Писатель живет не в безвоздушном пространстве. Жизнь настигает его повсюду, заставляя искать соратников и друзей. Флобер мечтал укрыться в башне из слоновой кости, Золя говорил, что он работает, «как купец за конторкой», Эдмон Гонкур гордился своим затворничеством в Отейле.

У каждого из них были свои причины ценить одиночество. Флобер ненавидел мир мещанства и утверждал, что только ненависть к этому миру связывает его с жизнью. Золя ценил одиночество за то, что оно давало ему возможность творить почти безостановочно. Гонкур считал себя аристократом духа, презирал все буржуазное, а заодно чернь, толпу, плебеев.

Но у каждого из этих трех художников была идея, ради которой они покидали свои «башни», квартиры-музеи, уютные кабинеты и вступали в схватку с буржуазной алчностью, обывательским тупоумием, продажностью критики. Они страдали от своего отшельничества и потому искали соратников и единомышленников, способных поддержать их в трудную минуту, они искали друг друга и в конце концов находили. Эдмон Гонкур нашел Флобера, который был старше его всего лишь на один год (это случилось еще при жизни Жюля). Золя познакомился сначала с Гонкурами, которых он считал своими учителями, а затем с Флобером, который был для него почти тем же, что и Бальзак. Одновременно с Золя потянулся к этим корифеям и Альфонс Доде, на творческом знамени которого было написано слово «реализм». Все вместе они нашли Тургенева. С Флобером Тургенева свела Жорж Санд. Гонкуры впервые увидели русского писателя в конце февраля 1863 года на одном из обедов у Маньи. Доде встретил его у Флобера. Флоберу же был обязан и Золя, для которого Тургенев оказался добрым гением. Дружба этих пяти выдающихся писателей сыграла значительную роль не только во французской, но и в европейской литературе.

Встречи писателей, художников, критиков, ученых были популярны во Франции с давних пор. Во времена Второй империи они происходили в многочисленных литературных салонах, а также в кафе и ресторанах. Особенно прославились обеды у Маньи, на которых регулярно встречались Гонкуры, Гаварни, Сент-Бев, Тэн, Поль де Сен-Виктор, Готье, Флобер, Ренан, Тургенев, химик Бертело. Иногда здесь появлялась и Жорж Санд. Начало этих обедов относится к 1862 году. В ту пору Золя было всего двадцать два года, и он мог следить за ними только по хроникальным заметкам в газетах. Состав завсегдатаев обедов постепенно менялся. Первым прекратил бывать на них художник Гаварни, по инициативе которого и возникли эти обеды. После франко-прусской войны черная кошка пробежала между Тэном и Эд. Гонкуром. Последний не мог простить Тэну симпатии к пруссакам. Обеды у Маньи начинали изживать себя.

Вскоре Париж узнал о новых, еще более узких собраниях писателей. 14 апреля 1874 года в кафе «Риш», которое Золя описал в романе «Добыча», сошлись пообедать и потолковать о жизни и о литературе пять именитых авторов. Об этом событии Эд. Гонкур записал в своем «Дневнике»: «Обед у Риша с Флобером, Золя, Тургеневым и Альфонсом Доде. Обед талантливых людей, уважающих друг друга, — в следующую и во все будущие зимы мы намерены повторять его ежемесячно».

Кафе «Риш» находилось на углу улицы Ле Пелетье. Что бы пройти на антресоли, где размещались отдельные кабинеты, надо было подняться по широкой лестнице, устланной ковром. От ковра пахло пылью, и этот неприятный запах перемешивался с легким ароматом жареной рыбы и дичи. Посетителей встречал метрдотель, провожавший гостей в общий зал или отдельный кабинет. Обычно такие кабинеты использовались для интимных встреч с женщинами, но они годились и для веселой мужской компании. Именно в кафе «Риш» жена Саккара Рене отдалась Максиму.

В одном из таких кабинетов этого заведения и начались «обеды пяти». Их называли еще «обедами Флобера», «обедами освистанных», «обществом пяти». Первое время участникам встреч особенно нравилось называть себя «освистанными авторами»: каждого из них постигла неудача на драматургическом поприще. Публика освистала «Генриетту Марешаль» Гонкуров, «Кандидата» Флобера, «Наследников Рабурдена» Золя, «Арлезианку» Доде. «Что касается Тургенева, — вспоминал Доде, — то он дал нам слово, что был освистан в России, но, так как это очень далеко, мы не стали проверять».

Чаще всего встречались у Флобера. У него была вполне приличная квартира на улице Мурильо. Стены кокетливых комнат хозяин отделал пестрой тканью — «алжиркой». Из окон открывался вид на парк Монсо. Сквозь зелень листвы, которая заменяла занавески, виднелся аккуратно разделанный сад. Подстриженные, веселые, всегда политые газоны радовали глаз. По вечерам черные ветви высоких деревьев качались от внезапно налетавшего ветра, и их «широкие колебания напоминали прилив и отлив, а шелест сухих листьев казался рокотом волн». Золя часто любовался парком Монсо, который открывался ему из окон квартиры Флобера, и описал его.

Иногда обедали в ресторанах у Адольфа, у Пеле, у Вуазена… Когда начались встречи, самым старшим участникам уже перевалило за пятьдесят. Тургеневу стукнуло пятьдесят шесть, Флоберу — пятьдесят три, Эдмону Гонкуру — пятьдесят два. В таком возрасте еще многое можно себе позволить, несмотря на одышку (Флобер), подагру (Тургенев), плохой желудок (Гонкур). Самым молодым только что исполнилось по тридцать четыре года. Они тоже любили охать и вздыхать по поводу своих болезней, но оба являли необыкновенный пример выносливости и работали по двенадцати часов в сутки.

Представим себе один из таких обедов. Друзьям захотелось полакомиться, и они отправились к Вуазену, который был в состоянии удовлетворить любые притязания, утолить любые аппетиты. Два лакея, прислуживающие за столом, долго не могут сообразить, что же нужно этим развеселившимся господам. Потрафить им нелегко. Флобер громовым голосом требует, чтобы не забыли тушеных руанских уток, Золя деловито скандирует: «Морские ежи и устрицы, морские ежи и устрицы». Гонкур заказывает имбирное варенье, Тургенев напоминает о черной икре. Когда лакеи уходят, Флобер и Золя сбрасывают сюртуки, Тургенев укладывается на диван, шум стоит невообразимый, и только голос Флобера выделяется в этом многоголосом хоре:

— Ставлю перед вами задачу, господа! Кто возьмется определить особенности литературы, издаваемой людьми с хроническими запорами или поносами?..

Тема подхвачена. Под общий хохот развертывается веселая дискуссия, а между тем стол начинает со сказочной быстротой уставляться яствами. Глядя на них, Золя вдруг вспоминает свою тяжелую юность, когда он вынужден был довольствоваться воробьями, зажаренными на вертеле, или хлебом, пропитанным прованским маслом. При одном воспоминании об этом аппетит его удваивается. Он просто млеет, наслаждаясь вкусной пищей…

— Золя, неужели вы гурман? — спрашивает Гонкур.

— Да, это мой единственный порок; когда на столе нет ничего вкусного, я чувствую себя несчастным. Больше мне ничего не надо — другие удовольствия для меня не существуют. Разве вы не знаете, какая у меня жизнь?..

Но его прерывают.

— Удивительное дело, — замечает Тургенев, — один мой друг, русский человек большого ума, говорил, что тип Жан-Жака Руссо — тип исключительно французский.

Но Золя не обращает внимания на этот намек. Раз уж он начал исповедоваться перед друзьями, его не остановить. Не спеша говорит он о том, как много приходится ему работать и с каким удивительным упорством критика не желает его признавать…

— Вы скажете, что это ребячество? Тем хуже! Мне никогда не получить ордена, никогда не стать членом академии.

Слово «академия» вызывает у присутствующих взрыв негодования. Что может быть ничтожнее этого учреждения, напичканного бездарностями! Все обрушиваются на Золя:

— Полноте, дорогой Золя, неужели вы жаждете этих жалких регалий? И вообще, как можно жаловаться на жизнь, когда тебе тридцать пять лет!

Золя не поняли. По его лицу пробежала тень обиды. Все-таки какая пропасть отделяет человека, живущего на ренту, от такого, как он, плебея, который вынужден с напряжением чернорабочего изо дня в день тянуть свою лямку!

Неожиданное облачко, опустившееся над обеденным столом, однако, быстро рассеивается. Разговор на минуту смолкает. Сейчас все заняты едой, и только отдельные реплики, остроумные и озорные, прерывают обеденный ритуал.

Обед начался в семь, а сейчас еще нет и девяти. После вкусных яств и выпитого вина настроение у всех благодушное. Сейчас начинается, собственно, самое главное. Сюда не приходят с пустыми руками. Каждый делится своими планами, читает отрывки из еще не опубликованных произведений. Флобер рассказывает о замысле «Бювара и Пекюше», у Золя в кармане глава из романа «Его превосходительство Эжен Ругон».

На столе остались только вино и фрукты. Пятеро друзей, как пять заговорщиков, сели поближе друг к другу. Тургенев, подперев седую голову рукой, облокотился на стул. В непринужденной позе застыл Доде. Сосредоточенно молчат Флобер и Гонкур. Они слушают Золя, и в этом внимании уже присутствуют похвала и одобрение. Но у Золя есть свой расчет. Ему обязательно нужно посоветоваться с друзьями. Ведь и Гонкур, и Флобер, и Доде отлично знали жизнь высшего общества времен империи. Сейчас его мучает описание пиршества в Компьене: сколько люстр освещало обеденный стол, шумно ли вели себя приглашенные, что говорил император? На все эти вопросы берется ответить Флобер. И можно только заслушаться этого руанца — так точны и остроумны его пояснения.

Время придвинулось к полуночи, а никто еще не собирается уходить. Теперь заговорили о любви. Золя, который завел этот разговор, утверждает, что любовь — это не какое-то особенное чувство, что она вовсе не захватывает человека столь сильно, как об этом принято думать, что все проявления любви встречаются и в дружбе, и в патриотизме, и так далее… и что большую напряженность этому чувству придает только надежда на плотскую близость.

Тургенев возражает. Он уверяет, что любовь — чувство совершенно особой окраски, заполняющее сердце совершенно необыкновенным ощущением. И он рассказывает о встрече с юной дочкой мельника. «Что тебе подарить?» — спрашивал он ее постоянно. И та, краснея, отвечала: «Привези мне мыла из города — я надушу им руки, а ты будешь целовать их, как целуешь барыням». В устах человека, написавшего «Записки охотника», этот рассказ звучит лирически-грустно. Перед слушателями встает образ русского крестьянина, сохранившего нежную душу, несмотря на вековое рабство, образ дочери мельника, любовь которой к богатому барину была омрачена немыслимым по своим масштабам неравенством.

Время подходит к двум часам ночи. Наконец пора и расходиться. И каждый думает о том, что через месяц он вновь сможет отвести душу среди этих талантливых, умных людей, таких разных и вместе с тем таких близких.

О чем только не говорилось на этих встречах — о литературе, о живописи, о музыке, о написанных и только что замышляемых произведениях; вспоминали времена Второй империи, обсуждали злободневные вопросы политики, вторгались в область науки, делились опытом творчества, рассуждали о галлюцинациях, о смерти. Тургенев рассказывал о России, но мог с таким же знанием дела говорить о французском языке и немецких писателях. Однажды, вспоминает Доде, речь зашла о Гёте, и Тургенев сказал: «Вы его не знаете». В следующее воскресенье он принес с собой «Прометея» и «Сатира», вольтерианскую сказку, «мятежную, нечестивую, расширенную до размеров драматической поэмы». Тургенев переводил экспромтом с немецкого на французский. «И мы четверо, — говорит Доде, — Гонкур, Флобер, Золя и я, упоенные этой грандиозной импровизацией, внимали гению в переводе гения. Этот человек, который, дрожа, стоял перед нами с пером в руке, передавал все дерзания поэта. То не был ремесленный перевод, искажающий и обесцвечивающий, — сам Гёте говорил с нами».

«Обеды пяти» бесконечно обогащали их участников, оттачивали мысль, наталкивали на новые сюжеты. «Беседовали чистосердечно, без лести, без преступного сообщничества для взаимного восхваления» (Доде).

Иногда они не соглашались друг с другом, испытывали чувство охлаждения и разочарования к кому-либо из этой пятерки, но обеды продолжались.

В 1880 году умер Флобер. Пройдут месяцы и месяцы, прежде чем Тургенев вновь попытается возобновить традиционные обеды. Место Флобера оставалось незанятым. Он как бы незримо присутствовал здесь. Но его не хватало, и каждый с грустью вспоминал «густой голос и гулкий смех» великого руанца.

«Флобер был одним из тех, кого я любил больше всех на свете, — говорил Тургенев. — Это не только огромный талант, который ушел от нас, это исключительная натура, центр притяжений для всех нас».

Вскоре болезнь уложила в постель и Тургенева. Он пережил своего друга всего на три года. С его смертью «обеды пяти» навсегда прекратились.