Регенсбург, ранним утром 24 августа 1662 года от Рождества Христова

Симон плотно застегнул рваный сюртук, чтобы защититься от ночной прохлады, в предрассветные сумерки особенно беспощадной. Закрыл глаза, снова открыл – но обстановка вокруг него была такой же безрадостной, как и прежде.

Рядом храпели три сокамерника – так громко, словно храпом вознамерились распилить стальные прутья тесной клетки. Двое из них были, видимо, бродячими подмастерьями, пропившими все сбережения по городским кабакам. Всю их одежду составляли изодранные штаны и льняные рубахи; шляпы остались, наверное, в последнем трактире, а с пояса у каждого свисало по пустому кошельку. Симон почти не сомневался, что наутро обоих батраков вышвырнут из города. Может, хлестнут пару раз плетью, но этим и ограничатся. Для толпы, которая в скором времени запрудит площадь, бродячие подмастерья были делом обычным. Таких стражники ловили каждую ночь.

Чего нельзя было о третьем сокамернике – по всей видимости, монахе-францисканце. Коричневая ряса лишь чудом не расползалась на его необъятном брюхе. По недавно выстриженной тонзуре и по румяным щекам ползали бесчисленные мухи и лакомились потом, который, несмотря на прохладу, ручьями стекал по лицу минорита. В пухлых ладонях толстяк стискивал грязный мешок, время от времени прижимал его к себе, как младенца, и что-то неразборчиво бормотал во сне. Всякий раз, когда он в очередной раз всхрапывал, все его тело дрожало, как в предсмертных судорогах. Иногда монах успокаивался, но лишь затем, чтобы в следующую минуту захрапеть с еще большим неистовством.

Из всех обитателей клетки этого жирняя Симон возненавидел больше всего.

Лекарь до последнего пытался уговорить стражников не сажать его в эту клетку. Но те лишь посмеялись и пожелали ему приятной ночи. И вот он сидел на жесткой скамейке, зажатый между двумя храпевшими подмастерьями, и смотрел, как над площадью нехотя занимался рассвет. Один из сокамерников время от времени ронял голову на плечо Симону и мирно почмокивал во сне. Молодой лекарь решил, что ему снилось гусиное жаркое, которым он лакомился прошлым вечером, – а отведать такое еще раз доведется теперь, наверное, не скоро. Будить батрака лекарь не решался и вместо этого осторожно наклонял его голову в другую сторону.

Он снова закрыл глаза и попытался подумать, что на фоне громкого храпа не слишком-то и получалось. Пройдет еще не больше часа, и первые торговцы начнут отпирать свои лавки, служанки отправятся на рынок, и каждый прохожий будет заглядывать в клетку. Ну а когда в нем распознают разыскиваемого поджигателя – это лишь вопрос времени, тут Симон иллюзий не строил. Каждый житель знал их с Магдаленой подробное описание, и у стражников наверняка были их примерные изображения. Лекарь подумывал уже поранить себе палец и измазать лицо кровью. Может, так он сошел бы за несчастную жертву трактирной потасовки. Но свой рост и одежду Симон изменить не мог, а прохожим достаточно будет и этого.

Вот если бы переодеться во что-нибудь…

Симон оглядел двух подмастерьев и толстого францисканца, словно куклу прижимавшего к себе свой мешок.

«Мешок!»

У Симона чаще забилось сердце. Наверняка из мешка можно соорудить что-нибудь наподобие капюшона – и как знать, может, внутри найдется какая-нибудь одежда! Лекарь бесшумно поднялся и шагнул к монаху, тот, словно покойник, лежал перед ним на лавке. Медленно-медленно поднес руку к мешку и осторожно потянул: тот скользнул из руки францисканца. Симон сумел вытащить его почти наполовину…

Раздался медвежий рев.

Симон оцепенел. Налитый кровью правый глаз монаха медленно приоткрылся и злобно уставился на лекаря.

– Решил вино мое выхлебать, потаскун проклятый? – пробормотал францисканец. – Это церковное вино, кровь Христова! Тебя за него в масле зажарят, еретик драный…

Глаз снова закрылся, и монах захрапел себе дальше. Лекарь подождал немного и предпринял вторую попытку.

В этот раз монах, словно тисками, сжал запястье Симона и притянул его к себе почти вплотную. Юноша едва не задохнулся от перегара.

– Никому не обворовать отца Губерта! – прорычал францисканец. – Никому, слышишь ты?.. – Подобно громадной летучей мыши, он вскочил со скамьи и врезался головой в низкий потолок. – Ай, чтоб тебя!

Только тогда монах сообразил, где находится. Он взглянул на сокамерников, потом на площадь – и в конце концов разразился нескончаемой бранью.

– Чтоб вас черти сожрали, сволочи безмозглые, а не стражники! Снова меня заперли, филистеры никчемные!

Он встряхнул решетку, и Симон подумал даже, что он и вправду сумеет ее выломать.

– И это после того, как я заблудших девиц пытался направить на путь истинный! – без устали ругался монах.

– Девиц? – Симон хоть и перепугался, но от вопроса удержаться не смог.

Францисканец, звавшийся отцом Губертом, недоуменно взглянул на лекаря, словно только теперь его заметил. О неудавшемся ограблении монах, видимо, уже позабыл.

– Да, девицы, – проворчал он. – Торчат в борделе, что в башне Петера, да только и ждут, когда кто-нибудь их Евангелием отдубасит.

Симон понимающе покивал.

– И вы возложили на себя эту миссию.

Отец Губерт вдруг расплылся в улыбке.

– Как уж там сказано у Августина?.. – Он заговорил поучительным тоном, хотя язык его не совсем еще слушался: – «Избавь мир от блудниц и повергни его в хаос из-за неудовлетворения похоти». – Он поднял указательный палец. – Мы не можем избавиться от продажных женщин, но можем приблизить их к Богу. Аминь.

Симон усмехнулся.

– Начинание, достойное уважения и просто необходимое. Мне еще вспомнилось, как это было у Фомы Аквинского: «Избавь мир от блудниц…

– …и мир погрязнет в распутстве», – перебил его отец Губерт и одобрительно покивал. – Вы, как я вижу, настоящий ученый. Очень немногие знакомы с этим пассажем великого доминиканца. Могу я спросить, как вы попали в это прескверное место?

Лекарь понял, что это его шанс. Поэтому, прежде чем ответить, задумался лишь на долю мгновения.

– Я ввязался в яростный спор касательно бедности Иисуса; мы дошли уже до заметок Уильяма Оккама, как вдруг нагрянули стражники и вмешались в наш диспут. Мой упрямый оппонент сумел убежать, а меня вот в этой дыре заперли.

Монах возмущенно встряхнул головой.

– Вот до чего науку довели!.. Эту беседу нам лучше продолжить у меня дома.

– Что, простите? – растерялся Симон.

Отец Губерт уже вовсю колотил в дверь, которая вела в ратушу. Подмастерья продолжали храпеть как ни в чем не бывало.

– Сейчас все улажу. Знаю я этих варваров.

Прошло некоторое время, и в замке со скрипом повернулся ключ. Из-за двери высунулся худой стражник.

– Никак проспались, отец Губерт? – спросил он с ухмылкой.

– Не дерзи мне, Ханнес, – монах погрозил стражнику пальцем. – Я этого так не оставлю, поверь мне. Все доложу епископу.

Стражник вздохнул.

– Вы каждый раз так говорите. Хотя прекрасно знаете, что нам и господ благородных дозволено брать под стражу, если мы ночью ловим их за…

– Да-да, молодец, – отец Губерт оттеснил стражника в сторону и сунул ему несколько монет. – Не растрезвонь только. – Он кивнул на Симона. – Он пойдет со мной.

– Вот он? – стражник изумленно уставился на монаха. – Так это ведь жалкий бродяга. Вы же сами видите, он даже не из нашего города.

– А еще я вижу, когда у человека башка не гнилой соломой набита, как у вас, а кое-чем другим. Он ученый! Но вам-то, болванам, этого не понять.

– Ну-ну, ученый… – Стражник недоверчиво взглянул на Симона. – Откуда-то я этого ученого знаю, вот только не пойму…

– Чушь не городи, – перебил его Губерт. – Он идет со мной, и всё на этом. Вот, за издержки.

Он сунул стражнику еще две монеты и потянул лекаря в сторожку, к которой и примыкала клетка. Стражник не сводил с лекаря глаз и скрипел зубами.

– Но я как-нибудь вспомню, – прошипел он и притянул к себе Симона. – И тогда лучше мне не попадайся, ученый. В другой раз толстяка монаха рядом не будет и никто уже не поверит в твои бредни. Уж мы-то выбьем из тебя всю эту дурь.

Он злорадно улыбнулся и махнул на прощание монаху, который уже колотил в следующую дверь.

– До встречи, отец Губерт. Приятно было снова иметь с вами дело!

При этом он злобно взглянул на Симона и провел ладонью по горлу.

Лекарь вышел на площадь, там первые торговцы как раз отпирали свои лавки. На востоке над крышами Регенсбурга всходило солнце.

Магдалена с треском разорвала надвое рубашку венецианца и вытерла кровь с его груди. Сильвио лежал на громадной кровати, занимавшей добрую половину просторной спальни. Как и в гардеробе, всюду висели зеркала, а также картины с изображенными на них библейскими сюжетами и толстыми купидонами. И рамы были из чистого золота.

– Santa Maria, кажется, я на небесах, – с закрытыми глазами бормотал венецианец. – Это, должно быть, рай, а возле меня сидит настоящий ангел…

– Да помолчите вы, наконец! – прикрикнула на него Магдалена и промокнула раны влажной тряпкой. – Иначе и вправду ангелов повстречаете.

Справа на груди у Сильвио зияла колотая рана, но клинок угодил в ребро и ничего, к счастью, не задел. Однако рана, как и порез на левом плече, по-прежнему обильно кровоточила.

Магдалена молча проделала все, что требовалось. Разорвала на длинные полосы тончайшую бумазею, найденную в сундуке, и замотала ими грудь и плечо венецианца. Кроме того, она разогрела у камина вино и развела в нем немного меда и сок маленьких желто-зеленых плодов из сада. Отвар, дымивший в кружке возле кровати, должен был возместить раненому потерю крови. Но когда Магдалена попыталась влить отвар в Сильвио, тот лишь с отвращением помотал головой.

– Я бы лучше крепкого токайского хлебнул, – пробормотал он. – Там, в шкафу, стоит бутылочка хорошего урожая…

– Еще чего, – проворчала Магдалена. – Я лечить вас пришла, а не на свиданьице. Не будете делать, что вам говорят, так упорхнет ваш ангел и не обернется.

Сильвио смиренно вздохнул и открыл рот, а Магдалена по ложке стала поить его снадобьем. В перерывах между порциями венецианец выспрашивал у нее, где она пропадала после внезапного бегства из сада. Поначалу Магдалена не решалась отвечать, но потом решила хотя бы отчасти довериться Сильвио. Будучи венецианским послом, он мог бы стать ценным союзником, если уж речь заходила об освобождении отца. Она просто не могла себе позволить упустить подобную возможность.

– Мой отец… – неуверенно начала девушка. – Его схватили за двойное убийство, которого он на самом деле не совершал.

Сильвио вопросительно взглянул на Магдалену.

– Уж не за убийство ли цирюльника и его жены, о котором сейчас по всему городу говорят?

Магдалена кивнула и рассказала Контарини о странных событиях последних дней, об их приезде в Регенсбург, вылазке в дом цирюльника и даже про письмо некоего Вайденфельда.

– И теперь вы думаете, что этот Вайденфельд все подстроил, только чтобы вашего отца на эшафот отправить? – с сомнением спросил Сильвио, нехотя глотая горячий отвар.

Магдалена пожала плечами.

– Нищие полагают, что их убили по приказу патрициев, потому что мой дядюшка был одним из свободных. Но это, как мне кажется, слишком уж просто. И потом, это письмо… Мне его передал сын палача, но писал точно не мой отец. Кто-то хочет ему отомстить.

Сильвио откинулся на кровати. Он ослабел от потери крови и до сих пор был бледен как полотно.

– Я бы с радостью вам помог, – прошептал он. – Но не знаю как.

– Что вы знаете про Меммингера? – внезапно спросила Магдалена.

– Меммингер? – удивился венецианец. – Городской казначей? Но почему вы спрашиваете?

– Он как-то связан с этим всем. У вас в саду он разговаривал с тем убийцей.

Сильвио присвистнул сквозь зубы.

– Паулюс Меммингер во главе заговора! I miei ossequi, signorina. Мое почтение! Если об этом узнают, в Регенсбурге полетят головы. И я сейчас вовсе не про вашего отца.

Магдалена ревностно закивала.

– Точно. Может, вы сможете выяснить что-нибудь про Меммингера. Вы же бываете в совете.

Венецианец приподнялся и пригладил усики.

– Я что-нибудь попробую, да. Но хватит говорить о политике. Лучше побеседуем про… amore. – Он притянул Магдалену к себе и поцеловал ее в щеку.

Девушка вскочила как ошпаренная и влепила венецианцу звонкую пощечину.

– Что на вас нашло? – вскинулась она на него. – Думаете, меня купить можно? Я знахарка, а не шлюха!

Лицо Сильвио стало еще бледнее.

– Синьора, прошу простить меня. Я просто думал, что вы и я…

– К черту синьору! Если вы увидели во мне одну из своих любовниц, то здорово просчитались. Я, может, и дочь палача, может, и грязная, неприкасаемая и дерьмо с улиц выгребаю, но я не шлюха. Зарубите себе на носу, похотливый вы мужлан!

Магдалена развернулась и, встряхнув волосами, направилась к выходу. В дверях она снова обернулась и сверкнула на Сильвио глазами.

– Отвар пейте три раза в день по стакану. И пусть кто-нибудь из любовниц сменит вам утром повязку. Надеюсь, она к этому времени присохнет и ее отдирать придется. Выздоравливайте.

Дочь палача захлопнула дверь и оставила Сильвио в одиночестве разглядывать с разинутым ртом свое ошарашенное лицо в зеркале.

Коричневая ряса францисканца развевалась на ходу, и Симон с трудом поспевал за монахом. Лишь изредка отец Губерт останавливался, чтобы глотнуть вина из бурдюка и поделиться с юношей своими философскими измышлениями.

– Конечно, Вильгельм Оккам прав в своем утверждении, что Иисус и его последователи не владели никаким имуществом, – пропыхтел монах и вытер вино с губ. – Но вы только подумайте, что это значило бы для церкви! Если у пастыря нет за душой ни гроша, то у овец-то и подавно… И вся эта роскошь была бы не чем иным, как ересью!

Он показал на роскошные фасады епископской резиденции, куда они направлялись. Расположенная рядом с собором, она представляла собой собственное небольшое государство, отделенное высокими стенами от города, кайзера и курфюрста.

– Но ведь церковь и на благие дела немало денег потратила, – прохрипел Симон и постарался идти вровень с монахом.

Отец Губерт отмахнулся.

– Куча икон в золотых оправах, что пылятся по монастырским архивам, роскошные алтари да статуи, от которых у прихожан челюсть отваливается… Вот мне лично простой народ гораздо ближе. Даже в борделях помнят о слове Божьем! Но попробуйте сказать об этом епископу. Ну да, с ним хотя бы можно поспорить, не опасаясь, что он тебя на костер отправит.

Возле громадных ворот дежурили два епископских стражника, вооруженные алебардами. Францисканец шел прямо на них. Симон остановился в нерешительности, и монах нетерпеливо на него оглянулся.

– Что такое? – спросил отец Губерт. – Вам не по душе завтрак из поджаренной колбасы и кружечки холодного пива?

В животе у лекаря призывно заурчало. Он уже и забыл, когда в последний раз ел, поэтому неуверенно двинулся вслед за монахом. Что он, в конце концов, терял? Магдалена наверняка развлекалась сейчас с этим недоросликом, так что обед у епископа Симон вполне мог себе позволить. Опасность быть узнанным в обществе францисканца равнялась нулю. К тому же юноше любопытно было узнать, какой пост отец Губерт занимал при епископе. Во всяком случае, в городе толстяка-монаха явно знали многие.

Стражники кивнули отцу Губерту и пропустили обоих. Монах ответил на их приветствие широкой ухмылкой.

– С этого момента городская стража нам не страшна, – проговорил он заговорщицки. – Это территория епископа, с собственным судом и тюрьмой. Здесь этому ночному сброду делать нечего.

– В самом деле?

По лицу Симона пробежала тонкая, едва заметная улыбка. Визит в резиденцию епископа принимал совершенно неожиданный оборот.

– А если, скажем… вор или поджигатель попросит у вас убежища? – спросил он осторожно.

– Тогда епископ, скорее всего, это убежище ему предоставит, – ответил Губерт. – Как минимум чтобы городу насолить. Но стражники у ворот свое дело знают, и сомнительным личностям попасть сюда непросто. Иначе от них тут отбоя не будет.

– Разумеется, – Симон понимающе покивал.

Они прошли под каменной аркой в засаженный деревьями тенистый двор. Примерно на сотню шагов к востоку тянулись хозяйственные постройки, справа за стеной высилась громадина собора, и вся обстановка напоминала внутренний двор крепости. Отец Губерт уверенно пересек двор, затем свернул налево и в конце концов остановился перед массивной дверью. В воздухе витал специфический аромат, которого Симон сразу определить не сумел: приторный и тяжелый, как пахло старое пиво, слишком долго простоявшее под солнцем.

Францисканец вынул из-под рясы большой ключ, отворил дверь и, сдержанно поклонившись, жестом указал внутрь.

– Мои владения, чувствуйте себя как дома.

Строение по высоте могло посоперничать с любой башней. Симон вошел внутрь: всюду стояли громадные чаны, от некоторых поднимался пар и куполом клубился под потолком. Вдоль стен одна на другой высились бочки с гербом епископа, а посередине стоял гигантский медный котел. Было настолько жарко, что рубашка Симона вмиг пропиталась потом.

– Пивоварня… – отметил он не без удивления.

Отец Губерт кивнул с гордостью.

– Епископская пивоварня. В том году только выстроили, на развалинах древнеримской башни. И я могу смело заявить, что мы варим лучшее пиво во всей Баварии.

– Ну а вы… – начал Симон.

– Главный пивовар епископа, – закончил за него отец Губерт. – И будь я проклят, если не лучший, какого только смог отыскать епископ. Его преосвященство любит пиво, особенно мое.

Он усмехнулся и наполнил две кружки для себя и лекаря.

– Поэтому я, возможно, и могу позволить себе чуть больше, чем остальные служащие. Епископ скорее воскресную службу пропустит, чем лишнюю кружечку с утра. Будем здоровы.

Он протянул Симону пенную кружку. Лекарь глотнул и поднял брови в приятном удивлении – пиво действительно было превосходным: холодным, приятным на вкус и с точно выверенным хмелевым оттенком.

– Неплохо, не правда ли? – Францисканец заговорщицки подмигнул. – Это белое пиво. Не произносите ни слова! Вообще-то в Баварии его разрешено варить только курфюрсту. Так что же, одному лишь Его высокопревосходительству наслаждаться столь замечательным варевом? Это просто возмутительно.

Он сделал щедрый глоток и громко рыгнул.

– Давайте-ка присядем, и вы расскажете, что привело вас, ученого, в Регенсбург. – Отец Губерт показал на шаткий стол и две табуретки возле парового котла. – Да будет вам известно, что, помимо пивоварения, я занимаюсь и другими науками и теориями. Вильгельм Оккам, Фома Аквинский, или же светские ученые, Бэкон и Гоббс, например. – Он вздохнул. – Здесь меня окружают провонявшие солодом тугодумы. Поэтому я всегда рад побеседовать с единомышленником. Так что вас сюда привело?

Симон глотнул пива и решил хотя бы отчасти сказать монаху правду.

– Я лекарь и ищу, куда бы пристроиться, – пробормотал он.

– Так, лекарь, значит, – монах наморщил мясистый лоб, так что обозначились глубокие складки. – А где вы обучались, позвольте спросить?

– В… Ингольштадте.

Симон не стал упоминать, что уже через несколько семестров бросил учебу из-за нехватки денег, азартных игр и лени.

– Не так-то легко пробиться в местную гильдию лекарей, – продолжил он после некоторого раздумья. – Старики новичков выживают. А пока я жду испытаний в коллегии Регенсбурга.

– У вас есть рекомендации?

– Я… э… – Симон беспокойно полез в карман, словно мог наколдовать какой-нибудь важный документ.

Но чуда не произошло. Вместо этого он нащупал кошелек с противным мучнистым порошком.

«Порошок из лаборатории!»

Из-за всей этой суеты юноша его так и не изучил толком. Хотя для этого у него не было ни нужных инструментов, ни книг. В подземельях нищих он все равно этой загадки не разгадал бы.

Ему вдруг пришла в голову мысль. Симон вытащил мешочек из кармана и протянул его отцу Губерту.

– Рекомендаций у меня с собой, к сожалению, нет. Но, пока не начались испытания, почтенные экзаменаторы дали мне задание, – Симон состроил ученую мину. – До следующей недели я должен выяснить, что это за порошок. Вы случайно не знаете, чем это может быть?

Монах высыпал немного порошка на мясистую ладонь и понюхал.

– Хм, – он почесал лысину. – Синеватого оттенка, пахнет плесенью и смешан с пеплом…

– Поначалу я решил, что это жженая мука, – проговорил лекарь. – Но нет, здесь что-то другое.

Отец Губерт кивнул.

– Верно, другое. У меня даже есть предположение, что именно.

– Вы знаете? – Симон вскочил с табуретки. – Скажите, прошу вас!

Монах отложил мешочек на стол.

– Не торопитесь, мой юный друг. Глупо выйдет, если я ошибусь, а вы из-за меня перед коллегией опозоритесь… – Он задумчиво склонил голову. – К тому же экзамен вообще-то ваш, а не мой… Ну да ладно. – Он спрятал мешочек в карман. – Я помогу вам. Правда, мне потребуется время.

– Сколько? – нетерпеливо спросил Симон.

Губерт пожал плечами.

– День или два. Мне нужно удостовериться. Может, посовещаюсь с кем-нибудь.

Лекарь покачал головой.

– Столько я ждать не могу!

Монах задумчиво глотнул из кружки и вытер пену с губ.

– Можете пожить здесь это время. У меня тут комната есть, все равно пустует. Летом работы не так уж и много, да и я всегда рад компании. К тому же… – Он подмигнул. – Вы сами ведь говорили, что до экзамена еще неделя. Так что не торопитесь так. Я все делаю основательно. Не только пиво.

Симон вздохнул.

– Хорошо. Подожду, только не здесь. Но обещайте мне, что не затянете с ответом!

Отец Губерт расплылся в улыбке.

– Даю слово епископского пивовара. – Он выдвинул ящичек из стола и достал оттуда клочок бумаги, перо и чернила. – В любом случае я выпишу вам грамоту, чтобы стражники у ворот вас пропустили. И пусть только попробуют вас задержать!

Отец Губерт быстро начеркал на документе несколько строк и приложил к нему епископскую печать. Потом свернул в трубочку и протянул Симону.

– Тому, кто вздумает шутить со мной, придется иметь дело с епископом. Хоть это болваны смогли усвоить, – проворчал монах. – Без пива Его преосвященство становится немного раздражительным… А теперь отведаем лучше свежих колбасок.

Он открыл один из котлов и вытянул из него связку розовых колбас. Монаха окутало паром, и он словно бы стоял на облаке.

– На что только не сгодится такой вот котел, верно? – Губерт понюхал плотно набитую баранью кишку. – А теперь скажите, что вы думаете об этом новомодном пройдохе Декарте?

Куизль проснулся от тихого шороха. Он приподнялся, застонал от боли и в первую секунду не понял, где находится. Все вокруг окутывал непроглядный мрак, и лишь впереди мерцала, постепенно расширяясь, полоска света.

Вместе с болью вернулись и воспоминания. Тойбер помог ему сбежать и привел в этот подвал под борделем. Что, если эта Доротея его выдала? И возле прохода теперь ждали стражники, чтобы снова отвести его в камеру?

В проход влезла сгорбленная фигура. Это был Филипп Тойбер. Он втащил за собой объемистый мешок, поставил его в углу и проворчал:

– Пока все спокойно. Твой побег, видимо, держат в тайне и обвиняют друг друга в разгильдяйстве. – Он тихо засмеялся. – Из этой тюрьмы сотню лет никто не сбегал! Но они недолго теряться будут, сегодня же начнется большая охота. Поэтому лучше бы тебе несколько дней тут пересидеть и не высовываться.

– Мне нужно разыскать Магдалену… – прошептал Куизль.

Он попытался встать, но боль в разбитых ногах была такой сильной, что Якоб снова сполз по стене.

– Для начала тебе нужно выздороветь.

Тойбер порылся в мешке и вынул из него свиную ножку, хлеб, кусок сыра и запечатанный кувшин с вином.

– Вот, поможет набраться сил. Покажи-ка мне свои ноги…

Он принялся натирать мазью его голени, а Куизль впился зубами в свинину, так что жир потек на бороду. После стольких дней на жидкой похлебке и плесневелом хлебе жесткое мясо казалось манной небесной. Палач буквально чувствовал, как силы возвращаются в покалеченное тело.

– Мой сын разыскал твою дочь и передал ей письмо, – проговорил Тойбер, не отрываясь от работы.

Якоб прекратил жевать.

– Как она? – спросил он. – Никуда не вляпалась?

Филипп засмеялся и покачал головой.

– Кто бы спрашивал… Думаю, все у нее хорошо. Мой сын встретил ее с этим лекарем у сгоревшей купальни. С ними было еще несколько нищих, и они, похоже, смогли что-то выяснить.

– А где она теперь?

Палач Регенсбурга пожал плечами.

– Не знаю. Но раз уж она связалась с этими нищими, то смогу выяснить. Я из них много кого в колодки запирал, клеймил или плетьми из города гнал. Хотя некоторых и просто так выпустил, так что за ними должок.

– Черт возьми, что ты намешал в эту мазь? – спросил вдруг Куизль и сморщил нос. – Воняет, как трехлетний жир.

– Семейный рецепт, – ответил Тойбер. – И не надейся, что я вот так тебе все и выложу.

Несмотря на боль, Якоб попытался ухмыльнуться.

– Я лучше целый год буду отвар из мать-и-мачехи глотать, чем твоими рецептами пробавляться, мясник ты старый. В Шонгау я этим даже скотину мазать не стал бы.

– Да я уж понял, что из нас двоих ты умник еще тот, – проворчал Филипп. – Повернись, руку посмотрю. Сильно болит?

Куизль щедро глотнул из кувшина.

– Что за тупой вопрос! Ты мне ее вывернул, вообще-то. Теперь показывай, на что ты, коновал, пригоден, вправляй ее обратно.

– Но я бы прежде еще глотнул. Не дело, если тебя на другом конце города услышат.

– Не понадобится, – Якоб плотно сжал губы.

– Или, может, деревяшку в зубы?

– Давай уже, чтоб тебя! – ругнулся шонгауский палач.

Тойбер обхватил его левую руку и резко дернул. Раздался хруст, словно бы сломалась ветка; Куизль чуть скривился и заскрипел зубами, но не издал ни звука. Потом он осторожно пошевелил рукой и одобрительно кивнул. Одним мощным рывком его коллега по ремеслу поставил плечо на место.

– Неплохо, Тойбер, – прошептал Якоб и привалился к стене, на бледном лице его выступили капельки пота. – Я бы так не смог.

– Пару дней руку придется поберечь, – принялся наставлять его Тойбер. – Я тебе мазь оставлю, будешь мазать каждый…

– Да-да, хорошо, – Куизль уставился в стену и глубоко вздохнул. – Я и сам знаю, что надо делать. Всегда знал.

На какое-то время воцарилось молчание, было слышно лишь, как тяжело дышал Якоб.

– Ты по-прежнему думаешь, что кто-то устроил тебе ловушку? – спросил наконец регенсбургский палач.

Куизль кивнул, не сводя глаз со стены.

– Какая-то псина из прошлого. Всю камеру исписал названиями сражений. Значит, все это тянется к тем временам, когда я на войне был. Ему известны все места, где я воевал. И он знает мою жену… – Он врезал правой рукой по стене. – Откуда этот ублюдок мою жену знает?

«И откуда я знаю имя Вайденфельд? – промелькнула в голове мысль. – Откуда, дьявол его забери?»

– Так ты был солдатом? – выспрашивал Тойбер. – А палачом почему не остался? Я про вас, Куизлей, много слышал, крепкий род. По всей Баварии немало хороших палачей это имя носит. А ты почему отцовское дело не стал продолжать?

Якоб надолго замолчал. И заговорил, только когда Тойбер поднялся и собрался уходить.

– Мой отец мертв. Его убили, когда мне было четырнадцать. Забили камнями, потому что он снова явился на казнь слишком пьяным. – Куизль уставился в пустоту. – Тогда он уже в третий раз устроил бойню на эшафоте. Вечное пьянство перед казнями его погубило.

По лицу его пролегла тень.

Крики толпы… На полу эшафота валяется отрубленное ухо… Отец покачивается, падает, толпа смыкается над ним, проглатывает… Мать плачет целыми днями, и Якоб не выдерживает. Не оборачиваясь, он следует за боем барабана…

– Эй, ты живой там? – Тойбер потряс Куизля, который, казалось, на мгновение потерял сознание.

Шонгауский палач, подобно мокрому псу, встряхнул головой, чтобы разогнать дурные мысли.

– Нормально. Просто поспать надо… – Он прикрыл на секунду глаза. – Проклятая война, никак из головы не уходит.

Филипп окинул его испытывающим взглядом.

– Куизль, Куизль, – проговорил он. – Кто бы за этим всем ни стоял, добился он гораздо больше, чем, наверное, рассчитывал. У тебя в глазах такая боль стоит, какую ни одна дыба не причинит… – Он вздохнул и поднялся. – Пойду я, пожалуй. Выспись хорошенько. Завтра еще поесть принесу.

Пригнувшись, он выбрался из комнатки и придвинул бочку к проходу. Якоба снова окутала тьма.

И хотя вокруг ничего не было видно, глаза он старался не закрывать.

Пекарь Йозеф Хабергер лежал на кушетке и постанывал от удовольствия.

От ежедневного размешивания теста мускулы становились жесткими, как старая кожа. Значит, самое время наведаться в купальню к Мари Дайш. Она единственная во всем Регенсбурге умела так размять измученное мужское тело. Руки у нее были сильные, как у мясника, и при этом мягкие, как у самой ласковой шлюхи. Хабергер закрыл глаза и похрюкивал от наслаждения, а по спине скользили пальцы Мари.

– Выше, чуть левее, – простонал он. – Лопатку… Проклятое тесто, в могилу меня скоро сведет…

Пальцы Мари снова перебрались к лопатке и принялись ловко разминать больное место.

– Так лучше? – прогудел над ним низкий голос купальщицы. Шириной бедер она походила на средних размеров бочку и силой обладала соответствующей.

Йозеф что-то согласно пробормотал. Он любил толстых женщин. Таких, у которых есть за что взяться, а во время любовных игр между мягких и теплых грудей лежишь как на подушке. Собственная его жена была тощей, малокровной мегерой, и ребра из нее торчали, словно ножи; последний раз они впивались в Йозефа во время зачатия младшего сына. С тех пор минуло пять лет. Но зачем вообще нужна жена, когда есть Мари Дайш? Поэтому пекарь ходил в купальню, где ему еще пускали кровь, ставили пиявок и подстригали бороду: за все это он охотно выкладывал по полгульдена каждую неделю. Раньше, в годы его молодости, таких благословенных заведений в Регенсбурге было гораздо больше. Но французская болезнь и помешанные протестанты превратили эти некогда райские места в логова греха и разврата. Теперь их осталось не больше полудюжины на весь город.

И теперь еще купальней Гофмана стало меньше…

Приятное расслабление в жирном теле на какое-то время отвлекло пекаря от забот, которые вот уже несколько дней преследовали его, словно зловредные демоны. Но теперь тревоги навалились на него с новой силой. Он прикрыл глаза и, вслушиваясь в тихое пение над ухом, почувствовал вдруг, как сердце словно в тиски зажало. Йозеф знал, что никакой массаж не сможет облегчить его страданий.

Однозначно, они зашли слишком далеко. Их совместный план был не то чтобы опасным – он был сумасбродным. Любая оплошность – и они погубят весь город. Цирюльник Гофман прав был, когда пытался убедить остальных, насколько безумны их намерения. Он просто взял и отказался продолжать. Вот только к чему это привело? Теперь Гофман лежал на кладбище с перерезанным горлом; истлевал рядом с женой, этой наглой канальей. Не исключено, что это она нашептала мужу, что с этим надо просто завязать.

Но просто завязать в этом деле никому не позволят.

После смерти Гофмана Хабергер допустил ошибку, о которой теперь сожалел, как ни об одной другой в жизни. Он дал волю отчаянию и обвинил остальных в убийстве. А те молча сидели напротив него; упреки пекаря отскакивали от них, как от стены. В этот момент Йозеф понял, что ступил на запретную территорию. Их убеждения засели в них уже слишком глубоко, теперь они ни за что не отступятся.

С ним или без него.

Он быстро понял, что со своими необдуманными высказываниями стал для них опасным свидетелем. С тех пор ему за каждым углом мерещились убийцы, за каждой дверью слышался скрип тетивы – даже под кроватью или в отхожем месте могла поджидать смерть. А с другой стороны, он был им нужен! Не могли же его просто взять и списать со счетов? Самого известного пекаря в городе, поставлявшего хлеб в ратушу, Рейхстаг и богатейшим патрициям…

Впоследствии вся их затея стала казаться Йозефу громадным, просто вопиющим злодеянием. Дьявольским преступлением, столь ужасным, что каждый из них будет до скончания мира жариться за него в аду. Потом Йозеф подумывал даже выдать всех, но слишком боялся возмездия. Кроме того, что будет с ним самим, когда все вскроется? Он слышал, что предателя вешали самым первым, после чего вскрывали брюхо и, наконец, четвертовали. Что, если и ему уготована подобная участь?

Терзаемый страхами, он даже не заметил, как пение Мари внезапно смолкло. И пальцы тоже вдруг куда-то исчезли. Хабергер хотел было изумленно подняться, как снова почувствовал на спине ладони. Пекарь облегченно вздохнул: вероятно, Мари просто взяла еще немного оливкового масла и теперь готова была заняться правой лопаткой. Йозеф снова прикрыл глаза и постарался разогнать дурные мысли и полностью сосредоточиться на предстоящем массаже.

Ладони заскользили вдоль спины, пока снова не оказались у лопаток. Йозеф почувствовал вдруг, что теперь они стали какими-то жесткими, в них уже недоставало изящества, женственности. И сминали сильнее, чем прежде.

Гораздо сильнее.

Казалось, они стремились раздавить мускулы.

– Благодарю, Мари, – выдохнул Йозеф. – Я плеч уже и не чувствую.

Но ладони не останавливались. Вместо этого они скользнули еще выше и оказались теперь возле шеи.

– Что, черт побери…

Йозеф попробовал встать, но сильные руки безжалостно прижали его к кушетке. Он попытался закричать – и почувствовал, как пальцы сомкнулись на его горле и, капля за каплей, стали выдавливать из него жизнь.

Пекарь задергался, словно рыба на берегу, попытался скатиться с кушетки, но руки придавили его к доскам, как безвольную тушу. Лицо сначала налилось красным, потом посинело, и язык жирным червем свесился изо рта. Наконец Йозеф всхрапнул в последний раз, и тело его обмякло.

Прежде чем закатились глаза, прямо перед своим носом Йозеф увидел руку: на ней выступали мощные жилы и, словно под лупой, густой порослью курчавились волосы. Ладонь пахла терпким мужским потом.

«Странно, больше не чувствую никакой боли», – подумал Йозеф.

И провалился в черный туннель, а в конце его сиял неземной свет.

Ближе к полудню Симон, воодушевленный увлекательной беседой с отцом Губертом, покинул резиденцию епископа. В кармане у него покоилось запачканная пивными брызгами грамота епископского пивовара.

Они обсуждали Декарта, чей Discours de la méthode лекарь прочитал еще во время учебы в Ингольштадте. Больше всего по душе ему пришлась революционная идея, что любому явлению можно дать рациональное объяснение. Захмелев от прохладного пива, которое ему то и дело подливал монах, Симон принялся рассуждать, каким образом Декарт раскрыл бы убийство цирюльника. Философ, наверное, на каждую загадку нашел бы простейший ответ. Симону пришлось со вздохом признать, что сам он не обладал столь блестящим умом, как Декарт. И все же лекарь прилагал все усилия, пытаясь выстроить логическую цепочку, но проклятый алкоголь делал свое дело.

Однако хоть какую-то пользу избыток пива все же принес: на некоторое время Симон позабыл о ссоре с Магдаленой. И только теперь его снова одолела удручающая мысль, что любимая девушка, быть может, до сих пор обхаживала этого коротышку-венецианца. Но возможно также, что Магдалена вернулась в катакомбы и тревожилась за него, за Симона… Вот и поделом! Чего ей вздумалось копаться в гардеробе этого напыщенного модника? Юноша оглядел свой изорванный, кое-как заштопанный сюртук, разодранные штаны и облепленные грязью башмаки – и нехотя признался, что и сам не прочь бы полдня провести в гардеробе богатого посла. Но для незамужней девушки это просто неприлично! И кто знает, чем еще они занимались посреди всех этих зеркал, одежд и полотен… В любом случае вечером им предстоял серьезный разговор.

На соборной площади сновали болтливые торговки, переругивались конюхи, шептались о чем-то прихожане, и спешили по делам чванливые патриции. Симон решил, что в столь цветистой толпе на него никто не обратит внимания. И все же он поднял ворот плаща и уставился себе под ноги: не хотелось давать стражникам вторую возможность распознать в нем разыскиваемого поджигателя.

Несмотря на три или четыре выпитые кружки, Симон пытался сосредоточиться. Между убийством Гофмана и устроенной Куизлю ловушкой существовала некая связь, до сих пор незримая. Каждая до сих пор казавшаяся странной мелочь должна была занять свое место в общей логической цепочке. Симон очень надеялся, что отец Губерт поможет ему определить этот необычный порошок. Лекарь уже не сомневался, что, помимо жженой муки, в нем было еще что-то. Возможно, этот порошок станет тем ключом, что поможет разрешить остальные загадки.

«Цирюльник в роли бунтаря и алхимика… Что за эксперименты такие ставил этот Гофман?»

Симон вспомнил вдруг, кого он еще не расспросил по этому поводу: Карла Гесснера. Гофман был его заместителем, а значит, не исключено, что Гесснер знал что-нибудь об алхимических экспериментах цирюльника. Хотя при их последней встрече на острове он ничего об этом не говорил. Но, возможно, лишь потому, что Симон сам не спрашивал.

Лекарь решил сходить на набережную и навестить портового управляющего. Хотя появляться было и небезопасно: там наверняка толпами сновали стражники. Но Симон решил все-таки рискнуть.

Он развернулся, двинулся к северу от резиденции епископа и углубился в лабиринт тесных улочек; через некоторое время между домами показалось вялое течение. В полуденный час на пристанях царило едва ли не полное спокойствие. Большая часть плотов отправили еще утром; грузчики и поденщики дремали в тени ящиков и бочек и дожидались, когда же спадет палящий полуденный зной. С крана, что высился с городской стены над Дунаем, свисал, покачиваясь на легком бризе, одинокий канат. В воздухе стоял запах реки, рыбы и свежесрубленных бревен. Царившая на городских улицах вонь здесь ощущалась не столь явственно: чувство у Симона было такое, словно он впервые за долгое время смог свободно вдохнуть.

Лекарь спросил одного из дремавших рабочих, где ему найти управляющего, и тот отослал его дальше, к пристани, где сгружали бревна и располагалась канцелярия Гесснера. Шагая вниз по течению по укрепленной набережной, Симон только теперь осознал, насколько большим был в действительности порт Регенсбурга. Он тянулся вдоль городской стены от причалов восточнее Каменного моста и к западу, до самой границы города. По пути Симон миновал винную пристань с ее простенькими трактирами, громадные соляные склады – и всюду из воды торчали облепленные ракушками столбики, что служили привязью для лодок. Наконец впереди завиднелись сложенные стопками бревна и балки. Человек десять рабочих складывали в кучу доски и сырые дрова, которые вылавливали прямо из реки. Неподалеку стоял дом управляющего: низкое, покосившееся строение, расположенное вплотную к набережной и, судя по виду, в любую секунду готовое обвалиться.

Симон занес было руку, чтобы постучаться, но дверь оказалась незапертой. Лекарь осторожно толкнул ее, и дверь бесшумно подалась внутрь. В доме царила приятная прохлада. Посреди комнаты стоял грубо сколоченный стол, заваленный грязными документами, полки позади него тоже едва не ломились под тяжестью запечатанных и свернутых в трубки пергаментов. Но Гесснера нигде не было.

Симон собрался уже выходить, как за стеной вдруг послышался стук, а затем грохот – словно на пол свалился ящик. Вероятно, за канцелярией находилась еще одна комната, служившая складом. Но других дверей в доме не было.

Значит, на склад можно попасть только снаружи? Нахмурившись, Симон вышел на улицу и быстро обошел маленький домик. Гесснер наверняка найдется там, а когда он закончит с ящиками, то за кружкой-другой разбавленного вина сможет ответить на несколько вопросов. Симон вдруг почувствовал, как его мучила жажда. На жаре у него началось похмелье: видимо, пиво отца Губерта было чуть крепче, чем показалось вначале. Ему срочно нужно в тень! Вот только где этот проклятый вход? Уж не проглядел ли? Для верности лекарь еще раз обошел дом, но вернулся к тому же месту.

Больше дверей не было.

Симон снова вошел в дом. Только теперь он заметил, что размеры канцелярии не совпадали с внешними размерами дома. Комната была ощутимо меньше.

Симон затаил дыхание и прислушался: до него донесся приглушенный звук передвигаемых ящиков.

«Что, черт возьми…»

Симон осторожно приблизился к противоположной стене и разглядел между полками щель. Он потянул за одну из досок – левая часть стены вместе с полкой и пергаментами вдруг бесшумно подалась наружу, и взору открылась комната без окон, заставленная ящиками и мешками. Гесснер стоял спиной к входу и складывал в стопку несколько объемистых ящиков. В свете стоявшего на полу фонаря Симон увидел, что некоторые из них были открыты. Внутри курчавились засушенные бурые листья, связанные тонкими нитками в пучки. В воздухе витал аромат, хорошо знакомый лекарю по общению с Куизлем. Но столь интенсивно он не чувствовал его еще ни разу.

Это был запах табака.

В это мгновение Гесснер обернулся. Сначала на лице его отразилось изумление, а потом он побагровел от ярости.

– Лекарь, дьявол тебя забери, тебе-то здесь что понадобилось? – прорычал он и потянулся к плотничьему топору, висевшему на поясе. – Я вот не припомню, что приглашал тебя.

– Простите… э… – замямлил Симон. – Я вас разыскивал, а дверь оказалась незапертой…

– Уж явно не эта.

Гесснер отпихнул лекаря в сторону и с грохотом захлопнул за ним потайную дверь. В ту же секунду их окутал едва ли не осязаемый мрак, разгоняемый лишь небольшим светильником на полу. В его мерцающем свете обычно бесстрастное лицо Гесснера казалось теперь зловещим.

– Ты ведь не разболтаешь нашу маленькую тайну? – прошептал управляющий. – Рука руку моет, не правда ли? Я рассказал тебе о намерениях патрициев, а ты никому говоришь об этой комнате. Никому, слышишь?

Симон усердно закивал. Невзирая на страх, он не удержался и с любопытством огляделся. Заметив его взгляд, Гесснер запустил руку в один из ящиков и вынул несколько листьев. Потом растер их между пальцев и дал понюхать Симону.

– Отличный вест-индский табак. – Гесснер уселся на большой сундук и нетерпеливым жестом велел Симону сделать то же самое. – Лучшей контрабанды сейчас не найти. Пошлины высоки, как никогда, а вместе с ними и моя прибыль.

Он, словно бы извиняясь, развел руками.

– Со многим мириться приходится. Налоги дерут, как черти, воры разве что дерьмо из-под жопы не тащат, так еще проклятое наводнение в позапрошлом году мне дом смыло. Новый я велел выстроить по собственному замыслу.

Он подмигнул и показал на раздвижную стену.

Что-то вдруг скрипнуло, и дверь немного приоткрылась. В слепящем солнечном свете Симон различил силуэт широкоплечего детины.

– У вас там все нормально? – проворчал низкий голос.

Гесснер примирительно поднял руку.

– У нас гости, Толстяк. Я все улажу, можешь идти.

– Точно? – пробурчал голос.

Портовый управляющий нетерпеливо кивнул.

– Точно.

Дверь со скрипом затворилась. Карл запустил руку в другой ящик и вынул бутылку крепкой настойки. Зубами выдернул пробку и, щедро глотнув, протянул бутылку Симону. Похмелье тут же напомнило о себе.

– Не сегодня, – пробормотал лекарь. – У меня… голова раскалывается.

Гесснер пожал плечами и сделал еще глоток.

– Тоже контрабанда, – проговорил он и облизнул губы. – Но табак лучше. Грузить легче и выгоды больше… – Он недоверчиво покосился на Симона. – Ты хоть понимаешь, как тебе повезло? Если б я тебя сразу не признал, плыть тебе сейчас по Дунаю, заколоченным в бочке. Что тебе здесь вообще понадобилось? Я разве не говорил, чтобы ты и твоя подруга возвращались в свое захолустье?

Лекарь тяжко вздохнул.

– Эта девушка – дочь шонгауского палача, которого повесят, колесуют или, может, четвертуют за убийство. Она все сделает, только бы его спасти.

– А ты вместе с ней, верно? Эта девка тебя на коротком поводке держит. – Гесснер ухмыльнулся и ткнул Симона пальцем в грудь. – Но об этом можете забыть. Ваш Куизль уже покойник.

– Может, есть еще хоть какая-то возможность? Что-то не сходится в вашем предположении, что за этим стоят советники.

– А чему тут не сходиться? – проворчал Гесснер. – Все ведь яснее некуда. Патриции решили поквитаться с нами, свободными, прирезали Гофманов и нашли козла отпущения. Куизль, как никто другой, на эту роль сгодился.

– Вся эта возня, чтобы заманить сюда палача: письмо, поддельное завещание, процесс… Зачем патрициям заниматься этим? – не унимался Симон. – Ради какой-то мести?

– Ну а что думаешь ты, хитрец ты наш?

Симон пожал плечами.

– Не знаю. Кто-то, видимо, решил отомстить Куизлю и подстроил все это. Понятия не имею кто. Возможно, некий Вайденфельд, который непонятное письмо нам прислал. А может, какой другой полоумный, кто его знает. Но я и других вещей понять не могу. Вы, например, знали, что у Андреаса Гофмана была потайная лаборатория?

– Лаборатория? – Гесснер нахмурился.

Лекарь кивнул.

– В подвале у цирюльника мы нашли потайную комнату, в которой он, вероятно, проводил алхимические эксперименты. Там были следы синеватого порошка со странным запахом. Жаль только, он сгорел, как и все остальное в комнате. Вы знали о ней?

Карл помолчал немного и, прежде чем ответить, сделал еще глоток.

– Гофман и в самом деле занимался алхимией. Про комнату я не знал, но подозревал кое-что. Андреас вот уже несколько лет искал этот… – Он задумался на секунду. – Ну, этот камень, все его пытаются добыть.

– Философский камень? – выдохнул Симон.

Гесснер кивнул.

– Точно. Он считал, что уже близок к тому, чтобы получать золото из железа. Конечно, никто ему не верил. Честно говоря, мы над ним даже подтрунивали немного. У него были свои причуды. Хотя, может, чего-то он все же и добился. За несколько дней перед смертью намекал, что скоро в деньгах купаться будет…

– А ведь точно! – Симон вскочил и принялся расхаживать по маленькой комнате. – Цирюльник Гофман создает нечто очень ценное в тайной лаборатории. Пусть даже и философский камень. В любом случае, нечто такое, чем непременно хотят завладеть патриции Регенсбурга. Они вызывают его на разговор, но цирюльник не отдает им желаемого, и тогда его убивают вместе с женой. Дело довольно щепетильное, не исключено, что теперь и еще кто-то охотится за артефактом. Значит, советникам следует позаботиться о том, чтобы их никто не заподозрил. Это и вправду объяснило бы, для чего им заманивать в Регенсбург Якоба Куизля. Обставить все нужно так, чтобы выглядело это как обычное ограбление. Свободные тут вообще ни при чем!.. – Симон совсем разошелся. – Гофман мертв, и патриции все вверх дном переворачивают в его доме. Но философского камня не находят! Гофман наверняка прятал его в своей лаборатории.

– И? – с любопытством спросил Гесснер. – Где этот камень теперь?

Лекарь вздохнул и снова уселся на ящик.

– Этого мы, наверное, никогда не узнаем. Возможно, камень до сих пор в подвале, а может, Гофман его и перепрятал. В любом случае, от дома его остались одни развалины. Там уже никто ничего не найдет. Но я уверен, что все это как-то связано с тем порошком.

Карл задумчиво кивнул и помял красный платок, обвязанный вокруг шеи.

– Возможно, ты и прав. Может, я и сам разузнаю что-нибудь. Есть у меня кое-какие связи… – Он почесал черную бороду. – Если что выясню, дам вам знать. Вы так и живете в этом «Ките»?

Симон помотал головой.

– Там… по разным причинам стало слишком опасно. Нет, теперь мы живем с гильдией нищих.

– Гильдией нищих?

– У меня договор с их королем, – немного резко ответил Симон. – Я вожусь с его больными, а он обеспечивает нашу безопасность.

– Хм, – Гесснер задумчиво склонил голову. – Не то чтобы мое дело, но этот король знает о лаборатории?

– Да, мы рассказали о ней Натану. А почему вы спрашиваете?

Управляющий щелкнул языком.

– Я бы на твоем месте не доверялся ему до такой степени. Ради денег Натан на все готов. А почему, ты думаешь, ему и его людям позволяют преспокойно жить в Регенсбурге?

– Вы полагаете…

– Я не полагаю, а знаю точно. Натан то и дело сдает кого-нибудь властям или снабжает стражников информацией. А за такой вот камень некоторые готовы выложить немалую сумму.

– Об этом я как-то не подумал… – Лекарь нахмурился. – Возможно, вы и правы. Нам действительно стоит сменить жилье.

– Можете у меня поселиться, если хотите, – Гесснер кивнул через плечо. – Здесь вы как у Христа за пазухой. Никто не найдет.

– Спасибо, но у меня, думаю, есть уже вариант получше, – тихо ответил Симон и встал.

– Как хочешь.

Портовый управляющий отворил замаскированную дверь. В комнату ворвался свет, и Симон невольно зажмурился: в первое мгновение он почти ослеп.

– В любом случае, если выясните еще что-нибудь, дайте знать, – сказал управляющий, окруженный ореолом света. – А что насчет комнаты… – Он притянул к себе лекаря. – Ты ничего не знаешь, ясно?

Симон почувствовал на лице его горячее, пропахшее перегаром дыхание.

– Никому ни слова. Обещаю.

– Чу́дно. – Гесснер хлопнул лекаря по плечу. – Не знаю, ящичек табака тебе подарить, что ли… Ты куришь?

Симон улыбнулся и помотал головой.

– Я – нет. Но знаю кое-кого, кто будет несказанно рад такому подарку. Правда, для начала нужно спасти ему жизнь.