к шепоту трав прислушивался. Ловил он по земле, будто по проводу, весточку с фронта. Глухо еще доносилась радостная весть. Но слух у Егорыча, словно у птицы, тонкий, каждый шорох улавливает. Наши идут — доносила ему земля, вздрагивая от далеких взрывов. Лихо стало немцу. Там, где дорога вольная прорезала лес, не стало врагу пути, изрыто все, завалено камнями и тяжелыми бревнами. Не свернуть, не обойти ее стороной, не то угодишь в болото. Пробьется враг сквозь одну заграду, а рядом на мину угодит. Мечется, как зверь в ловушке. На каждое дерево смотрит с опаской: не затаился ли где партизан? А на разъезде летят поезда под откос. Взлетел и мост на Синезерке вместе с грузовиком, приостановилось надолго движение.

Сначала немцы заставили жителей окрестных деревень вырубать лес, чтобы безопасней было передвигаться. Да разве вырубить его? И началось наступление немцев на лес.

Партизаны уходили. Терялись в болотах, куда не знал немец дороги, неожиданно нападали и снова исчезали.

Немцы шли цепью, решив загнать партизан в сухой лес, там и расправиться. Сразу с трех сторон надвигались, сжимали кольцо.

Кудеярцам пришлось бросить землянки, искать новое укрытие. Егорыч у них за командира. Идет впереди, за плечами берданка охотничья да сумка с провизией. Неизвестно, сколько придется еще скитаться по лесу.

У Антоши тоже за плечами груз: сумка с маминой карточкой, завернутой в шерстяной платок, и оловянными солдатиками. Да еще Митина книжка с картинками.

Идет Антоша, торопится, боится отстать от Егорыча.

— Далеко нам еще?

— К острову пойдем. Туда не то что немец, свой не пройдет, если уловки одной не знать.

И пояснил:

— К острову зыбкая кладка проложена. Сверху ее водой залило, а кой-где мохом затянуло. Неопытному глазу не определить потайную кладку, знать про нее надо.

Антоша рад, что старик разговорился. Не так тревожно и идти легче с разговорами.

— Егорыч, — затевает он снова, — откуда там кладка взялась?

— Откуда? Кто ее знает. Скорей всего, охотники соорудили в давности еще. На острове том водилось всякой дичи — пропасть. Ходили туда старые охотники, а молодые уже не бывали, не знали, видать, про дорожку. Я все оберегал ее, не давал погнить. И секрет про нее сохранял. Не хотел, чтоб уничтожили зверье на острове. Там всякое водилось, вроде заповедника получилось. Невдомек заезжему охотнику, как пробраться туда… Нам бы теперь выйти благополучно.

Не зря тревожился Егорыч. Рискованный это был план — выбраться к острову. С трех сторон был он окружен немцами, надо было у них под носом пройти незамеченными.

Идут беженцы, крадутся осторожно. Заходящее солнце слепит глаза.

Идут беженцы, прислушиваются к шорохам.

Вдруг Егорыч уловил равномерный топот. Мигом скользнули все в орешник, затаились. Солнце мешает рассмотреть, кто там скачет. Свой, чужой? На пригорке вырисовывается силуэт всадника на коне. Но вот всадник оказался в тени. И Егорыч распознал его — знакомый партизан из соседнего отряда. Тот тоже узнал лесника, остановился.

— Ждите темноты, — посоветовал он. — Сейчас техника немецкая двинула. Не пройти по большаку.

Партизан попрощался и ускакал догонять отряд. А Егорыч поспешно увел всех от дороги, глубже в заросли, чтобы не натолкнуться на врага. Вскоре загрохотала, зашумела дорога, быстрым ходом двинулись танки. Подскакивали на ухабах машины с прицепленными орудиями. С воем кружили самолеты, выискивая жертвы.

Так и не удалось этой ночью пробраться к острову. Пришлось дожидаться следующей ночи. Сидели тихо, зябко вздрагивая от холода. К рассвету решили зажечь костры, сварить из отрубей кашу.

Егорыч вышел на разведку и тут же вернулся.

— Гаси костры! — приглушенно приказал он. — Немец поблизости. Скрываться надо. Да чтоб без звука!

Быстро погасили костры. Совсем рядом проходили немцы. Кто-то из них затянул песню, для храбрости наверное. Боязно немцу в партизанском лесу. Потом голоса удалились. Стало тихо. Потому, видно, все вздрогнули, услышав неожиданно плач Антоши, он показался громким.

— Ты что, Журавка? — встревожился Егорыч.

— Ой нога, ой! — запричитал Антоша и, скорчившись, упал.

Поспешно он срывал горстями влажную от утренней росы траву и прикладывал к ноге.

— Да что с тобой? — испуганно переспрашивал Егорыч.

Он наклонился, осмотрел Антошину ногу и тут только увидел, что она сильно обожжена.

— Я наступил, — показал Антоша на тлеющий костер.

Костер загасили, да не до конца. Оступившись, мальчик попал босой ногой в горячую золу с непогасшими углями. Несдобровать бы никому, закричи он в тот момент. По крику немцы сразу обнаружили бы прятавшихся людей. И Антоша не крикнул. Он упал и стряхивал рукой приставшую горячую золу. А потом все прикладывал траву, чтобы прохладой утишить боль.

Бабка Степанида участливо посмотрела на него и проговорила:

— Дитя малое, а сила великая в нем.

И все подивились Антошиному мужеству.

 

ДОРОГА К ОСТРОВУ

Кудеярцы дождались ночи. На выручку им пришла сама природа. Запрятала поглубже в тучи большую луну, потому что была бы она сейчас только на погибель беглецам. Им темь непроглядная нужна, чтобы проскользнуть мимо преследователей.

Зато немцев такая ночь пугала. Они стреляли светящимися пулями. Вверху, будто электрические фонари, повисали ракеты. То и дело поднималась стрельба. Так, без всякой цели, лишь бы не было тишины.

Ненадолго все смолкло. Казалось, даже деревья сдерживают дрожь и напряженно тянутся в небо верхушками, словно вглядываются окрест.

— Ну, пошел! — тихо командует Егорыч.

— Пошел! Пошел! — вполголоса передается по цепочке.

Идут люди, пригибаются к земле, у нее ищут защиты. Перебрались через дорогу. Впереди открытая поляна. Пересечь бы ее, а там густые заросли — и в безопасности. Там остров, недоступный врагу. Но не успели. Взвилась и будто повисла на невидимой проволоке ракета-фонарь. Дети и взрослые упали, прижались к земле, притаились за торчащими пнями. И снова темно. Только светят безопасно и холодно гнилушки, словно тысячи маленьких светлячков.

— Пошел! — все так же тихо командует Егорыч усталым людям.

Молчаливая толпа тяжело дышит, торопится. Но вот и спасительный кустарник. Он царапает руки, рвет одежду. Пробираться через него трудно. Надо дожидаться рассвета.

А на рассвете двинулись дальше. Шли медленно, равнодушные к опасности. Егорыч держит на руках раненого Димитрушку. Следом трудно переступает Антоша. В обожженную ногу впиваются сухие ветки. Он вскрикивает от боли, но сразу умолкает, пока вновь не зацепится за корень или дерево.

Идти становится все труднее. Под ногами дрожит неустойчивая стежка, сквозь траву просачивается вода. Антоша прыгнул с кочки на другую, но сорвался. Густая жижа сразу потянула к себе. Он закричал охрипшим от ужаса голосом. На помощь бросился Егорыч. Мигом вырвал его у засасывающей трясины, поставил на сухое место и после не отпускал от себя, крепко держа за руку.

Наконец вышли к потайной кладке. Шли цепочкой, держась за руки, чтобы не соскользнуть в трясину. У Егорыча есть верные приметинки, он знает, как безопаснее пройти по скрытому мосточку. Ступает хоть и осторожно, но уверенно. Так же уверенно ведет за собой людей. И скоро уже стояли кудеярцы на прочной, сухой земле, отделенные от немцев непроходимой дорогой, укрытые густыми зарослями.

С шумом пронеслась по Синезерке немецкая моторная лодка. Со стороны Кудеяра докатились выстрелы. Но все это больше не тревожило беженцев. Им было здесь надежно и безопасно.

 

ГОРЕСТНАЯ ВЕСТЬ

По утрам на зорьке пробирался Егорыч потайными стежками к партизанам. Возвращался веселый, с хорошими вестями. Отступает немец. Гонят его по всей земле. Недолго теперь ждать освобождения. Радовались кудеярцы, радовался Антоша: наши придут, а с ними мама. Наталья и Митя тоже вернутся домой.

Скорей бы! Егорыч все беспокоится: о Наталье нет слухов, и Митя пропал. Как ушел к матери в город, до сих пор нет. Не выдержал Егорыч — пошел в город узнать, не случилась ли беда какая. Вернулся он только к вечеру третьего дня. Сел, низко наклонил голову.

— Что ты хмурый, Егорыч? — допытывалась бабка Степанида. — Не таись. Вместе беду легче перенести.

— Наталья погибла, — сказал тихо Егорыч. Потом охнул и еще тише добавил: — Пропала с Митюшкой. Убили их немцы.

— Деточки горькие! — запричитала Степанида. — Убили! Убили их!

На голос Степаниды сходились люди. Узнавали о немыслимой беде, что пришла к старому леснику, говорили успокоительные слова. А то молча смотрели на него, переживая с ним его беду.

Поздно все разошлись. Егорыч сидел неподвижно, горько вздыхал. Говорить ему ни с кем не хотелось. И Антоше вдруг стало опять страшно. Потому что страшно не только, когда преследуют, чтобы убить. Страшно и тогда, когда добрый Егорыч сидит и смотрит в одну точку. И все клонится, клонится к земле. Поднимет голову и снова молчит.

У Антоши вдруг сильно забилось сердце. Он хотел закричать, но только трудно вздохнул. Он не знал успокоительных слов, которые говорят обычно взрослые в этих случаях. Он только смотрел на Егорыча с жалостью и любовью. И Егорыч понял его чувства. Он склонился еще ниже, заплакал. Антоша держал его руку и тоже плакал. От тоски и страха.

— Ну, будет, будет, — вдруг проговорил Егорыч. — Перестань, Журавушка. Перестань.

Он уложил спать Антошу и ушел далеко в лес. Потом вышел к Синезерке и сидел там на берегу до рассвета.

Синезерка слушала жалобы старого лесника и тихими всплесками отзывалась на его большое горе. Сострадала ему.

 

НАШИ!

Наутро пришли наши. Первым увидел их Егорыч, когда возвращался с речки Синезерки. Они ехали на машинах. Торопились к Доброводску: там еще продолжались бои.

Егорыч разбудил кудеярцев.

— Наши! Наши идут! — повторял он. — Домой собирайтесь, люди!

Сборы недолги у беженцев, поднялись и пошли, осторожно, чтобы не соскользнуть с потайной кладки. Вот и сухой лес. Идут люди по дороге, выпрямленные, торжествующие. Не то, что к острову пробирались. Свобода!

Сзади притормозила машина, остановилась. Бойцы смешались с кудеярцами, весело переговариваются с ними, а те и плачут и смеются в ответ от счастья.

Из кабинки вышла женщина в гимнастерке. Лицо доброе. «Как у мамы на карточке», — подумал Антоша. Хотел крикнуть: «Мама!», подбежать к ней, да оробел. Стоит, грустно смотрит в сторону.

— Ты что серьезный такой? — заговорила с ним женщина. Антоша молчал, потом неуверенно произнес:

— Я думал, вы моя мама. Егорыч сказал: «Немца прогонят — приедет мама». А она не приехала.

— Бедный человечек! — пожалела его женщина. — Ты что ж, один в лесу, без мамы? Как же ты жил?

— Я не один. Я с Егорычем, — ответил Антоша. — Егорыч, иди сюда! — закричал он.

Но в это время водитель засигналил, и Антошин голос затерялся в шуме сигнала.

— Это меня зовут, — сказала женщина. — Ехать надо.

Она вынула из сумки шоколадку, дала Антоше и поцеловала его.

— До свиданья, малыш! — крикнула она на прощанье. — А мама вернется обязательно. Только жди крепко!

Машина уехала, а он все махал вслед, медленно и раздумчиво. Он махал вслед и другим машинам. И все ждал, вдруг какая остановится, и из кабины выйдет мама. Уже давно разошлись кудеярцы, а они с Егорычем все провожали машины, которые с ревом мчались в Доброводск, где все еще шел бой.

— Пойдем, Журавка, — тихо позвал Егорыч.

Ему и самому хотелось подольше постоять на дороге. Он боялся возвращаться в пустую сторожку, потому что никогда не придут туда больше ни Митя, голубоглазый великан, ни тоненькая, как тростиночка, Наталья.

Егорыч и Антоша пошли медленно, думая каждый о своем. И шли они долго, останавливаясь то передохнуть, то показать дорогу к Доброводску бойцам. За это время бабка Степанида уже успела сбегать к землянкам, где жили последнее время кудеярцы, спасаясь от врага. Теперь она бежала в поселок узнать, что там делается. Она обрадовалась Егорычу, будто давно не виделась с ним, и все восклицала:

— Пришли наши родимые! Вот уж счастье всем нам, вот уж радость!

И про сон свой «вещий» вспомнила:

— Отсекли ему, змею окаянному, голову!

Егорыч улыбнулся. Знал, любила бабка Степанида всякие чудеса выдумывать. Не зря прозвали ее на Кудеяре Степанидой-чудесницей.

— А сейчас-то, сейчас что за чудо мне привиделось! — таинственно начала Степанида. — Спускаюсь это я к Синезерке за водой, гляжу — два зверька стоят на берегу, как два пенька, тянутся, сердечные, кверху. Чисто тебе люди, ждут кого, высматривают. Подошла ближе, они нырь в воду — и скрылись. Не признали, стало быть. Другого высматривали, не меня. И так это у них дивно получалось, ну, чисто люди по ком тоскуют. Чудные звери!

Степанида распрощалась и пошла на Кудеяр, а Егорыч с Антошей спустились к Синезерке.

Как и рассказывала бабка, увидели они на берегу двух зверьков: стоят, будто ждут кого-то.

— Ах вы, опенки бесхвостые! — обрадовался Егорыч. — Это же Сластена с Ворчуном, живы, не затерялись в войне. Стало быть, и у них сердце тоску знает, как у людей!

Антоша позвал зверят. Они прислушивались к голосу, не убегали — узнали.

— Егорыч, ты возьми Сластену, она добрая, а я Ворчуна. Он бедовый, страсть, — совсем как Митя, сказал Антоша.

Выдры не сопротивлялись: обрадовались людям. Домой возвращались вчетвером.

Издалека была видна сторожка. Выстояла беду. Еще крепче вросла в берег.

 

ХОЗЯЙКА ЛЕСА

Однажды Егорыч сказал:

— Давай, Журавка, отпустим наших зверят. Пусть они вольную жизнь узнают, да и кормить их нечем. Вон какие они рослые, и аппетит у них здоровый.

Антоша взял Сластену, Егорыч — Ворчуна и пошли к Синезерке.

Там они выпустили своих зверят и ушли. Выдры думали, что их купать принесли, и спокойно купались. Потом выскочили на берег, засуетились, закричали, будто бы жалуясь на обиду.

— Ничего, привыкнут, — утешал себя и Антошу Егорыч. — Пусть самостоятельно живут, не маленькие.

— Пусть живут одни, — вздохнул Антоша и попросил: — Пойдем, Егорыч, на твою полянку, ягод поищем. Там их много, наверное!

Хорошо идти знакомым лесом. Навстречу будто сами выбегают березки, в пояс кланяются другу своему, Егорычу. Ветер помогает им кланяться. Младшенькие выскочили из березняка, разбежались по сочной траве, в догонялки играют. А одна, лакомка, наклонилась над полянкой, первую ягоду — землянику выискивает. Старшая береза присматривает за ними, как бы не заблудились, резвушки, не забежали бы в лес дремучий.

Егорыч сразу подошел к старшей березке, поклонился. Из кармана вынул припасенную горбушку хлеба, мелко раскрошил, насыпал в зазубринки на стволе и сказал:

— Березка белая, березка кудрявая! Вот тебе хлебушка, а нам дай ягодок. — И тихонько прибавил: — Не обессудь, что невкусен да мало. Время такое нынче, голодное. — И подсыпал крошек в зазубринки.

Антоша засмеялся:

— Ты игру придумал? Да, Егорыч?

— Не игра это, — важно сказал лесник. — Я кормлю березку, чтоб она к ягодным местам вывела.

— Смешной ты очень! Разве березки едят хлеб? Не едят они. Правда?

А Егорыч серьезно отвечает. Непонятно, смеется или сам верит своим словам.

— Березку завсегда уважать надо. Она в лесу главная. Вроде хозяйки. Попроси ее добром да хлебцем угости, она тебя наведет на ягодные места или на грибные. А без уважения к ней лучше в лес не ходи. Я всегда кормлю березку.

— Тогда и я покормлю, — решил Антоша. И насыпал в зазубринки крошек. А что от горбушки осталось, сам съел. Теперь ему хлеб показался вкусным, будто из настоящей муки выпеченный, а не на прошлогодней прелой картошке замешан.

— Ну, будет, покормили. Теперь за ягодой пошли, — сказал Егорыч. И они пошли на его любимую полянку.

Антоша долго оглядывался. Хотелось подсмотреть, как березка хлеб ест. Но березка все так же недвижно стояла. Зато к ней слетелись птицы. Они выклевывали из зазубринок крошки и шумели. Наверное, недовольны были, что мало оставили им хлеба. Всем не хватило.

Ягод в тот день набрали много. Видно, и правда в благодарность за угощение навела их березка на ягодные места. Антоша радовался:

— Всегда теперь буду кормить березку. Она добрая.

Егорыч с хитрецой улыбнулся.

— Кормить корми, а сам доглядывай, где ягода таится. Березку кормить меня еще бабка учила. Для красоты душевной это, как песня добрая. Да и птицам радость. То-то нашумелись.

На прощанье Антоша снова подбежал к березке — Хозяйке леса. Он собрал в кармане у Егорыча мелкие крошки, высыпал в зазубринки и попросил:

— Березка, пусть мама скорей возвращается. Ладно?

Ему казалось, что Хозяйке леса все под силу, даже маму найти.

 

ВСТРЕЧА

Антоша покормил березку и заторопился домой.

— Пойдем скорее, — просил он Егорыча. — Нас, наверное, мама ждет. Я сказал березке, чтобы мама приехала. Пойдем!

Он тянул Егорыча, и они шли все быстрее. Антоша бежал, а Егорыч ступал своим большим крепким шагом, не отставая от него.

Никто не ждал их дома, и Антоша сразу сник.

— Когда же приедет мама? Когда?.. Ты говорил: «Прогонят немца, и мама приедет». Я жду, жду. Где же она? — Он говорил обиженно, будто Егорыч был виноват, что мама не возвращается.

— Теперь уже скоро, — успокаивал Антошу Егорыч. — Повремени.

На этот раз он говорил правду. В Доброводске от знакомых он узнал, что Ольга Петровна жива, что присылала письмо соседке и обещала скоро быть, уже выехала. Неизвестно, когда доберется домой, потому что ехать железной дорогой непросто: время военное. Да двоих ребятишек еще везти. Петю и Вову, Антошиных братьев. Последнее время Антоша совсем перестал о них вспоминать, а маму ждал, помнил.

Егорыч решил дожидаться Ольгу Петровну в Доброводске, чтобы подготовиться к ее приезду и подремонтировать дом. Работали они с Антошей почти целую неделю, а в воскресенье пошли в доброводский клуб: там был торжественный праздник. Вручали награды бывшим партизанам. Пришел и Егорыч за своей наградой — орденом Красной Звезды.

Все долго хлопали старому партизану. Его хорошо знали в районе и как лесника, и как партизанского разведчика. Лицо у Егорыча было строгое. И еще строже стало, когда он получал ордена за Наталью и Митю. Он поклонился всем, поблагодарил, что помнят люди о них. Радовался награде и печалился, что нет рядом дочери и внука и что не они сами получают эти награды.

Про Антошу тоже не забыли. Партизанский командир знал, что он с Егорычем ходил в Доброводск на разведку. Знал и о том, как вовремя предупредил об опасности кудеярцев. Обо всем этом рассказал командир и при всех похвалил маленького партизана, поцеловал его и приколол красную звездочку от своей пилотки.

Праздник в клубе затянулся, и Егорыч послал Антошу домой.

— Беги, Журавка, может, мать вернулась. А мне еще побыть тут надо. Я скоро, беги.

Антоша ушел. Идти недалеко, клуб рядом с домом.

В комнате, где они последнее время жили с Егорычем, он увидел двух мальчиков. Тот, что постарше, доставал из рамки мамину карточку, которую Антоша оставил на столе. А мальчик поменьше пытался отломать деревянного дятла, вырезанного на рамке.

— Отдай! — закричал Антоша. — Это моя мама.

Но двое держали рамку и не отдавали.

— Это наша мама! — возразил старший.

А младший повторил:

— Наша! У нас еще есть такая карточка в маминой сумке.

Антоша вырвал карточку и побежал. В него вцепились сразу оба мальчика, младший завопил:

— Мама! Мама!

— Вова! Петя! Что случилось? — раздался строгий голос. Из соседней комнаты вышла женщина. Антоша, не выпуская карточку, запальчиво крикнул:

— Пусть они лучше отдадут мою маму. Это не их мама!

Женщина взглянула на Антошу и совсем тихо произнесла:

— Антоша, сынок! — голос ее дрогнул, но она не заплакала, а молча прижала к себе мальчика.

Вова и Петя исподлобья посмотрели на Антошу. Потом Вова сердито сказал:

— Он не наш. Он не жил с нами никогда.

— Он наш, — возразила женщина. — Он жил с нами. Только ты забыл его, и Петя забыл.

Мальчики насупились и с недоверием смотрели на Антошу, а тот оробел и не поднимал головы. Он боялся взглянуть на женщину, которая называла его своим сыном. Когда же украдкой вглядывался в ее лицо, то тревожился еще сильнее. Нет, это не мама. У мамы на карточке лицо доброе и веселое, а у нее строгое, незнакомое.

На щеке у нее темнел глубокий рубец, оттого так трудно было смотреть на нее. Антоша молчал. Молчала и она. И тоже не находила слова, которое бы успокоило Антошу. Ее опечалила такая встреча. Не потому только, что Антоша не узнал ее, но на его лице была жалость и растерянность, и это печалило ее. Она подошла к окну и долго смотрела на улицу. Наверное, ей вспомнилось что-то страшное, потому что она вдруг закрыла лицо руками и стояла молча.

— Пусть он уходит, — настойчиво твердил Петя. — Он не наш. Пусть уходит, слышишь, мама?

Она не слышала.

«Скорей бы Егорыч приходил», — тоскливо думал Антоша. И вдруг у него сильно-сильно забилось сердце. И стало больно, как тогда на острове, когда Егорыч плакал о Мите и Наталье.

 

ПРИДЕШЬ, ЕГОРЫЧ?

Антоша остался один в комнате. Он сидел неподвижно и все смотрел на дверь. Вернется Егорыч, и они сразу уйдут с ним домой, в лес. Мамину карточку он держал в руках, чтоб никто не отнял ее. И ждал, ждал.

Торопливо вошел Егорыч. Он уже услышал от соседки, что вернулась Антошина мать, потому так и торопился.

Антоша обрадовался Егорычу, обнял его и не отпускал, повторяя: «Пойдем скорей отсюда. Пойдем!»

— Ах ты, опенка бесхвостая, — растроганно повторял Егорыч. Ему была приятна радость Антоши. И он не заметил, как тот торопил его.

— Ну, слава богу, — приговаривал он. — Нашлась мать, вернулась. Радуйся, опенка бесхвостая. Да где же она? — спохватился вдруг Егорыч. — Ты что тут один?

— Здесь я, — отозвалась женщина, которая назвала Антошу сыном. Она только что вошла в комнату и смотрела на них.

— Петровна! — обрадованно воскликнул Егорыч. Та подошла к окну. Егорыч вглядывался в ее незнакомое лицо и думал: «Нетто я ошибся. Не похожа».

А она будто мысли прочитала. Насмешливо спросила:

— И ты не признал?

— Что ты, Петровна, что ты, милая, — спохватился Егорыч. — Признал я тебя сразу. Вижу, вот оставила на тебе война свои следы. Так она, окаянная, никого не красит. Слава богу, живая ты. Мои-то погибли, — горестно добавил он.

За чаем разговорились, вспоминали пережитое.

— Приехали мы на Сосницкий разъезд, — рассказывала Ольга Петровна, — тут бомбежка. Выскочили из вагона, побежали в лес. Рядом разорвалась бомба. Меня оглушило. Петя, младшенький, был на руках, не ранило его, Вова тоже уцелел, а вот Антоша пропал. Так и не знала, где он, что с ним. Сама только в поезде очнулась. Потом в госпитале лежала. Долго пришлось лежать.

Тяжелые воспоминания встревожили Ольгу Петровну. Лицо ее снова стало суровым и холодным. Антоша с робостью взглянул на нее и отвернулся. «Она — не мама, — подумал он. — Мама добрая была, как Егорыч. Я помню».

— Спасибо, Егорыч, — заговорила Ольга Петровна. — В долгу я перед тобой. Придет время — рассчитаюсь.

Егорыч удивленно взглянул на нее, насупился.

— Неладное ты говоришь, Петровна. Какие расчеты между нами? Война все счеты сравняла. Разве чем окупишь горести наши, вместе пережитые? Не думай об этом. — И неожиданно с тревогой подумал: «Чуткости в ней мало душевной. Все младшенького привитает. А надо бы Журавку больше жалеть, пока не привыкнет. Трудно ему будет привыкать!»

Егорыч встал.

— Пора мне. — И обнял Антошу. — Не забывай деда-лесовика.

— Нет, Егорыч! — закричал Антоша. — Я с тобой. Я не хочу здесь один!

Не плачет, а в глазах тоска и страх. Как той осенью, когда нашел его старый Егорыч в лесу. Ольга Петровна посмотрела на сына обиженно и сурово, не пытаясь его утешить. Она не находила слов утешения и сама ужасалась своему бессилию.

Егорыч заволновался:

— Разве ж так мыслимо, Журавка? От матери родной уходить? Помнишь, как ждали мы ее? Дождались вот, а ты — уходить. Нешто можно. Я скоро приду, возьму тебя в лес. Березку пойдем кормить?

— Пойдем, — безучастно повторил Антоша и покорно отпустил руку Егорыча.

Он проводил Егорыча до самой Синезерки и все смотрел вслед, пока тот не скрылся в густом кустарнике.

— Егорыч! — закричал он вдруг. — Придешь?

Егорыч не откликнулся. Он шел, не оборачиваясь, и только беспомощно горбился. А над Синезеркой долго еще звенело:

— Придешь, Егорыч? Придешь?

Будто одинокая капля воды в большом звонком сосуде, тоненько и грустно.

 

ОБИДА

Однажды Антоша проснулся от грохота. Гремело все сильнее и сильнее над самой головой.

«Самолеты!» — со страхом подумал Антоша и зарылся лицом в подушку, чтоб не слышать их пугающего шума. Но от этого становилось еще страшнее. Ему казалось, что они кружатся над домом. Скорей надо бежать прятаться в погреб. Сейчас взорвется бомба.

— А-а-а! — в ужасе закричал Антоша. — Мама! Мама!

Вскочили разбуженные криком Петя и Вова. Петя заплакал и со страхом смотрел на Антошу. Из соседней комнаты прибежала Ольга Петровна.

— Это он кричит, — сказал Вова и показал на Антошу. А тот плакал, звал маму и все повторял:

— Я боюсь, мама, боюсь! Там бомба…

Ольга Петровна открыла окно. На улице было тихо, лишь далеко угасал гул самолетов.

— Ну что ты кричишь? — раздосадованно сказала она. — Разбудил всех. Спи! — И она ушла. В сердцах даже не заметила, что Антоша назвал ее матерью. А Петя насмешливо сказал:

— Он кричал: «Мама! Мама!» А это не его мама. Правда, смешно, что он так кричал?

— Смешно, — согласился Вова. — Нашу маму он называл своей мамой. — И они громко засмеялись, чтобы подразнить Антошу. А Вова добавил: — Не смей называть нашу маму мамой, понял?

Антоша молчал, а когда мальчики умолкли, гордо ответил:

— У меня есть своя мама, лучше вашей. Она добрая.

Антоша с обидой вспомнил, как рассердилась на него Ольга Петровна.

«Она — не моя мама, — решил он твердо, — я знаю, мамы добрые, как Егорыч. С ним не страшно».

Снилось Антоше, что вместе с мамой, не этой, а настоящей, они живут у Егорыча. И всем им хорошо.

 

ЕГОРЫЧ, МАМА И АНТОША

Антоша проснулся и сразу вспомнил, как испугался ночью, и решил идти к Егорычу. Он вскочил с постели и стал собираться в дорогу. Никто ему не мешал: Вова и Петя спали, Ольга Петровна ушла на работу.

Антоша сложил в свою сумку оловянных солдатиков и мамину карточку, отломил горбушку хлеба и пошел из дому.

Берегом Синезерки самый короткий путь, прямо к полянке выведет, где березка — Хозяйка леса живет. Один раз они там с Егорычем нашли большой гриб-боровик рядом с мухомором. Егорыч сказал: там, где мухомор краснеется, ищи боровик. Мухоморы любят соседствовать с гордым боровиком.

Антоша подошел к знакомой березке — Хозяйке леса, чтобы покормить ее хлебом, как кормили они ее всегда с Егорычем. Насыпал в зазубринки крошек и попросил:

— Березка белая, березка кудрявая! На тебе хлебушка, а ты мою маму найди. Найдешь?

Так, на всякий случай попросил: вдруг исполнит березка его просьбу.

Слетелись птицы. Антоша загляделся, как они весело клевали, и самому стало веселее. Он уже не замечал жары и быстро шел берегом Синезерки к сторожке.

В дрожащем воздухе плавали паутинки, цеплялись за руки, щекотали лицо. Медленно кружились листья. Осень — щеголиха. Нацепила разноцветную одежку, перед наступающей зимой ладит погордиться. Позавидуй, мол, какая я красивая! И в прозрачную Синезерку заглядывается, как в зеркальце.

Антоша напился из пригоршни и стал подниматься по знакомой тропинке к сторожке. Он шел быстро, боялся, что не застанет Егорыча. Но тот был дома.

— Журавушка, — обрадовался старый лесник. — Один? Как же тебя пустили одного?

— Я сам ушел, — сказал Антоша. — Я буду с тобой жить.

Егорыч нахмурился. Что выдумал, опенка бесхвостая! От матери уходить. Нетто дело? И несправедливо это!

Антоша не ожидал, что Егорыч рассердится, и сбивчиво повторял:

— Егорыч, ты не знаешь. Она — не мама. Я кричал: «Мама, мама!», а она сердито сказала: «Не кричи. Спи». Она мне так сказала. — Антоша торопливо вынул из сумки карточку. — Смотри, вот мама на карточке. А она — не моя мама, она с Вовой и Петей приехала. Это их мама. Правда, Егорыч.

Он смотрел умоляюще на Егорыча. А тот не знал, как помочь маленькому человеку…

— Егорыч! — проговорил решительно Антоша. — Если ты меня отдашь ей, я уйду искать свою маму.

— Опенка ты бесхвостая, — укорил его старик. — Что говоришь? — И взглянул на него с удивлением. — Нетто не хочется мне, чтоб ты со мной жил? Да и Петровну я жалею. Скорбит она душой. Мыслимо, карточку признал, а живого человека признать не хочешь.

— Моя мама на карточке, я помню ее, — упрямо повторял Антоша.

— Заладил одно, — рассердился Егорыч. — Мал еще был помнить. И сходствие у вас с ней большое. Только сердца у вас не сходные, мало у нее тонкости душевной. — И совсем тихо попросил: — Не обижай ты ее, Журавушка! Ей и так трудно. Много на нее горестей пало. Вон как война ее не пощадила. Изменила и душу и лицо. А тут и ты ее не признал. Горько ей это.

Антоша молчал, от слов Егорыча становилось тревожно. «Может, и правда она — моя мама? — вдруг подумал он. Вспомнил, как она встретила его в первый день. Сказала: «Антоша, сыночек». — Наверное, она, правда, моя мама».

Егорыч смотрел на сосредоточенное лицо Антоши и успокаивал себя:

«Ничего! Разберется сам. Сердце у него серьезное. — И забеспокоился: — Надо скорей в Доброводск его отвести. Небось Ольга Петровна волнуется, где сын, думает. Горе горькое! Что война натворила! Обездолила людей. От нее все беды».

В окно постучали:

— Егорыч! Егорыч! Ты дома?

Антоша сразу узнал голос: это она. Прижался к стене.

— Иду! Иду! — откликнулся Егорыч и вышел торопливо на крыльцо.

Прислонившись к дереву, стояла Ольга Петровна. Она трудно дышала, видно, утомилась от быстрой ходьбы.

— Тут он, тут, — не дожидаясь вопроса, заговорил Егорыч. — Живой. Что с ним станется? Мы к тебе только что собирались.

Антоша осторожно посмотрел в окно.

— Бегаю, ищу его по городу, — говорила она. — Догадалась сюда прийти. — Она вдруг сильно закашлялась и заплакала.

Повременив, Егорыч сказал:

— Есть у меня думка одна, Петровна. Оставь мне Антошу. Он разумный, поймет все сам, вернется. Ты вот, Петровна, тоже виновата: не ласкова с ним была. А душа у него тонкая, деликатная, без доброты затоскует. Детское сердце переменчиво, что изморозь мартовская. С утра все затянет, примерзнет, а солнце проглянуло — и отошло все, отогрелось. Так и с Журавкиным сердцем: отогреется. Вернется он к тебе. Терпения наберись.

Ольга Петровна грустно и виновато улыбнулась и быстро пошла, сгорбившись. На крыльцо выбежал Антоша.

— Егорыч! Егорыч! — зашептал он.

Вид у него был испуганный и растерянный.

— Она плакала? Это она меня жалела? Да?

— А кого же еще? — печально произнес Егорыч. — Тебя.

Антоша сорвался с крыльца и побежал по тропке.

— Мама! Мама! — закричал он сначала робко и неуверенно, потом сильнее, с отчаянием: — Мама! Мама!

Она так и не обернулась, не услышала.

Антоша вернулся к сторожке молчаливый и погрустневший. Навстречу ему вышел Егорыч и спросил, будто они уже заранее обо всем договорились:

— Пойдем завтра к матери?

— Да, — поспешно согласился Антоша. — Пойдем.

Потом взглянул на Егорыча серьезно и строго и спросил:

— Можно я буду жить у мамы и у тебя?

— Конечно, — улыбнулся Егорыч и согласно кивнул головой. — Живи.

 

АРОМАТНАЯ ДОЛИНА

В Радугани не просыпались еще даже рыбаки. Один Ярошка проснулся и пошел смотреть, что делается в мире. Человек Ярошка оказался один на один со всей Вселенной — морем, небом, горами и тишиной. Замигала от изумления лучами-ресницами утренняя звезда Венера. Так рано еще не появлялся человек Ярошка на берегу моря. Он тоже смотрел на нее изумленно. Откуда взялась над седловиной гор такая яркая зеленая звезда?

Сонно пропел петух, за ним второй. Ему ответили: день будет. На небе обозначились облачка. И уже не только серая и черная краска на земле. Можно догадаться теперь, что в мире есть зеленый цвет. В лесу раздался первый голос:

«Трр, трр, трр, трр!»

«Шш-ш-ш-шш-шш! — зашептали сердито деревья. — Ш-ш-ш-ш!» И все живое замерло: ждет, когда поднимется солнце. Что же оно медлит? И взойдет ли? Вдруг самые высокие деревья — им раньше все видно — закачались, заволновались. Они увидели! Они увидели сквозь тучи горящий глаз солнца. Потом показалось и оно само, похожее на желтую зрелую дыню. Вот оно сильно сжалось, подпрыгнуло, будто от толчка, и повисло низко над морем, опять круглое и красное, каким привыкли его все видеть. Вскрикнули кулички, затенькали синицы, еще сильнее закачались деревья. Свершилось самое важное в природе: взошло солнце.

— Ярошка, ты не спишь? Такого еще не случалось, чтобы мой сын просыпался вместе с солнцем. Вот чудеса!

Ярошка быстро обернулся.

— Мама! — воскликнул он радостно. — Я видел, как солнце поднималось из моря. И видел зеленую звезду! Я все сегодня видел!

— Молодец! — похвалила его мама. — Ты научился видеть прекрасное. Спасибо, сын. Обрадовал ты меня.

Ярошка даже растерялся от ее слов. Разве он сам устроил это прекрасное? Он только увидел его. За что ж тут хвалить? Но такая у него мама. У нее похвалы свои, особенные.

— Мне на работу пора, — сказала она. — А ты напомни Алеше, чтобы он пришел пораньше ко мне в Ароматную долину. И ты приходи. Как раз сегодня мне будет очень нужна ваша помощь.

Ярошка пошел будить Алешу, но тот уже сам проснулся и пил с бабушкой Анисьей чай во дворе под ореховым деревом. Ярошка тоже попил с ними чаю, и скоро они вдвоем пошагали к Ароматной долине берегом моря.

На берегу были люди. Это радуганские рыбаки вышли на свою работу. Одни готовят снасть. Другие тянут сети. Все ближе, ближе. Кто-то с лодки бросает мелкие камешки в сети, чтобы не выпрыгнула беспокойная рыба. И вот уже видно, как бьется и сверкает она на солнце. Удачный улов сегодня! Над сетью наклонился рыбак дядя Андрей и удивленно воскликнул:

— Ну и рыбина! Сроду такой не видал! Посмотрите только.

А это и не рыба вовсе. Это морская черепаха. Откуда явилась она сюда, странница чудесная? Из каких морей добиралась и что видела на своем пути? Стоят все, рассуждают, удивляются.

— И всегда в море загадки, — проговорил Алеша.

Дядя Андрей сказал, что передаст черепаху городскому музею. Там много всякого зверья. Пусть еще прибавится эта морская громадина. Рыбаки спрятали черепаху, чтобы она не уползла в море, и приступили к своей работе.

— Хорошего улова! — пожелал им Алеша. — Удачи вам!

Ему в ответ тоже раздались шутливые пожелания. Рыбаки знали Алешу, хоть он и приезжий человек. Ведь он с детства приезжает в Радугань на каникулы к бабушке Анисье и приходит посмотреть, как ловится рыба, да поговорить с рыбаками. Иногда они дарят Алеше редкостные раковины или другие необычные морские находки. Они знают, что Алеша студент и изучает в своем институте морскую флору-фауну, или, как говорят, жизнь растений и животных.

— Пусть себе изучает, — рассуждал дядя Андрей, — рыбаки с удовольствием помогут науке.

Наверное, Алеша с Ярошкой пробыли бы до вечера у рыбаков — интересно смотреть, как ловят рыбу. Но надо идти. Их ждет Вера Николаевна, Ярошкина мама. И они снова еще быстрее пошагали к Ароматной долине, где работала Вера Николаевна — выращивала розы. Каждое лето бывал Алеша в этой долине и все равно удивлялся каждый раз тому, что там видел. Может, это радуга подарила свои краски розам, которые там растут? Иначе, откуда взяться такой красоте!

Алые! Белые розы! Желтые! Просто оранжевые и оранжево-желтые! А вот желтовато-белые! Посмотрите только на эту красавицу — какая она белая-пребелая. Снежная королева! И сиреневые, и темно-розовые, и медно-красные. Красные просто и вишнево-красные! И еще, еще! Сколько же их!

— На свете существует двадцать тысяч сортов роз, и все они разные, — сказала Вера Николаевна.

— Двадцать тысяч?! — изумился Алеша.

— Да, — гордо подтвердила Вера Николаевна, — и все равно люди выращивают все новые и новые. И каждой дают свое имя. Вот посмотрите — желтовато-оранжевая махровая роза. Ее зовут Солейль д’Ор, или Золотое солнце. А вот Снежная королева. Вот Фердинанд с ярко-серебристыми розовыми цветками. Смотрите, какие страшные шипы у него. Такая роза защитит себя от всех. Попробуй сорви ее! А это нежно-розовая Ярославна. Рядом Глория деи, что значит «Слава миру».

Вера Николаевна показывала розы одну за другой — розы сирийские, галльские, дамасские, розы с названиями из «Тысячи и одной ночи», множество роз. И у каждой было самое поэтическое название и самое звучное.

— На свете много роз, но все равно мне хочется вырастить новую, — сказала Вера Николаевна. — Чтобы не страшен ей был сибирский холод и африканская жара. Я посадила такую розу. Не знаю, какая она получится. Думаю, что очень красивая, потому что ее родители самые красивые в нашей долине. И назову ее я Радуганской, в честь нашего поселка. Я вам потом покажу, где она растет, — пообещала Вера Николаевна. — А сейчас вот что. Ты, Ярошка, принеси мне побольше воды, а ты, Алеша, поможешь мне черенки сажать. Другому бы я не доверила эту работу, а тебе доверяю. Ведь ты же флору-фауну изучаешь. А розы — главные цветы в царстве флоры. Их нужно уметь сажать.

Ярошка побежал за водой на речку Радужницу, а Алеша начал сажать черенки. Вера Николаевна объяснила, как это полагается делать. Полагалось срезать ветку и расщепить ее на черенки так, чтобы на каждом оставался листок. Позднее из черенка вырастет роза полианта, устойчивая и к холодам и к засухе. И будет она цвести до поздней осени.

Работы в Ароматной долине много. То пришла пора черенки сажать, то надо ветки засохшие срезать, то корни роз полить холодной водой, да чтобы при этом не опрыскать цветок. То надо землю под кустами разрыхлить. Много работы, а Вера Николаевна одна. Новый директор совхоза Одуванчиков послал всех ее помощников на более важную работу, по его мнению. Он не хотел, чтоб в Ароматной долине росли розы. «От них доход малый, — говорил он, — мы лучше посадим здесь с осени лавровый лист. А розы — вырубим».

Так над прекрасными розами нависла опасность. Они еще жили, но это был их последний год жизни на земле. И, не подозревая о том, они цвели, как всегда, даже еще лучше. А Вера Николаевна, хотя и знала, что ждет ее розы, упорно выращивала новые сорта и собиралась защищать их от Одуванчикова.

— Пойдемте, — сказала Вера Николаевна своим помощникам, когда они кончили работу. — Я покажу вам теперь Радуганскую розу. Она еще не зацвела, но все равно мне вам ее хочется показать.

И они пошли в самый конец долины мимо бурбонских и чайных роз, мимо высоких, как дерево, кустов, мимо чуть поднявшихся над землей с одним цветком. Ни Алеша, ни Ярошка никогда бы не подумали, что красавица роза когда-то была обыкновенным розовым шиповником. Но Вера Николаевна сказала, что роза — создание человеческих рук. И что она любимый цветок всех народов и всех времен. В Индии так ценили розу, что даже существовал особый закон о ней. Человек, который приносил ее царю, просил все, что ни захочет. И царь исполнял его желание. А в Риме ею награждали героев. Рассказывают, что Сципион Африканский после сражения позволил победителям нести букетики роз как высшую награду и велел выбить на щитах изображение розы. Некоторые народы усыпали путь розами во время торжественных процессий.

— А я-то и не знал этого, — удивился Алеша. — Надо записать, чтобы не забыть.

Алеша всегда носил с собой записную книжку и записывал все интересное, что видел или слышал. Они подошли почти к самой речке Радужнице. Все благоухало вокруг. И каждая травинка в долине излучала свой запах. Особенно ароматны были чайные розы. Вера Николаевна их больше других любила.

— Мама, эти розы такие чайные, что здесь без чая можно пить чай. Смотри, как вкусно! — воскликнул Ярошка и сделал вид, будто и вправду пьет.

— Замечательный чай! — весело поддержал его Алеша. — Не обожжешься! Пейте воздушный ароматный чай! Пейте чай с медом! — И они наперебой с Ярошкой вдыхали медовый аромат, все сильнее и сильнее, как могли, а потом рассмеялись.

— Хватит вам чаевничать, — сказала Вера Николаевна. — Посмотрите лучше на эту розу, белую с розоватым оттенком. Про нее есть одна персидская легенда. Хотите, расскажу? Ну так слушайте! Однажды дети Флоры явились к Аллаху с просьбой. Они просили дать им нового правителя вместо сонливого Лотоса. Хоть он был и прекрасен, но управлял Флорой плохо. И Аллах дал им вместо Лотоса правительницу — белую Розу с острыми шипами. Соловей увидел белую Розу и так восхитился ее красотой, что, не переставая, пел ей песни. Он пел, склоняясь к ней все ниже и ниже, пока колючие шипы, охранявшие Розу, не вонзились ему в грудь. Соловей упал, и алая кровь из его груди оросила нежные лепестки цветка. Вот почему многие лепестки розы и до сих пор сохраняют розоватый оттенок.

Все приумолкли после персидской легенды, может, соловья жалели, а может, просто задумались. Из-за кустов показался человек небольшого роста, круглый, в огромной соломенной шляпе. Это был новый директор совхоза Одуванчиков. Он поздоровался и, вытирая со лба пот, укоризненно заговорил:

— Опять, вы, Вера Николаевна, сажаете черенки. Я предупреждал вас: мы не будем больше выращивать здесь розы. Мы посадим осенью лавровый лист.

— Здесь всегда росли розы, — спокойно сказала Вера Николаевна.

— Теперь будет расти лавровый лист, — упрямо заявил Одуванчиков и пониже надвинул соломенную шляпу, отчего показался еще более круглым. Алеша подумал, что Одуванчиков похож в этой огромной шляпе на планету Сатурн, как ее рисуют в книгах. Алеша всегда искал сравнения с разными космическими телами, потому что кроме своей флоры-фауны любил и астрономию.

— У нас крупный рыболовецкий совхоз, а не оранжерея какая-нибудь, чтобы цветы разводить, — продолжал Одуванчиков.

— Про наши розы вся страна знает, — тихо убеждала его Вера Николаевна. — Даже из северных городов нам пишут — просят черенки, чтобы выращивать у себя розы. Мы пошлем побольше черенков и просто букеты роз в другие города — вот и доход совхозу. Почему именно здесь сажать лавровые деревца? Земли у нас и так много, можно на новом месте их посадить. А розы нам в Радугани нужны. Они всем нравятся. Потому что людям нужно Прекрасное.

— А, люди обойдутся без Прекрасного. Я лучше знаю, — заявил Одуванчиков и пошел гордо, потому что считал свои слова умными и справедливыми.

— Странный человек Одуванчиков, — сказала огорченно Вера Николаевна. — Он бы всю землю засадил лавровыми деревцами, лишь бы доход ему был.

— Чудной он какой-то, — засмеялся Ярошка.

Вера Николаевна посмотрела на него и велела не вмешиваться в дела взрослых. Тот промолчал, но про себя решил, что это дело не одних взрослых. Всем нравятся розы: и взрослым и невзрослым.

— Ладно, — сказала Вера Николаевна, — не горюйте. Мы с вами все равно убережем розы, если вы согласитесь помочь мне.

Алеша с Ярошкой закричали, что они готовы каждый день приходить сюда поливать и сажать розы.

Вера Николаевна сказала спасибо своим помощникам и отпустила их домой.

 

КРЫЛАТЫЙ ПЛЕННИК

Они поднялись на каменный выступ. Оттуда хорошо смотреть на море и на Радугань. Выступ кажется безжизненным под палящим солнцем. Но это только кажется. Алеша увидел два бледно-голубых цветка, похожих на фиалки. Сухой ветер обдувает их, обжигает солнце. А они цветут. И дадут новую жизнь — на кончике веточки висит гроздь крошечных плодов.

— Сила жизни! — восклицает Алеша, восхищенный такой жизнеспособностью. — Постой, Ярошка, я зарисую эти цветы. И запишу кое-что.

У Алеши уже много записей о морской и горной флоре-фауне. Потом он напишет научную работу по своим записям. Прочитают учителя его работу и скажут: «Мы много видели и читали научных работ. Но вот того, о чем написал студент Алексей Шишкин, мы как раз и не знали». И они решат, что Алеша непременно станет ученым. Потому что он любит искать и открывать еще никому не известное.

Алеша кончил писать и подошел к краю выступа, посмотреть на Радугань. Сверху она на подкову похожа. А море — недвижное, сине-зеленое, над водорослями — фиолетовое.

«Фрш-фрш-фрш!» — раздалось рядом.

Две ласточки коротко поздоровались и распрощались с людьми, исчезнув так же мгновенно, как появились.

Алеша с Ярошкой ушли в тень и сели на траву. Не хотелось двигаться — жарко. Над головой перекликались птицы. Не так бойко, как весной. Но все равно слышались непрерывно разные голоса. Вот раздался нежный, тоненький.

— Флейта! — говорит Алеша. — А вот, будто схватил кто впопыхах трещотку и трещит, трещит. Каждому свой голос, своя песня.

— Вчера я рыбу чуть-чуть не поймал! — вспомнил вдруг Ярошка. — Большая! Жалко, ушла! Как акула! Я ее обязательно поймаю.

Алеша ничего не ответил. Он слушал птицу, которая выговаривала что-то долгое, одно и то же.

— Слышишь, что она говорит? — спросил он Ярошку.

— Непонятное что-то.

— А я понял. Про тебя говорит. Слышишь: «Пре-увел-ллл-и-чивва-ешь! Не пре-увел-ллл-и-чи-ввва-й!»

Ярошка рассмеялся. Верно. Что-то похожее на это слово выговаривала птица. «Пре-увел-ллл-и-чивва-ешь!» — стыдила она Ярошку. Алеша разглядел ее в листве. Сама — чуть больше воробья, а клюв длинный, вытянутый.

«Пре-у… — завела она песню, но споткнулась: заметила личинку. Торопливо проглотив ее, она продолжала укорять Ярошку: — Пре-увел-ллл-и-чивва-ешь!»

Вдруг новый голос:

«Пиить! Фиить! Пиить!»

— Какая-то заморская птица. Пить просит, — сказал Ярошка.

— Если бы она за морем жила — тогда заморская, а то она приморская, потому что здесь, при море живет, — пошутил Алеша. — Я знаю эту птицу. Она и ночью подает голос, наверное не просыпаясь. Чтобы утром сказать: «Вы слышали? Я опять всю ночь не спала».

— Смешной же ты, Алеша. Говоришь так, будто бы птицы — люди и понимают что-то.

— Иногда мне кажется, что они все понимают, — сказал серьезно Алеша. — Они умны и сообразительны, поверь. Мне мой друг Яшка-Семиряшка писал, какую удивительную птицу видел он в Мексике. Яшка-Семиряшка всего повидал, потому что плавает с научной экспедицией по морям и океанам и высаживается на необитаемых островах изучать флору-фауну. Так вот, из Мексики он писал мне про птицу интендант. Эта птица умеет сохранять запасы пищи в стволах агавы. Есть такое растение в Мексике. Сначала интендант пробивает толстый ствол агавы, чтобы он засох, а уже в сухой откладывает на хранение пищу. И когда все кругом выгорает от жары и нечего поесть, интендант достает еду из своего склада.

А то есть еще птица — шалашник. Кроме гнезда, где она живет и выводит птенцов, она строит дачу прямо на земле, где принимает своих гостей. Им хорошо на даче, вольно. Можно и повеселиться, и порассуждать о том, что в мире делается, кто как живет. Птицу шалашника называют художницей за то, что она любит украшать свою дачу ракушками и разными блестящими предметами.

Но есть птица — еще большая затейница. Перед входом в гнездо-шалаш она расстилает мох, а по мху цветы разбрасывает. Завянут одни — она сразу свежие вместо них приносит в клюве. Малайцы называют ее туканбокан, что означает птица-садовник. Очень интересные существа птицы. У них даже свои специалисты есть, как у людей. Например, птица-ткачиха, она в Индии живет. Есть каменщица — так называют нашу обыкновенную ласточку. Она так прочно строит свое гнездо, что сам каменщик позавидует ее искусству. А дятла называют плотником. Много на свете удивительных птиц — художниц и строительниц. И единственный инструмент их — клюв. Больше ничего. А у нас, Ярослав Премудрый, две руки да голова человеческая, разумная. Об этом подумай. Представляешь себе, что мы можем сделать, если захотим. Нет, я верю, что птицы — существа разумные, — повторил Алеша, будто споря с кем-то. — Они понимают доброе и злое — с чем идет к ним человек. Когда я оказываюсь один в лесу, я так и жду, вот-вот какая-нибудь птица заговорит со мной. Все они немножко люди. Правда.

«Преу-вел-ллл-ичив-вваешь! Не пре-увелл-ллл-ичиввай!» — раздалось над головой.

«Пиить! Фиить! Пиить!» — подала голос другая птица. И обе птицы перекликались до тех пор, пока не разлетелись в разные стороны. Кто за добычей, а кто на речку Радужницу за пресной водой.

На полянке у самой расщелины появилась крупная синяя бабочка с красными крапинками на крылышках. Алеша побежал за ней. Бабочка манила его в глубь леса. А Ярошку в это время манила оранжевая бабочка. Он бежал за ней, повторяя:

— Бабочка, бабочка, сядь на колечко. Там твоя хатка, там твоя печка!

Бабочка села, повела сначала одним крылышком, потом другим, сложила их вместе, похлопала и перелетела на другой куст.

— Бабочка, бабочка, сядь на колечко! — упрашивал Ярошка, как делал это, когда был маленьким. А та снова похлопала крылышками и полетела, куда ей нравилось.

Чуть-чуть в расщелину не заманила Ярошку. Хорошо, что он у самого края остановился. Заглянул вниз — ну и глубина! Вся расщелина заросла густым кустарником и мелкими деревьями. А на дне — громадные камни, их море выбросило сюда. Вдруг Ярошка увидел птицу. Она лежала, распустив крылья на цепком кустарнике. Видно, запуталась и не сумела выбраться.

— Алеша! — закричал Ярошка. — Поди сюда!

Но тот не откликался. А птица сильно забилась. Ее, наверное, встревожил человеческий голос. Боялась ли она человека или ждала от него помощи? Ярошка наклонился ниже. Птица была недалеко. Чуть спустишься — и вот она. Ярошке стало страшно: легко сорваться и упасть. Лучше уйти. Птица будто поняла, что Ярошка испугался, и посмотрела на него тоскливо, как смотрит человек, попавший в беду.

— Сейчас, сейчас! — засуетился Ярошка. Ему вдруг вспомнились мамины слова: «Я тебя на всю жизнь прошу, сын, защищай слабых!» Птица все смотрела на него. Может быть, ей казалось, что, если она перестанет смотреть, человек уйдет и не поможет ей. Ярошка не ушел, он стал медленно спускаться к ней и был уже рядом. И вдруг оборвалась ветка, за которую он держался. Ярошка полетел вниз, но что-то неожиданно подбросило его. Оказалось, он упал на густо сросшиеся кусты, которые спружинили и задержали его. С трудом Ярошка выбрался наверх и некоторое время сидел недвижно от страха. Потом снова подошел к расщелине поглядеть на птицу и быстро побежал искать Алешу, чтобы вместе с ним выручить птицу. «Алеша сумеет достать ее», — думал Ярошка.

Алеша очень удивился, когда увидел птицу.

— Это журавль! — воскликнул он. — Откуда он взялся? Здесь журавли не водятся. Скорей надо спасать его, скорей!

Он осторожно спустился и протянул к журавлю руку. Обычно раненый журавль опасен для человека. При случае может даже клюнуть в глаза. Такое случалось с охотниками. Но Алеша не охотник. Журавль понял, что этот человек идет к нему с добром, и смирно ждал его.

— Потерпи, пленник крылатый! — ласково говорил Алеша. — Сейчас мы тебя выручим.

Вдвоем с Ярошкой они подняли журавля наверх, там у него был еще более несчастный вид.

— Пошли к Радужнице, — сказал Алеша. — Журавля напоим и вымоем. Да и тебе надо умыться, а то мама испугается, глядя на тебя.

Ярошка сильно ушибся, когда упал на кусты. Но он не жаловался, шел гордо. Он ведь не с забора упал или с дерева, а спасая живую душу — журавля. На речке Ярошка вымыл руки и лицо, а Алеша напоил журавля, смыл с него кровь. И нес потом его домой на руках.

Бабушка Анисья обрадовалась птице.

— Ах ты, журавушка, птица залетная, — ласково приговаривала она. — Откуда ты? Может, из лесов наших брянских? Земляк, может, мой? Скажи.

Бабушка Анисья не местная, из брянских лесов родом. Она стала вспоминать журавля, который жил когда-то в ее деревне Добрыничах.

— Ребятишки прозвали того журавля Кирюхой. Он откликался на свое имя и не улетал никуда.

— Назовем и мы своего Кирюхой, — решил сразу Алеша. Ему хотелось, чтобы обрадовалась бабушка: новый Кирюха напоминал бы ей того Кирюху из родной деревни. Бабушка Анисья была довольна и все вспоминала разные истории, которые случались с Кирюхой из Добрыничей. А на измученного журавля она глядела с жалостью.

— Вроде как в плену побывал у немца. Ослабел. — И уговаривала: — Ты поешь, поешь, Кирюха. Чем накормить тебя? Хлеба ты не хочешь, картошки тоже. Помрешь ведь так, — сетовала она. И вдруг вспомнила. В Добрыничах журавли таскали горох с поля, лакомились им. Может, Кирюху угостить горохом? Насыпала горсточку — Кирюха клюнул. Раз, другой, зернышко по зернышку — все склевал.

— Будешь жив! — обрадовалась бабушка Анисья.

Алеша принес мелкой рыбешки. Кирюха и ее охотно съел.

— Будешь жив обязательно! — еще уверенней воскликнула бабушка Анисья.

И пошла вместе с Алешей и Ярошкой устраивать жилье для Кирюхи.

 

КИРЮХА И ЛЮДИ С ИХ МЫСЛЯМИ

Вера Николаевна вернулась с работы к вечеру. Она часто так. Уйдет — солнце из моря всходит. А возвращается домой, когда солнце уже собирается скрыться за горами.

Алеша рассказал, как Ярошка выручал журавля и как потом спасли они его вместе. Вера Николаевна посмотрела на исцарапанного Ярошку и поцеловала его.

— Спасибо тебе, сын! — сказала она второй раз в этот день. — А раны твои и царапины заживут.

И она очень добро улыбнулась Ярошке. Наверное, она, как и Ярошка, вспомнила трудный день в их жизни. Они его никогда не забудут. А случилось вот что в тот день, о котором они вспомнили. Сначала было весело. Они с мамой плавали, смотрели просто так на море, рассказывали друг другу смешные истории. Потом расстались. Мама пошла домой, а Ярошка к ребятам. Перед вечером к ней прибежала соседская девочка, дочь дяди Андрея.

— Скорее идите! — закричала она. — Ярошка чайку подбил из рогатки. Ребята собираются ее в огонь бросить. Костер они там жгут. Ой, скорее!

Вера Николаевна побежала за девочкой. Там, где они сегодня загорали с Ярошкой, собралось много ребят. Трое больших ребят с Ярошкой гоняли чайку по берегу, свистели, бросали в нее камнями. Она не могла взлететь, потому что ее ножки и крылья были перевязаны проволокой.

— Эй! — услышала Вера Николаевна. — Эй, Ярошка! Бросай чайку в костер. Смотри, как он разгорелся.

Ярошка не успел бросить, он увидел маму.

— Дай мне чайку, — сказала она тихо.

Тот испуганно взглянул на нее и подал птицу. Вера Николаевна молча раскрутила проволоку на чайкиных ножках и крыльях. Ребята стояли, не смея убежать, сами не понимая почему. Чайка забилась так сильно, что вырвалась из рук и заковыляла к воде, оставляя на светлом песке капельки крови. А Вера Николаевна вдруг заплакала.

— Мамочка! — закричал Ярошка. — Ты из-за чайки плачешь? Не плачь, ей не больно!

— Она живая, — сказала Вера Николаевна, удивляясь, что ее сын не чувствует чужой боли.

— Не больно ей, — пытался оправдаться Ярошка. — Я всегда стреляю в птиц из рогатки. И всегда попадаю. Им не больно.

Вера Николаевна взглянула на него и сказала раздельно, незнакомым голосом:

— Мой сын любит убивать? Он любит мучить живых? Я не знала этого. Ты не человек, если можешь делать такое! Ты фашист! Я не хочу такого сына!

Она взглянула на ребят, которые мучили чайку и собирались ее сжечь, и сказала так же раздельно, как говорила Ярошке:

— Вы жестокие, злые нелюди! Из таких палачи вырастают.

Она подняла лежащую на песке чайку и понесла ее домой. Никогда еще Ярошка не замечал, что его мама так сильно хромает. Он бросился следом, не думая о том, что ребята могут посмеяться над ним. Но они и сами были смущены словами Веры Николаевны и молчали. Им таких страшных слов никто не говорил. Ярошка бежал за матерью и, стараясь заглянуть ей в глаза, твердил:

— Мама, я не фашист. Я не мучил ее.

— Ты был рядом, — ответила мать, — но не защитил ее.

Она шла берегом и не видела ни моря, ни берега, ни плачущего Ярошку. Она видела девочку в сарафане с вышитыми белыми чайками. Вот эта девочка бежит по берегу. Ей трудно, она проваливается в песке. Но она не смеет остановиться. Немец с автоматом командует: «Бегом!» Девочка теряет силы, падает и снова поднимается. «Шнель, шнель! Быстрее!» — веселится немец, целясь из автомата. На косогоре стоят другие немцы и смеются. Девочка в светлом сарафане представляется им птицей, а немец — охотником.

Над морем носятся чайки и кричат отчаянно и скорбно, жалея девочку в голубом сарафане. А она молчит. Она понимает, что никто не может спасти ее. Потому что идет война и в Радугани немцы. Она не плачет. Зато русские женщины, видевшие ее, плакали от горя и оттого, что не могли ей помочь. Так же, как не могли помочь девочкиной матери, которую только что расстреляли немцы.

Немцу надоело гонять свою жертву. Он выстрелил в нее и ушел. И тогда женщины унесли раненую девочку.

О ней вспомнила Вера Николаевна, когда возвращалась домой с чайкой. Будто не чайку сегодня гоняли по берегу, а человека. Ту девочку в голубом сарафане.

Сзади, не переставая, скулил Ярошка.

— Мамочка, скажи, что я не фашист.

Он знал, что нет на свете ничего хуже фашистов. Об этом часто говорили в Радугани. Здесь их помнили люди с войны.

Вера Николаевна не отвечала. И, только остановившись у калитки, сказала:

— Помнишь, я рассказывала тебе про девочку, она была тогда чуть старше тебя. Я рассказывала, как гонял ее немец с автоматом по берегу.

— Помню, — заторопился Ярошка, обрадовавшись, что с ним заговорили. — Это же ты была, мама.

Но Вера Николаевна будто не слышала Ярошку и продолжала:

— Немцу захотелось ее убить. Просто так. Он считал, что ему позволено убивать. Наверное, в детстве он любил мучить все живое. И птиц, и зверей — все, что он мог осилить. А потом он людей стал мучить. Потому что нечеловеком был.

И Вера Николаевна снова посмотрела на Ярошку, как на чужого.

— Я ненавижу жестоких, если это даже и сын. Уходи от меня навсегда! — сказала она и закрыла перед ним дверь.

Она смыла с чайки кровь, перевязала и положила ее на коврик.

Чайка лежала недвижно. Вера Николаевна тоже не шевелилась, смотрела опечаленно перед собой и думала о чем-то трудном.

Из-за тонкой стены доносился разговор. Ярошка оправдывался. А в ответ выговаривал ему суровый и осуждающий голос бабушки Анисьи. Потом голоса смолкли, и Вера Николаевна уснула. Ночью ее разбудила бабушка Анисья.

— Беда! Ярошке плохо. Плачет, мечется, жар у него.

Тревожные слова бабушки Анисьи заглушались раскатами грома. Все звенело и рассыпалось. А у самых окон билось и шумело море. Была сильная гроза.

— Говорю я тебе, — повторяла бабушка Анисья, — огнем пылает Ярошка! Плохо ему.

Вера Николаевна сразу вскочила и побежала на половину бабушки Анисьи. Молнии били в горы, рассыпаясь над Радуганью. А море бурлило все сильнее, пугая своим шумом. В комнате у бабушки Анисьи горела свеча, электрический свет она выключила из-за грозы. На диване метался Ярошка.

— Сыночек, что же это ты? Успокойся! — ласково говорила Вера Николаевна. Но Ярошка не слышал ее. — Сейчас я за врачом сбегаю, — засуетилась она. — Обязательно нужен врач!

— По такой-то грозе! Страшно ведь там! Не ходи! — испугалась бабушка Анисья.

Но Вера Николаевна уже бежала по пустынным улицам, на самую окраину Радугани.

Ночью Ярошку увезли в больницу. Нашли у него какую-то странную болезнь. Врач сказал: «Нервное потрясение».

После больницы он еще некоторое время лежал дома. Тут же в комнате жила чайка. Она, как и Ярошка, выздоравливала медленно. И за это время больные привыкли друг к другу. Когда чайка окрепла, Вера Николаевна сказала:

— Пора ей на волю. Пусть летит к своим чайкам.

— Конечно, пора, — обрадованно согласился Ярошка.

Они выпустили чайку далеко за Радуганью, чтобы не обидели ее снова местные мальчишки. Чайка неловко заковыляла по берегу, будто разучившись летать. Потом подпрыгнула и взлетела. Ярошка посмотрел ей вслед, виновато улыбнулся и сказал:

— Мама, скажи, что я не фашист. Скажи!

— Ладно, Ярошка. Ты прости меня за эти слова. Сильно я тебя обидела. Но мне было жалко чайку. Я никогда тебя не назову так. Только ты запомни на всю жизнь эту чайку. И еще помни: когда ты мучаешь птицу или зверя — мне больно от этого. Я не хочу, чтобы из моего сына вырос жестокий человек!

Ярошке хотелось закрыть уши, чтобы не напоминала ему мама о чайке. От этих воспоминаний ему становилось тоскливо. Вера Николаевна взяла его за руку, посмотрела добрыми грустными глазами и сказала:

— Я тебя прошу на всю жизнь — защищай слабых. Ты ведь сильнее всех птиц и зверей. Потому что ты человек!

Ярошка строго и сосредоточенно сдвинул брови. Он хотел сказать маме, что запомнит ее просьбу и что он будет защищать всех, кому нужна его помощь.

— Рогатку я выбросил. А ребята пусть только тронут кого, я им дам! Правда, мама, я никого сам не трону: ни птиц, ни зверей. Я их буду защищать.

Над морем носились три чайки. Может, их чайка посреди? Вон та, серая? Издали они все похожи. Но свою, выхоженную, они обязательно узнают.

Чаек становилось все больше. Они кружились над людьми — матерью и сыном, которые очень любили друг друга и которые чуть-чуть не потеряли друг друга, потому что один человек не мог простить другому жестокости.

Чайки носились с шумом и криком, ныряли, взлетали и снова исчезали, и было радостно смотреть на них, живых и веселых.

Вот о чем вспомнили сразу Вера Николаевна и Ярошка при виде Кирюхи. И улыбнулись друг другу. Вера Николаевна оттого, что Ярошка уже начал исполнять ее просьбу — жалеть птиц и зверей. А Ярошка улыбался оттого, что мама была им довольна.

А у бабушки Анисьи Кирюха тоже пробудил воспоминания. Целый вечер вспоминала она свой родной край. Будто и в самом деле принес ей оттуда Кирюха весточку, вернул ее в давнее-давнее время.

Бабушка Анисья то дом свой в Добрыничах вспоминала, то лес. Больше всего ранняя весна ей вспоминалась, ведь журавль — весенняя птица. Там, в брянских лесах, весна не такая, как в теплой Радугани на Черном море.

— Весной мы вроде пчел, — говорила она, — те улей ищут, а мы — сухие проталины: игры-хороводы водить. — И вдруг бабушка Анисья тихонько запела хороводную песню:

И вот станем все мы в ряд, поем переливчато, просительно:

Бабушка Анисья подбоченилась и запела скороговоркой, показывая руками, как надо сеять мак:

Она разрумянилась, а ее единственная сережка поблескивала красным огоньком.

— Потом пели-рассказывали, как убирают мак, как ломают его, как высыпают. Красиво это у нас получалось. Такое и на сцене не увидишь, — заключила бабушка. — Хорошо у нас было!

Вера Николаевна улыбнулась сочувственно:

— Любите вы свой край, бабушка Анисья.

— А кто ж родины своей не любит! Нет для человека милей родного края ничего. Вроде бы и хорошо тут, а тоскует душа по лесам нашим брянским с березами да с грибами-боровиками, с малиной-смородиной.

Море, что ж сказать, красивое. И кормит оно. Много тут всякой живности — не помрешь с голоду. А вот сколько лет тут я живу, а другой раз так затоскую по деревне своей — птицею бы улетела туда. И заноет сердце. Помню я себя девчонкой в нашем дремучем лесу. Вот мы ищем ранним летом сладкую траву, по-деревенски ма́слушка называется, а как по-ученому, не знаю. Ножка у нее короткая, в высокой траве не сразу найдешь. Маслушка всегда прячется, надо уметь ее искать. Бывало, сядем гуртом, разгребаем высокую траву и приговариваем складно: «Ма́слушка, слу́жка, где твоя дру́жка?» И сразу находится маслушка, а рядом — другая. Они рядом стоят. Корешок в ней по виду на чесночный зубок похож, а вкусный, маслянистый и ароматный, вкусней яблока.

Бабушка Анисья даже зажмурилась от воспоминаний. Про лес она бы рассказывала не переставая. Ей там все знакомо, как в саду. А в войну там люди спасались от врага и боролись с ним.

— Ох, и шумел же он в войну, — рассказывала она задумчиво. — Правильно поется в партизанской песне про брянский лес. Помню — немцы кругом, только Добрыничи свободны. Потом дознались каратели про нас, приехали в черных шинелях. Похватали старых да малых — всех уничтожили… За то, что не покорилось село наше врагу, что оно было красное, партизанское.

Сама бабушка Анисья в то время у партизан была. Потому и жива осталась. Отомстили тогда партизаны карателям за наших людей. Страшный был бой.

— Да, — вздохнула она, — лихо в войну было на Брянщине. Шумел он, наш родной брянский лес. Грозно шумел.

Бабушка Анисья, вспоминая войну, горестно качает головой. И сережка в левом ухе раскачивается тоже медленно и горестно. Другая сережка потерялась в лесу еще в войну.

— Бабушка Анисья, спойте про партизан, — просит Ярошка. — Спойте!

Она запела про то, как сурово шумел брянский лес, и сосны видели, как шли партизаны на немцев и как там в лесу разгорелся сильный бой. А командир командовал: «Громи захватчиков, ребята! Громи!» И разгромили их.

Бабушка Анисья даже прослезилась от этой песни. Она напомнила ей снова про очень трудные дни и про героев-партизан.

Разошлись в тот вечер поздно. Это Кирюха виноват, из-за него сегодня было столько разных воспоминаний у людей.

А Кирюха и не подозревал об этом. Он спал, примостившись на одной ноге. Вот взмахивает он крыльями и летит, летит с журавлями, возвращаясь на родину из далекой Индии. А может, еще из более далекой страны. Журавли торопятся одолеть беспокойный путь. Где-то в российских селениях их ждут люди. Там милая родина. Передохнув немного, они снова летят. Сильные подбадривают ослабевших, на лету подхватывают их, не дают упасть. Еще, еще несколько перелетов, и желанная земля встретит их.

Но это только снится Кирюхе. Он шевелит перебитым крылом и тоскливо вскрикивает, потом засыпает и снова летит, летит. Потому что каждая птица родилась для того, чтобы летать.

 

У БОЛЬШОГО КРОКОДИЛА

Тихо на море. И все кругом сине. Синь окутала и небо, и море, и горы с зелеными лесами, и воздух. Будто растворилось все и превратилось в синь-синюю. А на синем море виднеется человек. Это Вера Николаевна плывет все дальше от берега. Она уже заплыла за первую мель, где с войны лежат два затонувших судна.

На берегу у Большого крокодила сидят Алеша с Ярошкой. Они разговаривают, а Большой крокодил задумчиво глядит перед собой на что-то, не видимое обыкновенным людям. Когда-то он был просто деревом, высоким и ветвистым, и рос в горах. Но в непогоду горная речка унесла это дерево-великан в море, а море выбросило его за Радуганью у расщелины, превратив в Большого крокодила, толстого и длинного.

Алеша любил приходить к Большому крокодилу, потому что это было самое пустынное место в Радугани. Таинственный остров. Здесь очень красивое каменистое дно с подводными пещерами, а сверху прямо к самой воде с гор спускается лес. И обязательно здесь найдется какой-нибудь редкий цветок, ракушка или камень необыкновенной раскраски для Алешиной коллекции. Сюда даже Вера Николаевна любит приходить в выходные дни. Всем нравится быть немножко Робинзонами и представлять себе, что это они первыми нашли необитаемый остров.

У Алеши с Ярошкой здесь бывали самые задушевные разговоры. И хотя Ярошка еще только в третий класс перешел, Алеша говорит с ним всерьез, как со взрослым: о жизни и о своих мыслях.

— Знаешь, когда я был маленьким, я хотел астрономом стать, как мои мама и папа, — говорил Алеша. — Я все про небо знаю. Правда. А потом, как стал приезжать в Радугань, мне больше захотелось флору и фауну изучать. Из-за твоей мамы. Когда я ее слушаю, мне хочется все видеть и знать: и про птиц, и про зверей, и про цветы. У тебя хорошая мама.

Ярошка не слышал его, он беспокойно всматривался в море.

— Наверное, мама берег потеряла: все плывет и плывет, — беспокоился он.

— Ты за нее не бойся, — успокаивал его Алеша, — твоя мама, как дельфин, плавает. Просто смешно за нее бояться. Она сильная и храбрая. Помню, когда я первый раз приехал сюда на каникулы, бабушка боялась меня пускать с ребятами в горы. Она почему-то до сих пор боится и моря и гор. А твоя мама говорила: «Не беспокойтесь, бабушка Анисья, ничего не случится с Алешей. Пусть он идет и ищет. Человек всегда должен искать. Может, это цветок редкий. Или фламинговый рассвет. Есть такая птица фламинго, удивительной красоты. Пусть он ищет, — говорила твоя мама. — Человек должен искать Прекрасное. И стремиться к нему».

И я уходил в горы или на море к рыбакам. Там всегда находилось такое, чего я раньше не видел. Мы с друзьями иногда до ночи бродили-путешествовали, и никто не обидел нас ни в дальних наших путешествиях, ни в ближних. Мы с ребятами тоже никого не обидели: ни зверя, ни птицы.

Я возвращался из своих путешествий, и всегда твоя мама спрашивала: «А что сегодня ты видел?» — и слушала с интересом, что я рассказывал. После этого мне всегда хотелось искать еще что-нибудь.

Алеша умолк и лег на спину. Он любил так лежать и смотреть в небо. Оно тогда будто отодвигается и становится еще выше. А чайки кажутся огромными. Вот над заливом появились три чайки.

Алеша лежит недвижно, и они спускаются совсем низко. В середине чайка — вся белая, с темно-серой оторочкой на крыльях, а по бокам — две с более темной подпушкой крыльев. Это можно заметить так вот, пристально вглядываясь. Алеша поднялся — и небо опять опустилось, а чайки стали меньше.

— Все зависит, откуда смотришь. Даже собственные ноги не узнаешь, если на них смотреть сквозь воду. Тогда в чудище какое-то превращаешься — все куда-то смещается в сторону. Да, — сказал Алеша философски, — все в мире относительно. Пойдем-ка лучше, друг, купаться! — обратился он к заскучавшему Ярошке. — Я маску взял. Сквозь стекло хорошо видна вся флора-фауна. Пойдем?

— Ты иди, Алеша, смотри свою флору-фауну, а я посижу, — сказал Ярошка и снова засмотрелся на море.

Пока не вернется мама, он с места не сдвинется. Ему казалось, если он перестанет смотреть на нее, она обязательно потеряет берег и не вернется, как однажды не вернулся из плавания его отец. Погиб в шторм.

Алеша не стал его больше звать, он уже знал, что пока Вера Николаевна в море, Ярошка сидит на берегу. И он поплыл один, рассматривая дно. Это очень интересно — смотреть в маску морское дно. Будто кино смотришь. Только еще интересней. Хоть тысячу раз залезай в море — все равно каждый раз увидишь новое. Алеша все запоминает, чтобы записать потом в свою записную книжку про путешествие в подводном царстве.

Тут особенная флора-фауна, свои сады, леса и луга с яркой морской травой, фиолетовые и желтые водоросли, бурые мхи.

Вдоль извивающихся песчаных дорожек стоят изумрудные карликовые елочки и серебристые травы. Интересно, какой это морской садовник так старательно ухаживает за ними?

А по дорожкам ползут крабы. Змейками-молниями сверкают быстрые рыбки. На камнях, покрытых подводным мхом, следы. Это рыбы пропахали дорожки своими мордочками, объедая все съедобное, что нагромоздилось на них сверху.

Почти рядом с Алешей неторопливо проплыла кефаль. Если следовать за ней бесшумно, она не меняет пути и можно видеть, какие вольные и красивые у нее движения. А рыбы-собачки суетливы, тычутся все время бестолково носами в камень — ищут еды.

А вот редкая медуза. Сверху похожа на зонтик. Шевеля своим зонтиком, она шла к берегу. Когда Алеша повис над ней — он умел долго висеть на воде недвижно, — он увидел целое сооружение, а не медузу: башня с колоннами, под ней — круглая шляпа-крыша. Медуза, сильно отталкиваясь от воды, плыла к берегу. За ней рыбка-спутница. Алеша читал об этой рыбке. Когда опасность, она нырнет внутрь колонны-медузы, между щупальцами, осторожно, чтоб не обжечься. Тем и спасается от прожорливых преследователей. Такое редко можно увидеть, и Алеша доволен, что увидел рыбку-спутницу.

Солидный с виду карасик вынырнул из-под фиолетовой водоросли и небыстро поплыл по прямой линии. Заметив тень Алеши, оглянулся: что это, мол, за громадный хищник преследует его? И поплыл быстрее, оглядываясь все чаще. Для этого ему приходилось чуть изгибаться. Из-за камня вынырнули еще два карасика, секунду помедлили и теперь уже втроем свернули в сторону, спрятались в водорослях. А потом явился ерш. Очень глупый и самонадеянный. Он убежден, что с ним никто не справится. Алеша подтолкнул ерша шестом, который всегда брал с собой в подводное плавание. Ерш отскочил на расстояние ступни, грозно оттопырил колючки на спине и расставил передние плавники, широкие и твердые. Вид у него был рассерженный и удивленный. Алеша загнал ерша в траву. Он и там сидел пыжился. Пугал рыбешку помельче. Рыбка-зеленушка тоже ощетинила спинной плавник и раздула жабры. В таком виде она казалась самой себе страшной, совсем как ерш. Алеша посмеялся над рыбкой-зеленушкой и поплыл к берегу. Вдруг он увидел на дне громадную птицу. Лежит, крылья раскинула. Но оказалось, что это не птица, а светлая женская косынка. Может, проезжал кто-то на лодке или на катере и сорвало ветром косынку с головы, а потом к берегу прибило? И стала теперь она тем, что называют дарами моря. Алеша нырнул, выловил косынку и спрятал ее в карман, привешенный сбоку на ремешке. Каждый раз Алеша складывал в него морские находки — никогда этот карман не оставался пустым.

У самого берега в траве Алеша заметил двух крабов. Один покрупней, другой маленький. Алеша подтолкнул большого, а тот, хоть и испугался, сначала подхватил маленького краба клешнями, как руками, и тогда только побежал спасаться к камню. Там остановился и замер, думая, что его не видят. Алеша снова подтолкнул его. Перебежка повторилась, и оба краба снова замерли. Большой еще сильней прижимал маленького к себе левой клешней. Правую он где-то потерял. А маленький крабчонок скрестил свои клешни на животе и не шевелился от страха. Алеша вынес обоих крабов на берег.

— Погляди, Ярошка, на этого большого краба. Интересный тип. Хоть и страшно ему было, а не бросил маленького крабчонка. Так и спасался вместе с ним. А я их выловил.

— Давай их отпустим, — попросил Ярошка. — Мне такого краба не захочется есть. Лучше мы других когда-нибудь наловим.

— Мне тоже его не хочется есть, — сказал Алеша. — Очень он уж сознательный. Отпустим обоих!

Крабов опустили на землю.

— Ну, ползите себе в свою стихию, — скомандовал Алеша.

Оказавшись на свободе, большой пополз боком-боком, все так же придерживая маленького краба левой клешней. «Погибать, так вместе!» — как видно, решил он еще тогда в море. А теперь, наверное, думал: «Спасаться, так вместе!» И тащил к морю перепуганного крабчонка. Оказывается, и на дне морском есть дружба.

Алеша вынул из кармана сокровища, которые он выловил в море. Больше всего Ярошке понравилась косынка. Они высушили ее и стали ждать, когда вернется Вера Николаевна, чтобы подарить ей морскую находку. Но она и не собиралась возвращаться. Все плыла и плыла. Ей нравилось быть одной в огромном море, далеко от берега. Над головой только небо да чайки. Просторно! И можно думать обо всем — никто не мешает. А о том, что у нее не хватит сил вернуться назад, она не думала.

«Фуу-уфф!» — выдохнул кто-то рядом.

Вера Николаевна оглянулась. Никого нет. Но кто-то опять произнес: «Ффу-ффу!» И вдруг слева показалось что-то темно-коричневое. Дельфин! Вера Николаевна испугалась и поплыла быстрее. Но он заплыл вперед и загородил ей дорогу. Пришлось повернуть к берегу. Странный дельфин пристроился слева и сопровождал Веру Николаевну почти до самого берега. На прощанье он посмотрел на нее умными глазами, будто хотел запомнить ее получше, и уплыл в море.

— Ты не одна плыла, — сказал ей Ярошка на берегу. — Кто-то с тобой плыл, я видел.

Вера Николаевна отдышалась от долгого и быстрого плавания и ответила:

— Разве ты не догадался, кто плыл со мной? Дельфин плыл. Странный он какой-то, я таких еще не встречала. Так смышленно глядел, будто сказать хотел что. Просто удивительно!

— А я не очень удивляюсь, — сказал Алеша. — Мне мой друг Яшка-Семиряшка писал в прошлом году про дельфинов, которые спасают людей в море. Он сам видел один такой случай. Яшка-Семиряшка почти по всем морям плавал и даже однажды проплывал по океану. Он всякого там насмотрелся. В море много чудес. Вот и сейчас, плыву я по морю синему, вдруг является не дельфин, не акула, а сам грозный царь морской. Я узнал сразу, что он царь, потому что на голове у него сияла корона из морских звезд. Не верите? Хорошо же, слушайте дальше. Говорит он мне голосом простуженным: «Передай, добрый молодец, от меня, царя и царевен морских поклон красавице с морскими зелеными глазами и подарок ей передай от нас — косынку шелковую». Не верите? — повторил свой вопрос Алеша. — Вот она, смотрите!

И Алеша развернул косынку. Потом низко поклонился Вере Николаевне, как добрый молодец из сказки, и передал ей подарок царя морского. Вера Николаевна улыбнулась и сказала:

— Никогда еще не доводилось мне получать подарки от морского царя и царевны, искусных вышивальщиц. Хорошо они расшили косынку! Как живые сияют на ней звезды алые и зеленые. Я им в благодарность за это посажу два куста роз на берегу. Они ведь в своих морских садах никаких цветов не сажают. Одни водоросли. И скажут тогда царевны морские: «Хорошо живут радуганские рыбаки. Не только рыбу ловят, но и розы сажают. Ах как хочется нам на землю, где растут такие красивые розы!»

Ярошка радовался маминой шутке. Он любил, когда у нее веселое настроение. И ему сразу становилось грустно, когда она была задумчивой и молчаливой.

— Мама, повяжи косынку! — попросил Ярошка.

В косынке Вера Николаевна показалась Ярошке и Алеше еще красивее. Бабушка Анисья называла Веру Николаевну красавицей. Очень нравилось ей, что она носила толстую светлую косу вокруг головы, как носили давно-предавно русские женщины в Добрыничах. А Ярошка больше всего любил, когда мама распускала волосы прямо до полу. Она тогда превращалась в сказочную русалку. У нее-то и глаза зеленые, какие только у русалок бывают.

«Красивая у Ярошки мама», говорили все в Радугани. Зато Ярошка был самый обыкновенный: ни рыжий, ни светлый — пшеничный, так называла его бабушка Анисья. Только глаза у него были такие же, как у мамы, — большие, светло-зеленые, с длинными ресницами. Ярошка даже злился на ресницы, говорил, что они свет загораживают.

Мама понимала, почему он так говорил. Потому, что ребята называли его девчонкой за такие ресницы. «Уж лучше бы их тоже стригли в парикмахерской, как волосы стригут», — рассуждал Ярошка. Но если бы они свет загораживали, он бы не видел все раньше других. Он и сейчас раньше других увидел на море дельфинов и закричал:

— Смотрите! Смотрите! Куда это они плывут?

Над дельфинами кружили чайки, будто созвали их по радио со всех концов моря. Известно, где дельфины, там и чайки. Падают сверху на рыбу, которую гонят дельфины, выхватывают рыбину за рыбиной. От стаи оторвался один дельфин, повернул к берегу. Он плыл быстро, чуть на Большого крокодила не наскочил, но вовремя подпрыгнул, шлепнулся на воду и прокатился по дну на брюхе. Вид у дельфина был удивленный и растерянный. Не в меру, мол, я развеселился. Он попятился назад, подпрыгнул снова и, весело кувыркаясь, помчался догонять стаю. Ярошка завопил от восторга:

— Ой как смешно! Как он на пузе проехался по дну! Бегемот настоящий! Ой-ой!

Алеша и Вера Николаевна тоже посмеялись над неловким дельфином.

— Мама! — обрадованно воскликнул Ярошка. — Может, это твой дельфин? Тот, что рядом с тобой плыл?

— Кто его разберет? Я его хорошенько не разглядела. В следующий раз спрошу, он это был или нет, — пошутила Вера Николаевна. — Мне очень хочется снова с ним встретиться.

— Мама, скажи, что сильнее: когда страшно или когда интересно? — спросил вдруг Ярошка.

Вера Николаевна привыкла к неожиданным Ярошкиным вопросам и ответила, что думала.

— Для меня сильнее, когда интересно. Я бы снова хотела встретить того странного дельфина. А сначала я даже испугалась его. Кто его знает, о чем думает это громадное существо и как оно к человеку относится? Теперь-то я убедилась, что хорошо относится. Прямо по-рыцарски. Ведь он не хотел, чтобы я заплыла слишком далеко в море. Дельфин — благородный рыцарь морской!

Про рыцарей Ярошка часто слышит от мамы. Она говорит, что рыцарями называют людей смелых и благородных. Тех, кто не только сам никого не обидит зря, а и в обиду не даст слабого, защитит его. А еще нравилось Ярошкиной маме, что когда-то рыцари называли женщин прекрасными дамами, совершали для них подвиги и дарили им цветы. Правда, теперь тоже дарят прекрасным дамам цветы, но очень редко. И зря, что редко. Женщинам нужно дарить цветы. Потому что они больше всех понимают и любят Прекрасное. А цветы — это тоже Прекрасное.

Вера Николаевна часто повторяла Ярошке о рыцарях. Ей хотелось, чтобы ее сын рос рыцарем, человеком смелым и благородным. И в шутку называла его рыцарем. И Алешу тоже.

— Пора, мои рыцари, домой, — сказала Вера Николаевна, улыбаясь. — Бабушка Анисья ждет нас обедать. Пойдем, сын, еще поплаваем немного вместе.

Они поплыли. Вера Николаевна давно научила Ярошку плавать не уставая, как умела сама. Потом она попросила своих рыцарей:

— Можно, я еще одна немного поплаваю? А потом пойдем домой.

— Только не заплывай далеко, — сказал Ярошка и сел на Большого крокодила, чтобы оттуда удобней было следить за плывущей мамой. Он знал, что она поплывет к первой мели. Она плыла и вспоминала Ярошкиного отца. Когда-то они вместе заплывали и за первую и за вторую мель. Грустные глаза Веры Николаевны стали еще более грустными от этих воспоминаний. И ей даже не хотелось возвращаться, хотелось быть долго одной. Вдруг опять слева от нее вынырнул дельфин. Будто он никуда и не уплывал, караулил ее. Он опять поплыл с ней к берегу. Увидев дельфина, Алеша бросился на помощь Вере Николаевне. Вдруг она все-таки испугается? Но помощь не потребовалась. Дельфин спокойно повернул назад и исчез в море. А Вера Николаевна вернулась усталая, но радостная. Оттого, что снова увидела заботливого дельфина.

Она уплывала еще и на другой, и на третий день. И дельфин появлялся снова так же неожиданно, как и в первый раз, и плыл на своем излюбленном месте слева от нее.

На пятый день после встречи с дельфином Алеша поплыл вместе с Верой Николаевной. Было интересно, появится странный дельфин снова или нет. Он появился и вынырнул, как обычно слева, но там был незнакомый человек. Дельфин тихонько толкнул Алешу. Ступай-ка, мол, брат, направо, я привык здесь, слева плыть. Мне так больше нравится. Привычка, брат! Дельфин не сердился. Он просто хотел, чтобы уважали его привычки. Алеша не стал с ним спорить. Сделал, как просил его дельфин. И на этот раз дельфин проводил Веру Николаевну до берега. Потом поглядел очень добро на двух людей, прощаясь с ними, и уплыл. Больше он не появлялся, как бы далеко ни заплывала Вера Николаевна. Наверное, перестал беспокоиться о ней. Ведь теперь у нее есть другой рыцарь, не морской, а земной, человек. Он позаботится о ней сам, если она далеко уплывет. А может быть, этот странный дельфин ушел со стаей далеко от Радугани? Или беда случилась с ним? Кто знает. Только о нем еще долго вспоминали люди на берегу. И ждали его.

 

РАДУГАНЬ-ЦВЕТ

Высоко в горах над Радуганью стоят дольмены. Говорят, в древности хоронили там какие-то племена своих вождей. По другим преданиям, ставили те дольмены люди, шедшие откуда-то из Индии, с Гималайских гор, самых высоких в мире. Они поклонялись Солнцу — богу и приносили ему жертву на жертвенниках, которые и назывались дольменами. Каждый дольмен ставился так, чтобы на востоке против него в горах обязательно была глубокая седловина. И в конце марта первый луч восходящего солнца падал через седловину прямо на дольмен.

— Я никогда не видел дольменов, — сказал Ярошка.

— Я тоже не видел, — ответил Алеша. — Мне недавно Яшка-Семиряшка писал о них. Спрашивал меня: видел я дольмены или нет? Он знает от ученых, что над Радуганью где-то в горах есть дольмены. Только как добраться туда, Яшка-Семиряшка мне не писал. Я не знаю туда дороги. Что ж, будем искать дольмены, — решил Алеша.

И они пошли с Ярошкой в горы. Они шли как придется, спрашивать некого было. И когда очень устали, увидели неожиданно перед собой избу, прилепившуюся к скале.

— Может, это дольмен? — спросил Ярошка.

— Нет, — возразил Алеша. — Мне Яшка-Семиряшка писал, что дольмены из громадных камней сделаны. Древние люди обтесывали эти камни и складывали из них каменный дом, сверху камень и по бокам тоже. А эта изба из дерева. Какой же это дольмен?

Навстречу им вышел человек.

— Здравствуйте, дедушка! — закричал Ярошка.

Это был дед Ведун. Его в Радугани все знали. Говорили, что пришел он сюда жить давным-давно из брянских лесов, как бабушка Анисья. Вроде бы даже они земляки. О нем говорили, что он очень сильный и добрый. Сильные всегда добрые. Это давно известно. Они не обидят ни птицу, ни зверя, ни слабого человека. А Ведуном его прозвали за то, что знал он много и умел лечить целебными травами. «Он с природой в ладах» — так говорили о нем люди.

Иногда дед Ведун спускался в Радугань. Он заходил к Ярошкиной маме и бабушке Анисье, и они долго разговаривали обо всем. Но это случалось зимой. А в другое время, особенно весной и осенью, некогда было. Дед Ведун пчеловодом был. И хозяйство у него разное: сад хороший, огород. А работников — он один.

— Вы не слыхали, дедушка, про дольмены, близко они отсюда или нет? Это такие дома каменные, вроде пещер, — пояснил Алеша.

— Слыхал, как же не слыхать, туда не близко. И не советую сейчас идти туда, потому что гроза будет скоро сильная и дождь.

— Небо чистое, откуда дождю быть? — засомневался Алеша. — Мы лучше пойдем поищем дольмены, а то мне уезжать скоро. Так и не увижу их.

Дед Ведун усмехнулся, оттого что не поверили его предсказаниям, и сказал:

— Ну, идите, коли вам нужно непременно сегодня. А загремит гром — бегите ко мне укрываться. Может, водицы холодной хотите? — предложил он. — Вон ведь как горите-пылаете от жары.

Дед Ведун принес холодной воды из родничка. Он бы и самовар с удовольствием поставил своим гостям, да жарко. Они поели хлеба с медом и выпили холодной воды. После этого им захотелось еще сильней в дорогу, к дольменам.

Дед Ведун показал им совсем заросшую тропку, сразу было видно, что по ней давно уже не ходили.

— Идите, не сбивайтесь с тропки, прямо выйдете к дольменам, — напутствовал им в дорогу дед Ведун.

Идти было трудно: ветки царапались, ноги спотыкались о выступавшие корни дерев. Но все-таки они не сбились, вышли в совсем уже густые заросли. И увидели перед собой каменное сооружение. По бокам — стены из обтесанного камня, сверху каменная глыба — крыша. И все это странное сооружение древних заросло кустарником и травой. Сюда и солнце не проникает, отсюда с заросшей крыши и небо не увидишь.

— Ошибся Яшка. Он писал мне: дольмен ставили так, чтобы первый луч солнца мог на него упасть. А тут ни утренний, ни вечерний луч не пробьется. Лес кругом, — вслух рассуждал Алеша.

— Что ты там говоришь непонятное? — крикнул ему с крыши Ярошка.

Алеша молча обошел дольмен, потом сказал радостно:

— Нет, все правильно. Яшка верно говорил. Тут и седловина, чтобы первый луч восходящего солнца мог упасть на дольмен. Сейчас в седловине деревья и вокруг дольмена тоже. Но ведь это же лес молодой, а дольмену тысячу лет, может быть. Такие леса за тысячу лет много раз вырастали и падали. Понимаешь, Ярошка, если древние люди могли обтесать такие громадные камни и сложить из них дольмены, то расчистить лес перед ним им ничего не стоило. Правда?

— Конечно! — охотно согласился Ярошка.

— Говорят, в день солнечного праздника перед дольменами собирались люди. Все, сколько их было, может быть, много тысяч человек. И перед глазами у всех жрец вынимал живое сердце у человека — жертвы и поднимал его вверх, даруя солнцу. Вот что происходило здесь у дольмена в день солнечного праздника.

Ярошке не понравилось, что когда-то здесь приносили в жертву человека.

— Пойдем отсюда, — сказал он. — Мне больше не хочется смотреть дольмен.

Алеша записал что-то в свою записную книжку, и они с Ярошкой пошли той же, чуть заметной тропкой назад, какой и пришли. И оказались снова у деда Ведуна. Он показал им свой двор и сад — им все понравилось. Особенно понравилось, что все у него сделано красиво: и двери, и наличники, и загородка вокруг сада — все украшено резными фигурками.

— Дедушка, зачем вы все так красиво делаете? Все равно же вы один на это все смотрите. Здесь ведь редко кто бывает, — сказал Алеша.

— А моя душа любит красоту, — пошутил дед Ведун. — Посмотрит и порадуется. Делать-то все равно надо. Так оно лучше, когда дело весело делается, с затеей да выдумкой.

Во дворе возле сарая сушились распиленные деревца — дед Ведун собирался новые наличники делать, красивей, чем были.

Он сказал:

— Вы, дорогие гости, посидите, отдохните в саду, персиков поешьте, а я сейчас уберу сухие деревца от дождя.

Когда пришли к персиковому деревцу, Ярошка закричал испуганно:

— Ой, тут пчелы! Их много тут. Все летят и летят. Еще ужалят!

— Не бойся, — успокоил его дел Ведун, — им сейчас не до тебя. Они грозу предчувствуют, к ульям летят. Они всегда перед грозой к ульям торопятся.

Алеша с Ярошкой переглянулись. Откуда дождю быть? На небе ни тучки!

— И не сомневайтесь, — заверил их дед Ведун, — будет дождь. Пчела лучше знает. Так вы посидите тут, — заторопился он, — а я скоро вернусь.

Он ушел, а Ярошка с Алешей растянулись под деревцом прямо на траве. Им не хотелось лежать на старом коврике, который постелил дед Ведун. Жарко. А от земли — прохлада. Над ними низко наклонились персики, мягкие, желто-розовые. Алеша сорвал один и разломил. Оттуда выбежал муравей, за ним еще, а два ни с места. Сидят сытые, лень им бежать.

— Откуда они? — изумился Ярошка. — Персик закрытый был.

— Сам не понимаю, — не менее его изумился Алеша. — Нет, — поспешно сказал он, — я догадался откуда. Вот что здесь было. Полз муравьишка по дереву, карабкался с ветки на ветку и добрался до ветки, к которой толстеньким черенком прицеплен большой шар. С одного бока — розовый, с другого — желтый, а в том месте, где шар к ветке прицеплен, возле черенка — дырка. Не большая и не маленькая, ровно такая, чтоб одному муравью пролезть и даже, если потесниться, можно двум. И муравьишка пробрался через дырку. Видит — пещера, большая, на сто муравьев места хватит. И не темно, потому что солнце через шар просвечивает. Так ярко, что муравьишка может собственные ноги разглядеть.

Муравьишка бежал по пещере, бежал и остановился, потому что увидел перед собой маленькое озеро. Попробовал — сладко-пресладко. Ткнулся в стенку — стенка тоже сладкая. Прямо чудо какое-то! Все сладкое и всего так много, что на всю жизнь хватит. И тогда решил муравьишка остаться в сладкой пещере на житье. Здесь и попить, и поспать, и поесть можно. Чего еще муравью надо! Вдруг он заметил, как из входа в пещеру просунулась голова другого муравья. Хозяин сладкой пещеры рассердился, побежал вверх и закрыл собой вход.

«Уходи, — говорит сердито. — Это мое!»

И стал своего бывшего приятеля, другого муравья, назад выталкивать. Тот упирается, не уходит. Пока они так возились, третий, тоже не чужой, протиснулся между ними и оказался в сладкой пещере. Известно, куда один муравей, туда и другой. Сообразил тут первый муравьишка, что не удержать ему сладкой пещеры, выбрался наверх, стал на задних ножках на чудесном шаре-персике и закричал:

«Эй, все сюда! Открыл я великую сладкую пещеру. Хватит здесь всем и поесть и попить. Сюда идите!»

Тут и двинули все, а он приглашает:

«Идите в пещеру! Это я ее открыл».

И хоть не довелось ему одному попользоваться сладкой пещерой, зато он прославился. Долго потом о нем говорили:

«Такой он добрый! Не жадный!»

И это так на него подействовало, что он и вправду стал добрым. Ничего один не ел и нам оставил, — сказал Алеша и сам рассмеялся истории, которая пришла ему на ум. — Давай поедим и мы.

Они попробовали необычного персика, а серединку с косточкой положили под деревцо.

— Что мы, разве враги муравьям? Пусть и они полакомятся, — решил Алеша.

И тогда двинули муравьи — один за другим, один за другим. Может, тот добрый муравьишка их созывал, только голос его людям не был слышен. Но вдруг все разом, будто по команде, они повернули и побежали, как только умели быстро. И исчезли. Кто напугал их? Или позвал их кто? Вот загадка!

— Надо деда Ведуна спросить, он, наверное, знает, раз он Ведун, — сказал Алеша и снова заговорил о персике:

— Видишь, Ярошка, не обязательно чудеса на краю света искать, как Яшка-Семиряшка. Тут рядом чудеса, в персике! Твоя мама мне всегда говорила, что чудеса рядом. Если хочешь знать, она сама удивительная какая-то. Цветы у нее не вянут, долго цветут, люди ее любят, даже дельфин о ней заботится. Потому что она добрая и природу понимает и любит.

— Тебя, Алеша, моя мама научила птиц и зверей понимать. А ее научил дед Ведун понимать все. Она говорила, когда была маленькой, он ей травы целебные показывал. И теперь мама тоже умеет лечить травами. А я пока только знаю, как подорожником лечат. Смотри, Алеша. Все чему-нибудь друг друга научили. Правда?

— Угу! — согласился Алеша, заглядевшись на двух кузнечиков, которые старательно стрекотали над головой. Один из них свалился прямо на коврик и оторопел от неожиданности. Уставился на Алешу. Что это, мол, за зверь огромный? Ведь для маленького кузнечика Алеша великан настоящий. Но великан не шелохнулся, и кузнечик осмелел. Он стал продвигаться по краю коврика, готовый сразу прыгнуть в траву. Полз, полз, остановился и снова уставился на Алешу. А тот сорвал длинную сочную травинку и пощекотал храбреца по головке. Кузнечик возмутился. Что за бесцеремонное обращение! И ударил лапкой по травинке: «Отстань!» Алеша пощекотал строптивого кузнечика по усикам, тот совсем уж рассердился и откусил кончик травинки.

«А вкусно!» — удивился он и стал жевать быстро-быстро, держась за травинку обеими лапками. Будто лакомка мальчишка держит двумя руками краснощекое яблоко и жует, боясь оторваться, чтобы не отняли. Алеша потянул травинку к себе, но кузнечик не собирался ее выпускать. Он цепко держался за нее, даже прополз на брюшке в зеленом жилете, спешно дожевывая на ходу травинку.

— Еще пальцы откусит! — засмеялся Алеша и отпустил кончик травинки. Кузнечик доел, отпрыгнул в сторонку и весело застрекотал.

— Он рассказывает своим приятелям про нас с тобой: «Ну и великанов я сейчас встретил, — говорит. — Состязался с ними и победил! Вот я какой сильный!» — изображал Алеша кузнечика.

Ярошка засмеялся. Он сразу представил себе, как рассказывает кузнечик о своей победе. И стрекочет еще сильнее от радости.

Пришел дед Ведун, он только что управился со своими делами.

— Дедушка, вам тут не страшно жить? Вы один тут живете? — спросил Ярошка.

— Если бы один! Тут кругом живое: звери, птицы, да пес во дворе добрый, пчелы в саду. А поднимусь выше или спущусь к поселку, и там жизнь — деревья растут, дышат. А цветов — каких тут только нет!

— Каких нет цветов, дедушка? — переспросил Ярошка, сощурившись хитро.

— А ты шутник, — улыбнулся дед Ведун. — Тут разве только из жарких стран цветов нет да из пустынь. Если же про птиц говорить, тут разве нет журавля. Он дальше летит, от нас. Я даже и не упомню, когда в последний раз видел его. В молодости, тому семьдесят, наверное, а может, пятьдесят лет. Давно это было. А все мечтаю повидать эту птицу.

— Ой, дедушка! — воскликнул радостно Ярошка. — Есть у нас дома журавль Кирюха. Он ручной и добрый. Приходите к нам посмотреть. Приходите, дедушка!

— Приду, — пообещал дед Ведун. — Вот управлюсь с делами.

За разговорами и не заметили, как все изменилось в природе. Синее небо уже не было синим. Плывут-бегут по небу тучи, то все вместе, мирно, а то вдруг, осердясь, толкнут друг друга и рассыплются в разные стороны. Правильно предсказывал дед Ведун: быть дождю. И как он только догадался?

— У меня свой календарь, — смеется дед Ведун, — и спин-календарь — спина у меня к непогоде болит; и свин-календарь — свинья тоже чует непогоду. И то, как птица к гнезду летит или пчела к улью, и как солнце заходит или восходит — все мне календарь. Пауки прячутся, бросают пряжу, муравьи бегут к муравейникам — и это календарь: жди непогоды. Ее чувствуют и пчелы и муравьи. Им нужно ее чувствовать. Не то пропадут, застань их дождь в открытом месте. Э! — сказал дед Ведун. — Природа, она на все свой характер имеет. Свои у нее приметы. Вот цветы взять: ни с того ни с сего вдруг цветок головку закрутит. К дождю, стало быть. Про цветы еще мне известно: они перед дождем сильно пахнут. И птицы гомонят перед дождем не так, как в обычный день. Там у них, в природе, все с разумом, с догадкой.

Дед Ведун говорил об этом с гордостью. Он ведь всю жизнь с природой в ладах живет и любит ее.

— Надо записать мне ваши приметы, дедушка, — сказал Алеша.

— Они не мои, их еще раньше меня знали старые люди. И мне рассказали. А кое-что и я сам приметил. Насмотришься за всю жизнь — оно и без книг читать научишься в лесу и в горах.

— Понял! — хлопнул себя Алеша. — Теперь понял, отчего муравьи персик тогда не стали есть, они к муравейникам бежали от дождя.

— Я тоже знаю примету, — похвалился Ярошка. — Бабушка Анисья говорила, что если на речке белая кувшинка закрывается, то пойдет дождик.

— На каждом месте своя примета, — сказал дед Ведун. — Про кувшинки я не знал.

Пчелы залетели в улей. Все видимые и невидимые приметы предсказали грозу. И она началась.

Ярко блеснула молния. Сначала все ослепли от света, потом оглохли от грохота. Показалось, что рассыпалась скала, к которой прилепилась изба деда Ведуна, и камни с грохотом посыпались вниз. Стало тоскливо от такого грохота.

— Как бы молния в дом не попала, — сказал Ярошка, когда все вбежали в дом. — Тут у вас, дедушка, небо близко, — сокрушался он. — Страшно тут в грозу.

— В такую грозу радугань-цвет расцветает, — сказал неожиданно дед Ведун. И помолчал, ждет, чтобы стали расспрашивать его о цветке.

— Я много знаю цветов, читал про них книги и сам находил в горах и лесах. Но про цветок с таким названием никогда не слышал, — сказал Алеша.

— Потому и не слышал, что даже самый ученый человек не все знает. Редко кому доводилось видеть этот цветок. А цветет он только в нашем краю, в горах. И нигде больше. Говорят, когда-то жила здесь Радуга-Красавица. Бывало, сумрачно на небе, на море еще сумрачней, а наш берег сияет, переливается огнями разноцветными. «Откуда красота такая?» — удивлялись всякий раз моряки, проплывая на своих судах. И решили однажды пристать к берегу, посмотреть, что это такое. Пристали. Вышли на берег, а там все померкло. Красавица-радуга в горах укрылась от глаза людского. И только цветок один на память людям оставила. Кому доведется увидеть цветок, счастлив тот будет редким счастьем. Поймет он голоса птиц и зверей, всю природу со всеми тайнами ее поймет.

Говорят, на первых порах кое-кто находил радугань-цвет. Я знал человека, кому довелось увидеть его, потому что тот человек умел распознавать все тайное в природе. Сам я всю жизнь ищу радугань-цвет. И не перестану искать, потому что хочется мне понять голос птицы и зверя.

— Теперь я знаю, почему наш поселок Радуганью назвали. Потому, что здесь радугань-цвет расцветает. Правда? — спросил Алеша.

— Может, и так, — согласился дед Ведун.

Гроза не утихала. Ярошка сидел съежившись, он боялся грозы. Дед Ведун сочувственно посмотрел на него и начал новый рассказ.

— Вот в такую грозу постучалась раз ко мне в избу девочка. В войну это было. Радугань тогда немцы захватили. Сюда они почему-то не добрались. И вот ночью началась гроза. Столько я этих гроз в жизни повидал, а такую грозную ночь впервой мне было видеть. Затаился я в избе, свет погасил, тут и без света все видно. Вдруг сильный стук в дверь. Сверкнула молния, и на пороге появилась девочка — докторши радуганской дочка. Косы длинные, до пят. Глаза большие, зеленым светом светятся. И нет в них страха. Сказала шепотом:

«Мама лекарство велела передать. Срочно велела. А еще показала она мне, как надо укол сделать. Я шприц несу. Ей самой сейчас не пробраться. А я пробралась, тропку знаю».

Надо сказать, что в те времена в дольмене укрывались от немцев раненые партизаны. Им-то и несла моя ночная гостья лекарство. Повел я ее в горы. Мне страшно, а она ничего, только торопит:

«Скорей, скорей, дедушка, мама велела скорей: без укола умрет раненый».

В дольмене ее ждали раненые. Она часто носила лекарства и еду. Партизаны прозвали ее Даренкой. Оттого что являлась она, как из сказки доброй, с дарами. Радость дарила и здоровье.

— Так это же о маме моей, — заволновался Ярошка. — Ее так папа называл и бабушка Анисья. Другие тоже называли ее Даренкой. А я не знал почему. Это мама моя, — повторял, волнуясь, Ярошка.

— Она и есть, — подтвердил дед Ведун, — кому ж еще. Тогда ей лет двенадцать было, а она меньше чем на двенадцать выглядела. Косы — больше ее. Надо сказать, нетерпеливо ждали свою Даренку раненые. Я с ней тоже приходил, за ранеными ухаживать. Одни выздоровят — других принесут. Так до прихода наших и не дознались немцы о тайном каменном госпитале.

Последний раз пришла Даренка вместе с матерью. Очень тяжелых раненых в тот день после боя принесли. Пришлось самое докторшу звать. Перевязала она, операцию сделала. Пообещала снова прийти, да так и не пришла. Схватили ее вместе с Даренкой, когда они ночью к дому пробирались. И повели нашу Даренку вместе с матерью на расстрел. Мать расстреляли, а она жива осталась — только ранили ее. Люди видели, как гонял ее немец по берегу, плакали, да помочь не могли.

Ярошка вздохнул, на глазах у него показались слезы. Он опять вспомнил тот день, когда мама плакала из-за чайки, которую мучили ребята. И вздохнул еще тяжелее от этих воспоминаний.

— А я не знал, почему Веру Николаевну Даренкой называют. — Алеша тоже волновался, как и Ярошка. — Я спросил бабушку: почему Даренка? Она ответила, оттого Даренка, что она людям радость дарит, а земле красоту.

— Наверное, и от этого ее так зовут, — согласился дед Ведун. — Но главное, оттого, что партизаны тогда ее так назвали за доброту и заботу. Кто-то назвал зеленоглазой Даренкой, так и пошло.

— Он поэт был, тот партизан, раз нашел ей такое имя.

— Наверное, — согласился снова дед Ведун, — один кто-то назвал ее так, а другие, может быть, думали, что это имя такое от Дарьи. А твоей маме, Ярошка, нравилось новое имя. И до сих пор бережет она его как память о тех днях.

— Дедушка! Какой удивительный день сегодня! — кричал от волнения Алеша. — Я все запишу про Даренку. Ей стихи надо посвящать. Только у меня они плохо получаются. И знаете, дедушка, что удивительно. Там, в дольменах, в древности людей в жертву приносили. А в наше время там людей спасали, тех, которые жертвовали своей жизнью для Родины. И это через тысячи лет. И Даренка тогда жертвовала жизнью, и Ярошкина бабушка пожертвовала, и те партизаны, что укрывались в дольменах от врагов. Подумать только, дедушка, этот тысячелетний памятник послужил убежищем для партизан.

Алеша, размахивал руками и все говорил, говорил, и никто уже больше не обращал внимания на гром.

— У нас с Ярошкой получилось, как у настоящих путешественников. Отправляются они искать неизвестный остров, а открывают новое. Открывают такие тайны, о которых раньше и не ведали. Вот пошли мы искать древний дольмен, а узнали про Даренку и партизан. И все это было не сто лет назад, не тысячу, а совсем недавно. И живы свидетели тому. Правильно говорила мне Ярошкина мама: «Надо искать Прекрасное! Всю жизнь». Спасибо вам, дедушка, — сказал Алеша, — мы много сегодня узнали.

Небо прояснилось, хоть дождь и не совсем перестал. Надо было добираться домой, пока он не пошел сильнее.

— Кланяйтесь бабушке Анисье и Даренке, — сказал дед Ведун. — Да не забудьте передать привет вашему соседу, рыбаку Андрею.

Вернулись Алеша с Ярошкой поздно, уже темнело. Дождь шел все сильнее и сильнее. А ночью превратился в настоящий ливень.

 

ОБЫКНОВЕННОЕ И УДИВИТЕЛЬНОЕ

Небо было пасмурное. Дул ветер, дождь лил, и не виделось конца этой непогоды. Алеша ходил по комнате, сочинял стихи. И в своих стихах взывал к небу: «Послушайте, небо, перестаньте хмуриться». А небо хмурилось еще сильнее, и от этого становилось всем тоскливо.

«Послушайте! Послушайте, небо, перестаньте же хмуриться! — повторял Алеша. Но дальше ничего не сочинялось. Потом Алеша стал сочинять другие стихи, написал и позвал Ярошку послушать. Тот сидел дома, скучал. Еще бы! Дождь лил третий день после того, как они вернулись от деда Ведуна. Приходится дома сидеть. Мама грустная. «Что с розами?» Град посек цветы и листья. «Придется поднимать те, что полегли от ветра и града», — говорила она и ходила от волнения по комнате.

— Послушай, Ярошка, я стихи сочинил, — сказал Алеша и стал читать:

Стихи получились какие-то заунывные, и читал он их тоже заунывно. Может, от смущения он читал их так, потому что он был человеком застенчивым.

Алеша кончил читать одни стихи, потом начал другие, про печальный туман, заслонивший от людей леса и горы. Читал он их нараспев, мрачно глядя в сторону. А когда кончил, Ярошка сказал:

— На улице дождь и скучно. И ты читаешь про скучное. Вот сам ты, Алеша, веселый, а стихи твои почему-то невеселые.

У Алеши испортилось настроение, оттого что его стихи не понравились Ярошке, но он все-таки не обиделся на своего друга. «Пусть, — подумал он, — люди правду говорят. Не нравится — так и скажи. Зачем хвалить стихи, которые не нравятся?»

Но Алеша не умел быть долго в плохом настроении. Бабушка Анисья говорила про него: «Алеша весь в отца: добрый, и веселье в нем играет. А веселье, — уверяла бабушка Анисья, — это хорошо для нашего состояния духа. Если же человек мрачный, так это отравляет всем настроение, пагубно на всех действует». Алеша ни на кого не действовал пагубно и не ходил с хмурым видом, хоть и писал про хмурые небеса.

— Если тебе, Алеша, хочется сочинять стихи, ты сочиняй. Даже про хмурое небо сочиняй, — великодушно сказал Ярошка. — Я тебя буду слушать. Вот пусть никто не захочет слушать, а я все равно буду. Правда!

— Хороший ты у меня друг, Ярослав Премудрый, совсем как Яшка-Семиряшка. Да, — вспомнил он, — вчера вечером я получил от него письмо. Хочешь, почитаю?

Он достал из ящика стола длинное письмо — и стал читать. Яшка-Семиряшка поздоровался и сразу начал так:

«Наверное, ты не поверишь, друг, тому, что я скажу. Но ты все-таки поверь. Я правду говорю. Это я своими глазами все видел.

Пришел наш корабль в южный порт. Вдруг откуда — неизвестно налетел смерч, завертел, закружил по воде и суше и умчался. Пошел сильный дождь. Странный он был какой-то. Не дождинки падали сверху и не град, а что-то крупное и твердое шлепалось на палубу нашего корабля. Может, на лунных горах землетрясение произошло и к нам сыпались небесные камни? Или комета зацепилась хвостом за край земли и рассыпался хвост? Что же это?

Кончился дождь. Мы выбежали на палубу и увидели: не град и не камни небесные засыпали палубу. Валялись там крепкие золотистые и светло-оранжевые апельсины».

— Апельсины? — радостно изумился Ярошка.

— Слушай, не перебивай. Дальше Яшка пишет:

«Мы все стали думать: Откуда же взялись эти крепкие сочные апельсины? Их было много, а больше всего плавало на воде. Моряки спустили шлюпки и стали собирать плавающие апельсины. Надолго нам их тогда хватило. Повар даже перестал компот варить из сухих яблок и слив: подавал апельсины на закуску.

— Откуда они только появились? — не переставали удивляться моряки. — Может, это какой южный Дед Мороз высыпал нам их из своего новогоднего мешка?

Другие возражали:

— Какой же Дед Мороз на юге, если здесь морозов не бывает? Скорее всего Бабка Жара нам их подарила.

— С неба упали, — пошутил я. А один ученый, который ехал с нами в научную экспедицию, сказал:

— Верно вы заметили, товарищ Семиряшкин. Апельсины с неба упали. Дождь апельсиновый прошел. Нам повезло, уважаемый товарищ Семиряшкин. Апельсины с неба не часто падают, да еще такие свежие и крепкие. Я знаю другие дожди — когда камни сыплются с неба. Или вдруг лягушачий дождь. А то один раз был змеиный. Вот страшно-то было. И так как ученый все знает, он и объяснил, что чуда в таком дожде нет никакого. Подхватит сильный вихрь ну, например, лягушек из болота, несет их, несет и сбросит на землю. Так и с апельсиновым дождем. Сорвал вихрь все апельсины в садах и унес их, а здесь, в южном порту, выбросил прямо на наш корабль.

Так что апельсиновый дождь самое обыкновенное дело. Может, обыкновенное, а все-таки удивительное, — не согласился Яшка, — просто чудо».

Яшка-Семиряшка человек любознательный — все ему интересно. И обо всем ему всегда хотелось рассказать своему другу Алеше. После апельсинового дождя Яшка-Семиряшка увидел еще удивительное в природе — на маленьком заброшенном острове. Он увидел птицу колибри. «Когда они собираются вместе на ветке, — писал Яшка-Семиряшка, — то можно подумать, что это осколки радуги рассыпались в листьях. Или когда-то радуга, добрая волшебница, спустилась на землю, увидела крошечных, незаметных птичек и раскрасила их так ярко, чтобы все их заметили и любовались ими.

Если бы ты сам увидел колибри, — писал Яшка, — ты бы тоже подумал, что их радуга раскрасила. Иначе откуда появились бы такие радужные птицы на земле?

Я знаю, — пишет Яшка-Семиряшка, — тебе не доводилось видеть колибри. Я расскажу тебе о них. Они так красивы, что их называют маленькими драгоценностями. Но они прекрасней драгоценностей, потому что живые.

Они свежие и яркие, как цветы. Но цветы недвижны, а колибри могут пролететь тысячи километров и видеть весь мир. И откуда только берутся силы у таких крох? Ведь они малы, как шмели, а быстры, как молнии, и выносливы.

Понравились мне их гнезда. Они устраивают гнезда иногда прямо над водой, на ветках лиан, или на кончиках пальмового листа. Весело им, безопасно в таких гнездах-скорлупках. Колибри качаются в них, как на качелях. А если их вздумает кто обидеть, они смело защищаются. Я видел, как они змею преследовали. Та шипела, злилась, еле живая уползла. Вот так крохи, эти колибри!

А еще я видел на том же заброшенном острове фламинго-родственницу журавля Кирюхи. Прекрасна эта птица. Стройная, ноги тонкие, высокие, на ногах сапожки ярко-красные, а сама снежно-белая, и по снежно-белому будто рассвет утренний восходит. И непонятно, как сравнить, рассвет ли похож на птицу фламинго, или птица фламинго на утренний рассвет. Очень они друг на друга похожи. Мы забрели случайно на острове к соленому озеру. И остановились изумленные. Что это? Неужели розы расцвели прямо в озере? Подошли ближе, а эти огненные и белые розы взметнулись, будто сразу у них выросли огромные крылья, и полетели треугольниками. Так летают у нас на родине журавли. Мы остались на озере, чтобы еще раз посмотреть на фламинго. Залегли в высокой траве и лежали долго, чтобы не спугнуть их.

Так мы дождались рассвета.

А на рассвете совсем близко разглядели чудо-птиц. Они стояли в воде на одной ноге, как журавли, и ели мелкие ракушки. Их было много. Может быть, тысячи. И вдруг взметнулись стаей. Это часовой предупредил их об опасности. Фламинго всегда выставляют часовых, самых чутких птиц. Фламинго взмахнули крыльями, и показалось нам тогда, будто бело-розовое облако окутало землю. Они полетели к морю. И уже не облако, а пунцовые розы и гвоздики пылали над синим морем при свете солнца. Далеко мы сейчас от того острова, где увидели фламинго. Но я все вспоминаю о них. Я даже спать не ложусь, все жду. Вдруг на заре появятся снова над морем эти птицы, величественные и нежные. Но мы плывем все дальше и дальше. Высаживались еще на других островах, но нет на них птицы фламинго. Лишь изредка видится над морем фламинговый рассвет, розовый, нежно-фиолетового оттенка. Он напоминает мне самую удивительную птицу на земле — птицу-рассвет фламинго.

Ты поищи там в Радугани эту птицу, — попросил Яшка-Семиряшка. — Без нее очень грустно. Каждый должен увидеть птицу фламинго. А не найдешь, выйди рано-раненько на берег и жди рассвета. Когда-нибудь тебе посчастливится, друг мой, увидеть фламинговый рассвет, нежно-розовый, с нежно-фиолетовым оттенком. Дождись его обязательно.

До свиданья! Наш корабль отправляется к новым островам, где растут редкие растения и живут незнакомые птицы и звери. Привет твоим друзьям. Яшка-Семиряшка».

— Я знаю, — сказал Алеша, когда кончил читать письмо, — Яшка-Семиряшка напишет нам с тобой еще много писем. Он собирается всюду побывать. И побывает обязательно. Потому что он не только любознательный, но и храбрый. Путешественники и ученые должны быть храбрыми. Они то забираются в непроходимые чащи, то поднимаются на скалы, чтобы сорвать какой-нибудь редкий цветок, а то и в мрачные пещеры проникают. Куда им только не приходится забираться!

Идут они и в холод и в зной. И голодают они часто. Опасность подстерегает их всюду. Но они все равно идут, и едут, и плывут. Потому что любят природу и науку, любят познавать тайны.

Такой и мой друг Яшка-Семиряшка. Я ему очень завидую. Мне хочется тоже бродить пешком по земному шару и плавать по океанам. Все самому мне хочется открывать и видеть.

— Зато у нас тут радуганский цветок в грозу расцветает. И дольмены тут есть, — сказал Ярошка. — Ты напиши об этом Яшке-Семиряшке.

— Верно, — согласился Алеша. — У нас здесь тоже есть что открывать. Нам пока хватит. Ты прав, Ярослав Премудрый. Будем открывать.

На улице уже стемнело. Перестал дождь, может, завтра будет хорошая погода?

Вера Николаевна позвала Ярошку ужинать, и Алеша снова остался один. Он зажег старую керосиновую лампу, которую нашел у бабушки Анисьи на чердаке. Ему нравилось сидеть под лампой. Все тогда становилось в полумраке таинственным и даже печальным, и Алеша сочинял стихи. Оттого, может быть, и получались они у него печальными?

В доме все уже уснули. Тихо. Только скрипит перо. Алеша сочиняет стихи.

«Ррр-мяу!» — Это кот Мацуп вежливо извещает Алешу: «Я пришел! Ты не соскучился по мне?» Обычно Алеша весело восклицает:

— А, Мацуп, где же ты пропадал? Пришел наконец! — И Мацуп, довольный такой встречей, ложится в конце дивана вверх животом. Он усердно вымывается языком и с гордым видом укладывается спать. Здесь его место, отсюда его не выгонят, твердо знает он. Даже коту важно иметь свое место на земле.

«Рру-мяу», — снова произнес Мацуп у двери, ожидая, когда пригласят его в комнату. Но в ответ он услышал сердитое:

— Не до тебя тут, Мацуп. У меня стихи не получаются, а ты мешаешь. Уходи.

И Мацуп обиделся. Так с ним еще никогда не разговаривали. Его все любили за его характер и за то, что был он красивый. Пушистый, дымчатый, с синими глазами. «Какой неправдоподобный кот, — говорили все. — Подумайте, у него синие глаза!» Что же тут удивительного? У Даренки зеленые глаза, а Мацуп не удивляется.

Все непривычное кажется странным и удивительным. Всех удивляло имя Мацуп.

— Бывает кот Дымок, или Пушок, или Васька, а тут Мацуп! Иностранец он, что ли? Кто назвал его так? — допытывались люди.

Назвали, и все. А пока разбирались, бывают ли у кошек такие имена или не бывают, Мацуп привык к своему имени, и все привыкли.

Он и по характеру не был ни на кого похож. Ему, например, нравилось ходить с людьми к морю. Сядет у воды — добычу высматривает. Долго сидит и вдруг бултых в воду — может, рыба проплыла? Потом лапки на берегу старательно отряхивает. Не любит, когда они мокрые.

— Странный Мацуп, — говорили соседи, — удивительно смотреть, как он к морю идет.

Кому что удивительно. То, что людям кажется необыкновенным, Мацупке или Кирюхе не кажется так. А обыкновенное кажется им необыкновенным. Или вот банан. Посмотришь на него — настоящее дерево. Листья широкие, огромные, ствол толстый, и все равно ученые называют это огромное растение травой. Необыкновенное явление: банан и вдруг — трава! Но сам банан знает, что он трава, и считает себя травой. Так же как считает себя травой обыкновенный клевер. Важно, с точки зрения кого смотреть. Муравью и клевер кажется деревом.

Так рассуждал Алеша после ухода Мацупа. Он любил рассуждать, или, как еще говорят, философствовать и писать потом философские стихи. Сейчас ему захотелось написать стихи об удивительном и обыкновенном, которое встречается все время. Но почему-то не находилась нужная рифма, чтобы складно было. Он засмотрелся в открытую дверь, будто оттуда может появиться рифма. Вместо рифмы снова появился Мацуп.

«Рру-мяу! — тревожно произнес он. — Мне страшно. Там кто-то есть. Слышишь? Ррру-мяу!» Алеша пошел за Мацупом. «Вдруг, — подумал он, — змея заползла или зверь какой запрятался? Ведь кругом лес и горы. Лучше уж проверить».

Он осмотрел все в коридоре — ничего нет.

«Ррру-мяу! — возразил Мацуп, еще сильнее выгибая спину. — Я видел, поищи, пожалуйста!»

Но ничего не находилось, и Алеша понял, что Мацуп пошутил над ним. Он просто изображал страх и совсем не боялся. За это Алеша назвал его мистификатором.

Утром Мацуп проснулся, серьезно посмотрел на Алешу и сказал:

«Рру-мяу! Доброе утро. Как спалось?»

Утро было доброе, солнечное, и Мацуп ушел на улицу. Был он серьезным и степенным, каким привыкли его все видеть. Алеша подумал: «Никто даже не поверит, что Мацуп пошутил вечером надо мной». И никому не стал рассказывать про кота-мистификатора. Одному Ярошке рассказал — тот поверит.

— Никому не говори, — сказал Алеша, — но теперь я убедился: все звери немножко люди. Они способны и обижаться, и радоваться, как люди. И даже шутить. Мацуп умный, я понял давно. И Кирюха тоже умный. Иногда я слежу за Кирюхой — получается, как в немом кино. Он ходит, что-то делает, только сказать не может. Мне хочется всегда разгадать, о чем он думает. Давай-ка мы с тобой понаблюдаем за ним. Журавль — интересная птица. Мне хочется записать потом в свою книжку все про него и назвать эту запись «День Кирюхи».

И они стали наблюдать за Кирюхой.

С утра он отправился к речке Радужнице, забрался в воду, наловил мелкой рыбешки, поел и зашагал домой медленно, спокойно, очень уважая себя. Больше он никуда не уходил. Стоял у своего гнезда на одной ноге и видел журавлиные сны.

Рядом переговаривалась курица Чернушка со своим единственным цыпленком Горемычным. Остальных недавно унес ночью хорь. Бабушка Анисья не успела помочь Чернушке. Выбежала на ее крик и увидела, как она мечется по двору, а за ней семенят цыплята, не одиннадцать, а пять.

«Наверное, хорь побывал во дворе, — подумала тогда бабушка Анисья. — Надо спрятать цыплят в коридор».

Пока готовила им место в коридоре, хорь еще унес цыплят. Один только и остался!

— Ах ты, Горемычный! Дай я тебя спрячу, хоть ты один жив будешь.

Куда там! Чернушка так испугалась, что даже от бабушки Анисьи забилась под крыльцо и сидела под крыльцом, пока та не ушла.

В это время из-под садовой калитки выполз хорь — пришел за последним цыпленком, за Горемычным. Чернушка загородила Горемычного. А тому и страшно, и любопытство одолевает. Вытянул шейку, доглядеться хочет, что это за чудовище, которое пожирает цыплят. Хорь нацелился на него, но сразу отпрыгнул, потому что Чернушка яростно набросилась на него и закричала так страшно, что хорь испугался. До самой лазейки в калитке преследовала его Чернушка, защищая своего Горемычного. А он стоял на месте, еще испуганный, вытягивая сбою шейку, чтобы видеть зверя. Чернушка вернулась и спрятала Горемычного под крыло. Она и днем не отпускала его от себя, а к вечеру забрала его на насест. Не увидела бы этого бабушка Анисья, она бы и слушать не захотела, что цыпленок на насест поднялся. «Такого еще не бывало», — сказала бы она. Но, оказывается, и небывалое бывает. Привела Чернушка Горемычного к насесту, его внизу поставила, а сама стала подниматься по доске вверх, зовет цыпленка за собой. Несколько раз показывала она ему, как надо подниматься наверх. И он сообразил наконец, пошел за своей мамой. Там на насесте она и спрятала его под крыло.

— За мою память, — сказала после этого бабушка Анисья, — первый случай, чтоб цыпленок забрался на насест. А еще говорят, глупая птица — курица! Неверно это, оказывается.

Тихо, спокойно на дворе. Кирюха все еще дремал. И Алеша с Ярошкой решили, что сегодня ничего интересного о нем они не узнают. Так и ушли на море с чистой записной книжкой. Может быть, там встретится что интересное. И сразу же во дворе произошло событие. Нечаянно задремала Чернушка. Очень она утомилась оберегать своего Горемычного. Вдруг появилась кошка с чужого двора и стала медленно подбираться к цыпленку. И тут через весь двор перемахнул Кирюха и ударил кошку крепким клювом.

«Кирр-киррри! — закричал он. — Кирр-кирри!»

«Мяу!» — завопила кошка.

На шум выбежала бабушка Анисья.

— Ах ты, разбойница тощая, несытая! — закричала она вслед убегавшей кошке. — Последнего цыпленка вздумала украсть.

Тощая разбойница опрометью бежала со двора. Ей еще не доводилось видеть зверя страшней Кирюхи. Какой-то он весь длинный: ноги длинные, шея длинная и клюв крепкий, длинный. «Не надо мне вашего цыпленка, повкусней есть еда!» — думала в тот миг неудачливая охотница, утешая себя. И все бежала уже через чужие дворы, остановиться не могла. Так напугал ее Кирюха. В тот день его все хвалили.

— Ах ты, Кирюха, сторож наш зоркий, — похвалила его бабушка Анисья. — Ах ты, птица благородная! — И погладила его по голове. Кирюхе нравилось, когда с ним ласково разговаривали, особенно когда гладили его длинную шею. И еще нравилось, когда его угощали горохом или сладостями.

Ему досталось много лакомств, и, чтоб никого не обидеть, он ел все, чем его угощали. Алеша отозвал Ярошку в сторону и сказал таинственно:

— Теперь ты убедился, что Кирюха тоже немножко человек. Он храбрый и благородный. И разве не по-человечески поступил он сегодня, когда защищал Горемычного?

— Конечно, по-человечески! — согласился Ярошка.

— Тише, не кричи, — еще таинственнее проговорил Алеша. — И никому пока не говори об этом. Мы запишем все в записную книжку и каждый раз будем всякие случаи записывать. И про Кирюху, и про птиц, и про Мацупа, и про дельфинов. Давай всем докажем, что звери и птицы разумны. Ты согласен?

— Согласен! — подтвердил Ярошка. И они решили доказать всем на свете, что звери разумны и относиться к ним нужно с уважением, по-человечески.

 

ГРУСТНАЯ ГЛАВА

— Алеша-а-аа! Алеша-а-аа! — Это Ярошкин голос разносится в горах и отзывается звонким эхом — а-аа!

— Иди сюда! Я здесь.

Ярошка поднимается на выступ и заглядывает в расщелину, где когда-то впервые увидел Кирюху.

— Смотри, что я нашел! — восклицает радостно Алеша, выглядывая из-за кизилового деревца.

— Ты не на ягоды смотри, видишь, какой у меня цветок. Я его каждое лето ищу. Это Прометеев корень. Лекарственный цветок. Когда-то Прометей, который дал людям огонь, пролил на землю кровь. И на том месте вырос цветок. Сок этого цветка обладает чудодейственной силой, от всяких болезней лечит. Давно я его искал!

Алеша бережно расправил Прометеев корень и уложил его в коробочку, чтобы засушить и увезти с собой в институт — показать всем. Потом он поднялся на каменистый выступ, глянул вниз и даже вскрикнул от восхищения. На серых камнях рос один-единственный цветок: нежно-белый. Живой цветок на безжизненном камне! Откуда он тут?

— Сила жизни! — восклицает, как всегда в подобных случаях, Алеша. И долго смотрит на сказочный цветок, примостившийся в неприступном месте, где почва — камень и все сгорает от солнца.

— Пошли дальше, — говорит он наконец.

— Пошли! — повторяет Ярошка.

Они поднялись выше в горы и оказались вдруг у памятника с красной звездочкой. Ярошка вспомнил, как в День Победы приходил он сюда с ребятами постарше и стоял с ними в почетном карауле. Не по ровной дороге поднимались они, а шли без троп, цепляясь за корни дерев и камни. Так, наверное, поднимались в войну моряки и солдаты, отбивая у немцев высоты. Может быть, по этим тропинкам пробиралась и Даренка к раненым партизанам?

Звонкое, радостное название у Радугани. А пройдет приезжий человек по ее улицам или поднимется чуть выше в горы, и увидит повсюду памятники героям войны. Храбро бились с немцами наши моряки и солдаты под Радуганью и на море. Не сдались врагу. Кто в горах погиб в те тяжкие дни, кто на берегу, а кто и до берега не доплыл. И грустно станет приезжему человеку, когда он увидит так много памятников в Радугани. И поклянется он всегда помнить тех, кто защитил его землю.

Тихо в горах. Молчат и Алеша с Ярошкой. Молча поправляют сорванные ветром венки. Потом все так же молча кладут к памятнику свежие цветы и, постояв, спускаются к той расщелине, где недавно нашли Кирюху.

Над расщелиной беззвучно, как планеры, не взмахивая крыльями, кружатся вороны. Их много. И беззвучное их паренье кажется мрачным и красивым.

— Погляди, — сказал Алеша, — как эти вороны нас сторонятся, они чуткие: на расстоянии выстрела держатся от человека. Вон, вытянули крылья. Отдаются теплому потоку воздуха. Силы сохраняют.

Смотреть на них было интересно и тревожно. Алеше вдруг вспомнились стихи Пушкина, и он медленно произнес:

Ярошке стало грустно.

— Вчера, — сказал он. — Мама опять плакала. Она думала, что я не вижу, думала, я сплю. Смотрела на папину карточку и плакала.

У Ярошки дрогнул голос и на глазах показались слезы.

— Вот скажи, Алеша, почему это так, сначала мой папа был, потом он погиб. Вот другие люди тоже, сначала живут, потом не живут. Мы тоже не будем жить? — Ярошка проговорил это раздумчиво и строго посмотрел на Алешу, ожидая ответа.

— Мы с тобой, Ярошка, еще долго-долго жить будем, — ответил Алеша. — А сколько кому отмерено этой жизни — неизвестно. Так что живи, брат, ни о чем не думай, сто лет проживешь.

— Нет, ты скажи правду, после того как пройдет это долго-долго, мы больше не будем жить? Да?

— Потом не будем, — ответил Алеша. — На наше место другие придут. Но я так считаю, друг мой Ярослав, раз нам отведено долгое-долгое время для жизни, нам нужно успеть за это время много хорошего сделать. Жить смело и справедливо, торопиться делать доброе и познавать неизведанное и Прекрасное. По-человечески надо жить: красиво и благородно. Понимаешь?

Ярошка кивал согласно головой: понимаю.

— Да что это мы с тобой, Ярослав Премудрый, такие разговоры завели, — спохватился Алеша. — Это вороны черные виноваты во всем. Смотри, как они купаются в воздушном потоке. Им хорошо. А мы с тобой загрустили. Ну их, воронов этих черных. Пусть себе кружатся. Ты погляди только, как солнце светит. А черные вороны разлетятся. И тучи уйдут за моря и горы.

Алеша весело подтолкнул Ярошку. Тот толкнул его и пустился бежать вниз к морю.

Солнце светило. Вороны улетели, и грустные мысли тоже исчезли.

Теперь Алеша с Ярошкой шли пустынным берегом и воображали себя усталыми путниками. Много дней бредут два усталых путника по бездорожью. Жара повисла над ними. Им хочется отдохнуть, спрятаться от палящего зноя, но берег пустынен. Путник Алеша всматривался вдаль и радостно вскрикивал. Впереди зеленый островок, оазис, там можно укрыться от зноя в тени. Но все труднее дорога. Ноги увязают в песке. Нет сил добраться до спасительной тени. А там, под деревцами сидят чайки. Они строго и укоряюще смотрят на людей, которые посмели нарушить их одиночество. Но, увидев, что те едва бредут, уступают им свое место в тени.

С дальнего пути прилетели другие чайки. Крупные, клювы длинные, тела белые, сильные, а крылья широкие, темные. Раскричались громко, с отчаянием и обидой. И услышали люди в их крике такие слова:

«Вы зачем пришли сюда, люди? На нашем месте зачем вы уселись?»

Люди отвечают:

«Место хорошее, от жары укрывает, а мы устали. Вам-то легко, у вас крылья. Выберете себе другое место. Мы отдохнем и уйдем».

Чайки недовольно закричали, но не стали спорить, взлетели, снисходительно посматривая на путников.

«Ладно, — согласились они. — Оставайтесь, у нас еще есть хорошие места, мы туда полетим. Нам легок самый долгий путь. А вы сидите тут, бескрылые».

Они покружили над людьми и, повторяя обидные слова, улетели. А люди отдохнули и поплелись дальше, туда, куда им нужно было, а нужно им было открывать новые земли. Они не завидовали крылатым чайкам, оттого что легок им самый долгий путь.

Им было весело и интересно представлять себя усталыми путниками. Они посмеялись над самоуверенными чайками и запели песню про дальние походы. Но не допели до конца. Лица их помрачнели. Почти у самой воды на берегу валялся дельфин. Алеша увидел на его голове рану. Значит, подстрелил его какой-то подводный охотник!.. За что? Просто потому, что было ружье в руках охотника? Другой причины не было. Дельфин не нападает на человека.

— Может, это мамин дельфин? Может, это он? Зачем его только убили? — У Ярошки дрожал голос, и вид у него был такой же огорченный и обиженный, как у Алеши.

Они пошли домой. И все кругом стало скучным и обыкновенным. И уже не казались они себе путниками, а были людьми, которых обидел неизвестный охотник, тот, что убил дружелюбного и доброго дельфина.

Впереди показались взрослый человек и мальчишка. Увидев на берегу чайку, взрослый запустил в нее камнем, а вслед за ним бросаться камнями стал и мальчишка. Алеша сердито закричал на них:

— Зачем вы птицу обижаете? Разве она вам мешает?

Человек пожал плечами, не зная, что ответить. Алеша шел следом и громко говорил Ярошке:

— Не понимаю, зачем он обидел птицу. Что же получается? Завидит живое существо человека и подумает: «Надо спасаться — человек идет». Почему звери и птицы должны думать, что человек непременно зло и обиду несет им? Не понимаю я этого, — рассуждал Алеша. — Человек сам разрушает связи с природой. Один — чайку ударит, другой — дельфина убьет. Что же это будет в природе?!

Человек несколько раз оборачивался. Ему хорошо были слышны Алешины слова. Человек свернул с берега и пошел медленно, опустив голову. Ни у него, ни у мальчишки в руках уже не было камней. Он еще раз взглянул на обиженное Алешино лицо и медленно скрылся за расщелиной.

После долгого молчания, почти у самого дома Алеша вспомнил стихи своего любимого поэта Есенина. У Алеши было несколько любимых поэтов. Про Есенина он в первый раз заговорил с Ярошкой.

— Знаешь, — сказал он, — Есенин никогда не обижал животных. Один раз он пришел в гости к знакомым и встретил там собаку Джека. Была она огромная, грозная с виду, а он не испугался, заговорил с ней, и та признала его. Сразу привязалась к нему.

Это он о себе писал. Такие стихи всем надо знать наизусть.

Ярошка повторил эти стихи. Нет, он тоже не ударит своих меньших братьев. Ни зверя, ни птицу. Никогда!

 

ПИСЬМО ЯШКИ-СЕМИРЯШКИ

«Недавно я узнал, что по-гречески дельфин значит брат. Наверное, человек, который убил дельфина на радуганском берегу, не понимает даже, что совершил преступление. Потому что убить доверчивого зверя, которого называют братом, — ужасное зло» — так начиналось новое письмо Яшки-Семиряшки.

Алешин друг в своих письмах не просто описывал, что видел. Чаще всего он рассуждал в них про жизнь. Про доброе и злое в жизни.

«Может быть, тот дельфин хотел подружиться с человеком? Он ведь понимает дружбу и тянется к человеку. Есть легенда про Ариона — древнего певца и музыканта, которого спас дельфин.

Однажды Арион возвращался морем в Коринф с богатыми дарами. Он получил их, победив в состязании других певцов и музыкантов. Моряки решили убить Ариона и овладеть его богатыми дарами. Певец Арион узнал об этом — ему приснился пророческий сон. Проснувшись, он попросил разрешение спеть. Ему разрешили. Он спел гимн и бросился в море. И тут его подхватил на спину один из дельфинов, которые собрались к кораблю, слушая пение Ариона. Дельфин донес его на спине к берегу.

В честь благополучного возвращения Ариона была воздвигнута скульптура, которая изображала его на дельфине. Боги вознесли на небо лиру Ариона и дельфина. И превратили их в созвездия Дельфина и Лиры. Так рассказывает древняя легенда. Но теперь оказывается, что все это не просто легенда, когда дельфин спасает человека. В наше время дельфины уже не один раз спасали человека, об этом даже в книгах пишут. А однажды я видел сам, как они спасали своего собрата — дельфина, когда тот тонул. Может быть, у него сердце заболело. Или плохо ему стало. Неизвестно. Но вот он тонул, и все. И тогда со всех сторон кинулись к нему на выручку дельфины. Они услышали сигнал бедствия, которые он издавал. Есть такой у них сигнал. Тонущего дельфина поддерживали, помогали ему плыть. И спасли. Отдышался он. Вот какие они, дельфины!

И не удивляйся, если когда-нибудь к тебе в море подплывет дельфин и скажет: «Здравствуй, человек. Как поживаешь?» Не пугайся и не удивляйся. Говорят, что дельфина можно научить языку человека. Потому что он умен и усердно учится. Некоторые дельфины уже умеют говорить. О, они еще много доброго сделают человеку, эти дельфины! Только беречь их надо. Прошу тебя, напоминай всем и всюду: дельфин по-гречески значит брат!

До свиданья!

Твой друг Яшка-Семиряшка».

 

РОЗЫ И ОДУВАНЧИКОВ

После сильного дождя с градом, который прошел над Радуганью, Вера Николаевна совсем почти не уходила из Ароматной долины. Некоторые розы помяло градом. Некоторые хоть были и целы, но их прибило к земле. Пришлось поднимать их и привязывать к опоре.

— Красавицы вы мои, бедные, — жалела Вера Николаевна поникшие розы.

Только роза по имени Фердинанд со своими серебристыми лепестками и страшными шипами стояла, будто не было никакой бури и дождя. А Радуганская роза? Выстояла. Значит, есть в ней ценное качество — устойчивость.

Одуванчиков посмотрел, как Вера Николаевна ухаживает за розами, и проговорил сочувственно:

— Вы со своими розами, как с детьми, возитесь. Зачем вы силы тратите на них: они же обреченные? Последний год им цвести. А вы еще черенки сажаете. Зачем?

Вера Николаевна спросила неожиданно Одуванчикова:

— Можете ли вы представить себе Ароматную долину без роз? Вдруг исчезнет эта красота, исчезнет запах роз. Все исчезнет! Вы проходите мимо — и ничего нет. Уверяю вас, если такое случится, вы всегда будете думать с горечью: «Когда-то здесь были розы. Им место здесь. Без них пусто и некрасиво в Ароматной долине». Так будете думать вы каждый раз.

— По мне, — возразил Одуванчиков, — лучше разводить лавровый лист, чем розы. С ним и суп хорош, и уха, а с розами что? Красота одна, и то не надолго.

Одуванчиков признавал все только прочное и съедобное.

— Зато сколько радости людям от такой красоты! — весело проговорила Вера Николаевна. Она не умела сердиться. Ее даже насмешили рассуждения Одуванчикова.

— Знаете, сейчас совершенно точно доказано, что розы вызывают хорошее настроение у людей. Когда нервные люди смотрят на розы, они успокаиваются.

— А, — уныло махнул рукой Одуванчиков. — У меня от роз, наоборот, портится настроение. Я всю жизнь помню, что они с шипами. Из-за этих роз, — сердито проговорил он, — я в детстве чуть слепой не остался. И мог уродом быть каким-нибудь. Потому что нечаянно упал в розовый куст.

На это Вера Николаевна возразила улыбаясь:

— Но ведь не остались же!

— И все-таки мог остаться, — упорствовал Одуванчиков. — И расцарапаться уродливо мог. Обязательно.

Он понимал, что смешно не любить розы из-за того, что в детстве упал в розовый куст. Но не любил. И не только розы. Он никаких цветов не любил: ни полевых, ни садовых. А свою фамилию так уж и совсем терпеть не мог. За ее цветочное происхождение. Одуванчиков огорчился из-за разговоров о розах и ушел. А Вера Николаевна снова принялась сажать черенки. Она собиралась пригласить главного агронома из города, пусть он решит, прав ли Одуванчиков, собираясь сажать здесь лавровые деревца, или права она, защищая розы. Вера Николаевна верила, что главный агроном поддержит ее. Дома она рассказала про свой разговор с Одуванчиковым. Алеша возмутился.

— Нет! — воскликнул он. — Я знаю теперь, что делать. Я пойду к нему и скажу: «Послушайте, Одуванчиков, разве вы какой-нибудь пещерный человек, чтобы так относиться к розам, которые выращивает Вера Николаевна? Это же самые красивые цветы на земле. А ведь красоту чувствовали даже пещерные люди. Они видели, как встает солнце и как меняются краски на земле, а по ночам мерцают звезды. Видели они, как распускается первый цветок на лугах и в лесах. Их ужасала и восхищала гроза. Древние люди, как и мы сейчас, любовались Прекрасным. И однажды кому-то из них захотелось, чтобы с ними вместе восхитились красотой и другие люди. Он нарисовал на стене своей пещеры картину. Все смотрели и радовались: как это хорошо! Как хорошо, что и навечно останется Прекрасное, восхитившее человека».

Вера Николаевна улыбалась, слушая речь Алеши к Одуванчикову. Он часто так: начнет рассказывать об одном, увлечется и говорит о другом, остановить нельзя.

Сейчас он говорил долго и громко, будто Одуванчиков сидел и слушал его.

Волосы у Алеши разлохматились, потому что от волнения он их сильно теребил, а они у него и без того были лохматые, хоть бы он сто раз их на день причесывал. «Один человек умел рисовать, — продолжал Алеша свою речь к Одуванчикову, сильно размахивая руками, — другой — петь и рассказывать о том, что восхитило его.

И когда все уходили на охоту, опасную и трудную, то художников и певцов оставляли дома: их хотели уберечь от опасности. Потому что даже пещерные люди ценили Прекрасное, ценили Искусство. И теперь где-то в жилищах первых людей находят рисунки. Смотреть их интересно и поучительно. Они рассказывают о любви человека к Прекрасному, которая живет вечно». А Одуванчиков этого не понимает!

— Ты, Алеша, напрасно кричишь так громко, — сказала Вера Николаевна. — Одуванчиков все равно тебя не станет слушать. Скажет, нет у него на это времени. И надо тебе сказать, он и на самом деле не сидит праздно. Он много работает, и за это я уважаю его. О Прекрасном он все равно не поймет. Такой он уж человек — не повезло ему. Не только не понимает Прекрасного, а и слышать не хочет о нем. Доход и доход! Вот главная его забота.

— Хорошо! — сказал Алеша, успокоившись после своей речи. — Я не буду говорить Одуванчикову никаких речей. Завтра мы с Ярошкой возьмем лопаты и станем окучивать розы и вскапывать землю для новых черенков. Мы будем делать все, что прикажет нам Даренка. Верно, друг Ярослав Премудрый?

— Верно! — сразу поддержал его Ярошка. — Мы встанем рано, не проспим.

И они не проспали. Вышли втроем на работу, когда над морем начинался фламинговый рассвет, розовый с нежным фиолетовым оттенком. Точь-в-точь такой, о котором писал в своем письме Алешин друг Яшка-Семиряшка.

 

ПРО НЕБО

Каждое утро Ярошка и Алеша приходили в Ароматную долину помогать Вере Николаевне. Ярошка воду носил и вскапывал землю. А Алеша научился так хорошо сажать черенки роз, что Вера Николаевна согласилась бы взять его в постоянные помощники. Все трое приходили домой усталые и все равно на другое утро шли на работу вместе с солнцем. В Ароматной долине цвели и благоухали розы, как еще никогда до этого. И вдруг случилась беда. Какие-то странные гусеницы напали на розы и стали пожирать их лепестки и листья. Спасать цветы пришли не только Алеша с Ярошкой, пришли и другие ребята из Радугани. Они быстро собрали вредных гусениц и уничтожили их. И снова ожила Ароматная долина. Алеша так много работал эти дни, что даже перестал писать своему другу Яшке-Семиряшке. Оттого, наверное, и тот молчал.

— Почему это Яшка не пишет? — приставал Ярошка к Алеше.

— Не знаю, — отвечал Алеша.

— Пойду спрошу, когда нам будет письмо, — сказал Ярошка, увидев почтальона.

— Нам нет писем от Яшки-Семиряшки? — спросил он.

— Нет, — ответил тот. — Вам сегодня ни от кого нет. Может, завтра будет.

Назавтра пришло письмо не от Яшки-Семиряшки, а от Алешиных родителей. Они долго не писали, потому что уезжали в экспедицию. «На край света» — так писала Алешина мама. Теперь они собирались скоро вернуться домой и хотели, чтобы Алеша тоже скорей возвращался.

Бабушка Анисья два раза перечитала письмо. Ярошка тоже прочитал, интересней всего ему было читать про солнечное затмение. Ведь Алешины родители — астрономы и уезжали в экспедицию наблюдать полное солнечное затмение. После этого письма Алеша долго еще рассказывал Ярошке про науку астрономию, про звезды и планеты. Он хорошо знал небесные светила, а Ярошка ничего не знал про небо. Разве только то, что оно высокое и на нем есть солнце, луна и звезды. Он даже Полярную звезду не умел находить. Почему Полярная звезда? И чем отличается она от других? Вон сколько их на небе — как горошины рассыпанные и все друг на друга похожи!

Но, оказывается, звезды совсем не безымянные. У каждой свое имя. А несколько звездочек составляют созвездие. Если знать звездную карту, любое созвездие можно найти. Но легче всего найти на небе Большую Медведицу.

— А Большого крокодила? — пошутил Ярошка.

— Большой крокодил на берегу дремлет. Завтра проведаем его. А Большая Медведица — вон она! Подними голову — прямо над собой увидишь.

Большую Медведицу Ярошка сразу нашел. Семь звезд: из четырех ковш получается, а три — на ручку ковша нанизаны.

— Тогда почему же Медведица, если это ковш? — заспорил Ярошка.

— Так назвали ее древние мореплаватели. «Если смотреть на семь звезд, из которых составлено созвездие, — говорили они, — то можно приплыть к Северу, туда, где живут белые медведи». Оттого и прозвали это созвездие Большой Медведицей. Есть еще и Малая Медведица. А выше — Полярная звезда. Это очень важная звезда. Ее нужно уметь находить всем. Особенно путешественникам, морякам и летчикам. Ведь в небе нет ни маяков, ни указателей. Звезды — вот маяки в небе. В древности путешественники определяли свой путь по этой звезде. Представь себе, вот в пустыне движется караван. Кругом пески да небо над головой. Куда идти? Где север, где юг? Только по звездам и определяли путь. Даже теперь, когда есть компас, все равно моряки и летчики дружат с Полярной звездой. Компас может испортиться, а звезда — маяк на все времена, вечно светит. Смотри на нее и не собьешься, она всегда на севере.

А еще я читал, что небо для древних вроде календаря было. Увидит пахарь знакомое созвездие, появившееся на небе, скажет: «Пора сеять». И отправится засевать свое поле. Древние читали небо, как книжку. Оно им для жизни нужно было. И сеяли по знакомой звезде, и убирали урожай, и пути-дороги определяли по ней. Древние с небом дружили. И относились к звездам, как к живым существам. Создавали легенды, называли именами своих героев. Про созвездия Дельфин и Арион ты уже знаешь — помнишь, писал о них Яшка-Семиряшка в своем письме. Дельфин, который спас певца Ариона. А то есть созвездие Орион в честь охотника Ориона. «Вон, — говорили люди, — охотник Орион. Три звездочки — это пояс охотника, а рядом пять звездочек, они будто бы прогнулись, так это заяц прогнул спину от страха: его преследует гончая собака. Много легенд сложено про небесные светила — всего не расскажешь. Ты возьми книгу в библиотеке и почитай сам. Это интересно.

— Я обязательно возьму, — пообещал Ярошка, — только ты расскажи еще немного про небо. Расскажи, — попросил он. — Там какие-то планеты есть. А я и не знаю, какие они.

Ярошка пожал плечами, будто, кроме планет, он все знал.

— Есть планеты Марс и Юпитер, — сказал Алеша. — Они, как цари, живут. У Юпитера — свита из двенадцати спутников, а у Марса — из двух. И вращаются Марс и Юпитер, надо сказать, в божественном обществе. Один сосед у них — Сатурн, бог земледелия. Когда-то думали, что Сатурн урожаем ведает. Захочет — будет урожай, а рассердится — жди неурожая на земле. А другую их соседку — планету Венеру почитали виноградари, поклонялись особо почтительно, а то еще виноград не уродится.

Очень интересный с виду Юпитер. Говорят, он на зебру похож, а другие говорят, что он скорее всего на арбуз похож. Только арбуз зеленый, а Юпитер золотистый. Он медленно кружится, переваливается с боку на бок, то один бок погреет на солнце, то другой. Земля наша двенадцать раз обежит вокруг Солнца, земному человеку двенадцать лет исполнится, а Юпитер за это время единственный раз успевает повернуться. Год там долгий, а день короткий и ночь тоже. Не успеешь лечь спать, а время вставать уже наступило; не успеешь книжку прочитать, а тебя уже спать гонят, пора. Пять часов там день, пять часов ночь. Не хотел бы я там жить. На земле лучше. А вот на Сатурн бы я слетал. Очень он красив — золотисто-желтый великан, с серебряными кольцами. Когда-то его очень боялись. Говорили: «Появился Сатурн на небе — быть беде. Горе великое предвещает он людям». Но красавец Сатурн мирно проплывал над землей и исчезал небесными путями-дорогами. Зря только пугали сами себя люди. Те, кто видел кольцо вокруг Сатурна, говорили, что это прекрасное ожерелье на нем. А другие говорят, что это двое слуг взяли Сатурна и осторожно ведут его под руки. Так видится Сатурн с земли. А есть люди, которые считают, что он похож на шляпу с серебряными полями. Ведь одно и то же все видят по-разному. У кого больше фантазии, тот интересней найдет сравнение.

Вот тебе, друг Ярослав Премудрый, маленькая страничка из книжки про звездное небо. А дальше шагай сам по небу, как по радуганской земле, — считай звезды.

Было поздно. И друзья распрощались. Завтра им чуть свет на работу, в Ароматную долину.

 

ТАЙНА ЯШКИ-СЕМИРЯШКИ

Утром по дороге в Ароматную долину Ярошка снова заговорил о Яшке-Семиряшке.

— Почему он перестал тебе писать? — допытывался он все настойчивее.

— Наверное, работы у него много. Потерпи, будет у него свободное время — напишет.

— Пусть Яшка-Семиряшка пишет мне тоже, — сказал Ярошка. — Мне было интересно, когда он писал и про птицу фламинго, и про апельсиновый дождь. Про все. Я даже не знал, что бывает апельсиновый дождь. Пусть он мне пишет. Ладно? Попроси его.

— Не буду я его об этом просить. Ему некогда, — ответил Алеша. — А про птиц и зверей можно в книжке прочитать, ты же грамотный.

Ярошка обиделся, что Алеша не захотел исполнить его просьбу. И обижался до самого вечера. Алеша посматривал на него и улыбался про себя, а потом сказал:

— Приходи ко мне после ужина. Я тебе кое-что расскажу. Только это тайна. Смотри!

Ярошка пришел.

— Ты собирался рассказать мне про какую-то тайну, — сказал он хмуро. — Говори.

— Садись сначала, — сказал Алеша. — Ты, наверное, сильно огорчишься, но я все равно тебе скажу. Вот что. Яшка-Семиряшка совсем не путешественник. И никогда не плавал он ни по каким морям и океанам. И писем мне не посылал — он и писать-то не умеет. Потому что Яшка-Семиряшка маленький сказочный человечек.

Ярошка подскочил с дивана и закричал обиженно:

— Ты это нарочно говоришь! Я знаю. Скажи, что нарочно.

— Нет, я правду сказал.

— Почему же ты тогда называл его своим лучшим другом? Меня ты тоже называешь своим другом. Значит, и я сказочный человечек? Да? Скажи! — волновался Ярошка.

— Ты не сказочный человечек. Ты человек, — серьезно сказал ему Алеша. — И ты действительно хороший мой друг. А Яшка-Семиряшка друг особенный. И подружился я с ним давно-предавно, с тех пор, как запомнилась мне первая сказка. Была она длинная. Никогда не кончалась, потому, что мне не хотелось, чтоб она кончалась. «Жил-был Яшка-Семиряшка, синяя рубашка, а на голове у него была пестрая шапочка». Так начиналась моя любимая сказка. Мне ее мама рассказывала. Я очень любил эту сказку и, если мама начинала другую, просил: «Нет, лучше про Яшку-Семиряшку». И мама рассказывала. Знаешь, какой он, Яшка-Семиряшка? Маленький, жилистый, с крепкими кулаками, которые торчат зимой из рукавов, как два красных яблока. Ведь с мороза руки всегда красные. А Яшка не любил надевать варежки. Мой друг Яшка-Семиряшка смелый, любого сильного мальчишку поколотил бы, если бы захотел. Но он не дерется попусту и слабых не обижает. Вот он настоящий рыцарь.

С Яшкой-Семиряшкой случались самые невероятные события: то он волка оседлает и верхом приедет в деревню, то медведя заставит тащить бочонок меда людям на праздник, то лису перехитрит. А потом он стал летать в космос. Он раньше всех космонавтов туда слетал. Однажды Яшка побывал на другой планете и чуть не подрался там с лимонными человечками.

— С какими? — удивленно переспросил Ярошка.

— Лимонными, — повторил Алеша. — Хочешь, расскажу, из-за чего он рассердился на лимонных? Я с самого начала начну.

Жил-был Яшка-Семиряшка, синяя рубашка, а на голове у него была пестрая шапочка. Нет, на нем была космическая шапочка и космический костюм-скафандр, потому что Яшка-Семиряшка отправлялся в космос. Он мчался на космическом корабле от планеты к планете и кричал радостно:

«Здо́рово! Лечу над синим солнцем. Синий день! Синий мир! Все синее. Здо́рово!»

А корабль пролетал уже под красными, голубыми, желтыми звездами, под оранжевыми и темно-вишневыми. Здорово! Внизу Земля, голубая-преголубая. За спиной Солнце, которое светит Земле. А сверху черное-пречерное небо и по черному небу — разноцветные звезды-солнца. Яшка-Семиряшка решил высадиться на планете под лохматым лимонным солнцем. Там жили лохматые лимонные человечки. Они не заметили Яшку-Семиряшку, потому что громко орали друг на друга и дрались. Лохматые человечки любили драться и устраивать войны. Возле каждого их домика стояла огромная пушка и пулеметы. И когда у лимонных не было войны с человечками с соседней планеты, они палили из своих огромных пушек по воробьям, которые были совсем уже крохотные, и стрелять по ним из пушек не было смысла.

Яшка-Семиряшка заметил сразу, что лимонные лохматые человечки любят обижать слабых, и сильно за это на них рассердился.

«Отчего вы так злобны и обижаете слабых, отчего? — закричал он на сильных. — Миритесь немедленно, пока я здесь».

Лимонные лохматые человечки, которые жили под лимонным лохматым солнцем, удивились. Им непонятны были слова пришельца с другой планеты.

«Мы живем, как все обыкновенные люди живут. Так, как полагается. А полагается у нас обижать слабых. И если бы сильные стали слабыми, то слабые, став сильными, отнимали бы все у тех, кто слабее их. Так полагается, потому что мы обыкновенные люди».

Яшка-Семиряшка спросил слабых, которых только что обижали сильные:

«Верно ли говорят сильные? Вы бы обидели их, если б они стали слабыми?»

«Конечно, — подтвердили те. — Это одно удовольствие обижать слабых. Все так делают».

«Нет, — возразили самые старые жители планеты под лимонным солнцем. — Есть планета, где живут идеальные голубые чудаки. Они скучно живут, тихо. Мы не хотим так. Мы хотим драться. Это замечательно!»

При этих словах все лимонные бросились друг на друга и стали отнимать у слабых то, что не успели отнять. А слабые набросились совсем уже на несчастных. И все рушилось, падало и катилось с планеты куда-то прочь.

«Тьфу, лохматые! — рассердился Яшка-Семиряшка. — Крокодилы вы, гиппопотамы и бегемоты! Не хотел бы я здесь жить. Сейчас же улетаю».

Он сел в свой космический корабль, завел мотор и полетел. А лимонные забияки с победными криками бросились к своим пушкам и стреляли ему вслед.

Яшка-Семиряшка решил повидать голубых человечков. Он высадился на планете под голубым солнцем и увидел маленьких человечков с голубыми глазами, голубыми волосами, лица у них были тоже голубые, чуть посветлее голубых волос.

«Скажите, — вежливо обратился к ним Яшка-Семиряшка, — здесь живут идеальные, необыкновенные люди?»

«Нет, — возразили те, — у нас живут обыкновенные».

И они так же вежливо, как говорил с ними Яшка, попросили его быть гостем на голубой планете и были очень приветливы с ним. Совсем как на Земле приветливы бывают люди, когда они того хотят.

«Скажите мне, — допытывался Яшка-Семиряшка, — почему называют вас необыкновенными, а вашу планету — планетой чудаков?»

«Не знаем, — отвечали голубые. — Мы обыкновенные и совсем не чудаки».

Скоро Яшка-Семиряшка понял и сам, что они не чудаки. Однажды от искры пролетавшего метеора сгорел домик голубого человечка. И жители всей планеты построили ему новый, лучше, чем был старый. Разве это чудаки? И какие же они чудаки, если были у них справедливые законы и никогда не нарушали они этих законов?

«Так и должно быть!» — воскликнул Яшка, узнав, как живут голубые человечки.

«Странно, — подумал он при этом, — почему у лимонных обыкновенным считается то, что у голубых необыкновенно, а у голубых обыкновенно то, что у лимонных необыкновенно?» Под конец Яшка-Семиряшка все-таки разобрался: у голубых хорошее считается обыкновенным, естественным, а у лимонных хорошее считается необыкновенным, неестественным.

Когда Яшка-Семиряшка улетал с голубой планеты, никто не стрелял ему вслед из пушек, потому что на голубой планете их не было. Там гостей провожали с голубыми розами, каких на Земле еще не выращивали. Яшка-Семиряшка мчался домой так поспешно, что натолкнулся на комету и запутался в ее хвосте. И все из-за того, что она шла хвостом вперед. И был он у нее длинный, миллион километров. Хвосты у комет разные бывают — длинные, вытянутые или изогнутые, а то как распущенный веер или павлиний хвост. И по цвету они разные — белые, красноватые, золотистые. Хвостатые странницы — так называли их в старину.

Яшка-Семиряшка спокойно проскочил сквозь прозрачный хвост. А когда-то люди при виде кометы приходили в ужас. «Конец свету настал!» — кричали они и прятались от нее. Но она окутает полнеба своим хвостом и исчезнет. Красиво и страшновато смотреть на нее. Яшка-Семиряшка храбрый человек, он только красоту в ней увидел. Да рассердился на нее за то, что она хвостом вперед пятится, нарушает правила движения. Яшка-Семиряшка проскочил сквозь прозрачный хвост и благополучно приземлился. Там его уже ждали с нетерпением. Он рассказал о планетах, которые ему встретились в пути. Больше всего рассказывал он о голубых человечках.

«Они добрые, смелые и совестливые, — говорил о них Яшка. — Интересно живут голубые человечки. Они не тратят сил своих и разума на плохое, на то, чтоб обидеть слабого, как делают лимонные. А тратят свои силы на Прекрасное и Доброе. Мне очень нравятся голубые, — снова сказал Яшка-Семиряшка. — Хорошо, если бы жили такие на всех планетах, какое б солнце им ни светило — лимонное, зеленое, рыжее».

И все, кто слушал Яшку-Семиряшку, ученые и неученые, согласились, что голубые совсем не идеальные, а обыкновенные. Хороший народ они.

Ярошка улыбнулся и спросил:

— Скажи, ты про разноцветные звезды все выдумал или не все?

— Ничего я про звезды не выдумывал, — заверил Алеша. — Звезды только с земли кажутся одинаковыми. На самом же деле бывает так, что иногда над одной планетой сразу четыре звезды-солнца встают. С одной стороны взойдет красное, с другой — зеленое, где-то — оранжевое, а то еще какое-нибудь дымчатое. Если бы на тех планетах жили люди, им, наверное, разным казался бы мир. Одни видели бы все в розовом свете, другие — в сером, третьи — в каком-нибудь темном. И получилось бы, что одни вечно радовались бы, другие — сомневались, а третьи — совсем мрачными ходили. Все оттого, кто в каком свете мир видит, — пошутил Алеша. И заверил снова: — Нет, я тебе правду говорю. Про цветные солнца я ничего не выдумывал, а про идеальных голубых и лимонных задир — сам решай, в чем правда, а в чем неправда, выдумка.

Ярошка сказал:

— Хоть Яшка-Семиряшка и сказочный человечек, мне нравится, что он смелый. Никогда ничего не боится.

Алеша подумал, взглянул на Ярошку очень серьезно и решительно произнес:

— Я тебе должен всю правду сказать про Яшку-Семиряшку. Не всегда он бывал смелым. Однажды, после всех дальних и ближних путешествий, ему стало вдруг страшно.

«Что я делаю?! — ужаснулся он. — Зачем мне на планеты летать? Так можно погибнуть. Нет, больше я не полечу никогда к звездам-планетам. И плавать на корабле я тоже не стану. И на дно морское не спущусь, как раньше. Это же опасно! Буду-ка я ходить пешком по земле», — решил Яшка-Семиряшка. Но скоро и по земле ходить ему стало страшно. Чего доброго, еще под машину угодишь. Ведь он такой маленький, что водитель не заметит его. Нет, лучше совсем не выходить из дому. И стал он бояться всего на свете. «Хорошо бы стать мышонком, — подумал он. — Сидел бы я себе в уютной норке. Там никто не обидит». И он стал твердить: «Хочу быть мышонком! Хочу быть мышонком!» И на сотый раз Яшка-Семиряшка превратился в маленького мышонка.

Сила убеждения! — многозначительно произнес Алеша и поднял палец. — Сам себя загипнотизировал! Ну так вот, стал Яшка-Семиряшка мышонком. Представляешь — Яшка-Семиряшка, мой друг, отважный путешественник по морям и планетам, превратился в обыкновенного мышонка! Что из того, что был это очень симпатичный мышонок? Все равно, это уже не Яшка! Зато сам он радовался:

«Теперь мне ничего в норке не страшно. Все страхи я обманул. Хорошая жизнь у меня!» И сидит маленький мышонок в маленькой, тесной норке. Тихо, темно, безопасно. Правда, тесновато. Нормальному мышонку любая норка — космос, а ведь Яшка-Семиряшка знал простор, поднимался в небо и плавал по морям. Какое же это чудо — просторное небо над головой! А тут — ни неба, ни солнца, воздуха чистого и то нет! И новый мышонок высунул сначала нос, подышать чистым воздухом, потом выбрался сам, чтобы хоть на краешек неба посмотреть. И стало ему радостно, что есть и небо, и солнце, и чистый воздух.

«Нет, — закричал он, — хочу снова стать Яшкой-Семиряшкой! Не боюсь ничего!» Он так долго твердил эти слова, что превратился опять в прежнего веселого и храброго Яшку-Семиряшку. А о том, что он был мышонком, Яшка даже себе не признавался. И ты о том никому не рассказывай.

— Не расскажу, — пообещал, улыбаясь, Ярошка. Он уже не сердился на Алешу. Ему даже стало смешно, что он ждал писем от Яшки-Семиряшки, синей рубашки, который никогда и не жил на свете. Пусть больше не приходят от него письма. Зато совсем скоро будет писать ему обо всем на свете не сказочный человечек, а живой, непридуманный, самый лучший друг на свете Алеша Шишкин.

 

РАДОСТНОЕ СОБЫТИЕ

В Радугань приехал из города главный агроном. Он осмотрел Ароматную долину и сказал:

— Такой прекрасной долины роз я больше не знаю. Это самое лучшее место для роз на всем побережье. Им здесь расти и цвести. А лавровые деревца и в другом месте вырастут. Земли много в совхозе.

И, чтобы убедить Одуванчикова, пояснил:

— От роз не только красота, но и доход совхозу большой. Мое мнение такое: не уничтожать розы, а сажать их до самой речки Радужницы, чтобы не пустовало ни кусочка земли. Вот какое мое мнение.

Одуванчиков не стал с ним спорить. Он и сам начинал жалеть о своей затее. Его ведь считали хорошим хозяином, и вдруг он задумал уничтожать то, что уже давно живет и растет. «Нет, — подумал он, — найдем-ка мы лучше незасаженные земли и там посадим лавровый лист».

А когда Вера Николаевна заявила, что уйдет на другую работу, если уничтожат розы, Одуванчиков и вовсе перестал настаивать на своем.

— Пусть растут розы. Я согласен, — сказал он твердо. И даже сказал, что ему самому стали нравиться розы.

— Ура! — кричал громко Алеша, когда узнал об этом от Веры Николаевны. — Будут у нас розы. И Радуганская роза расцветет обязательно.

— Ура! — восторженно вопил Ярошка. — Будут все розы!

Бабушка Анисья радовалась тихо.

— Правда всегда побеждает, — сказала она. — Хорошо, что человек живет мыслью и надеждой. Вот он, Одуванчиков, грозился уничтожить розы, а наша Даренка делала свое, отстаивала их, черенки сажала. Вперед смотрела, и правда ее оказалась. Молодец! Не зря тебя Даренкой люди прозвали. Радость и красоту ты людям даришь, — похвалила она Веру Николаевну.

— Спасибо вам, бабушка Анисья, — ответила Вера Николаевна, — и вам, мои рыцари. А роза Радуганская будет. У нее уже бутоны появились. Будет она ароматная и красоты невиданной. Вдохнет человек ее аромат и почувствует сразу и запах моря, и солнечное тепло, услышит голоса птиц и плеск волны. Такой у нее будет удивительный аромат.

— Да, — сказал Алеша, — такую розу вырастить все равно что радугань-цвет найти.

Вера Николаевна не преувеличивала. Ведь каждый цветок свои воспоминания вызывает у человека. Василек — поле, ландыш — лес, а роза — все солнечное и ароматное. Так много в ней запахов и красок. Особенно, когда эта роза растет у самого теплого синего моря в Ароматной долине.

 

ИМЕНИНЫ

У бабушки Анисьи — праздник, именины. Не ее, а любимого старого самовара. Бабушка Анисья подсчитала, что самовару исполнилось ровно семьдесят лет. На необыкновенные именины решили пригласить деда Ведуна. Алеша с Ярошкой поднимались к нему в горы, чтобы позвать в гости.

— Приходите обязательно, — просил Алеша, — и Кирюху посмотрите. Приходите!

Дед Ведун пришел и принес меду и сухой ароматной травы для заварки. Он считал, что трава эта лучше чая. Вера Николаевна очень обрадовалась деду Ведуну. Он ведь редко приходил. Они вспоминали ту грозовую ночь, когда Даренка пробралась к дольменам с лекарствами через немецкие посты. И о том, как они ухаживали за ранеными. Им было что вспомнить. В этот вечер Веру Николаевну все называли Даренкой, заставляли рассказывать разные случаи из своей жизни. И так слушали, даже про самовар забыли. Даренка первая вспомнила о нем:

— Я-то нашему имениннику подарок приготовила и забыла. Сейчас принесу.

Она пошла в комнату и вернулась с тремя белыми розами — Снежными королевами.

— В древности, — сказала она, — розами награждали за храбрость. Наш именинник тоже заслужил награду. Он хорошо послужил в войну партизанам. Правда, бабушка Анисья?

Та кивнула головой. Правда, мол. А как же. Самовар выглядел просто блестяще. Блестел, как никогда еще в жизни: его хорошо вычистили к именинам. А на груди у него, как у заслуженного солдата, блестели медали. Он получил их на всемирной выставке, когда был еще совсем молодым.

Бабушка Анисья очень любила свой самовар, даже в партизанский лагерь принесла его с собой. Партизаны пили из него чай. Особенно нужен был самовар раненым. Бабушка Анисья поила их чаем из целебных трав. Один раз была сильная бомбежка, и самовар чуть не погиб. Его далеко швырнуло взрывной волной. Хорошо, что он попал в мягкое болото. Чуть бока примялись, а сам цел остался. И опять служил самовар бабушке Анисье и партизанам. Вот почему бабушка Анисья обиделась, когда Алеша сказал:

— Может, отдыхать пора этому старому самовару. Не лучше ли новый, электрический купить?

Бабушка Анисья даже руками замахала.

— Что ты! Что ты! Лучше моего красавца нет ни одного самовара. Я со своим самоваром всю жизнь прожила, войну страшную пережила. В брянских лесах его сберегла. И ни за что я его не стану выбрасывать.

Дед Ведун тоже вступился, сказал, что такой знаменитый самовар надо на самом почетном месте держать.

— Я свой старый самовар тоже не сменяю на электрический. Вкус не тот. А мой самовар — он тебе и дымком попахивает, и песни душевные распевает. С ним весело.

Потом дед Ведун вспомнил про совсем уже старые самовары. Лет сто назад в самоварах сбитень варили, такой напиток особенный — с медом и травой пахучей. А к нему горячий бублик полагался. Пей, ешь, веселись! А то был еще самовар-кухня. Перегородкой разделялся на две половинки. В одной — вода кипятится, а в другой — варится каша или щи жирные, наваристые.

— Ну и самовар! — засмеялись все. — Такой чай никому не понравится, когда и каша и щи вместе варятся.

Бабушка Анисья подсыпала углей в самовар. Он запел еще усерднее, и все с удовольствием пили чай из поющего самовара с вареньем и медом. Только бабушке Анисье не было времени спокойно посидеть за столом. Суетится она, гостей угощает: то варенья принесет, то пирогов. Потом вспомнила — Чернушку с Горемычным надо покормить.

— Посиди, бабушка, — просит Алеша. — Все-то у тебя дела, отдохнуть некогда. Я сам все сделаю, а ты чай пей.

И пообещал:

— Вот закончу ученье, возьму я тебя, бабушка, к себе. Жалеть буду, делать ничего не позволю. Будешь лежать целый день, отдыхать.

Бабушка Анисья укоризненно посмотрела на него и сказала:

— Да нешто враг ты мне, Алешенька, чтобы меня без дела оставить?

— Я же хочу, чтоб отдыхала ты, — удивился Алеша, — добра желаю.

А бабушка Анисья на это только улыбнулась:

— Такое добро злом обернется. Вот послушай. Говорят, жила в нашей деревне старуха с сыном. Работала много, и хоть уморится сильно, а весело ей было. И тут вздумалось невестке вроде как пожалеть старуху. Возьмется та хату подметать, а невестка заботливо кидается к ней, приговаривает:

— Что ты, маменька, я сама. А ты полежи, отдохни!..

Выхватит из рук веник и хату сама выметет.

— Ладно, — говорит старуха, — пойду тогда водицы ведро принесу. Не трудно мне.

— Как же мне перед соседями стыдно будет, если ты, маменька, воды сама принесешь! Я сбегаю.

И принесет на виду у всех соседок. А соседям мила невесткина забота о матери. Радуются, что говорит она с ней ласково и предупредительно, печется о ней — делать ничего не заставляет. Даже обед сама готовила. Приготовит щи наваристые, вкусные и скажет уважительно так:

— Ешь на здоровье, маменька.

Да только хоть и вкусна была невесткина еда, а свекровь стала жаловаться на свое здоровье. Не пьет она, не ест, неведомо отчего затосковала, помирать приготовилась.

Невестка в голос причитает:

— Ой, маменька, скажи, чего желаешь ты перед смертью? Все я выполню.

А свекровь в ответ:

— Желаю я, чтобы позволила ты мне двор подмести, грядки в огороде желаю выполоть да еще обед приготовить.

Невестка не посмела отказать ей. Встала свекровь, двор метелкой подмела, щи сварила, как варила до невесткиного запрета — всем на удовольствие. И грядки с огурцами выполола. Сразу поздоровела свекровь. И уже не ходила она — рысью бегала. А невестка на нее злобилась за то, что не исполнилась ее задумка. Задумала она свекровь извести. Она-то понимала, что нет для свекрови хуже остаться без дела. Без дела она в тепле и холе померла бы.

Всю жизнь мне рассказ этот помнится, — закончила бабушка Анисья, — потому что я бы тоже не прожила долго без дела, без заботы.

— Это верно, — подтвердил дед Ведун, — нам без дела не жизнь.

Помолчали. Еще слышней стало, как распевает свои песни самовар.

— Бабушка, спой мою любимую песню, — попросил Алеша.

Он любил слушать, как поет бабушка. Все любили ее слушать: она хорошо пела.

Бабушка Анисья даже глаза закрыла, вся в песне душой была, и раскачивалась чуть-чуть в такт песне. Всем немного грустно стало от задушевной песни, но слушать ее хотелось долго-долго, и каждый думал, мечтал при этом о чем-то своем. Потому что у каждого есть своя мечта. Ярошка мечтал найти цветок радуганский и принести его своей маме — Даренке. Дед Ведун сказал, что этот цветок от тоски-грусти излечивает, а не только открывает тайны природы. А Ярошке хотелось видеть маму веселой. У Алеши — своя мечта. Он мечтает путешествовать по неведомым землям, открывать неоткрытое. Даренка мечтала о другом. Ей хотелось, чтоб на всей земле цвели розы. А вот бабушке Анисье виделись брянские леса и село Добрыничи, где она жила раньше. Бабушка Анисья допела песню и сказала вслух о своей мечте:

— Мне бы тоже найти какой-нибудь цветок-радугань, про который дед Ведун говорил. Или такую незабудку, чтобы наяву все прошлое повидать.

Вот закрываю я глаза, и сразу видятся мне картины всякие. Больше всего весна ранняя. Наверное, оттого, что здесь она совсем другая. Видится мне: едем мы на санях в половодье, снег не совсем стаял, вода кругом. Серые тучи невеселые повисли. Из разливов-заливов тополя островками-башенками высятся. А на них темнеют первые грачи. Едем, едем, то медленно, то рысцой.

«Но-о-о! Но! — покрикивает на лошадь отец. — Да иди ж! Поторапливайся!»

Смеркается. Того гляди угодишь в яму с водой. Плетется лошаденка, проваливается в снегу.

«Да но! тебе говорят!»

К вечеру холодеет. Воздух ломкий, замороженный. Вдохнешь, будто воду с тонкими ледышками проглотил. Хорошо-то как! Свежо.

А то закрою снова глаза, и вот братья мои мне привидятся, Кузя с Егором. Веселые они были, добрые, шутники, одним словом. Помню, в старое время приехал в свое поместье добрыническое владелец, на охоту. Он за границей жил. Сижу это я, как сейчас помню, кружева вяжу. Глядь, Кузя с Егором бегут ко мне. Оба такие смущенные. Говорят: «Аниска, чудо-то какое мы сейчас видели. Пойди и ты посмотри. Подойдешь к барской двери, нажмешь на кнопку — дверь отворяется и выскакивает оттуда Не-мал-человек-под-потолок-росту. «Чего изволите вам?» — так он спрашивает. Странно нам стало, дивно. Это прямо чудо какое-то. Пойди сама погляди на того человека».

Мне тоже дивно было слушать братьев. Захотелось увидеть, какой он, тот Не-мал-человек-под-потолок-росту. Подошла я к барской двери, кнопку нажала да еще придерживаю ее подольше. Тут и выскочил он, Не-мал-человек. Громадный такой. Верно сказано, под потолок росту. «Чего изволите вам?» — спрашивает. Увидел нас — рассердился сильно, а мы с Кузей и Егором бежать! Запомнился он мне. Богатырь настоящий, не сказочный. Только надо сказать, жила в нашем селе когда-то Марфа Голикова — то уж богатырша! Почище Не-мал-человека.

— Бабушка Анисья, расскажите про Марфу Голикову. Расскажите, — пристал к ней Ярошка.

— Ну так что ж, и расскажу, — согласилась бабушка Анисья. — Бывало, эта Марфа с братьями привезет зерно на мельницу, братья еле вдвоем мешок снимут с повозки, а она одной рукой подхватит его под мышку и несет легко.

— Бабушка, не может быть! — не поверил Алеша.

— Я правду говорю. Потому что я очевидец тому. Да что там! Марфа не то еще вытворяла. Помню, на праздники у нас кулачные бои устраивали с соседней деревней. Потеснят наших мужиков соседские, кудеярские, тут и является Марфа. Во все стороны разбросает кудеярцев, за ней и наши мужики бросаются на противников и гонят их. А если ослабеет кто в кулачном сражении или не захочет драться — ложится тот на землю. И никто не тронет его. По нашим русским законам лежачего не трогают. Крепкое было правило: не тронь слабого!

— Справедливый закон — не бить слабого, — вмешался в разговор дед Ведун. — Даже зверь соблюдает такой закон. Он тоже благородно поступает. Надо только слабому сразу показать вид противнику, мол, не в силах больше драться. Каждый зверь и птица по-своему это показывает. Вот чайка, к примеру, наклоняет голову, уязвимое место подставляет врагу, темечко. И победитель понимает, что это значит. Не обидит, не клюнет. Соблюдает закон: побежденного нельзя обижать. И драка прекращается. Но это только у родственных птиц и зверей. Волк, к примеру взять, зайца не пощадит, как бы тот голову свою ни клонил. А вот между самими волками такое бывает: когда один ослабеет в драке, он сдается на милость сильного, подставляет ему шею. Сдаюсь, стало быть. И сразу тут у них наступает мир.

А то еще есть птицы, которые ложатся и распускают по земле крылья. Признают побежденными себя, сдаются. Каждый по-своему. Но везде правило: «Не бей лежачего. Не тронь слабого». Человеку нужно крепко запомнить это правило.

Дед Ведун улыбнулся по-доброму, и его светло-голубые глаза стали еще светлей. Они от солнца выгорели там, высоко в горах, где ближе к солнцу.

— Бабушка, спой еще одну песню, веселую, — попросил Алеша, — а то я завтра уеду и долго не услышу твоих песен. Спой!

И снова бабушка Анисья не заставила себя уговаривать, она запела другую русскую песню, с веселым напевом. Эту песню знал и Ярошка, и дед Ведун, и Алеша, и Даренка. Они все вторили бабушке. А пелось в песне про то, как на переправе сидела Дуняша и ждала друга своего, чтобы перевезти его на другой берег. И пришел тут к речке Дуняшин отец, просит перевезти, а дочка в ответ: «Перевезла бы я, мол, тебя, батюшка, да нет перевозчика». Ярошке больше всего нравится припев, очень задорно поет его бабушка Анисья:

Волшебная сережка качается весело, в такт бабушкиному напеву, и веселый красный лучик от красного камешка так и дрожит на свету. Даже разрумянилась бабушка от веселого напева.

— Еще, бабушка Анисья, еще! — просит Ярошка.

И она снова поет. А Ярошка вдруг взглянул на нее удивленно и переспросил:

— Правда? Правда, соловушка не поет?

Все подхватывают припев и только улыбаются притворному Ярошкиному удивлению. Ярошка тоже поет и оглядывается на Алешу — хорошо, мол. Ему самому смешно оттого, как он удивляется бабушкиному припеву. Лицо у него лукавое, веселое, и вопрошает он все удивленнее:

— Ой, правда, соловушка не поет? Правда? — А сам вот-вот расхохочется от радости.

Вдруг на веселый припев явился Кирюха. Он любил песни и музыку, как все журавли.

— Кирюха пришел! — закричал Ярошка. — Смотрите, дедушка, Кирюха пришел!

Дед Ведун и сам увидел журавля.

— Журка, журавка! — ласково позвал он и улыбнулся радостно.

Кирюха подошел к бабушке Анисье, требуя угощения — сладкого гороха. А когда поел, отошел от стола и прошагал несколько кругов по двору, все убыстряя свой шаг.

— Поглядите только! — закричал Ярошка. — Наш Кирюха танцует. Он никогда не танцевал.

Кирюха быстро бежал по двору, подпрыгивая и пританцовывая. Того гляди сорвется и улетит. Бабушка Анисья, глядя на него, смеялась.

— С тобой, Кирюха, весело. Самой захочется танцевать.

— Веселый журавль, — подтвердил дед Ведун. Он был доволен, что увидел журавля, по которому давно скучал.

Кирюха долго не мог угомониться. Он даже к своему гнезду пошел пританцовывая и уже издали неожиданно поклонился всем. Может, у него нечаянно получился поклон, но показалось, что он после представления поклонился публике.

— Дедушка, это он вам обрадовался, потому и танцевал, — пошутил Алеша. — Журавль — понятливая птица.

— Артист он! — смеялся дед Ведун. — Комедиант настоящий. В цирк не ходи, и так весело с ним.

Дед Ведун подошел ближе к Кирюхе и долго разглядывал его, радуясь, что видит птицу из родного края.

— До свиданья, птица залетная! — попрощался он с Кирюхой.

Потом попрощался с хозяевами.

— Пора мне! Спасибо за угощение и за песни. Приходите ко мне в гости.

— Обязательно придем, — пообещала бабушка Анисья.

Вера Николаевна с Ярошкой и Алешей пошли провожать деда Ведуна и поднялись с ним высоко в горы. А когда возвращались, над седловиной гор виднелась первая вечерняя звезда.

— Пойдемте к морю, — сказала Вера Николаевна.

Алеша с Ярошкой пошли за ней и стояли на берегу, пока не стемнело. В Радугани было тихо. Уже погасли в домах огни. Завтра чуть свет рыбаки уйдут в море, а кто-то из радуганцев уйдет в совхоз чуть свет. Оттого так рано легли все спать. И только Вера Николаевна со своими рыцарями Алешей и Ярошкой не собираются идти домой.

— Помнишь, Алеша, как у Лермонтова про небо ночное сказано, — заговорила она:

Вот и сейчас тоже мигают звезды, переговариваются друг с другом. О чем говорит звезда со звездой? Поэт, наверное, знал, если написал такие чудесные стихи. «И звезда с звездою говорит!» — задумчиво повторила Вера Николаевна.

— Я сейчас вот о чем подумала, — снова заговорила она. — Я подумала, если бы люди заглядывались чаще на звезды, то самые злые становились бы добрее. Потому что нельзя думать о плохом, когда видишь звезды и огромное, чистое небо. Наоборот, захочется думать об огромном и Прекрасном. Думать благородно и возвышенно, как философы и поэты.

— Мои дорогие рыцари, — торжественно сказала она, — когда вам будет грустно, вспоминайте чистое небо. И стихи хороших поэтов. А еще думайте в тот момент, что на свете есть солнце, которое взойдет все равно, если даже тучи закроют его. И светить оно все равно будет.

Ярошка прижался к маме. Ему было радостно оттого, что мама сейчас с ним и что лучший друг Алеша тоже с ним. И все вместе они глядят на море, на звезды, на всю Вселенную.

Вдруг над ними закружилась крупная птица. Она летала, широко распахнув крылья, потом вскрикнула и исчезла быстро.

— Отчего ночью все так страшно? — проговорил тихо Ярошка. Странная птица напугала его, ему сразу захотелось домой.

— Не бойся, сын. Помнишь, ты спрашивал, что сильнее, когда интересно или когда страшно? Подумай, каким скучным и маленьким был бы мир, если бы люди боялись. Не было бы ни путешественников, ни ученых. И все оставалось бы тайной нераскрытой. Ничего не бойся, потому что сильней всего, когда интересно.

Тихо всплеснулось море. Будто зверь неведомый повернулся на другой бок, лег поудобней и выплеснул воду на берег. Ярошке даже послышался жалобный стон. Но рядом была сильная и храбрая мама и Алеша. И страшные ночные стоны и вздохи не пугали его больше.

Множество крошечных огоньков засверкало на поверхности моря, будто все светлячки пришли из лесу купаться. Плывут корабли, далеко видны их сторожевые огоньки. Потом огоньки исчезают, растаяв в ночном мраке. Три человека на берегу долго следят за тающими огоньками и плывут вместе с ними. Куда — им самим неведомо. Море всех тянет в далекие загадочные дали. И этих троих тоже.

 

АЛЕШИН НАКАЗ

С утра пошел дождь. Но не сильный. Море было спокойно, вода будто бы даже потеплела от дождя. Ждали катер, который должен увезти Алешу в город. Алеша держал в руках букет самых красивых роз из Ароматной долины. Даренкин подарок Алешиным родителям, которые вернулись из научной экспедиции домой и ждали Алешу. Бабушка Анисья волновалась и утирала слезы. Она не любила провожать гостей — она любила встречать их.

— Ну, брат, Ярослав Премудрый, будь человеком, — сказал Алеша на прощанье, — люби природу и защищай свою младшую братию. Будешь?

— Буду, — грустно улыбаясь, пообещал Ярошка. Он очень не хотел, чтоб уезжал его друг.

— Я читал в одной книжке, — продолжал Алеша, — про путешественника, который оказался один на острове. Ему было очень трудно, даже страшно. В такие моменты он начинал читать вслух стихи древнего поэта, которые будто для него были написаны. «Когда тебе будет страшно и одиноко, — говорил поэт, — то ты скорее выходи на волю под ясно-голубой шатер небес и слушай все, чему природа учит…»

— Алеша, катер пришел! — сказала бабушка Анисья. — Пора тебе садиться.

— Сейчас, сейчас, — торопливо проговорил Алеша и громко, как бывало всегда, когда он сильно волновался, продолжал:

Последние слова Алеша произнес торжественно, будто гимн природе произносил.

— Прекрасные стихи, — сказала Вера Николаевна, — их написал мудрый поэт. — Всем понравились стихи мудрого поэта, которые вспоминал путешественник в своих записках.

Алеша распрощался со всеми и поднялся на катер.

— До свиданья!

— До свиданья! — громче всех кричал с берега Ярошка. Бабушка Анисья то махала вслед катеру, то утирала слезы.

— Не плачьте, бабушка Анисья, — утешала ее Вера Николаевна. — Алеша снова приедет. Хороший он человек. И лето доброе было с ним.

Бабушка Анисья улыбнулась. Ей приятно было слушать такие слова о своем внуке. И она уже без тоски смотрела вслед катеру, чуть видному с берега.

Над морем поднималась радуга, похожая на разноцветные ворота. И была она просторная и высокая. А под разноцветными воротами летали-ныряли чайки. И кричали громко. О чем они кричат? Может, радуются красоте моря? Или жалеют, что уехал Алеша? Кто их знает…