2 июля 1598 года Годунов въехал в столицу. Москва встречала его, как триумфатора. Иов в приветственной речи назвал Бориса «великим самодержцем, Богом избранным, Богом возлюбленным». Однако еще весь июль и большую часть августа патриаршая канцелярия продолжала собирать подписи участников Земского собора под избирательной грамотой. Писцы Иова любыми, доступными монахам, способами пыталась получить недостающие голоса. Но хотя после майского Собора многое изменилось, не все из «обязательных» участников соглашались поставить на листах свои автографы. Так, к примеру, по данным Р. Г. Скрынникова, в июльской редакции грамоты (как, впрочем, и в майской) отсутствуют подписи митрополита Казанского и Астраханского Гермогена, а также его архимандритов. И это при том, что Гермоген в церковной иерархии был третьим лицом после патриарха Иова и новгородского митрополита Исидора. Причина проста: Гермоген уже тогда прославился редкой неуступчивостью в принципиальных вопросах. Ему ничего не стоило публично отказаться от подписи «задним числом» и даже разорвать подложную бумагу.

Еще меньший успех ждал писцов в боярских кругах. А потому, промаявшись с новой редакцией до конца августа, Борис с Иовом вторично оставили эту затею. Решили, что на коронации можно обойтись и без грамоты о соборном избрании. Вместо нее 1 сентября 1598 года было организовано еще одно (уже четвертое по счету) народное шествие к Новодевичьему монастырю. Годунов на этот раз ломаться не стал, а сразу согласился венчаться на царство «по древнему обычаю». Коронация состоялась через два дня. Проходила она не в Думе, как у прежних государей, а в Успенском соборе Кремля. Бояре играли там, естественно, самые почетные роли: князь Федор Мстиславский держал шапку Мономаха, князь Дмитрий Шуйский — скипетр. Однако руководили церемонией все же не они, а преданный Борису патриарх Иов.

Обычно монарх при восшествии на престол жаловал подданных чинами, льготами, подарками и деньгами. «Выборный» царь в дарах и милостях превзошел предшественников. Служилые люди получили от него единовременно трехлетнее жалованье, знатные семьи — боярские и думные чины для своих членов. Кроме того, Борис дал тайный обет: править милостиво и не проливать крови в течение пяти лет. При этом он постарался, чтобы о «секретной» царской клятве узнали даже в самых глухих углах страны. После того как вся Россия почувствовала объем царских благодеяний, в Кремле снова вспомнили о грамоте, которая должна была подтвердить законное избрание Годунова на Соборе. Этот третий вариант, носящий название «утвержденной грамоты», был составлен царской канцелярией в 1599 году. Естественно, ни о каком свободном волеизъявлении речи в нем не шло. По мнению Р. Г. Скрынникова, кроме имитации выборов, у «утвержденной грамоты» было еще одно важное назначение: она стала своего рода поручной записью, четко очертив круг лиц, от которых Борис требовал доказательств лояльности. Круг этот составляли бояре, столичные и провинциальные дворяне, приказные чины, высшие церковные иерархи и верхушка городского посада.

Как только они поставили на листе свои подписи, «тайная милостивая» клятва была, естественно, забыта. Царь Борис потихоньку, исподволь, принялся утеснять и понижать в чинах (а то и подвергать прямой опале) всех, кто противился его избранию. На протяжении следующих двух-трех лет каждому из них пришлось пожалеть о своей позиции на Соборе. Вряд ли это было обычной местью. Похоже, Годунов принимал превентивные охранительные меры. Царь имел веские причины для спешки: из-за волнений «выборной кампании» его здоровье сильно пошатнулось, а сын был еще слишком юн и неопытен, чтобы удержаться на престоле в случае смерти родителя. Репрессиями Борис расчищал наследнику дорогу к трону. И потому острие их обрушилось не на Шуйских и Мстиславских, давних противников Годунова. Под удар попали конкуренты его сына в борьбе за престол, Романовы.

В конце октября 1600 года посланные царем стрельцы ночью взяли штурмом романовское подворье. Братьев Федора, Александра, Михаила и Василия обвинили в тягчайшем государственном преступлении — покушении на жизнь царя. Доказательством служили найденные у Александра «колдовские» корешки. В конце XVI — начале XVII века, когда все болезни лечили травами или молитвой, подобную «улику» можно было обнаружить в любом доме. Однако на ее основании следствие сделало вывод, что Романовы пытались «царства достати ведовством и кореньем». Вместе с братьями в тюрьмы попало множество их друзей, родственников и сторонников, что делает «колдовскую» версию совершенно неправдоподобной. Еще одна важная деталь судилища прямо уличила Годунова в подлоге: самого старшего из Романовых, Федора Никитича, не только заточили, но и постригли в монахи — мера совершенно излишняя с точки зрения якобы совершенного братьям преступления, но гарантирующая (по понятиям того века) выбывание из борьбы за трон.

Укрепив положение наследника и его шансы сохранить престол после смерти отца, царь Борис занялся международными делами. А здесь на тот момент сложилась довольно любопытная ситуация. Крымское ханство с 1594 года втянулось в длительную войну с Венгрией. В 1598 году Казы-Гирей заключил мир с Россией, и Борису больше не было нужды держать крупные силы на юге. К концу 1599 года Сигизмунд III окончательно лишился шведского престола. Польский король и его дядя Карл IX вели между собой войну в Эстляндии. Естественно, обоих монархов интересовало, как намерен реагировать на это их восточный сосед. Особенно сильно беспокоился Сигизмунд III, поскольку мира с Россией у его страны не было уже 87 лет, а срок перемирия истекал через три года.

Для прояснения ситуации в 1600 году из Вильно в Москву выехало «великое посольство» во главе с литовским канцлером Львом Сапегой. Представители Сигизмунда III предложили России союз по типу того, что действовал между Литвой и Польшей до 1569 года. По условиям договора оба государства должны были оказывать друг другу помощь в случае нападения третьей стороны. Они обязались вести переговоры и заключать соглашения с иными странами «…под общими обоих государств титулами и через общих послов». Для этого Сапега предлагал учредить при царском и королевском дворах союзнические представительства. Кроме согласованных военных действий против турок и шведов, планировалось создать совместные торговые и военные флоты на Черном и Балтийском морях. Материалы, вооружение и деньги для обеих флотилий должны были храниться на территории Польши. Для строительства морских судов Россия обязалась поставить на верфи лес, смолу, канаты и другие ценные материалы. Снаряжение флотов финансировали совместно. Но набор матросов и «людей рыцарских» Сигизмунд III «великодушно» брал на себя.

Столь же односторонне предлагалось решать в новом союзе и остальные вопросы. Так, к примеру, заботясь о распространении в России католической веры, Сигизмунд III предлагал русским властям построить в своих землях костелы и открыть при них «коллегии, чтобы люди московского народа учились латинскому языку, так как это может быть для них нужно и полезно». О том же, чтобы восстановить попранные права православного населения на территории Речи Посполитой, королевские послы говорить не желали. Предложения по династическим вопросам заключались в том, что царь Борис не должен препятствовать вольной «элекции» (выборам короля) в Речи Посполитой. Если Сигизмунд III умрет, не оставив потомства, «станы короны польской и Великого княжества Литовского не исключают для себя выбрать паном (королем) господаря Русского». В случае же бездетной смерти самого Бориса «король его милость польский… должен быть господарем Русским». Если странами-союзницами когда-нибудь станет править один государь, то из каждых трех лет два года он будет проводить в Речи Посполитой и только год в России.

Москва отвергла те пункты договора, которые давали односторонние преимущества Польше и ее королю. Но при этом Борис Годунов согласился обсуждать вопросы о мире и совместных действиях против шведов в Ливонии. Однако Сигизмунд III уже узнал все, что хотел: союза между Россией и Швецией не существует, а организовать «ползучую» экспансию католицизма с помощью «коллегий» не удастся. Переговоры о «вечном соединении» были тут же прекращены. Вместо этого в 1601 году стороны заключили перемирие сроком на 20 лет. Итак, Борис упустил выгодную возможность для нанесения удара по врагу. Через три года, когда набранные в Польше войска Лжедмитрия пересекут русскую границу, Годунов горько пожалеет о своем миролюбии. Отношения с западным соседом к тому времени давно уже перешли черту, за которой, по словам Никколо Макиавелли, «…войны нельзя избежать, можно лишь оттянуть ее — к выгоде противника».

А пока царствование Бориса всем казалось благополучным: на границах, если не считать редких стычек с отрядами Вишневецкого и других польских магнатов, наступила тишина. Внутри страны не было ни бунтов знати, ни народных возмущений. Но под внешним благополучием уже зрели зерна надвигающейся Смуты. В государстве все глубже укоренялись крепостнические порядки. Крестьяне и «черный люд» бежали на вольные окраины. Связанное войной в Венгрии Крымское ханство не могло им помешать. В глубине Дикого поля одна за другой образовывались новые казачьи общины, пополняющиеся беглыми холопами и «гулящим» людом.

Успехи стихийной колонизации обычно закрепляли царские воеводы. Их отряды двигались за казаками, возводя на новых землях города и крепости. В военное время колонисты приветствовали эти действия правительства, ведь укрепления повышали устойчивость обороны, а их гарнизоны увеличивали силы, противостоящие врагу. Но теперь-то, когда на границах воцарился мир, ситуация развернулась к казакам «другим боком»: воеводы без особых церемоний верстали вольных людей «в службу», зачастую заставляя их засеивать государеву пашню.

К началу XVII века донские казаки продвинулись до устья Северского Донца и основали там новую столицу Раздоры. Сразу после коронации Годунов послал в этом направлении крупные военные силы. Воеводы получили приказ: выстроить невдалеке от Раздоров крепость — Царев-Борисов. По замыслу Годунова, размещенный там гарнизон должен был приглядывать за казачьей вольницей. Еще одним способом воздействия на колонистов традиционно была «регулировка» снабжения. Донское войско не могло долго обходиться без боеприпасов и продовольствия из России. Годунов, как и все правители до него, использовал этот фактор, не стесняясь. В результате любое снижение хлебных поставок казаки относили на счет враждебного отношения к ним Москвы.

Надевая шапку Мономаха, Борис сулил жителям всевозможные льготы. Кое в чем он сдержал обещания. В землях сибирских вогулов, к примеру, на год отменили ясак. Со столичного посада подати сложили на два года. А разоренный войной карельский уезд Годунов освободил от налогов сразу на десять лет. Однако послабления касались не всей страны, а лишь нескольких районов, и их благотворное влияние быстро исчерпало себя. Естественно, льготы чаще доставались тем местностям и категориям населения, которые поддерживали в свое время идею избрания Годунова. Завинчивание же гаек, наоборот, обычно задевало строптивых и неуступчивых. Так, проводя реформы «посадского строения», государевы люди не затронули самые многочисленные «белые слободы» Москвы, очевидно помятуя об участии их жителей во всех шествиях к Новодевичьему монастырю. В большинстве городов (Ростове, Владимире, Калуге и др.) дьяки «осадили в тягло» часть «белослободочников», в основном — богатых торговцев, чьи льготы были наиболее разорительны для конкурентов из «черного посада». А на востоке страны, в Казани, монастырские слободы приписали к тяглу в полном составе. Особых выгод это казне, что интересно, не сулило. Но по странной случайности, именно казанский митрополит Гермоген и его архимандриты до последней возможности отстаивали идею честных выборов.

Если меры, направленные на увеличение числа тяглецов за счет боярских и монастырских «белослободочников», были в значительной степени оправданы, то обложение налогами жителей пограничных городов (таких как Зарайск) ничего, кроме проблем, царю не принесло. Городские пушкари и служилый люд «по прибору», составлявшие большинство населения тамошних «белых слобод», воспринимали тягло как явную несправедливость. Возможно, в иной ситуации народ смирился бы с ухудшением жизни. В конце концов, смена власти всегда начинается с радужных обещаний, а заканчивается усилением гнета. Но сразу за отменой льгот на страну обрушились стихийные бедствия.

В XVI—XVII веках каждое десятилетие на Русской равнине был хотя бы один год, когда из-за погодных условий хлеб не успевал вызревать. Еще один-два раза неурожаи захватывали большую часть страны. Как правило, эти «тощие» годы шли не подряд, а чередовались с «тучными», и Россия справлялась с ними без больших издержек. Крестьянам удавалось продержаться «до новинки» на остатках предыдущего урожая, а города жили накопленными на складах запасами. Но если посевы гибли два года подряд, голода избежать не удавалось. Именно это произошло в начале XVII века. Длительные дожди не дали вызреть зерну холодным летом 1601 года. Ранние заморозки усугубили ситуацию. Во многих местах крестьянам для сева озимых пришлось использовать незрелые семена. Естественно, они дали «квелые» всходы. Однако заморозки 1602 года погубили даже их. Весной 1603 года крестьянам было нечем засеивать поля. Наступил страшный голод. Быстро покончив с дарами леса, люди съели собак и кошек, а затем принялись за крапиву, лебеду и липовую кору. Во многих районах дошло до каннибализма и трупоедства. Смерть косила население по всей стране. В сельской местности трупы валялись на дорогах, из городов их едва успевали вывозить в поля, где наскоро закапывали в братских могилах.

Администрация Годунова не знала, что делать. Попытки ввести твердые цены на зерно, как это сделали, к примеру, власти Сольвычегодска, заканчивались исчезновением хлеба из продажи. Реквизиции приводили к тому, что собственники закапывали зерно, чтобы его не отняли. В результате становилось еще хуже. Решение Годунова продавать по твердым ценам хлеб из царских житниц тоже не спасло ситуацию. Во-первых, государственных запасов хватило ненадолго, а во-вторых, существенную их часть скупили спекулянты, ожидавшие (и не без основания) еще большего взлета цен. Они не прогадали. Видя, что большинству населения не на что покупать хлеб, власти попытались помочь народу денежными раздачами. Только в Смоленск для этой цели Годунов послал единовременно 20 тысяч рублей. Столичным жителям — понятное дело — доставались еще большие суммы. Однако толку от царской щедрости практически не было. Если весной 1602 года цены на зерно поднялись в шесть раз, то еще через год они взлетели настолько, что даже средние слои населения уже не могли покупать хлеб. Зато слухи о том, что в Москве раздают деньги, широко разошлась по стране. Народ толпами хлынул в столицу, отчего голод там лишь усилился.

Вскоре средства у правительства закончились. К тому времени беженцев в Москве собралось больше, чем коренных жителей. Люди ютились в наскоро сколоченных будках и шалашах, многие спали под открытым небом. Окончание денежных раздач обрекало их на мучительную смерть. Но если посады власть хотя бы пыталась спасти, то многомиллионное крестьянство было предоставлено его собственной судьбе. Что говорить о других местах, когда даже в дворцовых волостях, фактической вотчине Годуновых, крестьянам давали зерно в мизерных количествах. Получить эти крохи «крепкие» хлебопашцы могли лишь под кабальные расписки. А с обнищавшими и пришлыми приказчики даже не разговаривали.

Понимая, что голод превращает мелкое поместье в смертельный капкан для крестьянина, 28 ноября 1601 года Борис Годунов объявил о восстановлении Юрьева дня. В указе говорилось, что царь «…пожаловал во всем своем государстве от налога и от продажи, велел крестьянам давати выход». Это была лишь декларация. На самом деле законы 1601—1602 годов, облегчавшие крепостной гнет, распространялись не на всю страну. Крестьяне не могли покидать имения, принадлежащие членам Боярской думы, столичным дворянам, дьякам и духовенству. Юрьев день не касался Московского уезда, а также черносошных (государственных) земель.

В зависимости от сословной принадлежности люди по-разному истолковывали царские указы. Крестьяне переселялись на удобные им земли, не обращая внимания на ограничения, и при этом отказывались платить подати и оброки. Помещики препятствовали даже законным попыткам выезда из их усадеб. Словесные угрозы в адрес нарушителей никого не останавливали, поскольку и для тех и для других речь шла буквально о жизни и смерти. В результате правительство оставило попытки урегулировать ситуацию. В 1603 году никаких законодательных актов, посвященных Юрьеву дню, выпущено не было. Но к этому времени Годунова ненавидели уже не только обманувшиеся в своих надеждах крестьяне, но и противостоящие им мелкие помещики.

Да и кого еще им было винить в своих бедах? Ведь ужасы голода обрушились на страну в мирное время и не сопровождались сколько-нибудь заметными эпидемиями. И при этом масштабы народных страданий были беспрецедентны: по оценкам современников, от голода 1601—1603 годов вымерла «треть царства Московского». Цифра не кажется завышенной, если учесть, что только в трех больших «скудельницах» (на братских кладбищах) под Москвой столичные власти зарыли за это время более 120 тысяч трупов. Однако не все умирали безропотно. В 1601—1603 годах, резко возросло количество бунтов и особенно разбоев. Спасаясь от голодной смерти, беднота нападала на хоромы богачей, устраивала поджоги, чтобы легче было грабить, набрасывалась на обозы, едва те появлялись на дорогах или городских улицах.

В отличие от прежних лет разбойники этого периода не боялись вступать в бой с царскими войсками. Так, в сентябре 1603 года шайка некоего Хлопка разбила на Тверской дороге отряд воеводы Ивана Басманова. Сам воевода погиб в бою. Только получив подкрепление, правительственные войска смогли разгромить разбойников. Хлопка и других пленных привезли в столицу и там повесили.

Успехи «воровских» шаек в боях с царскими отрядами легко объяснимы. Разбойники тех лет были военными профессионалами — боевыми холопами. В условиях наступившего голода хозяева перестали их кормить, но и на волю не отпускали. Чтобы разрешить эту проблему, 16 августа 1603 года Борис Годунов издал указ о немедленном освобождении всех холопов, которых не содержат их господа. Наряду с посылкой воинских команд на дороги, эта мера помогла вытеснить разбойников на окраины страны — в Северскую и Черниговскую земли, а также в Нижнее Поволжье и на Дон. Большая часть из них ушла в вольные казаки. Трудно сказать, сколько боевых холопов пополнило тогда казачью громаду. Современник событий Авраамий Палицын оценивает их число в 20 тысяч человек. До пострижения в монахи он был военным и, скорее всего, знал, о чем говорит.

Кроме боевых холопов в дворянском ополчении имелся еще один класс недовольных. Это так называемые «дети боярские с пищалью». Особенно много их было на пограничном юге. Формально, по Уложению 1597 года со ста четвертей пашни дворяне должны были выставлять одного война полковой службы (т. е. конного) и одного пешего с пищалью. Однако, по данным Р. Г. Скрынникова, в том же 1597 году охрану Засечной черты от Брянских лесов до Рязани несли 78 детей боярских полковой службы и 247 детей боярских с пищалью. И это не исключение: на смотре 1597 года в Ряжском уезде объявились 44 сына боярских полковой службы, 301 — с пищалями, а 110 — вовсе не прибыли.

Чтобы хоть как-то решить проблему дворянского оскудения, власти испомещали детей боярских на степных окраинах, в окрестностях новых крепостей Белгород и Балуйки, а также в Воронежском, Курском и Путивльском уездах. Не имея крестьян, эти степные «помещики» вынуждены были сами обрабатывать отведенную им землю. Более того, по указу Бориса Годунова, воеводы завели здесь государеву «десятинную пашню» и для ее обработки стали привлекать все местное население, не исключая и этих мелких дворян. Таким образом, выехавшие на новые земли воины сохранили лишь титул детей боярских, который не избавил их ни от нужды, ни от тяжелого крестьянского труда. Подобное положение дел ратники воспринимали как явную несправедливость. Так что когда в этих краях объявился со своей армией самозванец, принявший имя умершего в 1591 году царевича Дмитрия, количество недовольных Годуновым давно уже превысило критическую массу.

Социальной «бомбе» нужен был только подходящий «взрыватель». Откуда же взялся этот «запал»? Когда царские стрельцы в 1600 году разгромили подворье Романовых и приставы развезли по тюрьмам сторонников этого боярского клана, в числе скрывшихся от сыска был Юрий Отрепьев, вольный слуга сосланного на Белоозеро князя Черкасского. Очевидно, у Отрепьева были основания опасаться за свою жизнь, потому что он не только бежал из столицы, но и постригся в монахи. Поскитавшись по провинциальным обителям, смиренный чернец Григорий вскоре вернулся в Москву и устроился в кремлевский Чудов монастырь. Позже многие признавали, что будущий самозванец обладал редкими способностями: то, на что другие тратили полжизни, он усваивал шутя. Отрепьеву понадобился всего год, чтобы сделать блестящую карьеру. Вскоре он стал одним из служащих канцелярии патриарха Иова.

Монастырская жизнь быстро наскучила Григорию. По вымирающей от голода стране ходили слухи, что его ровесник, царевич Дмитрий, на самом деле не погиб в Угличе 15 мая 1591 года. Его спасли от смерти верные люди. И теперь этот «природный государь» бродит неузнанным по стране. Но придет время — он предъявит свои права на трон, свергнет узурпатора Годунова, и в России снова наступит благоденствие. Эти легенды указали Григорию путь к вершинам власти. По версии Р. Г. Скрынникова, опирающегося в своем исследовании на «Извет» Варлаама Яицкого, «Новый летописец» и другие свидетельства, Отрепьев еще в Чудовом монастыре пытался «открыться братии» и «…глаголише, яко царь буду на Москве». Монахи подняли Григория на смех и на этом успокоились. Но Отрепьев понимал, что они в любой момент могут донести властям о крамольных речах собрата, и тогда беды не миновать.

В начале 1602 года Григорий вместе с двумя сторонниками и соучастниками — Варлаамом и Мисаилом — бежит за рубеж. В дальнейшем многие исследователи пытались найти в их действиях следы хитроумной боярской интриги. С.Ф. Платонов писал на эту тему: «Подготовку самозванца можно приписать тем боярским домам, во дворах которых служивал Григорий Отрепьев». Понятно, что историк имеет в виду Романовых и Черкасских. Но правомерны ли его подозрения? Ведь готовить самозванца до ареста этому клану было невыгодно. Их вождь, боярин Федор Никитич, сам претендовал на престол. А начинать интригу из тюрьмы или ссылки — дело неподъемное. Чисто теоретически самозванца мог подготовить какой-нибудь другой боярин, пострадавший от Годунова в одно время с Романовыми, но попавший не в тюрьму или ссылку, а отправленный в деревню или на воеводство в какой-нибудь небольшой город. Такой человек есть. Бывший покровитель и соратник Годунова — Богдан Вельский — как раз в эти годы пережил второй взлет в своей непростой карьере, за которым последовало довольно «болезненное» падение.

После отстранения от власти в 1584 году боярин жил в деревне, изредка выполняя для Годунова маловажные поручения. Но в 1599 году его терпение было наконец вознаграждено. Вельский отправился с военной экспедицией на Дон. Ему поручили выстроить ту самую крепость, Царев-Борисов, которая по замыслу Годунова должна была обеспечить контроль за казачьими Раздорами. Воевода возглавил трехтысячный отряд, состоящий из стрельцов, казаков и детей боярских. Всю эту армию Вельский жаловал деньгами и платьем, поил и кормил из своих запасов. Слухи о его щедрости широко разнеслись по России. И все бы ничего, но Вельский в походе неудачно пошутил. «Пусть Борис Федорович царствует на Москве, — сказал он однажды, — а я теперь царь в Цареве-Борисове». Немец-наемник донес Годунову о неосторожных речах боярина. Борис немедленно отозвал воеводу в Москву. Правда, наказывать не стал. И вскоре тот попал в новую историю.

С тех пор как Иван Грозный поджарил своего лекаря на огромном вертеле, иноземные доктора не рвались занять должность при царском дворе. Годунов долго лечился у шотландского капитана Габриэля, неплохо знавшего медицину. Осенью 1600 года из Лондона в Москву прибыл врач Кристофер Рихтингер. Некоторое время Рихтингер и Габриэль готовили лекарства для Годунова. Но потом в дело вмешался Вельский. При Грозном он заведовал Аптекарским приказом и теперь считал себя медицинским советником Годунова. Заподозрив иноземцев в сговоре, Вельский начал подменять лекарства Рихтингера своими. Когда же Габриэль попытался этому помешать, Вельский велел взять его под стражу. Однако шотландец успел донести обо всем царю. Жалоба «немца» повлекла за собой опалу Вельского. Он был подвергнут унизительной «казни»: «мятежника» привязали к позорному столбу, а Габриэль выщипал у него волосок за волоском всю бороду. Публичное унижение от иностранца боярину стерпеть было непросто…

Но даже с заменой Романовых на Вельского версия С.Ф. Платонова не выдерживает столкновения с фактами. У прибывшего в Польшу самозванца не было ни плана действий, ни правдоподобной версии «чудесного спасения». О том, что произошло в Угличе, Лжедмитрий имел поверхностное представление. Так, он неоднократно рассказывал, что избежал смерти благодаря верному человеку. Якобы воспитатель царевича, узнав о планах убийства, подменил его ночью другим мальчиком. Того зарезали в постели, в спальне угличского дворца. А мать-царица ничего не заметила потому, что лицо ребенка после убийства стало свинцовосерым. Но царевич умер во дворе, при свете дня и на глазах у десятков свидетелей. В Москве это было известно всем боярам и большому числу приказных. Комиссия Шуйского, расследовавшая Угличскую трагедию, подробно и обстоятельно докладывала Думе о результатах работы. Готовь самозванца к его роли кто-либо из бояр, он обязательно поделился бы с «царевичем» этой информацией.