Вместо вступления
Альберт Эдгарович вышел из магазина и отправился в сторону дома.
С тех самых пор, как пакеты «майки» стали платными, он приучил себя ходить за покупками чаще, брать меньше и затариваться основным набором необходимых продуктов только раз в неделю – по воскресениям.
Дело не в жадности. Дело в практичности.
Была в нём такая особенность – если заплатил, то используй по максимуму. Раньше, когда полиэтиленовые изделия просто висели на крючке рядом с прилавком у выхода – бери, не хочу – то их ценность определялась лишь временным отрезком, включающим в себя дорогу от кассы до кухонного стола. Теперь же, когда за них вымогали «свои кровные», значимость дальних родственников авоськи резко возросла. Во-первых, приобретались они ровно в том количестве, которое могло быть рационально использовано (в основном под мусор). А во-вторых, для хранения временных излишков (бывало, что ненароком накапливались) был специально выделен ящик в кухонном гарнитуре, третий сверху, прям под столовым серебром, аккуратно разложенным по специальным коробочкам и извлекаемым лишь для некоторых из гостей.
Хотя само понятие «гость» в данной квартире уже постепенно стало забываться.
В животе заурчало.
Свежеиспечённый хлеб издавал создающий слюну аромат через бумажную упаковку, тем самым непосредственно влияя на увеличение скорости преставления ног. Альберт Эдгарович в красках представил, как он распотрошит в тарелку это дитя муки, воды и дрожжей, добавит три сырых яйца, зальет полупроцентным обезжиренным молоком (желудок, в последнее время излишне шалил и в упор отказывался принимать более жирное), хорошенько перемешает и начнёт, смакуя каждую ложку, поглощать.
Как в детстве, с мамой.
Развилка.
Дорога, та, что налево, ведёт прямиком к необходимому подъезду. Дорога, та, что направо, собственно приведёт к нему же. Разница лишь в том, что вторая раза в два с половиной длиннее первой. Но, несмотря на это, Альберт Эдгарович, даже не раздумывая, повернул на ту, что менее всего была выгодна для его гурманских фантазий.
Зато выгодна для фантазий других – потаённых и тщательно скрываемых.
Любой утренний/дневной/вечерний променад этого невысокого и худенького мужчины, подбирающегося к возрастной планке «Сорок пять», нельзя считать в полной мере завершённым, если его путь не прошел через детскую игровую площадку.
Нет, он не из тех, кто искренне считает, что промежуток от ноля до десяти – это самое счастливое время на свете и что в каждом из нас до сих пор живёт затаившийся ребёнок, которого периодически нужно выпускать на волю – играть, дурачится, бедокурить, раздолбайничать. Детство было и прошло, теперь хоть на пупе извернись, а и года не порастеряешь.
Так что целью ежедневной путевой петли были далеко не покатушки на каруселях.
Ну, не будем тянуть кота за его мартовские возбудители, а скажем прямо и открыто – Альберт Эдгарович являлся Педофилом.
Педофилом с большой буквы «П».
Почему именно с большой? Да потому что он, сам того не осознавая, умудрился собрать в себе все штампы, всплывающие в сознании здоровых людей, при упоминании данной болезни:
1) Детство – бабское.
Отец, популярный в узких (в очень-очень узких) кругах писатель, автор двух увесистых книг, посвященных одной и той же теме «Влияние исторических событий на широколиственные деревья, а в частности на их периферическую часть ствола». В своих монументальных трудах Эдгар Альбертович (да, он умудрился дать своему сыну имя отца, видимо считая это данью уважения) мог например, подробно, нудно, приводя многочисленные примеры, рассуждать, что из-за событий тысяча девятьсот семнадцатого года, масса коры по отношению ко всей древесной массе у ясеня поднялось с двенадцати процентов на пятнадцать. А вот у берёзы, как была одиннадцать, так и осталась. Вывод: грядёт ещё одна революция. И всё бы ничего, как говорится – каждый удовлетворяет себя как хочет (извиняюсь за нарушенную рифму), но вот из-за этих многолетних крупных растений с твёрдым стволом, мощной корневой системой и образующими крону ветвями, покрытыми листьями, времени на воспитание своего отпрыска катастрофически не хватало. В итоге регулярные писательско-учёные командировки по всем просторам нашей необъятной родины, сделали своё дело – где-то под Нижневартовском он простудился да там же и помер. Маленький, на тот момент пятилетний, Альбертик, узнав о смерти родителя, расстроился ровно на два дня, а затем вернулся к своему привычному существованию.
За дело взялась бабушка – Элла Максимилиановна. Конечно и у мамы, Таисии Семёновны, было своё право голоса на воспитание, но почему-то к нему в доме не прислушивались.
И понеслось – музыкальная школа по классу фортепиано (затем духовое, затем вокальное, затем перкуссионное и т. д.), бальные танцы, шашки, бадминтон, немецкий, французский, английский языки, вереница кружков в доме пионеров: «Сделай сам», «Мягкая игрушка», «Ребятам о зверятах», «Юные натуралисты», «Маленькие фантазёры», «Лепим из глины», «Речь моя – люблю тебя» и т. д. и т. п. При этом ни каких опасных видов спорта – там утонешь, там простудишься, там ногу сломать можно, там вроде бы безвредно для здоровья, но, говорят, тренер матерится.
Всё принималось послушно, безропотно и без какой либо доли агрессии.
Один раз, это маленькое чудо пришло домой с синяком под глазом и, после эмоционального давления, выдало имя обидчика. В этот же вечер родители Коли Слуцина, что являлся одноклассником избитого, а по совместительству главным хулиганом своей классовой параллели, выслушали разъяренную бабушкину триаду «О воспитании». В ответ, не придумав ничего лучше и рациональнее, они как следует отодрали ремнём своё «маленькое чудо» и на этом успокоились. Подвергшийся порке сделал вывод – бей кого хочешь, но этого уродца, имевшего такую сильную тыловую защиту, лучше не трогать.
Не трогал он – не трогали и остальные.
Так, один раз пав жертвой такого часто встречающегося явления, как «Несправедливое воздействие физической силы на лицевую оболочку головы», мальчик на несколько лет приобрёл иммунитет от последующего повторения данной, малоприятной процедуры.
В общем, жизнь у него так и текла – размеренно, просчитано, без всплесков, углублений, огибая и без того обитые поролоном углы (бабуля старалась за троих по будням и за пятерых по выходным, а про её праздничное усердие вообще уже пора слагать легенды).
Ах да, забыл сказать – до тринадцати лет, пока научно-исследовательский институт, в котором мать трудилась двадцать один год, не выделил ей новую, более просторную квартиру (в которой можно было устроить полноценную детскую), Альберт Эдгарович спал то с Эллой Максимилиановной, то с Таисией Семёновной. И не находил в этом ничего неестественного, странного, из ряда вон выходящего.
Да и мы не находим – не так ли?
2) Одежда – строгая, неброская, плохо запоминающаяся и идеально выглаженная.
Начнём снизу вверх.
Глаза – это зеркало души. Ага, как бы не так – вот оно, одно из величайших заблуждений человечества! Глаза могут врать, лукавить, скрывать, выдавать, предавать… А душа – она же, невинна, чиста… словно правильная обувь. «Правильная», в понятии Альберта Эдгаровича означала – просушенная, тщательно начищенная ваксой и отполированная банановой кожурой до такой степени, что хоть солнечных зайчиков пускай.
Так что обувь – это зеркало души. Какова она, таков и хозяин.
Ещё одна маниакальная особенность одежды для ступней – носки. Независимо от погодных условий, времени суток и местонахождения объекта обтягивания, они менялись строго каждые три часа. Наводнения, землетрясения, извержения вулкана, взрыв атомной бомбы и другие малоприятные явления, никоим образом не могли нарушить регулярный ритуал замены якобы грязного на чистое (и то и то лежало в двух специальных полиэтиленовых пакетиках, которые, в свою очередь, укладывались во внутренние карманы куртки).
Далее – застиранные, но ещё прочные брюки, потёртый ремень из кожзаменителя, белоснежная майка, рубашка в крупную клетку, застёгнутая на все пуговицы и заправляемая «вовнутрь»… всё это настолько скучно и обыденно, что не имеет даже смысла быть описанным.
3) Очки. Образ классического «любителя детишек» был бы не полным, без больших очков с толстыми стёклами, делающие и без того немаленькие глазища, просто огромными – занимающими, словно в японских мультиках, половину лица. Собственно именно поэтому, коллеги по консерватории прозвали Альберта Эдгаровича – Окулярный Бурят (Япония далеко, Бурятия поближе да породнее будет). Но, как каждый уважающий себя почитатель отца, деда и остальной родословной, он гордо игнорировал это холопское прозвище и откликался только в том случае, когда к нему обращались по имени-отчеству.
На первый взгляд, с таким внешним видом оставалось лишь завести красный флаг с яркой надписью «Внимание! Я педофил!», да размахивать им в местах скопления юных спиногрызов – и всё, всевидящее бдящее родительское око не даст проскользнуть на территорию к своим беззаботным чадам.
Но, как это ни странно, срабатывает закон «Неверие в простоту».
Рассмотрим его на фольклорно-зоологическом примере. Получают три порося Ниф-Ниф, Наф-Наф, Нуф-Нуф телеграмму, в которой сказано, что, мол, я Волк и сегодня приду вас употреблять в пищу, но так как я ленивый, то никаких обманных действий с уловками, а только напрямую, да через центральный вход. Какова реакция пяточконосых? Заливают пол цементом, на окна стальные решетки, в дымоход колья, вокруг стен ров с акулами да перекидным мостом, и как бы всё – огородили жилище от опасности. Собачий предок же, что «Щас спою» иль «Ну, погоди!» и вправду, как предупреждал, вошел через главную дверь, укрепить которую ни кто даже не додумался, застав тем самым врасплох троих братцев, не удосужившихся просто напросто поверить в правду.
Идентичная ситуация с Альбертом Эдгаровичем – он настолько походил на стереотипного педофила, что этого ни кто не воспринимал всерьёз. Случись даже поймать его за руку на месте преступления, скорей поверишь, что он «Трамвая ждал», чем совершал грехопадение с несовершеннолетними. Ну ходит себе, ну смотрит, ну угощает иногда конфетками – с кем не бывает, не бить же в колокол на каланче взывая к подмоге соответствующие правоохранительные органы. Этому лупоглазому мужичку, судя по внешнему виду, и так жизнь икорочкой по хлебу не мажет, а тут ещё и добивать его подозрениями? Может он порядочный, может он хороший, может он шедевры крестиком вышивает, а тут обронишь ненароком – «Что же это вы сударь, тут так регулярно ошиваетесь, иль у вас мыслишки какие нездоровые в голове плодятся?» и всё, натопчешься в душе, наоставляешь отметины несмываемые. Так можно и на суицид человека подтолкнуть – не все же способны обвинения на завтрак проглатывать и далее существовать в предлагаемых обстоятельствах.
В итоге, случаем и господом хранимый, Альберт Эдгарович умудрялся не попадаться, раз за разом выходя из воды махровым полотенцем насухо обтёртый. При этом он даже не подозревал о том, что за его «сезонные вспышки» (естественно не за все) уже был пойман, осуждён и наказан один довольно таки подозрительный элемент, который имел неосторожность, под воздействием алкоголя, окунуться в накатившие воспоминания о детстве. Боком конечно вышли не сами обрывки определённых пережитых моментов тридцатилетней давности, а то, что он решил их выплеснуть на детской площадке, при этом посадив на свои колени забавного несмышлёныша, что играл неподалёку. Сначала посадил он, затем посадили его, повесив при этом два детских «глухаря» (в таком случае, наверно уместнее сказать «глухарика») – найденных с разницей в три месяца четырёхлетнего Костю Якимова и шестилетнего Сашу Грунцева. Давно протрезвевший мужчина естественно всё отрицал, но нашлась свидетельница, которая с уверенностью показала, что видела подозреваемого уводящего куда-то одного из мальчиков. И это, вне всяких сомнений, был точно он… только рост с разницей в полторы головы, но это мелочи. На вопрос же следователя, почему такая благородная дама не воспрепятствовала незнакомцу, был получен ответ – «Я в чужие дела не лезу».
Так один продолжал экономить на полиэтиленовых пакетах и мучиться несварением желудка, а второй отбывал за него наказание и ненавидел почившего Бориса Николаевича Ельцина, за подписанный им, в далёком девяносто седьмом году, Протокол № 6 к Конвенции о защите прав человека и основных свобод относительно отмены смертной казни. Уж лучше бы расстреляли, чем ходить с 132 статьёй УК РФ за пазухой.
Альберт Эдгарович, отлицезрев детскую площадку ровно столько, сколько сам же себе отмерил в норму, с чувством удовлетворения и уже зашкаливающего голода, дошел до своего дома, поднялся по лестнице на третий этаж и скрылся за дверью в квартиру.
Ох и натворит он ещё делов…
Первая часть
1
– Бляяяяяяяяяяяяяять! – в который раз проорала Людмила, широко раскрыв и без того гигантский рот. Язвочки, уже с полгода как поселившиеся в уголках губ, наконец не выдержали чрезмерного растяжения, и, разорвав собственную внешнюю оболочку, закровоточили.
– Хорош глотку драть! Терпи, не малая уже! – в ответ на вопль произнесла Тома Никитична, уверенно наполняя свой голос стальными нотами. Её богатая многолетняя практика показывала, что стоило лишь только роженицам хоть на секунду дать возможность одеться в удобный костюм «Пожалейте меня», как процесс изгнания плода усложнялся многократно. Если же этим «протёкшим» внушительно напомнить про скачущего коня пред горящей избой, да при этом гаркнуть тяжестью кузнечного молота (иногда и отхлестать по щекам не возбраняется), то и самой тянуть сподручнее и им «метать» безболезнее.
Шел тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. Год смерти Сальвадора Дали, окончания вывода советских войск из Афганистана, приближения астероида Асклепия к земле на расстояние в шестьсот восемьдесят тысяч километров, крушения у побережья Аляски танкера Exxon Valdez с последующим попаданием в море сорок одной тысячи тонн нефти, записи во Франции группой Koama песни «Ламбада», волны революций, что разрушили блок Варшавского договора, обозначив закат СССР и первенство США в мире после окончания холодной войны. Но для нас важнее то, что этот год был годом рождения маленькой дефектной Лизоньки (которая, далеко не сразу получила данное имя).
* * *
Пятидесятивосьмилетняя Тома Никитична отмечала первый день лета традиционной помывкой окон. Заплетя длинные, поседевшие, но ещё достаточно прочные волосы в «баранку» (чтоб не мешались и в тазик с мыльной водой не окунались), она, пританцовывая и напевая про скрипучее натёртое седло да покачивающиеся перья на шляпах (забавно пародируя голос Боярского), направилась к месту жертвоприношения своего времени в угоду богам чистоты.
В дверь постучали.
Хотя «постучали», это слабо сказано – в дверь задолбили и запинали, подкрепив своё физическое воздействие на деревянного охранника домашнего уюта нечленораздельными возгласами. С одной стороны такое неожиданное вмешательство в личное пространство могло бы и напугать, но с другой, на улице прекрасный летний день, птички, солнышко, лепота – зачем советскому… пока ещё советскому человеку омрачать всё это каким-то страхом?
Открыла.
На пороге двое – сосед сверху Толик и его сожительница Людка. Худые, бледные, с впалыми глазами и изъеденные костлявой усталостью не по возрасту – обоим и по двадцати нет.
– Заводи, – спокойно проговорила хозяйка, не задавая бессмысленных вопросов.
А смысл их задавать? И так же всё понятно – хватило одного короткого взгляда на перепачканные ноги, да на хоть и скрываемый под платьем, но уже заметно опустившийся живот.
– Тётя Тома, она умирает, умирает она, – еле выговаривая слова, выдавил из себя внезапный гость.
– От этого не помрёт – от другого помрёте, причём оба и скоро. Заводи давай! – от былой радости не осталась даже приятного послевкусия. Появилась работа, а работу нужно выполнять чётко, правильно, сосредоточенно.
Как уже давно стало понятно, эта, почти достигшая жизненного шестого десятка женщина, являлась профессиональной акушеркой. Хотя лично она недолюбливала это французское словечко, предпочитая ему исконно русское – родовспоможение.
А как известно, профессионализм сосулькой в темя не упадёт, и ему необходимо обучаться. При этом желательно по книжкам, в которых мужи учёные знаниями накопленными так старательно делятся.
Хотя знания знанием рознь.
Вот например, в тысяча девятьсот пятидесятом году до нашей эры неизвестный египетский лекарь записывал на третьем листе своих трудов (названных потомками «Кахунским медицинским папирусом») такие строки: «Чтобы уберечь женщину от закусывания своего языка, необходимо бобы растолочь с… (утеряно) и вложить эту массу ей в рот в момент родов. Это средство прекрасно зарекомендовало себя миллион раз», или же «Распознание, забеременеет женщина или нет. Прочесть заклинание – «О ты, дитя Хоруса… (утеряно) Я есть… (утеряно) Хорус. Можешь ты войти туда, куда приглашают». Если что-либо появится в её ноздрях, то эта женщина сможет родить. Если что-либо появится в её вульве, то эта женщина сможет родить, но если… (утеряно) то эта женщина никогда не сможет родить».
* * *
Людмила лежала на кухонном столе, рядом с которым суетилась Тома Никитична.
– Она умрёт, она сейчас умрёт, – монотонно бубнил Толик, стоя в дверном проёме. Его пустой взгляд был направлен на маленький циферблат встроенных в настенный шкаф часов, словно только они знали точное время смерти роженицы и теперь отсчитывали последние секунды.
– Неси диванных подушек из комнаты – под спину подложить надо, – властно гаркнула хозяйка квартиры.
– Она умрёт, она сейчас умрёт…
– Я кому сказала?!
– Она умрёт, она сейчас умрёт…
Лисёнок схватила первое, что попалось под руку, и швырнула в соседа. Пластмассовая солонка угодила точно в нос, из которого незамедлительно, словно того и ждала стоя за углом, пошла кровь.
– Неси диванных подушек из комнаты и полотенец в ванной захвати!
Умеющий делать детей ещё какое-то время удивлёно гулял взглядом от часов до рассыпанной на полу соли и обратно, но потом, наконец поняв, что от него требуется, метнулся по коридору. Но вот его неадекватный мозг почему-то был уверен, что эти самые подушки и полотенца могут находятся только лишь в его квартире, а ни как не в этой.
Хлопнула входная дверь.
* * *
Несмотря на любое вычитанное учение, без практики особо не напрофессионалишь.
А практика пришла к Томе Никитичне в далёком тысяча девятьсот сорок пятом году.
Жила она тогда в глухущей уральской деревне, которую каким-то чудом не коснулась вездесущая длань коллективизации. Несколько перекошенных домишек, жители которых падают при громе на колени, указывали своим видом на безразличие ко всему происходящему вне их мирка. Несколько коров, пасущихся на одном и том же месте, жующих зелённых проросших детей съеденных ещё в том году родителей. Несколько цепных собак, переваливающихся на боках от кормежки до кормежки, постепенно забывая о таком явлении как «Лай на незнакомцев», так как кругом знакомец на знакомце и знакомцем погоняет. Несколько времён года, монотонно сменяюших друг друга, различающихся лишь внешним обликом, температурой и типом работы привязанной под них. Несколько… Несколько… Несколько… А ей так хотелось много… Но сейчас пока не об этом.
А о том, что у Лисёнка (так с младенчества называла мама Тому) в возрасте четырнадцати лет открылся дар.
Как и полагается – внезапно.
* * *
Платье порвано, трусики сняты, ноги расставлены.
В очередной раз появилась головка, но теперь, после окончания потуги, уже не скрылась, как раньше, обратно в родовой канал.
Тома Никитична положила левую ладонь на лобок Людмиле, аккуратно воспрепятствуя преждевременному разгибанию головки, чтобы она рождалась в положении своей наименьшей окружности.
* * *
Одна из коров с незамысловатым именем Брёвнышко готовилась к отелу. Вроде бы всё складывалось нормально – и вымя за полторы недели заметно увеличилось, и расслабились связки таза, что стало заметно по углублениям со стороны корня хвоста, и молозиво появилось в нужный срок, а не после положенного. Рожай – не хочу.
Но что-то пошло не так.
Мать забежала в дом и утащила с собой отца со старшим братом. Лисёнок, распираемая любопытством, отложила в сторону нож, которым ловко отделяла кожуру от картошки и, стараясь не шуметь, пересекла двор, встала на перевёрнутое ведро, заглянула в окно коровника.
* * *
Голова младенца вышла до теменных бугров.
– Так, теперь расслабься и дыши. Глубже давай, быстрее! – Тома Никитична, не дожидаясь когда отупевшее сознание пациентки поймёт, что и как правильно делать, широко открыв рот показала на собственном примере.
Затем, когда Людмила наконец перестала тужиться, она правой рукой начала осторожно сдвигать промежность над личиком плода кзади, а левой медленно разгибать головку и поднимать её кверху.
* * *
Увиденное было малоприятным.
Жвачное животное, тяжело дыша, лежало на полу, а из неё торчал застрявший телёнок. Рядом суетились трое – баба руководила, мужики поочерёдно потягивали то за одну, то за другую конечность плода, стараясь попадать в потуги рогатой мамаши.
– Терпи, терпи моя хорошая, сыночка большого выносила, много в него вложила, упирается, не хочет расставаться, – в самое ухо шептала хозяйка своей одомашненной скотине.
«Упиравшийся» словно услышал упрёки в свой адрес, застыдился и тут же выпал, обрывая пуповину, на мягкую соломенную подстилку, застланную чистой мешковиной. Томин отец с братом взявшись за тканевые края «простыни» перетащили жизненного новичка к морде Брёвнышка и та, не заставляя себя упрашивать, принялась его облизывать. Но пока безымянный отреагировал на это хриплым дыханием, посинением век, носа и рта. Корова, почувствовав неладное, начала шлёпать языком по задыхающемуся, издавая странный, режущий слух вой, лишь отдалённо напоминающий её привычное «муканье». Томина мать метнулась к тёлёнку, тщетно пытаясь реанимировать юного парнокопытного, что уже приготовился к пробежке до небесных лугов. Мужики, неуверенно переглядываясь, стояли молча.
* * *
Дождавшись внутреннего поворота плечиков, Тома Никитична захватила обеими руками головку младенца и начала слегка оттягивать её кзади до тех пор, пока под лонное сочленение не подошло переднее плечико. Затем перехватила левой ладонью и правой осторожно высвободила заднее.
* * *
Дверь открылась, и в коровник вступила Лисёнок. Уверенным жестом она отодвинула свою родительницу и села рядом с жертвой асфиксии. Затем просунула своё колено под его шею, так, чтоб голова низко нагнулась вниз и аккуратными движениями, мизинцем, стала удалять у него из носа и рта околоплодную жидкость.
Телёнок дёрнулся.
– Водой на него. Только не лейте, а брызгайте, – проговорила четырнадцатилетняя девочка.
Троица взрослых, удивлённые происходящим, послушно выполнили просьбу.
– А теперь под попу что-то подложите, чтоб ножки задние выше передних легли.
Исполнено.
Тома растянулась на полу и, прислонившись своими губами к губам новорождённого, стала отсасывать жидкость из его лёгких. Но тут с её отца спал «гипноз послушания» и он, выругавшись, оттащил дочь от животного. То же, в ответ, мерно задышало.
Все, как по команде, уставились на Лисёнка.
– Оно само как-то… Я больше не буду… Не ругайтесь только…, – испуганно-растерянно промямлила виновница странных событий.
– Где ты такое углядеть умудрилась? – ошарашено проговорила мать.
Дочка молчала, опустив в пол глаза, на ресницах которых уже вовсю отплясывали слёзы.
Ночь.
Уставшая Тома спала как никогда крепко. Родители, в разговорах выжав насухо тему произошедшего, тоже отправились на боковую. Брат, дождавшись сопения домочадцев, ушел на ночное свидание с тайной любовью из соседнего дома. Телёнок беззаботно посасывал мамкино вымя. А Брёвнышко неспешно зарабатывала расстройство пищеварения, доедая свой послед, о котором шокированные днём люди совершенно забыли.
* * *
Вставив указательные пальцы в подмышечные впадины со стороны спины, Лисёнок приподняла туловище младенца кпереди и в результате остальная часть родилась без каких либо затруднений.
* * *
Все прознали очень быстро – как ни без этого. И сначала так, так сказать на пробу, вызвали Тому на другой конец улицы, к семейству Дубравиных, а точнее к их кобыле Ветреной. Девочка стояла в сторонке, наблюдала, но потом как-то незаметно включилась в процедуру лошадиного родовспоможения. Всё сделала правильно, грамотно, словно по учебнику.
Её расспрашивать – она в слёзы, мол, ничего не знаю, само получается.
С тех пор ни одни роды в наконец заколлективизированной деревне не обходились без участия девочки, что вдруг внезапно обрела свой странный дар. И так, на протяжении шести лет, от одного дома к другому, от коровы к человеку.
* * *
Далее полагалась обрезка пуповины (какая уже тысяча по счёту?), но вместо этого Тома Никитична молча смотрела на рождённую девочку.
Такое в её многолетней практике было впервые.
Левое веко оказалось сросшимся, оставляя на лице лишь один глаз. Лобная кость выдавалась широким рогом вперёд. Нижняя челюсть, словно желая установить справедливость, почти на сантиметр выпирала дальше верхней, скрывая отсутствие языка. Шея, заранее уставшая носить голову, склонила её к левому плечу. Руки целые, хорошие… за исключением пальцев, которые на левой отсутствовали полностью, сросшись в единую ладонь, а на правой находились там, где и положено,… все четыре, без мизинца. Тельце пропорциональное на груди и горбатое на спине. Ноги растут от куда и куда положено, но вот совсем не так как полагается – бёдра в сторону, колени вместе, ступни носками друг на дружку.
Хлопнула входная дверь – спустя полтора часа вернулся «счастливый» отец неся с собой кастрюлю варёных макарон.
– Тётя Тома, а я поесть вам принёс. Только тут без майонеза – спёр его кто-то…
Продолжение следует…